Конец и Смерть, Том 1 / The End and the Death, Volume I (роман) (перевод Harrowmaster): различия между версиями

Перевод из WARPFROG
Перейти к навигации Перейти к поиску
Строка 1: Строка 1:
 
{{В процессе
 
{{В процессе
−
|Сейчас  =27
+
|Сейчас  =29
 
|Всего  =116
 
|Всего  =116
 
}}
 
}}
Строка 2866: Строка 2866:
  
 
Он не успевает даже коснуться его, и громадные руки хватают Джона сзади.
 
Он не успевает даже коснуться его, и громадные руки хватают Джона сзади.
 +
 +
 +
=== '''1:XXVIII''' ===
 +
Ксенофонт
 +
 +
 +
 +
Ноги Джона улетели назад, и он ударился об корпус машины лицом. Упав на землю возле грави-воза, он уже чувствует тошноту от сокрушительного удара, в носу стоит солоноватый запах, рот полон крови.
 +
 +
Альфа-легионер переворачивает его на спину, снимает автопистолет с его пояса и отбрасывает в сторону. ''Если бы я решил, что он хоть как-то поможет против брони Астартес, то уже воспользовался бы им,'' думает Джон. Он пытается прояснить рассудок. Кажется, его нос сломан, в горло течет кровь. Ублюдок буквально отчеканил его лицо на корпусе «Коронуса».
 +
 +
Но не убил. Не на месте. Астартес убивает тогда, когда хочет этого, а значит, Джон остался в живых не случайно.
 +
 +
– Вставай, – говорит ему легионер.
 +
 +
Джон не может. Ему слишком дурно. Он перекатывается набок и схаркивает кровь. Он разбил губу и прикусил язык.
 +
 +
– Сколько вас здесь? – спрашивает Альфа-легионер.
 +
 +
Джон сплевывает снова и пытается сесть. Он не чувствует лица, зато боль в языке ощущается весьма остро.
 +
 +
– Не пытайся выиграть время, Грамматик.
 +
 +
Джон дергается.
 +
 +
– Да, я знаю, кто ты. Ты меня раскусил. Но тебе стоит знать о техниках, которые я могу применить. Сколько вас здесь?
 +
 +
Джон садится, придерживая рукой окровавленный рот, и пожимает плечами.
 +
 +
Астартес подхватывает его и бьет о борт грави-воза. Джон уверен, что услышал, как лопнуло ребро, но воздух мгновенно и целиком покинул его легкие, так что ему все равно. Легионер не отпускает.
 +
 +
– Сколько?
 +
 +
Моргая, покачивая головой, Джон смотрит на полированный визор в считанных сантиметрах от своего лица. Похоже на застывший в металле оскал. Он видит изящные зеленые и серебряные чешуйки, капли собственной крови, которую он выкашлял на решетку вокса. Он не может разглядеть глаз за линзами в глубоких глазницах, но на таком расстоянии ему видны оранжевые блики дисплея, проецирующего изображение на цветной плексиглас.
 +
 +
– Сколько?
 +
 +
Джон произносит что-то, но его разбитый язык так опух, что наружу вырывается лишь бульканье, вместе с кровью и слюной.
 +
 +
– Повтори.
 +
 +
– «Ксенофонт»… – хрипит Джон. Распухший язык выталкивает слова медленно и неохотно. – Ты выполняешь «Ксенофонт»? Урод, мы на одной стороне…
 +
 +
Продолжая прижимать его к машине левой рукой, Астартес опускает правую. Бронированные пальцы, нежные, словно у любовницы, находят повреждение в грудной клетке и скользят по ребру вдоль всего тела Джона. Джон корчится. Кончик пальца останавливается возле точки давления. И погружается внутрь.
 +
 +
Джон вопит. Боль продирается по его позвоночнику прямо в основание черепа. У него отнимаются ноги.
 +
 +
– Вопросы здесь задаю я, – предупреждает Астартес. – Сколько вас здесь?
 +
 +
– Мне нет резона отвечать, – поясняет Джон, еле шевеля языком. – Ты все равно не оставишь меня в живых.
 +
 +
– Я мог бы.
 +
 +
– Ты из Альфа-Легиона.
 +
 +
– И что?
 +
 +
– Вся ваша суть – ложь. Оставишь меня в живых? Ложь.
 +
 +
У Джона осталась лишь одна карта в рукаве. Слово, одно из множества слов силы, которые он подсмотрел в видении Олла о заполненной словами башне в улье Хатай-Антакья. Ему удалось вспомнить лишь одно из них после того, как видение исчезло, и он запомнил его. Это слово из прото-языка Энунция, и он не вполне уверен, что именно оно делает, но он точно знает – как только он произнесет его, то сразу же забудет. Он припасал его на крайний случай, когда они, наконец, приблизятся к цели. Но этот момент никогда не настанет, если он не переживет это…
 +
 +
Огромная правая ладонь поднимается, и большой палец упирается в его плечевое сплетение.
 +
 +
– Прекратить боль – вот тебе резон, – говорит Альфа-легионер. – Избежать боли – вот резон. Жить или умереть – не так уж важно. Боль – вот значимый фактор. Боль, и сколько ее предстоит вытерпеть перед смертью.
 +
 +
– Боль – всего лишь отвлекающий фактор, – хрипит Джон. Он принимается формулировать слово.
 +
 +
Альфа-легионер давит большим пальцем, доказывая, что это не так. Джон вопит снова. Его руку парализует. Разум мечется, не в силах составить необходимые слоги. Шок и говокружение охватывают его. Та легкая сдержанность, с которой Астартес контролирует давление, вызывает в нем первородный ужас.
 +
 +
– Сколько?
 +
 +
Ладонь перемещается к околоушному лимфоузлу, палец ложится на сосцевидный отросток.
 +
 +
– Заставь меня еще покричать, – шепчет Джон.
 +
 +
Ладонь останавливается.
 +
 +
– Заставить меня кричать – отличный способ выяснить, сколько со мной людей.
 +
 +
– Последний шанс, – предупреждает Альфа-легионер.
 +
 +
Металл врезается в металл. Звук от столкновения настолько чист, что похож на удар колокола. Внезапно освободившись, Джон оседает на землю.
 +
 +
Возле него борются два гиганта. Оба в зелено-серебряных доспехах. У одного в руке болт-пистолет, но второй крепко держит его за запястье этой самой руки.
 +
 +
Джон смаргивает и пытается отползти подальше от жестокой схватки. Они не похожи на двух дерущихся людей, валяющихся в пыли, хватающих друг друга за одежду и изрыгающих проклятия. Это два великана в силовой броне. Они быстрые, трансчеловечески быстрые, ''чудовищно'' быстрые, настолько быстрые, что Джон едва успевает за ними: удары, блоки и захваты сменяют друг друга в молниеносной, хирургически точной последовательности. Все равно что лежать рядом с двумя пропеллерами, которые вращаются в противоположные стороны без всякого контроля, вгрызаясь в землю и друг в друга.
 +
 +
Пек – тот, что с пистолетом. Он не стал стрелять. Теперь он в захвате. Другой Альфа-легионер смещается и бьет Пека о машину. Пек разворачивается и вколачивает второго Астартес в стоящий рядом «Горгон». В воздух взлетают хлопья ржавчины. Альфа-легионер вновь крутит Пека, пытаясь разбить его захват, и во второй раз лупит им об корпус грави-воза. Джон корчится и отчаянно перекатывается. Двое Астартес падают в то место, где он только что лежал. Еще немного – и они раздавили бы его, размазав о землю своими телами.
 +
 +
Джон пытается встать. Его ноги не слушаются, а ребро отдает резкой болью по всему телу. Левая рука парализована. Он поскальзывается, падает, и снова встает. Он шатается, глядя, как два Альфа-легионера снова сплетаются в клубок, который едва не оставил от него мокрое место.
 +
 +
Второй Астартес лупит рукой Пека по левой грави-гондоле транспортника и вышибает у него пистолет. Они перекатываются вновь. Бушует вихрь ударов, кулаки высекают искры и царапают доспехи. Теперь Джон не может отличить одного ублюдка от другого.
 +
 +
Джон отползает в сторону, с ужасом таращась на них. Один легионер наносит точный удар, и второй откидывается на гондолу. В руке у первого возникает боевой нож длиной с предплечье Джона. Он пытается вонзить его в цель, но второй уворачивается, и лезвие скрипит по пластинам гондолы.
 +
 +
Альфа-легионеры сходятся вновь, один из них старается удержать нож другого. Они проносятся мимо Джона, между грави-возом и «Горгоном», прямиком в свет фар «Коронуса», не прекращая крутить и ломать друг друга.
 +
 +
Подтаскивая омертвевшую ногу, Джон ползет обратно к грави-возу и пытается подняться на корпус. Левая рука не слушается. Он нащупывает ногой уступ и закидывает себя на гондолу, вновь приземлившись на лицо. Он сглатывает кровь, едва дыша. Позади него, в свете фар мечется зеленое пятно, керамит звенит и скрежещет о керамит.
 +
 +
Сверкающий клинок, наконец, наносит удар. Он проникает сквозь укрепленный поддоспешник между паховой и бедренной пластиной, туда-сюда, быстро, словно змея. Бедро и голень заливает кровь. Альфарий отшатывается, пытаясь восстановить защитную стойку. Второй Альфарий шагает вперед, подняв клинок для смертельного удара над горжетом.
 +
 +
С чудовищным грохотом, луч испепеляющего света испаряет землю между ними. Облокотившись на люк «Коронуса», чтобы не упасть, Джон целится в обоих из вольтвольвера, положив правую кисть на левое предплечье и уравновешивая тяжесть громоздкого, старинного оружия. Возле дула потрескивают разряды, оставшиеся после выстрела.
 +
 +
– Один вопрос, – говорит Джон. Распухший язык заставляет его чувствовать себя глупо. – Сколько нас здесь?
 +
 +
– Девять, – отвечает Инго Пек.
 +
 +
Выстрел Джона проделывает оплавленную дыру в нагруднике второго легионера. Он падает на спину, из его груди поднимается пар. Он еще дергается.
 +
 +
Пек ковыляет к нему, вырывает нож из скрючившейся ладони и вгоняет клинок под край шлема, прямо в череп.
 +
 +
– Один из ваших? – спрашивает Джон, опустив оружие и слегка обмякнув.
 +
 +
– Мы все – Альфарий, Джон. И ты это знаешь.
 +
 +
Пек отсоединяет шлем мертвого Альфа-легионера и снимает его. Он смотрит на лицо погибшего воина.
 +
 +
– Матиас Герцог, – говорит он.
 +
 +
– Он? Что, правда?
 +
 +
– Да, Джон.
 +
 +
– Работает по «Ксенофонту»?
 +
 +
– Да. Отправлен сюда, чтобы активировать спящих, как и я.
 +
 +
– Тебе следовало пристрелить его Пек, – замечает Джон. – У тебя было преимущество.
 +
 +
– Существовал высокий риск того, что тебя заденет, – возражает Пек. – Мне пришлось разделить вас, прежде чем убить его.
 +
 +
– Премного благодарен.
 +
 +
Альфа-легионер поворачивается и смотрит на него.
 +
 +
– Джон, мы может и не все на одной стороне, – говорит он, – но лично я – на твоей.
 +
 +
– Это самые альфа-легионские слова из всех, что кто-либо и когда-либо произносил, – отвечает Джон и с длинным, протяжным стоном оседает вниз.
 +
 +
 +
=== '''1:XXIX''' ===
 +
Во Дворе Луперкаля
 +
 +
 +
 +
Ты стоишь и ждешь, терпеливо, вытянув руки, пока механики закрепляют твои доспехи. Ты используешь это время, чтобы подумать, прокрутить в голове множество тактических схем. Пертурабо Олимпийский имел репутацию мастера подобных ментальных подвигов, но на твой взгляд, репутация эта во многом незаслуженная. Его планы были такими сложными, такими точными, такими громоздкими. Им не хватало размаха. Размах – признак истинного гения войны. Сказать по правде, ты позволил ему руководить процессом лишь потому, что хотел оказать услугу, как брат брату. Дать ему какое-то занятие. Чтобы он не чувствовал себя лишним. И, разумеется, чтобы эксплуатировать его постоянную, вечную потребность доказать, что он лучше Рогала.
 +
 +
Что ж, теперь его нет. Скорее всего, ушел хандрить и дуться, поскольку Рогал доказал, что лучше его во всех отношениях. Оказалось, что Рогал, каким бы вялым и скучным он ни казался, все же не лишен размаха. Какая же чертова жалость, что Рогал решил присоединиться к другой стороне. Неимоверно жаль, как же все это глупо. Как было бы здорово иметь его рядом с собой, по правую руку. Он бы вывернул это место наизнанку за две недели, максимум. Быстрее, если бы ты дал ему стимул. Да, какая жалость. Впрочем, Рогал, несмотря на свой размах, всегда был унылым конформистом. Рогал выбрал свою сторону не потому, что считал ее верной. Он выбрал ее потому, что так безопаснее.
 +
 +
О, Рогал Дорн. Тебе будет почти жаль убивать его, но ты убедишь себя, что это его собственный недостаток воображения навлек на него смерть.
 +
 +
Механики возятся целую вечность. У тебя болит голова. Какой-то приступ мигрени, которая то приходит, то уходит. Ты раньше испытывал мигрени? Не можешь вспомнить. Ты был занят. Они возятся целую вечность, потеют над силовыми коннекторами твоего Когтя, словно видят его впервые. И они шепчутся. Такого раньше не было. Шепчутся друг с другом. Что они говорят?
 +
 +
– Прекратите шептаться, – говоришь ты им. Мягко, разумеется.
 +
 +
Они глядят на тебя, и ты видишь тревогу на их лицах. Нет, не просто тревогу. Ужас. Ужас и недоумение. Один съеживается, словно боится, что ты ударишь его. Что на них нашло?
 +
 +
– Вы шептались, – объясняешь ты. – Шепот, шептание. Они раздражают. Прекратите.
 +
 +
– Да, Магистр Войны, – говорит один из них.
 +
 +
– Магистр Войны, мы молим о прощении, – добавляет второй.
 +
 +
Тебе не нравится их тон, словно ты ложно обвинил их в чем-то. Ты спускаешь это на тормозах. Это все мелочи, а тебе действительно есть чем заняться.
 +
 +
Они продолжают заниматься финальной отладкой. И продолжают шептаться, хоть и гораздо тище. Ты решаешь игнорировать их. Позже, ты поговоришь с Малом наедине и поручишь ему назначить соответствующее наказание. Изгнать их всех из личной свиты и отправить обратно в арсеналы. Их пост, как и эту честь, примет на себя другая бригада.
 +
 +
Они отходят. Твой Двор, твое личное место благодати, затихает. Даже стены замирают в ожидании. Боевое облачение, Змеиная Чешуя, столь искусно сотворенное Кельбор-Халом и его ремесленниками, давит на тебя, словно бремя ответственности и решимости, словно груз войны, словно воплощение власти.
 +
 +
Механики приносят волчью шкуру и вешают ее, точно мантию, на твои плечи. Потребовалось четверо из них, чтобы поднять ее. Воистину, огромный зверь, трофей со спутника Давина. Лунный волк для настоящего Лунного Волка.
 +
 +
Ты ищешь одобрения. Твои служители во Дворе улыбаются и кивают в своих альковах и ложах. Некоторые кланяются. Некоторые дрожат и стараются спрятаться за драпировкой, украшающей зал, не в силах выдержать твое великолепие. Кто-то прячет взгляд за растопыренными пальцами и, хихикая, съеживается в отверстиях стен.
 +
 +
Ты выходишь из своих покоев. Доспехи кажутся легкими, словно механики не подогнали их как следует. А может быть, ты просто стал сильнее. В последние несколько дней ты стал чувствовать себя сильнее. Увидев перед собой финал, твои мстительные духи взбодрились. Предвкушение победы в результате тяжелого согласия всегда воодушевляет. Оно уносит прочь усталость и позволяет чувствовать себя…
 +
 +
Снова собой. Неудержимым. Полным жизни. Справедливым.
 +
 +
Ты идешь к мостику. Вероятно, его переместили, так как путь занимает больше времени, чем обычно. Возможно, эта структурная перестановка стала результатом добавления дополнительных слоев брони, которыми ты приказал покрыть корпус и укрепить главные отсеки. Переход стал слишком длинным, несмотря на легкость в теле. Коридоры пересекаются и разделяются, ведут в те части корабля, чье назначение ты ненадолго забыл. Это понятно. За последние недели у тебя было многое на уме, нечеловеческий объем данных следовало проанализировать и принять на их основе важные решения. Ты специально потратил несколько часов в медитативном трансе во Дворе, очищая голову от всех посторонних мыслей, всякого когнитивного мусора от ежедневной рутины, чтобы достигнуть ясности. И уже в этой ясности обдумать то, что по-настоящему важно. Достигнуть состояния единомыслия, и направить его на основные проблемы согласия. Кто вообще будет требовать от тебя вспомнить, куда ведет этот боковой коридор, или для чего используется это вспомогательное помещение. Это задача командира корабля.
 +
 +
Стены дышат. В проходе очень светло, словно в полдень на просторах Чогориса, или в выбеленных пустынях Колхиды. Свет, почти болезненно яркий, мерцает сквозь колышущиеся на ветру листья. Или сквозь что-то, похожее на листья. Тебе все равно. Ты не смотришь туда. Ты снова слышишь шепот, словно мертвые листья шуршат под ногами. Словно сухие надкрылья жуков. Словно жужжание мошек…
 +
 +
Что они шепчут? Это очень раздражает. Тебе почти удается разобрать слова.
 +
 +
Имя.
 +
 +
Одно имя, повторяемое вновь и вновь.
  
 
<br />
 
<br />

Версия 19:58, 23 июля 2023

Pepe coffee 128 bkg.gifПеревод в процессе: 29/116
Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 29 частей из 116.


WARPFROG
Гильдия Переводчиков Warhammer

Конец и Смерть, Том 1 / The End and the Death, Volume I (роман) (перевод Harrowmaster)
EndDeath.jpg
Автор Дэн Абнетт / Dan Abnett
Переводчик Harrowmaster
Издательство Black Library
Серия книг Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra
Предыдущая книга Отголоски вечности / Echoes of Eternity
Следующая книга Конец и Смерть, Том 2 / The End and the Death, Volume II
Год издания 2023
Подписаться на обновления Telegram-канал
Обсудить Telegram-чат
Скачать EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Император — Повелитель Человечества, Последний и Первый Владыка Империума

Хорус Луперкаль — примарх XVI легиона, Возвышенный Сосуд Хаоса


Защитники Терры

Малкадор Сигиллит — Регент Империума

Константин Вальдор — генерал-капитан Легио Кустодес


Лояльные примархи

Рогал Дорн — Преторианец Терры, примарх VII легиона

Сангвиний – «Великий Ангел», примарх IX легиона

Вулкан — Последний Страж, примарх XVIII легиона


Легио Кустодес

Диоклетиан Корос — трибун

Аркат Виндикс Центурион — Орел Императора

Иос Раджа — гетерон-соратник

Харахель — маршал-эдил, Хранитель Братства Ключа

Шукра — соратник, Хранитель Братства Ключа

Кекальт Даск — гетерон-проконсул

Узкарель Офит — гетерон-проконсул

Доло Ламора — часовой– соратник

Клиотан — часовой-хранитель

Арзах — капитан-префект

Казадрис — часовой-хранитель

Кинтара — гетерон– соратник

Даморсар — щит-капитан

Крисмурти — гиканат

Авендро — щит-капитан

Телемонис — маршал воинства

Керсиль —  соратник

Тираск — часовой

Систрат — часовой

Эстраил —  соратник

Гелиден — часовой

Астриколь —  соратник

Валик — часовой

Мендолис — часовой

Вантикс — капитан-часовой

Гелиад — гетерон-часовой

Амальфи — щит-капитан

Энтерон — вестарий

Юстиний — часовой

Людовик — гиканат-проконсул

Симаркант — хранитель

Ксадоф — часовой-хранитель

Фраст — часовой

Андолен — соратник-префект

Каредо — Тарант (гетерон)

Рейвенгаст — гетерон– соратник

Браксий — гетерон– соратник

Таврид — гетерон-часовой

Нмембо — гетерон– соратник

Загр — гиканат (гетерон)

Амон Тавромахиан — кустодианец


Сестры Безмолвия

Керия Касрин — Рыцарь Забвения, Стальные Лисы

Мози Додома — Сестра-вигилятор

Ведия — Бдящая Сестра


Избранные Малкадора

Халид Хассан

Заранчек Ксанф

Мориана Моухаузен

Галлент Сидози

Гарвель Локен — Одинокий Волк

Хелиг Галлор — Странствующий Рыцарь


Офицеры и Руководители Милитант Военного Двора

Сандрина Икаро — вторая госпожа Тактика Террестрия

Илия Раваллион — стратег

Иона Гастон — младший сотрудник


Лорды Совета Терры и Верховные Лорды

Загрей Кейн — Фабрикатор-в-изгнании

Немо Жи-Менг — Хормейстер Адептус Астра Телепатика

Эйрех Хальферфесс — Астротелеграфика Экзальта из Высокой Башни


VII легион «Имперские Кулаки»

Архам — магистр Хускарлов

Ворст — капитан-ветеран

Фафнир Ранн — лорд-сенешаль, капитан первого штурмового подразделения

Фиск Хален — капитан 19-й тактической роты

Вал Тархос — сержант 19-й тактической роты

Максимус Тейн — капитан 22-й «Образцовой» роты

Леод Болдуин

Брастас — капитан

Калодин

Лигнис

Белдуир

Кортам

Деварлин

Мизос


V легион «Белые Шрамы»

Шибан — хан, прозванный «Тахсир»

Ганзориг — нойон-хан

Джангсай — хан

Чакайяа — грозовой пророк

Имань

Атрай

Соджук — хан

Жинтас — хан

Гахаки — хан Баргейдин Сарву

Айнбатаар — хан

Намахи — магистр Кешика


IX легион «Кровавые Ангелы»

Ралдорон — Первый Капитан, Первый Орден

Азкеллон — Вестник Сангвинарной Гвардии

Тервельт Икасати — Сангвинарная Гвардия

Зефон — доминион, «Несущий Скорбь»

Нассир Амит – «Расчленитель»

Сародон Сейкр

Махельдарон

Зеалис Варенс

Кристаф Кристаферос

Ринас Дол

Кист Геллон

Хот Меффиил

Сатель Эймери

Хорадаль Фурион

Эмхон Люкс


Расколотые Легионы

Аток Абидеми — Драаксвард (Верный Дракон), XVIII легион «Саламандры»

Ари’и — Хранитель Погребального Костра, XVIII легион «Саламандры»

Ма’ула — Магистр Печати, XVIII легион «Саламандры»

Хема — сержант, XVIII легион «Саламандры»

Бёдвар Бъярки — VI легион «Космические Волки»

Кратоз — центурион Копья, X легион «Железные Руки»

Хрисаор — боевой сержант, X легион «Железные Руки»


I легион «Темные Ангелы»

Корсвейн — лорд-сенешаль, Калибанская Гончая

Адофель — магистр капитула

Траган — капитан девятого ордена

Ворлой

Бруктас

Харлок

Бламирес

Ваниталь

Эрлориаль

Карлой

Асрадаил

Тандерион

Карфей

Захариил


Дом Вирониев

Акастия — крепостной пилот Рыцаря-оруженосца «Элатус»


Имперская Армия (Экзертус, Ауксилия и другие)

Альдана Агата — маршал, Антиохские Воины Вечерни

Файкс — ее адъютант

Михаил — капитан, 403-й Вынужденные Стратиоты

Джера Талмада — полковник, корпус логистики

Лантри Жан — передовой наблюдатель, Пятый ПанКонский

Мартинея — капитан горты

Склатер — сир-милитант

Хетин Гультан — сержант, кучер Королевской Занзибарской горты

Дерри Кассье — младший заряжающий

Нахина Праффет — капрал, 467-й Танзирский Экзертус

Н’джи — капитан, Конвингианский Легкий Артиллерийский

И другие


Префект

Альборн — конрой-капитан, Палатинская горта (командное подразделение Префекта)

Штиглих — Палатинская горта

Хеллик Мауэр — боэтарх


Орден Испрашивающих

Кирил Зиндерманн

Лита Танг


Конклав Горожан

Эуфратия Киилер

Элид

Переванна

Верефт

Кацухиро


Предательское Воинство


XVI легион «Сыны Хоруса»

Эзекиль Абаддон — Первый Капитан

Кинор Аргонис — советник Магистра Войны Луперкаля

Улнок — советник Первого Капитана

Ацелас Баракса — капитан второй роты

Ифа Клатис — вторая рота

Калтос — вторая рота

Таркез Малабрё — магистр Катуланских Налетчиков

Хеллас Сикар — магистр Юстеринцев

Тарас Балт — капитан третьей роты

Тирон Гамекс — третья рота

Вор Икари — капитан четвертой роты

Ксофар Беруддин — капитан пятой роты

Экрон Фал — центурион, Юстеринцы

Ликас Фитон — капитан седьмой роты

Калинт — капитан девятой роты

Селгар Доргаддон — капитан десятой роты

Цистрион — капитан 13-й роты


XIV легион «Гвардия Смерти»

Тиф — Первый Капитан

Сероб Каргул — лорд-контемптор

Воркс — Повелитель Тишины

Кадекс Илкарион

Каифа Морарг

Мельфиор Крау

Скулидас Герерг


XVII легион «Несущие Слово»

Сор Талгрон

Бартуса Нарек


VIII легион «Повелители Ночи»

Хагашу


Темный Механикум

Клейн Пент — пятый ученик Нуль.

Айт-Один-Таг — спикер сопряженного объединения

Боевой Службы Эпта


Другие

Базилио Фо — военный преступник

Андромеда-17 — селенар


Старые Попутчики

Олл Перссон — Вечный

Джон Грамматикус — логокинетик

Кэтт — несанкционированный псайкер

Хебет Зибес — рабочий

Догент Кранк — солдат

Графт — сельскохозяйственный сервитор

Актия — пророчица

Альфарий

Лидва — прото-Астартес


«Не по нему, по залитому солнцем граду

Его златым бульварам и блеску жарких врат

По граду белых дней, где нет ни сна, ни тени

Тоскуем мы, окончив все дела, все мысли, разговоры

Мы простираем взгляд сквозь сумрак, чтоб узреть

Куда, с порога вечности бескрайней

Нам суждено ступить.»

– ранний поэт, примерно М2[1]


«Sicut hic mundus creatus est.» (Так был сотворен мир)[2]

– Либер Герметис де алхимия, примерно 200.М2


«Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся.»

– 1-е послание к Коринфянам, глава 15 стих 51


«Император должен умереть»

– надпись на знамени


I

Взгляните на эти жалкие легионы, эти истерзанные воинства, эти ходячие трупы, живущие ради убийства, убивающие ради убийства. Больше нет смысла ни в их безумных потугах, ни в истерическом самопожертвовании. Больше нечего выигрывать, нечего проигрывать. Не сейчас, не для них. От их причин, мотивов и намерений не останется ничего. Взгляните! Разве им самим это не ясно? Прошлое ушло, а будущее уже не наступит. Есть лишь настоящее, и есть лишь война, и война эта будет пылать, пока есть топливо для этого пламени.


II

А это ненадолго. Взгляните на кусок камня, который они зовут миром. Непрерывное средоточие абсолютной ярости раздирает его на части. Они сражаются — ну взгляните на них! — сражаются за мир, разрушая мир. Они думают, что этот мир так важен. Они верят, что он имеет значение. Безмозглые убийцы с обеих сторон, с которых пламя давно стерло ярлыки предателя и лоялиста. Они до сих пор думают, что это место, этот кусок камня, на котором и за который они убивают, все еще имеет значение.


III

Думают...м-да, пожалуй, это сильно сказано. Никто из них уже не думает. Но как мне видится, некий импульс, какой-то зуд в этих рыбьих мозгах убеждает их, что, объятые своей примитивной яростью, они стоят на своей земле и сражаются за что-то свое. За право рождения, колыбель, наследие, то место, которое принадлежит им и которому принадлежат они сами, словно такие связи имеют значение. Не имеют. Вместе их объединяет лишь какая-то тонюсенькая, сентиментальная связь, планета и биологический вид. Всего лишь каприз природы, случайность, аномальное развитие биологической заразы, с которого и пошел их слабый род на этом никому не нужном куске камня.

Только и всего. Это могло произойти где угодно.

Так вышло, что это случилось здесь, на этом сгустке материи, этом клочке земли, этой… Как они ее называют? Террор? Ха! Да нет, Терра. Их разумы наполняют его смыслом, их язык дает ему имя, такое смешное имя. Это всего лишь кусок камня из бесконечного множества других камней, вращающихся вокруг бесконечного множества других солнц. В ней нет ни смысла, ни особых качеств, ни капли ценности.


IV

Но как же они дерутся за него! Вы только посмотрите. Они сражаются, потому что кроме войны у них ничего не осталось. Они сражаются чтобы завоевать или отразить завоевание. Сражаются во имя абсолютно лишенной всякого смысла идеи, что победитель имеет значение. Кто заберет себе этот камень. Кто останется стоять, когда все закончится.

Не имеет. Не имеет. Не имеет. Жалкие потуги!

Они ошибаются. Они ничтожны и они ошибаются. Взгляните на них. Все они глупцы, все до единого, обманутые бессвязным влечением и гнилыми идеалами. Это место, эта Терра, никогда не была особенной. В лучшем случае, она была символом в течение краткого промежутка времени, да и этого символического значения она теперь лишилась. Эти психопаты сжигают себя заживо в последней конвульсии, совершенно не понимая, что битва идет не здесь.

Она повсюду.


V

Мое имя Самус. Самус — мое имя. Это единственное имя, которое ты услышишь. Я тот, кто ходит позади тебя. Я — шаги у тебя за спиной. Я — человек рядом с тобой. Оглянись! Я вокруг тебя. Самус! Я — конец и смерть. И я говорю тебе, что видел это прежде, множество раз. Мне безразлично, сколько именно. Для меня время не имеет ценности, и я не утруждаю себя памятью обо всех видах биологической заразы, которой удалось возвыситься, и мне не хватит терпения запомнить название каждого камня. Камни — всего лишь камни, а мое имя — Самус. Самус будет глодать твои кости. А это — смотри, как они убивают друг друга! — это всего лишь очередной повтор. Непрерывный цикл, рассвет и закат. Это произойдет снова и это происходит повсюду. Это несущественно. Семейные дрязги. Драка между двумя муравейниками, через которую я могу переступить и даже не заметить, во время своего долгого путешествия куда-то еще.

Если только…


VI

Если только кто-нибудь из них не заметит возможность. Чего можно достичь здесь и сейчас. Потенциал, великолепный потенциал, который — хотя никто, ни один из них не замечает его — гораздо ближе к ним, чем кажется. Я практически чувствую его вкус. Он ближе, чем когда-либо прежде, ближе чем даже в безвременье той войны, что расколола небеса.


VII

Кому из них хватит смелости протянуть к нему руку? Так мало, так ничтожно мало даже тех, кто хотя бы видит его или осознает его значимость. Я могу посчитать их по пальцам одной руки. Он? Этот хвастливый царь на своем крошечном трончике, чей хилый свет уже гаснет? Он? Визгливый самозванец, сгорбившийся в воющей адской глотке? Может быть, он? Одержимый пророк, скользящий сквозь открытые раны среди немигающих звезд. Пока не станет слишком поздно, один из них мог бы увидеть то, чего можно достичь сегодня. Перед самым концом, один из них мог бы понять, что ничто из этого не имеет значения… уничтожение камня, бескрайняя резня, жалкий гнев… пока они не переведут войну на тот уровень, где ей действительно место. Не здесь. Не на Терре. А снаружи и внутри, повсюду, пока не останется лишь Крах и только Крах, как было в начале и будет в конце, повсюду и во всем.


VIII

Только эта победа имеет значение. Только в таком конце есть хоть какой-то смысл. Осторожно, завороженно, привлеченный не смертью камня, но рождением реальности, я наблюдаю. Я — Самус. Мое имя — Самус. Я — человек рядом с тобой. Я ступаю в ваше бессмысленное пламя и я радуюсь. Ведь в этот раз, может хотя бы в этот раз, наконец, настанет победа.

Ведь это конец, и это смерть.

И, в кои-то веки, начало.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГАЛАКТИКИ-КАННИБАЛЫ


1: I

Симпатическая магия.


Когда он был очень юн, не старше двух или трех сотен лет, ему доводилось наблюдать, как человек выводит на стене узоры.

Художник использовал вместо кистей собственные пальцы, а вместо плошек для краски — звериные черепа. Он рисовал антилопу и бизона, застывших во время прыжка. А вот и испуганный олень сорвался с места и пустился вдоль стены. Художник рисовал и людей. У них были луки и копья. Он еще ни разу не видел, как кто-то рисует человека. Он был очень молод.

Это не было искусством или украшением. Это не было памятью об охоте, случившейся днем ранее. Художник не воспроизводил то, что уже случалось. Это стало бы бесполезной тратой драгоценных пигментов. Для таких вещей они пользовались воспоминаниями.

Пристально глядя на стену, он осознал, что художник рисует завтрашний день. Это было утверждением намерения, того, что могло бы случиться. У художника имелся план, и он претворял его в жизнь. Он выражал свою волю.

Все то, что показывал им художник — антилопа, бизон, люди — все это случится. Животные сорвутся с места и побегут, прямо как здесь. И мы будем там. Мы возьмем с собой луки и копья. Вот так — пальцы провели линию от копья к антилопе — вот так полетит копье. Вот сюда оно попадет, прямо в этот бок. Это будет наше убийство.

Наблюдая за ним, он понимал, что тот творил симпатическую магию. Ритуальная репетиция, чтобы нечто воображаемое наверняка воплотилось в жизнь. Что было намечено сегодня пигментом на стене, то завтра станет явью. Антилопа не увернется и не убежит, потому что видишь? Она уже мертва.

Человек формировал будущее.

Чтобы благословить его, зафиксировать этот конкретный вариант завтрашнего дня, художник погрузил руку в плошку, после чего крепко прижал ладонь к стене. Он оставил на своем плане знак, свою собственную метку. Вот что произойдет, и своей рукой я подтверждаю это. Больше ничего не изменить.

Антилопа уже мертва.

Чтобы эта версия будущего не сбылась, богам придется восстать против человечества и нарушить законы мироздания. Те самые законы, которые, по их собственным заверениям, нарушить невозможно.

К тому времени, даже несмотря на свою юность, он уже научился не доверять богам. Не доверять самому существованию богов. Но судя по всему, естественные законы мироздания работают независимо от того, существуют боги или нет.

Он наблюдал за работой художника и учился планировать. Во всех смыслах, для него это стало откровением. Он узнал, что план может обеспечить будущее, и что составить его может всего один человек, а для уверенности в успехе, на плане должен гордо сиять знак, поставленный его собственной рукой.

С тех пор, его труды всегда несли на себе следы его рук. Вот уже более тридцати тысячелетий он формирует будущее.

Эту историю он рассказал мне сам, долгие годы назад. Сейчас я смотрю на его руки, руки, которые теперь держат в ладонях всю галактику. Пальцы слегка подергиваются.

Очень немногим людям дозволено стоять так близко к нему. Воистину, немногим позволено даже находиться в его присутствии, и еще меньше тех, кому разрешено подойти на достаточное расстояние, чтобы заметить столь незначительный признак страданий. Но я – его Регент, советник, его доверенное лицо. Мне положено находиться рядом с ним. Именно этого он требует от меня, и потому я уже очень давно стал ему ближе его собственной тени.

Эти руки. Эти большие, умелые руки. Они закованы в аурамит, но не из-за его золотой царственности, а из-за того, что он обладает почти полной квантовой инертностью, отчего лучше всего приспособлен для псионического моделирования и манипуляции нематериальными силами. Большей точностью и проводимостью обладает лишь голая кожа. Я знаю, что он множество раз касался имматериума обнаженными руками и обнаженным разумом, но даже у него есть своим пределы. Плотность нематериальной энергии теперь настолько велика, что незащищенный контакт опалит его кожу даже при легком касании. Длительное воздействие сожжет его плоть, выпарит кровь и сплавит с троном, на котором он восседает.

И вот он сидит, закованный в золото и защищенный им, безмолвный и неподвижный, словно каменный идол. Нет, даже хуже… Боюсь, он напоминает кичливых вождей-королей и монархов-пророков из далекого прошлого, жалких выскочек и задиристых мегаломаньяков. Тех самых, которые вырезали из тела человечества свои личные владения и порождали малозначимые нации, обряжались в самоцветы и драгоценные металлы, водружали себе на головы короны и провозглашали себя превыше простых смертных. Что было неправдой, и он презрел их всех, и он покарал их за высокомерие. Он сверг каждого из них, обходными путями или грубой силой. Он уничтожил нации и покончил с династиями, сбросил с тронов тиранов и диктаторов, сровнял с землей дворцы и оборвал родословные. Он окрасил кровью стены бесчисленных тронных залов и оставил их троны пустыми.

Этот трон он оставить не может.

Целую вечность я жду у подножия гигантского помоста, сохраняя молчание. Рядом нет никого, кто обратил бы внимание на мои наблюдения, кроме Узкареля Офита и Кекальта Даска, изящных чудовищ, стоящих на страже по обеим сторонам лестницы. Но лица проконсулов Легио Кустодес обращены наружу, они стоят неподвижно, повернувшись спиной к нему. Они не видят, как дрожат его пальцы.

А едва заметные знаки, будь то признаки страданий или иные, это мое ремесло. Знаки, символы, знамения, сигилы: это мои инструменты, диакритические знаки реальности, из которых я складываю истинный текст мироздания. Я – его Сигиллит, и я исполнял эту роль с самого начала эпохи.

И теперь она подходит к концу. Как моя долгая служба ему, так и сама эпоха.

Потому что его сыновья идут, чтобы убить его.

1: II

Осколки


Они распяли Титанов вдоль Последней Стены.

В небо поднимаются клубы дыма – плотного, темного, словно прогорклое мясо. В некоторых местах мертвецов так много, что они напоминают мешки с зерном, собранные после жатвы. Могильные курганы изменили ландшафт.

На Песьей Мостовой, в тени того, что было Стеной Львиных Врат, Максимус Тейн старается перекричать непрерывный вой огненных бурь и артобстрелов. Он собирает Астартес из 22-й «Образцовой» в Защитное Построение «Экзактус». Укрытий нет. Они соединяют щиты, посеревшие от пепла. Тактический сенсориум Тейна сообщает, что в его роте осталось едва ли семьдесят воинов. Он говорит себе, что устройство сломано. Экран треснул, провода болтаются. Сенсориум показывает ему, что на одной только мостовой обнаружено присутствие девяти сотен врагов. Он приказывает себе считать устройство сломанным.

Внутри Львиных Врат, верхние половинки которых полностью отсутствуют, словно охотничьи трофеи висят растерзанные Рыцари дома Виридиан. Машины обмотали пучками колючей проволоки и перебросили через крепостные валы. Отработанные жидкости – масло, хладагенты, кровь – капают с искореженных лиц-кабин.

Предательское воинство ревет и вскипает, словно бурный прилив, и рвется сквозь пробитые врата, сквозь проломленные стены, по откосам некогда вертикальных бастионов. Они сверкают черными панцирями и рогами, они завывают и льются стремительным потоком сквозь бреши, сквозь трещины и развалившиеся стены, под арками, по утратившим золотой блеск проспектам. Это искаженные создания, переделанные люди, переделанные вновь, клыкастые чудовища, вульгарные минотавры, боевые звери, головы которых похожи на китовые черепа или освежеванных лосей. Словно оползень, они стекаются в последнее нетронутое святилище Дворца.

Среди них Абаддон, некогда Первый Капитан и образец для всех. Он во главе потока, и он его часть. Его сделали уничтожителем, разорителем миров и осквернителем жизни, архиразрушителем мифов. Он сровняет с землей все, все легенды, системы, порядки, даже собственный миф, который он некогда так гордо выковал сам. Он отбросит всю славу, добытую тяжким трудом, и заменит ее новой, куда более величественной и куда более ужасной. Он кричит на своих воинов. В его словах больше не осталось человечности.

И все равно, они понимают его.


1: III

Запись интервью, проведенного летописцем Олитон


Мой отец? Я расскажу вам о моем отце. Конечно. Все, что хотите.

Мой отец, мамзель Мерсади, однажды он… Сейчас эта история довольно известна, но я все равно ее расскажу… Однажды мой отец подошел к реке, встал на колени и зарыдал. Все знают, что зарыдал. Он…

Стойте. Если вы не против, давайте уйдем с мостика. В эту вахту, на мостике «Мстительного Духа» довольно людно. Мой Первый Капитан – это Эзекиль, вон он – собирает на инструктаж Морниваль и старших ротных офицеров. Интерексы начинают доставлять проблемы. Это неприятно. Произошла ошибка, порожденная недопониманием. Как вам, должно быть, очевидно, протоколы первого контакта весьма сложны. Встреча двух продвинутых цивилизаций неизбежно приносит с собой трудности с доверием и взаимопониманием. Это дело непростое, думаю, вы и сами видели. Я искренне сожалею о том, что происходит сейчас. Глубоко сожалею. Так что давайте пройдем в мои покои.

Да, после вас.

Так гораздо лучше, не находите? Мы можем общаться и слышать собственные мысли. Эзекиль бывает таким резким и напористым. Он проводит инструктаж по запланированным боевым операциям, которые нам, к сожалению, придется предпринять. Как я и сказал, мне искренне жаль, что до этого дошло. Да, все верно. Боевые операции. Да, будет очередная война. По правде сказать, миледи, всегда будет очередная война.

Нет, мне не нужно там быть. Первый Капитан Абаддон более чем способен провести такую встречу. Да, конечно же я ему доверяю. Я бы доверил ему свою жизнь. Он ведь мой сын.

Итак, садитесь.

Вернемся к моему отцу. Как я и говорил, это было очень давно. Говорят, тогда он был известен как Алисаундр, или, полагаю, как Сикандер III хо Македон[3]. Так он мне сказал, так что, должно быть, это правда. В общем, он подошел к реке Гифасис, пересек ее и зарыдал, потому что, по его словам, «для покорения больше не осталось миров».

Нет, я думаю…

Нет, вы меня не поняли. Извините, я выразился не слишком ясно. Я согласен с тем, что «покорение» это агрессивный, милитаристский термин. Тяжкое слово. Естественно, на самом деле он использовал слово «κατακτώ», поскольку там, на берегах Гифасиса, он говорил на прото-форме эллинского наречия. Так что мы можем позволить себе легкую интерпретацию. Это было так давно. Я рассказал эту историю в качестве примера вдохновения. Я считаю, что именно наши вдохновения определяют нас больше, чем что-либо еще. Мой отец рыдал на берегу Гифасиса, потому что в тот момент он почувствовал, что достиг всего. Он реализовал свои амбиции. И откровение потрясло его. Он ощутил не гордость, не удовлетворение, а утрату.

Разумеется, как выяснилось позже, для завоевания осталось еще много миров. Работа едва началась. На берегах Гифасиса он победил не в первый и не в последний раз, воссев на трон известного мира. Вскоре после этого, он обнаружил другой трон. В буквальном смысле. Это изменило все. Да, нашел его. Ну, так он мне сказал.

Но я отвлекся. Идея, которую я, пусть и не очень складно, хотел донести, состоит в том, что вдохновение – это то пламя, что движет нами. Нам нет покоя, и мы боремся. «Бороться и искать, найти и не сдаваться»[4], если я правильно помню этот старый стих. Всегда есть еще один мир, мамзель Мерсади, еще одна цель. В этом смысле мы все подобны ему.

Не понял? И всегда еще одна война. Да, именно так.

Вы смотрите на нас, летописец, и видите существ, созданных для войны. Нет, нет, не отрицайте. Знаю, что видите. Вам не скрыть трансчеловеческий ужас в глазах каждый раз, когда их взгляд падает на меня, или на Первого Капитана Абаддона, или на любого из моих сыновей, моих Лунных Волков. Я не виню вас. Я пугаю вас, и мне искренне жаль. Честно. Я гляжу на вас, в этой комнате, на фоне которой вы кажетесь такой крошечной. Сидите на этом стуле, словно ребенок на троне, болтая ножками. Оно сделано для кого-то моих габаритов, не ваших. Я сочувствую вам. Вы изображаете храбрость и уверенность в себе, но я чувствую ваш ужас. Страх, который вы испытываете, находясь здесь, в окружении огромных нелюдей. Должно быть, это действительно страшно. Надо бы сказать что-то, чтобы подбодрить вас, чтобы развеять ваш страх.

Скажу вам так, Мерсади Олитон… Я скорее похож на вас, чем не похож.


1: IV

Осколки


Живые и мертвые теперь весьма схожи: и те, и другие сгорят на одном костре.

Урис Катйор, боевой брат Имперских Кулаков, прислоняется к истерзанному снарядами валу, словно решив отдохнуть. Он мертв всего десять секунд. Его шлем исчез, а вместе с ним оба его сердца и содержимое грудной клетки. Дыхание еще не полностью покинуло его губы. Он глядит на войну выгоревшими зрачками.

Он видит за стеной другие тела, сотни других мертвецов, оставленных там, где они упали, пытаясь сбежать. Некоторые словно спят. Большинство разбросано в стороны, неловко согнувшиеся и плохо сложенные, в неудобных позах, лишенных достоинства. Война не терпит достоинства. Некоторые тела вообще не похожи на тела: слишком маленькие, странные, слишком тощие, слишком неподвижные. Смерть превратила их в простой мусор, в упавшие обломки павшего города. В кучки хлама, валяющиеся вперемешку с камнями и металлическими осколками. В сломанных кукол с оборванными ниточками.

На пылающих бастионах Дельфийского Парапета, в рядах последней линии обороны, окружающей последнюю крепость Санктума Империалис, рыдает Амит, прозванный Расчленителем.

Легионер Кровавых Ангелов чувствует непрерывное содрогание настенных орудий внизу и вокруг себя, и он рыдает по тому, что сделал и что осталось несделанным. Его окружают десять тысяч родичей, десять тысяч других верных сынов, а может и больше. Они ждут и рыдают вместе с ним. Они ждут, в броне и при оружии, когда лавина предателей врежется в последнюю стену и начнется последняя битва.

Прижав клинок к груди, практически в молитве, он охватывает взглядом пейзаж Палатинской Зоны со своего наблюдательного пункта. Он видит ад. Огромные бастионы пылают в клубах едкого дыма прямо у него на глазах. Меру, Хасгард, Авалон, Иренический, Резави, Голгофа, Кидония… каждый из них был символом мощи Империума, некогда надзирающим над одним из флангов Палатины. Каждый из них превратился в огромный костер. Дым воняет позором и утраченной надеждой.

Он рыдает. Его генетический владыка, Светлый Архангел, закрыл Врата Вечности навсегда. Подумать только. Неподражаемый подвиг. Его Светлый Повелитель отсек от орды величайших демонов в мире, сокрушил их, убил их, и все ради того, чтобы сдержать лавину, пока не закрылись Врата. Амит стал одним из последних, кто успел попасть внутрь.

Сангвиний, владыка его жизни, дорого поплатился за содеянное. Амит видел его своими глазами: ужасные раны, истерзанные доспехи, бессмертные белые крылья – о, какова досада! – опалены и запачканы, перья выщипаны, вырваны, выжжены, вырезаны…

Он рыдает. Образ повелителя, столь израненного, останется с ним навсегда. Но не это омрачает его дух сильнее всего. Настоящая скорбь лежит в значении того, что совершил его повелитель.

Врата закрыты. Амит не может вообразить себе тяжесть такого решения. Закрыть Вечность – значит, признать поражение. Это признание, как перед друзьями, так и перед врагами, того что армии и чемпионы Императора, даже Сангвиний из легиона Кровавых Ангелов, больше не могут помешать беспощадному наступлению врага на Палатину, так же как они не смогли остановить врага у первой стены, или у Внешнего Дворца, или у врат Гелиоса, Львиных, Мирных или Передних, или у Порта Вечности, или у Колоссов, у Последней или на любом другом поле битвы, где они встретили сопротивление. Месяцы самой жестокой войны, когда-либо виденной Амитом, всего лишь отсрочили неизбежное. Закрытие Вечности — это акт отчаяния. Он означает, что конец уже здесь, смерть уже здесь. Он означает, что настал такой темный час, в который выбора не остается: Санктум Империалис должен быть запечатан, ведь все, что снаружи, уже потеряно.

Потеряно, но еще не мертво. Истинный ужас закрытых Врат в том, что они обрекают на гибель легионы своих братьев, вместе с целыми армиями и воинствами. Не было времени и места для отступления, не было времени отозвать их или приказать вернуться. Их пришлось оставить снаружи. Амит рыдает, так как знает, что последствия этого решения останутся с его повелителем дольше, чем любая из ран. Словно, приняв это решение, он дезертировал. Словно предал их во второй раз.

Амит думает о тех, кто не успел забежать в закрывающиеся врата, кого поглотила орда обезумевших Пожирателей Миров, о своих братьях, родичах, брошенных в поле армиях, о бригадах и подразделениях, все еще бьющихся на Палатинской равнине, мужчинах и женщинах, командирах и простых солдатах, боевых братьях, великих чемпионах… оставленных сражаться, бороться и умирать без надежды на спасение, продавая свои жизни одна за одной в буре сорвавшейся с цепи жестокости, делая все возможное, чтобы замедлить неумолимое продвижение врага к стене. Стене, которую теперь защищает Амит.

Он рыдает. Он ждет, глядя на разверзшийся ад, и оплакивает их всех.


Пламя танцует. Мертвые – всего лишь мертвые. Живые – это мертвые, еще не лишенные печали и боли.


1:V

Его непреходящая тайна


Со всем уважением, я взываю к нему.

Я не использую голос. Я использую свой разум. Мой зов тих и осторожен, он больше похож на беззвучное заклинание и, к моему сожалению, весьма напоминает молитву.

Он не отвечает. Я ищу какой-нибудь знак, намек на реакцию. Их нет. Его руки снова невольно сжали подлокотники трона, но это всего лишь очередной болезненный спазм. Моя забота о нем вызывает во мне такую же боль, слабые ладони крепче сжимают посох, поддерживающий меня на ногах. Мне больно видеть его страдания. Его муки сильны – хоть он и повидал гораздо худшее – и непрерывны. Он испытывает их уже несколько лет. Они терзают его, и он превозмогает. Он не сдастся, не ослабит концентрацию. Слишком многое на кону, слишком многое еще предстоит сделать. Он обуздал постоянный дискомфорт и использует его в качестве дришти[5], чтобы сфокусировать внимание. Наверное, поэтому он и не слышит меня. Он слишком сосредоточен. Имматериум давит на него. Хоть в комнате и тихо, варп ревет ему в уши.

Однако, мне нужно, чтобы он нарушил концентрацию. Вот почему я пришел к нему, пусть и с великой неохотой. Нам нужно поговорить. Мы больше не можем избегать разговора, который так долго откладывали.

Но он словно в забытьи. Он не отвечает на мой тихий психический шепот. Похоже, он даже не знает, что я здесь. Он остается именно таким, каким был долгие месяцы: неподвижным, безмолвным, незрячим, полностью погруженным в свой жизненно важный, незримый труд. А потому я должен быть настойчив, пусть и рискуя навлечь на себя его неудовольствие.

+Мой Царь Веков…+[6]

Я был его Сигиллитом достаточно долго, чтобы знать – он понимает, как выглядит со стороны. Как же ему омерзителен этот неуместный аспект: золотой царь, развалившийся на золотом троне. Ему противно выглядеть как тот самый образ, которому он всецело противостоял. Я всегда знал его как человека, который очень осмотрительно подходит к своему внешнему облику. На протяжении тысячелетий он сменил множество масок, каждая из которых подходила к определенной задаче. Его разум, его величайший дар, позволяет ему немалую гибкость в подобных делах. Он мог выглядеть как мужчина или женщина, или ни то, ни другое. Он мог быть ребенком или старцем, землепашцем или королем, фокусником или шутом. Он побывал всей колодой Таро, поскольку Повелитель Человечества – это и повелитель обмана. Каждую из этих ролей он исполнил блестяще, с изяществом. Он был скромен, когда требовалось смирение, вежливым, когда нуждался в мягкости, коварным, любезным, убедительным, повелевающим, заботливым. Он был ужасен, когда ужас оставался последним средством, а временами – кроток, дабы унаследовать Землю[7]. Он всегда был тем, кем необходимо было стать. Никто и никогда не видел его истинного лица и не знал его настоящего имени.

Даже я. Я знал его по тем именам и тем лицам, которыми обладали его маски. В этот последний час последнего акта я понимаю, пусть и запоздало, что возможно, я видел лишь то, что он позволял мне увидеть. Возможно, даже если бы в этой комнате стояла целая толпа, я все еще был бы единственным, перед кем сидел бы золотой царь на золотом троне, с дрожащими от напряжения пальцами.

Забавно, что даже сейчас, после всего что мы пережили вместе, он по-прежнему прячется от меня. Говорят, я мудр, но лишь две вещи мне известны наверняка. Первая – всегда есть чему еще научиться. Его непреходящая тайна преподала мне этот урок.

Вторая – совсем скоро, он наконец подарит мне возможность увидеть и узнать остальное, все то, чему я еще не научился. Полную и окончательную истину творения.

И она убьет меня. Но я не откажусь от такой возможности. Кто стал бы? Кто смог бы?

Я жду. Я пытаюсь снова.

+Скажи мне слово. Открой глаза, мой Владыка Император, мой Царь Веков, мой старый друг. Дай мне знак. Очнись, пошевелись, скажи мне слово. Нам нужно поговорить+.

Конечно же, он был царем, и много раз. Необходимость в царственном аспекте возникала часто. В годы глобального объединения, ему часто приходилось становиться полководцем, потому что люди подчиняются власти лишь когда напуганы или в смятении. В период галактического отвоевания, он был вынужден шагать среди звезд в облике короля-воина, облаченного в золото, поскольку именно эту версию его юные сыновья воспринимали лучше всего. Ему приходилось выглядеть как они, только еще величественнее, чтобы завоевать их верность, уважение и почитание. Шла война, поэтому он был воинственен. Иначе они не пошли бы за ним, не стали бы слушать его указаний. Они бы засомневались. Ему было необходимо повелевать ими даже в дальних уголках космоса, обеспечить их послушание даже на самых невообразимых расстояниях и поддерживать непоколебимую преданность даже после того, как оставил их. Поэтому он разыграл эту карту: Император. Эту версию себя он счел весьма отвратительной, но им она понравилась. Они видели то, что хотели видеть. Его сыновья полностью посвятили себя материальной войне, и были столь крепки и непоколебимы, что он почувствовал – ее завершение можно оставить им.

Потому что он должен был вернуться. Время никогда не играло ему на руку. Ему пришлось оставить своих детей заканчивать материальную войну среди звезд и вернуться на этот подземный трон, чтобы одновременно с ней вести войну нематериальную. Одна победа ничего не стоила без второй.

После Улланора, он с облегчением сбросил с себя это обличье. Он отбросил доспехи, шлем, несравненный клинок, полагая, что больше ему не потребуется облик короля-воина, ведь он оставил материальную войну в надежных руках.

В руках своего избранного наследника.

Его сыновья…

Полагаю, в некотором роде они и мои сыновья тоже, ведь я принимал участие в их создании и воспитании. Нынешняя боль от нематериальных усилий – ничто, в сравнении с его скорбью. В конце концов, он всего лишь человек. И я скорблю вместе с ним. Мы оба знали, что рано или поздно, один за другим его сыновья умрут, став жертвами Великого Труда, поскольку его видение завтрашнего дня не может быть воплощено без сопутствующего ущерба. Набросав для меня на стене свой план, чтобы я мог оценить его масштабы, он уже тогда учел непредвиденные обстоятельства и подготовился с запасом. Падет один сын – его место займет другой. И даже в таком случае, мы рассчитывали, что они протянут столетия, или даже тысячелетия. Что они станут великой династией, посвятившей себя исполнению его замысла, ведь с самого начала, еще когда краска на его пальцах не успела засохнуть, он понимал, что не справится в одиночку. Так что мы создали ему сыновей. Мы надеялись, что, когда необходимые войны окончатся, эти сыновья вместе со своим отцом будут наслаждаться долгим миром, и бок о бок с ним войдут в завтрашний день.

Во всяком случае, те из них, кого получится избавить от жестокого, воинственного мышления.

Но боги были против него. Ложные боги, Лживая Четверка. Они пытались растоптать его труды с самого их начала, так как знали, что его успех ознаменует собой их собственную гибель. Страшась намеченной им версии завтрашнего дня, они обратились против него и нарушили законы мироздания. У нас бывали разочарования. Неудачи. Множество раз нам приходилось пересматривать наш замысел и прокладывать новый путь вокруг нового препятствия. Невозможно вынашивать план тридцать тысячелетий, не обладая некоторой долей гибкости.

У нас бывали поражения, но не такие.

Его план поврежден. Я не уверен, сможем ли мы собрать его воедино и продолжить вновь. Он всецело намерен сделать это, как и я, но боги коварны. Они разлили пигменты, испортили отпечатки его рук на стене, стирая его метки, закрашивая, изменяя, уродуя. Грубыми и примитивными мазками, лишенными всякого изящества, они накалякали собственную симпатическую магию, в противовес его. Копье в руке человека сломано. Антилопа испугалась и убежала дальше, чем могла долететь стрела, затерялась в чащобе, которой там не было еще вчера.

+Скажи мне слово. Дай мне знак. Открой глаза, мой повелитель. +

Неспособные противостоять ему в нематериальной войне, боги, к моему ужасу, вместо этого обратили против него войну материальную. Мир, который мы столь тщательно собирали воедино, разваливается на осколки под ударами молота.

И его сыновья умирают.

+Очнись, пошевелись, скажи мне слово. Нам нужно поговорить. +

Чтобы одержать победу, чтобы перестроить завтрашний день, ему придется убить еще нескольких.


1: VI

Осколки


Копье, воткнутое в груду камней, словно флагшток; на его острие, точно знамя, развеваются окровавленные человеческие ошметки.

Лишившись гусениц, танк «Карнодон», принадлежавший к Гено Десять Сайрус, лежит вверх ногами в вонючей луже отходов. Все его люки погрузились в жидкость. Приводные шкивы дергаются туда-сюда – вперед-заело, обратно-заело – в предсмертных судорогах, охвативших умирающие системы. Из затонувшего корпуса доносится едва слышный стук, но вокруг никого и никто его не слышит.

Аркат Виндикс Центурион, Орел Императора, удерживает Двор Маршала и Сады Кеплера. От самих этих мест ничего не осталось. Лишь сводка на экране визора обозначает его местоположение, цифровой призрак парков и величественной площади, которые еще вчера существовали. С золотых доспехов капитана Кустодианцев капает кровь и смазка. Лоялисты спешат прикрыть его фланги по обеим сторонам от последнего оставшегося в саду дерева. Больше не было никаких боевых построений. Вокруг него собралась Соларная Ауксилия, Экзертус Империалис и их Ауксилия, резервисты, Легионес Астартес, парочка Рыцарей Забвения и нуль-дев, горстка ветеранов Старой Сотни и несколько гражданских. Вот до чего дошло.

То, что растекается перед ними, не люди, даже не транслюди-Астартес. Это улюлюкающая стена саркофильских[8] кошмаров, авангард ужаса, инородные твари, которым галактика некогда запретила появляться на свет – ни здесь, ни где бы то ни было еще в материальной вселенной. Но телестетические* обереги гаснут, словно догоревшие свечи, и эти твари появились на свет, и они здесь, с чудовищными крыльями, жесткими усами, горящими как угли глазами, они визжат, прыгая на птичьих лапах и копытах, скалясь частоколами клыков и лопатами резцов.

Центурион уже видел этих отродий прежде, но никогда – в реальном пространстве и никогда – в таких ошеломляющих количествах. На краткий миг он опирается рукой на опаленный ствол чудесного дерева. Расщепленный надвое исполин остался единственным ориентиром в этой мешанине из грязи и дыма.

Человек рядом с ним, сержант Ауксилии, чьего имени Центурион никогда не узнает, умирает от страха. Он просто умирает и падает на землю. Он не кричит, не бежит наутек. Просто его разум и сердце не выдерживают происходящего.

Центурион моргает, пристыженный простым смертным. Он поднимает свое копье стража, чтобы все вокруг могли его видеть, и повышает голос, чтобы все вокруг слышали его.

В канаве под Королевским Трактом, словно мертвые жуки в ловушке дезинсектора, скопились выжженные остовы гусеничных машин. Они перевернуты, смешаны, свалены в кучу так, что кажется, будто самые верхние пытаются выкарабкаться наверх по телам остальных. Но это иллюзия. Они безжизненны. Лишь клубы дыма и пыли поднимаются над канавой.

На ее откосах и вдоль всего Магистарского Подъема торчат колья с их черепами. Кольями стали брусья и опорные балки. Черепами – башни «Теневых Мечей», «Сикаранов», модификаций «Руссов», «Клинков Палача», «Свирепых Клинков», «Карнодонов», «Глеф», «Грозовых Молотов». В каких-то из них еще остались орудия, из других стволы были вырваны начисто. Таков результат ритуального осквернения Пожирателей Миров, оставивших после себя снятые с обезглавленных танков трофеи, словно лес из слоновьих черепов.

Влажные кости в пересохшем русле. Мертвые руки сплавились с обгорелым оружием посреди мавзолеев, в которые превратились зачищенные бункеры.

Кратоз, центурион Копья. Хрисаор, боевой сержант. Оба из Железных Рук, оба из Расколотых Легионов, столь жестоко изувеченных в самом начале этого безумия. Для них, это было словно столетия назад. Они сражались на умирающих полях Империума ради того, чтобы быть здесь, быть здесь и сейчас, желая лишь служить так, как их создали служить. И может быть, получить немного отрицания и возмездия.

На величественной Процессии Вечных, которая тянется на шестьдесят километров от теменоса* Внутреннего Санктума до места, где некогда возвышались Львиные Врата, они встают бок о бок с Имперскими Кулаками, чтобы взыскать с врага отрицание и возмездие. Они рычат боевой клич своего легиона, глядя на приближающихся Пожирателей Миров. Их слова теряются в стройном реве Имперских Кулаков, декламирующих собственные клятвы. Их вопль звучит не в такт со скандирующими воинами в желтой броне. Но они оба слышат его. Кратоз и Хрисаор, в плотно застегнутых клювастых шлемах, слышат голос Железного Десятого, слабый по сравнению с другими, но не затихший. Еще нет. И они понимают, что даже если их слова и клич Имперских Кулаков звучат по-разному, смысл у них один.

Они не отступят. Их плоть не будет слаба, а их деяния останутся вечны.


1: VII

Запись интервью, проведенного летописцем Олитон


Я – всего лишь плоть, Мерсади. Когда все слова сказаны и все дела сделаны, без боевого облачения и физических улучшений, которые, по сути, всего лишь инструменты для исполнения долга, я просто человек.

Вам не нужно бояться меня.

Но да. Да. Я был сотворен для войны. Как и все мы. Потому что война стала одной из наших обязанностей, и мы должны быть способны вести ее хорошо, лучше всех, кто был до нас. Однако, мы не просто воины. Война, миледи, всего лишь одна из наших функций. Самая неприятная, да, но лишь одна роль из множества. Мы были созданы делать бесчисленные вещи, и делать превосходно каждую из них.

Эх, я все думаю о моих храбрых Лунных Волках у Аартуо и в системах Кескастина и Андрова. Примеры образцового применения их военного ремесла…

Простите, мой разум влекут воспоминания. Я хотел сказать, что однажды – и я искренне в это верю – что в войне больше не будет необходимости. Она исчезнет из списка наших обязанностей. Я с нетерпением жду этого. Я не хочу умереть на войне. Я хочу умереть в мире, построенном этой войной.

Как видите, в основе своей мы все строители, правда? Я надеюсь, вы это поймете. Мы творцы. Да, иногда камень необходимо обтесать, обстучать молотком и обработать, пока он не станет пригоден, но лишь так он станет пригоден, и мы сможем спокойно заложить его в фундамент. Мы строим цивилизации, летописец. Это не легкий труд, и отнюдь не быстрый. Любая пролитая в процессе кровь пролита лишь по необходимости, и когда это происходит, я рыдаю, как рыдал мой отец на берегу той реки. Я бы с радостью отдал свою жизнь, если бы благодаря этому Великий Труд мог бы быть завершен без новой крови. Но давайте не будем наивными. Не мог бы. Я настроен весьма оптимистично. И вам бы следовало. Мы делаем это для вас. Ради всего человечества. И полагаю, Мерсади, мы делаем это вместе.

Не понял? А, нет. Сейчас он не с нами.

После Улланорского Триумфа, когда отец оставил меня, на некоторое время я почувствовал себя покинутым. Конечно, мне польстила честь быть названным его доверенным…

Удивлен? Нет, должен признаться, я не был удивлен. Миледи, вы задаете хитрые вопросы. Проницательные. Вы хотите пробраться к моему сердцу. Что ж, скажу без обиняков, я не был удивлен. Это должен был быть я. Я был единственным вариантом. Я был польщен такой честью, но одновременно с этим почувствовал облегчение. Я почувствовал бы себя оскорбленным, перейди эта мантия к одному из одних братьев, несмотря на достоинства каждого из них.

Но вместе с этим, я ощутил и утрату. Прямо как отец на берегу той реки. Ведь я понял, что раз он покидает нас, значит, работа окончена, и в наследство мне достанется лишь дутая корона и бессмысленный титул. Вдохновение, помните? Оно закодировано во мне. Я ощутил себя брошенным, потому что задумался о том, чего же мне осталось достичь.

Как и мой отец, вскоре я выяснил, что для завоевания еще остались миры. И, пока вы не спросили, я снова использую слово «завоевание» в том, широком смысле, о котором мы говорили. «κατακτώ». Еще остались миры, которые необходимо привести к согласию, освободить, интегрировать новые сообщества. Мы принесли больше мира, чем войны. Мы заключили мир с тысячами культур, каждая из которых некогда была утраченным и затерянным сокровищем Старой Земли. Мы обнаружили своих родичей, новые ветви нашей семьи и приняли их как своих. Прибывая на каждый из миров, Мерсади, я в первую очередь протягивал руку, прежде чем потянуться за мечом. Война, Магистр Войны, Крестовый Поход… это всего лишь слова, выбранные для воодушевления народа. Это гордые, сильные слова, чье назначение – впечатлять, подчеркивать нашу доблесть. Но они – всего лишь пропаганда, вроде тех историй, что вы записываете и пересылаете домой. Они повествуют о силе и отваге, о единстве цели, о самоотверженности. И тем не менее, это всего лишь слова, а они выражают лишь малую толику всего, что мы делаем. Вскоре, полагаю, мы сможем полностью от них отказаться. Они станут излишни.

Нет. Как забавно. Нет, летописец, я не думаю, что вместе с ними стану лишним и я сам. Моя партия только началась. Мамзель Мерсади, если вы надеетесь на мою скромность, то вам нужен другой человек. Я знаю, что я такое. Я возвышаюсь над вами, Мерсади Олитон. Я вчетверо выше вас. Я выше всех мужчин и женщин. Мне хорошо известна моя сущность. Я человек, летописец, но будь я скромником и заяви, что я ­только лишь человек, то думаю, у вас появилась бы настоящая причина бояться меня. Ведь это означало бы, что я либо лгу вам, либо нахожусь во власти какого-то опасного заблуждения. Мне нужно знать, что я такое. Я – пост-человек. Я – примарх. Я – Луперкаль. Выражаясь понятиями древней Эленики[9], я – полубог. Я не могу скрывать этого. И не должен. Отрицать этот факт – значит, отрицать себя, а отрицать себя – значить, отрицать свое предназначение. Я принимаю себя таким, какой я есть, и радуюсь этому.

Я был создан для великих свершений. Это не высокомерие. Знаю, что не говорили такого, но я вижу выражение вашего лица, так что… Это не высокомерие. Это честное принятие себя. Нельзя запихнуть столько мощи и потенциала в одно тело и не убедиться, что оно осознает свою природу. Было бы высокомерием притворяться, что это не так. Притворяться, что я.… нечто меньшее. Если бы я протестовал, если бы изображал скромника, что ж… тогда у вас действительно был бы повод для беспокойства.

Я знаю, что я такое. Я, в самом хорошем смысле, боюсь того, что я такое. Потому что в противном случае, я был бы очень, очень опасен.


1: VIII

Осколки


Повсюду озера, озера из прометия, наполнившего воронки от снарядов. Некоторые ярко полыхают, превратившись в огненные лагуны, поднимая в воздух облака сажи. Другие озера, озера охлаждающих жидкостей, химикатов или стоялой воды из разрезанных цистерн, покрыты тонкой радужной пленкой горючего, и когда оно воспламеняется, то горит тихо и практически невидимо, колыхаясь прозрачными язычками бесцветного пламени, от которого шарахаются насекомые. Некоторые озера свинцово-розовые от медных осадков. Другим цианиды подарили зеленоватый оттенок.

Укрывшись под Стеной Санктус, Соджук из Белых Шрамов собирает арьергард. Другие Белые Шрамы, Кулаки-Преторианцы и некоторые Кровавые Ангелы следуют его указаниям. Соджук смертельно устал и опустошен горем. Всего несколько часов назад, он упокоил тело своего павшего Кагана и решил, что остаток своей жизни проведет в скорби, на коленях у его одра. Но великие стены пали, и убежище, в которое он принес труп Великого Кагана, перестало быть безопасным. Война подобралась еще ближе. Поэтому Соджук встал, безмолвно кивнул своей убитой горем госпоже Илии Раваллион и вернулся обратно на поле боя, которое так стремилось отыскать его.

Врата Вечности закрыты. Возможности отступить уже не будет. Он обречен остаться в чистом поле и сделать все, что в его силах.

Мортен Линц, прекрасный капитан и кровь от крови Дорна, командующий этим участком арьергарда. Он мертв, его череп разнесло огнем тяжелого болтера. Соджук в звании хана, и после смерти Линца он стал самым старшим из всех присутствующих. Теперь он отвечает за арьергард, за эту тонкую, прерывистую линию, прочерченную перед клокочущим океаном Гвардии Смерти. Он стряхивает с себя мрачные мысли, словно теплую шкуру с плеч в начале степного лета, и им на замену приходит предельная сосредоточенность ярака, охотничьего ястреба, жаждущего вцепиться в добычу. Охотясь на равнинах, они подкармливали ястребов объедками, чтобы те оставались сильными, но лишь объедками, позволяя их голоду оставаться таким же острым, как и их когти.

Вот его равнина. Он – тот самый ястреб. Он готов лететь и зовет остальных лететь вместе с ним.

Грязь удерживает в вертикальном положении застывший труп, он скалится в вечной ухмылке и указывает в пустоту окоченелой рукой.

Толпы бегут. Несметные орды людей рыдают. Они заполняют улицы, слепо тычась туда-сюда, задыхаясь в пыли, крича и звоня в колокольчики в надежде, что их увидят или услышат остальные, потому что остаться одному – значит, погибнуть. Они бегут по некогда гордым улицам, а сверху на них смотрят выведенные кровью слова «Император Должен Умереть» и отвратительные символы Хаоса и ереси.

Они бегут в никуда. Подготовленные Дорном бункеры и укрытия уже переполнены. Павший город пытается защитить своих жителей, но выжившие из Магнификанов сбежали в Переднюю, а когда Передняя запылала, то вместе с выжившими из Передней они потекли в Палатинскую Зону. Больше негде укрыть миллионы людей, надеявшихся, что последняя крепость защитит их. Бункеры переполнены и, в соответствии с военным уставом и тактической необходимостью, все точки доступа к обширным подземным уровням Санктума заблокированы с поверхности.

Пойманные в ловушку на улицах, толпы бегут в никуда. Живое напоминание о смертности ломает их изнутри. Они видят на стенах слова – «Император Должен Умереть» – и знают, без малейших сомнений, что должны умереть вместе с ним.

Нигде не безопасно. Никто не в безопасности. Ничто не осталось в неприкосновенности. С погубленных зданий сыплются обломки, падая и убивая бегущих и прячущихся на улицах людей. Стекло льется сверху, словно дождь из кинжалов. Налетают шквалы кровавых ливней, пирохимических метелей, пепельного снега. Дышать больше нечем. Каждый вдох несет в себе дым, пыль, микрочастицы камней и щебенки, царапающей легкие, бактериальные испарения, боевые химикаты, токсичные био-отходы. Сжимаются глотки, кровоточат десны, гниют языки, по щекам бегут кровавые слезы из лопнувших сосудов. В глазах – песок, в легких – застывшая пена.

На Орлином Пути кто-то зовет ее по имени. Кто-то всегда зовет ее по имени. Даже когда рядом никого нет.


1: IX

На Орлином Пути


На Орлином Пути стоит она, а вокруг нее бушуют толпы. Эуфратия Киилер опускает на землю пожилую женщину, которую несла, прислонив ее к утратившему свою статую постаменту. Старуха контужена и безвольна. Ее ноги в плачевном состоянии. Откуда бы та ни бежала, свою обувь она оставила там. Улицы усеяны битым стеклом.

– Подожди вместе с ней, – говорит Киилер Элиду. – Поспрашивай еще раз, может быть, кто-то видел ее родственников.

Старик кивает.

Киилер оборачивается в поисках зовущего ее голоса. Это мог быть кто угодно. Здесь так много людей. Более семидесяти пяти тысяч лишь на одном Орлином. Заблудшие, бросившие свои дома и бегущие прочь, гражданские – и только так их можно назвать, всего лишь жители, рабочие, или целые семьи – стекаются сюда в поисках чего-то, укрытия, убежища, способа выбраться отсюда. Вместо этого, они каким-то образом находят ее.

И взывая к ней, они хотят столько всего, и почти ничего из этого она не может им дать. Помощь. Ответы. Утешение. Обещания. Они хотят знать, почему все это происходит. Они хотят услышать ее слова.

А что она может сказать? В ее импровизированном конклаве есть назначенные ею ораторы, однако их учение не имеет ничего общего ни с одной из духовных философий. Многие называют их проповедниками, но ей кажется, что это слишком простое слово, которое легко может ввести в заблуждение. Она обучила их предлагать людям мирские наставления, инструкции по организации быта, мобилизации, а также простые принципы выживания. Сейчас не место и не время спорить о высших материях.

Положение дел меняется чрезвычайно стремительно. Палатинскую Зону взяли штурмом и заполонили враги, а Санктум Империалис, получивший зловещее прозвище «последняя крепость», заперт наглухо. Смерть приближается со всех сторон. Той горстке Астартес, что сопровождали Эуфратию, пришлось отступить и сформировать арьергард. Теперь же, все эти временные меры и попытки ее конклава организовать несколько сотен людей в армию сопротивления больше не имеют смысла. Людей слишком много, и им не хватает оружия, даже самодельного. Не в силах направить безоружные массы прямиком на вражеские ряды в надежде, что те смогут замедлить их продвижение одним численным превосходством, конклав предпринял безумную попытку организовать общий исход и вывести толпы в те немногие районы Палатины, что еще остались нетронутыми.

А потом… Что ж, не будет никакого потом. Внешние доминионы, все земли Магнификанов и Передние владения, полностью потеряны. Внутренний Дворец уменьшается, словно медленно тонущая лодка или горящее в камине полено. Скоро не останется мест, где можно укрыться.

Кажется, голос принадлежал Переванне. Старый генерал-апотекарий протискивается к ней сквозь плотную толпу.

– Сардийский[10] Путь заблокирован, – сообщает он ей. Он залит кровью с ног до головы – кровь на тунике, на фартуке, руках и лице – и вся она не его.

– Огонь? – спрашивает она.

– Боевые машины, – отвечает он.

– Значит, поведем их на север, – решает она. Это не вопрос. Остался лишь север.

– На подходе еще тысячи, – говорит Переванна. – Они заполонили Хирос, Принципус и высоты Нависа. Их тысячи. Я ни разу не видел…

Киилер кивает.

– Словно они знают, что вы здесь, – добавляет он. – Откуда они знают, что вы здесь?

– Они не знают.

– Ходят слухи…

– Они не знают, сэр. – Киилер отворачивается и вытягивает палец. Она указывает не на окружающие их монументальные шпили, а на лежащее за ними небо, на мерцающее зарево на Львиными, Золотыми и Европой.

– Огненные бури, – говорит она. – Резня. Они идут сюда, потому что больше некуда.

Это так. Но никто из них не верит в это всем сердцем. Слухи действительно ходят. Она пыталась сделать свой посыл как можно более простым, чтобы назначенные ораторы могли распространять его максимально доступным образом. Суть его такова; называйте это верой или убеждением, но не в божественность Императора – ведь Он отрицает ее столь же неустанно, как сама Эуфратия отказывается от звания святой – но в идею, что Император – это лидер, у которого есть план, есть Великая Цель, мечта об Империуме, которую требуется сохранить и поддерживать.

Если массы идут сюда в поисках истины, то здесь уже и так ее слишком много. Какими смехотворными теперь кажутся те неуверенные вопросы божественности. Она знала это еще с того самого дня у Шепчущих Вершин, c того первого богоявления, что открыло ей глаза. Она боролась за эту истину, спорила, попала из-за нее в заточение. Ныне же ее ересь кажется вполне обыденным явлением. Потусторонние Нерожденные теперь повсюду. Если вы ищете чудес и знамений, то вот они, сколько душе угодно! А если существуют демоны, то без сомнений, существуют и божества? Реальность не может быть настолько бессмысленна и жестока, чтобы сотворить тьму без света.

И все же, доказательство отрицает веру. Император отрицал свою божественность на каждом шагу. Для этого должна быть причина. И эта причина просто обязана быть ключевой деталью Его плана.

Киилер думает, что ей известна эта причина. Она не уверена, стало ли это знание результатом уединенных размышлений, или ей было даровано откровение свыше. Причина проста: любое признание сил за пределами материальных автоматически признает существование нематериального. Признать Его богом – значит, вместе с Ним признать и тьму. Император запретил поклоняться Себе, чтобы эта тьма не нашла путь в сердца людей. Человечество для нее – слишком соблазнительный сосуд.

Такова ее истина. Ее метаверитас.[11]

С того самого дня у Шепчущих Вершин, жизнь постоянно и весьма болезненно говорила ей, что та избрана для чего-то. Поначалу, она считала, что ее миссия – зажечь первое пламя и нести слово об истинном величии Императора. Стать апостолом. Император, в смирении Своем, не мог назвать Себя богом. Возможно, кто-то должен был сделать это за Него.

Теперь же она уже не уверена, что ее предназначение в этом. Сейчас она считает, что ее цель совсем в другом, что она – часть Великой Цели, на которую ей было позволено взглянуть одним глазком. В конце концов, вера – ключ ко всему. Не твердая вера в доказанную истину, а свобода безусловной веры, слепого доверия, не требующего доказательств и подтверждений. Право освободиться и посвятить себя Ему, верить в Него, не как в бога, но и не как в человека, а как в путь, в процесс, в облик будущего.

У него есть замысел. Тысячи лет этот замысел претворялся в жизнь. Чтобы действительно послужить Ему, человек должен посвятить себя этому замыслу, стать его частью. Для этого не нужно понимание.

Таков единственно возможный способ выразить свою веру.

Что восставшие демоны, что Хорус Луперкаль, в подлости своей извративший и разорвавший все узы верности и крови, не являются доказательством божественности Императора, но также они не являются свидетельством Его человечности и ошибочности его замысла. Их даже нельзя считать свидетельством того, что этот замысел провалился.

Они – всего лишь подтверждение невообразимой и вечной значимости самого замысла, ведь если все это случилось, чтобы нарушить его, если сам варп восстал против него, насколько же он грандиозен на самом деле?

Переванна уже отправился на помощь прибывающим раненым. Киилер пробирается сквозь толпу по Орлиному Пути, пытаясь расчистить путь впереди. Она не обращает внимания на беснующийся город позади себя, как и на вопли испуганных людей.

Так много людей. Некоторые протягивают к ней руки в попытках прикоснуться, словно знают ее.

– Не останавливайтесь, – говорит она. – Север. Идите на север.


1: Х

И на других тропинках


Кое-кто на территории Дворца прокладывает свой путь уверенно и целеустремленно. Когда Стена Шигадзе[12] пала, рухнув, словно опущенный подвесной мост, скопившиеся позади нее грязь и пыль вырвались на свободу сплошной волной, высотой в полтора километра и шириной в тридцать. Из этого бурлящего потока, похожего на реку темной резины, родится новая Старая Ночь. В клубах этого дыма рыскают порожденные им твари. В тумане шагают механические пауки, танки-амфибии, горбатые, проржавевшие боевые машины, лоснящиеся Титаны-скарабеи. С лапами ящериц вместо колес, с бычьими рогами, храпящие и рычащие; вперед ползут демонические машины войны, волоча за собой цепи и вращая силовыми клинками. Вот они, порченые орудия марсианского кошмара, гигантские и утыканные шипами, приземистые и бесформенные. Их поршни сочатся маслом, а выхлопные трубы плюются хлопьями сажи.

Все они знают, куда направляются. Есть лишь одно направление, вперед. Лязгая и скрежеща шестернями, с грохотом и визгом они идут к сердцу всего. Некоторых ведут ауспики или локаторы дальнего обнаружения. Некоторыми управляют адепты, судорожно копошащиеся над картами и отдающие приказы к смене направления, бегая грязными пальцами по бумаге. Некоторых ведет прописанный код гипно-имплантированных приказов. Некоторые двигаются под руководством модерати, сидящих в установленных на мачтах «вороньих гнездах» или укрывшиеся в треугольных башнях. Они таращат модифицированные глаза в атмосферный бульон, передавая увиденное с помощью нервных импульсов. Некоторые левиафаны, лишенные рассудка, движимы позывами заднего мозга, животными страстями или голодом. Некоторые следуют за звенящим в ушах шепотом Нерожденных или грезами обезумевших принцепсов.

Все они прекрасно знают, куда идут. Вперед, внутрь, прямиком к сердцу, к последней остановке, к концу, к смерти.

В уверенности есть наслаждение, а почти вся уверенность на стороне врага.

Но кое-кто, совсем немногие, где-то в израненном городе, обладают собственной уверенностью. И вперед их ведут секреты.

Имперский Дворец – самое неприступное место в галактике, поэтому вполне очевидно, что Альфа-Легиону известен путь внутрь. Если существует какая-то тайна, они просто обязаны ее узнать.

Их ведет Альфарий, его переливающаяся сине-зеленая броня скользит сквозь тени. Точный цвет ее чешуек постоянно ускользает от взгляда, словно масляная пленка на поверхности воды, что вполне сочетается с сущностью его вероломного легиона.

Ну, или так кажется Джону Грамматикусу, который тащится за ним следом. Ему уже приходилось иметь дело с последним легионом. Единственный заслуживающий доверия факт о нем, известный Джону, в том, что они не заслуживают доверия. Этот воин даже не Альфарий, в том смысле что нет никакого Альфария, и даже сам Альфарий – не просто Альфарий. Они все – он, или никто из них не он, или… или… да гореть им всем в аду за то, что испоганили ему жизнь.

Но конкретно этот воин знает его, так что верно должно быть и обратное. Откуда. С Нурта, много лет назад? Теперь все это кажется сном, даже правда о тех событиях перестала быть правдой, подверглась исправлениям, отрицанию и редактуре. Джон стал антитезой человеку, которым был тогда, Омегоном для того Альфария. Если тогда он трудился ради триумфа Хоруса, то теперь он ставит на кон свою вечную жизнь, чтобы его предотвратить.

Так что с этим Альфарием? К какой версии истины принадлежит он? Какому скользкому аспекту полоумной гидры он соотвествует?

Альфарий говорит мало, но, когда он открывает рот, Джон внимательно слушает. Он аккуратно исследует его с помощью своего логокинетического дара. В лучшем случае, простому смертному пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы отличить одного трансчеловека-Астартес от другого: все они – просто накачанные куклы, вырезанные по одному шаблону. Но с Альфами даже об этом можно забыть. Они с удовольствием играют на своей анонимности и взаимозаменяемости.

Однако, слова не лгут, и неважно насколько осторожно их произнесли. Идиолект[13] столь же уникален, как отпечаток пальца. Когда «Альфарий» говорит, Джон составляет в уме глоссарий микровыражений его тона и эмоций, тонкостей словарного запаса, проблем с тавтологией, бессознательные намеки на акцент, ударение, произношение. Он смакует каждое слово и слышит в них внутреннее строение рта, особые нюансы акустики, создаваемой зубами, языком и нёбом, наноскопические особенности голоса. Все это он сравнивает со своими воспоминаниями.

Чтобы собрать улики, он завязывает разговор прямо на ходу.

– Вы знаете вход во дворец, куда не должно быть входа, но не воспользовались им? – спрашивает он.

– Тайны необходимо хранить и использовать лишь тогда, когда они обретают наивысшую ценность, Джон, – отвечает Альфарий. – И ты это знаешь. Ты знаешь, как мы действуем.

– И вам не пришло в голову, ну не знаю, рассказать Хорусу, что будь у него на то желание, вы могли бы прогуляться вместе с ним прямиком во Дворец, минуя Дорновы стены?

– Нет, Джон. Мне не пришло. – Вот оно, акцент на местоимении первого лица. Интересно. О чем это говорит? О независимости мышления и действий? Может, этот Альфарий каким-то образом отбился от остальных, или он просто одинок?

– Но если он решит попросить…?

– Он не просит, мы не предлагаем. Ни одному из них, ни Луперкалю, ни Владыке Железа, ни… Преторианцу не придет в голову, что… что у нас может быть доступ внутрь.

– Выходит, они не знают вас так, как я, не так ли? – говорит Джон, расплываясь в, как он надеется, располагающей улыбке.

– Нет, Джон, не знают.

– Я это к тому, что ваша помощь избавила бы их всех от кучи хлопот. Просто кучи хлопот. В смысле, какого рожна…

– Ты не ошибаешься, Джон.

– Так значит, ты делишься с нами этой тайной сейчас потому что… потому что что? Она обрела наивысшую ценность?

– Этот мир умирает, Джон. Когда это случится, сгинет множество тайн. И вся их ценность сведется к нулю. Так что пользоваться ими надо либо сейчас, либо никогда.

– Чтобы помочь нам?

– Как тебе угодно.

– Знаешь, что мне угодно? – говорит Джон. – Мне было бы угодно знать, что я могу вам доверять. Хотя бы раз.

Они оба замолкают и оглядываются на тропу, узкую расселину в скале, вьющуюся вниз, к тайному сердцу Земли. Позади них покачиваются люменосферы: остальные члены группы медленно догоняют их, с трудом дыша горячим подземным воздухом. Женщина, Актея, Олл и его оборванцы, которых Джон поэтично обозвал «Аргонавтами», а замыкает строй мрачный воин Эрды, Лидва.

– Не здесь, – говорит Альфарий. Слова – простые слова, несущие в себе жуткий намек на признание – тревожат Джона.

– В каком смысле?

– В том смысле, что не здесь. Не в пределах слышимости. Не в пределах мысли. Идем дальше, может, немного оторвемся от них. Вот тогда, полагаю, мы сможем обменяться взаимным доверием.

– Договорились, хорошо.

Они продолжают свою путь, карабкаясь по отвесному желобу в скале. Джон с трудом заставляет себя держаться вертикально на блестящей минеральной корке. Альфарий ступает по ней без особых усилий.

– Так значит, эм, ты уже ходил этой дорогой раньше? – спрашивает Джон.

– Я знаю, что ты просто пытаешься заставить меня говорить, Джон.

– Нет, – лжет Джон.

– И я всегда узнаю ложь, когда слышу ее.

– Что ж, – говорит Джон, – охотно верю.


1: XI

Ордо аб Хао[14]


Так вот, этот образ – золотой царь на золотом троне – не тот, который он бы выбрал для себя сам. Просто этот образ необходим, это знак, символ его нынешнего бремени. Но смысл этого образа угасает, и его уже недостаточно.

+Очнись, пошевелись, скажи мне слово. Дай знак, что слышишь меня. Нам нужно поговорить+.

Да простит он меня, но я весьма настырен.

Мы сражаемся в одной войне, а скоро будем сражаться сразу в двух, или нас заставят выбрать одну из них. Его верные сыны, коих осталось так мало, все еще доверяют ему, доверяют до такой степени, что это действительно трогает. Но я вижу их сомнения. Последние стены рушатся. Солнце налилось кровью. Они боятся, что он сидит здесь в бездействии, неподвижный, бессильный, безучастный. Они думают, что он ничего не делает, и не делал ничего с самого начала, как только случилось все это безумие. В отличие от меня, знающего все слишком хорошо, они понятия не имеют о тех безмолвных усилиях, которые он прикладывает для предотвращения эсхатологического[15] разлома всего реального мира.

Они не понимают. Они никогда не понимали его. Они едва понимают меня, а ведь я всего лишь его Сигиллит. Несмотря на свою удивительность, свое совершенство, несмотря на настоящее пост-человеческое чудо, которое они собой олицетворяют, каждый из них – всего лишь инструмент, созданный для определенной задачи. Им не хватает прозорливости. Даже лучший из них, его грозный Ангел, который временами способен заглянуть в будущее даже глубже своего отца, не осознает ситуацию в полной мере. Они молят его подняться, покинуть свой трон и присоединиться к ним. Они жаждут откровения. Они хотят, чтобы их Император вернулся, чтобы вернулся тот царственный воин, который возглавлял их на фронтах Великого Крестового Похода. Разве не может он обратить ход битвы? Разве не может он повергнуть столпившихся у врат вероломных предателей? Почему он бездействует? Почему он не с нами? Почему он отсиживается здесь, словно ничего не происходит?

Ведь если он встанет и возьмет в руки меч, сражаясь плечом к плечу с нами, война окончится в считанные часы, и мы вырвем победу из лап злодеев? Разве он не ордо аб хао? Разве нет внутри него люкс ин тенебрис?

Разве он не хуманус пантократор?[16] Почему он допускает подобное?

Как мало они знают. Время никогда не было на нашей стороне. Поначалу, нам казалось, что мы располагаем просто ошеломительным количеством времени, но сейчас оно, без сомнений, наш враг. Завтра почти наступило. Часы отстучали последние секунды. Таковы простые факты, которые даже мой повелитель не способен изменить. Защитная эгида вот-вот падет. По могучим бастионам ползут трещины. Дворец падет в считанные часы. Он уже продержался дольше, чем рассчитывали обе стороны конфликта. Мир погибнет, это всего лишь вопрос нескольких дней. Он попросту разлетится в клочья, не в силах противостоять натиску. Таковы факты. Несмотря на немыслимые потери, враги-предатели вот-вот победят в материальной войне.

+Скажи мне слово. Открой глаза. Нам нужно поговорить+.

Как нам перестроиться, как нам отринуть эти факты? Время никогда не играло на нашей стороне, и теперь оно вышло. Мой господин и повелитель не может покинуть свой престол, иначе нематериальная война будет проиграна. Без его пристального внимания и управления этим устройством, этим Золотым Троном, затопившие древнюю паутину волны имматериума прорвут каналы под нашими ногами и сметут все на своем пути. Сюда ворвется варп, оскверненный населяющими его уничтожителями, порожденными Хаосом, и Земля умрет изнутри. Она сгинет через несколько секунду, задолго до того, как падет Дворец, задолго до того, как материальная война упокоит нас всех. Время на исходе.

Это выбор между поражением и поражением. Он может, и он не может. Он обречен в обоих случаях. Боги хохочут над ним.

Обессилев от боли, он надеется на избавление, на вмешательство. И я цепляюсь за эту надежду вместе с ним. Все еще есть вероятность. Другие его сыновья, его верные сыновья, мчатся к нему с других солнц во главе своих армад, и возможно, они успеют обрушиться на предателей, сокрушить их и выиграть материальную войну.

Даже напрягая свой внутренний взор до предела, я не могу увидеть их. Я знаю, что взор моего повелителя, куда более могучий, чем мой, так же застилает тьма. Мой взгляд затуманен, линза помутнела от разводов. Терру и всю ее систему заволокло миазмами варпа, космос разлагается вокруг нее. Царство Сол погружается в эмпиреи, словно лодка, зачерпывающая воду пробитым дном. Я ничего не вижу. Наверное, они идут. Я уверен, они идут. Владыка Ультрамара, Лев, Волк, Ворон… все они и каждый из них спешат к нам на помощь. Они могут быть в считанных минутах от нас. Или часах. Или днях. Или месяцах. Время на исходе.

Возможно, они вовсе не придут. Возможно, мысль об их вмешательстве – всего лишь ложная надежда старика.

Они могут быть мертвы.

Если они мертвы, мы уже не сможем их оплакать.

Время на исходе. Настал тот самый час. Переломный момент, идеальный шторм, которого мы раз за разом пытались избежать, меняя свой план. Но каждая наша стратегия, каждая изощренная доработка оказалась бесплодной. Их блокировали, парировали, разбили в прах. Мой лорд, мой повелитель пытался сойти с этого пути, но он не может. Он не может ждать. Не может надеяться. Не может остаться. Не может уйти.

Он мог бы сразиться с армиями. Это я знаю наверняка. Он мог бы сразиться с демонами. Со своими сыновьями-изменниками. С коварными богами. Он мог бы сразиться как в материальной вселенной, так и вне ее. Но он не может сражаться с ними всеми одновременно, и не может сражаться со временем. Время… на исходе.

Здесь, в месте, которое остальные называют Тронным Залом, нет часов. Раньше были, но он попросил меня убрать их. Генераторы стазиса и стабилизирующие механизмы, встроенные им в устройство, которое остальные называют Золотым Троном, вступают в конфликт со временем. Стрелки застывают, или начинают бежать в обратном направлении, а бывает, что и перескакивают на различные мгновения не-когда. Он сам следит за своим временем. Я знаю, что его осталось совсем мало.

Мы должны использовать его с умом, с максимальной эффективностью. А значит, нам придется снова перестроиться, приспособиться и пойти на компромисс, определить новую версию завтрашнего дня. Необходимо выполнить телеологическую[17] переустановку.

+Очнись, пошевелись, дай мне знак. Мы должны поговорить+.

Он обязан составить новый план и подтвердить свой замысел отпечатком ладони.

Я заставляю его сделать это. Я остаюсь у подножия огромного помоста и продолжаю свои непрерывные, настойчивые психические мольбы.

Но боль настолько поглотила его, что я больше не уверен, услышал бы он меня даже если бы я кричал.


1: XII

Осколки


Дворец вопит.

Голос его страданий состоит из бесчисленных компонентов, как и сам Дворец. Каждую его часть, которую некогда собрали вместе с другими для сооружения гигантского здания, теперь отрывали от единого целого и выбрасывали, тщательно конструируя предсмертный вопль: скрежет измученного, сминающегося металла, вой распадающихся надстроек, визг дробящегося камня. На краткий миг, в час собственной кончины, Имперский Дворец словно оживает, пробуждается в агонии и непрерывно вопит.


Некоторые здания попросту исчезли. Достопримечательности с многовековой историей были полностью уничтожены, или превратились в океан обломков. Некоторые рухнули или накренились. Либрариум Манифольда, Южные Казармы Ауксилии, Особняк Сиракуз, Чартерхолл: величественные храмы имперской власти и знаний лежали неподвижно, словно огромные лайнеры на дне высохшего моря. Другие, подобные им сооружения лишились крыш, облицовки, стен, внутреннее устройство их полов и светлиц обнажилось, словно геологические слои. Теперь они напоминали те самые чертежи Дорна, по которым их строили и укрепляли, только в натуральную величину.


Экран ауспика показывает движение неопознанной бронемашины по Полям Кланиума, к западу от Европейской Четверти. Танковые клинья откатываются назад в поисках выгодной позиции, перезаряжаясь на ходу. Этот эскадрон – тридцать восемь танков из тридцати восьми разных бригад – за последние полчаса уничтожил пять вражеских машин, но то были три Рыцаря из дома Атракс и двое «Разбойников»-вырожденцев. Ауспик показывал нечто более крупное.

Джера Талмада боится, что это могучий «Полководец». Цель двигается медленно, теряясь в тени башен Южной Европы, но показатели на потрескавшемся экране ее авгура говорят об огромной махине. Опознавательные сигналы отсутствуют.

Полковник Талмада командует «Гибельной бурей», одним из четырех сверхтяжелых танков в стае. Со своего места в башне машины она командует всей стаей. Не этим она хотела заниматься. Всю свою жизнь она принадлежала танковой бригаде, но в рядах Корпуса Логистики, а не в боевом активе. Ее задача заключалась в починке, обслуживании и дозаправке, и ей не приходилось месить гусеницами грязь на передовой. Но потери были огромны. Когда снаряд превратил полковника Сагила в фарш, импровизированная боевая группа лишилась последнего линейного офицера, и все взгляды обратились к ней всего лишь из-за петлиц на ее воротнике. Двадцать девять членов ее экипажа еще три дня назад были знаменосцами или водителями.

Она командует построение «коса», крича в микрофон. Микрофон все еще покрыт кровью Сагила. Она направляет один из «Теневых мечей» прикрыть ее фланг с парковой насыпи. Стрелки перезаряжают орудия под ее ногами, обливаясь потом в жаркой духоте трансмиссии. Загрузочные магазины пустеют. Когда снаряды закончатся, что тогда? Отступить на пополнение боеприпасов, или продолжать натиск и попробовать поддержать пехоту огнем вспомогательных орудий? И если она решит отступать, то куда? Может, в бастион Латрис? Депо Шрив, в котором они пополняли запасы перед рассветом, по всем сведениям, уже уничтожено. Согласно некоторым докладам, Санктум запечатан и Вечность заблокирована. Конвоев поддержки от Логистики не видать. Талмада даже не может связаться с Логистикой по воксу.

У кого-то перехватило дыхание. Талмада слышит изумленные вздохи других экипажей. Целевая машина вошла в поле зрения.

Это титан класса «Император». «Властитель» или «Разжигатель войны». Трудно сказать наверняка из-за укрывшей поле боя дымовой завесы, а формальное опознание невозможно, так как вся машина почернела и обуглилась. Титан в высшей степени огромен. Для слезящихся глаз Талмады он выглядит как кусок самого Дворца, который выкорчевал себя из земли и решил пройтись. Крепость-бастион на могучих ногах.

Она боялась «Полководцев» из Легио Мортис и Легио Темпестус. Она слышала чудовищные басни о демонических машинах, прорвавших Вечную Стену, о юрких великанах на паучьих лапах, которые превращали каменную кладку в радиоактивное стекло своими мощными мельтами, а затем разрезали это стекло острыми мандибулами, высекая из них гладкие ступени, по которым смогли бы вскарабкаться предательские орды. Но это…

Это.

Кто-то что-то говорит. Она не обращает внимания. Они говорят снова. На третий раз, Талмада, наконец, прислушивается.

Это один из наших.

Так и есть. Так и было. Его знамена и вымпелы обратились в пепел. Его броня опалена. У него нет головы.

«Император» шагает неуверенно, пошатываясь и шаркая ногами. Его изувечили и обезглавили. Он шагает слепо, бездумно, бесцельно. Шагает лишь из-за какого-то остаточного импульса или мускульной памяти, чьи отголоски еще остались в периферийных системах. Лоботомированный титан шатается, его одолевают спазмы, он похож на обезглавленную курицу, которая еще дергается спустя несколько минут после смерти. Он ничего не видит. Он ни о чем не знает, даже о том, что уже мертв. Он просто идет, кроша на своем пути здания, пока, наконец, рано или поздно не остановится навсегда.


Великий Имперский Виадук, некогда тянувшийся на девяносто пять километров, ныне обрывается в пустоту, став мостом в никуда, или в ад, или и туда, и туда.


Имя Эмхона Люкса было овеяно славой еще до начала предательской Ереси. Его деяния на полях сражений Великого Крестового Похода принесли ему почести, уважение своего легиона и репутацию, известную не только среди Кровавых Ангелов, но и среди братских легионов. Каждый из них по-своему признавал доблесть воина-чемпиона.

Имя Эмхона Люкса, сама сущность Эмхона Люкса, неразделимо переплетены с агонией. Во время ожесточенной защиты Горгоновой Гряды, плечом к плечу с возлюбленным примархом и такими бессмертными героями как Ралдорон, гордый Эймери, неистовый Хорадаль Фурион, клинком к клинку с благородным братством Имперских Кулаков, Эмхон Люкс воссиял – и пал. Кузнецы Войны из предательского Четвертого сокрушили его ноги и тазобедренный сустав во время осады.

На исцеление, или хотя бы на починку, времени не было. После таких серьезных ранений, любому легионеру предстояли бы месяцы бережного восстановления, аугметической реконструкции, встреч с безликими хирургеонами со скальпелями вместо рук и хмурыми апотекариями с пальцами-шприцами.

Месяцы помутненного сознания в морфиновой коме и каталептической фуге. Месяцы похожего на смерть сна, наполненного запахом мяса и сращиваемых костей, напоминающие о скотобойне. Чужеродный холод вставок из псевдоплоти и синтетических мускулов в тех местах, где еще не отросли и не воссоединились нервы. Месяцы беспокойных сновидений, в которые проникает пищание био-мониторов и систем жизнеобеспечения. А затем еще месяцы ему пришлось бы заново учиться стоять и ходить на незнакомых конечностях.

Но месяцев у него не было. Не было ни недель, ни даже дней. Едва ли часы. Даже великий триумф Горгоновой Гряды, за который Люкс заплатил столь суровую цену, остался лишь в воспоминаниях. Гряда, отвоеванная большой кровью, теперь потеряна, как и Мармакс, Виктрис и Колоссы. Как и все остальное. Эмхон Люкс не прекращал выть в своей постели, пока ему не позволили встать. Его переломанное тело обмазали гелями, завернули в дермальные обертки и, согласно инструкциям, которые он продиктовал сквозь стиснутые зубы, приковали его к суспензорному трону Механикус с помощью цепей и керамитовых скоб.

Путь во Внутренний Дворец свободен, и Эмхон Люкс возвращается на поле боя. Он скользит по расколотому рокриту, и агония неотступно следует за ним, несмотря на встроенные в основание его трона болеутоляющие устройства, которые накачивают его тело неразбавленными опиатами через назогастральные[18] трубки, ведущие внутрь его живота. Он приглушает боль, но она не покидает его насовсем даже несмотря на опиумный туман и интенсивную ментальную обработку. Она всегда будет рядом. Но он напоминает себе, что даже всегда теперь имеет ограниченный срок.

Кишечная стома[19] в нижней половине его тела оставляет за собой на земле след из биологических отходов. Он сжимает лаз-пушку, положив ее ствол на сгиб локтя и оперев оружие на подлокотник. Его руки все еще работают. Мир вокруг него заволокло пеленой горячки, воин страдает от жара и галлюцинаций. Он осознает, что виной тому нечеловеческая доза анальгетиков, текущих по его телу, но жар и галлюцинации от этого не исчезают. Ему тяжело отличить иллюзии своего горячечного разума от новой реальности – воплотившихся кошмаров рвущейся на части действительности.

По правде говоря, ему уже все равно. Он настолько сосредоточен на отрицании боли, что ему не хватает сил отличать выдумку от правды. Все вокруг изменено и переплавлено. Он доверяет лишь метке на целеуказателе своего визора. Он доверяет тяжести оружия в своих руках. Он доверяет следующей за ним фаланге боевых сервиторов, волочащих за собой роторные пушки, дуговые винтовки и кулеврины. Он подчиняет их своей воле с помощью импульсного узла, грубо вмонтированного в основание его черепа. Куда целится он, туда и они.

Он скользит в пыльной тени Арки Манумиссии. Он скользит по волнам боли. Визор регистрирует многочисленные контакты на Дамановом Пути перед ними. Реагируя на тепло и движение, системы создают в дыму оцифрованные силуэты. Железные Воины, мрази из отделений прорыва Стор-Безашк. Похожие на цинковых големов, отродья Пертурабо ведут за собой полудикие орды предательской ауксилии. Люкс слышит рев их боевых горнов, возвещающих победу.

Рано радуетесь, ублюдки ссыкливые.

Он поднимает пушку, сжав кулак на верхней рукоятке, и принимается поливать врагов лучами ослепительно яркого света. Его трон дрожит. Автоматоны вокруг него вскидывают оружие и открывают огонь, поддерживая Эмхона всполохами пламени. Отстрелянные гильзы летят в воздух, словно опилки.

Враги подарили ему боль и заставили его жить вместе с ней.

Он дарит им боль в ответ.

На Орлиной Дороге, в другом потоке человеческой реки, Кацухиро тащит свой двойной груз, оружие и ребенка. Он пытается лавировать в толпе, придерживаясь общего направления, избегая людей с гружеными добром тележками и импровизированных носилок с ранеными. Дитя в его руках, унаследованная им ответственность, ведет себя тихо, прижав голову к его груди. Его оружие тоже ведет себя тихо. Пока что.

Когда-то он был призывником Куштун Наганды из Старой Сотни. Обрывки его последнего приписного удостоверения трепыхаются в петельке на его шинели. Он, крошечная часть единого целого, прошел эту войну, побывал в самом пекле. Теперь он формально присоединился к конклаву, движению, которое естественным образом возникло вокруг женщины по имени Киилер. Этот путь кажется ему странным, не вполне ясным. Он не знает, как относиться к Киилер, хоть и уважает ее харизму и ее честность. Он размышляет, а не может ли быть так, что этот конклав, полностью неофициальный и, вероятно, еще и незаконный – если бы остался хоть кто-то, чтобы объявить его таковым – всего лишь фантазия, массовое помешательство, призванное дать людям хоть какую-то точку опоры. В мире, треснувшем в самой своей основе, конклав стал метафорой, позволяющей людям чувствовать себя так, словно они делают хоть что-то, словно у них остались обязанности. Религия – его шаткая основа.

В свой смертный час, люди обращаются к вере. Духовную веру отвергали столь долго, что ее внезапный всплеск не может сфокусироваться ни на чем ином, кроме Императора. Это запрещено на всех мыслимых уровнях, запрещено Им Самим. Но никто, даже сам Повелитель Человечества, не может объявить вне закона страх, надежду или неистовое желание чего-то. В последнее время, человеческая потребность в чем-то большем, чем просто могучий правитель, потребность, о которой немногие из них подозревали, открыто явила себя миру. Люди отчаянно цеплялись хоть за что-нибудь, как это дитя сейчас цепляется за него. Из человека они сотворили бога-спасителя, не спросив и не озаботившись Его мнением на этот счет.

Огромный проспект заполонили толпы. Здесь скопились десятки тысяч людей, еще десятки тысяч стекаются с Арталийской Дороги и Хиросского Хода, еще сотни тысяч движутся от Врат Лотоса и высот Нависа. Каждый раз, когда грохот взрыва раздается слишком близко, по копошащейся массе пробегает волна паники. Каждый раз, когда что-то пролетает между высоких шпилей и жилых блоков, толпа вжимается в землю.

Сложно понять, что именно пролетает у тебя над головой. Гражданские самолеты, бомбардировщики, десантные корабли, транспортники…они движутся слишком быстро, а вокруг скопился слишком густой дым. Временами, Кацухиро кажется, что это вовсе не машины. Его глаз цепляется за крылья, словно у летучих мышей и стервятников, его уши улавливают инфразвуковое мурчание легких и скрипение мышц – но не двигателей.

Он нашел очки с одной разбитой линзой. Он обмотал свое лицо и лицо ребенка так, что стал похож на разбойника, спасаясь от пыли и сажи. Некоторые жгут ладан или несут с собой фонари. Большинство также замотало уши или заткнуло их чем-нибудь, но Кацухиро хочет продолжать слышать, чтобы оставаться начеку, даже если кроме боли, криков и непрерывного гомона слушать больше нечего. Один только шум способен вымотать кого угодно.

Он не уверен, является ли он по-прежнему частью конклава, да и существует ли конклав до сих пор. Прошло уже три часа с тех пор как он последний раз видел одного из членов паствы. Основной задачей конклава было оказывать помощь, набирать волонтеров в добровольческие отряды и обеспечивать переброс снаряжения и боеприпасов к линии фронта. Но людей стало так много, что все вышло из-под контроля. Линии снабжения переполнены и лишились всякой организованности.

Кроме того, склады с боеприпасами в огне.

Толпы текут рекой, словно знают, куда направляются. Люди тащат других людей. Многие из них ранены или больны. Каждый из них измазан сажей. На всю бесчисленную толпу всего два выражения лица: рыдающее или опустошенное. Вспыхивают драки буквально без причины, мужчины и женщины бьют друг друга, потому что не могут ударить что-то более существенное.

– Прекратите, – говорит им Кацухиро, одной рукой прижимая к себе ребенка, другой придерживая оружие. – Какая от этого польза? Какой в этом, к черту, смысл?

Какого черта тебе надо? – видит он во взглядах, направленных на него. Ты такое же ничтожество, говорят обращенные к нему глаза. Но они отступают. Он не знает наверняка, было ли дело в его оружии или в ребенке.

И несмотря на это, они правы.

Император Должен Умереть. Император Должен Умереть. Этими словами исписаны грязные стены, они вырезаны на выщербленных бастионах. Они выведены краской, смолой, дегтем и пеплом. Они написаны кровью. Они повсюду – намалеванные кистью, руками, вырезанные лезвиями, выжженные паяльными лампами.

Кое-где, слова просто появились из ниоткуда, начертанные рукой не из мира живых. Слова проявились в камне, словно волдыри, словно сыпь, словно ритуальные шрамы. Император Должен Умереть. Император Должен Умереть.

Это боевой клич, который скандирует миллион голосов. Он заполняет воздух и прилипает к стенам.

Вокруг этого лозунга, где бы он ни появился, возникали и другие слова: угрозы, обещания, иконография разбухающей тьмы, зловещие символы эфирной мощи. Четыре слова. Четыре имени, которые становятся восемью. Ложные боги.

И еще одно имя, другое имя. Повторяющееся все чаще и чаще.


1: XIII

Запись интервью, проведенного летописцем Олитон


Он выбрал меня. Мой отец, после Улланора. Но на самом деле, не было никакого выбора. Я – его первый найденный сын. Видите ли, мой отец – человек, но вместе с этим совершенно точно – нет. Он – нечто большее, гораздо большее чем я. По всем масштабам и меркам, он – бог, хоть мы и всячески отнекиваемся от этого слова. Он отвергает этот термин. Мне кажется, что возможно, наш язык, как и все человеческие языки, не смог придумать слово для такого существа как он. Человек, но богоподобный в размахе своего вдохновения. Он не переставал трудиться, сколько? Тридцать тысяч лет, или больше, миледи? Тридцать тысяч лет. Если определение «человек» едва справляется с тем, чтобы охарактеризовать меня, то оно совершенно точно не в силах охарактеризовать его. Мне всего лишь пара столетий от роду – мелочь по сравнению с ним, зеленый росток, едва пробившийся из посеянного им семени. Он создал меня чтобы помочь ему в его работе.

Я был первым сыном, которого он отыскал. Те дни были лучшими в моей жизни. У нас было тридцать лет, только он и я, отец и сын. Он вытащил меня из тьмы Хтонии, в которой нашел, и усадил подле себя. Мы проводили время вместе. Я получил тридцать лет его полного внимания и воспитания. Между нами возникла связь. Нерушимая связь. Крепче чем любая из тех, что соединяла его с остальными сыновьями, ведь ни у одного из них не было того времени, что я провел с ним. Тридцать лет. Полагаю, это не так уж и много. Тридцать против тридцати тысяч, едва ли один удар сердца. Но даже так. Для меня это время драгоценно. Он научил меня всему.

Так что, разумеется он выбрал меня. Разумеется.

Остальные его сыновья, мои братья… Каждый из них по-своему велик. Мы с отцом отыскали их, одного за другим. Как же мы радовались каждой находке! Радовались воссоединению, родной крови. Не могу вам этого описать. Я люблю всех и каждого из них. Они могучи, и я горд называть их родичами. Каждый из них обладает величием, а некоторые – истинным величием. Запомните, Мерсади, в каждой семье есть любимчики, хотя этого факта всегда стараются деликатно избегать.

Конечно, соперники были сильны. Соперники за должность Магистра Войны, я имею ввиду. Временами меня затмевало великолепие братьев, и я рад это признать. Сила Ферруса. Непревзойденная сосредоточенность Пертурабо. Хитрость Альфария, последнего по старшинству, но не по значимости.

Я обожал их всех, и наслаждался их отвагой и достижениями. Но всегда есть любимчики. Рогал, мой дорогой брат, возможно, наилучший образец воинского искусства из всех, кого я когда-либо знал. Но вместе с этим он, буду с вами честен, упрям и лишен воображения. Он обладает слишком зашоренным мышлением. Мой отец всегда питал особую слабость к Магнусу, и я думаю, что в нем отец видел свое особое наследие. Но Магнус отчужденный, он всегда держал дистанцию; не в одиночестве, но в отдалении, погрузившись в собственные мысли. Мой отец любит его, но между ними всегда есть напряжение. Мне кажется, что возможно, они слишком похожи. Да и Магнус не отстает от отца. Так уж заведено в семьях, Мерсади.

Робаут, хм… не буду лгать. Я восхищаюсь им. Восхищаюсь обширным списком его заслуг. Если мы воплощаем собой черты наших родителей, леди Олитон, то я сказал бы, что Робаут весьма похож на ту версию отца, что носила имя Алисандр. Без сомнений, он был настоящим соперником. Он стал бы превосходным Магистром Войны.

Но когда дошло до дела, осталось лишь два достойных варианта. Двое любимчиков – давайте не будем притворяться, что это не так. Я сам и единственный сын, который занимает в сердце моего отца место столь же значительное, как и я. Мой ангельский брат, Сангвиний. Он прибыл поздно, но возможно, стал самым любимым из всех. Он тоже невероятно похож на отца, даже больше чем я. Черты лица… тон его голоса…

Он был единственной альтернативой. Хотите, расскажу секрет? Я бы сам выбрал его. Я люблю всех своих братьев, но моя любовь к Сангвинию особенно сильна. Я завидую ему. Звучит странно? Звучит как слабость? Да, завидую. Завидую ему. Хотел бы я иметь хоть крупицу его сверхъестественной изумительности. Он… Как же мне выразиться? Его… невозможно ненавидеть. Вы встречались с ним? Вы обязаны встретиться с ним. У вас перехватит дух от его присутствия. Он, Мерсади, единственный, кому я бы не стал противиться. Любой из нас мог бы стать Магистром Войны. Любой из нас преуспел бы на этом поприще, и мы все бы сплотились вокруг него без сомнений или вопросов. Я обладаю старшинством по праву первенца, и мои заслуги говорят за себя. Но если бы он выбрал вместо меня кого-то из них, то я бы почувствовал себя оскорбленным.

Кого-то, кроме Сангвиния. Если бы отец выбрал его, я бы не поставил под сомнение его решение. Ни на миг. Я бы возрадовался его возвышению и стал бы первым, кто выпил бы в его честь.

Если у моего отца и есть любимый сын, Мерсади, то это Сангвиний.


1: XIV

Осколки


С выгоревших небес идет огненный дождь.


Воинство предателей течет по улочкам и проспектам Палатины. Тысячами, сотнями тысяч они поднимаются по стеклянным лестницам, сплетенным механическими пауками из массива стен, и обрушиваются на Империалис чернильным потопом. Трудно сказать, в скольких местах оказались проломлены величавые стены.

Небо горит черным пламенем, превратившись в филиал ада. Башни и шпили Предела Империалис щеголяют дырами и щербатыми стенами – те, что остались стоять. Они почернели, покрывшись слоем сажи и копотью от пламени.

Масса предателей черна, здесь словно разом собрались все отвратительные демоны Геенны. Эбеновая броня. Мясницкие крюки. Похабные знамена. Вонь разложения. Пузатые доспехи растянуты, словно котлы, булькая внутренними ферментами. Жужжащие тучи мясных мух. Черные шлемы с волчьими пастями, собачьими черепами, кабаньими клыками, хоботами, решетками на мордах. Все они рявкают на небеса, черные против черного, или по-крокодильи шипят на следующих за ними по пятам Нерожденных.

Это – Террацид. Это – настоящий конец и вечная смерть.

Из тьмы, клубящейся вокруг атакующей орды, выскакивают силуэты и обретают плоть, моргая и хныкая. Это Ново-не-рожденные привыкают к своим материализующимся органам чувств и укрепляющимся конечностям, приспосабливаются к незнакомой телесной форме. Они стоят на лапах моа[20] длиной в восемь метров, и каждый коготь на их пальцах величиной с кокосовую скорлупу. Они прыгают на козлиных копытах, покачиваются на бескостных массивах блестящих моллюсковых ног. Они тяжеловесно топают вперед, укрывшись черепашьими панцирями из твердого рога и хитина. Они резвятся и скачут, подпрыгивая, словно стервятники возле трупа, покачивая лебяжьими шеями и щелкая пеликаньими клювами. Они тащатся по земле, глодая мертвецов. Они разворачивают омертвевшие кожаные крылья на удлиненных пальцах и взмывают в воздух, с карканьем поднимаясь все выше. Они вылупляются, словно из раковин, и вытекают наружу, вспениваясь россыпью глаз, или множеством язв, из которых вылезают дрожащие языки-актинии. Они сочатся ненавистью и желчью. Они истекают гноем и кислотой. Они рычат и лают слюнявыми собачьими мордами, и из этих звуков возникают слова; и из этих слов возникает текст их новой религии; и из текста возникают обычаи и обряды их полоумного жречества. Они приступают к ритуалам спарагмоса[21] и отплясывают Макабр[22]. Они выкрикивают в воздух свои имена, ведь их ксеноглоссия[23] позволяет им знать все возможные имена, и своими когтями-троакарами[24] они царапают эти имена на городских камнях. Одно имя – превыше всех, одно имя снова и снова, все чаще и чаще, написанное в страхе и прочитанное в ликовании. И имя это – не Хорус Луперкаль.


Это – танатоксичное не-существование. Это «тогда», это «сейчас», и это «когда», ведь все время уже вышло. Это пророчество, обещание варпа. Это имя, что предвещает погибель.

Разрывы бомб прерывают их. Осколки и шрапнель прошивают их, шипя, точно осы. Агата касается щеки и находит в ней дыру, сквозь которую может дотронуться до зубов.

Она садится. К ней торопится санитар. Он пытается закрыть ее рану, и его руки мгновенно становятся красными от крови. Он всхлипывает. Она не уверена, было ли дело в ней, или в чем-то еще. Она не спрашивает. Она отмахивается от анальгетика и заставляет санитара зашить рану и залепить ее пластырем из псевдоплоти.

Солдаты, с которыми она говорила, ждут, не зная, стоит ли им продолжать.

Он раздраженно делает им знак и бормочет что-то неразборчивое, отчего изо рта у нее идет кровь.

– Вы…? – неуверенно произносит офицер.

– Продолжайте уже, – говорит им адъютант Агаты. – Не тратьте время. Вы остановились на том, кто вы такой.

– Четыре-Ноль-Три, – отвечает офицер. Он выглядит грязным, в плохой экипировке. А разве мы чем-то отличаемся, думает Агата. – Четыреста Третий. Нам сказали доложиться вам.

Он делает паузу.

– Вы – маршал Альдана Агата? – задает он вопрос.

Агата кивает и кашляет.

– Это она, – отвечает адъютант Файкс. – Маршал Агата из Антиохских Воинов Вечерни.

Файкс из Вечерни. Он говорит гордо, словно его слова что-то значат. Ничего они не значат. Эта восьмитысячная армия, которой она командует, всего лишь лоскутная образина, собранная из всех ошметков, которые она смогла отыскать. Когда-то она что-то значила. Была командиром воинства улья. Она стояла у Колоссов, плечом к плечу с Вальдором, Ралдороном и самим Великим Ханом. Они выстояли против худшего, что мог обрушить на них Бледный Король. Тогда, такой подвиг еще был возможен.

Но это время ушло. Ей рассказали, что Великий Хан мертв. Никто не знает, где сейчас отважный Ралдорон. От нее самой осталась лишь грязная душонка, сидящая на тротуаре в умирающем городе, чье лицо сшивает воедино рыдающий мальчишка.

– Четыреста Третий? – произносит Файкс, задавая следующий вопрос, который задала бы она. – Четыреста Третий…что? Я о таком не слышал.

– А это теперь имеет значение? – спрашивает в свою очередь офицер.

– Здесь я решаю, что имеет значение! – рявкает Файкс.

Солдаты неуютно ежатся.

– Мы из лагеря на Холме Висельников, – отвечает офицер. – Большинство из нас оттуда. Призваны на действительную службу две недели назад. Уверяю вас, мы готовы служить.

– Холм Висельников – с любопытством переспрашивает Файкс. – Лагерь для заключенных? Вы были охранниками?

Не имея возможности разговаривать из-за пальцев санитара во рту, Агата мычит и машет Файксу рукой. Он ее не понял.

– Нет, – говорит офицер.

Файкс хмурится. Картина происходящего, наконец, складывается у него в голове. – Вы…осужденные? Вы из штрафного подразделения?

– Да, – звучит ответ.

– Четыреста Третий – это штрафное подразделение?

– Все так, – отвечает офицер, и кажется при этом пристыженным. – Четыреста Третий, Вынужденные Стратиоты.

Файкс косится на Агату. Она буравит его взглядом в ответ, ясно выражая свое мнение.

– Что ж. – Файкс сопит, вновь оборачиваясь к солдатам, не скрывая своего презрения. – Полагаю, нужда превыше всего. Сколько вас?

– Около тысячи, – отвечает офицер. У него серая кожа и серый мундир. Ни у него, ни у его бойцов нет шлемов, лишь грязные фуражки с вышитой на лбу палатинской аквилой. – На пути сюда мы подобрали несколько рот, вернее, то что от них осталось. Отставших с Передней и…

Файксу это не интересно, и он не дает ему закончить.

– Вас одобрили? – спрашивает он. – У вас есть отметки?

Офицер и его бойцы показывают бирки, пришитые к воротничкам. Метки чистоты и пригодности. Корпус Логистики, под присмотром какого-то органа с названием «Префектус», занимался проверкой здоровья людей, проводил осмотры на предмет инфекции, а также волдырей и язв, говорящих о нематериальной порче.

Этих солдат сочли пригодными. Вероятно, многие из них – убийцы, воры и дезертиры, но «чистые» по нынешним меркам.

– Я проверю каждого из вашего личного состава, – говорит Файкс.

– Да, можете проверить, – весьма дружелюбно отвечает офицер.

– Мне не требуется ваше разрешение, – рычит Файкс.

Не раскрывая рта, Агата говорит им обоим заткнуться. Приказ звучит как злобное фырканье.

– Куда вы хотите нас отправить, маршал? – спрашивает офицер.

Агата поднимает палец с просьбой подождать, и пытается не обращать внимания на ощущение входящей в ее щеку тупой иглы.

Санитар закончил. Она встает, прикладывается к фляге, полощет рот и выплевывает розовую жижу на каменные плиты.

– Имя? – спрашивает она. Говорить больно, и слово выходит с трудом.

– Михаил, – отвечает он. – Капитан М…

– Что вы умеете, Михаил? – спрашивает она, комкая каждую согласную.

– У нас есть полевые орудия, – раздается ответ.

Это уже что-то. Она принимается объяснять свою схему развертывания, но каждое слово ей дается с трудом. Она подзывает их к стене стоящего позади жилого блока и начинает рисовать пальцем по толстому слою пыли. Примитивные мазки, схематичные изображения ориентиров, упрощенный план. Вот как все будет, чертит она, рисуя простые для понимания линии. Вражеские массы тут и здесь. Бронемашины поддержки заблокируют фланги и обстреляют их продольным огнем. Они нарушат строй и побегут, вот так. Мы будем здесь. Сюда вы доставите полевые орудия. Здесь – ее пальцы перебегают от крестика к пятну, изображающему врага – будет ваша зона ответственности. Сюда пойдет удар, на этот фланг. Здесь мы устроим наш огневой мешок.

Заключенный-офицер кивает. Ее намерения ясны.

Она возвращается к схеме, чтобы наметить примерные линии отступления, в случае если ее гамбит провалится. Внезапно, стена кажется ей странной на ощупь. Не кирпич, не пыль. Она ощущается мягкой и губчатой. Словно кожа на ее щеке.

Она отдергивает руку, не в силах отвести глаз. Остальные тоже смотря на стену. Участок стены похож на саркому, словно растянутая плоть или сырая шкура. Из провисающих складок, которые смутно напоминают стыки кирпичей и известки, прежде находившиеся на их месте, прорастает жесткая щетина.

Она не может отвести глаз. Она слышит, как стоящего позади Файкса выворачивает на камни. Ее привлекло не полотно крапчатой плоти. Дело в отметках, сделанных ею в пыли. План пропал, и теперь пятна сложились в нечто иное.

Два слова.

– Вы это написали? – спрашивает заключенный-капитан.

Агата качает головой. Она даже не знает, кто такой этот «Темный Король».

Карты Таро, выпавшие из порванного вещмешка мертвого сержанта Экзертуса возле Разави, треплет ветер войны. Словно опавшие листья, они падают на потрескавшийся и окровавленный тротуар.

Некоторые из них порвались, какие-то помялись, какие-то испачканы грязью. Одна из них полыхает огнем.


1: XV

По меркам смертных


Я больше не в силах смотреть, как его руки невольно сжимаются на золотых подлокотниках. Я отворачиваюсь. Подергивания и спазмы слишком многое говорят мне о его состоянии.

Я отворачиваюсь. Мне нужно отвлечься. По любым меркам смертных, эта комната просто огромна. Она сама по себе является знаком, символом. Ее построили под стать царственному воину-королю, каким он некогда был. Огромный зал, чтобы подчеркнуть этот величественный аспект. Он не возражал, поскольку понимал его психологическую значимость. На протяжении веков, архитектуру постоянно использовали для упрочения статуса и авторитета правителей. Здесь он установил свой трон, поэтому здесь, вокруг него, была построена тронная зала, захватывающая дух своими масштабами и величием. Он рассказывал мне, что она напоминает ему огромные соборы минувших эпох, гулкие нефы Шартра, Бове, Католикона Оахаки и кафедрального собора Ню Краснодара[25], их торжественное безмолвие, святость, символический манифест благоговения. Разумеется, они были построены чтобы славить ложных богов, поэтому он и низверг эти величественные сооружения, но было невозможно отрицать их эстетику. Они внушали веру и повиновение. Они вселяли почтение. Те, кто приходил на встречу с ним, должны были испытывать те же чувства. Они должны были ощутить свою малозначимость. Им необходимо было напомнить, лишив даже тени сомнений, что к нему стоит прислушаться.

Но это всего лишь комната. Она стала тронным залом лишь потому, что для них это зал с троном. Даже Трон – это не трон, не в том смысле, который они придают этому слову. Он не сидит на нем просто, чтобы излучать с него свое превосходство. Трон – это устройство, самый важный и самый древний из ключевых его инструментов. А комната – всего лишь комната, в которой он работает, центральный кабинет среди множества кабинетов, которые другие называют Подземельем, а он считает своей мастерской.

Подземелье. Какие странные, неточные слова, они так легко приклеиваются к вещам. Люди видят то, что хотят видеть. Подземелье, тронный зал, золотой трон, император. Всего лишь слова. Это подземелье, потому что находится глубоко под дворцом, так что конечно оно должно называться подземельем. Не мастерской, не лабораторией, студией, рабочим кабинетом или храмом наук, глубоко погруженным в цельную породу лишь для того, чтобы оградить его от флуктуаций материи и имматерии. Конечно же это тронный зал, ведь он грандиозен и в нем стоит трон. Конечно же он Император, ведь кем еще он может быть? Оно тот, кем им нужно, чтобы он был.

Конечно же это трон, ведь разве он не огромный, золотой и украшенный? И разве на нем не сидит Император?

Золотой Трон – я давным-давно оставил попытки найти ему более подходящее название – это устройство, имеющее множество поразительных применений, одно из которых – сдерживание и управление мощью эфира. Я всегда считал, что он построил его лично, но я также считаю, что он включил в его конструкцию образцы реликтовых технологий. Он искусно пользуется диковинками, которые находил на протяжении своей долгой жизни, перестраивая их и давая им новую цель. То же самое он сделал и с огромным, непостижимым образцом ксеноархеологии, известным как «паутина».

Нам неизвестно, кто и зачем на самом деле построил паутину, и мы можем лишь предполагать, что другие цивилизации находили ее и использовали для своих нужд еще до начала человеческой истории. Однако, нам известно, что мудрые-но-глупые альдари получили ее в наследство, подарили ей имя и пользовались ею как вне-космической сетью для путешествий и коммуникации.

Паутина – это подпространственный лабиринт, простирающийся на всю галактику. Он позволяет совершать перемещения тем, кому хватит силы воли для его использования. Это перемещение целенаправленное и относительно быстрое. Более того, оно абсолютно не подвержено опасностям варпа. Это свидетельствует о гениальности и намерениях альдари. Они строили межзвездную цивилизацию, которая ни в малейшей степени не зависела бы от варпа. Они замышляли отринуть варп, вывести его из уравнения. Они строили под ним, над ним, вокруг него. Они ограничили свое взаимодействие с варпом, поскольку предвидели, что варп всегда, в любых обстоятельствах, полностью поглощает любой развивающийся и психически отзывчивый вид.

Они все знали, но это все равно случилось с ними.

То, как мой повелитель и господин использует паутину, согласуется с их намерениями. В этом причина его преждевременного возвращения с полей Великого Крестового Похода. Он осознал, что человечество не может и не должно полагаться на варп в вопросах путешествий и коммуникации, поэтому со всей поспешностью он приступил к программе овладения, исправления и восстановления паутины, чтобы сделать ее пригодной для людей. Это было ключевой частью его Великого Труда, вероятно, даже более срочной и важной, чем сам поход для объединения миров.

Но его сыновья не поняли этого.

Стоило ли рассказать им? Стоило ли объяснить? А если стоило, почему мы этого не сделали? Признаюсь, это уже совсем другая история и не мне ее рассказывать.

Моя история – вот эта. Его история. Это история о человечестве, о его взлетах и падениях, его непреклонности и неверных решениях. Эта история началась давным-давно, тысячелетия назад, когда мы еще изображали наши надежды и планы на стенах, пальцами и краской, когда мы доверяли чему-то иному приглядывать за нами. С тех самых пор, она тянется и вьется, точно пряжа, точно единственная бесценная ниточка в темном лабиринте неуклюжей, сложной, нескладной и запутанной летописи человечества. И вот он сидит, одинокий чародей на самодельном троне, держа в руке конец этой нити. Это он должен был рассказать эту историю и размотать эту нить, чтобы мы не потерялись в пути. История, нить – они заканчиваются здесь, сейчас или никогда.

Я всегда надеялся на «никогда», но теперь уже не столь уверен в этом. Время истекает, заканчивается, и вместе с ним кончается клубок этой нити. Время пришло, абстрактное, но неумолимое, и оно требует то, что принадлежит ему по праву.

Он сделал все, что было в его силах. Многие оспаривают этот факт, но он правдив. Он сделал все, что было в его силах, чтобы оградить человеческую расу от ее же худших пороков, от коварства, злобы и хищничества других рас, от будущего, которое казалось неизбежным и, прежде всего, от самого себя. Я знаю, что есть многие, очень многие, кто считает его монстром, кто отвергает тот путь, что он проложил своей нитью, кто желает посрамить его намерения и вырвать контроль у него из рук. Что ж, мой повелитель не ищет ни одобрения, ни признания, и абсолютно точно ему никогда не требовалось разрешение. Им двигала рациональность и бескрайняя вера в потенциал нашего вида. Он верит, как верю и я, в то, что человечество способно достичь вершин, которых не достигал еще ни один разумный вид за всю историю вселенной. Апофеоз. Не только для него, а для всей расы. Он верит, и всегда верил, что мы способны сами создать наш завтрашний день и улизнуть от неизбежной погибели в будущем.

Он верит, потому что однажды, давным-давно, он увидел то, что никто другой не видел или не хотел видеть. Он увидел, что никто не приглядывает за нами. Нет никаких богов, нет никакого неописуемого священного нечто, никто и ничто не направляет нас и не ограждает от беды. Мы были одиноки в этом путешествии, и нас ждала лишь одна судьба, лишь одно далекое будущее – то, которое мы сотворим для себя сами.

Разумеется, такое нечто действительно существовало. Но не боги, не такие боги, какими бы мы хотели их видеть или нуждались бы в них, или представляли бы их в своем воображении; не дарители и не защитники. Они вообще не боги – впрочем, как и «трон», это слово использовать легче всего. Мистические силы, высшие создания, существа извне, бесформенные и бесконтрольные уничтожители, которые следовали за нами по пятам на протяжении всего пути. Символические напоминания о предопределенной гибели, ждущей всех нас. Хищники, глядящие на нас из теней, наблюдающие, как мы живем свои жизни, ждущие, когда мы ослабим бдительность или повернемся спиной.

Вспомните еще раз ту стену, много лет назад. Бизона, скачущего оленя, убегающую антилопу, людей с луками и копьями. Но если вы приглядитесь повнимательнее, то там, у края картины, где пальцы нарисовали деревья и высокую траву, вы увидите притаившихся хищников. Они почти незаметны, их выдают лишь кончики ушей и блеск глаз, но они выжидают, пока один из людей не отстанет и не потеряет своих братьев из виду. Они всегда там, даже когда мы не видим их. В темноте у дальнего края пещеры, в ночи, за пределами света костра, под сенью опаленных солнцем кустарников. Они смотрят, они ждут. Они голодны.

Они – всего лишь нечто, и их необходимо отринуть, изгнать. Всего их четверо. Он знает их имена. Никто другой не должен.

Он украл огонь у этих четырех богов-уничтожителей, и использовал его, чтобы держать их подальше. Он использовал его своей рукой, столетие за столетием, чтобы отбрасывать их, когда они подбирались слишком близко. Он находил забавным, как они дергались от собственного пламени.

Но с самого начала он знал, что держать их на расстоянии недостаточно. Мы могли быть бдительны, всегда держать в руке факел; мы могли построить стены, чтобы удерживать их снаружи, возвести города и прятаться в них, но они всегда будут рядом. И так началась долгая игра, труд всей его жизни. Чтобы защитить нас, избавиться от самой возможности того будущего, в котором они пробираются внутрь и пожирают нас заживо, ему придется объявить охоту и убить их всех.

Вот только, как он быстро выяснил, они не из тех тварей, что могут умереть. Они всегда выживают. Их можно лишь отринуть и избегать. И даже в этом он потерпел неудачу, во всяком случае, оказался на самом краю. Таков был план, начертанный им на стене, но он не завершен, а время уже истекает, и завтрашний день не такой, каким он его создавал и какой обещал. А наши стены – недостаточно высоки и недостаточно прочны. Они пытались остановить нас с тех пор, как впервые узнали о его намерениях, и теперь они у самых ворот, готовясь прикончить его.

Я смотрю вовне, напрягая свой мысленный взор до предела. Я не вижу ни надежды, ни спасения. Я не вижу грядущего избавления, но я вижу их. В тенях, среди стеблей высокой травы, прижавшись к земле, они подбираются все ближе.

Итак, все свелось к этому. Он не может сражаться везде одновременно. Времени нет. Время – наш враг. Он больше не может позволить себе роскошь сидеть, смиряя свою боль и оттесняя варп. Он должен выбирать свои битвы и одерживать победы в порядке приоритетной очереди. Он не бог, но исполнял эту роль очень долгое время, заменяя собой аллотеистический[26] вымысел, которого не существует в природе – и неважно, насколько сильно человечество верит в эту фикцию. И хотя нам обоим ненавистно это слово, и мы запрещаем использовать его, он на протяжении столетий был богом во всех практических смыслах этого слова.

Время летит. Часы остановились. Стены рушатся. Я – его доверенный Регент. Я должен дать ему свой совет. Я должен заставить его. Заставить его услышать меня. Чтобы исполнить свой план и спасти надежду на завтрашний день, он должен встать.

Он должен перестать притворяться богом и сразиться, как человек.


1: XVI

Осколки


Они прошли долгий путь, чтобы уничтожить этот мир. Они прибыли с других миров, из темных систем, далеких звезд и еще более далеких звездных скоплений. Они прибыли с каждого уголка пространства, которое было, пусть и на один краткий, величественный миг, Империумом Человечества.

И из-за его пределов. Они прибыли из других пространств, других царств, иных планов творения и отражений реальности. Они пришли из бурлящего океана варпа. Они пришли прямиком из преисподней.


Злобные глаза моргают от яркого света нового мира. Злобные глаза на агрессивных, чудовищных мордах. Черный мех вокруг сверкающих глаз все еще покрыт тающим межзвездным льдом. Они проделали далекий путь, чтобы попасть сюда.


Хелиг Галлор убивает последнего из какого-то предательского Экзертуса в переулке за Домом Сайдала. Некогда он был из седьмой Великой Роты Гвардии Смерти, теперь он – Странствующий Рыцарь, и верность Галлора нерушима и крепка. Он глядит на тела, которыми усеяны клумбы. Идиоты считали, что смогут застать его врасплох. Им пришлось бы набрать не меньше тридцати человек, будь у них желание сразиться по-честному. Впрочем, честность потеряла всякий смысл уже очень давно. Галлору известны знаки различия на пропитанных кровью кителях. Мерудинский 18-й Штурмовой…ну, во всяком случае, ему они некогда принадлежали. Меруд, думает он. Далеко отсюда, за пределами Цикакса. Эти люди проделали долгий путь, чтобы попасть сюда.

Они проделали долгий путь лишь для того, чтобы умереть.


Они проделали долгий путь. Последний этап превратился в медленный, изматывающий подъем через придавленные города-гробницы и древнюю стратиграфию[27] былых цивилизаций, на которых и построили сам Дворец. Их глазам предстали чудеса, места и умопомрачительные реликвии, рядом с которыми Олл Перссон, будь у него желание, мог бы остаться подольше.

Но он не стал. Время играет против них, и сокрушенные пласты раздавленных городов уж слишком напоминают ему краткое резюме всей его жизни. А жизнь эта была долгой, дольше чем у Джона, дольше, чем даже у Него.

Дольше, чем у кого бы то ни было.

Олл не хочет задерживаться и вспоминать. Он хочет добраться до цели. Он отправился в самую долгую и опасную одиссею из всех когда-либо предпринятых, и теперь он хочет завершить ее.

Кроме того, что-то следует за ними по пятам. Оно преследует их с самого Калта, что-то из глубин тьмы, с каждым часом подбирающейся все ближе. Его старые кости чувствуют его приближение.

Как чувствует и нож, дрожащий у него в руке.

Он отправился в путь простым фермером, но жизнь среди урожаев и мирного труда в поте лица своего оказалась лишь кратким периодом отдыха. Его любимым периодом, следует заметить, лучшей среди всех тех небольших историй, из которых составлена его летопись. Но она оказался лишь крошечным островком в необъятном архипелаге его жизненного опыта. Он примерял на себя многие роли, все роли, существующие в природе: солдата, ученого, мужа, труса, пацифиста, родителя, навигатора, правителя, друга… Однажды он даже стал Магистром Войны, первым из носителей этого титула. Прежде всего, прежде всего остального, он был странником. Мореходом, мореплавателем, путешественником, бродягой. Он познал неисчислимые чудеса бродячей жизни и знает, что самая приятная часть путешествия – его завершение. Показавшаяся на горизонте земля. Буруны, разбивающиеся о песчаный пляж. Тусклый свет вечернего солнца, озаряющий крышу дома, по которому он так скучал.

Завершение этого странствия не будет приятным. Он надеется лишь, что оно будет того стоить.

Это путешествие – он уверен, что оно станет для него последним, – было самым странным и самым грандиозным из всех. Настолько странным и настолько опасным, что сказители мифов отвергли бы его, сочтя слишком сказочным. Он ступал меж звезд, через галактики. Своим атамом он создавал прорехи в ткани имматериума и проскальзывал сквозь них из места во время, из времени в место, вопреки плетению истории и ободряющей логике материального мира. То был окружной путь, полный опасностей, и он шел по нему, преследуемый на каждом шагу, только чтобы добраться сюда.

Домой. На Терру. К последнему и самому дальнему берегу. К свету вечернего солнца на знакомой крыше. К месту своего рождения и к месту, где все началось.

К месту, где так или иначе, все завершится.

Олл взял с собой попутчиков. Неохотно, но поступив иначе, он неминуемо обрек бы их на смерть. И даже так, один из них уже пал. Олл беспокоится, сколько из них переживет финишную прямую. Всю дорогу он предлагал им уйти, остаться в безопасных портах и позволить ему идти в одиночку, но они отказались. Теперь они здесь, сбитые с толку, посвятившие себя делу, полностью верные ему по причинам, которым он не может доверять. Джон, его друг, его немезида, называет их Аргонавтами. Олл считает это неуважением как к доблести первого экипажа, носившего это имя, так и к храбрости его нынешней компании. В конце концов, он знал и тех, и других.

Они идут вместе с ним по пещерной тропе, его старые попутчики. Кэтт, латентный псайкер, жмется к нему, дрожа от беспокойства; Догент Кранк, стойкий и упрямый солдат, Хебет Зибес, простой батрак, которому все кажется изумительным, а потому ничто не способно его напугать; и Графт, потрепанный сельскохозяйственный сервитор, который вышел далеко за пределы своего программирования.

На пути они встретили других путешественников. Лидва – или, точнее, ЛИ 2 – телохранитель Эрды, которого одолжили Джону на время. Лидва – космический десантник в некрашеной серебряной броне, твердой и несгибаемой, как он сам. Олл полагает, что он – прототип всех нынешних Астартес, вероятно, даже результат первых тестов, и его генетический профиль не изменен семенем одного из примархов. Его клювастый шлем, модель доспехов и болтерного оружия говорят о временах, когда были созданы первые партии и началось замещение Громовых Воинов. Олл жалеет, что не был вместе с Джоном, чтобы поговорить с Эрдой и порасспрашивать ее о Лидва. Был ли он с ней всегда? Она оставила его себе еще с тех пор, когда в прогеноидных лабораториях Сигиллита произвели первые образцы? Он стал украденным сокровищем, сувениром? Или его преподнесли ей в дар?

Так много загадок, и это еще даже не начало. Больше всего Оллу хотелось просто снова встретиться с Эрдой, поговорить обо всем напрямую, выстроить план, повспоминать общие истории и общих знакомых. Но оказалось, что это невозможно. Что-то – возможно, неровный разрез атамом, или козни преследователей, а может, просто возрастающая плотность варпа вокруг пункта назначения – сбило их с курса, словно внезапный шторм возле Киклад[28], и выбросило их на пустынный берег в неправильном месте и в неправильное время. Они пережили это несчастье лишь благодаря Джону, который – благослови бог его самоотверженность – отыскал их и вместе с Лидва вытащил их из опасного места.

Олл упустил шанс повстречаться с Эрдой и посоветоваться с человеком, с матер омниум[29], который значительно мудрее и лучше осведомлен о происходящем, чем он сам. Они могли бы составить план, ведь, сказать по правде, у них самих его нет. Кроме как остановить все это. Любыми необходимыми средствами. Вот и все, кратко и просто. Когда настанет час, Оллу придется импровизировать, прямо как тогда с Полифемом[30], или во время того неловкого эпизода в спальне Игрэйны[31].

Хуже того, Олл боится, что их неизвестный преследователь отследит путь к Эрде и обнаружит ее после веков осторожного, добровольного изгнания. Если так и есть, если ей причинили вред…

Еще есть Альфарий. Самый ненадежный, и все же самый необходимый из них всех. Лишь ему известны последние шаги этого пути. И потому Олл вынужден мириться с его присутствием, несмотря на то что никогда не ладил с гидрами. Зубы дракона никогда не падали в землю ему на пользу[32].

Олл знает, что Альфарий необходим, потому что так ему сказала Актея. Она – еще один новый попутчик, слепая пророчица в красном тряпье, обладающая немыслимой, возможно, даже бессмертной мощью. Она вызывает в его памяти образы цариц-колдуний древней Эгеи и Колхиды, со всеми своими кошмарными достоинствами и прекрасными недостатками. Как и жизнь Джона, жизнь Актеи нитью тянется по всему гобелену этой войны. Ее использовали и выбрасывали обе стороны конфликта. Теперь она вместе с ними, по своей воле и по своим личным причинам. Ну, или так она говорит.

Актея и Альфарий. Без них, они не смогут ни пройти дальше, ни надеяться на успех. Но с ними… возникает вопрос «пройти дальше куда?» Группу объединяет жажда спасения. И Олл совершенно не уверен, что понятие спасения для Актеи в хоть какой-то степени совпадает с его собственным.

Кэтт презирает ее. Частично дело в том, что два активных разума в опасной близости друг от друга начинают испытывать трения, искрясь и вступая друг с другом в дисгармонию. Но Олл знает, что Кэтт видит больше, намного больше, чем может сказать словами. Всю дорогу Кэтт время от времени зыркает на него, задавая немой вопрос: «Зачем ты позволяешь ей идти с нами»? Она слишком напугана, чтобы поделиться своими опасениями с Оллом.

И наконец, разумеется, Джон. Джон Грамматик. Пешка в руках Кабала ксеносов, искусственный Вечный, введенный в игру чтобы развязать войну и довести ее до победы Хоруса, и последующего уничтожения человеческой расы. Этого, как надеялся Кабал, будет достаточно, чтобы навеки избавиться от чудовищной угрозы Хаоса.

Но Кабал отбросил и забыл про этот план геноцида, когда осознал, что мощь Хоруса находится за пределами даже их ловких манипуляций. Оллу известно, что Джон – вечное орудие в чьих-то руках, –  теперь желает все исправить и вывести войну из тупика. Он обрел контроль над своей последней дозой смертности, и намерен использовать ее как надо.

Джон – это та причина, по которой Олл отправился в эту одиссею. Джон считает, что общая история Олла и того существа, что нынче известно всем как Император, может что-то изменить, сбить их с пути к проклятью.

Олл отнюдь не уверен в этом. Ничто и никто, никогда не могло заставить Императора передумать, или убедить Его пересмотреть Свои планы. Но все же есть шанс, крохотный шанс, стоящий всех этих рисков. Шанс заставить Императора перестать вести человечество туда, где находится неизбежный итог Его амбиций, о котором его всегда предупреждал Олл.

Там нет ни триумфа, ни вознесения человеческой расы. Лишь тьма, безнадежность и костер, прославляющий Победу Краха.

Нож дрожит у него в руке. Этот предмет из шлифованного камня стар, прямиком из времен неолита. Он сыграл свою роль в истории: орудие первого убийства, окропленное кровью Авеля, палач Гога[33]. Он был уложен на раскрашенную поверхность большого круглого стола, переходил от демона к человеку и обратно. Олл забрал его у Несущих Слово, которые осознали могущество подобных предметов и принялись собирать их. Клинок, подобный этому, столь же проклятый судьбой, дал начало этому катаклизму. Возможно, если провести похожий ритуал, атам может его и закончить.

Возможно. Атам – всего лишь камень, всего лишь старый камень, но его прошлое породило резонанс в имматериуме, создало разъедающую тень убийства. Ему надоело резать пространство и время. Он убивал уже семь раз. Ему была обещана восьмая смерть.

Если такова цена, Олл сделает то, что должно. Всадит этот клинок прямо в…

Ему не впервой.

– Твои мысли завораживают, – говорит Актея.

– Покинь их, будь добра, – отвечает Олл.

– Я не могу прочесть твой разум, Олланий. Ты умело скрываешь мысли. Но я могу ощутить их. Твои мысли интригуют, словно они… скажем так, немыслимы.

– Он сказал убраться из его головы, так что убирайся, – встревает Кэтт.

Актея медлит и оборачивается к Кэтт, словно глядя прямо на нее, хоть ее слепые глаза и замотаны тканью.

– Может, тогда мне стоит заглянуть в твою? – интересуется она. – У тебя странный разум, девочка. Там так мало от тебя, словно все остальное укрыли и спрятали подальше от глаз. Неужели ты решила забыть, кем была прежде, или там и не о чем было вспоминать?

Раздается шлепок, словно ладонь бьет по коже. Голова Актеи слегка дергается в сторону. Когда она вновь оборачивается, то дотрагивается до расплывшегося в улыбке рта.

– Хорошая попытка, – говорит она. – Учти, что у тебя будет всего одна.

– Одной хватит, – отвечает Кэтт, – если это научит тебя держать свой разум при себе.

– Довольно, – вмешивается Олл, вставая между ними. Он слишком устал для этой нелепицы. Все остальные наблюдают – Зибес, Кранк, даже Графт.

– Мы идем вместе, или расходимся, – ставит условие Олл.

– Здесь? – спрашивает Актея, обводя своими длинными, чувственными пальцами с еще более длинными ногтями окружающую их глубокую расселину. – Разойтись здесь, Олланий?

Они стоят на неровной и узкой тропе. Каменный пол сверкает минеральными жилами. Сгущается мрак, стены нависают у них над головами. Это место похоже на рану, оставшуюся в скале после удара топором.

– Я находил дорогу из других лабиринтов, – говорит он ей. – Будь хорошей девочкой. Не подглядывай.

Актея неожиданно учтиво кивает. – Конечно. Просто я безнадежно любопытна. И я в восторге от компании, в которой нахожусь.

– Это был твой выбор, – напоминает Олл.

– Все так. Прошу прощения, Кэтт, – говорит Актея.

Олл смотрит на Кэтт. Ее кулаки сжаты, на щеках румянец, глаза превратились в узкие щелочки. Она сверлит взглядом Актею. У Кэтт была жалкая жизнь. Олл знает об этом. Будучи незарегистрированным псайкером, Кэтт проводила свои годы прячась, или в изгнании, или все вместе. Ее настораживает все, особенно ненужные вопросы. В маленькой группе Олла она впервые нашла цель. Она пришла к нему как выживший, ка беженец в поисках убежища. Но лишь ей он доверяет безоговорочно, потому что у нее нет личных мотивов, лишь твердая, честная преданность. Он доверяет ей больше, чем Джону. Он доверяет кому угодно больше, чем Актее. Даже чертовой Альфе.

Лидва возникает позади них. Серебряная отделка его доспехов блестит в свете фонарей. Он выглядит таким же бодрым, как и в начале этого долгого, медленного подъема, несколько часов назад.

Его рука прижата к наушнику шлема.

– Сообщение, – говорит он. – От Альфария. Он просит, чтобы мы остались тут. Он проверяет территорию впереди. Он и Грамматик.

– Проверяет? – задает вопрос Кранк.

– Он не объяснил, – отвечает Лидва. – Если спросить, прямого ответа не получишь. Эта часть путешествия за ним. – Он бросает взгляд на Актею. – Верно?

– Верно, – отвечает она.

– Тогда давайте подождем здесь, – говорит Олл. – Отдохните. – Он ищет невысокий валун и облокачивается на него, расслабляя усталые ноги.

Зибес откупоривает фляжку с водой и делает глоток.

Высокая Актея опускается на землю и садится, скрестив ноги, словно на коврике для медитаций в каком-нибудь ашраме[34]. Она кладет руки на колени, ладонями вверх.

– Итак, – интересуется она. – О чем поговорим?


1: XVII

Бастион


Это был Гранд Бореалис, сердце войны, центральное помещение необъятного Бастиона Бхаб. Это была ставка лояльного командования.

Бастион Бхаб, эта величественная и неприступная опорная крепость с окружающими ее круглыми башнями, служил центральным командным узлом Преторианца с самого начала осады. Отсюда поступали все приказы, директивы, команды и сообщения. С тринадцатого числа Секундуса, именно отсюда он дирижировал безупречным оркестром обороны.

Это был Гранд Бореалис. Величественный зал неимоверных размеров. По его бесчисленным экранам и консолям ползли боевые сводки, а на столах-стратегиумах отображались гололитические карты фронтов, над которыми спорили стратеги, разрабатывая новые тактики.

Здесь находился центр принятия решений, ядро Военного Двора. Он бодрствовал днем и ночью, без остановки, без передышки. В нем постоянно звучали голоса, суетились тысячи служащих, щебетали и чирикали уведомления воксов, ноосферные обновления и тактические сводки, жужжали отправленные с поручениями сервочерепа, шебуршали писцы, клерки и посыльные, разгорались споры в рядах Тактика Террестрия, ворчали вызванные сюда генералы и лорды-милитант, проводили инструктажи делегаты от Совета, гудели усилители, клацали когитаторы и ревели сирены.

Здесь находился пост Архама, Магистра Хускарлов, Второго Этого Имени, доверенного лица Дорна на вершине вертикали власти. Пост, который он явно не покидал целыми месяцами.

Здесь, неподалеку, кресло Ворста, капитана-ветерана Имперских Кулаков, заместителя Архама, отозванного с фронта из-за старых ран. Его разум поглощен теорией принятия решений, неусыпно обдумывая сражения, которые вскоре произойдут в действительности.

А вот посты господ тактики… Икаро, Бринлоу, Осака, Гундельфо, Эльг, Монтесере и сотни других, величайшие стратеги-мыслители этой эпохи.

Вздымается дымовая завеса. Потрескивает пламя. Пол усеян осколками стекла и кусочками пластека, заляпан маслом и грязью, завален брошенными файлами и докладами. Страницы колышутся и шелестят на ветру, проникающем сквозь некогда целые окна.

Это – Великий Стратегиум, стол, за которым некогда сидели и спорили Преторианец, Хан и Ангел. Он разбит и перевернут. Вот треснувшие и расколотые пластины гололитических панелей. Вот петли разорванных кабелей, свисающие, точно кишки, из корпусов вычислительных кафедр. Стены опалены, в них зияют дыры от попаданий масс-реактивных снарядов и лазерного оружия.

Пол залит кровью, ее капли и росчерки усеивают панели, а на стенах видны красные брызги, которые уже начали течь. Вокруг тела погибших, убитых прежде, чем они смогли эвакуироваться. Здесь те, кто погиб, защищая дверные проемы. Снаружи слышен рев и завывания боевых сирен на рыскающих вокруг предательских машинах, и рев орды, грабящей нижние уровни. Им вторит хихиканье Нерожденных.

Это – Гранд Бореалис. Его пожирает пламя, его наполняет вонь убитых людей. Это – разваленная скотобойня, в которую он превратился за прошедшие четыре часа.

Он стоял с самого начала. Теперь он пал, сметенный волной апокалипсиса, захлестнувшей Внутренний Дворец. Те, кто был внутри, оставались на посту до самого последнего момента, полные решимости продолжать свой незаменимый труд. Многие покинули его слишком поздно, чтобы успеть сбежать. Выжило меньшинство.

Вот эти ошметки мяса, волос и ткани – четвертый господин Тактики Террестрия, Юлий Гундельфо. Этот обгорелый труп – рубрикатор сеньорис Гитон Ки. Это изуродованное тело – младший администрар Патрис Сатор Омес. Этот кровавый фарш – полковник Линь-Ху Куэй. Эта мешанина крови и плоти – адъюдикатор данных Перес Грист. Эта голова, насаженная на пику – контролер-вычислитель Арнольф Ван Халмер. Это тело, облаченное в зеленые одежды – Нитали Хенгмуир, Избранный Малкадора.

Вот эти брызги и пятна крови – госпожа Тактики Катарина Эльг, руководившая Сатурнианской обороной, и та, чье тело забрали с собой убегающие выжившие, тщась бесплодной надеждой на ее спасение.

Это – Ворст, капитан-ветеран Имперских Кулаков, не покинувший свой пост. Болтер выпадает из его руки и с грохотом падает на пол.

Это – Таркез Малабрё, магистр Катуланских Налетчиков из Сынов Хоруса. Он налегает на свой клинок, и тот с кровавым фонтаном выскальзывает из тела Ворста, отцепляя его от стены Гранд Бореалиса. Капитан-ветеран медленно оседает на пол и заваливается набок.

Бастион Бхаб захвачен.


1: XVIII

Запись интервью, проведенного летописцем Олитон


Но он выбрал меня.

Такая честь. Я заслужил ее. Он выбрал меня из-за нашей особой близости, из-за тех тридцати безупречных лет, да и мои достижения говорят за себя. Более того, миледи, мне кажется, он выбрал меня из-за моей… Как бы это сказать? Я легко лажу с людьми. Каждый человек может найти во мне себя. Сангвиний гораздо благороднее меня. Но его неземное достоинство, сама его сущность и причина, по которой все его обожают… делает его неприступным. Его совершенство стало той причиной, по которой его не выбрали. Мое несовершенство сделало меня более подходящим кандидатом.

Я почувствовал облегчение, когда назвали мое имя. Я никому не рассказывал этого прежде. Облегчение. Это было правильное решение. Сам не могу поверить этому бесстыдству, с которым говорю сейчас. Мерсади, в вас есть что-то, что расслабляет меня и побуждает общаться свободно, не фильтруя свою речь.

Я почувствовал облегчение. И, зная, кого он мог выбрать, поклялся не подвести его. Отцы и дети, а? В таких понятиях всегда есть структура, сложная паутина крови и взаимоотношений, которой следует придерживаться. Я очень хорошо понимаю это, особенно теперь, когда у меня есть свои сыновья.

Видите ли, у всех нас есть свои любимчики.

Эзекиль? О, не буду ничего вам говорить. Решите для себя сами. Впрочем, скажу лишь, что Эзекилю предстоят дела, которые я никогда бы не смог совершить. Его достижения затмят мои собственные, я в этом уверен. Но назвать ли его моим любимцем? Мамзель Олитон, это зависит от того, каким мерилом вы измеряете подобные вещи, как двигаетесь по этому семейному древу. Все они – мои любимые сыны. Эзекиль – самый могучий из них, сильнее всех предан делу, сильнее всех похож на меня. Но Сеян обладает силой иного рода. Если Эзекиль – мой Луперкаль, мой первый сын, тогда Сеян – мой Гиллиман, Седирэ – мой Дорн, Торгаддон – мой Феррус.

Ну и конечно есть Локен, куда же без него. Полагаю, вы уже встречались с ним? Он настолько не похож на меня. Он – самый любимый сын. Если кто спросит, я буду это отрицать. Мне нельзя демонстрировать подобное расположение. Но, строго между нами, он – мой Сангвиний.

И как отец, я люблю их и доверяю им всем, ведь они, как и я сам, верные инструменты. Инструменты, которыми можно придать форму будущему и сотворить цивилизацию. Каждый из них, даже… простите, летописец… даже Малогарст, который колотит в дверь моих покоев, хотя ему отлично известно, что я разговариваю с вами и меня не нужно беспокоить.

Что тебе нужно, советник? Ты же видишь, что я занят.

Говори уже.

– Вы обязаны пойти со мной, Магистр Войны.

Неужели? Почему это я «обязан», Малогарст? Я тут разговариваю с летописцем. Что бы там ни было, я уверен, что Первый Капитан способен…

– Вы обязаны пойти со мной, Магистр Войны.

Какой настойчивый. Не похоже на тебя, Мал. Скажи мне, с чего вдруг я «обязан» что-то там…

– Время давно вышло. Прошу.

Меня возмущает твой тон, Малогарст. Ты ведешь себя бесцеремонно, прямо в присутствии моей гостьи. Куда она делась? Она была прямо тут. В этом кресле.

– Вы обязаны пойти со мной, Магистр Войны.

Хватит скулить, Малогарст. Куда делась женщина? Ты что, испугал ее своими мольбами…

– Я заклинаю вас, мой Магистр Войны. Вы обязаны пойти со мной.

Я обязан? Серьезно, я – «обязан»?

– Прошу прощения, но вы обязаны. Мы ждали так долго. Вы нужны нам. Вы нужны на этой войне.

Войне? Ксенобия – всего лишь рядовое приведение к согласию, Мал, Первый Капитан способен управиться с ним во сне…

– Умоляю вас, мой господин.


В комнате тепло. Чувствуется запах мяса и ободранных костей. Ты открываешь глаза, не осознавая, что они были закрыты и видишь тусклый свет. Лицо. Эхо чьего-то голоса. Ты что, спал? Возможно. Ты устал, так сильно устал за последние несколько дней. Устал сильнее, чем когда-либо. Но ты не должен показывать свою усталость никому из них, ни одному из твоих сыновей. Ты – Луперкаль. Ты – Магистр Войны, именно это ты только что говорил молодой женщине.

– Я медитировал, – говоришь ты. – Переживал момент внутренней рефлексии, чтобы обрести сосредоточенность и ясность ума. Как наши дела, Малогарст?

Лицо смотрит на тебя. На нем читаются смирение, уважение, но помимо них – тень беспокойства.

– Я – Аргонис, мой господин, – говорит лицо. – Аргонис.

Ты садишься. Чувствуешь горечь во рту, на вкус напоминающую горький запах в комнате.

– Ну конечно, – отвечаешь ты. – Прости, мои мысли слегка не на месте.

– Прошу вас, повелитель. Это неважно. Мне жаль, что пришлось побеспокоить вас во время отдыха.

Ты отмахиваешься небрежным жестом. Ты чувствуешь тяжесть.

– Где Малогарст? – спрашиваешь ты. В горле застыл ком. Речь кажется тебе чуждой. Как же глубоко ты спал?

– Он… не здесь, Магистр Войны. Я…я Аргонис. Ваш советник.

Ты киваешь. – Я знаю. Ты это говорил. И еще ты говорил что-то о войне?

Лицо, человек, Аргонис колеблется. Его доспехи выглядят черными, это кажется странным. Его зовут… Кинор Аргонис, вот как. Хороший человек. Хороший воин. Хороший сын. Его что-то беспокоит.

– Говори, Кинор, – подбадриваешь его ты. Ты стараешься говорить мягче. Иногда тебе приходится играть роль терпеливого отца, когда младшие чины вынуждены общаться с тобой напрямую.

– Было обсуждение… совет, – неуверенно произносит Аргонис. – Решили, что я должен прийти к вам. Вы нужны нам. Вы были нужны нам намного раньше. Мы больше не можем ждать.

– Кто это «мы», советник?

Аргонис не отвечает. Ты встаешь, и он опускает глаза к полу.

– Что ж, сын, тогда расскажи мне об этой войне, – говоришь ты. Ты кладешь ладонь на щеку воина и поворачиваешь его голову так, чтобы он встретился с тобой взглядом. Это что, страх в его глазах? Откуда страх?

– Мы на перепутье, – неуверенно отвечает Аргонис. – Задействованы определенные… элементы, которые необходимо взвесить и оценить. Как можете только вы. Мы жаждем ваших инструкций. Мы жаждем вашего приказа.

– Покажи мне.

– Полная тактическая выкладка отображена здесь, самая полная в нашем распоряжении.

– Помехи? Искажения?

– Ну… разумеется, повелитель.

Ты осматриваешь огромную голограмму. – Значит, это полный анализ приведения к согласию Ксенобии?

– Ксенобии? Нет, повелитель. Не Ксенобии.

– Тогда на что же я смотрю?

– На Терру, повелитель.

Название повисло в воздухе.

– Разумеется. Разумеется, она, – говоришь ты. Ты стараешься, чтобы твой голос звучал расслабленно. Ты пытаешься рассмеяться, превратить все в шутку, но смех застревает у тебя в горле. Ты не должен показывать немощную слабость, особенно младшим чинам, вроде него. Они обожают тебя. Что это за привкус на языке? Кровь? Что не так с твоим ртом?

– Ну, посмотрим, – говоришь ты. – Давайте прикинем наши возможности. Советник, скажи Сеяну, чтобы немедленно пришел сюда. Мне пригодится его мнение на этот счет.

– Я… Повелитель.

– И найди ту женщину. Летописца. Принеси ей мои извинения за задержку и скажи ей, что попозже я снова поговорю с ней.

Стены дышат. Советник торопится прочь. Ты не смотришь ему вслед. Изображение захватывает все твое внимание. Вот где ты сейчас. Вот где ты был все это время. Где тебе всегда полагалось быть.

Терра. Старая Земля. Самое начало и самый конец.

Ты обязан очистить свой разум. Сосредоточиться. Это важно. Важнее, чем все остальное. Жаль, что ты не помнишь, почему.

И вдруг, ты вспоминаешь. Внезапно. Память струится сквозь твое тело, словно внезапный поток талой воды из умирающего ледника. Она течет сквозь твою плоть и кости, вызывая к жизни всевозможные судороги, спазмы и боль. Столь многое изменилось. Ты сам изменился. Ты едва узнаешь себя.

В дышащих углах комнаты, в складках теплого мрака, шепчут тени. Ты понимаешь, что знаешь имя каждой тени, а они знают твое.

Это – Терра. Это конец, и наступающее мгновение смерти. Это величайший труд твоей жизни, не считая того, что последует за ним, когда ты возьмешь в руки бразды правления. Лишь ты способен на это. Лишь ты был создан для этого. Ни у кого другого не хватит дальновидности или проницательности. Пока что, это обычное приведение к согласию, которое, к сожалению, потребовало полного просвещения. Этот мир начинает доставлять проблемы. Какая досада. Произошла ошибка, порожденная недопониманием. Есть трудности с доверием и восприятием. Дело не из легких, и ты искренне сожалеешь о происходящем сейчас. Глубоко сожалеешь. Но ты полон оптимизма, спокоен и умел, как всегда. Есть лишь один способ решить эту задачу. Если ты собрался сделать то, зачем пришел сюда, ты обязан быть тверд и стремителен, как учил тебя отец.

Тверд и стремителен. Несгибаем перед лицом прискорбного и разочаровывающего поворота событий. Ты пытался быть рассудительным. Они не стали слушать.

Ты хочешь, чтобы это было отражено в протоколе. Надо убедиться, что женщина все запишет.

Она была прямо тут.


1: XIX

Осколки


Ледяные фигуры на высоких парапетах. На дорогах гололедица. В рытвинах замерзает кровь. У восточных окраин Санктума бушует метель. Воздух желтеет. Хмурые тучи извергают красную, извивающуюся молнию, раскалывая шпили. Молния бьет в Противосолонную Башню, и верхняя секция исчезает в облаке камней и плитки.

У тех, кому довелось это увидеть, в голове возникает образ тридцать третьей арканы Таро, которая символизирует поворот судьбы, или же цель, достигнутую с помощью жертвы, или же вдохновение, способное изменить мир.

Или, возможно, просто рухнувшую башню, объятую пламенем.


Дерри Кассье, младший заряжающий, катит тележку со снарядом к Старому Лорду Рогалу. Кассье всего лишь семнадцать. «Старый Лорд Рогал» – это тяжелое орудие, один из шестидесяти «Сотрясателей», батарея которых установлена вдоль Подъема Предиканта[35] возле Врат Примус. После девяти часов почти непрерывного обстрела, поднятые стволы шестидесяти орудий пылают, словно угли. Многие из них вышли из строя по вине перегрева и последующей деформации, заклинившего затвора или треснувшего ствола. Глаза Кассье покраснели от лопнувших сосудов, бинты на ушах пропитались кровью, несмотря на прорезиненные затычки. Это будет последний выстрел «Старого Лорда Рогала». Это будет последний выстрел батареи. Сорокакилограммовый фугасный снаряд повышенной мощности был последним на полевом складе. Кассье достает мелок, чтобы написать на снаряде свое имя в качестве прощальной записки, но пальцы слишком одеревенели и не слушаются его.

Ревут огнеметы, очищая захваченные бункеры от человеческой плоти.


Последние волны лояльных «Грозовых птиц» и «Ястребиных крыльев» поднимаются с Полей Брахмапутры в последней попытке помешать колоннам Предательских Легионов, которые широкими реками, шире чем Ганг или Карнали[36], текут в сердце империи. Никто из них не вернулся. Тех, кто сможет преодолеть ураганный шквал противовоздушной обороны, сокрушит сам воздух. Ярость циклона сломает им крылья, сорвет с небес, разметает, точно цветочные лепестки или просто отшвырнет, словно опавшие осенние листья.


Бродячие огненные бури, не сдерживаемые и неуправляемые, пожирают целые районы, словно какой-то безумный доктор пытается исцелить умирающий мир с помощью ожоговой терапии и прижиганий.


Ослепшая Нахина Праффет добирается до воронки шириной в девяносто метров. Вся ее бригада, 467-й Танзирский Экзертус попал под шквальный обстрел при наступлении на Гряду Конига. Капрал зовет медика. Она на ощупь пытается найти помощь. Натыкается на чью-то руку. Но кроме руки там ничего нет. Живых не осталось. Невредимых тоже.


Альфарий отклоняется назад и протягивает Джону руку. Джон вздыхает, принимая ее, и позволяет поднять себя на край обрыва.

Он попал в огромную пещеру. Когда-то она была еще больше, но, как и все в этих глубинах, ее сжало, потолок обвалился под тяжестью верхних уровней. Некогда она для чего-то предназначалась. Джон не может сказать, для чего именно. Может, была частью мануфактуры или транзитной станцией. Участки старых стены покрыты либо плиткой, либо ржавыми металлическими пластинами. Пол завален мусором, самыми обыкновенными отходами повседневной жизни, которая – возможно, внезапно – остановилась тысячелетия назад. Обертка от банки, бумажный стаканчик, детская пластиковая погремушка, чудом уцелевший корешок билета, на котором указана стоимость дороги в один конец из одного места в другое. Джон уверен, что ни то, ни другое место уже не существуют.

Дорога в один конец.

– Что мы тут делаем? – спрашивает он Альфария. Воин показывает рукой.

То, что Джон поначалу принял за ряд стеллажей вдоль стены пещеры, оказалось несколькими крупными объектами, которые кто-то выставил в ряд под навесом и укрыл защитными чехлами. Альфарий идет к одному из них и стягивает с него тент. Полотно падает на землю, поднимая облако собравшейся на нем пыли, и под ним оказывается грязный корпус бронетранспортера «Аврокс». Он отмечен цветами и знаками различия VII легиона Астартес.

– Какого черта? – вырывается у Джона.

Альфарий идет вдоль строя, сдергивая остальные чехлы. Еще два «Аврокса», один из VII легиона, другой из Палатинской Горты. Гортовская машина явно проржавела насквозь. «Горгон» Ополчения. Два «Мастодонта» в цветах Старой Сотни. Один бронетранспортер «Триарос» Механикуса. «Дракозан» Экзертуса. «Носорог» Белых Шрамов. Грави-транспортер «Коронус», сверкающий ослепительным золотом Легио Кустодес.

– Помоги мне осмотреть их, – говорит Альфарий.

– Что это?

– Полустанок. Тайный склад. Наш авангард смог добыть эти машины и спрятал их сюда несколько лет назад.

– Добыть?

– Называй это как хочешь, Джон. Мы прошли долгий путь, но и впереди осталось немало. Нам нужен транспорт, иначе люди его не осилят.

Джон старается не цепляться к тому, как Альфарий сказал «люди», словно Джон не один из них.

– Значит, вы сперли все это барахло и припарковали здесь, внизу, просто на всякий случай?

– Да, – отвечает Альфарий.

– И воинов тоже?

– Да.

– На случай…?

– На случай любой требующейся от нас задачи. Пожалуйста, помоги мне осмотреть их, Джон. Так будет быстрее. Эти машины оставили здесь без должного обслуживания. Возможно, ни одна из них больше никуда не поедет. Проверь энергоресурс, вторичный или первичный. Посмотрим, сможем ли мы организовать холодный запуск. Если нет, то придется мне прогреть генератор и попробовать форсированное зажигание… Это займет время.

Джон идет к «Мастодонту», прислоняет винтовку к гусенице и вскарабкивается на холодный корпус. Он принимается за люк, пытаясь открыть затворы.

– Итак, – начинает Джон. – Теперь мы можем поговорить? Теперь мы за пределами мысли?

На мгновение, Альфарий исчез. Джон слышит, как открывается люк на стоящей рядом машине. Он забирается в «Мастодонт», на ощупь находит кресло водителя и пытается отыскать гальвано-панель. Он щелкает главными выключателями, первый, второй, третий. Ни малейшей искорки.

Он выбирается наружу.

– Этот помер, – кричит он.

Альфарий появляется снова. Он вытащил что-то из другой машины. Это техника Альфа Легиона, металлический контейнер размером с полевую печку. Он ставит его возле «Мастодонта», поворачивает верхнюю часть, надавливает, и боковые панели разворачиваются, словно лепестки. Внутри контейнера загорается тусклый синий огонек.

Пси-подавитель. Джон чувствует его отупляющую пульсацию в затылке.

– Мне нужна твоя помощь, – говорит Альфарий, встав возле подавителя и глядя на Джона.

– Мне нужно твое доверие, – парирует Джон. – Махнемся не глядя?

Альфарий кивает. Джон садится на край холодного корпуса и выжидающе смотрит на него, болтая ногами.

– В самом начале Войны Ереси, – приступает к рассказу Альфарий, – мой легион принял меры. На случай непредвиденных обстоятельств. Мы поместили резервные подразделения в стазис, прямо под Дворцом. Мы организовали тайные склады с добытыми машинами. Это один из них. Мы нанесли на карты маршруты, туда и обратно.

– Туда и обратно?

– Вроде нашего, Джон. Пока Дорн укреплял Дворец у нас над головами, мы изучали трещины.

– И Дорн их проморгал?

Альфарий качает головой.

– Вовсе нет. Он знает о них. Насколько могут судить наши оперативники, Дорн оставил нетронутыми шесть скрытых маршрутов. Как следует скрытых, даже от тщательной разведки Пертурабо. Дорн умный человек. Мы смогли найти лишь этот.

– Он оставил шесть открытых путей во Дворец? – спрашивает Джон. – Это что еще за фортификация такая?

– Не во Дворец, Джон. Из него.

Джон мгновение раздумывает над его словами.

– Боги, – произносит он. – Чтобы сбежать?

– Чтобы вывести Его, Джон.

– Дорн рассчитывал проиграть?

– Он решил победить, – говорит Альфарий. – Но Дорн педантичен. Он подготовился ко всем возможным исходам. Мы же, в свою очередь, решили воспользоваться им…

– Для чего?

– Что ж, в этом все и дело. Для всего, что потребуется, Джон. Как только план Кабала пошел под откос, мы также подготовились ко всем возможным исходам. Попасть внутрь, для поддержки Трона. Атаковать, для поддержки Луперкаля. В зависимости от того, какая тактика окажется наилучшей.

– Позволь прояснить этот момент… Вы ждали, пока не обозначится победитель, чтобы примкнуть к правильной стороне?

– Весьма примитивное заключение, Джон. Мы ждали и смотрели, как будут разыгрываться события, чтобы вступить в игру и обеспечить максимальное преимущество самим себе.

– И вот этим ты сейчас занят? – спрашивает Джон. – Ты помогаешь нам? Эту сторону ты в итоге выбрал?

– Вовсе нет. – На мгновение Альфарий замолкает, словно решая, говорить ли дальше. – Очевидно, что Хоруса нужно остановить. Чем бы он ни стал… Джон, это больше не гражданская война. Это не Магистр Войны, обратившийся против своего царя. Это не политика, в данный момент это уже даже не материальная война. Все правила изменились. Сейчас важнее всего предотвратить полное и окончательное вымирание человеческой цивилизации.

– Значит, нам нужно одно и то же, – подтверждает Джон.

– Джон, меня отправили сюда с целью запуска экспресс-активации размещенных здесь спящих подразделений. Пробудить их от анабиоза, чтобы они могли начать проведение боевых операций.

– Против Хоруса?

– Втайне. Нас не так много, однако, как ты, наверное, помнишь, мы можем действовать с хирургической эффективностью. Проблема в том, Джон, что спрятанные здесь Астартес понятия не имеют, для чего их пробуждают. Они погрузились в стазис не зная, на чьей стороне окажутся при выходе из него. Чтобы сохранить вертикаль власти и обеспечить выполнение приказов, их всех предварительно настроили реагировать на кодовые слова. У нас был список. Одно слово, внедренное автоматическим гипнозом в момент пробуждения, и воин незамедлительно осознает свои параметры. И столь же незамедлительно следует им.

– Одно слово?

– Да, и в каждом заложен план. «Стрелец» активировал верность Хорусу. «Ксенофонт» активировал верность Императору. «Пирам» активировал приказ на взаимное уничтожение, чтобы свергнуть обоих, если бы это сочли необходимым…

– Бог ты мой!

– «Фисба» обозначала эвакуацию и отступление. «Орфей» приказывал игнорировать обе стороны и сосредоточиться на самом Хаосе. Сразиться с ним, или отыскать средства его контролировать. И так далее, и тому подобное. Таких было много. Гипно-код на любой случай, для всех возможных ситуаций. Меня отправили инициировать протокол «Ксенофонт»[37].

– Верность Императору.

– Именно.

– Отлично, – пожимает плечами Джон. – Уже что-то. И почему сказанное тобой должно завоевать мое доверие?

– Потому что я едва успел начать, когда появилась она и нашла меня.

– Ты про Актею?

Альфарий кивает.

– И?

– Ты видишь ее силу, Джон, – говорит Альфарий. – Я делаю это не по своей воле. Как раз напротив. Он полностью контролирует меня. Все, что я делаю, я делаю вынужденно, и не могу сопротивляться.

Джон показывает на пси-подавитель.

– Ну, теперь-то можешь. Это устройство заблокировало ее.

– Всего лишь приглушило, Джон. И очень ненадолго.

– В любом случае, она не сможет удерживать ментальный контроль такой силы вечно.

– Ей и не нужно, – отвечает Альфарий. – Отыскав меня, она прочитала мой разум и активировала внутри меня одно из кодовых слов. Мне об этом известно, но я мало что могу с этим поделать.  Я действую по заложенному протоколу, и вот это – он указывает на подавитель – дает мне, пусть и временно, достаточно свободы воли, чтобы умолять тебя о доверии и помощи.

– Чего? В память о былых временах?

– Да, можно и так сказать.

Джон кивает, вскинув брови. – Так кто же ты, старый друг?

– Я совершенно уверен, что ты и так уже знаешь, Джон. Ты тщательно изучил мои речевые шаблоны.

– Инго Пек.

– Верно. – Альфа-легионер разблокирует шлем и снимает его с головы. Открывшееся Джону лицо выглядит знакомо, но это их общая черта. Они все так похожи. Если бы Джон увидел его лицо с самого начала, то все равно очень долго выяснял бы, какому конкретно воину Альфа Легиона оно принадлежит. И даже тогда он не мог бы быть полностью уверен.

Но теперь он уверен – настолько, насколько возможно. Лицо, голос, неуловимые микровыражения аффекта, которые способен распознать лишь логокинетик.

– Какое? – спрашивает Джон.

– Какое – что?

– Какое кодовое слово она использовала, Пек?

– «Орфей» – отвечает тот.

– Дерьмо, – ругается Джон. – Сражаться с Хаосом напрямую… или получить контроль над ним?

Пек кивает.

– Зачем?

– Затем, что именно этого она хочет, – отвечает Пек. – Да, она хочет прекратить эту войну. Этот вид войны. Она говорит, что Хорус – лишь марионетка, соломенное чучело, которое так глубоко погрузилось в варп, что тот полностью поработил его. Но он силен. Ты знаешь, насколько силен Хорус Луперкаль, Джон. Ведьма считает, что его можно обратить.

– Отвратить от Хаоса, ты имеешь ввиду? Спасти?

Пек качает головой. – Обратить против Хаоса, Джон. Она думает, что его можно обратить на борьбу с ним. Она полагает, он достаточно силен, чтобы ухватиться за цепи, которыми его сковал Хаос, сбросить их с себя и использовать их же, чтобы подчинить его.

– Хаос?

– Да, Джон.

– Подчинить Хаос?

– Да, Джон.

– Что ж, выходит, она просто неимоверно тупая дура.

Пек смеется, но в его смехе не слышно веселья. – Многие мечтали подчинить себе Хаос, очень долгое время, – говорит он. – Каждый думает, что именно он сможет это сделать… Луперкаль, Финикиец, Лоргар Аврелиан, Бледный Король… даже этот мелкий изворотливый ублюдок Эреб, так называемая Длань Судьбы… все они думали, что способны на это, и все они в итоге стали рабами тьмы. Так это устроено. Никому такое не под силу. Некоторые считают, что они подчинили варп, но это всего лишь сам варп шепчет им то, что они хотят услышать, в тоже время радостно дергая их за ниточки.

– А Император? – спрашивает Джон.

– Возможно. Если кому и под силу, то ему. Когда-то. Но не теперь. Всего этого не происходило бы сейчас, если бы Он преуспел в том, в чем другие потерпели неудачу.

– Но ведьма считает, что способна на это?

– Она тоже считает себя дланью судьбы, Джон. Только лучше. Она думает, что может направить Хоруса, скорректировать курс, изменить его подход, даже в заключительной фазе игры. Она уверена, что способна использовать его в качестве инструмента и, поскольку он неимоверно силен, повелевать Хаосом.

– Я ссылаюсь на свое предыдущее утверждение, – говорит Джон.

– А я ссылаюсь на свое, – отвечает Пек. – Я помогаю ей сделать это. Я всецело предан этому делу. Вот что означает «Орфей». Я борюсь с ним, но ничего не выйдет. Я не способен преодолеть активированный протокол. Все, на что меня хватает, это созерцать свои действия, словно я какой-то независимый наблюдатель, вне своего тела и разума. И скажу тебе так… ты не представляешь, каких усилий мне это стоит, даже когда эта штука работает. Я говорю тебе это и умоляю принять меры.

– Остановить ее?

– Да. Остановить ее. И, хоть мне и искренне жаль, но возможно и меня тоже. Потому что обработка продолжит действовать даже после ее смерти.

– Срань господня, Пек! Как мне остановить ее? Или тебя? Мне кажется, ты серьезно переоцениваешь мои способности.

– Ты всегда был находчив, Джон.

Джон спрыгивает с машины.

– Я не смогу сделать это один, – размышляет он вслух. – Мне понадобятся остальные. Олл. Лидва.

Пек кивает.

– В любом случае, не сейчас.

– Почему это? – спрашивает Пек.

– Потому что, дебила ты кусок, даже если случится невозможное и мы каким-то сраным чудом сможем одолеть и тебя, и ведьму, то заплутаем здесь навсегда. Нам нужно выполнить собственную задачу. И мы прошли охрененно долгий путь, чтобы это сделать. Проведи нас во Дворец. Как только окажемся там, то может быть, что-нибудь придумаем.

Пек снова кивает. – Да, это разумно, – соглашается он.

– Выруби подавитель и засунь куда-нибудь, – распоряжается Джон, не переставая шевелить мозгами. – Он может мне понадобиться. Черт, он мне точно понадобится. И оружие. Что-нибудь потяжелее.

– Тайники с оружием есть на борту каждой машины.

– Прекрасно, – говорит Джон. – Давай выясним, работает ли хоть одна из них.

– Согласен, – говорит Пек.

Внезапно, он кладет огромную ладонь на плечо Джона и смотрит ему в глаза. Джон дергается.

– Спасибо, Джон, – произносит Пек. – Нужно сказать это сейчас, потому что потом, наверное, уже не смогу.

– В память о былом, а, Инго?

Пек поворачивается и тянется к подавителю.

– Погоди, – останавливает его Джон. – Погоди… Инго… зачем она помогает нам?

– Что?

– Если принять все это, Пек, и если ситуация впрямь такова, как ты ее преподнес, то это все равно не объясняет, почему она помогает нам. Зачем она пошла искать нас в Хатай-Антакья, зачем спасла наши задницы. Зачем так утруждать себя?

– Ох, Джон, – вздыхает Пек. – Я думал, ты уже сложил весь паззл. Вы – часть ее плана. Вы нужны ей. То, что она сказала про вас, что вы – набор собранных вместе архетипов – это может быть правдой. Это может иметь какое-то ритуальное значение. Но ей абсолютно точно нужен Олланий. Олланий и этот его нож. Вы нужны ей, чтобы помочь сдержать Хоруса Луперкаля и позволить ей обратить его. В руках Вечного, вроде Оллания, этот маленький каменный ножичек может стать практически единственным орудием, которое возможно – и я имею ввиду лишь возможно – имеет шанс навредить ему.

– Мда, – тихо произносит Джон. – У меня было ужасное предчувствие, что именно за этим.


1: XX

Контекст


На Орлином Пути так много людей. Киилер целый час брела против потока, пытаясь отыскать и направить остальных членов конклава. На каждом шагу люди тянут руки, чтобы коснуться ее. Они таращатся. Они называют ее имя.

– Ты – она? – вопрошают они. – Ты – она?

– Не останавливайтесь, – говорит им она. – Идите на север.

Никому из них нельзя останавливаться. Это единственный способ послужить Ему. Не останавливаться и твердо верить, что еще есть будущее, к которому стоит идти. Не переставать верить, что Ему известно больше, что Он видит дальше простых смертных. Не останавливаться, чтобы замысел исполнился.

Она слышит грохот и чьи-то вопли. Навис Торговый и его базальтовые колонны рухнули на улицу, прямо в гущу толпы. Люди погибли.

У нее перехватывает дыхание. И это тоже часть плана? Страдание – часть замысла? Должны ли мы терпеть, чтобы что-то доказать? Или достойны лишь те, кто выживет? Неужели смерть отсеивает недостойных?

Ей ненавистен ход ее мыслей и то, как вера вступает в борьбу с рассудком. Чтобы не завопить, ей приходится поверить, что Он видит более широкий контекст и то, что невыносимо ей, имеет значение для Него. Неужели мы созданы, чтобы страдать? Быть может, наше предназначение не в простом страдании, а в превозмогании через него?

Затем она кое-что вспоминает. То, что сказал ей Локен перед тем, как покинуть ее для создания арьергарда.

– Император – щит и покровитель человечества, Эуфратия, но где тогда Его щит? Это мы. Мы – Его щит. Это обоюдный процесс. Он защищает нас, а мы, своей верой и стойкостью, защищаем Его. Мы – одно целое, человечество и Император, Император и человечество, связанные воедино. Мы едины вместе, или мы ничто.

Возможно, это и есть настоящий метаверитас. Не погружаться так глубоко в собственную боль, чтобы забыть о широком контексте. Если поделиться можно всем, то и отдать можно все. Как типично для Астартес, ценить такие вещи. Как нетипично для Астартес, произносить их вслух. Впрочем, Гарвель Локен всегда был необычным, и он был там, вместе с ней, в самом начале всего.

Она раздумывает, где же он сейчас. Жив ли он, или стал еще одной трагической жертвой этой войны, как Натаниэль Гарро.

Она карабкается на помост с колоннадой, чтобы избежать основной массы толпы. Отсюда ей видна вся широта проспекта. Так много людей. Все они покрыты слоем пыли. Многие оглохли или контужены. Одни несут на себе других. Почти все обмотали свои руки и головы тряпками, прикрывая раны, спасая поврежденные уши от непрерывного рева, оберегая глаза и рты от пыли. Их так много – они бредут цепочкой с завязанными глазами, держась за руки и следуя один за другим.

Слепая вера. Пока мы вместе, нам не нужно видеть будущее, чтобы следовать к нему.

Она вдруг понимает, что ее руки сложены чашечкой у груди, неосознанно подражая тому, как она прежде держала свой пиктер, готовясь запечатлеть уходящее мгновение. На секунду она вновь стала летописцем, простым летописцем с наметанным глазом, беспристрастно созерцающим и запоминающим все перед собой. Она уже очень давно перестала быть летописцем, но привычка сохранилась. Панорама Орлиного Пути стала бы незабываемым пиктом, который непременно захотела бы сделать прежняя Эуфратия Киилер.

Быть может, за свою беспристрастность она и была избрана для этой неблагодарной роли. За способность сделать шаг назад, увидеть этот ускользающий миг и понять, что он, при всей своей чудовищности, всего лишь малая часть огромного, незримого целого.

Либо так, либо она просто оказалась не в том месте и не в то время.

Она спрыгивает с помоста на улицу и спешит к перекрестку с улицей Гласиса. На Гласисе толпы редеют. Ей нужно найти пару громкоговорителей и направить толпы через фонтаны и Кольцо Диодора, разгрузить задыхающееся южное направление.

К ней навстречу плетутся рабочие бригады, вывозящие фургоны с оружием и боеприпасами из горящих мануфактур у Тавианской Арки. Конклав занимался этим с самого начала, вручную доставляя патроны и отремонтированное оружие фронтовикам. Это ломовой труд. Фургоны, помеченные маркировкой ММ226 на боках, очень тяжелы. Бригады идут вереницей, впрягшись в фургоны, которые не стыкуются друг с другом. У всех бурлаков завязаны глаза, чтобы они не видели творящихся кошмаров и не сбежали. Каждой вереницей руководит проводник без повязки.

Ближайший из них, молодая женщина, видит Киилер и обращается к ней.

– Мы направлялись к Золотому Бульвару, – говорит она. – Здесь пройдем?

Киилер качает головой. Девушка окрикивает свою команду, и бурлаки останавливаются, отпуская упряжь и веревки, чтобы насладиться краткой передышкой. Другие бригады останавливаются позади них.

– На Орлином пробка, – говорит Киилер. – На Хиросе тоже. Там не пройти.

– Тогда что нам с этим делать? – спрашивает девушка, махнув рукой в сторону фургонов.

– Может, пересечь Монтань? – предлагает Киилер. – Доставить их на Ликующий рубеж? Его удерживают Имперские Кулаки и Кровавые Ангелы, которым срочно нужно пополнить запасы. – Она пожимает плечами. – Или можете просто оставить их тут, – добавляет она после недолгих раздумий.

– Оставить? – возмущенно переспрашивает девушка.

– Вы и так сделали немало, – поясняет Киилер. – Если вы двинетесь на Монтань и войдете туда, то… не думаю, что вы вернетесь.

– Но они нужны, – возражает девушка.

– Нужны.

– Я не собираюсь сдаваться.

– Я тебе этого и не предлагаю, – говорит Киилер. – Мы пытаемся направить толпы сюда. Вывести всех на север. Это практически невозможно. Слишком много людей. Либо поторопитесь, либо идите с нами.

– Я не собираюсь сдаваться, – повторяет девушка, но ее голос звучит едва громче шепота. В глазах у нее слезы.

– Там есть еще? – спрашивает Киилер.

Девушка всхлипывает. – Мы выгребли все, что могли, – отвечает она, – все, что смогли загрузить. Что-то осталось, но большинство фабрик прекращает работу. По крайней мере, на Тавиане. ММ Три-Четыре-Один горит. На ММ Два-Два-Шесть кончилось сырье.

– Ты была одной из тех, что от Кирила, не так ли? – внезапно произносит Киилер.

– Что?

Киилер вытягивает руку и указывает на порванный мандат, прицепленный к грязному комбинезону девушки чуть ниже бирки чистоты. На нем все еще можно разглядеть символ в виде заглавной «И».

– Одна из Зиндерманновых? Его новых летописцев?

– Испрашивающих, – поправляет девушка.

– Я помню. Знаешь, некоторое время и я была одной из них.

Девушка кивает.

– Я – Киилер, – говорит Киилер.

– Я знаю кто вы, мэм. Я знаю, что вы.

– Правда? Трон, прошу, расскажи мне.

– Вы – надежда, – отвечает девушка. Наша надежда на Императора и на человечество. Зиндерманн говорил нам об этом.

– Неужели?

– Еще он говорил нам не верить всему, что вы скажете.

– Кирил очень мудр…

– Но я не понимаю, как нам не верить вам, особенно теперь, – добавляет девушка. Особенно теперь. Думаю, мэм, поэтому я и расстроилась, когда вы сказали нам сдаться. Если уж надежда опускает руки…

– Я не это имела ввиду. Как тебя зовут?

– Лита Танг.

– Почему ты перестала быть испрашивающей, Лита?

– Не думаю, что перестала, просто… просто мне показалось более важным заняться вот этим. – Танг устало машет рукой в сторону фургонов. – Кроме того, – добавляет она, пожав плечами, – Кто захочет вспомнить об этом?

– Разве Кирил вам не рассказал? – спрашивает Киилер.

– О, еще как. Выдал длинную, вдохновляющую речь. Что-то со слов лорда Дорна. Что, эм, что сам процесс записывания истории подтверждает тот факт, что еще есть будущее, в котором люди прочтут ее. Что это глубокое и основательное выражение оптимизма.

– Так держать, – ободряет ее Киилер.

Танг вздыхает.

– Я все еще не верю, что кому-то захочется вспоминать об этом.

– Согласна, но рано или поздно все меняется, – возражает Киилер. – Я хотела узнать, зачем ты перестала испрашивать и начала таскать боеприпасы, потому что… потому что тем самым ты показываешь, как мы меняемся в случае необходимости. Тянуть на фронт снаряды очень важно. Было важно. Быть может, теперь куда важнее вывести беспомощных из зоны боевых действий. Это не значит оставить надежду, всего лишь здравый расчет.

– Вы все еще верите в будущее? – спрашивает Танг.

– Я стараюсь, – отвечает Киилер. Она часто раздумывала над этим. – Я вспоминаю свои дни вместе с экспедиционным флотом. Вместе с… Хорусом. Трон, я едва могу произнести его имя. Тогда мы все делали ради будущего. Мы воображали будущее, и оно казалось таким ярким и вдохновляющим. Теперь мне тяжело вообразить хоть что-нибудь. Но я хочу вообразить. Мне это нужно. Нам всем это нужно. Если мы вообразим себе будущее, лучшее из всех возможных, то быть может, именно так оно и наступит. Я уже не думаю, что оно окажется таким уж ярким и вдохновляющим, но все же намного лучше этой явной… неизбежности.

– Сейчас все говорят ни о чем, – добавляет Танг. – Вы заметили? Всего лишь, не знаю, пустой треп среди проклятых и обреченных. Разговоры ни о чем. Поначалу, все вспоминали будущее… ну вы знаете, вроде «Когда все закончится, навещу-ка я свою тетушку да наведаюсь снова в Планальто, или в улей Антипо», или «Скорей бы повидаться с братом» … Но теперь все разговоры лишь о прошлом. Словно мы застряли. Они даже не говорят я помню, люди просто обсуждают других людей, которые скорее всего мертвы, или ­точно мертвы, будто они живы. Словно они фиксируют прошлое в настоящем, чтобы было за что цепляться…

Она умолкает.

– Или это я схожу с ума?

– Нет, я и впрямь заметила это, – отвечает Киилер. – Как и то, что ты сказала «вспоминали будущее».

– Правда? Я просто вымоталась.

– Нет, Лита. Я думаю, мы застряли в настоящем. Боюсь, что в прямом смысле. Мой хрон вчера остановился. Ты знаешь, который час? Хотя бы какой сейчас день?

Танг качает головой.

– Я думаю, на нас обрушилась не только материальная сила, – размышляет Киилер. – Думаю, нас атаковали на… метафизическом уровне. Время и пространство искажаются, замедляются, застревают на месте. Вечное настоящее, где прошлое стало всего лишь воспоминанием, не стоящим ничего, а будущему не дают наступить. Кто-то писал, «будущее реально лишь как надежда на него в настоящем»[38].

– Это слова магистра Зиндерманна?

Киилер смеется. – Нет, но их я услышала от него. Это очень старый текст. Я хочу сказать, что надежда на будущее в настоящем содержит это будущее в себе, и только она у нас есть на самом деле. В ней гораздо больше мощи, чем в целом вагоне снарядов.

– Сейчас тот самый момент, когда вы скажете мне, что у Императора есть план?

– Вот это да, Кирил действительно говорил обо мне, не так ли?

– Все говорят о вас, мэм.

– Ну, что ж. Я думаю, что у Него есть план, и он зиждется на нашей вере в этот план. Наша надежда на него, наше доверие, приведут его в исполнение. Мы – Его план, а Его план – это мы. Это нераздельные понятия. У Императора нет плана, который сможет воплотиться в жизнь, если мы погибнем. Его план – это мы.

– Будет непросто придерживаться этой мысли, – говорит Танг.

– Знаю. Это не так просто. Слушай, у некоторых из конклава есть рабочие вокс-станции. Если я смогу раздобыть такую, может быть, получится предупредить передовые позиции. Сообщить им, что здесь есть боеприпасы. Пусть твои люди отдохнут. Может, стоит оттащить фургоны к обочине, чтобы толпы смогли пройти.

Танг кивает.

– Его план – действительно мы? – спрашивает она.

– И всегда был, – отвечает Киилер.


1: XXI

Осколки


Шагающий вперед титан «Владыка Погибели» вспыхивает, как факел, и обрушивается на землю, убивая сотни людей своим падением. В наступление идет так много боевых машин, что его потеря почти незаметна.


С ревом горна, 12-я Ауксилия Австра поднимается на огневой рубеж. Двенадцать сотен верных солдат в круглых касках выпрыгивают из окопов и блиндажей, стремясь в неизвестность. Вероятно, в этой неизвестности их ждет гибель, но это все же лучше окопов, где им в уши шепчут и хихикают тени.


Защитники выпрыгивают из огромных бастионов и с навесных стен. Некоторые из них объяты пламенем, и словно кометы устремляются в пелену укрывшего землю дыма. Нельзя сказать наверняка, стала ли смерть причиной их падения, или же они наоборот, падали навстречу своей смерти.


По району Катманду[39], недалеко от Нефритового Двора, одиноко бредет Акастия, крепостная Дома Вирониев и пилот Рыцаря-оруженосца «Элатус». После адской войны машин возле Меркурианской Стены и раскола крупных формаций Титаникус, она связала себя узами верности с Легио Солярия. Временная мера, полагает она, вызванная необходимостью. Принцепсу Абхани Люс Мохане нужны все доступные ей машины. А Акастия не может идти в одиночестве.

Но она все же в одиночестве. Буквально. Единицы Легио Солярия рассредоточены по всему району, а любой вид связи нарушают помехи и искажения. Непрерывный зуд ноосферы вызывают у нее мигрень, словно ее мозг протыкают ножницами. «Элатус» рыскает и нервничает, не имея возможности учуять своих.

Здесь одиноко и пусто. Согласно последним отчетам, где-то в южном Санктуме бушуют войны машин. Возле погребального костра, в который превратился Бастион Бхаб, Великая Мать Имперских Охотников ведет основной костяк своего Легио и еще пять манипул против орды демонических механизмов. Акастия представляет себе, какое там творится побоище.

Но здесь все тихо. Пустынные улицы и жуткие дымовые завесы говорят ей о пришедшем с войной опустошением больше, чем любая яростная битва. Здесь был Дворец. Не просто дворец. Дворец.

Акастия изучает обманчивые диаграммы сенсории, обрывистый поток тепловых следов, электростатические сигналы, датчики движения. Она корректирует свой тактический обзор и идет дальше. Капли темного дождя, который может быть маслом или кровью, стучат по обтекателю Оруженосца, стекая по изумрудной лакировке и полированной кости. На руках машины болтаются красно-серебряные вымпелы ее сломленного дома.

Загорается метка. Акастия подготавливается и отправляет сигнал тревоги, который, как она уверена, никто не услышал. Впереди возвышается Здание Для Богослужений 86К, его главные ворота раскрыты нараспашку. Она видит какое-то движение, как что-то протискивается сквозь дверной проем, словно корабельный швартов, скользящий сквозь клюз. Словно змея.

Она идет вперед, активируя оружие. Термальные копья и цепные клинки. Автопушки. Боезапас почти иссяк, поэтому она намерена убивать прежде всего клинками.

Ее цель вырывается на открытое пространство, проломившись сквозь раскуроченные ворота. Она появляется, а затем продолжает появляться, демонстрируя свое змееподобное тело, пульсирующую плоть и мышцы, толщиной в корпус бронетранспортера «Аврокс». И конца ему не видно. Все больше и больше массы тела создания протискивается через вход. Его передняя половина, бледная и коллоидная[40], ползет к ней по сырой земле и поднимает голову, разевая липкую миножью пасть, усеянную пеньками зубов. Вокруг рта растут грозди щупалец-ложноножек, они корчатся и пытаются достать до нее. Ее ауспик-целеуказатель отказывается фиксироваться на нем. Тварь огромна и находится прямо перед ней, и все же ноосфера колеблется, и орудия отказываются захватывать цель.

Щупальца выстреливают вперед. Они увенчаны костяными гарпунами. Акастия чувствует тяжелые удары по корпусу Оруженосца – органические крюки находят цель, пронзают ее, закрепляются. Она слышит и буквально ощущает, как подкованные сталью и керамитом копыта «Элатуса» скрежещут по рокриту, пока машину против ее воли тащат навстречу раззявленной пасти.

Что ж, значит, клинки.

Дворец бьется в конвульсиях и погибает, повсюду стоит почти абсолютный шум. Он неоднороден: гулкий и непрерывный грохот оружия массового поражения, приглушенные удары орбитальных батарей в порту Львиных Врат, артиллерийская канонада, рев машин, грохот падающих стен, щебетание и треск ручного оружия, крики толпы. Звуки объединяются и смешиваются, превращаясь в монотонный водоворот шума, в постоянный рев, в непрерывный галдеж. Миллионы людей, запертых в ловушке Дворца, падают от акустического шока, сходят с ума или умирают.

В некоторых местах, странных и загадочных уголках, стоит таинственная тишина.


Зал Правления, что за Библиотекой Кланиума, входит в их число. Кажется, что его разорили дважды: сперва клерки и администраторы, спеша эвакуироваться, а затем некая неизвестная сила, которая пронеслась сквозь него с яростью зимней бури.

Фафнир Ранн, лорд-сенешаль Имперских Кулаков, шагает в тишине с оружием наизготовку. При помощи выживших командиров Хускарлов и работающего кое-как вокса, он пытается выстроить оборону северо-восточных подступов к Санктуму.

В зале подозрительно тихо. Пол завален бумагами. Краска отслаивается белыми хлопьями, обнажая мышьяково-зеленый грунт. На перилах и балюстрадах лак пошел кракелюрами[41], которые могли появиться лишь под воздействием сильного жара.

Он ведет вперед Первое Штурмовое Отделение. Мизос и Хален руководят вспомогательными отделениями в другом крыле здания.

По подсчетам Ранна, у них есть десять минут, чтобы оцепить это место и прилегающую к нему плазу, а также выставить двойной кордон из Астартес и легкой бронетехники прежде, чем прибудут первые предатели. Они наступают с направлений Ликующего Квартала, через Путь Максис и Аллею Правосудия. Разведка докладывает о Гвардии Смерти и Железных Воинах, но Ранн считает, что раньше всех до них доберутся Пожиратели Миров и Сыны Хоруса, поскольку с момента обрушения стен именно они были самыми ненасытными и быстрыми врагами.

В следующем помещении кровоточат старые, покрытые бурыми пятнами зеркала, некогда нависавшие над целым строем рубрикаторов, работающих за своими столами. Скорее всего, это ржавчина, проступающая из креплений в стене. Чем еще это может быть?

Он сверяется со схемой. Согласно плану, их ждет еще одно помещение, прежде чем они упрутся в южную стену здания. Там они смогут разместить огневые позиции вдоль окон второго этажа, превращая плазу в зону поражения. Мизос и Хален скоро должны быть на месте.

Один из бойцов сигналит ему. Калодин, один из новорожденных, прошедших ускоренную программу возвышения в ряды легиона. Он осматривает старые зеркала.

– Оставь их, – говорит ему Ранн.

– Милорд, – возражает Калодин.

Ранн подходит к нему. Он видит, как с рамы зеркала на пол стекают алые ручейки. Ему понятно, что именно так привлекает внимание Калодина.

Ранна нет в отражении. Нет и Калодина, нет никого из его воинов. По ту сторону серебряной амальгамы, комната чиста. В ней стоят столы-скрипторумы, за которыми работают писцы в капюшонах. Чирикают когитаторы, обрабатывая стопки инфокарт, сервиторы раскладывают файлы. Изображение двигается, но звуков не слышно.

Ранн поднимает топор, чтобы расколоть стекло. Как только клинок взмывает в воздух, все писцы в отражении поворачиваются и смотрят на него. Их глаза истекают кровью. Он видит позади них расплывчатую массу из копошащейся тьмы и пепла, видит злобные глаза и челюсти барракуды. Он понимает – то, что находится за спинами давно погибших писцов из отражения, на самом деле стоит позади него.

Он оборачивается. Нерожденный хохочет. Раздаются выстрелы.


1: XXII

Последний ритуал


Я стар. Я устал. Я сижу на переднем сидении деревянной лестницы для просителей по правую руку от Золотого Трона. Я расслабляю свои члены. Прислоняю посох к сидению рядом с собой. Сидения такие же старые и усталые, как я сам, золотые листочки потрескались, а продолжительное воздействие сияния Трона выбелило и отполировало резные завитки до состояния плавника[42]. Неподвижные проконсулы, Узкарель и Кекальт, не обращают на меня внимания, ведь для них я – такая же часть этого места, такой же признак охраняемого ими царства, как широкий помост, плитка или колонны. Они не из того вида стражей или часовых, с которыми придворное лицо может завести непринужденный разговор. Они сосредоточены на своей службе с пост-человеческим упорством, которое не приемлет рассеянности и слегка беспокоит своей неистовостью.

Таково совершенство оружия, сотворенного им. Мне не довелось приложить руку к Кустодианцам.

Я сижу и жду. Я сделал все, что в моих силах. Я стоял возле него. Я взывал к нему, дергал его, требовал его ответа. Ответа не было. Все, что мне теперь остается, это ждать и, пока жду, отдаться другим государственным делам.

Если ответ вообще придет. Он должен. Должен!


В такой близости от Золотого Трона, все звуки умирают, и поэтому я сижу, жду в тишине. Но внутри меня нет тишины. С того самого момента, как я несколько часов назад пришел сюда, в место, которое другие называют Тронным Залом, чтобы стоять на часах рядом с ним и умолять его очнуться, выслушать меня, мой разум непрерывно работал в иных местах. Во множестве иных мест. В моей голове стоит шум: тысячи тысяч мыслей, орды идей и концепций, семантически сжатые в сигилы и символы, вся эта симфония мелочей, из которых состоит кризис империи. Сотня одновременных диалогов с членами Военного Двора и с моими усердными, прилежными Избранными в разных уголках все уменьшающегося Дворца. Параллельно с этим я просматриваю несколько различных графиков и обновляющихся инфо-сводок, я раздаю советы и приказы, я анализирую каждую крупицу данных, которые вихрем врываются в мою голову и преобразую их в сжатые пакеты дифференцированной информации, и все они рассортированы по теме и приоритету, на каждом стоит подтверждение в виде сигила, метки или знака из моего личного ментального инструментария. Функционирование Империума в моем мозгу превращается в созвездие из символов и печатей. Вот какова моя жизнь. Вот как его Регент служит ему.

Я стар. Я устал. Я сижу на этом протертом сидении. Столько еще требуется сделать, и теперь я благодарен за то, что, если предсказанное мной воплотится в жизнь, я не проживу достаточно долго, чтобы увидеть, как все закончится. Я выделяю часть своего разума чтобы на скорую руку приготовить свое наследие; компиляция – неуклюжая и поспешная, скажу с прискорбием – необходимых, но обреченных стать сиротами поручений, которые мне придется препоручить своим Избранным. Когда придет час. Им придется нелегко, но они справятся. Поэтому я и избрал их.

Пока я жду ответа, еще одно дело требует моего внимания. Я намерен завершить его самостоятельно. Я не оставлю его в руках тех, кто займется всем после того, как меня не станет. Последние несколько часов, часть моего разума неразрывно связана с окруженной кордоном Операционной Хирургеонов, в пятнадцати километрах от моего сидения.

Я делаю вдох. Я закрываю глаза. Я склоняю голову. Мое активное сознание вновь сосредотачивается на этой ментальной нити. Я готовлюсь совершить очередную попытку. Перед моим мысленным взором предстает Операционная.

Здесь лежит он, Великий Каган, Боевой Ястреб, сломленный в смерти. Всего несколько часов назад, Джагатай сразил Мортариона в унизительной дуэли, тем более значительной, что он находился в столь неравном положении и, в отличие от изменника Бледного Короля, Джагатай не мог надеяться на возвращение из мертвых.

Пока санитары омывают и умащивают его тело, а Грозовой Пророк проводит погребальные ритуалы, я смотрю в его лицо, в закрытые глаза, на его синюшные губы. Я чувствую запах бальзамов и стерилизующих растворов.

По всем смертным меркам, Боевой Ястреб мертв. Благодаря тому, что он пал так близко, прямо за стенами, его тело немедленно отправили сюда и поместили на этот катафалк, в исцеляющий покой каталептического стазиса и систем жизнеобеспечения. Если бы он умер подальше, или на другой планете, надежды бы вовсе не было. Но он здесь. Пока что, на краткий срок, остается крупица некромимезиса. Оборванное знамя души Джагатая, трепещущее в потоках варпа, все еще связывает с его телом одинокая нить. Я выяснил это и последние несколько часов регулярно пытался втянуть ее назад. Все средства науки исцеления были исчерпаны, поскольку дело касалось материй за пределами медицинских познаний. Я использовал все свое анагогическое мастерство[43], чтобы сохранить эту нить.

Это медленное спасение. Каждая моя попытка оканчивается неудачей, и я вынужден отпрянуть. Душа Хана не выдержит продолжительных усилий с моей стороны.

Я опечален, я ввергнут в отчаяние. Это же должно быть возможно. Я не понимаю, почему не могу спасти его. Возможно, даже моей воли и искусства работы с варпом недостаточно. Возможно, слишком самонадеянно с моей стороны считать, что я смогу поиграть в бога и воспользоваться силой, или правом, вернуть человека к жизни.

Возможно… возможно, Джагатай устал от этого мира и ему не терпится покинуть его.

Но я попытаюсь снова, и буду продолжать пытаться. Если бы внимание моего господина не было бы всецело поглощено иными заботами, этим занялся бы он лично. Именно этого он и хотел бы от меня. Он бы не позволил умереть еще одному сыну.

Я снова напрягаю свой разум и продолжаю заниматься тонкой психо-хирургией, стараясь обезопасить душу Джагатая. И в этот раз… в этот раз, мне даровано милосердное чудо.

Анабиоз. Это очень непросто даже для меня, но я собираю разодранные, трепещущие обрывки души Джагатая и втягиваю их на место, нежно помещая их в телесную оболочку.

Я выдыхаю.

Боевой Ястреб будет жить. Пройдут дни, недели, быть может, месяцы, прежде чем его материальное тело исцелится, и он очнется, но он будет жить. Если еще останется мир, в котором это возможно.

Затем, наконец, взглянув на дело «рук» своих, я осознаю, что вовсе не делал этого. Я просто не смог бы. Такой подвиг за пределами моих способностей. Постыдно и высокомерно было полагать, что я на такое способен.

Я не делал этого. Это сделал кто-то другой.

Кто-то другой был здесь помимо меня и совершил деяние, словно бог, которым он не является, но очень похож на него.

Потому что этот «кто-то другой» пошевелился, и теперь нуждается во мне, и не желает, чтобы меня отвлекали иные заботы.

Я поднимаю широко распахнутые глаза. Надо мной нависает проконсул Кекальт, словно золотой титан в доспехах «Аквилон». Он тянется, чтобы похлопать меня по руке и разбудить.

– Я тут! Я не сплю, мой мальчик! – тараторю я, подпрыгивая, как ужаленный.

Он пытается успокоить меня и помочь встать.

– Я справлюсь! – говорю я ему.

Проконсул Гетеронов никогда не покидает свой пост, разве что в силу абсолютно исключительных обстоятельств.

– Регент… – произносит он голосом, которым бы наверняка разговаривала гора, будь она на это способна.

– Я знаю! Знаю! Знаю! – не перестаю повторять я. Я сжимаю посох онемевшими пальцами и ковыляю мимо воина, прочь от его огромной тени навстречу свету, который ее отбрасывает.

Золотой царь на Золотом Троне кажется таким же неподвижным и безмолвным, как и прежде. Но я знаю, что он здесь, что его разум распахнут и обращен на меня.

Это ужасающее чувство.

– Прости меня, что воззвал к тебе, – говорю я. – Я бы не стал отрывать тебя от трудов. Но время пришло. Час пробил.

Он кивает. В моей голове неожиданно раздается его голос.

+Я не могу сражаться в одиночку.+


1: XXIII

Мысленный взор


Я не могу сражаться в одиночку.

Этой короткой фразой он рассказывает мне все. Я не нахожу слов. Ее значение, ее смысл ошеломляют меня. Именно это я надеялся и желал услышать, но его намерение приводит меня в оцепенение. Это значит, что его расчеты сходятся с моими. Это в самом деле конец. Мы настолько буквально стоим на краю пропасти, что в нашем распоряжении остались лишь самые крайние меры. Война, заставляющая его вступить в бой, это одна из тех войн, которые никто и никогда не должен начинать.

Его слова эхом отражаются в стенках моего черепа. Все, о чем я могу думать – что с этой секунды каждое действие будет стоить им крови, жертв и грязи. У него уже будет план, ведь у него всегда есть план, и очень скоро он посвятит меня в него, и ему понадобится мой совет и моя мудрость. Но каким бы ни был план, за его исполнение придется дорого заплатить даже ему, и каждый следующий шаг от края пропасти будет так же труден, как предыдущий.

– Конечно не можешь, – говорю я. – Конечно, ты не можешь сражаться в одиночку.

Я отхожу в сторону и немедленно начинаю приготовления. Я должен призвать тех, кто необходим для этого плана. Как только они получат весть и отправятся к нам, он сможет изложить мне свою стратегию.

Ему нужны инструменты, которые будут держать факелы и отгонять тьму, подступающую к нему со всех сторон. Кто еще жив из тех, кому он может довериться в столь полной мере? Мой мысленный взор простирается вширь, накрывая собой все, что осталось. Я ищу его сыновей. Я ищу наших последних союзников. Пусть же они раскроют себя.

Вот! Первый, ближе всех к нам, хоть одновременно и дальше. Глубоко под Троном, в петляющем небытии паутины. Его имя – Вулкан. Я бы сказал, что он уникален, впрочем, каждый из сыновей моего господина уникален по-своему. В него мой повелитель вложил особую частицу себя. Вулкан – единственный из примархов, кто унаследовал его вековечную сущность. Мой владыка вечен, и Вулкан – тоже. Этой особенностью, на самом деле, обладаю и я. И потому, Вулкан жив, и Вулкан мертв, и снова жив. Мой господин доверил Вулкану непрерывное постоянство, храбрость, необходимую для сохранения пламени. Вулкан – воплощенная атанасия[44].

Вулкан не подвел своего отца. Ни разу. И это уже стоило ему слишком многих жизней и смертей. Я вижу его, глубоко в паутине, с молотом в руке, бредущего домой, чтобы занять свое место у врат под Троном. Когда мой разум касается его, я не могу сдержать слез. От него остался лишь обугленный скелет, обгорелое экорше[45], словно вышедшее из кабинета анатомии. Покрывшиеся корочкой обрывки плоти прикипели к треснувшим костям, отказываясь умереть, пытаясь исцелиться. Он спотыкается…

Его новое, деформированное сердце, пропустило удар и лопнуло. Он падает замертво. И вновь живет, благодаря дарованному проклятию. Он жив, и вновь поднимает свои кости, медленно, цепляясь за рукоять опаленного молота в поисках опоры. Он встает. Он шатается. Он делает новый шаг.

Вулкан только что убил Магнуса, вторую из величайших ошибок своего отца, и неоспоримо величайшее его разочарование. Из-за того, кем Магнус стал теперь, эта смерть не продлится долго. Повелитель Просперо не может умереть по-настоящему. Но Вулкан сокрушил его и вышвырнул его несмертный труп во внешнюю тьму.

Я не знаю, сколько раз умер Вулкан, пытаясь сделать это, или сколько раз он умер на пути сюда, начиная и начиная заново, стараясь снова вернуться к полноценной жизни.

Вулкан убил Магнуса, но варп до сих пор вопит у него за спиной, и визги преследующих его демонов эхом отражаются от оставшихся позади тоннелей из психопластика.

Я тянусь к нему и мягко шепчу в его пытающийся обновиться разум. Я говорю ему, что он нужен нам здесь. Он нужен мне, чтобы защищать Трон и держать закрытой дверь в паутину. Он должен держать ее, пока его отца нет.

Он не отвечает. Не может. У него нет ни губ, ни языка, его сознание до сих пор в зачаточном состоянии. Но я ощущаю его согласие. Вулкан выстоит. Он не подведет нас, ведь он вечен, каким мы и создали его. Он – квинтэссенция бесконечного терпения.

Я наблюдаю за ним еще мгновение. Хромающий скелет, вытаскивающий себя из бесчисленных могил, его мышцы и сухожилия медленно обтягивают кости, кровь плещет словно из святого источника, наполняя новообразованные вены и капилляры, которые словно лозы обвивают его скелет. Молот тяжело волочится за ним по земле. Он идет, полумертвый, неумолимый, прямиком из горнила, прямиком из-за ночной завесы, навстречу своему долгу Трону.

Он идет прочь от смерти, шаг за шагом, в то время как его отец, видимо, готовится пойти навстречу своей собственной.

Кто еще? Я смотрю вновь. Мой разум заполняет собой эту комнату, которую иные называют Тронным Залом, и тянется к златому балдахину, подвешенному над самим Троном. Это широкий полог, вышитый противоречивыми, и все же неразделимыми принципами конкордии и дискордии[46], вбирающий в себя электрически синюю ауру света, излучаемую моим повелителем. Мой разум стремится вовне, прочь от массивного цоколя Трона, высеченного из психореактивного материала, известного на искусственных мирах как психокость, с вкраплениями пси-кюрия[47], турмалина, аэролитического молдавита и панелями из темного стекла. Прочь от безмолвных стражей, Узкареля и Кекальта, от застывшего наготове сверкающего строя их собратьев-Гетеронов; прочь, словно стремительный поток по глянцевому полу из мрамора и оуслита; мимо шелестящих скоплений стазисных генераторов, археотеховых регуляторов и псайканных усилителей, которые окружают и подпитывают Трон. Эти вспомогательные механизмы доставили сюда в спешке и торопливо подключили, когда Глупость Магнуса нарушила гармоничную безмятежность этого святилища[48]. Мимо усердных конклавов Аднектор Консилиум в клобуках и ризах, стоящих посреди напоминающих змей и кишечные петли силовых кабелей и молящихся над своими бормочущими устройствами; все дальше и дальше, к пугающей высоте и широте гигантского свода, похожего на перевернутый вверх дном каньон; между сверкающими аурамитовыми колоннами, вздымающимися ввысь, словно стволы зрелых Секвойядендрон гигантеум[49], мимо Соломоновых столбов из витой бронзы, колонетт с акантовыми вершинами, колоссальных резных арок; под сияющими, витиеватыми электро-факелами, словно сталактиты свисающими с головокружительно высокого потолка, и между люмен-сферами, плавающими в воздухе подобно маленьким солнцам; дальше, мимо эшелонов полированных автоматонов, обслуживающих психо-системы талисманов; прочь от пустых кресел с алыми подушками, в которые некогда садились Верховные Лорды Совета, а иногда ожидали аудиенции страдающие по космосу шишки из Навис Нобилите; мимо золотых кафедр с оцепеневшими астропатами, застывшими в садомазохистской фуге; вокруг клацающих генераторов грез и онейро-станков; мимо гипностатических гадательных печей, источающих пар и смирну, и аффиматричных прогнометров, истекающих синтетической плазмой, выдыхающих запах искусственно вызванных кошмаров; мимо скрипторумов ноктюариев; мимо бронзовых реликвариев и граалей; мимо перламутровой логгии, где околдованные прорицатели и скандирующие прогностипрактики отсеивают и вычитывают длинные ленты переведенных глоссолалий, исторгаемых клекочущими машинами индиффирентности, в поисках обрывков смысла; мимо старших пророков, размахивающих кадилами и технопровидцев, катящих резные склепы; мимо кающихся нищих у столов для подаяний и отшельников с электрическими дароносицами; все дальше, сквозь звуки антифонных напевов и литургий, изливающихся из ниш часовен, огороженных кружевными иконостасами, чтобы они не увидели его и не забыли слова; мимо множества оглашенных, жаждущих искупления и горящих евхаристическим пылом; вдоль стен из порфира и слюдяной мозаики, мимо фресок с черепами и хохочущими юношами, скрывающих за собой алхимические символы; мимо генеалогических древ и мемориальных табличек с символикой двадцати легионов, и все, кроме восьми, теперь завешены амарантовым покровом скорби; мимо железных храмов химерических братств, которые, со всей возможной скоростью, судорожно составляют новые варианты материальной истины методом автоматического письма, в отчаянной попытке сохранить их и отвести неумолимый удар судьбы; мимо стаек мечущихся сервов и учтивых абхуманов с завязанными глазами, чтобы они могли оставаться в бодрости и здравом уме одновременно, бегая с потерявшими всякий смысл донесениями; мимо Загрея Кейна, Фабрикатора-в-изгнании со свитой адептов, рыдающего о гибели своих боевых машин и планирующего расположение оставшихся; мимо целых акров чистого мраморного пола, где однажды мы разместим гробницы; мимо гигантских знамен с символами свободы и победы, водопадами свисающих с высоких стен на каждом метре шестикилометрового нефа; под гулким сводом потолка, выполненного из перуанского золота, мрамора и кристаллов, добытых на Энцеладе, создающих обман зрения, потолка высотой в километр; мимо безмолвных, ждущих приказа сверкающих рот Кустодес Пилорус, без единого движения несущих свою вахту у двери и шепчущих свою вечную мантру «лишь Его волей», прямиком к самой двери из керамита и адамантия, к Серебряной Двери, к сокровенным вратам вечности.

И наружу. Это всего лишь комната. Я двигаюсь дальше.

Мой неспокойный разум стремится все дальше.

Сквозь вечную дверь, за пределы секулярного, гуманистического храма, который представляет из себя тронный зал, в алебастровые коридоры, к ахероническим[50] проспектам, бесконечным туннелям из камнебетона, пронизывающим Внутренний Санктум, к радиальным мостам над бездонными ущельями, в темных глубинах которых покоятся нетронутые останки городов-могильников. Я не задерживаюсь. Мой разум течет сквозь погребенные залы последней крепости, сквозь каждую из Великих Печатей, вдоль широченных переходов, по которым некогда шагали целые армии, желая получить благословение, и могучие Титаны шли по десять машин в ряд, чтобы приблизиться к нему, словно просители, и словно обычные люди преклонить перед ним колени…

Вот оно. Еще двое. Еще двое идут сквозь яркий натриевый свет. Рогал Дорн, стойкий Преторианец, и возлюбленный Сангвиний. Мне незачем призывать их, ведь они сами уже спешат к нам, бок о бок, вместе со своими лучшими заместителями, Имперскими Кулаками и Кровавыми Ангелами, сопровождением из Астартес. Думаю, они направляются к нему в качестве делегации. Они сделали все, что было в их силах, больше, чем кто-либо смел бы просить, но время истекает. Они идут к нему, чтобы сказать – час пробил.

Они идут сказать ему, потребовать у него, чтобы он встал рядом с ними, в эту секунду, оставшуюся до полуночи. А если он не сможет, они заберут его и сопроводят в безопасное место.

Он отказался от этой возможности сразу, как только началась осада. И дело не в гордости, не в нежелании осознать масштаб угрозы. Просто не осталось безопасных мест. Во всей галактике не осталось места, где он был бы в безопасности от того, что грядет.

Рогал, вероятно, вернейший из его сыновей, образец непоколебимой преданности. Я вижу, что он опустошен. Он весь расхристан, все его тело болит и надрывается, доспехи измяты в сражении во время отчаянного отступления из бастиона Бхаб, его разум пуст. Мне жутко чувствовать такое истощение. Рогал, один из величайших стратегов за всю историю, руководил нашей обороной. Он дирижировал укреплениями нашей твердыни, а его тактические ходы, блестящие, дерзкие, молниеносные ходы позволяли ему вести партию, крупнейшую партию в регицид из когда-либо сыгранных. Я жажду обнять его и вознести хвалу за его труд. Он преуспел, он держал удар за ударом, призвав на помощь тщательное планирование, тонкую проницательность и мгновенную импровизацию, которые позволили ему пройти каждый поворот жестокой судьбы. Но его разум истощен. Больше нет никакой игры. Не осталось никаких ходов. Я ощущаю в нем вакуум, его усталый разум шокирован, обнаружив, что теперь свободен, и ему больше нечего обдумывать или решать. Это ощущение чуждо ему, оно отравляет его. Еще никогда не было так, чтобы он не знал, что ему делать. Еще никогда не было так, чтобы он не знал, что будет дальше.

Он надеется, что его отец знает. Он идет умолять отца рассказать ему.

И Сангвиний. Его телесные раны куда серьезнее, хоть он и пытается скрыть их от окружающих за аурой собственной сущности. Ему не скрыть их от меня. За излучаемым им сиянием, я вижу повреждения, нанесенные его доспехам и телу, разверстые раны, оборванные и опаленные перья на его крыльях. Теперь, когда он вернулся в Санктум, дух-хранитель его отца, его эгида, исцеляет Сангвиния быстрее, чем позволяют возможности любого смертного. Но этого недостаточно. Возможно, он уже никогда не будет прежним. Некоторые из этих чудовищных травм он будет носить весь остаток своей жизни.

Он пытается шагать прямо. Он надеется, что его сыновья не увидят кровавые пятна, остающиеся за ним на полу коридора. Он только что сразил Ангрона, сильнейшего и самого яростного из наших врагов, а также Ка’Бандху, демона, бич IX легиона, но оба эти несравненных подвига обошлись ему в непомерную цену, а в отличие от Вулкана, у Сангвиния есть лишь одна жизнь. Я вижу его страдания, вижу раны на его теле, боль в конечностях, но более того, я вижу скорбь в его сердце. Как и Рогал, он отдал все, что у него было, и этого оказалось недостаточно. Он уничтожил Ангрона, сокрушил Ка’Бандху, закрыл Врата Вечности и запер последнюю крепость. И все же, стены рушатся. Солнце налито кровью. Время истекает. Он не понимает, почему мы созданы, чтобы страдать.

По правде сказать, никто из них не понимает этого. Даже у сыновей-примархов не хватает контекста, чтобы осмыслить размах планов отца, глубину его аллотеистического учения, или истинный масштаб всего, что стоит на кону. Но Сангвиний, Светлый Ангел, чувствует это сильнее прочих. Я ощущаю в нем тоску и страдание. Не будет никаких взаимных обвинений. Он просто хочет спросить отца – почему?

Хоть и по-разному, но они оба жаждут откровения.

Они идут к нам сами, мне не требуется призывать их. Они идут, чтобы просить о помощи, и в этот раз, к их удивлению, мой господин готов ответить им.

Кто еще? Мой разум тянется дальше, наружу, в предместья Санктума, где пылают башни, а стены, которым полагалось стоять вечно, оседают лавинами, словно сделанные из игрушечных кубиков. Палатина полностью захвачена, с убийственной скоростью и фетишистским ликованием. Воздух воняет озоном и грязным дымом. Горны и сирены разрываются от запоздалых сигналов тревоги и приказов, которым некому следовать. Это была центральная аркология человечества, сердце империи, и она погрязла в резне неимоверных масштабов и волнах Нерожденных. Лишь последняя крепость, запертая благодаря монументальному подвигу Сангвиния, остается неприкосновенной. Те наши силы, что смогли попасть внутрь до закрытия врат, теперь удерживают последние стены, а те, что не смогли – и их много, очень много – уже не спасутся, и теперь обречены сражаться до смерти в наполненной безумием Палатинской Зоне.

Даже последняя крепость заражена. Прежде чем Архангел затворил Врата, первые захватчики смогли прорваться сквозь них. Теперь Врата закрыты, и Стражи из Легио Кустодес искореняют остатки проскользнувших внутрь врагов. Демоны здесь…

Вот он. Вальдор. Первый из Десяти Тысяч. Защитник внутреннего круга. Он охотится в Прецептории Иеронимитов, истребляя визгливых монстров, прокравшихся сюда перед закрытием Вечности. Разум Константина сияет сосредоточенностью. Повелитель Легио Кустодес ужасает, вероятно, он самый безжалостный из всех полубогов под началом моего господина. Константину была дарована очень малая свобода. Его роль – проще любой другой. Он сыграл ее без всяких сомнений. Он стоит в стороне от других, не сын, но одновременно и нечто большее, и нечто меньшее – его доверенное лицо, вечно бдительное, беспристрастное и не испытывающее колебаний. Его суждение не отягощают вопросы крови, наследия или братства. Он был создан чтобы стоять в стороне, и чтобы среди них всегда был тот, кто способен сохранять объективность без предубеждений.

Но в течение этой войны, мой господин начал жалеть его, и позволил Константину узнать больше и поделиться своими возражениями. Частично, он сделал это потому, что так Вальдор смог бы лучше выполнять свой долг, но кроме того, он решил, что будет честно позволить ему знать. Он дал Вальдору оружие, Аполлоническое Копье, а вместе с ним и откровение. Каждое совершенное им убийство обучает Константина. Каждый выпад в демоническую плоть и кости несет в себе урок, наполняя Вальдора знаниями убитых им существ.

Я лишь надеюсь, что он не узнал слишком много.

Боюсь, он мог увидеть достаточно, чтобы поставить под вопрос замысел своего творца. Я знаю, что сейчас Константин действует по собственным убеждениям, строит свои собственные планы на тот непредвиденный случай, если план моего господина провалится. Он считает, что держит их в тайне от меня, но это не так. Я знаю, что он разрешил создать оружие, которое использует в критической ситуации. Оно прикончит сыновей моего господина, и сыновей его сыновей, всех без остатка, не делая исключений. Константин всегда сомневался в мудрости созданных его повелителем полубогов. Я позволил ему утешить себя созданием этого оружия, смирившись даже с гениальным чудовищем, которое он привлек для работы над ним. Оно все равно не понадобится.

А если и понадобится, и оно будет создано, нашего повелителя уже не будет в живых, чтобы лицезреть его применение.

Я взываю к нему.

– Мой царь, – говорит он, принимая мой голос за голос своего господина. Он выдвигается немедленно, без возражений, оставляя своих бойцов закончить работу, оставляя разорванных на куски Нерожденных корчиться у своих ног, брызгая кровью на его золоченые доспехи. Он спокоен, он не испытывает сомнений, он верен. Он сохранит свое оружие в резерве и встанет рядом со своим повелителем в эту секунду перед полуночью.

Лишь после этого, если его повелителя не станет, он обрушит свою кару, опустит занавес на эту трагедию кровавого мстителя и очистит всю сцену.

Вальдор в пути. Рогал и Сангвиний. Вулкан. Мой разум блуждает еще мгновение, по оплавленному керамиту Внутреннего Дворца, тщетно ищет кого-нибудь на улицах, затянутых бактериологическим туманом, едким газом и облаками пепла, оставшегося от миллионов жертв. Должен быть кто-то еще. Когда-то здесь было так много тех, к кому можно было воззвать в час нужды.

Но никого не осталось. Эти четверо – последние из них. Остальные либо мертвы, либо стали причиной, по которой умирает наш мир.


1: XXIV

Осколки


Все стрелки мертвы, но батарея автопушек продолжает стрельбу. Смерть сжала руку мертвого командира расчета на гашетке. Батарея изливает поток трассеров в темноту, стреляя во все подряд, кроме неба, и это не прекратится, пока не иссякнут боеприпасы или не наступит конец времен – смотря, что случится раньше.

Траншейный Зарядник Комаг VI – это легкое штурмовое оружие, производимое в Индонезийском Блоке на закате Объединительных Войн. Одна из сотен устаревших моделей, до сих пор находящихся на вооружении, дешевая в производстве, неприхотливая в обслуживании и простая в использовании, предназначенная для низших чинов армейской ауксилии.

Сандрина Икаро пытается вспомнить, что с ним делать. Оно не из тех инструментов войны, которыми она привыкла пользоваться. Вторая Госпожа Тактики Террестрия годами не прикасалась к оружию. Но в юности, она предприняла два похода с солдатами территориальной армии улья, чтобы выполнить условия набора в Военную Академию Тактики. Гребаная пушка примитивна. У нее всего три рычажка, и один из них – спусковой крючок. Она дрожит. Ее руки покрыты кровью.

Люди вокруг нее превращаются в фарш.

– По машинам! – орет она. – По машинам, мать вашу!

Клерки, младшие служащие, рубрикаторы и штабные офицеры таращатся на нее круглыми глазами. Она видит, насколько те обезумели, обезумели от ужаса и смятения. Она и сама чувствует это.

Улица, одну сторону которой сравнял с землей минометный огонь, заполнена выжившими. Дым вьется под странным углом. Икаро не очень понимает, как хоть кто-то из них уцелел. Она все еще видит бастион в трех километрах к югу, несмотря на окружающиее ее строения и башни. Бастион Бхаб пылает, горит, словно какой-то чудовищный факел.

– По машинам, чтоб вас! – снова кричит она. – Мы должны убираться отсюда!

Люди прутся мимо нее. Она пытается расталкивать их. Комаг ей удалось снять с тела ополченца, в паре сотне метров отсюда. Комаг и два запасных магазина. Кажется, эту хрень заклинило. Она сосредотачивается на том, чтобы прочистить ход затвора. Все лучше, чем думать о произошедшем. Когда наступил конец, это случилось так внезапно. Они оставались так долго, как только могли. Теперь Икаро не думает, что они достигнут безопасности в стенах Санктума Империалис.

Мимо нее топают фигуры. Они несут Катарину. Икаро не понимает, зачем. Катарина Эльг стопроцентно мертва. Ее тело покрыто коркой белой пыли, собравшейся в алые комочки вокруг головы и груди.

Ей хочется сказать им положить бедную Катарину на землю, чтобы они могли двигаться быстрее. Но ей невыносима мысль, что придется оставить ее здесь.

– Где капитан Ворст? Кто-нибудь видел капитана Ворста? – кричит она. Ответа нет. – Халмер? Что насчет Осаки?

Она пытается направить их к последним транспортам. В спину им раздаются первые выстрелы. Автоматический огонь. Кто-то падает навзничь, словно решил, что с него хватит.

– Где господин Архам? – орет она. – Кто-нибудь видел моего господина Архама? Он смог выбраться?

Никто не знает.

Еще выстрелы. В двух сотнях метров от них появляются первые солдаты предателей. Пехотинцы, совращенные дьяволы, некогда принадлежавшие к Экзертусу Имперской Армии.

– Где повелитель Архам? – кричит Икаро. Высокоскоростные твердотельные снаряды сбивают с ног человека слева от нее.

Сандрина Икаро помнит курс молодого бойца. Она избавляется от заклинившего патрона, меняет магазин, вскидывает Комаг VI и открывает ответный огонь.


Киилер следует по Гласисной улице, мимо толпы контуженных и обездоленных. Конклав организовал медпункт на первом этаже некогда знаменитого ресторана. Верефт там. Она просит его дать рабочий вокс, и он отвечает, что найдет ей такой. На мгновение, она задерживается под портиком. Мимо нее ковыляют выжившие. У многих на глазах повязки, а некоторые бредут вперед, заунывно звоня в колокольчики. Многие передвигаются на ходулях или в ботинках на платформах из брусков или кирпичей, чтобы не наступить на битое стекло, отравленную воду или лужи с бактериями. У большинства на лицах маски или покрывала, а некоторые машут пахучими кадилами, и все это чтобы не дышать грязным воздухом и едким дымом.

Офицеры командного подразделения Префектус установили поблизости блокпост. Командование Префектус – это новый институт чрезвычайных полномочий, который все еще остается загадкой для Киилер, если не считать встреч с боэтархом Мауэр и ее офицерами. Основанный преториатом Хускарлов, Префектус, похоже, сильнее обеспокоен вопросами дисциплины и поверхностной концепцией морали, нежели защитой. Даже Мауэр, казалось, не вполне понимала свои обязанности. Киилер подозревает, что идея Префектуса формировалась на самом высоком уровне с целью сдержать и отвратить Хаос, не имея четкого понимания его сущности.

Здесь, как и везде, офицеры проверяют людей на признаки болезней, инфекций, осматривают их в поисках рубцов и порчи. В основном, они уделяют внимание полноценным людям, мужчинам призывного возраста или военным, отбившимся от своих подразделений. Тех, кто прошел проверку, Префектус помечает символом чистоты с помощью ручных степлеров, которые Корпус Логистики использовал для скрепления бумаг и приписных свидетельств. Бирка чистоты означает, что ты пригоден к службе. Она дает тебе доступ к медпунктам и полевой кухне. Кроме того, она показывает, что тебе можно доверять. Эмблемы, знаки различия, даже цвета униформы не имеют значения. Все стороны поменялись. Враг мог оказаться кем угодно. Да и в любом случае, даже если символы ничего не решали, все и так были покрыты таким слоем грязи, что никто не смог бы их рассмотреть. Печать чистоты стала единственным значимым символом лоялистов, важнее аквилы или другого имперского герба. Она означает верность. Те, кто получил ее, непрерывно чистят ее слюной и пальцами, чтобы все могли ее видеть.

Те, кто не уходит прочь в смятении.

В длинных очередях на проверку, Киилер видит истязающих себя людей, пытающихся избавиться от любой отметины или царапины, которую по ошибке можно было бы принять за скверну. Они жестоко бичуют свое тело, надеясь, что вид содранной кожи и стремление нанести себе такой вред наглядно демонстрируют их решимость, независимо от покрывающих тело знаков или рубцов. Иные режут себя напрямую, срезая бородавки и бубоны, отсекая зараженную плоть.

– Они обязаны делать это с собой? – спрашивает она одного из Префектус.

– Я им такого не приказывал, – отвечает тот. Это боэтарх. Он носит черный плащ с двумя рядами красных эмалированных пуговиц, алые перчатки и серебряный символ своего подразделения.

– Заставьте их прекратить.

– Я не могу их ни к чему принудить, – возражает он. – Где ваша бирка?

– Ей она не нужна, – раздается голос Верефта с лестницы. Боэтарх пожимает плечами. У него слишком много дел, чтобы вступать в перепалку. Он готовится к разговору с ветераном силовиков из ведомства маршала-провоста.

Она идет к Верефту и уже собирается говорить, как вдруг нечто огромное обрушивается с небес позади нее, и она падает на живот. Ударная волна сшибает с ног почти всех людей на улице и обрушивает пост Префектуса. Последние целые стекла разлетаются вдребезги.

Верефт помогает ей встать на ноги, она оборачивается и видит огромный, мерцающий огненный шар, поднимающийся в небеса на востоке. Огненные потоки и щебень падают из-под него на землю, словно тоненькие щупальца медузы.

– Что… – только и может произнести она, с трудом сглотнув. Избыточное давление заглушило ей слух.

– Завод боеприпасов, – говорит Верефт. – За Тавианской Аркой. ММ Три-Сорок-Один, полагаю.

– Она сказала, что он горит.

– Кто сказал?

– Девушка…

– Ну, похоже, что он как раз отгорел и забрал все дерьмо с собой.

Значит, больше никаких подвозов боеприпасов. Не из этой области. Если после электромагнитного импульса от взрыва вокс еще работает, она свяжется с передовой и расскажет о местонахождении фургонов.

Они должны идти дальше. Они должны вести толпу на север. Повсюду растет давка. Зреет паника. Им придется потрудиться, чтобы люди сохраняли спокойствие.

– Нам потребуется помощь, – обращается она к боэтарху.

– С чем? – спрашивает он.

– С порядком, – отвечает она. – С дисциплиной.


Фронт рушится. Около тридцати тысяч пехотинцев, из Экзертуса и ауксилии Империалис, из двенадцати различных подразделений, включая 110-й Пан-Нордский, смогли кое-как перегруппироваться на открытой местности возле пылающих развалин Принципарии Гард, врезавшись в значительно превосходящую их числом предательскую ауксилию, наступающую со стороны Врат Аннапурны[51]. Через шестнадцать кровавых минут жаркой схватки, изменников вытеснили на огромные земляные валы, тянущиеся с востока на запад. Это грязный труд. Местность замерзла и покрылась льдом, став жертвой изменчивой погоды, и бойцы переключились на штыки и древковое оружие. В гуще сражения кипит жестокая рукопашная мясорубка, растянувшаяся на десять квадратных километров, тысячи солдат тянут и толкают врагов в мешанине тел. Сверкают молнии, две армии перемалывают друг друга лицом к лицу в самом ближнем из ближних боев. Порядки изменников уже готовы рассыпаться. Затем, привлеченная запахом крови, с юга накатывает волна Пожирателей Миров, и хрупкая, самоотверженная дисциплина, помогавшая командирам лоялистов продержаться так долго, рушится почти мгновенно.

Порядка нет. Фортуна ушла. Ломается строй. Итог – кровавая бойня.


Полагая, что у них есть время установить и откалибровать орудия, капитан Н’джи выстраивает свой Ковингианский Легкий Артиллерийский вдоль Четвертичного Кряжа. Но время превратилось в пыль, и скитарии изменников Механикума настигают их прежде, чем они успели снять орудия с передка или установить противооткатные сошки. Ковингианцы сражаются и умирают вокруг своих безмолвных пушек, пуская в ход пистолеты, ножи и саперные лопатки.


Киилер ждет очереди. Она ждет своей очереди, проходит проверку и берет бирку чистоты. Она считает, что если остальные увидят, как это делает она, то последуют ее примеру. Учите словом, учите делом. Они увидят, как вы встаете, и сделают то же самое. Она уверена, что это единственная икона, что имеет сейчас значение, единственный значимый символ веры. Талисман надежды, в противовес знамениям ужаса, появляющимся на стенах. Ей претит бездушная работа Префектуса, претит ей и изгнание, но она напоминает себе, что все это ради высшей цели.

Эйлд собирает конклав и высылает глашатаев, чтобы начать собирать толпу на север. По его подсчетам, из южной Палатины сюда стекаетсся порядка миллиона человек.

– На север, – говорит она ему. – Таков план. – Говорите им «на север».


1: XXV

Магистр Войны сознается в своем преступлении


– Так в чем же твой план, Олланий? – спрашивает Актея.

– По моему опыту, чем меньше люди болтают о плане, тем лучше он работает, – отвечает Олл. – Так меньше шансов, что кто-нибудь его запорет.

Его ответ эхом прокатывается по узкой комнате с покатыми стенами, где они устроили привал. Актея улыбается.

– В таком случае, сочту это за «нет», – говорит она.

– В смысле, «нет»? – оживляется Кэтт, примостившаяся рядом с Оллом. В ее голосе сквозит презрение.

– Нет, Кэтт, у него нет плана, – поясняет Актея. – Я так и думала. Вот почему я нашла вас. Чтобы помочь вам. Чтобы… видимо, чтобы разработать план, который реально мог бы сработать. Без сомнений, в тебе есть потенциал. Твое очень долго знакомство с Императором.

Все глаза устремляются на Олла, даже глаза Лидва. Они поставили свои фонари на землю, и те сверкают, словно костры, отбрасывая на стены длинные тени, которые тянутся вверх, пока постепенно не становятся одним целым с кромешной тьмой у них над головами.

– Знакомство – это сильно сказано, – возражает Олл. – Я знал Его, это было очень давно. Мы перестали быть друзьями. Сомневаюсь, что вообще когда-либо были, но… в любом случае… Я сбежал с Калта, когда Калт запылал. Я убегал прочь, но в то же время я, на самом деле, бежал куда-то. Полагаю, во вселенной действуют высшие силы – силы, господства, называйте как хотите. Я верю в то, что встал на этот путь не просто так, и потому следую ему. И если я смогу сделать хоть что-то в его конце… если во мне осталась хоть капля ценности, одного Вечного для другого, связанных общим проклятием, то я намерен ею воспользоваться.

– Вы верите в бога, Рядовой Перссон, – говорит Графт. – Это есть в моих записях о вас. Вы благочестивы. Вы исповедуете тайную веру в старую, запретную религию.

Олл кивает. – Да. Старая привычка. Очень старая. Слишком старая, чтоб от нее избавиться. Но не имеет значения то, во что я верю. Лишь то, что я могу сделать.

– Покончить с этим, – прозносит Зибес.

– Да, Хебет, – соглашается Олл. – Покончить с этим. Покончить с этим невероятным, чудовищным, бессмысленным кровопролитием. В этом вся суть.

– Пырни его, – подает голос Кранк. – Пырни его клинком, который прорезает пространство.

Кэтт хихикает.

– Пырнуть кого? – спрашивает Лидва.

– Да, Олланий? Кого? – спрашивает колдунья с хитрой усмешкой.

Олл пожимает плечами.

– Оу, – удивленно тянет Кэтт. На ее лице медленно проступает шок, а затем – осознание. – Он имеет в виду любого из них, – говорит она. – Любого из них. Или обоих. Любой ценой.

– Любой ценой… – эхом повторяет Актея.

– Но ты намерен сначала поговорить с Ним, – вмешивается Лидва. Его слова звучат почти как вопрос.

– С кем? – спрашивает Кранк.

– Со своим старым другом, – отвечает Актея.

– Намерен, – соглашается Олл. – В смысле, если представится случай. Хотя сомневаюсь в этом. И я сомневаюсь, что Он станет слушать. Он никогда и никого не слушал. Но все же думаю, таков план. Иначе, почему я? Если все, что требовалось, это пырнуть, то нож мог бы быть у кого угодно.

– Может, потому что он мог бы ослабить защиту, увидев старого друга? – предполагает Актея. – Никто другой не смог бы к нему подобраться.

– Может быть, – отвечает Олл. – Но такое не в моем духе. Это больше похоже на Альфария. Кроме того, Он будет остерегаться меня. И защиту свою точно не ослабит. Я уже как-то раз пырнул Его.

Повисла долгая тишина.

– Ты что, шутишь? – спросила Кэтт.

– Олланий, с этого места поподробнее, – оживилась Актея.

– Да какие тут подробности, – говорит Олл. – Мы поссорились. Это случилось тридцать тысяч лет назад, плюс-минус, так что… с тех пор много крови утекло.

– Нет-нет, – торопит его Кранк, широко распахнув глаза. – Нам нужно что-то посущественнее, чем это!

Олл смотрит на них. После всей той верности, что они проявили к нему, он перед ними в долгу. Здесь, глубоко под землей, в каменном склепе он чувствует себя как в самом защищенном хранилище, где можно спокойно раскрыть старую тайну.

– Некогда, была огромная башня, – начинает он. – Некоторые называли ее Этеменанки[52], и стояла она в месте, звавшемся Вавилин, или Вавил. Уверен, что никому из вас это ни о чем не говорит, так как Писанию уже никого не обучают.

– Мне кое о чем говорит, – возражает Актея. – Она вправду существовала?

– Существовала, – кивает Олл. – Культура, построившая ее, обладала силой. Эти люди стали опасной помехой Его планам. По факту, они стали угрозой для всего сущего. Они сделали оружием язык. И назвали его Энунцией. Я был Его Магистром Войны, Его другом. Мы пошли на них войной и свергли их. Я думал, мы уничтожим все. Но, к моему величайшему разочарованию, оказалось, что Он желал Энунцию для своих собственных нужд.

Это случилось очень давно, но воспоминания кажутся Оллу невероятно свежими, поскольку он совсем недавно пережил это событие в своих грезах, сотканных ульем Хатай-Антакья.

– И что, ты пырнул Его? – спросил Зибес, распахнув глаза.

– Да. Чтобы остановить Его. Так и закончилось то, что эта леди описала как наше «знакомство».

Он смотрит на Актею.

– Твоя очередь, – говорит он. – Расскажи нам что-нибудь. Ты ведь тоже Вечная.

– Но не рожденная ею, – отвечает она. – Совсем не как ты. Но после смерти, мне было даровано второе рождение и новая жизнь. Я родилась на Колхиде. Люди Аврелиана использовали меня как исповедницу и жрицу своего искусства. И вот за такое знакомство, Олланий, меня убили золотые воины Императора.

Мгновение она молчит.

– И в смерти, я узрела истину варпа. Всю истину. После чего переродилась в этой форме. Меня переделало то, что ты назвал бы колдовством, Олланий, а никакая не прихоть биологии или эволюции. Но теперь, я служу истине. Никому и ничему иному.

– Кабал пытался использовать тебя, – замечает Олл. – Джон рассказал мне.

– Они пытались. Они отправили за мной Даймона Пританиса. Еще один Вечный.

– Он мертв.

– Мертв. Полностью и окончательно. Но теперь я не служу никому и ничему, кроме великой цели – покончить с этим конфликтом. пока он не покончил со всеми нами. Так же, как и ты.

– Думаю, ты весьма вольно трактуешь смысл «так же», – замечает Олл.

– Пока что, Олланий, у нас есть лишь мы.

– Кирена Валантион, – тихо бормочет Кэтт.

Актея резко оборачивает к ней свое укрытое покрывалом лицо.

– О, да ты умна, девочка, – говорит она. – Твой разум гораздо хитрее и вкрадчивее, чем я думала. Ты вытянула это из моих мыслей.

– Это лежало на поверхности, – отвечает Кэтт. Она выглядит немного довольной собой.

– Да, я была Киреной Валантион, Благословенной Девой. Я лишилась физического зрения, когда сгорела Монархия. Я умерла в прелюдии к Исствану. Через годы мучительного просвещения, или, возможно, просвещающих мучений, я переродилась. Я больше не была Киреной. Я избежала смерти и получила иное зрение. Думай обо мне что хочешь, Олланий, но я – весьма ценный ресурс.

Олл встает на ноги.

– Они задерживаются, – говорит он Лидва. – Не было сигналов от Альфария?

Лидва качает головой.

– Хорошо, – вздыхает Олл. – Подождем еще пару минут.

Он делает несколько шагов вниз по переходу, в обратном направлении, и вглядывается во тьму.

– Что-то не так? – спрашивает Лидва.

Олл смотрит на него и переходит на шепот.

– На пути сюда ты был замыкающим.

– Да.

– Ты слышал что-нибудь, помимо нас? – спрашивает Олл.

– Нет, – отвечает Лидва. – Например?

– Неважно, – говорит Олл.


1:XXVI

Острее шипов


На Орлиной Дороге, перед Залом Схоласта, людской поток внезапно расступается. Толпа в смятении пятится назад, в ней образуется просвет. Какой-то человек упал.

Конрой-капитан Альборн из Префектус проталкивается сквозь массу людей в сторону просвета. Штиглих, одна из лучших в Палатинской Горте, старается не отставать.

– Все назад! – обращается Альборн к народу. – Все назад!

Человек корчится на земле. Вероятно, работник факторума, или трудяга с мельниц. Судя по его конвульсиям, похоже, он отравлен. Альборн внезапно понимает, что он шокирован этим зрелищем: не агонией человека, поскольку за последние пару часов он досыта насмотрелся на людей в предсмертных муках. Что по-настоящему пугает его, так это пустое пространство вокруг него. Орлиная Дорога так переполнена, что на ней едва хватает места, чтобы дышать или двигаться. Но этот человек, корчащийся на земле, получил в распоряжение целых шесть метров свободного пространства в диаметре.

Толпа смотрит на него, широко раскрыв глаза и не произнося ни слова. Некоторые оттягивают свои бирки чистоты, чтобы Альборн мог их увидеть, но он не обращает внимания.

– Медик есть? – кричит он, присев на корточки рядом с пострадавшим. – Медик? Доктор?

Никто не отвечает. Все они боятся офицера Префектус в багровых перчатках не меньше, чем безумца или прокаженного.

Альборн смотрит на Штиглих. Она качает головой.

– Надо отнести его куда-нибудь, – говорит он ей. – Убрать его с улицы.

Она робко тянется к потерпевшему. Мужчина покрыт слоем грязи, которой он сам себя обмазал. Он что-то бормочет, что-то, что Альборн не может толком расслышать, и таращится на них налитыми кровью глазами.

– Не понимаю, – говорит ему Альборн. – Кора? Король? Какой Король? Здесь есть кто-нибудь по фамилии Король?

Внезапно, мужчину рвет. По дороге растекаются ручейки вязкой слизи. Альборн отшатывается. Ему не хочется трогать этого человека. Он видит на его коже темные пятна, признаки недуга, гнилостной чумы, которую враг распространил с их помощью. Он хочет прострелить мужчине голову, но не может сделать этого на глазах у толпы. И оставлять его здесь тоже нельзя.

Он стискивает зубы и вновь тянет руку.

Мужчина поднимается. Он вскакивает быстро, слегка пошатываясь. Скалится на Альборна и Штиглих. Рвота капает с его подбородка. Он снова что-то произносит, какое-то имя, и затем его пробирает дрожь. Острые колючки, размером и цветом напоминающие шипы розы, прорывают его кожу изнутри. Они вылезают из щек, изо лба, челюсти, предплечий и тыльной стороны ладоней.

Альборн кричит, предупреждая всех вокруг, и выхватывает пистолет. Толпа вопит. Усыпанный шипами мужчина разворачивается и ковыляет прочь. Альборн не может сделать выстрел, когда вокруг столько народу. Пошатываясь, человек добирается до ступеней Зала Схоласта. Толпа расступается, словно занавес, давая ему дорогу, отшатываясь в отвращении и ужасе.

Альборн и Штиглих взбегают по ступеням вслед за ним. Он исчез за огромными дверями, скрывшись в темных, пустых комнатах зала. Альборн идет впереди. Внутри холодно, тихо и мрачно. Каждый шаг порождает множественное эхо. К высоким потолкам тянутся колонны. За длинными, грязными окнами мерцает пламя костров.

Штиглих вскидывает карабин и тычет Альборна локтем, указывая на что-то кивком головы. На полу виднеется содержимое желудка. Они продолжают движение вглубь зала, прикрывая друг друга. Несмотря на все старания ступать тихо, каждый их шаг откликается сотней отзвуков.

Мужчина ждет их в дальнем конце, под огромным окном в стиле «бычий глаз», изображающее уровни Схолостики в глассике*. Он больше не человек. Какой-то Нерожденный вылупился из него шипами наружу, и разорвал беднягу изнутри. Существо корчится возле стены, обнаженное и блестящее, пытаясь соскоблить с себя остатки человеческой кожи, точно кожуру.

Они вторглись не только во Дворец, думает Альборн. Они вторглись в нас, и подчинили изнутри. Его терзает вопрос, какой ужасный грех, какое преступление, какую случайную мысль допустил этот человек, чтобы превратиться в столько чудовищный проводник.

Они оба вскидывают оружие и открывают огонь, отбрасывая тварь спиной в стену, поднимая бурю пыли, каменных осколков и ихора. Но пулевым ранам не удается прервать его не-жизнь, и существо бросается на них. Альборну удается свернуть с его пути, не прекращая огонь. Тварь подняла Штиглих в воздух, обвила шипастыми пальцами и разорвала пополам.

Альборн никогда не забудет влажный хруст, с которым разошелся ее позвоночник.

Бросив половинки тела, существо поворачивается к нему. Оно хихикает, бормочет и кудахчет исколотыми губами, похожими на подушечки для игл. Патроны кончились. Он отступает, исступленно пытаясь перезарядиться.

Оно говорит. Какое-то имя. Слова, которые пытался произнести человек, послуживший ему скорлупой.

Темный Король.

Произнося это, тварь дергается, словно сами буквы наполняют его ужасом.

Перед Альборном возникает тень. Здесь есть кто-то еще, кто-то огромный, кто двигается быстро и беззвучно. Серый рыцарь. Легионер Астартес в практически бесцветных доспехах, словно фантом. В каждой руке он держит клинок, черный гладий и длинный боевой меч.

Нерожденный становится на дыбы, шипя и пытаясь схватить воина. Астартес наносит удар сначала одним мечом, затем вторым. Из широких ран брызжет жидкость. Когда тварь вновь прыгает на него, он всаживает длинный клинок ему подмышку и вонзает гладий под ребра.

Нерожденный отпрыгивает назад и клинки выскальзывают из рук воина. Астартес тянется за голову и выхватывает третий клинок, цепной меч, примагниченный к спине. Зубья рычат и воют, космодесантник обрушивает его сверху вниз, распиливая Нерожденного по вертикали.

Теперь он мертв.

Воин отключает мотор и возвращает цепной меч за спину. Он нагибается и подбирает остальные клинки.

Альборн знает его. Одинокий Волк. Последний верный сын Хоруса.

– Локен? – шепчет он. – Локен? Господин?

Гарвель Локен оборачивается и смотрит на него. Клинок Рубио в его правой руке, Скорбящий в левой. – Тварь сказала «Темный Король», – уточняет он.

– Да, я слышал, господин.

– Тебе это о чем-нибудь говорит?

Альборн качает головой.

– Ты ведь Альборн, верно?

Альборн кивает. – Да, господин. Что…если можно спросить…но найдя вас здесь, я…

– Я был с Киилер, – говорит Локен, – сопровождал ее. Но линия фронта сдвинулась слишком близко, поэтому я послал ее вперед и задержался, чтобы создать линию обороны.

– Когда это было? – спрашивает Альборн.

– Не знаю. Час назад? Два? – Он делает паузу. – Я направляюсь к Процессии Вечных, – добавляет Локен. – Там – главная битва. Я услышал выстрелы…

Он оглядывает мрачный зал. На мгновение, он кажется растерянным.

– Господин, – говорит Альборн, – процессия…она в лигах отсюда.

– А здесь – это где? – спрашивает Локен.

– Зал Схоласта, господин. На Орлиной Дороге.

– На Орлиной Дороге?

– Да, господин.

– Это…это даже близко не там, где я был. Даже близко не там, куда я собирался…

Альборн колеблется. Как Астартес может потеряться? Как Астартес может потерять направление? Одинокий Волк ранен? Может, он…Трон, защити нас…может, его изнутри тоже поразило безумие?

– Орлиная Дорога? – снова спрашивает Локен.

– Да, господин. Прямо снаружи.

– Что-то не так, Альборн.

– Это…слабо сказано, господин.

– Нет, конрой-капитан, – рычит Локен. – Я был у Врат Престора. Я был на проспекте, уже приближался к процессии. Услышал выстрелы в сотне метров от себя и пошел на звук. Всего сотня метров…и я здесь.

– Но ведь нет, – мямлит Альборн. – Со всем уважением, господин, нет. Престор в четырнадцати километрах отсюда, и это в лучшем случае. Вероятно, в девятнадцати. Это попросту…

– Невозможно, – заканчивает за него Локен.

– Именно, господин.

– Но тем не менее, – продолжает Локен. – Думаю, что мы так глубоко погрузились в эмпиреи, что они искажают все вокруг. Время. Пространство. Материю самого мира и Дворца. Невозможно, чтобы я был здесь, и все же вот он я. Невозможного, Альборн, больше не существует.


1:XXVII

Гидра


Джон поворачивает механическое золотое колесо, сделанное для рук куда больше человеческих, и слышит тихий гул нарастающей энергии. По всей кабине загораются консоли, неоновые полосы моргают в аурамитовых рамочках, сигнализируя о запуске и перезагрузке систем. Он слезает с обитого красной кожей трона и спускается обратно к люку «Коронуса». Ни в одной из остальных машин не оказалось ни капли энергии, но в транспорте Кустодес остался небольшой резерв. Ничего удивительного. Грави-воз стоит особняком от остальных машин, его создавали с применением технологий гораздо старше и намного более совершеннее чем те, что используются в стандартных имперских шаблонах.

Он бросает взгляд в полумрак. – Пек? – зовет он. – Пек? Вот этот на ходу.

Нет ответа. Альфа-легионер оставил проверку на него и отправился в разведку, чтобы убедиться, что остаток маршрута все еще проходим для транспорта.

– Пек?

Он забирается обратно. Он чувствует дрожь запустившегося генератора под палубой и слышит стон системы антиграва, медленно выходящей на рабочую мощность. Он открывает несколько встроенных контейнеров. Четыре болтера, слишком большие для кого-то, кроме Пека и Лидва. Один из них – мастерски сработанный экземпляр необыкновенной красоты, с серебряными и изумрудными накладками, снаряженный двойными барабанными магазинами. Джон не может даже поднять его. В двух других контейнерах он обнаружил стойки с авторужьями и лазганами Солярной Ауксилии. Все оружие – высокого качества, только с завода, запаянное в пластековую упаковку. Альфа-Легион предполагал поддержку человеческих агентов.

Готовы к любому повороту событий. Вот уж точно.

В последнем контейнере лежат пистолеты, как для Астартес, так и для людей, включая два изящных вольтвольвера, похожие на археотех Механикум. На дне контейнера сложены металлические канистры. Он открывает одну из них и улыбается, увидев содержимое.

Пек слишком задерживается. Они уже давно должны были вернуться к остальным и двигаться дальше. Джон вылезает из Коронуса в поисках пси-подавителя и с облегчением обнаруживает его на борту. Он спрыгивает на землю, и тут цикл перезапуска грави-воза достигает рабочей мощности. Фары автоматически включаются, заливая светом все пространство перед машиной.

В светлом овале стоит Альфа-легионер. Его возвращение было, как всегда, бесшумным, но свет застал его врасплох. Мгновение он стоит неподвижно, его доспехи переливаются в лучах фар, а вокруг него вращаются пылинки.

– Значит, смог найти рабочий? – спрашивает он.

– Да, – отвечает Джон.

– Энергорезервы в норме? Никаких просадок?

– Достаточно, чтобы запустить генератор, – говорит Джон. – Теперь он сам накапливает заряд. Должен быть на ходу. Путь впереди чист?

– Путь впереди? Да.

– Значит, никаких провалов и впадин? На машине остаток маршрута пройдет намного проще.

– Никаких впадин, – отвечает Альфа-легионер.

Джон кивает. – Я оставил кое-что внутри, – говорит он. – Погодь секунду.

Он разворачивается, чтобы залезть внутрь.

– Это может подождать.

Джон медлит, и глядит на Астартес из-за плеча. – Это может подождать – что? – спрашивает он. Его пульс учащается. Он не знает, что делать, потому что полностью уверен – ему конец, а его попытка забраться внутрь и ухватить вольтвольвер, или что-то не менее убойное только что провалилась.

– Я не понимаю, о чем ты, – говорит Альфа-легионер и делает шаг вперед.

Джон улыбается своей самой натянутой улыбкой. Теперь он сам по себе. Смекалка, ум, хитрость. Единственный способ прожить еще минуту, еще секунду – использовать все, что у него есть. Что-то неожиданное. Что-то внезапное.

– Это может подождать – что? – повторяет Джон, стараясь держаться расслабленно. – На всем пути сюда ты звал меня по имени, в каждом предложении, делая акцент на том, что знаешь меня. Психологическое подкрепление. Стандартная штука. А теперь ты перестал.

Альфа-легионер колеблется долю секунды.

– Не понимаю, в чем твоя проблема, – отвечает он, в его голосе слышится неподдельное изумление.

– Да куда уж тебе, – заключает Джон, со смехом пожимая плечами. – Ты не Инго Пек.

– Конечно же я Пек, – говорит Альфа-легионер.

– Точно не он, – говорит Джон. – Он знает мое имя. А еще он стоит прямо у тебя за спиной.

Одураченный лишь на мгновение Астартес оборачивается, чтобы взглянуть себе за спину.

Джон прыгает к люку.

Он не успевает даже коснуться его, и громадные руки хватают Джона сзади.


1:XXVIII

Ксенофонт


Ноги Джона улетели назад, и он ударился об корпус машины лицом. Упав на землю возле грави-воза, он уже чувствует тошноту от сокрушительного удара, в носу стоит солоноватый запах, рот полон крови.

Альфа-легионер переворачивает его на спину, снимает автопистолет с его пояса и отбрасывает в сторону. Если бы я решил, что он хоть как-то поможет против брони Астартес, то уже воспользовался бы им, думает Джон. Он пытается прояснить рассудок. Кажется, его нос сломан, в горло течет кровь. Ублюдок буквально отчеканил его лицо на корпусе «Коронуса».

Но не убил. Не на месте. Астартес убивает тогда, когда хочет этого, а значит, Джон остался в живых не случайно.

– Вставай, – говорит ему легионер.

Джон не может. Ему слишком дурно. Он перекатывается набок и схаркивает кровь. Он разбил губу и прикусил язык.

– Сколько вас здесь? – спрашивает Альфа-легионер.

Джон сплевывает снова и пытается сесть. Он не чувствует лица, зато боль в языке ощущается весьма остро.

– Не пытайся выиграть время, Грамматик.

Джон дергается.

– Да, я знаю, кто ты. Ты меня раскусил. Но тебе стоит знать о техниках, которые я могу применить. Сколько вас здесь?

Джон садится, придерживая рукой окровавленный рот, и пожимает плечами.

Астартес подхватывает его и бьет о борт грави-воза. Джон уверен, что услышал, как лопнуло ребро, но воздух мгновенно и целиком покинул его легкие, так что ему все равно. Легионер не отпускает.

– Сколько?

Моргая, покачивая головой, Джон смотрит на полированный визор в считанных сантиметрах от своего лица. Похоже на застывший в металле оскал. Он видит изящные зеленые и серебряные чешуйки, капли собственной крови, которую он выкашлял на решетку вокса. Он не может разглядеть глаз за линзами в глубоких глазницах, но на таком расстоянии ему видны оранжевые блики дисплея, проецирующего изображение на цветной плексиглас.

– Сколько?

Джон произносит что-то, но его разбитый язык так опух, что наружу вырывается лишь бульканье, вместе с кровью и слюной.

– Повтори.

– «Ксенофонт»… – хрипит Джон. Распухший язык выталкивает слова медленно и неохотно. – Ты выполняешь «Ксенофонт»? Урод, мы на одной стороне…

Продолжая прижимать его к машине левой рукой, Астартес опускает правую. Бронированные пальцы, нежные, словно у любовницы, находят повреждение в грудной клетке и скользят по ребру вдоль всего тела Джона. Джон корчится. Кончик пальца останавливается возле точки давления. И погружается внутрь.

Джон вопит. Боль продирается по его позвоночнику прямо в основание черепа. У него отнимаются ноги.

– Вопросы здесь задаю я, – предупреждает Астартес. – Сколько вас здесь?

– Мне нет резона отвечать, – поясняет Джон, еле шевеля языком. – Ты все равно не оставишь меня в живых.

– Я мог бы.

– Ты из Альфа-Легиона.

– И что?

– Вся ваша суть – ложь. Оставишь меня в живых? Ложь.

У Джона осталась лишь одна карта в рукаве. Слово, одно из множества слов силы, которые он подсмотрел в видении Олла о заполненной словами башне в улье Хатай-Антакья. Ему удалось вспомнить лишь одно из них после того, как видение исчезло, и он запомнил его. Это слово из прото-языка Энунция, и он не вполне уверен, что именно оно делает, но он точно знает – как только он произнесет его, то сразу же забудет. Он припасал его на крайний случай, когда они, наконец, приблизятся к цели. Но этот момент никогда не настанет, если он не переживет это…

Огромная правая ладонь поднимается, и большой палец упирается в его плечевое сплетение.

– Прекратить боль – вот тебе резон, – говорит Альфа-легионер. – Избежать боли – вот резон. Жить или умереть – не так уж важно. Боль – вот значимый фактор. Боль, и сколько ее предстоит вытерпеть перед смертью.

– Боль – всего лишь отвлекающий фактор, – хрипит Джон. Он принимается формулировать слово.

Альфа-легионер давит большим пальцем, доказывая, что это не так. Джон вопит снова. Его руку парализует. Разум мечется, не в силах составить необходимые слоги. Шок и говокружение охватывают его. Та легкая сдержанность, с которой Астартес контролирует давление, вызывает в нем первородный ужас.

– Сколько?

Ладонь перемещается к околоушному лимфоузлу, палец ложится на сосцевидный отросток.

– Заставь меня еще покричать, – шепчет Джон.

Ладонь останавливается.

– Заставить меня кричать – отличный способ выяснить, сколько со мной людей.

– Последний шанс, – предупреждает Альфа-легионер.

Металл врезается в металл. Звук от столкновения настолько чист, что похож на удар колокола. Внезапно освободившись, Джон оседает на землю.

Возле него борются два гиганта. Оба в зелено-серебряных доспехах. У одного в руке болт-пистолет, но второй крепко держит его за запястье этой самой руки.

Джон смаргивает и пытается отползти подальше от жестокой схватки. Они не похожи на двух дерущихся людей, валяющихся в пыли, хватающих друг друга за одежду и изрыгающих проклятия. Это два великана в силовой броне. Они быстрые, трансчеловечески быстрые, чудовищно быстрые, настолько быстрые, что Джон едва успевает за ними: удары, блоки и захваты сменяют друг друга в молниеносной, хирургически точной последовательности. Все равно что лежать рядом с двумя пропеллерами, которые вращаются в противоположные стороны без всякого контроля, вгрызаясь в землю и друг в друга.

Пек – тот, что с пистолетом. Он не стал стрелять. Теперь он в захвате. Другой Альфа-легионер смещается и бьет Пека о машину. Пек разворачивается и вколачивает второго Астартес в стоящий рядом «Горгон». В воздух взлетают хлопья ржавчины. Альфа-легионер вновь крутит Пека, пытаясь разбить его захват, и во второй раз лупит им об корпус грави-воза. Джон корчится и отчаянно перекатывается. Двое Астартес падают в то место, где он только что лежал. Еще немного – и они раздавили бы его, размазав о землю своими телами.

Джон пытается встать. Его ноги не слушаются, а ребро отдает резкой болью по всему телу. Левая рука парализована. Он поскальзывается, падает, и снова встает. Он шатается, глядя, как два Альфа-легионера снова сплетаются в клубок, который едва не оставил от него мокрое место.

Второй Астартес лупит рукой Пека по левой грави-гондоле транспортника и вышибает у него пистолет. Они перекатываются вновь. Бушует вихрь ударов, кулаки высекают искры и царапают доспехи. Теперь Джон не может отличить одного ублюдка от другого.

Джон отползает в сторону, с ужасом таращась на них. Один легионер наносит точный удар, и второй откидывается на гондолу. В руке у первого возникает боевой нож длиной с предплечье Джона. Он пытается вонзить его в цель, но второй уворачивается, и лезвие скрипит по пластинам гондолы.

Альфа-легионеры сходятся вновь, один из них старается удержать нож другого. Они проносятся мимо Джона, между грави-возом и «Горгоном», прямиком в свет фар «Коронуса», не прекращая крутить и ломать друг друга.

Подтаскивая омертвевшую ногу, Джон ползет обратно к грави-возу и пытается подняться на корпус. Левая рука не слушается. Он нащупывает ногой уступ и закидывает себя на гондолу, вновь приземлившись на лицо. Он сглатывает кровь, едва дыша. Позади него, в свете фар мечется зеленое пятно, керамит звенит и скрежещет о керамит.

Сверкающий клинок, наконец, наносит удар. Он проникает сквозь укрепленный поддоспешник между паховой и бедренной пластиной, туда-сюда, быстро, словно змея. Бедро и голень заливает кровь. Альфарий отшатывается, пытаясь восстановить защитную стойку. Второй Альфарий шагает вперед, подняв клинок для смертельного удара над горжетом.

С чудовищным грохотом, луч испепеляющего света испаряет землю между ними. Облокотившись на люк «Коронуса», чтобы не упасть, Джон целится в обоих из вольтвольвера, положив правую кисть на левое предплечье и уравновешивая тяжесть громоздкого, старинного оружия. Возле дула потрескивают разряды, оставшиеся после выстрела.

– Один вопрос, – говорит Джон. Распухший язык заставляет его чувствовать себя глупо. – Сколько нас здесь?

– Девять, – отвечает Инго Пек.

Выстрел Джона проделывает оплавленную дыру в нагруднике второго легионера. Он падает на спину, из его груди поднимается пар. Он еще дергается.

Пек ковыляет к нему, вырывает нож из скрючившейся ладони и вгоняет клинок под край шлема, прямо в череп.

– Один из ваших? – спрашивает Джон, опустив оружие и слегка обмякнув.

– Мы все – Альфарий, Джон. И ты это знаешь.

Пек отсоединяет шлем мертвого Альфа-легионера и снимает его. Он смотрит на лицо погибшего воина.

– Матиас Герцог, – говорит он.

– Он? Что, правда?

– Да, Джон.

– Работает по «Ксенофонту»?

– Да. Отправлен сюда, чтобы активировать спящих, как и я.

– Тебе следовало пристрелить его Пек, – замечает Джон. – У тебя было преимущество.

– Существовал высокий риск того, что тебя заденет, – возражает Пек. – Мне пришлось разделить вас, прежде чем убить его.

– Премного благодарен.

Альфа-легионер поворачивается и смотрит на него.

– Джон, мы может и не все на одной стороне, – говорит он, – но лично я – на твоей.

– Это самые альфа-легионские слова из всех, что кто-либо и когда-либо произносил, – отвечает Джон и с длинным, протяжным стоном оседает вниз.


1:XXIX

Во Дворе Луперкаля


Ты стоишь и ждешь, терпеливо, вытянув руки, пока механики закрепляют твои доспехи. Ты используешь это время, чтобы подумать, прокрутить в голове множество тактических схем. Пертурабо Олимпийский имел репутацию мастера подобных ментальных подвигов, но на твой взгляд, репутация эта во многом незаслуженная. Его планы были такими сложными, такими точными, такими громоздкими. Им не хватало размаха. Размах – признак истинного гения войны. Сказать по правде, ты позволил ему руководить процессом лишь потому, что хотел оказать услугу, как брат брату. Дать ему какое-то занятие. Чтобы он не чувствовал себя лишним. И, разумеется, чтобы эксплуатировать его постоянную, вечную потребность доказать, что он лучше Рогала.

Что ж, теперь его нет. Скорее всего, ушел хандрить и дуться, поскольку Рогал доказал, что лучше его во всех отношениях. Оказалось, что Рогал, каким бы вялым и скучным он ни казался, все же не лишен размаха. Какая же чертова жалость, что Рогал решил присоединиться к другой стороне. Неимоверно жаль, как же все это глупо. Как было бы здорово иметь его рядом с собой, по правую руку. Он бы вывернул это место наизнанку за две недели, максимум. Быстрее, если бы ты дал ему стимул. Да, какая жалость. Впрочем, Рогал, несмотря на свой размах, всегда был унылым конформистом. Рогал выбрал свою сторону не потому, что считал ее верной. Он выбрал ее потому, что так безопаснее.

О, Рогал Дорн. Тебе будет почти жаль убивать его, но ты убедишь себя, что это его собственный недостаток воображения навлек на него смерть.

Механики возятся целую вечность. У тебя болит голова. Какой-то приступ мигрени, которая то приходит, то уходит. Ты раньше испытывал мигрени? Не можешь вспомнить. Ты был занят. Они возятся целую вечность, потеют над силовыми коннекторами твоего Когтя, словно видят его впервые. И они шепчутся. Такого раньше не было. Шепчутся друг с другом. Что они говорят?

– Прекратите шептаться, – говоришь ты им. Мягко, разумеется.

Они глядят на тебя, и ты видишь тревогу на их лицах. Нет, не просто тревогу. Ужас. Ужас и недоумение. Один съеживается, словно боится, что ты ударишь его. Что на них нашло?

– Вы шептались, – объясняешь ты. – Шепот, шептание. Они раздражают. Прекратите.

– Да, Магистр Войны, – говорит один из них.

– Магистр Войны, мы молим о прощении, – добавляет второй.

Тебе не нравится их тон, словно ты ложно обвинил их в чем-то. Ты спускаешь это на тормозах. Это все мелочи, а тебе действительно есть чем заняться.

Они продолжают заниматься финальной отладкой. И продолжают шептаться, хоть и гораздо тище. Ты решаешь игнорировать их. Позже, ты поговоришь с Малом наедине и поручишь ему назначить соответствующее наказание. Изгнать их всех из личной свиты и отправить обратно в арсеналы. Их пост, как и эту честь, примет на себя другая бригада.

Они отходят. Твой Двор, твое личное место благодати, затихает. Даже стены замирают в ожидании. Боевое облачение, Змеиная Чешуя, столь искусно сотворенное Кельбор-Халом и его ремесленниками, давит на тебя, словно бремя ответственности и решимости, словно груз войны, словно воплощение власти.

Механики приносят волчью шкуру и вешают ее, точно мантию, на твои плечи. Потребовалось четверо из них, чтобы поднять ее. Воистину, огромный зверь, трофей со спутника Давина. Лунный волк для настоящего Лунного Волка.

Ты ищешь одобрения. Твои служители во Дворе улыбаются и кивают в своих альковах и ложах. Некоторые кланяются. Некоторые дрожат и стараются спрятаться за драпировкой, украшающей зал, не в силах выдержать твое великолепие. Кто-то прячет взгляд за растопыренными пальцами и, хихикая, съеживается в отверстиях стен.

Ты выходишь из своих покоев. Доспехи кажутся легкими, словно механики не подогнали их как следует. А может быть, ты просто стал сильнее. В последние несколько дней ты стал чувствовать себя сильнее. Увидев перед собой финал, твои мстительные духи взбодрились. Предвкушение победы в результате тяжелого согласия всегда воодушевляет. Оно уносит прочь усталость и позволяет чувствовать себя…

Снова собой. Неудержимым. Полным жизни. Справедливым.

Ты идешь к мостику. Вероятно, его переместили, так как путь занимает больше времени, чем обычно. Возможно, эта структурная перестановка стала результатом добавления дополнительных слоев брони, которыми ты приказал покрыть корпус и укрепить главные отсеки. Переход стал слишком длинным, несмотря на легкость в теле. Коридоры пересекаются и разделяются, ведут в те части корабля, чье назначение ты ненадолго забыл. Это понятно. За последние недели у тебя было многое на уме, нечеловеческий объем данных следовало проанализировать и принять на их основе важные решения. Ты специально потратил несколько часов в медитативном трансе во Дворе, очищая голову от всех посторонних мыслей, всякого когнитивного мусора от ежедневной рутины, чтобы достигнуть ясности. И уже в этой ясности обдумать то, что по-настоящему важно. Достигнуть состояния единомыслия, и направить его на основные проблемы согласия. Кто вообще будет требовать от тебя вспомнить, куда ведет этот боковой коридор, или для чего используется это вспомогательное помещение. Это задача командира корабля.

Стены дышат. В проходе очень светло, словно в полдень на просторах Чогориса, или в выбеленных пустынях Колхиды. Свет, почти болезненно яркий, мерцает сквозь колышущиеся на ветру листья. Или сквозь что-то, похожее на листья. Тебе все равно. Ты не смотришь туда. Ты снова слышишь шепот, словно мертвые листья шуршат под ногами. Словно сухие надкрылья жуков. Словно жужжание мошек…

Что они шепчут? Это очень раздражает. Тебе почти удается разобрать слова.

Имя.

Одно имя, повторяемое вновь и вновь.


  1. ↑ Стихотворение «Not For That City» написано английской поэтессой Шарлоттой Мью (15.11.1869 — 24.03.1928), творившей на стыке викторианской поэзии и модернизма. В книге представлен его отрывок, перевод выполнен своими силами. (прим. перев.)
  2. ↑ Отрывок из латинской версии текста «Изумрудной скрижали», впервые опубликованной в 1541 году. Согласно легенде, текст скрижали был оставлен Гермесом Трисмегистом на пластине из изумруда в египетском храме и обнаружен на могиле Гермеса Аполлонием Тианским, по другой версии — Александром Македонским. Представляет собой сжатую формулировку основных принципов философии герметизма. По одной из версий, на ней записан рецепт Философского Камня. (прим. перев.).
  3. ↑ Весьма прямолинейная отсылка на Александра Македонского (прим. перев.)
  4. ↑ Знаменитая строка из поэмы «Улисс» английского поэта Альфреда Теннисона (1809-1892). Вырезана на надгробном кресте, поставленном в Антарктиде в память об английском путешественнике Роберте Фолконе Скотте. В России фраза стала популярна благодаря роману Вениамина Каверина «Два капитана».
  5. ↑ Дришти – техника концентрации внимания, используемая в йоге (прим. перев.)
  6. ↑ Малкадор называет Императора «царь веков», что отсылает нас к 17-му стиху 1-й главы Первого Послания Тимофею апостола Павла: «Царю же веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу честь и слава во веки веков. Аминь».
  7. ↑ Отсылка на 5-й стих 5-й главы Евангелия от Матфея: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».
  8. ↑ Автор использует выдуманное им самим слово «sarcophilic», произведенное от биологического рода Sarcophilicus, к которому принадлежит тасманийский дьявол. Буквальный перевод с греческого означает «любитель плоти», таким образом, это слово можно интерпретировать как синоним плотоядности (прим. перев.)
  9. ↑ Под Эленикой, очевидно, подразумевается Древняя Греция (прим. перев.)
  10. ↑ Вероятно, имеется ввиду город Сарды, один из великих городов древнего мира и столица Лидии. В Откровении Иоанна Богослова, Сардийская раннехристианская церковь фигурирует как одна из семи церквей Апокалипсиса. (прим. перев.)
  11. ↑ Вероятно, подразумевается «мета-истина», концепция, согласно которой истина остается истиной, независимо от формы ее подачи. Так, существует множество вариантов сказки «Мальчик, который кричал «волки»», но нравоучение «если много лгать, то тебе не поверят в случае реальной опасности» присутствует в каждом из них, оставаясь той самой мета-истиной. (прим. перев.)
  12. ↑ Шигадзе – город в Китае, в районе Тибета.
  13. ↑ Идиолект – вариант языка, используемый одним человеком, совокупность всех его личных особенностей речи. Одним из ярких примеров идиолекта может служить словечко «че», благодаря которому Эрнесто Гевара получил свое прозвище. В судебной лингвистике используется для определения, действительно ли текст принадлежит человеку, которому его приписывают.
  14. ↑ лат. «порядок из хаоса»
  15. ↑ Эсхатология – религиозное учение о конце света и всего сущего за пределами истории и нынешнего мира. Эсхатологический – относящийся к концу света, напр. «апокалипсис».
  16. ↑ Люкс ин Тенебрис (лат. Lux in Tenebris) – «свет во тьме» Хуманус Пантократор (лат. греч. Humanus Pantokrator) – «Человек Всесильный». Также, Пантократор – иконографический образ Иисуса Христа как Господа Вседержителя, Всесильного Спасителя.
  17. ↑ Телеология – учение, объясняющее развитие в мире конечными, целевыми причинами, заложенным в него сверхразумным творцом, Богом, который позаботился о том, чтобы у всякой вещи был свой смысл существования.
  18. ↑ Назогастральная трубка – это специальная трубка, которая переносит пищу и лекарства в желудок через нос (прим. перев.)
  19. ↑ Стома кишечная – отверстие кишки, сформированное хирургическим путем поле удаления части или всего кишечника, или мочевого пузыря, выведенное на брюшную стенку и предназначенное для отведения содержимого кишечника или мочи (прим. перев.)
  20. ↑ Моа – отряд вымерших нелетающих травоядных птиц. Они питались листьями, побегами, фруктами, жили в Новой Зеландии. Некоторые особи достигали гигантских размеров. (прим.перев.)
  21. ↑ Спарагмос (с древнегреческого σπαραγμός, от σπαράσσω sparasso, «рвать, раздирать, разрывать на кусочки») — это акт разрывания, обычно употребляемый в контексте бога Диониса. В дионисийских ритуалах, представленных в мифах и литературе, живое существо, иногда даже человек, приносится в жертву посредством расчленения. После cпарагмоса часто следует так называемая «омофагия» (поедание сырой плоти одного из расчленённых животных. (прим.перев.)
  22. ↑ Макабр (галльский от французского Danse macabre) — аллегорический сюжет живописи и словесности Средневековья, представляющий собой один из вариантов европейской иконографии бренности человеческого бытия: персонифицированная Смерть ведёт к могиле пляшущих представителей всех слоёв общества — купцы, крестьяне, знать, духовенство, мужчин, женщин, детей. (прим.перев.)
  23. ↑ Ксеноглоссия (с греческого ξενογλωσσία — xenoglossia, от ξένος — ксенос, «чужой» + γλώσσα — глосса, «язык, речь») — определяется парапсихологией как использование человеком языка, который он, как утверждается, не мог выучить в естественных условиях. (прим.перев.)
  24. ↑ Троака́р (фр. trocart; происходит от словосочетания trois — «три» и carre — «ребро», «грань», которое впоследствии стало писаться trois-quart под влиянием омофонии между словами carre и quart во французском языке[1][2]) — хирургический инструмент, предназначенный для проникновения в полости человеческого организма через покровные ткани с сохранением их герметичности в ходе манипуляций. Классический троакар представляет собой полую трубку, в которую вставляются специальные стилеты, снабженные рукояткой.
  25. ↑ Вероятно, подразумеваются такие памятники архитектуры как: Шартрский католический кафедральный собор, Собор Святого Петра в Бове, Собор Успения Пресвятой Богородицы в Оахака-де-Хуарес и Екатерининский собор Краснодара (прим.перев.)
  26. ↑ Аллотеизм - вера в реальное существование высшей духовной сферы, выходящей за пределы человека (прим. перев.)
  27. ↑ Стратиграфия – в археологии, взаимное расположение культурных слоев относительно друг друга, играет ключевую роль в датировании археологических находок (прим. перев.)
  28. ↑ Киклады, Кикладские острова – арихипелаг на юге Эгейского моря, окружающие остров Дилос, имевший огромное политическое и культурное значение для народов Средиземноморья (прим. перев.)
  29. ↑ Mater Omnium(лат.) – «мать всего сущего» (прим. перев.)
  30. ↑ Полифем – в греческой мифологии жестокий великан, циклоп, сын бога морей Посейдона. Стал жертвой хитроумия Одиссея, которым, видимо, и был Олл Персон, не пожелавший стать его ужином и выколовший ему глаз деревянным колом, пока тот спал. Подробности – в «Одиссее» Гомера (прим. перев.)
  31. ↑ Игрэйна – персонаж легенд о короле Артуре, мать Артура от своего второго мужа – Утера Пендрагона, которым, судя по всему, и был Олл Персон. Согласно «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского, Утер с помощью Мерлина принял облик первого мужа Игрэйны, герцога Горлуа, и проник в замок к Игрэйне. Признавшись в обмане он, тем не менее, овладевает ею – с ее согласия, и зачинает Артура. Видимо, об этом неловком моменте и говорит Олл. (прим. перев.)
  32. ↑ Говоря о посеве драконьих зубов, Олл, очевидно, имеет ввиду испытание, придуманное царем Колхиды для предводителя аргонавтов Ясона. Упавшие в землю зубы выросли в воинов, называемых спартои – «посеянные люди». Ясон смог справиться с ними, бросив в их гущу камень и заставив их сражаться друг с другом. Также, схожий сюжет имеет место в мифе о принце Кадме. В его случае, пятеро выживших воинов вместе с ним основали город Фивы. Примечательно, что спартои – название, которым Альфа Легион обозначает своих «спящих» агентов, «посеянных» им в рядах противника. «Посеять зубы дракона» – означает посеять вражду, смуту и раздоры (прим. перев.)
  33. ↑ Гог – согласно Книге пророка Иезекииля, предводитель из земли Магог, что придет с войной на землю Израиля, но потерпит поражение от Бога. Также, Гог – второй владелец этого атама (см. рассказ Джона Френча «Атам») (прим. перев.)
  34. ↑ Ашрам – обитель мудрецов и отшельников в Индии. Выступает местом для духовного развития его членов, которые практикуют йогу, читают мантры и медитируют (прим. перев.)
  35. ↑ Предикант(африкаанс «пастор») – священник в Голландской реформаторской церкви в Южной Африке. (прим. перев.)
  36. ↑ Ганг – одна из самых полноводных рек Южной Азии, берущая свой исток в Гималаях. Брахмапутра и Карнали(Гхагхара) – ее притоки (прим. перев.)
  37. ↑ Названия тайных протоколов Альфа Легиона выбраны не случайно. Стрелец уже упоминался в «Возвышении Хоруса» за авторством того же Абнетта. Ксенофонт был древнегреческим писателем, историком, полководцем и политиком. Пирам и Фисба – герои вавилонской легенды, схожей с историей Ромео и Джульетты. В изложении этой легенды можно найти вероятные причины использования автором именно этих имен. То же самое касается и Орфея, мифического певца, музыканта и сказителя. (прим. перев.)
  38. ↑ Это высказывание принадлежит аргентинскому прозаику, публицисту и поэту Хорхе Луису Борхесу, и полностью звучит так: «будущее реально лишь как надежда на него в настоящем, а прошлое – не более чем воспоминание о нем» (прим. перев.)
  39. ↑ Катманду – столица и крупнейший город Непала (прим. перев.)
  40. ↑ Коллоидный – значит, состоящий из мелких частиц какого-либо вещества, находящихся во взвешенном состоянии в однородной среде. Например, аэрозоль, туман, пена, гель. Судя по описанию существа, автор, вероятно, имел ввиду нечто схожее с последним (прим. перев.)
  41. ↑ Кракелюры – термин из живописи, означающий трещины в масляном покрытии (прим. перев.)
  42. ↑ Плавник – древесина, сплавляемая по реке и от воздействия воды становящаяся гладкой, отполированной волнами (прим. перев.)
  43. ↑ Анагогия – метод духовного толкования, который выясняет эсхатологический смысл Священного Писания (прим. перев.)
  44. ↑ Атанасия – бессмертие(прим.перев.)
  45. ↑ Экорше — учебное пособие, скульптурное изображение фигуры человека, животного, лишённого кожного покрова, с открытыми мышцами. (прим.перев.)
  46. ↑ Конкордия и дискордия – союз и разлад. Кроме всего прочего, их принципы используются в радиоизотопном датировании (прим.перев.)  
  47. ↑ Кюрий – химический элемент (прим.перев.)
  48. ↑ Подробнее об этих событиях можно прочесть в книгах «Тысяча Сынов», «Отверженные Мертвецы» и «Повелитель Человечества» (прим.перев.)
  49. ↑ Секвойядендрон гигантский, также известен как мамонтово дерево или гигантская секвойя (прим.перев.)
  50. ↑ То есть, подобным Ахерону, одной из пяти рек, согласно мифологии, протекающих в подземном царстве Аида (прим.перев.)
  51. ↑ Аннапурна – горный массив в Гималаях (прим. перев.)
  52. ↑ Этеменанки (шумер. «Дом основания неба и земли») – зиккурат, построенный в Древнем Вавилоне и, предположительно, ставший прототипом Вавилонской Башни (прим. перев.)
Источник — https://wiki.warpfrog.wtf/index.php?title=Конец_и_Смерть,_Том_1_/_The_End_and_the_Death,_Volume_I_(роман)_(перевод_Harrowmaster)&oldid=23212