Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Д41Т)

Другой перевод У этого произведения есть другой перевод. Он находится по ссылке: Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Alkenex).

Перевод в процессе: 19/36 Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 19 частей из 36.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Д41Т)
Автор	Аарон Дембски-Боуден / Aaron Dembski-Bowden
Переводчик	Shaseer, Praesagius (главы 14 и 17)
Издательство	Black Library
Серия книг	Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra
Предыдущая книга	Боевой Ястреб / Warhawk (роман)
Следующая книга	Конец и Смерть, Том 1 / The End and the Death, Volume I (роман)
Год издания	2022
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Действующие лица

Император, Повелитель Человечества, Последний и Первый владыка Империума

Гор, Магистр войны Империума, сосуд Пантеона

Примархи

Ангрон, владыка Кровавых Песков, возвышенный князь демонов Кхорна, примарх XII легиона

Магнус Красный, Алый Король, возвышенный князь демонов Тзинча, примарх XV легиона

Рогал Дорн, Преторианец Терры, примарх VII легиона

Сангвиний, Архангел Ваала, примарх IX легиона

Вулкан, Последний страж, примарх XVIII легиона

Легио Кустодес, Последние из Десяти Тысяч

Диоклетиан Корос, трибун

Ханумараси, воин-гиканат

I легион, Тёмные Ангелы

Корсвейн, регент-командующий Полой Горы

III легион, Дети Императора

Деифоб, воин 32-й роты

V легион, Белые Шрамы

Шибан-хан, Тахсир, регент-командующий космопорта Львиные Врата

VI легион, Космические Волки

Рюкат, "Врагов Не Осталось", воин отряда "Крик Тоскующего Дракона", рота Тра

VII легион, Имперские Кулаки

Архам, магистр хускарлов

Фафнир Ранн, субкомандующий бастиона Бхаб

IX легион, Кровавые Ангелы

Зефон, Вестник Скорби, бывший экзарх Высокого воинства

Нассир Амит, Расчленитель, доминион пятой ударно-штурмовой роты "Секуторы"

Анзараэль, Вестник Гнева, экзарх Высокого воинства

Галлен Ул’заен, магистр связи, пятая ударно-штурмовая рота

Орион, дредноут модели "Контемптор"

Эристес, легионный трэлл, оценщик

Шафия, легионный трэлл, оруженосица

Шенкай, легионный трэлл, оруженосец

XII легион, Пожиратели Миров

Каргос, "Плюющийся кровью", апотекарий восьмой штурмовой роты

Кхарн, центурион восьмой штурмовой роты

Лотара Саррин, капитан боевого корабля "Завоеватель"

XVI легион, Сыны Гора

Кенор Аргонис, советник Магистра войны

XVII легион, Несущие Слово

Инзар Таер, капеллан капитула Костяного трона

Имперская армия

Давинн Кото, капрал класса примус

Цзя-Хэн Уквар, призывник, восьмой Нешамерский мотопехотный полк

Лорелея Кельвир, призывник

Марлус Зенир, капрал

Сайлас Энварик, сержант 12-го полка Гелианских стрелков

Таник Машраджеир, капрал 91-го полка Индустанских десантников

Имперские персонажи

Малкадор Сигиллит, регент Империума

Церис Гонн, испрашивающий

Адептус Механикус

Аркхан Лэнд, техноархеолог

Трансакта-7Y1, скитарий макроклады Тр1.акс

Магна-Дельта-8v8, скитарий макроклады Ин.7лиус

Сапиен, хомоподобный

Шива Макул, принцепс титана "Иракундос" типа "Налётчик" Легио Ингатум

Местол Вурир, дьякон-машиновидец титана "Иракундос" типа "Налётчик" Легио Ингатум

Марсианские Механикум

Улиенн Грун, принцепс титана "Хиндара" типа "Гончая войны" Легио Аудакс

Химмар Кул, модератус титана "Хиндара" типа "Гончая войны" Легио Аудакс

Отеш Ралин, модератус титана "Хиндара" типа "Гончая войны" Легио Аудакс

Нерождённые

Ка’бандха, чемпион бога войны

Варак’суул, Убийца Тримира

"Нет зверя свирепее, чем человек, если к страстям его присоединяется власть."

– Луций Плутарх, древнегреканский солнечный жрец

"Похищать, убивать, грабить – это на их лживом языке называется управлением, а когда всё превращают в пустыню, это они называют миром."

– Тацат из этрусско-романского королевства, доисторический философ

"Сангвиний предан нашему отцу из совершенной любви и совершенного благородства, и даже если бы это было всё, он все равно был бы лучшим из нас. Но он также предан из совершенного страха. Он боится причины, по которой у него есть крылья. Он боится того, что они могут символизировать. Он боится, что что-то пошло не так во время его создания, и боится последствий, которые это может иметь для его собственных генетических сыновей.

Неуверенность, которая привязывает Сангиния к Императору, возможно, больше, чем любого другого из сыновей нашего отца, рождается из убеждения, что ему нужно доказывать больше остальных. Это горькая ирония, потому что именно от него требуется меньше всего доказательств.

Тот, кому больше всего нужно доказать – варвар Нуцерии, но Ангрон никогда не стремился оправдать ожидания Императора. Он считает такую судьбу хуже неудачи. Для него это не что иное, как второе рабство".

– Труды примарха Лоргара

Часть 1. Орда.

Один. Восход красного солнца.

Лотара

Война была окончена.

Императорский дворец был мертв. Это было тектоническое образование, захватывающее дух своими масштабами; мраморный рубец размером с континент, покрывающий своей коркой сушу Евразии, простираясь от сухого восточного побережья до пустого западного моря. Теперь это были обломки. Те регионы, которые не были разрушены, были заражены. Ещё не заброшенные сектора пылали.

Весь этот священный камень пропал впустую. Камень, использованный при строительстве, был не только терранского происхождения. Свой вклад внесли Луна, Марс, многие луны, вращающиеся в космосе в своем размеренном танце вокруг газовых гигантов системы Сол. Экзосистемный камень долго доставлялся на Терру из вновь открытых и завоеванных миров, и население, не знавшее о Старой Земле ничего, кроме нашептанного мифа, теперь добывало мрамор для дворца, которого никогда не увидит.

Но большую часть своих костей под этот проект отдала Терра. Она уже была разграблена в Тёмную Эру Технологий и покрыта шрамами от непостижимых разрушений последовавшей за ним эры Раздора – и она снова страдала, когда имперские амбиции опустошали её кору. Люди Императора вырвали из земли драгоценный камень стоимостью в целую планету, добывая его из глубин земли в поте лица рабов, пленников и сервиторов. Без согласия Терра отдала свои кости, и они были извлечены под взглядами адептов; полезная нагрузка для закодированных имперских машин.

Отполированные. Очищенные. Переработанные. Воплощённые в шедевр архитекторами. Воплощённые в реальность рабочими. Воплощённые в укрепления солдатами.

А теперь все это исчезло. Континент разрушен. Полушарие превратилось в руины.

Упадет одна башня, и ее пыль на несколько часов накроет городской блок. Дым от падения пары шпилей будет окутывать регион в течение нескольких дней, превращая воздух в серую пыль. Но парящий в небесах над разрушенной Террой наблюдатель не увидит ни падения одинокого шпиля, ни гибели всего двух башен. Дворец богов и полубогов был разрушен. Этот свидетель увидит лишь последствия: пыль, пыль, пыль – от горизонта до горизонта.

Аксиома более просвещенной эпохи гласит: "Общество становится великим, когда старики сажают деревья, зная, что им никогда не придётся отдохнуть в их тени". Это высказывание говорит не только о самопожертвовании, но и о видении. Будущее, стоящее на фундаменте, построенном делами мертвых альтруистов. Вместо этой жертвы, ослеплённая Терра теперь горит из-за оружия в человеческом обличье.

На высоте, куда никакая форма жизни не может добраться самостоятельно, над самыми разреженными слоями атмосферы, на орбите бросил якорь флот Магистра войны.

Космос больше не был пустотой. За пределами Терры то, что когда-то было холодным вакуумом космоса, запятнано проявлениями нереальности. Вокруг армады кружились безымянные цвета, окутывая корабли когтистой дымкой и погружая свои туманные протуберанцы в экзосферу планеты.

Пустота сгустилась в фигуры и формы, в тысячу раз превосходящие сами корабли; силуэтные обещания наблюдающих богов. В этом кипящем тумане открываются и закрываются глаза размером с луну. Скалятся зубы длиной с континенты. Огромные крылья, способные затмить солнце, расправляются и развиваются прежде чем сгнить и вырасти вновь. Орбитальные корабли впитывают этот туман, их железные конструкции изменяются, насыщаясь им. Открыть вокс-канал означает услышать, как сгорают души.

В других частях галактики беженцы из искусственных миров расы альдари узнали бы эти нереальные чудеса. Варп и реальность сплелись воедино, превратившись в ядро абсолютного страдания, которое показалось бы их провидцам слишком знакомым. Много веков назад именно так их род породил своего проклятого бога. Так погибла их империя.

Тысячи членов экипажа смотрели на ядовитые небеса и на мир под ними, на свою победу, превращающуюся в пепел. Терра умирала. Знатоки и ученые Нового Механикума Кельбор-Хала могли различить отдельные процессы уничтожения, улавливая тонкие балансы отброшенных во имя цареубийства жизни и физики, но правда была очевидна для всех. Любой, кто выглядывал из иллюминатора или смотрел в широкие окна командной палубы, мог ясно увидеть её.

Не нужно было быть экспертом, чтобы понять, что война погубила Терру. Достаточно было просто посмотреть.

Лотара Саррин смотрела на разрушенный мир с мостика флагманского корабля, "Завоевателя". Она сидела, ссутулившись, на своем командном троне, ее измождённое тело находилось на грани смертельного обезвоживания. Она смотрела на мир, который помогла уничтожить.

Когда-то она была гордой. Она была верна восстанию, к которому присоединилась, верна Легиону, который дорожил ею, верна экипажу, которым командовала, и солдатам, которых защищала. Она была убийцей флота, охотницей среди звёзд, командовала одним из самых мощных кораблей, когда-либо задуманных и созданных человеческой изобретательностью. Ее послужной список пестрил наградами и благодарностями. На ее форме красовалась Кровавая рука Двенадцатого – высшая награда, которую смертный мог заслужить в её Легионе.

Она все еще была верна. Даже когда безумие пробралось на ее корабль, она оставалась верной. Даже когда Пожиратели Миров бесчинствовали в залах и палатах, убивая собственных слуг и рабов. Даже когда ей пришлось казнить воинов, с которыми она служила бок о бок долгие годы и которые потеряли веру в путь Магистра войны. Даже когда каждая капля воды в баках корабельных припасов превратилась в гниющую кровь. Даже когда ее ночи превратились в бессонные эпилептические припадки ужаса, когда мертвые товарищи кричали из теней корабля, на котором они были вынуждены обитать. Даже когда деградирующий "Завоеватель" начал исчезать из реальности и вновь появляться в ней, а целые отсеки его смертоносной громады стали прогорклыми от порчи варпа. Даже когда ее кожа начала покрываться чешуей от тяжести ее грехов, проявившихся на ее плоти.

Лотара Саррин поклялась в верности до самого конца, и вот конец настал. Она не ожидала, что он будет выглядеть так.

В ее глазах отражался шар тошнотворного серого цвета с ореолом фиолетового безумия. Ни видимых участков поверхности, ни признаков жизни. Она ничего не могла разглядеть под слоем грязной мути. Сканеры "Завоевателя", если они вообще функционировали, не могли пробиться сквозь пыль. Терра не была похожа на Терру. Она была похожа на Венеру. Она задыхалась под таким же отравленным небом.

Отрывистые доклады анализировали облачную атмосферу. Мраморной пыли в воздухе было достаточно, чтобы сделать вокс-связь невозможной, но это было ничто по сравнению с истинным ущербом. В воздухе витали токсичные пары, образовавшиеся в результате миллионов поверхностных взрывов и орбитальных обстрелов, терзавших обуглившующая поверхность Терры. Удары и раздирающий мир жар орудийного огня армады Магистра войны покрыли Дворец кратерами и высекли пропасти в окружающих территориях. Умирающие титаны тоже вносили свой вклад – их сердца-реакторы взрывались, когда они падали в могилы своих неудачных походов.

Всё это складывалось в единое целое: смешивались и воспламенялись газы, ранее покоившиеся под землей. Из открытых взрывами пор сочился сульфа диоксид, вещество, известное мудрецам Марсианского Механикума. Этот яд клубился химическими нитями в грязном воздухе, разрушая его и превращая в кислоту.

И это было еще не все. Земля истекала лавой из нагноившихся язв. Пирокластические потоки горящего газа и вулканической тефры вырывались из расколотой земли, укрывая районы боевых действий дымом и шламом. Пепел и пыль, засорявшие воздух, теперь слились воедино, многослойные, но неразделимые – бледно-серый занавес, лишавший зрения и дыхания. Пылевая масса забила легкие миллионов выживших. Те, у кого не было дыхательных аппаратов, рисковали задохнуться, просто оставаясь во дворце, но бежать было некуда.

Разрушение Императорского дворца также вызвало выброс химических веществ, использовавшихся на заброшенных заводах Терры. Из-за неисправности систем сдерживания на нескольких дворцовых мануфактурах в атмосферу вылилось вещество, обозначенное как метил-изоцианит. Этот газ льнул к земле с почти разумной хищностью, затопляя нижние уровни немногочисленных оставшихся бастионов невидимой приливной волной химического яда, растворяющегося в глазах и горле защитников. Он ослеплял, сжигал, убивал в течение нескольких часов. Астартес могли пережить его действие, хотя многие остались изувеченными. Полчищам человеческих защитников и беженцев повезло меньше.

Последним по списку, но не по значимости фактором была радиация. По воле случая или чьему-то умыслу в ходе войны были вскрыты подземные хранилища безымянных материалов Тёмной Эры. Многие газообразные вещества, вырвавшиеся из этих древних бункеров, были едва ли понятны, а их названия были забыты, но их радиологические эффекты были убийственно знакомы. Это была смерть, последний ужас прошлого, последний вздох забытой эпохи.

Лотара взяла последний прочтённый ею отчет, и отдала его одному из немногих оставшихся на борту "Завоевателя" мудрецов Механикум. Его аугметика проржавела и натирала его уродливую кожу. В искрящихся венах под его кожей текла отравленная кровь. Ему приходилось набирать ответ на преобразователе текста в речь, потому что его вокодер не подлежал ремонту. Он даже не ступал на поверхность, "Завоеватель" сотворил с ним это.

Когда он напечатал свой ответ, Лотара прочла его три раза, чтобы полностью понять, что именно война сделала с Террой. Текст был безжалостно всеобъемлющ. Абсолютное уничтожение родного мира человечества. Война, из-за которой сгорела галактика, теперь шла на каждом дюйме поверхности Терры, затмевая небеса и вгрызаясь в минеральную плоть планеты.

Но её внимание привлекли не отравление или ослепление, а одно из простых и незамысловатых замечаний техножреца, сделанных им по ходу анализа. Он подробно описал, как соединения серы просочились в воздух из ран планеты, рассеивая падающий свет Сола в пределах видимого человеком спектра. Вместе с этим объяснением в кратком примечании приводился простой факт:

Для тех, кто находится на поверхности, солнце стало красным.

Она не могла избавиться от этого образа.

Сейчас она смотрела на обзорный экран окулуса, и при взгляде с орбиты мир покрывала серая пелена. Они прибыли, чтобы захватить Тронный мир, а вместо этого укутали его в погребальный саван.

– Кхарн, – произнесла она вслух впервые за несколько часов, а может быть, и дней, ее голос был похож на иссохший шепот. Ближайшие члены экипажа не обратили на нее никакого внимания. Они сгорбились у своих консолей, потерявшись в собственной боли.

– Кхарн? – снова сказала Лотара.

Кхарн стоял неподалеку от ее командного трона. Его лицо было изрезано шрамами и скобами, наложенными на поле боя. Он ничего не сказал. Он больше никогда ничего не говорил.

Единственным полученным ею предупреждением стал сжавшийся желудок. Ее внутренности скрутило с такой силой, что она упала с трона на колени, в ушах звенело от давления, слюна текла между приоткрытыми губами. Она закричала от внезапной боли, от яда, подступившего к горлу, и ее крик превратился в горячий поток рвоты, оросившей палубу.

Задыхаясь, она посмотрела вниз на полупереваренные остатки своей последней трапезы. Лужа полупрозрачной желчи, лоскуты стенок желудка и три чьих-то пальца.

На несколько драгоценных секунд неверие взяло верх над изнеможением. Она отшатнулась от лужи, усаживаясь обратно в свой трон. Это была всего лишь уловка ее бессонного разума, вот и всё. Вот и всё.

Кхарн подошел к капитану флагмана и согнул колени, склонившись до её уровня. Он не предложил свою помощь, пока она на дрожащих конечностях волочилась обратно в свое кресло. Он был безоружен, и Лотара не могла припомнить, чтобы раньше видела его без топора. Кровь потекла из её глаз, когда она всмотрелась в его сшитое из лоскутов лицо. С этими осквернёнными слезами её обезвоженное тело потеряло ещё больше драгоценной жидкости.

– Кхарн, – прошептала она, – что мы наделали?

Этим вопросом задавались мужчины и женщины по обе стороны войны на всей Терре и над ней.

У Кхарна не было ответа.

Два. Сломленный гладиатор.

Каргос

Где-то в пыли, в слабом свете алого рассвета охотился гладиатор. Он не столько шел, сколько шатался, не столько бежал, сколько спотыкался, и всякое чувство грации, которым он когда-то обладал, теперь превратилось в обрывки воспоминаний. Его движения были похожи на движения больного зверя, его сознание пылало от желаний, пожирающих разум. Его гребневидный шлем поворачивался то в одну, то в другую сторону животными, резкими рывками. Он двигался как бешеный.

Враг сломался и бежал. Минуты назад. Часы назад. Дни назад. Теперь он не мог их увидеть и не был уверен, в каком направлении они бежали. Суставы его доспехов заскрипели, когда он дернул головой, реагируя на тени в пепле, на звуки, приглушенные до нереальности. В его исхудавшем кулаке бездействовал цепной топор. Это был не его топор, и он не мог вспомнить, где нашел его. Иногда зубья оружия жужжали, пережёвывая грязный воздух. Кровь, запекшаяся на клыках топора, засохла и превратилась в песчаную массу.

У гладиатора было имя, хотя в тот момент он едва ли помнил его. У него также была почётная, жизненно важная роль в рядах его Легиона, и знание об этом было также вытеснено давлением в его черепе. Машина боли, вживлённая в его мозг, глубоко вгрызалась в него, щёлкающий паразит, пожирающий его центральную нервную систему.

Он сглотнул слюну, уставившись в пыль. В такие моменты – которые становились все более частыми – он был не столько разумным существом, сколько сосудом, наполненным понятием о непосредственном инстинкте.

"Тик-так, тик-так", – пели Гвозди Мясника, посылая колющие электрические сигналы в мясо его разума. "Это боль", – обещали они, – "и ты будешь чувствовать ее, пока мы не позволим тебе получить удовольствие". И вот, подобно акуле, он пошел вперед. Стоять на месте означало чувствовать бритвенные поцелуи имплантата глубоко в черепе, там, куда он не мог достать.

Всё менялось. Уже изменилось. После того как машина боли перестроила его сознание, химия его сознания была разрушена. Адреналин насилия, который когда-то приводил в экстаз, теперь приносил лишь слабое облегчение. Драгоценное, да, но вряд ли то же самое. Раньше гладиатор гнался за чувством возбуждения. Теперь он гнался за дразнящими ласками облегчения. Их никогда даже близко не было достаточно, чтобы стать удовольствием, но они хотя бы сопровождались прекращением боли.

Под налипшим слоем пепла его доспехи представляли собой рубище. Годами он носил керамит в белых геральдических цветах XII легиона Крестового Похода, а лоскутные доспехи, в которые он был запечатан, лишь наполовину состояли из первоначальных компонентов. Он не помнил, чтобы перекрашивал свою броню или давал своим слугам разрешение покрасить её. И всё же там, где пыль ненадолго сдувало, они были артериально-красными вместо привычных грязно-белых.

Да, всё менялось.

Это не беспокоило его. Возможно, если бы он задумался об этом по-настоящему, то проявил интерес, но в те редкие моменты, когда он обращался мыслями в этом направлении, Гвозди грызли его так сильно, что вызывали мышечную дрожь. Они обещали ему мир только если он будет бежать, реветь, убивать, калечить, жечь. Поэтому он делал всё это, когда мог, и упивался болью, когда не мог.

В один смутно припоминаемый момент времени он попробовал разбить себе череп о стену, ритмично ударяясь лбом о разбитый мрамор в попытке выпустить всю мерзость из головы. Это работало до тех пор, пока не перестало. Потом боль вернулась, вдвое сильнее. Наказание за нанесенные им самим себе раны. Осуждение за попытку самоубийства.

Гладиатор пошел дальше. Гвозди успокаивались, когда он шел вперёд.

Он был не один в пепельной пустоши. Его братья – и то, что притворялось его братьями, – образовали вокруг него неплотную стаю. Вместе, но порознь, они двигались сквозь мглу. Некоторые из них были сделаны из огня. Некоторые из них были сделаны из крови в виде чудовищ. Некоторые из них были его братьями на протяжении всей жизни, а некоторые просто носили плоть его родичей.

– Апотекарий.

Он услышал это слово, когда поднимался по осыпи зараженных обломков. Звук был ему знаком, но смысл он не понимал. Отравленные камни скользили под тяжестью его сапог. Стена была разрушена апртиллерийским огнём, причем настолько недавно, что еще дымилась, и гладиатор тащился вверх по разбитому склону. Гвозди почувствовали его решимость и могли бы проявить милосердие, но все равно снова зашипели. С его губ сорвалось животное ворчание, непроизвольное и беспомощно честное.

– Апотекарий.

Опять это слово. Оно задерживалось в его искаженных мыслях, словно хотело что-то значить. Апотекарий. Апотекарий. В следующий раз, когда он услышал это слово, оно прозвучало громко:

– Апотекарий!

Это было имя. Или проклятие.

Гладиатор перестал подниматься и остановился. Он повернулся, вглядываясь в пыль. Он искал силуэты своих братьев и преследователей, которые называли себя его братьями. Они скопились у подножия склона из обломков. Их доспехи больше не были красными. Пепельная пыль вернула его товарищам из Пожирателей Миров их первоначальную грязно-белую геральдику.

– Каргос! – крикнул ему один из них.

Вот так слова снова обрели смысл. Гвозди кусались, как бы насмехаясь над его возвращением в сознание, но их мандибулы не могли остановить струящуюся по капле личность.

Гладиатор – "Каргос", – подумал он, – "Я Каргос" – попытался связаться с ними по вокс-связи, но вокс-сеть в эти дни была бесполезна. Он прокричал в ответ через голосовую решетку шлема, слова усилились и огрубели.

– Кто зовёт?

Ответ был вовсе не ответом, а требованием.

– Врач!

Каргос спустился вниз, наполовину соскальзывая по каменным обломкам. Скопление силуэтов сначала превратилось в фигуры, затем в фигуры его братьев. Его настоящих братьев. Не тех, что притворялись ими.

Двадцать девять его сородичей погибли, их тела разложили выжившие, достаточно здравомыслящие, чтобы сопротивляться песне Гвоздей. Он оглядел их изломанные останки, лежащие ровными рядами и уже окутанные серо-белой пылью. Удары болтов и разрывы цепных клинков оставили отметины на их доспехах, керамит был вскрыт, обнажив разорванную плоть.

Каргос перевел взгляд на стоящих Пожирателей Миров. Другие проносились мимо них в пыли, карабкаясь по склону из обломков, ища добычу по велению машин боли, вгрызающихся в их мозг. Даже тех, у кого хватало самообладания, чтобы заняться мертвецами Легиона, мучили жестокие тики и подёргивания. Эти похороны, такие же грубые и небрежные, как и любой другой ритуал XII Легиона, требовали от тех, кто был способен их выполнить, высшей степени сосредоточенности.

– Чего ты ждёшь? – гаркнул один из них.

Каргос не мог идентифицировать воина из-за пыли, покрывавшей его доспехи.

– Собери их геносемя, – приказал воин.

Каргос оглядел свои доспехи, пустой пояс и патронташ. Когда именно он потерял инструменты своего ремесла? Металлические флаконы со стимулирующими сыворотками и боевыми наркотиками исчезли. Его нартециум представлял собой обломки, пробитую болтами оболочку для отсутствующих инструментов. Дисплей сканера потрескался и не светился, больше не подключенный к источнику питания брони. Даже клавиатура на его наруче была бесполезна, с потерянными клавишами она была сродни отчаянной улыбке с отсутствующими зубами.

Неважно. Ему не нужны были специализированные инструменты для сбора урожая, он мог воспользоваться своим ножом. Работа будет грязнее и рискованнее для извлечённых органов, но он уже делал это раньше. Всё, что требовалось, это осторожность и поспешность, чтобы пепельный воздух не загрязнил мясистые наросты, когда он вытащит их.

Он присел возле первого тела и достал нож. В руках человека он был бы оружием, которым не стыдно было бы воевать. В руках Каргоса это был обломанный и потускневший нож.

– Кто это был? – спросил он у своих братьев. Они не ответили; Каргос почувствовал, как они шаркают по пыли, пытаясь остаться с мёртвыми, а не идти дальше в поисках новой добычи. Скорее всего, они не знали, кем были погибшие; отделения были разбросаны, вокс не работал, и пыль отлично уравнивала всех, превращая их в призраки самих себя. Теперь уже не имело значения кто есть кто.

Каргос потянулся к ячейкам хранения, пристегнутым к поясу. Это были бронированные, охлаждаемые изнутри керамитовые цилиндры, помеченные рунами награкали. Он носил с собой десятки таких ячеек, каждая была капсулой для прогеноидов павшего брата по легиону. После сбора их геносемени убитые продолжали жить в воинах, созданных им на замену. За месяцы войны он извлек прогеноиды из горла и груди многих своих сородичей.

Вот только его пальцы коснулись голого керамита. У него не было больше десятков ячеек. Он носил три. И те три, что остались, были пробиты и пусты.

По его телу пробежал холодок, достаточно сильный, чтобы охладить даже жало Гвоздей в затылке. За время войны множество уже погибло без сбора геносемени. Скольких он обработал только для того, чтобы потерять их генетическое наследие в перерывах между приступами ясности? За это он мог умереть. В лучшие, более здравые времена его Легион казнил апотекариев за подобный провал. Мог и сейчас.

Каргос чувствовал на себе взгляды своих собратьев. Он знал, что их оружие все еще в их руках.

– Я не могу, – признался он им. – Я не могу.

Они ничего не сказали, и Каргос почувствовал тяжесть их безмолвного суда. Он поднялся на ноги для вынесения приговора. Гладиаторы всегда мужественно встречали судьбу. Только трусы умирали на коленях.

Но там никого не было. Остальные Пожиратели Миров исчезли. Их поглотила пыль, если они вообще там были. Он посмотрел вниз; трупы тоже исчезли. Он стоял один в пыли. Совершенно один.

Один, если бы не внезапное ущемление спинномозговых нервов. Гвозди укусили, подавая побуждающий импульс боли и обещая еще больше, если он останется стоять. Каргос повернулся, шатаясь, спотыкаясь, уже будучи не Каргосом. Он снова был гладиатором.

Время в пепле шло странно. В какой-то момент во время нетвёрдого шествия Каргоса вокруг него появились фигуры. Сначала несколько человек, затем они превратились во многих, а затем многие стали более чем достаточным числом. Он знал, что некоторые из них были его братьями по Легиону, а некоторые – нет, и он мог отличить их от тех, кто мог видеть, куда они идут. Он и его братья были слепы, но те, кто выдавал себя за его братьев и сестёр, видели достаточно хорошо, чтобы охотиться. Эти кровожадные твари охотились впереди орды; безмолвный крик Императора лишал их сил, но они видели проблески жизни в удушливой пыли, и они увлекли за собой силы Магистра войны. Они продвигались к Санктум Империалис, где в последней крепости собрались последние защитники.

Это был прилив. Сотни тысяч воинов, солдат и демонических сущностей слились в волну напитанного богами намерения. Среди смертных каст этой орды звание мало что значило; воинская сплоченность почти превратилась в миф. Они шатались, спотыкались, а некоторые даже бежали – воины из всех легионов Магистра войны, кипящая масса извращенных разумов и больных душ. Одни ликовали в своих оковах божественного рабства, другие ошибочно считали себя свободными. Разницы не было никакой. Раб оставался рабом, даже если короновал себя королем.

Хотя боль Гвоздей и притупилась, Каргос чувствовал, как меняется воздух. Теперь завеса между мирами была тонка. Нерожденные пробивали себе путь в реальность лишь при помощи обрывков мыслей. Одна-единственная капля крови на разбитой земле порождала ужасы.

Император слабел.

Такое было сложно представить.

Нерождённые шипели это. Ангрон рычал это. Гор обещал это. Скоро придет время разрушить стены последней крепости.

Что-то проникло сквозь кровавое облако мыслей Каргоса. Снова его имя. Кто-то рядом произносил его имя. Он произносил его уже некоторое время.

Это был Инзар. Инзар из XVII легиона, одетый в потёртые доспехи, с оружием, прикованным к броне как символ его службы с XII легионом. Свитки пергамента, всё ещё державшиеся на доспехах Инзара, потускнели и порвались, превратившись в потрепанные полоски. Он схватил Каргоса за плечо, не давая ему двигаться дальше вместе с ордой.

– Я понял, что это ты, брат.

Даже спустя столько лет голос Инзара был низок и звучал через вокалайзер шлема подобно мурлыканию. Каким-то образом он пробивался сквозь ветер.

– Как радостно встретить тебя перед самым нашим триумфом.

Каргос не знал, что ответить – ничто из происходящего не походило на триумф – поэтому он ничего не сказал. Прикосновение Инзара оставило отметину на плече Пожирателя Миров. Направляющая рука.

– Пойдем со мной, Каргос. Ты сбился с пути. Я помогу тебе.

Каргос безмолвно посмотрел на него глазами, в которых бился собственный пульс. Он заговорил с третьей попытки, и смог произнести только два слова.

– Ты настоящий?

Инзар фыркнул, и этот звук мог бы быть смехом.

– Пойдем со мной, друг мой.

– Нет. – Каргос облизал потрескавшиеся губы и почувствовал вкус крови. – Ответь мне. Ты настоящий?

На этот раз смеха не было. Только кивок, жест понимания.

– Я настоящий.

Каргос колебался еще несколько секунд – нерождённые уже лгали ему – а затем последовал за ним.

Посреди пустошей был собран совет, сформированный вокруг собрания офицеров и их помощников, всё еще сохранявших рассудок. Вокруг собрания грохотали тени танков. Воины всех легионов стояли в смешанных группах, теперь всё чаще их объединяла вновь обретенная верность, а не происхождение от кровных отцов. Каргос был одним из них. Он оставался рядом с Инзаром из-за вымученного знакомства, наблюдая больными глазами за первыми признаками порядка, появляющегося из наблюдаемого им уже целую вечность хаоса.

Вопросы задавались злобным ворчанием, и на них отвечали в том же тоне. Установить чёткую иерархию было невозможно без вокса и без знания того, какие подразделения где находятся; какие легионы титанов сумели продвинуться наверх и через обломки Последней стены; какие силы Астартес собрались в павших районах Внутреннего Дворца. Но это уже было хоть что-то. Прилив превращался в волны, часть естественного ритма орды: скопления силы, подобные этому, боевые отряды, собирающиеся для последнего штурма.

Произносились имена первых капитанов, отмечалось их отсутствие. Ариман. Тифон. Абаддон. Они сражались в других местах или уже были мертвы? Никто не мог сказать.

А как же Рогал Дорн, Преторианец Императора? Что насчёт Джагатай-хана и Ангела Крови? Затаились ли они в Санктум Империалис, ожидая последней битвы, или оказались в ловушке в охваченных войной районах Внутреннего Дворца, осажденные в своих бастионах и неспособные вырваться? Говорили, что Хан умер от ран, полученных в космопорте львиных Врат несколько дней назад. Говорили, что Преторианец, после того как Дворец превратился в пепел, его гений был исчерпан, а планы разрушены, скрывался за стенами бастиона Бхаб и готовил свой последний план побега с Терры. Поэтому оставались только Ангел и истощенные остатки трёх легионов, которыми он командовал.

Изнеможение Каргоса ослабло, когда Гвозди, к счастью, перестали кусать так глубоко. Голоса говоривших успокаивали боль в его черепе, словно их планы были молитвой. Война выиграна. Защитники сломлены. Щит Императора уменьшился лишь до малой толики его невидимой силы, а нерорждённые разбежались по опустевшим кварталам Внутреннего Дворца.

Что же будет дальше? Магнус сломит волю Императора, а вместе с ней и психический щит. Ангрон в своей ярости найдет и убьет Ангела Крови, а затем пойдет на Санктум Империалис. Сам Гор вскоре должен был высадиться на планету. Они разрушат Врата Вечности и сожгут Санктум Империалис дотла. Они превосходили защитников числом.

Да будет это сказано, и да будет это сделано. Терра вскоре будет принадлежать им.

Три. Богиня с копьём в спине.

Улиенн

Экипаж Гончей войны "Хиндара" гордился своими усилиями. Подъём во Внутренний Дворец был нелёгким делом: корабли-саркофаги не могли сесть из-за пыли, а упавшие секции Последней стены создали многокилометровый склон из обломков, далеко выходящий за пределы возможностей стабилизаторов большинства титанов. Первые несколько богомашин, пробившихся в районы Внутреннего Дворца, ступили на пустоши из разбомбленного мрамора, где не осталось ничего выше этих отдельных титанов. Целые районы бастионов, замков, шпилей и колоннад лежали в руинах, стёртые в порошок с орбиты или кишевшие ордами пехоты и бронетехники Магистра войны, уже наводнившими Внутренний Дворец.

Титаны марсианских Механикум не могли похвастаться такой быстротой. Лишь немногие лояльные Титаны встретили их осторожное продвижение. Большинство из них сгруппирорвались вокруг оставшихся бастионов или бежали в безопасность Санктума Империалис.

"Хиндара" и её команда были в первой волне, поднимавшейся по лавине из обломков Последней стены. Один из десятков таких же, то был огромный склон из разбитого камня, лежащий между ними и возмездием, которое они так жаждали. Раз в несколько дней продвижения шаг за шагом, от которого раскалялись стабилизаторы, компенсаторы и гиробалансиры, реактор в спине "Хиндары" начинал источать термоядерное дыхание. Тогда они останавливались, давая покрасневшему железу остыть и позволяя техножрецам успокоить машинный дух, а затем, когда показатели приходили в норму, шли дальше.

Другие титаны отступили к своим кораблям-саркофагам, решив перебраться на плато по воздуху. Лишь немногим это удалось: пыль сжевала воздухозаборники двигателей и вывела из строя большинство пытавшихся лететь судов. Некоторые направили свои орудия на неразрушенные участки стены, плавя скалобетон, распыляя камень на атомы и пробивая конверсионными излучателями дыры в величайших защитных сооружениях Рогала Дорна.

Время, время, время. Всё это занимало время, а защитники отступали к укреплениям Палатинского кольца.

Многие титаны пытались взобраться на стену. Каждый шаг следовало просчитать и оценить, пустотные щиты всех титанов были опущены, а их энергия перераспределена. Наземные части – немногие пехотные подразделения скитариев, на которые ещё можно было положиться и которые не бросались вперёд в погоне за убийствами – делали всё возможное, чтобы расчистить ровные места для огромных когтистых лап.

Во время подъёма "Хиндара" упала дважды. В первый раз она просто поскользнулась в самом начале, просчитавшись в компенсации стабилизаторов, и опрокинулась вперёд. Как бы опасно это ни было, но падение вперёд было самым безопасным; модератус Отеш с холодной ясностью манипулировала элементами управления, вбив проскальзывающую ногу под острым углом с достаточной силой, чтобы пробить осыпающуюся породу и удержать их на месте в течение драгоценных секунд, за которые она вернула "Хиндаре" устойчивость. Члены экипажа чествовали её аплодисментами и одобрительными возгласами. Даже другие титаны, находящиеся достаточно близко, чтобы видеть силуэт "Хиндары" в пыли, провоксировали признательность или, в некоторых случаях, насмешки. Прерывающаяся сеть связи позволила, хотя и с трудом, понять некоторые из них.

Второе падение было хуже. Через несколько дней медленного движения вперёд, уже ближе к вершине осыпь из валунов начала осыпаться под ними, как уже было со многими другими. Реактор взревел от разочарования машинного духа – и, по правде говоря, от его страха – когда мучительно медленно они начали падать со скрежетом камня, воем напряженного железа и отталкивающе спокойным креном. Хиндара опрокинулась вбок и назад, её стабилизаторы завизжали, когда давление исчезло.

Экипаж знал, что они мертвы. Падение в лавине с такой высоты означало смерть. Даже если они выживут, что было маловероятно, и даже если их титан не разнесёт на куски при спуске, что было еще менее вероятно, "Хиндара" не встанет на ноги ещё нескольких недель, если вообще когда-нибудь сможет. На этой войне не осталось достаточного уровня координации и организации для подобного. Экипаж знал и помнил об этом в течение каждого шага вверх по склону, и эта мысль промелькнула в сознании каждого, когда они начали заваливаться назад.

Камни трескались и грохотали, осыпались и скользили.

Впереди них, едва видимый в закатывающихся окнах-глазницах, находился "Налётчик" Легио Мортис "Варкарнерикс". Он был ещё ближе к вершине, окружённый небольшой ордой чернорабочих-технотрэллов, трудящихся вокруг пяток богомашины. Ему потребовалось больше недели, чтобы добраться сюда.

Улиен Грун без раздумий и колебаний произнёс слова. Не выкрикнул. Никакой паники. Лишь прошептал, задыхаясь от инстинкта.

– Выпустить "Медвежьи когти".

У модерати-секундус Химмара Кула было полсекунды, чтобы сопоставить мелькающие сектора обстрела с собственными догадками. С помощью мышечной памяти он двинул рукой "Хиндары", не успев зафиксировать её в положении для стрельбы, и нажал на оба спусковых крючка. Кабина вздрогнула от отдачи его стрельбы вслепую. "Хиндара" заскулила, когда её не зафиксированная для стрельбы рука приняла на себя основной удар отдачи.

Всё произошло за полудюжину ударов сердца, от проскальзывания до выстрела "когтями", но время не имело значения. У них мог быть день, чтобы принять решение. Это не имело значения. У них была только одна возможная цель.

Их гарпун попал в спину "Варкарнерикса". На пять метров выше или секундой позже – и он бы прошёл мимо.

Трехпалые "Медвежьи когти" пробили заднюю панцирную броню "Налётчика", где композитное покрытие из адамантия, пластали и керамита было тоньше всего. С громовым треском они вонзились во внутренности богомашины, превратив двух техножрецов в машинном отделении в кровавые ошмётки. Они не задели реактор модели "Тетис", служивший сердцем титана, вместо этого пробив насквозь техническую колонну хребта "Варкарнерикса". Огромные когти сомкнулись на куче священного искореженного металла и, активировавшись с лязгом макромагнитной связи, заблокировались.

"Варкарнерикс" прекратил движение. На мгновение возвышающаяся богомашина замерла лицом к подъёму с почти философским спокойствием. В её тени скитарии и сервиторы застыли в изумлении, не в силах поверить поцарапанным линзам, что заменяли им глаза. Они были верующими у ног своего божества, и их богиню только что пронзили копьём в позвоночник.

"Хиндара" покачнулась. Она согнулась. Она начала изворачиваться под диким углом. Оба модерати работали за пультами управления, стискивая пальцы и сжимая зубы, и управляли машиной изо всех сил, чтобы вернуть ноги в нужное положение.

– Не на что опереться, уходит из-под нас, не на что опереться... – произнесла модератус Отеш.

– Нет, – произнесла принцепс Улиенн единственное слово беззвучного напева. – Нет, нет, нет.

Одна нога с грохотом топнула по склону. Камень задрожал под ними, задрожал ещё сильнее, потом продолжил сыпаться вниз. Другая нога обрушилась вниз, потом снова первая. Они колебались на камнях, шатаясь, как раненый волк. В руке "Гончей войны", на которую крепился гарпун, взревели моторы, а её команда для стабилизации потянула за попавшие в цель "Медвежьи когти". Благословенное железо заскрипело в плече "Хиндары", когда сочленение растянулось и деформировалось от напряжения.

В этот момент "Варкарнерикс" заревел. "Налётчик" дал волю своему боевому горну и закричал, перекрывая грохот лавины. В этот момент он звучал жалко, до ужаса напоминая живое существо.

– Мы стабилизировались. – Смех модератуса Кула был глух от неверия. – Мы стабилизировались.

И он был прав. "Хиндара" остановилась, её суставы перестали визжать, когда их протесты прекратились. Кабина больше не кренилась. Они были стабильны.

"Варкарнерикс" повернулся к ним.

По крайней мере, начал поворачиваться. Он не мог сделать этого из-за сломанного хребта; он никогда не завершит этот поворот, никогда больше не сможет ходить, и не увидит больше войн. Его поворот превратился в крен, а крен – в падение.

Боевой горн "Варкарнерикса" издал еще один вопль, последний крик преданного божества. Он брызжал плазмой из прорезей в панцире, бесполезно выдыхая ядовитый огонь в грязный воздух. В порыве то ли бездумной паники, то ли чистой злобы он открыл огонь из своих орудий, с его рук сорвались залпы ослепительного лазерного огня, отозвавшегося громоподобным эхом. Предсмертной канонадой она расплавила верующих в неё и сожгла скалы вокруг себя до состояния черного стекла.

– Отсоединиться! – приказала Улиенн. – Она падает! Отсоединиться!

Но у них ничего не получалось. В своём падении "Налётчик" увлекал их за собой, они спаслись только для того, чтобы вновь обречь себя на гибель, и "Хиндара" не могла отсоединиться. Кул снова схватился за рычаги и переключатели, попробовал ещё раз, и ещё. Макромагнитные замки открылись, хватка ослабла, но "когти" всё еще торчал в ребрах "Варкарнерикса". Они проникли слишком глубоко.

– Взорвать крепления.

Кулу не нужен был приказ. Он уже занимался этим. Реактор "Хиндары" вспыхнул от оскорбления, когда энергия потекла к конечностям. Бам, бам, бам – то сработали аварийные предохранительные заряды в её плече, взорвав крепления пусковой установки "когтей" к телу титана.

Рука была ампутирована вовремя. "Варкарнерикс" упал на склон из камней, врезавшись в него лицом вперёд и мгновенно убив свой экипаж. Огромный вес его тела, ударившегося об обломки, сотряс поверхность и породил ещё один оползень. По потоку гравия хлынули валуны, катясь вниз по километровому склону. Внизу титаны из различных легио, чья раскраска стёрлась от пепла в воздухе, а сканеры страдали от неполадок, медленно отодвигались в сторону или укреплялись, надеясь на лучшее. Это была далеко не первая подобная волна обломков. Сквозь шум помех и мусорного кода экипаж "Хиндары" слышал голоса, проклинающие их и хвалящие за вероломное выживание.

Среди них выделялся один голос – влажный треск, который представил себя как "Теллум ире". Он был "Гончей войны" Мортис, и находился достаточно близко, чтобы понять игру теней сквозь пыль, и теперь он ярился на Хиндару.

Модератус Отеш покачала головой. Паника отступила, но она всё ещё была бледна.

– Они бы обстреляли нас, если бы могли.

Но они не могли. "Теллум ире" был слишком далеко вниз по склону и, скорее всего, на слишком неустойчивой поверхности, чтобы рисковать, пытаясь стрелять.

Улиенн слушала их рёв, пока её сердцебиение приходило в норму. Она ощущала холодок от сделанного ею, но он не перерос в чувство вины. В войсках магистра войны всё равно больше не было порядка. Пока они опережали другие машины Мортис, никаких последствий не будет; теперь не существовало никакой иерархии, и не перед кем было держать отчёт. С тех пор как пала стена, каждая богомашина была сама за себя.

– Это принцепс Улиенн из Аудакса. Я говорю от имени "Хиндары".

Она не знала, дойдёт ли её сообщение до "Теллум ире", но в отсутствие чувства вины в ней вновь проснулась гордость. Она не любила, когда к ней обращались подобным образом.

В ответе "Теллум ире" было ещё больше гнева, сдобренного обещаниями возмездия. Улиенн позволила ему некоторое время звучать на фоне, оскалившись окровавленными дёснами, а затем послала в ответ свой собственный короткий ответ перед тем, как прервать связь.

– Машина уничтожена.

Минуло два дня с момента их встречи со смертью на вершине пролома. С тех пор как "Хиндара" достигла верха и пересекла пролом, она шествовала среди разрушенных кварталов Внутреннего Дворца и час за часом участвовала в тяжелых боях. Она соединилась с силами Легионес Астартес, осаждавшими бастион Меру, и, сражаясь одной рукой, помогала разрушать стены и уничтожать вражеские танки залпами своего турболазера.

Авангард был изолирован: лишь немногие корабли снабжения Легио Аудакс смогли проделать путь за Последнюю стену. Правда заключалась в том, что "Хиндара" находилась в полевых условиях уже несколько месяцев, с тех самых пор, как была развёрнута на поверхности Терры, и ещё до ампутации её состояние оставляло желать лучшего. Случайные повреждения накапливались, а от оставленных без ремонта более серьёзных ран её кости гнили. Накануне вечером, когда пал бастион Меру, по неудачной прихоти судьбы ракета попала в бок головы Хиндары. Она ударила в момент отказа пустотных щитов, испещрив кабину ожогами, повредив несколько систем управления и расколов армированное стекло иллюминаторов. Теперь они были испещрены паутиной трещин, что еще больше ограничивало и без того затруднённый пеплом обзор экипажа.

Теперь она шла с трудом, суставы её правой ноги клинило от повреждений, полученных при обстреле из орудий лоялистов. Ей также приходилось экономить энергию. Пустотные щиты больше не загорались по команде, а из-за боли от ранений, проникающей по нервам-кабелям, экипаж приглушил её реактор, чтобы успокоить всё более неустойчивый машинный дух.

Каждый из бастионов Палатина сам по себе был городом-крепостью, окружая Санктум Империалис кольцом. Уродливее всех был бастион Меру – воплощённая грубость в виде крепости. Старые инфопотоки описывали его как дворец, но вся красота, которой он когда-то обладал, исчезла, когда Рогал Дорн облачил его в камнебетон и керамит и установил нагромождения противопехотных башенных орудий на стенах. Сносить его было удовольствием: еще одна твердыня лоялистов погибла при неостановимом продвижении к Санктум Империалис.

Уже много дней не было никаких вестей о примархах. Ни ангела огня, в которого превратился Ангрон, ни существа, которое, скорее всего, когда-то было Мортарионом. Говорили, что Пертурабо отказался от осады, но Улиенн всё ещё различала среди орд множество Железных Воинов, и истинное положение дел оставалось загадкой. В треске передач с орбиты были обещания скорой высадки Гора, но, по мнению Улиенн, эти скандирования были не лучше пропаганды. Она сосредоточилась на войне перед собой, а не на молитвах, доносящихся сверху.

Следующим был бастион Авалон, его крепостные стены тёмным пятном выделялись на горизонте. Согласно шифрованным вокс-передачам, все силы врага уже отступили. Без организованной разведки никто не мог быть уверен в этом, но те немногие офицеры, что ещё передавали приказы, обещали, что Авалон уже опустел. Многие дни его защитники уходили к другим бастионам с потоками беженцев.

Дух "Хиндары" был нетерпелив, психосоматически пульсируя в сознании Улиенн тупыми красными толчками. Её команде приходилось держать её реактор в узде, чтобы её воинственная душа не заставила их атаковать без поддержки. Пока что Пожиратели Миров, Гвардия Смерти и Альфа-легионеры керамитовым потоком бежали перед Хиндарой. Десантно-штурмовые корабли не поддерживали их сверху – фаза воздушной поддержки войны окончательно завершилась – но похожие на жуков легионные танки разрывали ряды пехоты, а в загрязнённом небе парили крылатые твари. Краснокожие сущности в обличье мужчин и женщин; вздувшиеся твари в виде ксеномух – твари, которых команда "Хиндары" называла демонами, при этом радуясь слоям брони, отделявшим их от этих существ.

Как только она пыталась посмотреть на них, её взгляд всегда скользил в сторону. Как только она отводила глаза, она забывала об их существовании.

У орды было достаточно сил, чтобы окончить войну, а защитников хватало только на то, чтобы отсрочить это – но потери будут громадными. Улиенн не хотела умирать из-за упрямства Императора. Она хотела жить, чтобы увидеть, как амбиции Магистра войны воплотятся в жизнь. Она хотела Империум, который обещал Гор. Вечную империю. Царство человечества, что никогда не падет.

"Хиндара" ворчала, чувствуя беспокойство своего принцепса, но слишком одурманенная из-за охлажденного реактора, чтобы сделать что-то еще.

И вновь представало это предательское видение, от которого Улиенн не мог избавиться. Гор был героем, Магистром войны Империума, принёсшим мир галактике. Конечно, она последовала за ним. Легио Аудакс с готовностью надел его цвета и связал свою судьбу с его судьбой. Но что останется после этой войны? Что останется от Терры и армий, сражавшихся за её захват?

И даже сейчас притаившиеся ксенокоролевства на окраинах Империума пробуждались, осмеливаясь бросить завистливый взгляд на миры, которые они потеряли во время Великого Крестового похода. Останется ли достаточно воинств Магистра войны, чтобы удержать всю территорию Империума? И как будут выглядеть эти воинства, когда из них исчезнут всякие порядок, дисциплина и человечность? Легионес Астартес уже одурманены кровью и сражаются вместе с этими... этими тварями. Полки Имперской Армии, носящие Око Магстра войны, были не лучше. Улиенн Грун не хотела мира. Мир скучен. Мир для слабаков. Ей нужны были войны, которые она могла выиграть.

А Механикум, да благословится это имя, обращался сам против себя, скандируя канты скрап-кода. Бредящие пророки призывали отказаться от своего "я", погрузиться в Манифольд, слиться с машинным духом. Противоречивые философии культов, которые раньше не могли ни о чём договориться, но, по крайней мере, сдерживались и не лезли идеологии друг друга, теперь кричали о каком-то разрозненном единстве, молясь о принесении в жертву плоти и души, чтобы возродиться в колыбелях из священного железа.

"Хиндара" тоже этого хотела. Улиенн чувствовала это.

Пока что "Хиндара" ждала, а женщина, служившая разумом богомашины, смотрела на бронированный поток, несущийся вперёд, к силуэтам далеких крепостных стен. Насколько Улиенн могла припомнить, они впервые остановились за очень долгое время.

Вот уже несколько месяцев её физический мир был ограничен кабиной "Хиндары". Она вырывалась из него, лишь добавив к своим чувствам ещё и чувства машины, живя её глазами и её оружием, ощущая движения "Хиндары" как свои собственные. Когда Улиенн в последний раз дышала не воняющими потом выхлопами фильтрационных щелей за её головой, а свежим воздухом? Когда она в последний раз пила что-нибудь, кроме переработанной мочи своих ближайших товарищей? Когда она в последний раз вставала со своего трона управления?

Улиенн вдохнула и ощутила запах собственного дерьма. Её выходные фильтры вышли из строя... когда? Дни назад? Недели назад? Её ноги были покрыты её же собственными отходами, а униформа была заляпана рвотой и воняла несвежей питательной пастой. Стоило только заметить её, как вонь от различных нечистот, покрывающих трон, становилась вездесущей. Практически непреодолимой.

С трудом она разглядела свою руку. Её рука была чёрной лапой, вплавленной в металл...

– Мой принцепс?

Оставив свои мысли, она обратила свои липкие глаза на Отеш. "Модератус" – пришло узнавание. Пески Марса, она устала, чертовски устала.

– Жду вашего приказа, мой принцепс.

Улиенн уставилась на члена экипажа. Отеш была похожа на труп, её кожа срадала от болезни и недостатка солнца, а глаза были сухи. Улиенн чувствовала её запах, сладкий запах испорченного мяса. Она была мертва уже по крайней мере неделю, ещё до того, как они попытались подняться на стену. В какой-то момент перед смертью модератус прокусила свой язык. На её лице тучнели мухи, заползая в открытый рот и вылетая из него.

Улиенн открыла глаза. Или закрыла их. Сон прекратился или, может быть, начался вновь. Она не была уверена, какой из вариантов был верен, и не была уверена, что это вообще имеет значение.

– Мой принцепс? – снова сказала Отеш.

– Ты мертва, – сказала Улиенн. Или подумала. Она не могла понять, говорит она или думает. Даже в отключенном состоянии реактор "Хиндары" давил на задворки сознания Улиенн; постоянное давление прямо в сером мясе её черепа.

– Ты сейчас мертва, Отеш?

– Мой принцепс?

Улиенн услышала эти слова или представила, что слышит их. Их произнесла Отеш, существо в шкуре Отеш, или же они не были произнесены вовсе.

Улиенн почувствовала тепло и влагу на своём лице. Она плакала. Или у нее снова шла кровь из глаз.

– Идём, – сказала она, обхватив руками подлокотники своего трона управления.

Она почувствовала и услышала скрип своих перчаток. Она всё ещё носила их. Её руки не были чёрными лапами, вплавившимися в металл. Не были. Не были. Хотя она не могла заставить себя посмотреть, чтобы убедиться в этом.

– Мы идём. Двигаемся вперёд с ордой.

"Хиндара" с грохотом и лязгом двинулась вперёд. Давление в голове Улиенн ослабло, совсем немного. Запах нечистот отступил.

Оставшаяся рука "Гончей войны" поднялась. Её шаги, хотя и прерывистые, превратились в бег. Земля задрожала, когда она начала опережать пехоту. Она стремилась вперёд сквозь ряды наполовину скрытых в пыли существ, на которых было больно смотреть.

Поэтому Улиенн не отводила глаз со стен. Сквозь пыльный туман проступали шпили, потускневшие от бомбардировки, рухнувшие крепостные стены, разрушенные оборонительные башни. Если Авалон действительно был оставлен, то это означало, что беженцы и отступающие солдаты должны были хлынуть на просторы ничейной земли между ним и Вратами Вечности.

Для "Хиндары" это означало добычу. Душа богомашины взывала к своему командиру лёгкими соматическими толчками через клубок связей между ними. Улиенн ощутила покалывание. Она приоткрыла губы, и кровь заструилась между гнилыми зубами.

Стены бастиона Авалон становились всё выше, темнели, становились яснее. А потом произошло что-то новое. Над крепостными стенами, в пустом пепельном небе воссияла одинокая звезда.

Через железо костей своего титана Улиенн услышала, как легионеры ликуют, скандируют у ее ног, взывая к "Хиндаре", к Гору, к тварям среди них – и к Ангрону, Ангрону, Ангрону.

Новорожденная звезда начала падать, оставляя за собой огненный хвост.

Четыре. Путь к славе.

Каргос

Он снова двинулся с ордой, на этот раз вместе с Инзаром. Он ставил одну ногу перед другой, и тяжёлые шаги складывались в бесконечный марш, порождая уколы Гвоздей в глубине его мозга. Они посылали боль и кусались, но в присутствии Инзара боль была меньше. Его голос был одним из тех, что ослабляли их ядовитую капель.

Думать тоже стало немного легче. Он начал кое-что вспоминать: кем он был, что он сделал, имена воинов вокруг него. Вот Дрелат, центурион 53-й штурмовой роты. А вот Рангор, изукрашенный гладиаторскими клинками. Каргос не мог вспомнить звание воина, но он знал, что Рангор жульничал в игре в бабки на борту "Завоевателя".

Странно, что он вспомнил об этом сейчас.

Каргос взглянул на Инзара, пока они шли в неровном ритме. Несущий Слово, казалось, почти не изменился, и в этом было что-то удивительно приятное. Это заставляло Каргоса вспомнить о былых временах. Когда Несущие Слово послали своих капелланов в другие легионы в самый разгар Великого Крестового похода, многие сочли это ненужным братанием. Пожиратели Миров были одними из тех, кто довольно быстро смирился с этим назначением. На примере Инзара можно было понять, почему: тот служил в Восьмой штурмовой роте, и капитан Кхарн очень восхищался его холодной стойкостью, доверяя советам Инзара.

Если бы легион Лоргара послал проповедников, сыны Ангрона не выказали бы им ни малейшего почтения. Но Несущие Слово прислали воинов-священников – в большей степени воинов, чем связенников. Капеллана не интересовали правила ведения войны. Когда в спорах заходила речь о воинской чести, он вздыхал; по его мнению, такие вещи придуманы мужчинами и женщинами, желающие укрыться от истины сомнительным отрицанием.

– Воинов создаёт не праведность, – сказал тогда Инзар. – Воинов создаёт война.

Настоящий воин сделает всё, что необходимо для победы в войне. Все остальное было несущественно. Таково было кредо Инзара Колхидского, и благодаря этому его тепло приняли в рядах Пожирателей Миров.

– Хорошие были годы, не так ли?

Каргос прочистил горло.

– Что?

– Годы, когда мы вместе сражались в Великом Крестовом походе. Жестокое время, друг мой. Годы приятной службы. Я часто вспоминаю те времена.

Каргос кивнул. То были хорошие дни. Непокорённая Галактика лежала перед ними в ожидании разрежущих её клинков легионов и примархов, чьи прихоти разделят её на части.

– Во мне всегда было чувство родства с твоими кровными братьями, – признался Инзар. -Многие мои сородичи нашёптывали другим Легионам мысли о воинских ложах и гладиаторских культах, но тем из нас, кто сражался вместе с Пожирателями Миров, не нужно было проповедовать. Славная правда в том, что ты и твой легион с самого начала были готовы к просвещению.

– Просвещение. Чертовски подходящее слово для текущей ситуации.

– Не говори о своих благословениях как о проклятии, – сказал Инзар. – Гвозди болят, но разве они не сделали тебя сильнее? Не стали ли твои мышцы мощнее, а рефлексы быстрее?

– Опять ты со своей дерьмовая поэзией, – пробурчал Каргос. – Избавь меня от анализа медикэ. Я апотекарий.

"По крайней мере," – подумал он, – "был им. Был".

Каргос облизал потрескавшиеся губы. Хотя это было не смешно, но он чувствовал, как смех, подобно желчи, подступает к горлу. Он боролся с тошнотворным чувством, сколько мог, но оно все равно накатило на него: внезапный приступ смеха, похожий на серию прерванных завываний. В этом звуке не было радости. Он смеялся только потому, что устройство в его черепе в этот момент защемило нервы, и он танцевал под его дудку.

Каргос смеялся так несколько раз за последние недели. Чувство, когда тебя заставляли биться в конвульсиях от удовольствия, которого ты не ощущал, было хуже боли.

Инзар никак не прокомментировал это. Он продолжал говорить так, словно никакого смеха и не было. Его тон был тёплым и приподнятым.

– Благодаря твоему ремеслу ты должен лучше других понимать, что не следует отказываться от полученных тобой благословений. Как тебе не стыдно, брат?

Каргос проворчал ответ, который нельзя было назвать ни "да", ни "нет". Как давно с ним никто не разговаривал вот так, по-братски подшучивая над ним? Он порылся в окровавленной мути, что заменяла ему мысли. Он не знал. Казалось, прошла целая вечность.

У него были лишь отрывочные воспоминания о первых анализах Гвоздей, о докладах, которые он видел на светящихся гололитических дисплеях. Эти диаграммы мускулатуры – данные, полученные из цифрового расчленения его братьев – были довольно интересны.

Даже генетически перестроенное тело космического десантника было в основе своей смертным. У сигналов, перемещающихся между мозгом, мышцами и центральной нервной системой, были ограничения смертных. Но Гвозди сняли эти ограничения. Машины боли переписывали электрические импульсы между мозгом и телом, позволяя воинам эксплуатировать собственное тело, заставляя мышцы и сухожилия отдавать больше кинетической энергии независимо от того, могли они это или нет. И вместе с этим пришла радость. Когда все остальные эмоции притупились (прискорбный побочный эффект технологии импланта), адреналиновый восторг жестокости взлетел вверх.

По желанию Ангрона апотекарии легиона вбили Гвозди в черепа своих братьев. А затем, праведно удовлетворённые своим трудом, мясники-хирурги XII легиона вживили их друг другу. Они пожертвовали утешением безболезненной жизни ради большей физической силы на поле боя.

Инзар обратил свои красные глазницы-линзы на Пожирателя Миров.

– Жертва должна причинять боль, Каргос. Это то, что делает её жертвой. Ты отдаёшь что-то ценное, чтобы получить что-то большее. Я не жалею тебя, брат. Я восхищаюсь тобой. Твоя сила, твоя жертва вдохновляют всех нас.

После этого воцарилась тишина. Сколько она длилось, Каргос не знал. Спустя неизвестное время он нарушил её.

– Кхарн, – сказал он в пыль.

Инзар повернул свой шлем в сторону Пожирателя Миров.

– Брат?

– Я, – сказал ему Каргос. – Я был тем, кто нашел Кхарна.

– А, – глубокий голос Инзара стал добрым и понимающим. – Ты говоришь об Исстване. Я знаю эту историю, друг мой. Ты уже рассказывал её мне.

– Нет. На Исстване его нашёл Скане. – Каргос сумел сдержать подступающий смех. – И Скане позвал меня.

В тот день целую жизнь назад, ещё в самом начале, они вытащили своего капитана из-под гусениц "Лэндрейдера". Сколько времени прошло с тех пор, как Каргос в последний раз думал об Исстване?

– За время этой войны я ещё не видел Скейна, – заметил Инзар.

– Это потому, что он мертв.

– Ах, это печалит меня. Он был отличным солдатом.

– Хннх. Хотя в конце и стал предателем. Он пытался бежать от "Завоевателя". Лотара казнила его.

– Действительно? Тогда капитан корабля Саррин сделала то, что должна была. – В таких вещах Инзар был философски практичен. – Но ты говорил о Кхарне.

Каргос пробурчал в знак согласия вместо того, чтобы кивнуть. Еще один маленький сдвиг в обыденности жизни с тех пор, как он получил имплант. Движение головой, даже кивок, иногда подстегивало Гвозди.

– Они сказали, что его зарубил Черный рыцарь.

– Понятно. Как интересно.

Улыбался ли Инзар за своим лицевым щитком? Каргос думал, что да. Несущий Слово говорил так, словно слушал весьма трогательную историю.

– И ты взял его с тела Кхарна, или он отдал его тебе с последними словами?'

– Что взял? Я ничего не брал у Кхарна.

Каргос вздрогнул. Смех снова подступал, Гвозди собирались заставить его засмеяться, но он не хотел этого, не так быстро после последнего раза.

Инзар был воплощенным терпением.

– Ты ничего не взял, мой друг?

– Перестань ухмыляться, колхидский ублюдок. Я слышу насмешку в твоём голосе.

Пока они шли вместе, Инзар поднял зубчатую булаву-крозиус. Он направил ее на оружие, которое Каргос свободно держал в правой руке.

– Если ты ничего не взял у Кхарна, то почему ты несешь его топор?

Когда Каргос нашёл Кхарна, тот стоял на коленях. Для Каргоса это, как ничто другое, было знаком, что мир сошел с ума. Когда он приблизился к своему командиру, судьба одарила его мгновениями ясности.

Как давно это было? Прошли часы? Дни? Недели? Никто больше не был уверен в том, как течёт время. Никто не знал, какой сейчас час, день или неделя.

Чем ближе он подходил к поверженному Кхарну, тем прозрачнее становилась дымка. Он не был уверен, где находится – по его мнению, на границе одного из внешних бастионов – но личность вернулась к нему в достаточной мере для того, чтобы он почувствовал дискомфортный ужас от святотатства позы своего брата-капитана.

В смерти не было стыда, но встать на колени? Колени преклоняли перед тиранами. Перед рабовладельцами. Перед императорами.

– Плохой знак, брат. – Каргос склонился над трупом. – Плохой способ чтобы умереть.

Топор Кхарна, Дитя Кровопролития, лежал в обломках в нескольких футах от него. Связующая цепь была перебита у запястья капитана. Кхарн умер без оружия в руке. Ещё один дурной знак – и Каргос не хотел, чтобы это увидели его братья.

Он позвал на помощь по воксу, вызвав десантно-штурмовой корабль, который, как он знал, мог никогда не прилететь сквозь пепел. Услышав приближающиеся шаги братьев, он подтащил Дитя Кровопролития ближе к несжатым пальцам Кхарна.

Как только он сжал рукоять, Кхарн заговорил с ним.

– Это был Сигизмунд.

Шея Кхарна была согнута, гребень шлема склонился в знак поражения. Пыль лишила его цветов, как и всех их. В прорехах доспеха уже давно засохла кровь, и пыль могла зацепиться за неё. Он не дышал. Каргосу не нужны были инструменты его ремесла, чтобы увидеть это. И всё же он заговорил.

Сигизмунд.

Имя отозвалось в сознании Каргоса тревожащей искренностью. На мгновение он снова оказался на арене, в бойцовых ямах "Завоевателя", наблюдая, как Кхарн и Сигизмунд, скованные запястьями, дерутся бок о бок. Правда, в те времена ни один из двух капитанов ещё не снискал большую часть своей славы на гладиаторской арене. Общепризнанным было то, что, когда на кону стояла жизнь, они были одними из самых свирепых воинов Легионес Астартес. На войне они были лучшими. Но то была война. В бойцовых ямах они считались средними бойцами. Всегда дрались до первой крови, редко до третьей; и никогда до сангвис экстремис, никогда до смерти.

Каргос был гладиатором Восьмой роты. Его называли "Плюющимся кровью", потому что его излюбленным грязным приёмом был плевок в глаза врага. У них у всех были данные братьями имена, и одно было напыщеннее другого. Плюющийся кровью. Чёрный рыцарь. Расчленитель.

Каргосу было безразлично: сражаться в одиночку или прикованным к брату по яме. На его коже красовались шрамы, отмечающие совершённые им убийства. В тот день, когда Делварус поддался жажде крови и покинул свой пост на борту "Завоевателя", он победил центуриона триариев в тот день на борту "Завоевателя". Лишь тогда Каргос проявил милосердие, оставив противника в живых по просьбе своего капитана.

Если драка была не до смерти, то её не стоило и начинать. Зачем вообще сражаться, если на кону ничего не стоит? Как говорил его соратник на арене, его брат по цепи, в играх не было славы. Тогда это было истинно. Истиной осталось навсегда.

– Убит собственным братом по цепи, – тихо сказал Каргос коленопреклоненной фигуре. – Самый горький удар.

Лицевая пластина Кхарна была расколота, обнажая большую часть лица. Удар, разбивший шлем, также выбил половину зубов. Казалось бы, что раны на лице и груди, не говоря уже об отсутствии дыхания, должны были затруднить его речь, но слова звучали отчётливо.

– Я иду по Восьмеричному пути, – сказал Кхарн, не шевеля губами. Вообще не шевелясь. – Я иду по Пути к славе.

Облако мух пролетело над его неприкрытой кожей. Одна из них приземлилась прямо на его открытый глаз.

Каргос ничего не сказал. На него упало несколько теней. Подошли его братья.

– Верните его тело "Завоевателю".

Реакция была разной. Кто-то усмехнулся, кто-то одобрительно заворчал. "Зачем?" – пробормотал один из воинов позади него.

– Он был лучшим из нас, – сказал Каргос. – Вот почему.

Каргос поднялся на ноги – и вместе с ним из пыли поднялось Дитя Кровопролития. Цепь, привязывающая его к запястью, звенела в вековой гладиаторской мелодии. Вес оружия был приятен. Он чувствовал на рукояти вмятины от пальцев Кхарна. Он чувствовал место, где руна активации была стёрта до гладкости.

После этого всё быстро стало блёклым. Он не мог вспомнить как грузил тело Кхарна на какой-либо десантный корабль, но также не мог вспомнить, как он оставил своего капитана там, под обломками. Либо то, либо другое должно было быть правдой, но он понятия не имел, что именно. Когда он поплёлся вперёд, следуя за фигурами в пыли, его воспоминания превратились в серый круговорот.

Возможно, именно тогда и начался поход к Вратам Вечности.

– Возможно, так оно и было, – согласился Инзар.

Каргос молча смотрел на горизонт. Его пересохшее горло спускалось в измученное болью мясо его тела. Кровь Императора, как же его мучила жажда.

Впереди в тумане начали появляться стены. Высокие, тёмные пятна, которые, несомненно, были крепостными стенами одного из Палатинских бастионов. Возможно, Меру. Или Пифии. Или Авалона. Нет. Стоп. Разве они уже пали?

– Это бастион Авалон, – сказал Инзар.

– Откуда ты знаешь мои мысли? – огрызнулся Каргос. – Ты теперь умеешь читать в чужих разумах? Это дар тех, кого вы называете богами?

Голос Несущего Слово оставался терпеливым и понимающим.

– Ты сказал это вслух, мой друг. Ты говоришь без умолку с тех пор, как мы встретились три дня назад.

Три дня. Три дня?

– Почти четыре, – подтвердил Инзар.

Каргос фыркнул, что могло означать как согласие, так и нет.

Через вокалайзер шлема Инзара донёсся его вздох.

– И готов поспорить, ты нашел Кхарна за неделю до этого. Возможно, даже раньше.

– Как скажешь, проповедник.

– Ты чувствуешь то же, что и я? В последние несколько часов что-то изменилось в воздухе. Это присутствие рядом".

Каргос не чувствовал ничего, кроме игл в глубине своего мозга. Он не постеснялся сказать об этом.

– Твой отец здесь, Каргос. Я чувствую его священный гнев, то, как он ведёт орду за собой. Мы лишь пилигримы в его тени.

Ангрон. Здесь.

Как давно Каргос не видел того, во что превратился его отец? Он постарался удержать эту мысль, но она ускользнула из его головы, не сформированная и не высказанная.

– Там. – Инзар прервал его мысли, указывая на небо. – Видишь?

Над далёкими стенами сияла одна-единственная звезда. Как только Каргос взглянул на неё, она приковала его взор, и по его коже пробежала холодная дрожь. Гвозди укусили чуть сильнее, но боль притупилась. Это было почти облегчение.

– Ты чувствуешь это, – сказал Инзар.

– Я вижу мерцание огня в небе. Ты веришь, что это Ангрон?

– Я знаю, это он. – Инзар завороженно смотрел на далекое пламя. – Нерождённые поют о нём за завесой. По правде говоря, это песня зависти. Они завидуют ему за честь его возвышения. Они были созданы бессмертными. И мы, и даже наши примархи, смертны и должны бороться за это. И благодаря священной ярости Ангрон победил, Каргос. Он прошёл этот путь, и о, как они любят и ненавидят его за то, что он преуспел.

– Путь, – повторил Каргос.

Он словно снова слышал последние слова Кхарна.

– Мы идем по Восьмеричному Пути. Мы идем по Пути к славе.

Его кровь заледенела. Ему пришлось подавить дрожь.

– Как по мне, это звучит как ещё более нудные колхидские стишки.

– Неужели? – В голосе Инзара не было ни капли обиды на тон Пожирателя Миров. Капеллан шёл рядом с Каргосом, его глазные линзы были обращены к небу. – Я говорю это ради твоей души, друг мой. Я здесь, чтобы вести тебя вперёд, как Лоргар вёл Ангрона. Ни у кого из нас нет выбора, Каргос. Теперь мы все идём одной тропой.

– Бессмертие. – Каргос пролаял это слово с насмешкой.

– Бессмертие, – согласился Инзар, – либо вечная агония.

– Я уже в агонии, – сказал Каргос с ухмылкой. – Ты научишься жить с этим.

– Нет, друг мой. Ты испытываешь боль. Слова не могут выразить пропасть между известной нам смертной болью и агонией без конца, что ожидает всех нас.

На востоке прогрохотали шаги титана "Налётчик". Он сотрясал разорённую землю, и Каргос смог разглядеть его двигающийся вперёд сгорбленный силуэт. Пока он приближался к стенам, множество фигур, которые могли быть людьми, а могли и не быть, двигались за ним по пятам. Он слышал стайный вой этих фигур. Он слышал шёпот, слишком далёкий, чтобы достичь его ушей. Каргос почувствовал, что крепче сжимает топор, и снова посмотрел на капеллана.

– Не шути со мной, проповедник.

– Каргос, меня вряд ли можно назвать шутником.

Это было правдой. По какой-то причине эта мысль заставила Гвозди зудеть, и Каргосу пришлось прорычать слова сквозь стиснутые зубы, сдерживая внезапный прилив нежелательного смеха.

– Ты действительно знаешь, что происходит с нами после смерти?

Впервые язык тела Инзара выдал его удивление. Каргос услышал слабое дыхание другого воина и кратковременное вздрагивание в сочленениях доспехов своего собеседника. Он не ответил сразу, а вместо этого устремил свой взгляд в небо, наблюдая за тем, что, по его словам, было звездой гнева Ангрона.

– Теперь ты решил игнорировать меня? – Каргос рассмеялся, и это был настоящий смех. Кровь Императора, как это было приятно.

Инзар наконец опустил взгляд с небес.

– Твой отец преподнёс великий дар вашему легиону. Гвозди Мясника были маяком, освещаюшим путь. Лоргар дал нашему легиону такой же дар. Он дал нам истину.

Каргос позволил своему взгляду устремиться вдаль. Не на звезду – она ощущалась как колючий жар на коже, несмотря на броню, – а на силуэты и тени орды вокруг. Он наблюдал за ними: за своими братьями, за существами, притворяющимися его братьями, и за людьми, порабощенными всеми ими. Успокаивающий голос Инзара звучал подобно барабану.

– То была уродливая истина. Когда он узнал, что реальность – это ненавистная ложь, тонкая оболочка, под которой кипит улыбающееся проклятие, это чуть не сломило его. Ты можешь себе это представить, друг мой? Быть первым живым существом, которое узнало – по-настоящему осознало – что каждого мужчину, женщину и ребенка после смерти ждёт растворение в океане кипящего ужаса?

Каргос крепко стиснул зубы, чтобы не дать звуку в горле, выйти наружу. Ему казалось, что его сейчас стошнит смехом, и если тот вырвется наружу, то он боялся, что потеряет контроль над своими конечностями. Как будто веселье Гвоздей каким-то образом овладеет им, и неизвестно, надолго ли.

– Опять дерьмовая поэзия, – пробормотал Каргос, сомневаясь в своих словах даже тогда, когда произносил их.

– Напротив. Я говорю настолько ясно, насколько могу. Слабые души будут гореть недолго, всего лишь мгновения агонии, прежде чем сгорят дотла и станут частью варпа. Но более сильные души, души псайкеров, могут рассчитывать на вечность...

Капеллан запнулся. Замешкался. И начал снова.

– Мы все стоим перед простым выбором. Никакая вера в ложного Бога-Императора не может спасти душу. Самых слабых из нас ожидает забвение. Мучения и окончательное уничтожение станут наградой для сильных. Боги за завесой – удивительные существа, мой друг. Но они гневливы, и по любым меркам человеческого восприятия они безумны. Да, Несущие Слово воспевают Пантеон потому что поклоняются ему. Но в нашей вере есть прагматизм. Мы – легион, первым нашедший нечто достойное поклонения за пределами реальности. Но мы также и легион, который первым нашел то, чего стоит бояться.

Каргос чувствовал запах крови, и его затылок становился тошнотворно жгло. Гвозди кровоточили, кровь вытекала в шлем. Он чувствовал, как влага его жизни течёт по шее. Он попытался заговорить, но ничего не вышло.

– Лоргар видел всё это. Он подвел Ангрона к пропасти и дал твоему отцу шанс на бессмертие. Глупцы при взгляде на него видят чудовище. Зрячие же видят всё, что он преодолел. Он – Красный Ангел. Он – сын бога войны. Человек, что отказался принять смерть и агонию подземного мира. Ему была противна мысль о возможном забвении. Вместо этого... он решил жить вечно, чего бы это ни стоило".

Вокруг них замаячили фигуры и тени других воинов, раздался вой и рёв. Кожу Каргоса закололо; ему стоило огромных усилий не присоединиться к ним и не издать громкий звериный рык подобно другим. Голос Инзара продолжал звучать, теперь уже монотонно пылая как настойчивая прововедь и как братское утешение.

– Ты ненавидишь Ангрона за то, что он сделал с тобой, за грех, сделавший вас сильнее в обмен на способность мыслить? Друг мой, он сделал гораздо больше. Он дал вам выбор, которого лишены многие другие. Вы можете умереть как смертные, страдать как смертные – или идти по этому пути и жить вечно".

Инзар был глазом бури, единственным очагом спокойствия. Шаги титанов сотрясали землю вокруг. Мужчины, женщины, демоны и мертвые завыли. Инзар поднял свой крозиус, указав им на одинокую звезду в небе.

– Посмотри на своего отца, Каргос. Ибо в первую очередь он дал своим сыновьям пример для подражания.

Над ними, высоко за стенами Авалона, пылающая звезда начала падение.

– Он дал вам мессию.

Пять. Бессмертие через уничтожение.

Ангрон

Боль может уничтожить человека. Существуют такие страдания, после которых личность просто не может существовать в том вместилище, что осталось. Такая степень страдания достаточно часто встречается среди умирающих, но она не ограничивается теми, кто обречён на смерть. От боли человек может кричать до утраты сознания. Можно испытать такую боль, что исчезнет всё, кроме способности биться в агонии.

Существо, которое когда-то было Ангроном, узнало, что ярость способна на то же самое.

Личность Ангрона, в той мере, в какой он вообще оставался им, теперь была сведена к кипящему вороху синапсов. Он не обладал способностью рассуждать, потому что вихрь внутри его головы не позволял ни ощущениям, ни воспоминаниям развиться в мысли. Вместо мозга у него был токсичный суп, изрезанный искрящимися кабелями. Вместо многослойного разума – ярость, настолько полная и неприкрытая, что она граничила с счастьем.

В отсутствие высшего мышления остался только инстинкт, целиком красный, обращённым против самого себя.

Горше всего было то, что в Ангроне не осталось ничего, благодаря чему он мог бы оплакать собственную судьбу. В сердце заблуждений его братьев-примархов, как бы они ни были обмануты, всё же было место для мучительной эмпатии. Независимо от обмана, который им предлагали, и лжи, которой они себя утешали, в них теплилось мышление, ещё больше подпитывавшее их силу потоком полных сожаления страданий. Но Ангрону, брату, который громче всех кричал о свободе, даже не дано было понять, каким рабом он стал.

У бессмертия было много вкусов. Не все они были так сладки, какими казались.

Возможно, Ангрону было бы еще мучительнее, если бы ему позволили обрести хотя бы каплю разума, достаточную для того, чтобы он мог страдать от этого знания. Какое-нибудь другое божество-покровитель позволило бы подобному пробуждённому осколку существовать внутри своей марионетки, наслаждаясь беспомощностью осознающей это души, попавшей в его руки.

Но Бог крови был Отцом резни и Владыкой войны, и ему не было дела до космической иронии. Страдания его слуг не для него имели значения. Ничто не имело значения, кроме проливаемой ими крови... и мало кто из его рабов служил этой цели так хорошо, как существо, что некогда было Ангронием с Нуцерии.

Ангрон мчался впереди скандирующих его имя армий. Он парил над ними, пролетая сквозь пепельную смесь, в которую превратился воздух Терры. Некоторые из тех, кто стоял под ним и позади него, были смертными, его сыновьями и дочерьми в вознесении и проклятии. Другие никогда не рождались во плоти с кровью или костями. Они сформировались в царстве за пределами реальностьи, и теперь Ангрон был подобен им. Его существование не было существованием смертного. Он был воплощён. Только кровопролитие привязывало его к этому холодному реальному миру. Каждую секунду его существования на Терре он мог быть втянут в воющую пустоту. Он убивал всех и уничтожал всё, оставаясь воплощённым только благодаря резне.

Под ним лежал Авалон, один из последних оставшихся бастионов Палатина. Он смутно знал о нём. Для него это была не крепости с защитниками – это осталось в прошлом – но скорее воспоминание об обещании, которое он должен был выполнить. В Авалоне был кто-то. Знание об этом также не сопровождалось мыслями. Он знал это подобно тому, как раб боится поцелуя кнута даже во сне.

Здесь должен был быть кто-то, чья кровь должна стекать по его горлу горячими глотками. Кто-то, чья смерть приковала бы его к этой жизни, освободив от боли засасывающей пустоты.

И всё же.

Бастион Авалон был бескровным полем битвы. Враги покинули его, эвакуируясь перед лицом орды. Паря над безмолвными крепостными стенами, Ангрон чувствовал отсутствие жизни. Он не думал о том, что это может означать с тактической или логистической точки зрения. Он знал только то, что здесь нечего убивать. Ни одного существа, которое нужно было убить. Вообще никого.

В этот момент кислота снова застлала его глаза. То было видение, приходившее к нему в подобные мгновения без войны и крови: один образ, кипящий в жерновах его чувств. Оно плетью побуждало его погрузиться ещё глубже, подстёгивало, хлестая по его разуму.

Крылья.

Белые крылья, запятнанные кровью. Крылья, выходящие из золотых доспехов. Крылья, что он с силой ломал в своих когтистых руках. Крылья, что он вырвет из мускулов и костей.

От белизны в голове он зарычал, выплескивая бессловесную ярость. Здесь нечего разрушать, нечего убивать. Мёртвый камень. Холодный металл. Пусты, они были пусты.

Крылья. Крылья ангела. Оперённые белым крылья золотого ангела.

Молния сверкнула по черепным имплантам, паразитирующих в его мозгу. Этого было почти достаточно, чтобы он упал с небес.

Крылья. Крылья его брата. Его брата, ангела, чья кровь должна была стекать по его горлу, принося силу и избавление боли.

Его брата, которого здесь не было.

Ангрон огласил небеса еще одним рёвом карнозавра, попытавшись уменьшить боль подобно зверю. Как и всегда, из этого ничего не вышло. В эти мгновения даже те жалкие обрывки личности, которыми он еще обладал, утонули в песне Бога войны, составлявшей каждый атом его существа. Но где-то в пыли под собой он почувствовал тепло жизни, и этого было достаточно, чтобы привлечь внимание его деградировавшего мозга и его первобытной жажды. Проблеск, не больше, но и этого было достаточно.

Ангрон нырнул вслепую, оставляя за собой шлейф пламени. Лишённый грации, подобно горгулье, быстрый, как падающая звезда. Всё же здесь была добыча.

О смерти титана "Конкламатус" нет записей ни в одном имперском архиве – по крайней мере, ни в одном, пережившем осаду Терры, – и она осталась незамеченной защитниками Дворца. За несколько дней до смерти его уже списали как потерю, а те, кто был в состоянии оплакать его, уже оплакали.

Его принцепс и команда вызвались остаться в Авалоне после того, как остальные покинут бастион. У них не осталось выбора. Война искалечила "Конкламатус", и он едва мог двигаться. Вместо того, чтобы хромать сквозь ничейные земли и неизбежно заработать паралич реактора на полпути к Санктуму, он остался в бастионе Авалон и присел с внешней стороны стены. Там, в пыли и пепле, он был и сейчас, ожидая.

Его стабилизаторы были пробиты насквозь, а движители барахлили после месяцев во Внешнем Дворце. После отступления для ремонта "Конкламатус" был возвращен в строй ещё до того, как хотя бы один адепт поднес паяльную лампу к его разбитому корпусу. Поэтому она погрузила колено в пыль для устойчивости, а не из-за символизма, максимально приспособив свою ветхую конструкцию для ведения огня.

У него было то, что можно было бы назвать планом, хотя, правильнее было бы назвать это намерением. Когда орда обрушится на титан, тот пустит в ход немногие оставшиеся боеприпасы. Большую часть своих запасов он завещал отступающим однотипным титанам. Несмотря на шрамы реактора и коленопреклонную позу, он оставался "Полководцем", и намеревался умереть так же, как жил – будучи владыкой войны. Его руки были направлены туда, где, по представлениям команды, находился горизонт. На правой крепилось орудие "Беликоза", гудящее от слабого заряда, способного, тем не менее, разрушить городской блок. Левая оканчивалась клешнёй, чьи когти были изуродованы чрезмерным использованием, но всё ещё могли двигаться, всё ещё способны сжиматься и разжиматься. В корпусе оставался ничтожный запас артиллерийских боеприпасов, уже заряженный в наплечные орудия. Этим гатлинг-макробластерам следовало выть, вращаясь – они должны были составить единую и, как ожидалось, славную финальную симфонию.

Этому плану не суждено было осуществиться. Можно только предполагать, что происходило в умах принцепса и экипажа. Правда, пожалуй жестокая и простая, заключалась в том, что последний бой "Конкламатуса" был лишь одним из десятков миллионов в этой войне. Почему его команду следовало увековечить, в то время как множество других осталось незамеченными, неизвестными или обречёнными на забвение? Орде, несущейся к титану, не было никакого дела до человеческих жизней под бронёй, а его убийцу это волновало ещё меньше. Поэтому последний бой "Конкламатуса" прошёл так.

Добыча Ангрона была закована в ненужное ему железо, поэтому он ударил не в попытке убить, а чтобы пробить оболочку.

Он многого не знал в тот момент. Он не знал, что ударил "Конкламатуса" между лопаток с силой, достаточной для того, чтобы сломать механизмы его позвоночника и расколоть десятки поршней в позвонках. Он не знал, что принцепсу титана, удостоившегося почестей за сорок шесть лет безупречной службы в Легио Игнатум, вышгло зрение от столь близкого появления Ангрона. Он не знал, что душу принцепса уже вырвало из плоти, и она начала кипеть в варпе ещё до того, как тот закончил кричать.

И если бы Ангрон знал хоть что-то из этого, то ему всё равно бы не было дела. Такие истины были бессмысленны для существа, в которое он превратился.

Он знал лишь, что в теле титана есть жизни, которые можно оборвать, и кровь, что может течь. Он вырвал сердце-реактор "Конкламатуса", не обращая внимания на ожоги, нанесённые его плоти ядром, извергающим огонь искусственного термоядерного синтеза. Эссенция варпа, составлявшая его физическую форму, регенерировала, даже будучи уничтоженной. Он выживал, процветая за счёт разрушения. Ангрон достиг самой сомнительной вершины – он совершил последние шаги на Пути к славе. Он достиг бессмертия через уничтожение.

Обезумев от ярости, он бросил свою горящую ношу на стены бастиона Авалон. На краткий миг вспыхнуло ложное солнце, ещё один взрыв среди миллионов других на этой покрытой шрамами планете. Затем в мире рушащихся стен рухнула ещё одна стена, и Ангрон проревел единственное слово, которое ещё был в состоянии произнести.

Он выкрикнул имя своего брата.

Часть 2. Ослеплённый мир.

Шесть. Последний человек на Терре.

Амит

Демон родился в тот момент, когда умерла королева, отравленная королём, которого она любила. Когда она вздохнула в последний раз, запутавшись в шелковых простынях с кровавым узором, демон издал крик рождения в царстве за реальностью.

Первым, что сожрал демон, была потерянная душа королевы, вырванная из ее тела в кипящий варп. Пожалуй, в этом была своя мрачная поэзия.

История – этот хищный лжец – со временем поглотит имена вероломного короля и преданной им королевы. Для космоса их правление ничего не значило: это были всего лишь два человека среди кишащих квинтиллионов, ещё одни тщеславные правители очередной империи на очередном мире, движущемся сквозь бесконечную тьму. Настоящим вкладом их жизней стало убийство в ночи, вспыхнувшая за ней война и чума, последовавшая за войной. Столько страданий из-за щепотки трав в одном кубке вина.

Существо, родившееся в результате их действий, не знало имен тех, благодаря кому родилось на свет. Его настоящим отцом было предательство, а настоящей матерью – болезнь. Оно росло за завесой между реальностью и нереальностью, обретая форму среди волн. У кипящего варпа были свои законы, но они ничем не напоминали физику реальности. Времени там не существовало.

Демон рос. К нему пришло самосознание. Вместе с ним росла сила.

Создание получило имена от культов, выросших для поклонения ему, а также от кажущихся набожными мужчин и женщин, стремившихся уничтожить его. Оно принимало эти имена, поклонение и ненависть как должное.

Безвременье закончилось в точке между "всегда" и "никогда". Демон проявился в мире, который когда-то назывался Землей, а теперь – Террой. Вместе с бесчисленными армиями своих сородичей он был призван, чтобы вопить о своем отвращении и ярости у разрушенных стен сражающегося Императора. Все безвременное существование этой твари вело к этому моменту. Наконец-то демон мог нести мучения в реальный мир.

Перестав быть сном, он вырвался из варпа в реальность.

Его руки представляли собой девятисуставчатые когти, сросшиеся с рукоятью проржавевшего меча. Единственный глаз был шаром молочного цвета, наполовину скрытый корочкой. В раковой плазме, что выдавала себя за его плоть, он нёс чуму, которая некогда пронеслась по давно забытому королевству короля и королевы. Со слюной он источал вирусы. Он кричал о болезни.

Он умер через четыре секунды после проявления.

Словно на скотобойне, его тело было рассечено на исчезающие куски. Останки демона, несвязанные витки эктоплазматической жижи, сгорели дотла в грязном воздухе.

Его убийцей стал воин Астартес в потрескавшихся от войны доспехах, с зажатым в одной руке зазубренным ножом и цепным мечом в другом. С обоих клинков стекали нити нереальной крови. На его нагруднике красовался откованный из бронзы крылатый череп. Это был Империалис, символ чистой верности, который носили все оставшиеся в живых воины. Один из его наплечников нёс имя "Нассир Амит", написанное на символическом енохианском свитке.

Как и все ему подобные, Амит и был, и, строго говоря, не был человеком. Точнее было бы сказать, что воины Легионес Астартес – это подвид, созданный из изменённого видения человеческого шаблона. Если ещё точнее, то Амит был почти не человеком, а скорее живым оружием, созданным разнообразным генным мастерством и заключенным в слои силового керамита.

Кому-то из его рода была противна эта идея чистого оружия. Другие приняли ее. По обе стороны войны были приверженцы обоих принципов.

Амит твёрдо принадлежал к последним. Заботы, обременявшие людей, отвлекали его от достижения цели. Он оставил свою человечность как нечто обременительное.

Он ничего не видел в пыли. Ни развалин Дворца, занимающих горизонт на севере, востоке и юге. Ни последней преграды в виде Дельфийского укрепления на западе. Мир лежал в пепле и дыму. Звуки обстрелов были повсюду, лишая сна в течение нескольких месяцев подряд, но теперь даже барабанный бой бомбардировок затих, став лишь глухим шепотом из-за пепла в воздухе. Пепла, что был воздухом.

И ксеносы из другого измерения были здесь. Эти существа...

Демоны. Ты знаешь, что они демоны. Почему ты сопротивляешься этому слову?

…лишь изредка проявлялись в пределах Палатинского кольца. Император, в своей славе, сдерживал их.

Но не теперь.

Амит стоял в сердце задыхающегося от пепла мира и снова запрашивал подкрепления, доклады и приказы, больше не получая ответов. Он пытался связаться уже в девятнадцатый раз после падения бастиона Пифия. Уже несколько часов он не встречал ни других выживших, ни врагов.

Еще до того, как отказал вокс, выжившие знали, что всё кончено. Хан был ранен и лежал при смерти. Последняя стена пала, а вместе с ней пали и районы Внутреннего Дворца. Они также знали, что будет дальше – с триумфальной ухмылкой это повторялось тысячи и тысячи раз по линиям связи предателей: Гор готов к высадке. Его глашатай, Ангрон, расчищал последний путь, убивая всех между Последней стеной и Вратами Вечности.

Затем вокс начал умирать. С других сражающихся аванпостов доносилось всё меньше напряжённых голосов. Они не предлагали друг другу никакой помощи, лишь сообщали о своём бедственном положении – некоторые с мрачным юмором, некоторые со страдальческими проклятиями, некоторые с печальной, неприкрытой честностью. Голоса, с треском доносившиеся по приходящим в негодность вокс-связям, были то задыхающимися, то напряженными от подавления боли и эмоций. Все они намекали на ранения, о которых говорящие не хотели признаваться. На фоне каждого сообщения слышались выстрелы, и всех говорящих объединяла слепота. Все они были окружены. Никто не мог вырваться, и никто не мог ничего увидеть.

Бастион Пифия пал три часа назад. Перед тем как покинуть крепость, Амит добавил свой последний отчет в рой аудиосообщений вокс-связи. Он был одним из последних защитников, покидавших крепость, и бастион сотрясался вокруг него, осыпаясь дождём обломков.

– На юг, – приказал он своим выжившим воинам и беженцам, которых они были вынуждены защищать. – Не идите в Разави, они уже эвакуируются. Идите к бастиону Голгофа. Если не сможете добраться до Голгофы, бегите в Санктум.

Насколько он знал, отправив их в пустоши, он послал их на смерть. Никто достоверно не знал, в какой стороне находился юг. Большинство приборов выдавали случайные данные о направлении и регистрировали течение времени случайными скачками. Два патруля, встретившиеся в пепле, сообщили бы, что сейчас два разных дня недели. Все искажалось пылью или помехами от...

Демонов, они демоны

…от нематериальных ксеносов, попавших из их реальности в эту.

Амит не снял шлем, чтобы не встретить тишину беззащитным. Даже его усовершенствованные лёгкие с трудом справлялись с пеплом, загрязнявшим воздух. Вместо этого он двинулся по пересечённой местности, по впадинам и кратерам, бывших дорогами, площадями и колоннадами – всё это было стёрто в пыль орбитальной бомбардировкой, огнём титанов, артиллерией, передовыми отрядами орды Гора. Всё это разрушалось и уничтожалось в актах тупой ненависти.

Земля была заражена. Он осторожно ступал по ней, обходя участки, где земля была покрыта мозолями и бородавками, держась подальше от рябящих луж вонявшей раком не-воды. Кто бы мог подумать, что мрамор может сочиться гноем? Кто бы мог предположить, что земля может кровоточить?

От этого невозможно было оправиться. Независимо от того, кто выиграет войну, Терра будет вечно нести эту болезнь в сердце.

Амит продолжал идти. Его целью было соединиться с одним из конвоев. Некоторое время компанию ему составлял только звук его собственных шагов, но к данному моменту он уже давно устал, утомление пропитало его до костей. Когда он в последний раз спал по-настоящему? Несколько недель назад в Горгоновом рубеже перед великой битвой за удержание Сатурнианской стены он урвал полчаса. Это словно было в другой жизни. Жизни, принадлежавшей кому-то другому.

Он проходил мимо тел, некоторые из них принадлежали врагам, некоторые – его братьям и кузенам или солдатам, которыми они командовали. Большинство из них поглощала земля, нити нереальной материи сплетались вокруг мертвых и сплавляли их с заражённым камнем. Другие тела медленно срастались, соединяясь клейкой грязью, превращаясь в массу некротической плоти. На пустоши рос сад, плодоносящий фруктами, которым не должно было созревать.

Он шел. Прицельная сетка Амита свободно перемещалась по неразличимому в белесой пыли ландшафту. Он не искал живых врагов. Он искал хоть кого-нибудь живого.

На войне случались подобные затишья, внезапная нездешняя тишина между долгими часами сражения. Время, когда даже отдалённые раскаты артиллерийского огня затихали в непрочной тишине. И наоборот: внезапные порывы звука и адреналина между медленно тянущимися часами безделья.

Но всё же по спине бежал холодок от непрошенной мысли: что война на самом деле закончилась, и только он один остался в живых. Последний выживший в некрополе человечества.

За этой мыслью следовала другая: что он сам уже умер. Возможно, он погиб в бою и теперь блуждает в этих белых пустошах. Может быть, после смерти он попал сюда, став изгнанником в пепельном чистилище.

– Это доминион Нассир Амит из Девятого легиона, нахожусь к югу от бастиона Пифия в Палатине.

Шум статики.

– Бастион Пифия пал.

Статика.

– Кто-нибудь слышит меня?

Статика.

Сколько времени прошло с тех пор, как он видел своего отца? В последний раз, когда он встречал Ангела Императора, Сангвиний сам был на грани истощения, стремясь сражаться везде и сразу в то время, как Хана не стало, а Дорн был окружен. Находился ли сейчас примарх в одном из Палатинских бастионов, организуя его оборону? Или он всё ещё парит где-то над пеплом в поисках врагов на земле?

Амит наткнулся на новые тела. Ещё больше людей, погибших во время бегства из Пифии или какого-то другого бастиона. На них уже осела пыль, скрыв радиационные ожоги и укутав их с долей достоинства. Один из них умер с открытым ртом – теперь он был полон серой пыли – и вялая рука мертвеца лежала на раскрошенном камне, пальцы скрючились в дюйме от упавшей лазвинтовки.

Они умирали так легко, эти солдаты Имперской Армии. В самом деле, что такое человек, как не мешок с кровью и костями, лопающийся при малейшем давлении? Но, к их чести, они умели сражаться. Во всех, кто смог дожить до этих последних часов войны, была приличная смесь из мастерства, решительности и чертовского везения. Теперь на счету была каждая винтовка, равно как и каждое сердце, которое билось за ней.

Когда линия фронта стала лишь фикцией, эта территория стала вражеской. За время войны Амит не раз бывал на вражеской территории, видел врытые в землю огромные железные столбы, поддерживаемые обрезками строительных лесов и увешанные мертвецами. Гордо возвышались виселицы, на которых болтались казнённые защитники. Солдаты-люди, гражданские, воины Астартес – все они были осквернены смертью, их трупы закованы в цепи, освежёваны и осквернены десятком других способов, чтобы привлечь взгляды чёрных глаз безумных богов.

Но эти тела не были осквернены. Что бы ни убило бегущих мужчин и женщин, оно буквально появилось из ниоткуда.

Амит вглядывался в окружающее ничто, суставы его изношенных доспехов потрескивали барахлящими сервоприводами, когда он поворачивал голову. Оно всё ещё было здесь, где-то рядом.

Его внимание привлекло движение. Рот мёртвой женщины открылся, и из него показались длинные пальцы. Её тело сотрясалось. Амит приблизился, и из груды покрытых пылью мертвецов поднялась вновь рождённая рогатая тварь, использовавшая их смерть как дверь в реальность.

Они смотрели друг на друга, трансчеловек и монстр. Демона притягивало присутствие Амита, он питался гневом, бившимся в двух его сердцах. Краснокожее существо оскалилось на него, стоя на кургане из тел. Оно кричало, высунув язык, и провозглашало свое превосходство. Оно выкрикивало свое имя на языке, который людям не суждено понять.

Амит уже слышал всё это раньше. Он поднял меч и кинжал, медленно покрутил ими, чтобы ослабить боль в запястьях, и двинулся вперёд.

Семь. Прокажённое чрево.

Зефон

Он проснулся во тьме и тишине, и пробуждение было неприятным. Обычно пробуждение транслюдей Легионес Астартес было быстрым и резким, они приходили в сознание синаптическим рывком. Сейчас было по-другому. Это было не столько пробуждение от дремоты, сколько восстановление сознания, вынырнувшего из глубин комы.

У него не было выбора: он лежал на спине, наблюдая за мерцанием маломощных лампочек над собой и прислушиваясь к биению двух своих сердец. Один ритм был медленным и регулярным, другое сердце билось лишь раз в десять секунд или около того, его камеры были припасены на случай сильных нагрузок. За этим барабанным боем слышались звуки работы его доспехов, урчащих на малой мощности.

Когда он попытался начать говорить, его голос был тягучим, хриплым от усталости.

– Они прорвали основную линию, – сказал он мерцающим над головой осветительным шарам. – Вам нельзя здесь оставаться.

Он не хотел этого говорить. Он не знал, почему он это сказал и что это значит.

Голос, который он не узнал, произнёс незнакомое имя. Он не мог увидеть говорившего; он всё еще не мог даже повернуть голову. Он попытался сказать, что не понимает, что происходит, но слова опять выходили неправильными.

– Противник уже вблизи наших передовых позиций. Артиллерия. Если наши настенные орудия стреляют, то и их тоже. Дальнобойное оружие есть у обеих сторон. Почему вы здесь? Вы не ополченец".

Вновь послышался другой голос, такой же спокойный, как и раньше. На этот раз он произнёс не только имя.

– Интересно, – сказал он, из-за трещащего динамика голос был металлическим и слабым. Но это был человеческий голос. – Остатки воспоминаний. Возможно, это самые последние слова, предшествовавшие потере сознания.

– Они прорвали основную линию обороны, – повторил он. Произносить эти слова было отвратительно. Как будто кто-то засунул пальцы в его горло, заставляя мышцы издавать неправильные звуки. Ему хотелось закричать, освободить горло от перекрывших его странных слов... но он боялся, что его крик прозвучит спокойно, как "Они прорвали основную линию обороны. Вам нельзя здесь оставаться.

– Слушай меня, – продолжал другой голос. – Ты же слышишь меня?

Да, – попытался сказать он. – Да, я слышу тебя.

Они прорвали основную линию обороны, – сказал он вместо этого.

– Действительно? – ответил голос. – Как бы ни были увлекательны ваши предстазисные бормотания, сейчас не время для таких рассуждений. Я должен извлечь тебя из прокаженного чрева твоего перерождения. А теперь... сожми кулак. Ты можешь это сделать?

Он сжал кулак. По крайней мере, он думал, что сжимает.

– Хорошо, – сказал голос. – Хорошо. Теперь снова открой глаза.

Он не заметил, что закрыл их. Он открыл их – глаза были липкими, а зрение нечётким. Он попытался сказать об этом, но снова не смог.

– Они прорвали...

– Священный Марс, заткнись, – вздохнул голос. Затем он пробормотал: – Возможно, они были правы насчет повреждения мозга.

Другие голоса присоединились к ним, бормоча с похожей тревогой.

– Мы должны его осмотреть, – сказал один из них.

– Всенепременно, – ответил первый. – Выполняйте свои функции.

– Повелитель? – Этот новый голос был гораздо мягче. – Повелитель, это Шафия. Я с вами. Мы все с вами. Можете ли вы открыть глаза, господин?

Он снова открыл их. Над ним склонилась расплывчатая фигура, её черты были неразличимы. Послышался звук спрея, по его лицу пробежал холодок влаги, а вокруг глаз провели тканью.

Это немного помогло. Фигура исчезла, и он вновь видел потолок над собой. Это зрелище не принесло просветления, потому что увиденное было бессмысленно.

– Как, – спросил он, – как может гнить металл?

Ни один из голосов не стал отвечать на этот вопрос. Он слышал, как в полутьме вокруг него двигались несколько фигур, слышал их шаркающие шаги и завывающую пневматику бионических протезов. Он слышал дыхание незнакомцев – медленное, спокойное, но какое-то затруднённое. Эти звуки были ему знакомы. Так двигались и дышали сервиторы.

– Хозяин, вы можете сесть?

Он поднялся, суставы доспехов затрещали, и тут тошнотворной вспышкой в затылке пришла боль. С этим он мог справиться. Головокружение и тошнота были менее приятны. Тошнота была редкостью для его вида. Астартес были спроектированы быть выше таких недостатков смертных.

Он двигался медленно, опираясь на конечности, гудящие от плавно работающей изысканной бионики. Когда недомогание прошло, он посмотрел на свои руки и увидел ладони и пальцы из полированного металла, почувствовал, как они гудят от мягкой радости аугметического совершенства. Обе его руки были бионическими, как и одна из ног. То были не грубые и функциональные легионные протезы, а прекрасная, искусно сделанная бионика, по форме и нервной чувствительности повторяющая конечности человека. Они не казались фальшивыми. Они ощущались как его руки, его кисти, его ноги. Они были естественными.

– Знаешь, я могу обтянуть их кожей, – сказал первый голос где-то вдалеке. – Покрыть бионику клонированной плотью было бы достижением искусства. В некотором смысле, это довольно заманчиво. Но сейчас не время для таких вещей.

Зефон опустил свои серебряные руки. В его грудь и бедра, через раструбы в броне, были введены химические капельницы, внутривенно наполняющие его организм жидкостями из стального резервуара, пристегнутого сбоку к хирургическому столу. Теперь, сидя, он чувствовал, что к нему возвращаются силы, а вместе с ними и ясность мысли. Но это было медленный процесс, неохотное возвращение.

Комната вокруг него была каким-то образом заражена, она разрушалась не ржавчиной и естественным разложением, а изуродована гнойниками. Под металлом проступали отвратительно вздувшиеся вены. Многие из них сочились чёрной жижей, которая не была похожа на масло и пахла больной кровью.

Он находился в медицинской камере. Та была далеко не пуста – в ней находились почти что одни мертвецы. Мужчины и женщины в потрёпанной войной форме безмолвно лежали на койках и операционных столах. Судя по тому, как они вздулись, большинство из них были мертвы уже несколько дней, но пыль тонкой пеленой покрывала их всех так, словно те пролежали здесь несколько месяцев.

Потолок и железные опорные балки были изъедены коррозией. Они выглядели разлагающимися, их разрушение было невозможно биологическим. Вдоль стен стояли стазисные капсулы, некоторые из них были открыты и пусты, в других дремали воины Астартес, чья жизнедеятельность была приостановлена. Несколько капсул, ещё сохранивших энергию, излучали слабый голубой свет на смешанную с кровью суспензию внутри.

Он почувствовал запах этого места. Запах нескольких сотен людей, оставленных умирать и медленно разлагаться, пока органические процессы разрушали их. Это заставило боль снова вспыхнуть в его затылке.

– Что здесь произошло? – спросил он.

– Не произошло, а ещё происходит, – огрызнулся первый голос. Ему что, сложно было ответить? – Можешь вознести благодарственные молитвы Омниссии за то, что я нашел тебя, пока не стало слишком поздно.

Он огляделся вокруг, пока его зрение продолжало проясняться. Несколько спасителей окружили его хирургический стол – некоторые из них были людьми, некоторые – сервиторами.

Последние стояли с отвисшими челюстями и тусклыми глазами. Потрёпанная группа в грязных комбинезонах, их головы покрывали шрамы и татуировки с тюремными кодами. На каждом были заметны следы бионического наказания: руки заменены металлическими когтями или громоздкими тяжелыми болтерами, мускульные кабели пропущены сквозь позвоночники, вместо глаз они смотрели поцарапанными красными линзами. У одной из них по подбородку стекала слюна, и она бормотала снова и снова бормотала по слогам одну и ту же бессмыслицу. Остальные стояли тихо, но не беззвучно: воздух с силой втягивался и вырывался из их тел благодаря грубым и простым кибернетическим имплантам.

Людей он узнал сразу. Шафия, преданная Шафия, в своём платке красного цвета легиона; Эристес в монашеской робе, окрашенной в тот же знакомый багровый цвет; и Шенкай, выглядевший таким же изможденным, как и его родители, его тёмные глаза прищурены и прикрыты надетым капюшоном.

– Мы очень рады видеть вас, господин, – сказал Эристес.

Они отнюдь не выглядели обрадованными, заметил Зефон. Они выглядели испуганными.

– Рад видеть вас троих.

Еще недавно это было бы ложью, сказанной из вежливости – или, что более вероятно, не сказанной вовсе. Когда его сослали на Терру в составе крестового воинства, присутствие его оружейных трэллов лишь напоминало ему, что он больше никогда не сможет сражаться. Он был капитаном-калекой, ангелом-инвалидом. Что толку от его арсенальных слуг?

Аугметические дары Лэнда изменили ситуацию. Сначала особые операции, позволившие ему сражаться в Паутине, затем более интенсивная аугментация, вернувшая ему превосходство.

Зефон оглядел своих слуг и сопровождающих их сервиторов. Двое сервиторов стояли по обе стороны от него: один управлял химическими батареями, подключёнными к разъёмам его доспехов, другой смотрел мёртвыми глазами на ручной ауспекс-сканер, неуклюже зажатый руке в перчатке. Не обращая внимания на сервиторов, он посмотрел на используемый бак с химикатами и на рунические метки на его металлическом боку.

Всё это – происходящий сейчас химический ритуал – связал осколки его потрёпанной памяти. Он видел это раньше. Он знал, что это значит.

– Зачем они это делают? – спросил он.

После этого вопроса наступила пауза. Его трэллы не ответили, но первый голос прозвучал обеспокоенно.

– Они восстанавливают тебя после стазиса космодесантников. Вливают в тебя химикаты, необходимые для очистки от токсинов, образовавшихся в результате приостановки жизнедеятельности. Это должно быть очевидно даже при твоей дезориентации".

– Вы меня неправильно поняли, – сказал Зефон. – Я знаю, что это за процесс. Но почему это делают они? Почему сервиторы, почему не легионные апотекарии?

– Потому что много апотекариев твоего легиона погибло. Вообще много кто погиб.

Что-то в тоне голоса пронеслось в его сознании, вызывая по пути новые воспоминания. Он представил лицо, лицо старика с гримассой презрения и отвращения.

Да. Последний туман рассеивался. Ему пришло на ум имя.

– Где ты, Аркхан? Не вижу тебя.

Сверху послышалось жужжание дешёвой, скрипящей антигравитационной системы. Дрожа, сервочереп неуклюже опустился вниз. Он представлял собой полированную кость со вживлённым скоплением игл сенсоров в глазницах, его челюсть была заменена помятым вокс-динамиком.

– Основы памяти, похоже, не повреждены, – треща, отметил череп. На кончиках его сенсорных игл замигали красные огоньки. – Ты, по крайней мере, узнаёшь меня и, предположительно, этих трех рабов".

– Они не рабы, – сразу же ответил Зефон.

– Да, это так, и мы не собираемся спорить об этом. Ты помнишь своё имя?

Воин почувствовал легкий дискомфорт; ему действительно пришлось на мгновение задуматься. Он не замечал тревожных взглядов, которыми обменялись его трэллы.

– Зефон, – сказал он. – Доминион Кровавых Ангелов. Экзарх Высокого Воинства. Мои братья знают меня как Вестника Скорби".

Голос – Архан Лэнд – издал противный смешок.

– Драматизм космодесантников! Всем вам мало поджечь галактику, вы ещё и считаете себя героями, достойными таких титулов, которые всем остальным кажутся смешными".

Проснувшийся воин не был уязвлён подобным отношением старика. Почему-то это неуважение показалось ему знакомым и ничего не значащим.

– Хозяин?

Это была Шафия, самая главная из его слуг.

– Вы можете встать?

Зефон вздохнул, еще раз оглядел отравленный зал.

– Пока нет. Однако мои чувства вновь при мне. Честно говоря, то, что я вижу, удивляет меня. Что это за ужасное место?

– Позволь мне, – сказал Архан Лэнд своим трескучим тоном. Сервочереп несколько раз щёлкнул, и из его левого глаза хлынул поток голубого света. Потрёпанный гололит показал худого старика в рваных одеждах, зависшего в нескольких дюймах над окровавленной плиткой пола. Даже в виде низкокачественной голограммы Лэнд выглядел не просто измождённым, а ещё хуже. Его лицо исхудало, кожа покрыта грязью. Одна из его неуклюжих рук дрожала.

– Вы хорошо выглядите, мой друг, – мягко солгал Зефон.

– О, заткнись, – усмехнулся Лэнд. – Что касается твоего местонахождения, то ты в одном из медикэ-склепов бастиона Разави, в катакомбах под ним. Здесь тебя хранили тебя вместе с неизвестно сколькими другими мёртвыми, ранеными и застывшими в стазисе. Мне сказали, что либо ты мёртв, либо твой мозг необратимо повреждён – что одно и то же в случае с вами, транслюдьми. Отчёты были противоречивы, и я решил проверить самостоятельно. Ты должен был храниться в Бхабе. Я потратил целую вечность, чтобы найти тебя.

Зефону не понравилось слово "храниться", но сейчас было не до диспутов. Он поднял руку, пытаясь прервать Лэнда и попросить его говорить медленнее, но марсианина было не остановить. Череп продолжал передавать голос Лэнда, на полсекунды отставая от движения голограммы.

– Подземные уровни уже покинуты, а поверхностные готовятся к эвакуации. Я собрал твоих слуг вместе и отправил команду вниз, чтобы найти тебя. Я бы сказал, вопреки здравому смыслу.

Всё, что говорил Лэнд, не имело смысла. Чтобы защитники эвакуировали бастион Разави, враг должен был...

– Аркхан, – обратился он к мерцающей голограмме, – Последняя стена и вправду пала?

Улыбка марсианина была не слишком приятной.

– Она пробита во многих местах. Орда Магстра войны продвигается через районы Внутреннего Дворца.

В наступившей тишине слышалось гудение доспехов Зефона.

– Господин, – мягко сказал Эристес. Зефон видел, что он пытается не выказывать нетерпение. – Вы уже можете стоять?

Ему с трудом удалось встать на ноги. Сервоприводы в бёдрах и коленях двигались плавно, но силы не спешили возвращаться. Увидев, что его оружие висит на гравиобвязке за спиной Шенкая, он почувствовал почти глубокое облегчение.

Когда он поднялся, его пронзило чувство, похожее на голод, пробуждаясь вместе с восстановлением сознания и движения. Его язык огрубел. Это чувство было в его пересохших венах, как будто все механизмы его тела требовали смазки. То была жажда за пределами обезвоживания.

"Я бескровен." – подумал он. – "Я иссушен. Пустая оболочка. Разве они этого не видят?"

Но они не видели. Видимо, это нельзя было увидеть. Все три его трэлла приблизились к нему, осматривая его бионику, разглядывая повреждения доспехов, заделывая трещины мазками цемента для доспехов.

Зефон никогда не чувствовал жажду крови вне поля боя. Там она давила на него, была внутренним врагом, которому нужно было противостоять силой воли. Здесь же, в темноте, она кипела в горле и грозила задушить его. Биение сердец его трэллов было странно приятным, образуя гипнотический ритм жидкости.

– Повелитель, – произнёс кто-то.

– Интересно, – сказал кто-то другой. – Интересно.

Зефон дышал сквозь разделенные зубы, фокусируясь заново.

– Расскажи мне всё, что произошло, – обратился он к Аркхану Лэнду.

Голопризрак покачал головой.

– Я не собираюсь оглашать список того, что мы потеряли после твоего ранения. Война закончится раньше, чем я дойду до половины.

– Тогда кратко. Мне нужна информация, Аркхан.

Наступила пауза. На мгновение Зефон был уверен, что мелочность Лэнда возьмет верх. К счастью, он ошибся.

– Ты был ранен в Горгоновом рубеже. Твоя при-ан мембрана ввела тебя в стазис космодесантников, травматически среагировав на отказ органов, нарушение целостности черепа, потерю крови...

Зефона шатало, но чувствовал себя хорошо, по крайней мере относительно восстановления от ран, нанесённых… яркий, ослепивший его огонь, дар, обжигающий одним своим звуком, нереальный грохот падающих камней... ран, нанесённых взрывом.

– Я помню, – сказал он. – я помню Горгонов рубеж.

– Ну, после этого всё пошло крайне неудачно. Они заполонили Внутренний Дворец. Почти всё пало, кроме Палатинского кольца. Бастион Кидония, Меру, Шеол... все они пали. Последнее, что мы слышали о бастионах Пифия и Авалон – то, что они почти разрушены. Бхаб и остальные всё ещё держатся, но все они осаждены ордой, их защитники окружены. Четвёртый примарх окружен в бастионе Бхаб, он в ловушке".

Четвёртый примарх. Зефон почувствовал небольшой и слабый прилив раздражения, не пересиливший голод в пересохших венах.

– Скажи его имя, – произнёс Кровавый Ангел. – Скажи "Рогал Дорн".

– Как я уже сказал, – продолжил Лэнд, не сбившись ни на секунду. – Четвёртый примарх. И пока мы говорим, бастионы, ещё не лежащие в руинах, захватываются или покидаются. Всё во Внутреннем Дворце разлагается. Или заражено. Или гниёт. Или мутирует. Или больно раком. Мы отступаем так быстро, как только можем, опережая эту гадость. Ты не знаешь, каково там, Зефон.

– Хозяин, – перебил Эристес, даже не взглянув на голопризрак Лэнда. – Мы должны исследовать ваш двигательный диапазон.

Зефон кивнул в знак согласия, его внимание оставалось приковано к Лэнду, пока он по очереди напрягал и расслаблял свои мышцы, как биологические, так и бионические. Он повращал плечами и вытянул руки. В зловонной тьме затрещали суставы брони и захрустели сухожилия. Эристес, его оценщик физической формы, внимательно следил за ним, высматривая болезненность, скованность и другие недостатки.

На серебристых кибернетических конечностях играл свет. Несмотря на повреждения – царапины и вмятины от камней, обрушившихся на них в Горгоновом рубеже, – они были сделаны очень изящно. Марсианин сам разработал их, чтобы заменить отказавшую бионику Кровавого Ангела.

В нему возвращались воспоминания – и хорошие, и плохие.

"Они прорвали основную линию. Почему вы здесь? Вы не ополченец." Когда начался обстрел, он столкнулся с гражданской. И он защитил её. Обхватил её, когда здание обрушилось на них, прикрыл её тело своим...

В Горгоновом рубеже была гражданская, – пробормотал он. Артиллерия... Я пытался спасти ее.

– Действительно? – Лэнд был далеко не очарован. – Какая захватывающая история.

– Её звали Церис Гонн. Одна из новых испрашивающих Преторианца. Вы не знаете, выжила ли она после взрыва?

– Не только не знаю, но и не стремлюсь узнать. Кстати, не за что. Ты был бы мёртв, если бы не обширные археологические нанотехнологии Тёмного века и искусная бионика, которые я использовал для восстановления твоего мозгового ствола и центральной нервной системы месяцы назад. Их способности к регенерации, конечно, невелики – и, хах, несколько нелегальны – но этого было достаточно, чтобы ты не умер от мучительного кровоизлияния в мозг.

Тёмный век...? Зефон колебался.

– И вы говорите об этом так буднично?

– Думаю, ты хотел сказать: "Спасибо, Архан, твоя легендарная щедрость снова окупилась".

Зефон вздохнул и пристально посмотрел на голопризрака.

– Я сказал именно то, что хотел сказать.

– Зефон, твоя мучительно душевная искренность как всегда скучна, и у меня нет ни времени, ни терпения разбираться с ней. Полагаю, теперь, когда я спас тебе жизнь, мой долг перед тобой исчерпан. Кроме того, – добавил он фыркнув, – в этом моём творении нет ни одного компонента, который был бы полностью безопасен и который бы я полностью понимал.

– Это утешает, – ответил Зефон. – В какой-то степени.

– Как я уже сказал – всегда пожалуйста. Теперь, будь добр, вставай и уходи оттуда.

– Кажется, всё в порядке, – сказал Эристес, продолжая ходить вокруг и наблюдать за процессом. Он смотрел, как сервиторы – под управлением Лэнда – извлекают химические батареи из гнёзд брони Зефона.

Кровавый Ангел провел пальцами по своим длинным волосам, собрав их в узел за головой, чтобы они не спадали ему на глаза. Он делал это осторожно, помня о пульсирующей в задней части черепа боли. Его руки остались целы и невредимы. По крайней мере, это было уже кое-что.

Теперь он мог вспомнить всё: каждый час войны, каждую минуту боёв, отходов назад, снова боёв и снова отступлений... И на мгновение ему показалось, что в неведении было блаженство. Недостойная мысль для воина, не говоря уже об Ангеле Ваала, но всё же она была.

– Что с моим легионом? Где примарх?

– Мы не знаем, повелитель, – ответила Шафия отрицательно. – Об Ангеле Императора не было никаких достоверных известий.

– Горстка твоих собратьев по легиону ещё жива, – добавил Лэнд, – но что касается генетического мутанта, которого ты называешь отцом, боюсь, я понятия не имею.

Семья трэллов напряглась от такого неуважения, но Архан Лэнд, конечно же, полностью проигнорировал это.

– Двенадцатый примарх охотится на Девятого. Это всё, что мы знаем, и знаем мы это только потому, что земля дрожит, когда он выкрикивает имя Девятого в небеса. Твой возлюбленный отец, возможно, уже мёртв, Зефон, и если у Девятого есть хоть капля разума, он прячется от Двенадцатого. Лучше пока выбросить это из головы.

После этих слов, за которые некоторые члены IX легиона могли убить Лэнда, Зефон уставился в голографические глаза старика.

– Вы выглядите усталым, Аркхан.

– Ах, – вздохнул марсианин. – Ты даже не представляешь, насколько.

Зефон поднялся и взял ауспик из рук слуги, активируя его и медленно проводя им по своему телу. Это была простая модель для использования в бою, но она выполняла свою функцию медикэ-считывателя. Когда он провел им над головой, прибор сразу же подал предупреждающий сигнал. Мигающие руны подробно описывали закрытый перелом черепа, возможное повреждение черепных нервов и рубцевание тканей мозга. Более точных данных не было, ауспик был слишком примитивен для нужного уровня точности. Взглянув на Эристеса, Зефон понял, что его помощник-трэлл уже провел такое же сканирование и получил те же результаты.

Ему повезло, это было очевидно. Подобные травмы точно бы убили человека, но его генетически улучшенное тело погрузилось в целительный сон, даруемый его улучшениями при самых тяжёлых ранениях. Его жизненные функции замедлились, а имплантированные органы получили время, необходимое для заживления, запечатывания и рубцевания самых серьёзных повреждений. Более чем вероятно, что апотекарий или медикэ трудились над ним, пока его жизнедеятельность была замедлена.

Ещё стоило учесть... имплантированные сокровища Лэнда. Компенсирующие операции, проведенные после той катастрофической экскурсии в Паутину.

Зефон вздрогнул. Он окинул взглядом ряды стазис-капсул, увидев сотню только в этой камере. Тридцать две из них были запечатаны и заняты.

– Здесь есть и другие легионеры в стазисе. Я не могу их оставить. Их убьют во сне.

Голопризрак посмотрел на него так, словно у него выросли рога и он заговорил на неведомых языках.

– Люди умирают на войне, Зефон. Жаль, что Астартес нужно напоминать об этом.

– Я не могу бросить своих братьев.

– Не можешь? Тогда ты умрешь вместе с ними здесь, внизу. Большинство из них уже мертвы. Они хранятся здесь для сбора геносемени, а не потому, что смогут скакать после хирургического восстановления.

– Я не слепой, Аркхан, я в состоянии читать с дисплеев стазис-гробов. Некоторые из них живы. После операции они выйдут из состояния приостановленной жизнедеятельности. Они будут жить.

– Ты понимаешь, что твой собственный легион бросил этих несчастных?

– Мои братья никогда бы так не поступили.

Лэнд рассмеялся над отрицанием.

– Война продолжается, Зефон. Каждый из твоих ещё дышащих родичей борется за свою жизнь в пыли. Думаешь, у верных легионов есть свободные воины, которые будут вслепую тащить носилки и каталки через километры ничейной земли? Я послал за тобой в темноту слуг и сервиторов не потому, что они бы справились с этим лучше всех. Я сделал это, потому что послать было больше некого. Все остальные где-то там, сражаются, умирают или уже мертвы.

Зефон стоял у одной из капсул и смотрел на погруженную в сон фигуру. Он не узнавал лицо воина, хотя капсула была помечена енохианскими рунами его Легиона, а тело было облачено в доспехи Кровавых Ангелов. Разложение, разъедающее стены, перекинулось на дремлющего Астартес, покрыв левую часть его тела чернотой, превращая его в сверхъестественную грязь.

– Зефон, хватит. Нет времени на твои сентиментальные причуды. Если ты можешь двигаться, тебе нужно убираться оттуда. Я потерял очень много сервиторов просто для того, чтобы добраться до тебя. Подземные уровни переполнены мутациями из другого измерения.

Почувствовав, что пора, Шенкай благоговейно повернулся спиной к своему господину. В ремнях гравиобвязки на его спине лежали орудия ремесла Зефона: его меч в ножнах, его болтер, его пистолеты... Любой из предметов был бы непосильной ношей для человека, но обвязка, которую носил Шенкай, уменьшала вес до приемлемого уровня.

Зефон не сразу потянулся за ними.

– Шафия? – спросил он мать Шенкая. Она была его оруженосицей. Она носила гравиобвязку, и честь нести его оружие принадлежала ей.

Шафия слабо улыбнулась.

– Время пришло, повелитель. Возможно, даже прошло.

Теперь, после этих слов, Зефон не мог не заметить, что Эристес и Шафия постарели. Он почти не обращал внимания на своих слуг с тех пор, как они пришли с ним на Терру годы тому назад, и их возраст был виден в уголках их глаз, в поредевших волосах и еще в дюжине других признаков, которые космодесантники инстинктивно не замечали. Их сыну Шенкаю было где-то двадцать пять? Возможно, даже тридцать. Под его красной одеждой виднелись мускулы от тяжелых тренировок. Очевидно, он был готов. Вероятно, Зефону следовало возвысить Шенкая еще пять лет назад.

– Спасибо, Шенкай, – сказал он своему новому носителю оружия.

Он медленно вытащил свой клинок, оставив ножны прикрепленными к спине трэлла. Свободной рукой он потянулся к одному из своих пистолетов. Оружие было чистым, отремонтированным, в идеальном состоянии. Меньшего он и не ожидал.

– Всё это очень трогательно, – сказал Лэнд. – Но, пожалуйста, поторопитесь. Вы единственные живые существа там внизу, но не единственные движущиеся.

Их движение не походило на быстрый побег. Целиком бастион Разави был размером с город, и его большая часть находилась под землёй в виде сложных катакомб. Император отвоевал его у техноварварской королевы-воительницы во время Объединительных войн, и Империум сделал то, что у него получалось лучше всего: уничтожил все следы предыдущих владельцев и использовал то, что могло принести пользу для его собственных целей. Подземные уровни крепости составляли десятки километров туннелей и залов. Зефон никогда не был так глубоко под поверхностью – по крайней мере, в сознании, – поэтому он следовал за парящим сервочерепом Лэнда. Сервиторы не двинулись за ним, даже когда Зефон позвал их.

– Пусть они умрут внизу, – сказал Лэнд, и проекция его образа дрогнула, искажённая расстоянием и очередным всплеском помех. – Теперь они бесполезны. Следуйте за мной.

И вот Зефон повёл своих слуг сквозь дрожащую темноту. Эристес, не обученный владению оружием, шел с напускным спокойствием, делая вид, что не слышит разговора своего хозяина. Шенкай был поглощен своей ношей и, казалось, не интересовался речами Лэнда. Только Шафия слушала в открытую; она неприязненно покачала головой в ответ на фразу марсианина. Очевидно, она была невысокого мнения об Архане Ланде.

– Где вы находитесь? – в какой-то момент спросил Зефон у проекции.

– Далеко над вами, готовлюсь покинуть бастион Разави, – ответил Архан, явно отвлекаясь на разговор. – С одним из конвоев, направляющихся в Санктум Империалис, вместе со всеми, кто ещё сохранил толику здравомыслия. Но ты ведь не об этом хотел спросить, не так ли? Что ты хочешь услышать на самом деле?

Он не хотел этого говорить. Даже спрашивать казалось предательством.

– Мы проигрываем войну?

Архан Лэнд рассмеялся так сильно, что его гололитическое изображение замерцало искажениями.

Прошло совсем немного времени, прежде чем Зефон наткнулся на первого из своих погибших сородичей, скорее кузена, чем брата. Имперский Кулак привалился к стене коридора, его потрескавшиеся доспехи заросли пульсирующим мхом.

– Не трогай это, – раздался впереди голос Лэнда.

– Он, – пробормотал Зефон. – Не "это". Прояви уважение. Этот воин отдал свою жизнь за Империум.

Он наблюдал за мясистым мхом, за его неровной пульсацией. Пока он смотрел, корка, образовавшаяся на лице мертвого космодесантника, набухла и медленно лопнула, породив поток неуклюжих слепых пауков. Эти твари были цвета человеческой плоти. Безглазые, они дрались друг с другом, пожирали друг друга с тупой ненавистью, истекая человеческой кровью.

Зефон шагнул ближе. Почувствовав его движение, несколько пауков бросились на него, в диком вызове раздвинув хелицеры и передние лапы, шипя и выбрасывая свои бесцветные внутренности. Зефон уклонился от брызг кишечной кислоты и, не оглядываясь, пошёл прочь.

Сервочереп, проецирующий изображение Аркхана, летел впереди, часто останавливаясь, чтобы просканировать коридоры и комнаты заброшенного бастиона. Здесь произошла битва, и становилось всё более ясно, какая из сторон одержала победу. Повсюду лежали непогребённые мертвецы. Большинство из них были одеты в форму Имперской Армии, но не все. Многие были безоружны, в лохмотьях и одеждах. Паломники. Гражданские. Беженцы.

Семьи.

Завернув за угол, Кровавый Ангел посмотрел на длинный коридор, устланный ковром из павших. На их плоти виднелись резаные раны, раны от лезвий цепных клинков, возвещая о предсмертных мгновениях, в которые они были разорваны на части. Некоторые из тел погрузились в сталь, каким-то образом вгнив в стены и пол. Избежать их было невозможно.

– Поторопись, – сказал голопризрак, проплывая в нескольких сантиметрах над мертвецами.

Зефон перешагивал через них, тяжесть его доспехов расплющивала мертвецов под его ногами, как бы он ни старался быть осторожным. Он слышал, как позади него с трудом идут его трэллы – для них это была почти кромешная тьма. Люди полагались на ручные факелы – но он был кем угодно, только не человеком. Он ясно видел, куда и на кого наступает.

– Аркхан, здесь дети.

– Конечно, они тут есть, – сказал Лэнд, двигаясь вперед. – Подуровни Бастиона Разави служили одним из последних за пределами Санктум Империалис укрытием для беженцев.

– Как враги спустились сюда?

– Они просто появились здесь. Можно сказать, проявились.

– Я не понимаю, – признался Зефон.

Сервочереп повернулся по медленной дуге, и появившийся призрак окинул его безжалостным взглядом.

– Как и мы, – сказал Лэнд. – Никто толком не знает, что произошло после падения Последней стены. Все пошло наперекосяк, Зефон. Сотни миллионов погибли. Мы все в неведении. Они бомбардировали нас с орбиты. Они сравняли плато с землей. Большая часть Внутреннего Дворца превратилась в пустыню из обломков. Связь между бастионами была ненадежной целые недели и не работает вот уже несколько дней.

Зефон продолжал двигаться. Он оглянулся на остальных. Те не отставали от него.

Лэнд продолжал говорить на ходу.

– Экзопланарные ксеносы проявляются по всей пустоши и внутри последних бастионов. Воля Омниссии больше не сдерживает их. Мы видели их в бастионе Кидония... в конце, перед тем, как мы бежали оттуда, чтобы добраться до Разави. Они возникли из мертвецов. Они вырвались из живых. Вскоре это произошло и здесь, внизу. Это происходит повсюду. Кровь Бога-Машины, кора планеты нестабильна, а атмосфера задыхается от пыли. Этот мир умирает. В своем стремлении завладеть Террой Гор убивает её.

На это нечего было ответить. Опираясь одной рукой на стену для равновесия, Зефон пошел дальше, стараясь не наступать на павших. Многие тела находились в процессе какого-то невозможного, трупного слияния, срастаясь там, где соприкасалась их мертвая плоть. Он видел тела, сросшиеся со стенами; скрюченные пальцы, тянущиеся из металла, полустертые лица, беззвучно кричащие из стали.

Одно из них попросило его о помощи.

Он повернулся и увидел скопление раковых опухолей в форме женщины, приклеенное к стене собственным разложением. Оно потянулась к нему с неуверенной чуткостью, словно проверяя, настоящий ли он.

– Пожалуйста, помоги мне, – повторило оно.

– Не обращай внимания, – сказал Лэнд. – Игнорируй их. Они думают, что они всё ещё люди.

– Не оставляйте меня здесь, – сказала тварь. Расколотая голова продолжала открываться там, где у неё когда-то был рот, обнажая сотню ужасных зубов.

– Кто ты? – спросил он, стараясь не выказывать своего беспокойства.

– Дженна, – ответило существо, его голос напоминал бульканье каши. – Дженна Вирнэ. Пожалуйста, помоги мне. Помоги моей семье. Не оставляй нас здесь.

Оно замолчало, подвешенное на стене, истекая кровью, разлагаясь. Зефон не видел в этом живом уродстве ничего человеческого. Он боялся, что, сказав это, причинит ему ещё больше боли.

– Я не могу помочь тебе... Дженна.

Хотя нет, мог. Он почувствовал тяжесть пистолета в своих руках.

Оно – она – внезапно рассмеялась, звук был густым и влажным.

– Они прорвали основную линию.

– Продолжай двигаться, – огрызнулся Лэнд. – Не дай ему проникнуть в твой разум.

Эта тварь, женщина, начала течь, её тело превратилось в грязь, которая испарялась, стекая по стене.

– Они прорвали основную линию, – сказала она сквозь шатающиеся зубы в тающем рту. – Сын Сангвиния, мы видим и слышим сквозь железо и камень, пепел и пыль... Мы знаем, мы знаем, мы знаем...

Зефон нажал на курок. Останки Дженны Вирнэ украсили стену шипящим узором, не имеющим ничего общего с кровью. Кровь не растворяла металл. Кровь не текла подобно смоле.

– Кажется, теперь я лучше понимаю, что угрожает Терре, – сказал он голопризраку Архана.

– Нам не следует медлить, хозяин, – обратилась к нему Шафия.

– Да, конечно, – сказал Лэнд. – Послушай трэллов. Продолжай двигаться.

И на этот раз Зефон так и сделал.

Восемь. Тысяча огоньков.

Рюкат

Человечеству всегда удавалось найти поэтический оборот речи для прогнозируемого конца света. Писатели любят говорить о всеобщем распаде, когда центр не может удержать части целого, противопоставляя подъём океанов падению империй. Философы утверждают, что конец наступит не с грохотом, а с плачем. А что насчёт смерти? Они обещают, что бояться нечего. Смерть – это просто ещё один путь.

Так всегда рассуждают мужчины и женщины, далёкие от опыта того, каким на самом деле будет конец всего сущего. Когда не можешь постичь истину, легко скатиться к сангвинической философии. Да, центр не может удержать части, но распад означает геноцид триллионов. Да, смерть – это ещё один путь, но этот путь ведёт к тому, что душа каждого мужчины, женщины и ребенка попадёт прямо в открытые рты безумных богов.

Если бы древние мудрецы увидели всё это своими глазами, возможно, их изречения были бы не столь безмятежны.

Но у монеты есть две стороны. С безмятежностью незнания соседствует призрак надежды. Люди будут сопротивляться до конца, даже вопреки свидетельствам своих глаз и выводам своего разума. Логика здесь не играет никакой роли, здесь правит балом надежда, а инстинкты выживания заложены в мозг каждого живого существа. Подобные им эмоции сжигают холодные и прямые доводы.

Так было и сейчас, в последние дни войны. Не имело значения, что война закончилась. Неважно, что Терра горела день и ночь под погребальным саваном из пыли. Защитники продолжали сражаться.

Идея линии фронта в войне за Терру была фикцией; уже сомнительная, когда в Последней стене появилась первая брешь, эта концепция стала всего лишь мифом, когда Джагатай-хан атаковал космопорт Львиных врат. Рогал Дорн наметил и спланировал во Внутреннем Дворце целую страну из запасных точек обороны, баррикад, опорных пунктов, складов оружия... и защитники заняли их, затем сражались за них, истощили их и оставили их в непрерывной цепочке. Те, что не были покинуты, были разбомблены с орбиты – стёрты неприцельными бомбардировками капитанов кораблей, не способных сдерживать себя, – или же разгромлены ордой Магистра войны. Уцелевшие бастионы были осаждены, а их защитники сражались, продавая свои жизни, чтобы задержать продвижение орды.

Это была уже не одна война. Каждое проводимое Гором вторжение превосходило слово "война", но никогда это не было так очевидно, как сейчас, когда оборона была прорвана. Сражения росли и делились на части, и бесчисленные отдельные войны бушевали по всему лицу Терры. Сплочённость уступила место изоляции, оставшиеся силы Императора были окружены в своих последних крепостях и окопах, отрезанные друг от друга.

Тысяча огоньков по всей Евразии гасли одна за другой.

Там, в бесконечном пепле, лежал воин по имени Рюкат – хотя даже этот первый факт о нём был, в некотором роде, ложью. "Рюкат" было его имперским именем, которое он носил, словно неудобный плащ, ради других. Его фенрисийские братья, поклявшиеся и связанные кровью как встарь, называли его по имени, данному по его деяниям. Они звали его Врагов Не Осталось.

Он был как охотником, так и воином, и гордился различием между этими понятиями. Для имперских писцов он был просто ещё одним космическим десантником в беспорядочном легионе Космических Волков. Их взгляды не могли проникнуть за мешанину отметок рот и отделений, непроницаемую для сторонних наблюдателей. Они не знали ни его места в отряде "Крик тоскующего дракона", ни его роли в стае под названием "Вой Родного мира".

На шее у него висел гладкий кожаный шнурок с талисманом из фенрисийского янтаря, подаренным ему целую жизнь назад его верховным вождем, Леманом из племени Руссов. Получение этого талисмана было самым гордым моментом в его жизни. Он будет носить его до самой смерти.

Рюкат стоял на укреплениях бастиона Арджуна, дворцового небошпиля, связанного километровыми арками с бастионом Меру. Когда Меру был захвачен, Арджуна уже несколько часов стоял в одиночестве, обороняемый всё уменьшающимся числом защитников. Хоть они и сражались превосходно, но они не были богами, чтобы переписать ход судьбы. Враг взобрался на стены, перебрался по мостам и обрушил стены непрерывной канонадой. Это стало концом Арджуны.

Десантно-штурмовые корабли не могли надёжно лететь в пыли. Пепел в воздухе критически истирал крылья с обеих сторон, взрывал стёкла кабин в морозе, прогрызал внутренние механизмы и заставлял "Громовые ястребы" задыхаться, глохнуть, и умирать от удушья. Реактивные двигатели штурмовиков раскалялись добела, плавя пепел в стекло, от которого лопасти турбин тупились, а двигатели глохли. Не было ни одного чистого участка воздуха, где можно было бы зависнуть и восстановиться, независимо от того, насколько корабль поднимался или опускался, и за несколько дней ни один из них не смог благополучно достичь орбиты. Пилоты не могли видеть; они летели вслепую с мёртвыми приборами через утыканный зданиями размером с горные хребты горящий город масштабом с целую страну. Они боролись с управлением машин, двигатели которых не могли дышать. Но это не остановило ни одну из сторон. Одних заставляло отчаяние, других воодушевляла надежда, и жажда крови всегда была мотивирующим фактором для многих.

Рюкат, окруженный своими мёртвыми братьями, был близок к одному из последних оставшихся на стене кораблей. Он не был дураком, и его никогда нельзя было заподозрить в оптимизме. Он знал, что погиб. В его ушах, над рёвом пламени и грохотом тысячи болтеров, сквозь скрежет вокса пробивался голос, призывавший его бежать. Но он не побежал – как уже говорилось, он не был дураком. Он предпочел бы умереть с клинком в руке, чем среди искорёженных металлических останков разбившегося челнока.

Он оплакивал убитых. Он не терял достоинства; как и во многих других традициях родного мира легиона, фенрисийская культура не видела ничего постыдного в скорби. У его ног лежали братья, рядом с которыми он сражался на протяжении двух человеческих жизней. Он любил их больше самой жизни. Конечно, он плакал. Машина не могла плакать. Трус не стал бы плакать.

Здесь был Каргир, которого звали Тринадцать Падающих Звезд, родившийся под метеоритным дождем – величайшим предзнаменованием у северных племён, а теперь павший от клинковых ранений в оба сердца. Был Ваэгр, за сходство с предками названный Эхом Трёх Героев, родившийся в бесконечную фенрисийскую зиму и убитый болтом в голову. Был Ордун, названный Родичем Ночи, рождённый для охоты во тьме и погибший в войне, которую не следовало вести. Они были последними; остальные из его стаи погибли несколько недель назад. На Терре почти не осталось Волков, а из тех немногих дышало ещё меньше.

Умоляющий голос не умолкал, пока он не разорвал свою связь с воксом. Рюкат остался на месте, пока мимо него в пыли проносились фигуры. Люди. В масках, бегущие, хромающие. Защитники, спасающиеся бегством. Почему? Куда бежать? Что особенного в том, чтобы умереть там, а не здесь?

Он присел и положил руку на разорванный нагрудник своего офицера и брата, Тринадцать Падающих Звёзд. Грязные бронированные кончики пальцев дотронулись до разбитого Империалиса его брата. Он улыбнулся сквозь горькие слезы, потому что случайный символизм момента был настолько прямым и точным, что он не мог не усмехнуться.

Затем враги, преследовавшие убегающих защитников, пришли за ним. Он поднялся, держа в руках не только свой цепной меч, но и включённый силовой клинок павшего вождя. Один меч разъяренно взревел, другой сверкнул убийственной молнией.

В сагах его родного мира – и легиона, выросшего на столь ледяной почве – у героев всегда были достойные последние слова. Они доблестно бравировали и бросали величественные последние вызовы на поединок, заставляя врагов внимать им с неохотным уважением. Но Рюкат никогда не любил саги, а эти враги – эти ревущие Пожиратели Миров и поющие Тысяча Сынов – слишком упивались молоком своих чёрных богов, чтобы уважать своих врагов. Да и сами они не заслуживали уважения.

Он встретил их лицом к лицу и сразился с ними. Эта часть, по крайней мере, совпадала с сагами Фенриса. Но не было радости в его убийствах на этом рассвете. От любого воина ожидалось, что тот будет убивать своих врагов. В эти последние мгновения для него было важно не то, кого он убивает, а то, где он находится, готовый к смерти. Он умирал вместе со своими братьями. Часть своей стаи до самого конца.

Это было правильно. Так и должно быть.

Его братья восхищались тем, что он всегда сражался до тех пор, пока не оставалось врагов. И Врагов Не Осталось, названный так за свою стойкую неутомимость, наконец, не оправдал своё имя. В этом не было ничего постыдного. Как может быть стыдно за поражение, когда не было никакой надежды на победу?

Когда настал тот самый момент, Рюкат не мог перестать ухмыляться. Он ухмылялся, стоя по щиколотку в мертвецах, когда сталь клинков его врагов встретилась внутри него. Он ухмылялся даже тогда, когда падал, и жизнь вытекала из него потоком гордой фенрисийской крови.

Воин, убивший его, один из Тысячи Сынов, взял силовой меч из его умирающих пальцев. Меньше чем через минуту этот воин был убит случайным потоком огня лазпушек, а клинок, некогда ценимый воинами Воя Родного мира, испарился, навсегда забытый.

Таковы были причуды войны.

К тому моменту, когда Рюкат, захлёбываясь кровью, усмехнулся в последний раз, челнок Имперских Кулаков, стоявший дальше на укреплении, уже взлетел. Остаться на стене означало умереть, и пилот решил рискнуть в небе. С протяжным ревом "Громовой ястреб" вдохнул пепел своим механическим чревом и оставил землю позади.

Он рванул в небо, уже на пределе сил, уже обречённый. Когда его двигатели задохнулись от плавящегося стекла, пилот спикировал, нагнетая через воздухозаборники охлаждающий воздух, надеясь отвердить расплав и очистить от осколков засорившиеся турбины. Его звали Эктар, уроженец Терры, Имперский Кулак. Никто не видел, что он сделал, но манёвр был великолепен. Солдат, находившихся на борту, бросило на внутренние стенки корпуса и на ремни своих полётных тронов, многие из них думали, что попали под зенитный огонь, не понимая, что мастерство их пилота дало им еще несколько секунд жизни.

Но в конце пикирования не было чистого воздуха. На всей Терре больше не было чистого воздуха. Кувыркающийся корабль прочистил горло только чтобы вновь наполнить его пеплом и пылью. Он вновь захлебнулся грязью через несколько секунд после того, как избавился от её.

В акте абсолютного отчаяния "Громовой ястреб" запустил свои орбитальные ускорители и на форсаже прорвался сквозь ослепляющую пыль. В течение трёх секунд он набирал высоту ценой стирающегося корпуса и умирающих двигателей, пожирая себя в полёте.

Он столкнулся с одним из вычурных переходов между бастионами Меру и Арджуна, который его пилот даже при всём желании не смог бы заметить. Большую часть левой половины корабля оторвало, обломки, вращаясь, попали в двигатели, визжавшие до тех пор, пока пыль не задушила их полностью. То, что осталось от корпуса, вылетело на ничейную землю, обломки и шрапнель разлетелись во все стороны, рассекая неплотный полк пехоты в цветах Гора, преследующий колонну отступающей Имперской Армии.

Бастион Арджуна пал менее чем через час, и ещё один огонек угас.

Девять. Последняя шутка.

Трансакта-7Y1

Снова вниз, сквозь пыль. Мимо остовов Имперских Рыцарей, всё ещё стоящих прямо, пока пламя пожирало их кости. Над десятками тысяч тел, устилающих землю. Вверх и вверх по боевым укреплениям бастиона Пифия, стены которого были расколоты и захвачены, а знамёна теперь развевались на ветру под цветами Гора.

За павшей Пифией, ещё дальше, ещё глубже в пыль. Здесь не было величественной архитектуры Палатинских бастионов. Здесь бои шли на заваленном обломками пустыре, который когда-то был рядом улиц вокруг Принци́па Коллегия, где послы из покоренных миров изучали устоит Империума Терры. То была академия с огромными библиотеками и архивами данных, в ней обитали шесть тысяч душ, прибывших с других миров, и две тысячи наставников, тщательно отобранных для наблюдения за их перевоспитанием. А теперь это были пустые руины.

Трансакта-7Y1 не могла моргнуть, потому что даже кратковременное закрытие глаз означало потенциальную потерю данных. Возможность этого была недопустима для её хозяев и хозяек, приспособивших её – и большинство ей подобных – для работы без век. Она смотрела на умирающий мир вокруг себя сквозь потрескавшийся пластик своего моновизора. Линза всё время щёлкала и вращалась, пытаясь сфокусироваться, пытаясь увидеть что-нибудь в ослепшем мире.

Она была марсианкой по рождению и марсианкой по воспитанию. Её колыбель грел жар благословенных кузниц, и она была подготовлена к смертельной святости оружия, которое носила. Она была скитарием.

Трансакта-7Y1 шла по мраморным руинам, выполняя последний полученный ею приказ. Защищать Принципа. Слова всё ещё мелькали готическим шрифтом в глубине ее глаз. Защищать Принципа. Защищать Принципа.

В самом начале, месяцы назад, ещё до того, как война поглотила всё разумное, её приказы отдавались вознаграждающими адреналином голосами ее повелителей. С течением времени и с ухудшением связи приказы доходили до макроклад скитариев при помощи священных шифров, затем через стандартный бинарный кант, затем через простые оперативные коды, и – в самую последнюю очередь – посредством обычного текста.

Она не слышала священной речи своих владык три недели, пять дней, девять часов, тридцать одну минуту и девять секунд. Десять. Одиннадцать. Двенадцать.

На краю поля зрения мелькала надпись "Защищать Принципа", и она знала, что приказ был верным (когда он начал мигать шесть дней назад, сопровождающие его знаки верности были корректны), но она уже не знала, оставался ли приказ в силе. В конце концов, Принципа Коллегия превратилась в руины. Здесь было мало того, за что стоило сражаться, и лишь немногие из ее сородичей по кладе были еще достаточно боеспособны, чтобы защищать это место. Других приказов за это время не были получены ни Трансактой-7Y1, ни кем-либо из её братьев и сестёр, носящих священный красный цвет.

Это вызывало чувство тревоги. Ей не нравилось рассматривать возможность того, что её хозяева и хозяйки были мертвы. Лишь немногим менее неприятным было предположение, что они отдали приказ, до сих пор не исправленный и не обновлённый.

Если только, рассуждала она, её повелители не знали о таком исходе, когда отдавали приказ, обдумывая неизбежное. В таком случае, она была назначена сюда для смерти в бою, потратив валюту в виде своей жизни на то, чтобы замедлить врага. И в этом случае никаких дальнейших приказов не последовало бы.

Это был самый вероятный вариант. Он не был идеальным, не был ясным, и мысль об исполнении потенциально неверного приказа причиняла ей гораздо больше неудобств, чем мысль о смерти во исполнение правильного приказа. Но, оперевшись на похожие случаи, она рассудила, что, если бы её и её сородичей послали сюда продать свои жизни, это было бы указано в первоначальном приказе.

Неважно. Она сделала всё, что могла, и верила, что не отклонилась от своего места в плане Омниссии.

– Тэшка, – сказал Энварик слева от нее.

Трансакта-7Y1 повернулась к нему. Он умирал, и она продолжала испытывать дрожь эмоций по этому поводу. Его убивал не враг, его убивало её оружие. От близости к ее священному арсеналу его кожа почернела, и он кашлял кровью.

Он знал об этом. Она поведала ему об этом, когда они только объединились, объяснив, как могла, что святая аура её оружия была одновременно невидимой и смертельной для неподготовленных людей.

– Ты говоришь про радиацию? – спросил тогда Энварик. Трансакта-7Y1 кивнула, потому что таковым было обыденное название божественной ауры, излучаемой её оружием. Энварик взглянул на карабин с латунным корпусом и светящимися внутренностями в её руках и пожал плечами.

– Я получу болт в голову раньше, чем радиация доберётся до меня. Все равно никто из нас не выберется из Принципа живым. Как тебя зовут? Они вообще дают вам имена?

Она указала на серийный код, выгравированный на нагруднике.

Энварик скорчил гримасу, которую она не смогла расшифровать. Он сказал:

– Это не имя.

Но это было имя. Это было её имя. Она снова указала на него, на этот раз постучав по нему пальцем.

– Отлично, Трансакта-Семь-Игрек-Один. Я сержант Сайлас Энварик из Двенадцатого полка Геликанских стрелков. Похоже, мы умрём вместе.

С тех пор они пережили два дня, сражаясь в руинах Принципа. Теперь Энварик заметно ослабел.

– Тэшка, – повторил он, и это слово едва можно было понять из-за приступа кашля, настолько сильного, что ему пришлось снять маску и сплюнуть кровь на землю.

Трансакта-7Y1 не могла говорить. Она даже не могла вспомнить времена, когда была способна издавать звуки ртом. Её повелители удалили эту способность при переделке. Она могла лишь издавать импульсы кода из вокодера в горле. Сейчас это было бесполезно, потому что Энварик был неаугментированным человеком, неспособным обрабатывать марсианские кодовые вспышки, поэтому она полагалась на свою наручную инфоплиту. Она отображала серию пиктограмм, которые примерно соответствовали тому, что она пыталась передать.

Когда она впервые предупредила его о смертоносности своего оружия, она сделала это, введя несколько сигилов, изображающих её саму, винтовку, руну биологической опасности, осторожность, болезнь и пиктограмму, изображающую мёртвого человека. Но сейчас ей не нужны были эти сомнительные нюансы. На крошечном экране инфоплиты мигал всего один символ.

[?]

Энварику было трудно дышать. Он сидел, прислонившись спиной к низкой разрушенной стене, за которой они сидели последние пятнадцать минут. Переведя дыхание, он посмотрел через очки на инфоплиту, затем на непроницаемый визор её шлема – ближайший имеющийся у неё аналог лица.

– Есть какие-нибудь признаки остальных?

Трансакта осмотрелась поверх их баррикады, сканируя местность за низкой каменной стеной. Она прекратила бдение, неуклюже набирая код на своей инфоплите толстыми бионическими пальцами. Та пискнула единственным сигилом.

[одиночество]

Энварик кивнул, и Трансакта-7Y1 прочла (как ей показалось) разочарование на его лице (той части, что она могла видеть). Между ребризером, очками и пятнами грязи его лица было не так уж много.

– Ну, – сказал он, тяжело вздохнув, – Тэшка, мы с тобой прорвёмся. Всё равно остальные нас только задерживали.

Она знала, что он пытается быть смешным. Он продолжал делать это, пытался шутить. Возможно, ему даже было смешно, но Трансакта-7Y1 была совершенно неспособна на подобное. Она чувствовала слабое, но истинное чувство единства и благодарности за то, что он решил остаться. Он не принадлежал к её кладе, и она не испытывала ничего похожего на человеческие понятия об одиночестве или страхе, но его присутствие, что было любопытно, приносило комфорт. Даже если оно было временным. Даже если оно убивало его.

Энварик на мгновение прикрыл глаза, прислонившись затылком к стене. Земля сотрясалась от подземных толчков очередного катаклизма, развернувшегося неподалёку от их укрытия, но он не отреагировал. После каждого усилия ему требовалось всё больше времени на отдых.

Где-то в руинах прогремел взрыв. После раздался треск радиевого огня из засады и ответные выстрелы из болтеров. По-видимому, они были не совсем одни.

– Неплохо, неплохо, – пробурчал Энварик с явно фальшивым энтузиазмом. – Давай, пошли.

Они снова двинулись вперед, не высовываясь. Приближаясь к тому, что когда-то было внешней изогнутой стеной аудиториума, возникшей над ними в пыли, они обнаружили тела трех гелианцев. Те были совсем недавно разорваны болтами. Они прошли мимо, едва взглянув на трупы.

У разбитой арки, ведущей в аудиториум, они остановились, прижавшись спинами к стене. Изнутри доносилось завывание и скрежет силовых доспехов.

Из них только Трансакта-7Y1 могла попытаться увидеть врага. Она подняла свой радиевый карабин и медленно спустилась по ступеням, смотря сквозь пыль, ища...

Вот они. Силуэты в пепле, слишком высокие для людей и слишком неизящные, чтобы происходить с Марса. Воины крались через руины без видимого направления, как сбившиеся с тропы муравьи. Трансакта-7Y1, никогда не видевшая муравьев, отметила сходство космодесантников перед ней с рабскими единицами низкого уровня, чья связь с высшим разумом была прервана. Она вернулась в укрытие.

– Сколько их? – спросил её Энварик.

Она ввела символ и передала ему инфоплиту. На его узком экране высветился символ [множество].

Энварик с гримасой боли бросил прибор обратно. Внутри пластексового ребризера его дёсны кровоточили.

– Ты срёшь мне в уши, – сказал он.

Его причудливые аксиомы были знакомы ей, и она знала, что он говорит не о биологических выделениях. Трансакта-7Y1 издала тихую отрицательную вспышку кода. Она, как он выразился, не срала ему в уши.

– Обоссака, – выругался он. Это было новое слово, которое она не могла понять из контекста. Возможно, он говорил об инфекции мочевыводящих путей. – Когда же нам улыбнётся удача, а?

На это у нее не было ответа. Концепция удачи противоречила божественному плану Омниссии и поэтому была ложью. Она почувствовала слабое веселье от того, что её соратник верит в подобные вещи, но, в конце концов, его мозг был полностью плотским и не содержал механических аугментаций.

Трансакта-7Y1 сжала кулак – символ, о котором они договорились в начале своего совместного пути. Они оба напряглись, готовясь к движению. На их стороне был фактор неожиданности. Больше преимуществ не было, и они старались использовать всё имеющееся.

Но Энварик хотел сказать еще кое-что.

– Тэшка. Скажешь мне кое-что, пока мы не умерли?

Она повернулась к нему, глядя на его распадающееся тело через свой моновизор. Она ничего не сказала, но он привлёк её внимание. В его глазах читалось то, что она распознала как веселье. Оно и было им. Последняя шутка.

– Ты красотка под всем этим?

Ей потребовалось мгновение, чтобы обработать эту фразу. Её никогда не спрашивали о подобном.

Под броней она была облучённым пехотинцем Бога-Машины. Её кожа, тёмно-коричневая от рождения и ничем не отличающаяся от кожи Энварика, посерела от голода и солнца. Её ритуально лишили конечностей, заменив их руками и ногами недорогой кибернетической чистоты. К её чести, она достигла такого состояния изящества в своей мехаморфозе, что теперь доля святого железа в её теле превосходила остатки несовершенной плоти, полученной от рождения.

Под шлемом она была испещрена криоконтролируемыми радиационными опухолями. У неё не было ни век, ни волос, ни зубов, ни носа – а то, что не было удалено хирургическим путём, сгнило за годы священного служения.

Короче говоря, она была скитарием.

Трансакта-7Y1 ввела символ и снова бросила ему инфоплиту. Он поймал её слабеющими пальцами и прочитал символ на экране.

[утвердительно]

Он улыбнулся сквозь кровь.

– Да, так я и думал.

Хотя никто из них не знал этого наверняка, но они были последними из их объединённых взводов. Их атака несколько мгновений спустя, в которой они убили двух Детей Императора из засады, стала последним актом сопротивления в обороне Принципа Коллегия.

Трансакта-7Y1 упала первой, её радиевый карабин был выбит из рук, прежде чем удар силовой булавы отделил металлические ноги от тела. Они оставили её умирать в верхних рядах. Энварик продержался ещё немного, отчаянно пытаясь отомстить за Тэшку. Конечно, ему это не удалось – он был одним умирающим человеком против семи транслюдей – и, к сожалению, он был ещё жив, когда те нанизали его на древко штандарта, а затем наблюдали, как тот дёргается и задыхается в собственной крови.

К счастью для Энварика, он уже был мёртв, когда космодесантники установили древко над открытым огнём и зажарили его. Эти благородные сыновья III легиона, некогда пользовавшиеся благосклонностью Императора, позавтракали пропитанным радиацией мясом Энварика.

Так пала Принципа Коллегия. Ещё один огонёк угас.

Десять. Последний страж.

Вулкан

Примарх провел рукой по серебряной отделке, обводя линии. Они изображали военачальника-человека, стоящего на коленях с оружием в руках. То была сцена великого милосердия, а сам Император – запечатлённый здесь в личине техновождя, которую он носил во время Объединительных войн, – милосердно принимал капитуляцию со склонённой головой.

Вулкан дорожил этими сценами из жизни своего отца. Они показывали Императора во времена до того, как появился первый из примархов; до того, как были осуществлены самые грандиозные шаги великого плана. Времена до Имперских Истин. Времена до Империума.

– Было ли тебе одиноко, отец? Не поэтому ли ты создал нас?

Вулкан отступил от изображения. Большой проём был украшен подобными барельефами, простиравшимися от каменного пола до сводчатого потолка зала. Сейчас его называли Серебряной дверью, но раньше здесь были первоначальные Врата Вечности, памятник древним триумфам, барьер, отделявший Тронный Зал Императора от остальной части Его лаборатории-лабиринта. В открытые врата мог пройти титан, хотя они сильно уступали в размерах великим вратам на поверхности, затмившим своего подземного предшественника и укравшим его имя. Тем не менее, у этой реликвии было своё захватывающее очарование.

С момента прихода в Тронный Зал отца Вулкан много размышлял о том, сколько мастеров трудилось над этим шедевром и сколько времени заняла их работа. Как и многие другие работы Императора, она был заказана и выполнена в тайне. Требовали ли художники и инженеры платы за свой гений и пролитый пот? Конечно, находились и такие. Были ли они, по понятным причинам, меркантильными в своих низменных интересах? Да, кто-то был. Или большинству было достаточно того, что они удостоились чести внести свой вклад, трудясь с разрешения Повелителя Человечества в преддверии Его Тронного Зала?

Какой бы ни была истина, трагедия заключалась в том, что эту работу дано было увидеть лишь немногим. Новые Врата Вечности, наследник этого имени, стоявшие закрытыми далеко над этими залами, были самым укреплённым и защищённым проходом в Империуме. Забытую дверь здесь, внизу, укрывало лишь мастерство.

Неподалёку послышались шаги. Чувства Вулкана далеко превосходили чувства смертных. Даже сквозь скрежет механизмов лаборатории Императора вокруг он мог слышать скрип сухожилий другого человека, шорох одеяний, стук знакомого чёрного посоха о камень.

– Приветствую тебя, Малкадор, – сказал он, не поворачиваясь. – Время пришло?

Малкадор безмолвно кивнул.

Вулкан еще раз провел кончиками пальцев по лицу отца.

– Он выглядит здесь почти безмятежным, принимая капитуляцию этого человека. Будущее ещё не было написано. В те времена безумие, с которым мы столкнулись, невозможно было даже представить.

– Это было целую жизнь назад, – ответил Малкадор. В его голосе звучала усталость, и кое-что похуже. Он звучал разбитым. – От Сангвиния нет никаких вестей. Как и от сил Хана у Львиных Врат.

Его тон заставил Вулкана обернуться. В хищно-красных глазах сверкнул вызов.

– Мы победим, Мал. Изгони пораженчество из своего голоса.

Малкадор, регент Терры, опёрся на свой посох и, вглянув из-под капюшона, встретился глазами с примархом. В зависимости от того, в какие истории вы верили, Малкадор был древним, извечным либо бессмертным. Однако он выглядел увядающим, охваченным слабостью, с каждым часом становившейся всё сильнее.

– Да, всё может окончиться победой. – Теперь, по крайней мере, в его голосе звучала задумчивость, а не поражение. – Но кто из нас выживет, чтобы насладиться ею?

Вулкан крайне осторожно, с малейшим усилием положил рукавицу на костлявое плечо старика.

– Есть новости от Рогала?

– Бастион Бхаб держится, но Дорн ещё не может покинуть его.

Вулкан покачал головой, уловив дипломатичность в словах Малкадора. Бастион Бхаб являлся вторым сердцем осады, ядром имперской логистики и центром координации обороны. Системы бастиона были одним из немногих коммуникационных узлов, способных прорваться сквозь атмосферные искажения. Дорн и его командный состав контролировали не только боевые действия во Внутреннем Дворце, но и оставались в курсе почти бесконечных сражений, бушевавших по всей Терре. Рогал Дорн покинет Бастион Бхаб только в тот момент, когда тот падёт, и ни секундой раньше. Только не сейчас, когда десятки миллионов солдат ещё нуждаются в его командовании.

– Сможет ли он покинуть его или нет, не имеет значения', – сказал Вулкан. – Он слишком самоотвержен и слишком связан долгом, чтобы оставить свой пост. Он доверяет нам, Мал. Верит, что мы справимся без него. Мы его не подведём".

Малкадор явно чувствовал себя неуютно.

– Он также прислал весть, что мертвецы оживают.

Вулкан на мгновение застыл.

– Что он имеет в виду?

Малкадор оперся на свой посох, медленно выдыхая.

– Он говорит, что мёртвые с обеих сторон поднимаются, что они идут на Санктум.

Вулкан бросил последний взгляд на барельеф, изображающий отца, затем отвернулся и двинулся обратно в Тронный Зал.

По бокам сновали жрецы и адепты Механикус, занимаясь своей работой, трудясь над секретными машинами Императора. Тронный зал менялся день ото дня, постоянно расширяясь, ремонтируясь, лязгая металлом; одни механизмы перегорали, другие появлялись. Постоянный гул мощи Темной Эры действовал многим смертным на нервы. Для Вулкана же он был песней, мелодией не до конца освоенного искусства из легенд. Грохот перегруженных работой машин был звуком утерянной эпохи. И он тоже было чудом.

Всю стену занимал портал в Паутину. Через огромный закруглённый проём больше нельзя было увидеть ни царство чужаков, лежащее за пределами этого мира, ни состоящую из песчаника украшенную стену Тронного Зала позади него. Они попытались уничтожить портал, спалив пробудившие его механизмы и отключив источники энергии, чтобы навсегда закрыть проём, но проход остался приоткрыт. Он не закрывался до конца. Твари по ту сторону не давали ране затянуться.

Теперь Император держал его запечатанным силой воли. С толикой своих возможностей портал представлял собой огромный серый глаз, непрерывно выдыхающий белый туман в Тронный Зал.

Даже смертные и слуги, работавшие в Тронном зале, чувствовали тяжесть психического давления. Носы кровоточили. Глаза покраснели от кровавых слёз. Бионика аугментированных отказывала, их имплантированные органы и конечности сами по себе выходили из строя. Те же, кто не был аугментирован, страдали от истощения мышц и медленно развивающейся эмболии. Иногда они заговаривали на неизвестных им языках. Им снились сны о жизни, которую они никогда не вели. Их память была переписана войнами Эры Раздора... Примитивным мальчишеским существованием на берегах Сакарьи... Осязанием пшеницы на кончиках пальцев, тяжестью первого болтера в руках...

Над всем этим, подвешенный в огромной паутине кабелей и опор, возвышался Золотой Трон – ядро всей симфонии. Некоторые в зале защищались от его света при помощи тёмных очков, другие прикрывали глаза руками, когда им приходилось поворачиваться в его сторону. Многие просто старались никогда не смотреть вверх. Вулкан не видел пылающей ауры, только слабый нимб света, бьющий по глазам не сильнее пламени свечи.

Его отец сидел на Троне, глаза были закрыты, черты лица напряжены от импульсов безмолвной боли. Император вцепился в подлокотники, пальцы в перчатках сжимались в такт со вздрагиваниями. Его загоревшая до бронзы кожа побледнела, а щёки впали, словно рак пожирал Его изнутри. Слуги стояли на платформах по бокам, вытирая кровь, вытекающую из Его закрытых глаз.

"Вулкан".

Сначала его имя было произнесено голосом отца. Горькая ирония.

Он повернулся к порталу, вглядываясь в серый туман несбывшихся амбиций.

"Вулкан", – повторил голос. – "Брат. Иди ко мне".

Малкадор стоял рядом с Вулканом, внимательно наблюдая за выражением его лица.

– Это он?

– Это он. – Сердце Вулкана начало биться сильнее. – Давай посмотрим, что он скажет напоследок.

Вулкан закрыл глаза и погрузился в драгоценную ложь.

Во сне его брат всё ещё выглядел как его брат. Пейзаж вокруг них представлял собой вулканический кошмар – царство черного неба и кипящей земли, место под стать дракону. В психическом молчании братья сошлись, встав друг напротив друга на арене нереальности.

Каждый раз именно его брат приводил их обоих сюда. Если же это происходило не по его желанию, то, должно быть, это происходило по прихоти тех тварей, чьи когти обхватили его сердце. Вулкан больше не верил, что между этими вариантами осталась разница.

Когда он смотрел на свое отражение в пруду из вулканического стекла, то видел себя измождённым до предела, именно таким, каким себя чувствовал. Это можно было легко скрыть в Тронном зале, но не здесь. В этом месте Вулкан выглядел как дракон на грани истощения. Его чешуя больше не переливалась изумрудным блеском; вместо этого она потускнела, словно блеклый нефрит. Глаза, раньше огненно-красные, сузились и померкли от муки. Даже огонь внутри него был не больше чем тлеющими углями, слабым мерцанием тепла.

Его брат, Колдун, медленно опустился в дымке очищающего света. Этот свет согрел Дракона, разогнал его кровь и срастил внутренние раны в его теле. Свет обещал истинное исцеление, если только тот перестанет сопротивляться.

– Мне ненавистно видеть тебя таким, – сказал Колдун. В его единственном глазу светилось сострадание. – Брат, так не должно быть.

– Ты мне не брат.

Дракон зарычал, переместив своё израненное тело. Болели даже его кости. Они посылали импульсы холода сквозь мясо мышц.

– Ты всё ещё отвергаешь меня, – сказал колдун, в его словах звучало сожаление. – Разве не я привёл тебя сюда, на Ноктюрн, чтобы облегчить твой дух?

Дракону рассмеялся, хотя на вкус это была пыль, а не огонь.

– Это не Ноктюрн, – сказал он. – Звёзды висят на небе там, где им положено, но их свет неверен. В скалах протекают ровно те же химические процессы, но камень на ощупь фальшив. Это воспоминания того, кто видел Ноктюрн, но так и не постиг его. Он никогда не любил мой родной мир.

Дракон, несмотря на пульсирующие болью суставы, обнажил свои хрупкие клыки в усталой улыбке.

– Он, – добавил он, – или оно.

Колдун опустился на одно колено, являя собой воплощение не способной навредить вежливости. Его голос, дрожащий от эмоций, едва ли поднимался выше шепота.

– Я – это всё еще я, брат. Я говорю правду.

Дракон вздохнул еще раз.

– Правда, если она вообще имеет значение во сне, заключается в том, что мой брат давно умер. Ты не Магнус. Ты – идея Магнуса, придуманная невозможным богом.

Смех эхом разнёсся вокруг. Смех тысячи насмешливых голосов, восхищённых шуткой, которую мог понять только один из братьев. Дракон  пополз прочь от хора безумного смеха. Колдун стоял в тишине, излучая сострадание, терпение и понимание.

– Как ты можешь не слышать этот смех? – спросил Дракон. – Над тобой без конца насмехается бог, которому ты якобы не молишься.

– Здесь нет никакого смеха, – сказал Магнус Красный. – Я не слышу ничего, кроме твоей лжи, Вулкан.

Дракон слабо улыбнулся, оскалив клыки.

– Хватит. Хватит с меня тебя и сущности, что даёт тебе жизнь. Оставь меня в покое.

– Впусти меня, – возразил колдун. – Это только начало твоей боли, брат. Я предвижу в твоём будущем такие муки, что даже ты не сможешь их вынести. Но эта боль закончится с милосердием, которое я принесу. Вместо опустошения я предлагаю тебе просвещение.

Дракон не дерзнул повернуться спиной к одноглазому брату даже здесь, во сне. Ползя по камням, он медленно удалялся, но его взгляд не отрывался от Колдуна.

– Впусти меня, – повторил Магнус. – Сколько сил осталось у отца? Сколько времени ещё будет длиться Его драматичное неповиновение? Час? День? Небо над облаками из пепла кипит от явления богов. С Ханом покончено. Гиллиман всё ещё потерян в бесконечной черноте. Ангрон топит Палатинское кольцо в имперской крови, и скоро он сломит Сангвиния. Судьба поёт обо всем этом, Вулкан. Я обязательно доберусь до портала в Паутину. Я обязательно разрушу барьеры отца. В миллионе вариантов будущего я уже сделал это. Не заставляй меня сломать тебя.

Дракон зарычал.

– Я не уверен, что меня можно сломать.

– Ты всё же можешь умереть, Вулкан. Тебя можно рассоздать. Всё, у чего есть смертные истоки, может быть расплетено под звуки колыбельной забвения. Пожалуйста, не заставляй меня стать тем, кто покончит с тобой.

– Неужели твоя судьба поёт и об этом?

Магнус улыбнулся.

– Брат, мне горько говорить об этом, но да. Противостоять мне – значит подвергнуться уничтожению. Я бы хотел, чтобы это было не так. И этому не обязательно быть так.

Дракон сумел улыбнуться в ответ. Он был слишком утомлён, чтобы забавляться, но настойчивость Колдуна всё жё зажгла в глубине души нечто похожее на веселье.

– Из всех неудачников в нашей семье, – сказал Дракон сквозь стиснутые зубы, – ты ставишь себя превыше остальных, с комфортом укутавшись в свои иллюзии. По крайней мере, у других хватает мужества признать, во что они превратились. Только ты, Магнус... Только ты всё ещё – всё ещё – не можешь увидеть, кто ты есть на самом деле.

Дракон продолжал ползти, медленно отступая. Небо расколол кинжальный смех. Иллюзия перед ним распалась на части.

Магнуса больше не было. Вернее, Магнус наконец-то явил себя. Колдун больше не был братом Вулкана; теперь он стал огромным чудовищем, зверем на раздвоенных копытах и в огненной короне, монстром с крыльями, с которых сыпались перламутровые перья. Дракон пристально смотрел на эту тварь из мутаций и увечий, от неё воняло ложью, которую ей незаметно скормили.

– Вот и ты.

Дракон выдохнул эти слова, чувствуя, как внутри пробуждается огонь, пробуя на вкус дым, проходящий между его больными зубами.

– Вот и ты, брат.

– Он должен умереть, Вулкан, – прорычало существо, бывшее Магнусом Красным. – Из-за него наш вид исчезнет. Впусти меня. Позволь мне исцелить все раны, что он нанёс. Встань подле меня! Тебе не нужно умирать вместе с остальными.

Дракон ничего не сказал пред лицом такого гнева. Он отполз подальше от неизбежности победы брата, от смеха бога брата и от самого сна. Ему нужно было беречь свои силы. Он не мог тратить их здесь. Его отец нуждался в нём.

Дракон открыл глаза.

В реальности не минуло ни мгновения. Малкадор стоял рядом, глядя вверх с ястребиным беспокойством, которое Вулкан слишком много видел за последнее время.

– Он явил себя, – сказал Сигиллит, его голос едва доносился сквозь нарастающий гул пробуждающихся машин Императора. – Так ведь?

– Он не собирался этого делать. Сомневаюсь, что он заметил, как сбросил маску. По правде говоря, я не уверен в том, что он вообще знает, как сейчас выглядит. Его праведность способна задушить всех нас. Он ослеплён светом собственного нимба.

Малкадор посмотрел на Золотой Трон.

– Кто-то может сказать, что в этом отношении Магнус является сыном своего отца.

Взгляд Вулкана сверкнул изнурённым весельем.

– Вы критикуете нашего Императора, о благородный регент?

– Это всего лишь наблюдение. Прозрение в восприятии других людей. – Малкадор не выказал ни веселья, ни стыда, оставаясь сверхъестественно нейтральным.

Вулкан уже отвернулся. Его взгляд неизбежно тянулся к полуживому порталу, огромной арке из терранской стали и инопланетного камня, ведущей в измерение между измерениями. Он чувствовал, как где-то в этом измерении приближается Магнус. Скоро Алый Король постучится в дверь.

Его глаза сузились. Его костяшки пальцев сжались.

– Давай покончим с этим.

Малкадор кивнул в ответ на шёпот примарха.

– Тогда идём. Всё готово.

Долго ждать было нельзя. Малкадор внушал ему эту мысль, хотя он не нуждался в подобных напоминаниях. Вулкан никогда не видел в Малкадоре ничего более похожего на сдающие нервы, чем то, что он стремился сделать очевидное ещё более очевидным.

Людям, выстроившимся неплотными рядами позади него, тоже не нужны были напоминания, как не нужны были и предварительные воодушевляющие речи. Эти мужчины и женщины в доспехах из имперского золота были лучшими из тех, кто всё ещё мог сражаться, и у них было меньше всего ранений. Малкадор несколько дней трудился, не покладая рук, чтобы собрать их со всего осаждённого Палатинского кольца. Все они отступили, получив приказ, и смирились с тем, что их просят пожертвовать жизнью в Имперской Темнице ради безумной авантюры.

"Такова ли твоя воля, отец?"

Вулкан не ждал ответа, и, конечно, не получил его. Да будет так.

Он не стал оглядываться ни на Золотой Трон, ни на фалангу воинов позади него. Он смотрел вперед, держа в руках гигантский молот Урдракул, и сжал суровые губы, не давая вырваться последним вопросам. Он не хотел показывать сомнений окружающим – ни адептам, которые сейчас держали оборону, ни мужчинам и женщинам, готовым умереть, чтобы дать ему этот единственный шанс.

Возможно, не имело значения, была ли на то воля Императора или нет. Это была воля Малкадора, голос которого имел немалое значение, но ещё важнее было желание Вулкана, направившее их по этому пути. Примарха XVIII легиона было трудно заставить отступиться. Дело должно быть сделано.

Он высоко воздел Урдракул. Узоры электрического света отразились от оружия, когда механизмы Тронного Зала достигли крещендо своей техномагической песни. Машины Императора выли, ревели, плевались предупреждающими сигналами. В ту же секунду, не показав несинхронности в своих действиях ни на один удар сердца, каждый кустодий и каждая сестра безмолвия за его спиной подняли оружие наизготовку.

Молот опустился.

Золотой Трон, державший дверь между измерениями запечатанным, завизжал в какофонии разрывающего железо открытия портала. Серый туман превратился в золотой свет, хлынувший в зал через громадный портал, и армия всевозможных адских ужасов с яростью ринулась в реальный мир.

Вулкан побежал к вратам Паутины.

Одиннадцать. Роза, вспоенная кровью.

Лотара

Она больше не спала. В часы, отведенные для отдыха, она бродила по коридорам "Завоевателя", слушая, как скрипят металлические кости корабля, сгибаясь по прихоти варпа. По коридорам эхом разносились крики и смех, похожий на крики. Раньше бы она отправила отделения Пожирателей Миров для поиска источников этих звуков, но, как и многие основные процессы боевой эффективности, эта практика больше не выполнялась. На борту флагмана остались только слишком обезумевшие от крови для того, чтобы спуститься на Терру, Пожиратели Миров. Сейчас они с такой же лёгкостью могли стать причиной этих звуков, как раньше – их концом.

Лотара двигалась медленно, немощная как старуха. Обезвоживание и голод истощили её, и она прекрасно понимала, что ощущение битого стекла в суставах – отнюдь не добрый знак. Несмотря на это, она двигалась по кораблю не страшась того, что скрывается за каждым углом. Пожиратели Миров смотрели, как она проходит мимо, и больше не обращали на неё внимания. Человеческий экипаж мудро избегал её взгляда. В эти дни у неё не было для них приказов – обязанности флота теперь заключались в том, чтобы висеть на низкой орбите над Террой и стрелять в тот момент и в то место, что укажет Аргонис, советник Магистра войны. Для этого требовался лишь костяк экипажа, не более нескольких тысяч душ – и большинство из них составляли рабы и трэллы на орудийных палубах.

Сегодня ей нужны были ответы. Чтобы получить их, она собиралась дойти до самого верха.

Лотара направилась в свои личные покои. Из-за очередного сбоя корабельных систем дверь отказалась считывать отпечаток ладони. В эти дни она даже не могла уследить за всеми ошибками. После нескольких попыток усиленная дверь с грохотом открылась сама собой. Она сомневалась, что датчик вообще опознал её, скорее это было похоже на переменчивую прихоть машинного духа "Завоевателя".

Железо застонало вокруг неё, словно подражая раздражению капитана, в глубине себя протестуя против внешнего насилия. Варп-туман, окутывающий Терру, не был ласков с флотом Магистра войны; грубая якорная стоянка деформировала корпуса кораблей. Уже несколько недель освещение на борту "Завоевателя" было приглушено до аварийного красного света из-за перепадов напряжения, но теперь даже малиновый цвет кризисного освещения мерцал, грозя угаснуть.

– Держись, – прошептала она своему кораблю. – Мы проходили и через худшее, не так ли?

Эта ложь уже не помогала, но она всё равно повторяла её.

Капитанская каюта являла собой пример брутализма "Завоевателя". Это была комната с серыми углами и панелями, бронированное окно, выходящим на утыканный орудийными башнями хребет корабля. Когда после повышения годы назад она впервые попала в эту каюту, сюда её проводил именно Кхарн. Он и сейчас ждал её здесь, стоя спиной к армаде Гора.

– Где же твои манеры? – сказала она ему.  – Это мои личные покои.

Это должна была быть шутка между солдатами, прослужившими вместе много лет, но у неё получилось лишь хриплое бормотание, едва достигшее её собственных ушей. Кхарн либо не услышал, либо не захотел отвечать. Он отвернулся, глядя мимо флота на удушливую сферу Терры. Ядовитые приливы варпа заменили ночное небо вокруг колыбели человечества.

После возвращения на корабль Кхарн не разговаривал. Изрезанные шрамами черты его лица почти ничего не выражали, лишь изредка подергивались при укусах Гвоздей. И всё равно было как-то не по себе видеть его без топора.

Когда Лотара посмотрела на него, всё поплыло перед её глазами, покраснело и потемнело. Там, где стоял Кхарн, с потолка свисал ворох цепей, оканчивающихся мясницкими крючьями. На них висели мёртвые Пожиратели Миров, обескровленные при ритуальной казни – лишь мёртвое мясо в обесточенных доспехах, головы отрезаны, а черепа поднесены...

Чтобы справиться с ядом собственного воображения, она закрыла глаза и дважды дала себе пощечину. Это немного помогло.

– Ты останешься здесь? – спросила она у фигуры у окна. – Если да, то не мешай.

Кхарн повернулся, чтобы посмотреть на гололитический проектор у стены. Когда он двинулся, Лотара увидела сёрьезные повреждения доспехов, нанесённые болтами и клинками. Его нагрудник представлял собой потрескавшуюся развалину, под которой виднелась разорванная плоть и можно было увидеть лопнувшее, смятое мясо лёгкого. Пока она смотрела на него, ей слышался тихий звон цепей, двигающихся под дуновением вентиляции каюты. Она не помнила, когда именно Кхарн вернулся на корабль – просто однажды она оглядела мостик и увидела его на своем посту.

– Тебе повезло, что ты выжил.

Кхарн наклонил голову, как всегда делал, когда искал нужные слова. Лотара почувствовала слёзы, настоящие слезы на своем лице, что было невозможно. Она не плакала по-настоящему с тех пор, как была подростком в Журсканской академии для одаренной молодёжи. В тот день ей сообщили, что её брат умер во время вспышки холеры, опустошившей столицу.

– Но ведь ты не выжил, не так ли?

Год назад этот вопрос показался бы безумным. Теперь она действительно не была уверена в ответе. Она знала только, что слишком устала, чтобы бояться.

В ответ он лишь отвернулся к окну, глядя на умирающий мир и его разноцветное небо. Лотара почувствовала, как кровь капает из носа. Ей было больно долго смотреть на Кхарна. От этого у нее всегда шла кровь, и эта кровь была неприятно густа.

Гололитический терминал издал вспышку белого шума, свидетельствующую о соединении. Она повернулась к нему, опёршись кулаками на панель управления. Её всю трясло, и она не была уверена в причине.

– "Завоеватель", – протрещал голос в воксе. – Это "Мстительный дух". Защищенный канал установлен. Вы можете говорить.

– Это Саррин. – Лотара усилием воли вернула своему голосу прежнюю силу. – Пожалуйста, подключите голопередачу.

Проектор щёлкнул и выдал мерцающее искажённое изображение. Это был один из астартес, его доспехи были обесцвечены гололитом, но талисманы и шипы на его доспехах безошибочно указывали на его верность. Сердце Лотары упало.

– Мне нужен Магистр войны, – сказала она. – Я использовала свой допуск высшего уровня. При всем уважении, Аргонис, я устала каждый раз видеть твоё лицо.

Кенор Аргонис, советник Магистра войны, склонил голову в знак сочувствия.

– Я – голос Гора Луперкаля, мои слова – это его слова.

Лотара старалась не скрежетать зубами. Ей было приятно снова чувствовать злость. Это было так очищающе.

– Если эти слова исходят из твоего рта, то это не слова Магистра войны, не так ли?

Аргонис напрягся, это было заметно даже несмотря на отвратительное качество голопроекции. Лотара шла по тонкой грани между своим авторитетом на бумаге и иерархией в реальности. Она была одним из самых высокопоставленных офицеров армады и имела полное право говорить с Магистром войны. Но ещё она была человеком. Ей становилось ясно, что это война легионов, противостояние полубогов. Лотара всё чаще чувствовала, что она сама и другие ей подобные – всего лишь мелочь для легионеров. И этот разговор не избавил её от этой мысли.

Пока она наблюдала за ним, Аргонис отключил аудиоканал и переговорил по крайней мере с одним невидимым членом экипажа. Она считала, что за последние месяцы дипломатические способности советника значительно снизились.

– Капитан Саррин, – сказал он наконец. – Вежливы, как и всегда.

– Советник, пожалуйста объяснитесь.

Но он не стал этого делать. Его гололитическое изображение погасло во вспышке статики. Лотара молчала. Неужели Аргонис действительно повёл себя так позорно? Неужели он разорвал их личный канал чтобы избежать разговора?

– Сукин сын, – Лотара выругалась, не сдерживаясь. Сейчас она была больше всего похожа на себя за последние месяцы. – Ублюдочный космодесантник-молокосос.

В конце этой фразы гололит снова вспыхнул и ожил. На этот раз это был не Аргонис. Фигура, ссутулившаяся с уязвлённым величием, возвышалась над белым керамитом и витым металлом. В запавших глазах, ярких скорее от лихорадки, чем от блеска разума, виднелась боль. Металлические когти длиной с меч барабанили по подлокотнику трона со звоном, слышимым через вокс.

Упырь в шкуре Магистра войны пристально смотрел на неё возбуждённым рассеянным взглядом. Затем он улыбнулся и снова стал Гором Луперкалем. Боль исчезла с его прекрасного лица.

– Надеюсь, вы говорили не про меня? – спросил он.

Лотара отсалютовала, прижав кулак к сердцу.

– Мой Магистр войны. Я обращалась к вашему советнику. Он меня раздражает.

Гор махнул рукой, приняв её ответ, и на долгие мгновения установилась тишина. Лотара услышала, как вне поля зрения прозвучало её имя. Она была уверена, что там был Аргонис.

Гор снова улыбнулся.

– Капитан Саррин. Лотара Саррин, капитан боевого корабля "Завоеватель". Надеюсь, всё в порядке. Чем я могу быть полезен?

– Магистр войны Луперкаль...

Гор прервал ее.

– Роза, вспоенная кровью.

Челюсти Лотары сжались.

– Меня... удивляет, что вы знаете об этой поэме, Магистр войны.

Гор провел рукой в перчатке по бритой голове, настолько расслабленно, насколько это вообще возможно для полубога в непринужденной беседе.

– Её ведь написал сочинитель саг Эврикидас ДеМартос? Что с ним случилось, капитан Саррин?

ДеМартос погиб вместе со всеми остальными летописцами на борту "Завоевателя", когда Ангрон отдал приказ навсегда покончить с их постановками. По мнению Лотары, невелика потеря.

– Его убил Кхарн, повелитель. – "И получил от этого огромное удовольствие." – Я только сожалею, что мы не смогли уничтожить и поэму.

– И правда. – Гор усмехнулся.

– Магистр войны, я хотела бы спросить... – начала она, но Гор снова прервал ее, его улыбка превратилась в оскал.

– И в преклонении враги дарили ордена, врезая в плоть их

шрамами шрапнели и огнем из ниоткуда.

эта паства

ее паства

непогребенные

в блуждающих гробницах в безмолвном вражеском железе.

Отбрасывая царственную тень

на сумрачный театр вечных бдений,

среди безгласных волн нашего моря,

и здесь,

погребены в величии железа,

мы высекаем к ней мольбы.

Лотара смотрела на него, сына Императора, Магистра войны Империума, пока тот произносил последние строки написанной в её честь поэмы. Неприятно было терпеть то, как люди из высшего общества по всему Империуму, словно болваны, внимали этому ничтожному стишку, хлебали из корыта литературной пропаганды, считая, что обедают высоким искусством... Но слышать эту поэму, читаемую глубоким и приятным голосом Магистра войны, было почти невыносимо. Она не была уверена, издевается ли он над ней таким образом. Она не была уверена, что хочет знать.

– Магистр войны, я хочу поговорить о снабжении флота. Пепел оседает, и мы можем собирать больше ресурсов с поверхности. Мой экипаж голодает и умирает от жажды. Я...

Она видела, что Гор не слушает. Его ухмылка исчезла, и с холодной уверенностью Магистр войны поманил кого-то большим когтем.

– Малогарст, подойди ко мне.

Лотара придержала язык. Малогарст был давно мертв; вместо него появился Аргонис. Он наклонился и начал что-то говорить на ухо Гору. Она не могла разобрать его слов. Ей стоило немалых усилий не показать своё беспокойство перед лицом умирающего упыря, в которого превратился Магистр войны.

– Я устал, капитан Саррин. – Голос Гора был лишён эмоций, практически лишён жизни. – Я полагаю, как и вы. Да. Мы все устали, не так ли? Но наш триумф близок. Он так близок. Я обещаю вам.

– Магистр войны, пожалуйста...

На этом она прервалась. Ей не нравилось, как он посмотрел на нее, в его болезненных глазах прмелькнула внезапная пылкость.

– Ты даже не понимаешь, да?

– Понимаю что, лорд?

– Что ты не она. Ты не Лотара Саррин.

Прежде чем она смогла собраться с духом для ответа – она не имела понятия, что сказать – всё закончилось. Сигнал прервался. Гор исчез.

Двенадцать. Брат по цепи.

Каргос

"Лэндрейдер" нёсся по пустоши, качаясь и трясясь на пересечённой местности. Каргос, находящийся в турели стрелка, сжал рукоятку тяжёлого болтера, направив ствол на проступающие сквозь пыль фигуры. Они быстро приближались к арьергарду колонны беженцев. То был чёртов конвой, двигавшийся через пустошь к Санктум Империалис. Судя по его размерам, для последнего рывка к безопасному месту в нём слились несколько обозов с беженцами и отступающие силы легионеров.

Однако орда Магистра войны была многочисленнее. У Каргоса зудело в затылке.

"Скоро", – сказал он Гвоздям. – "Почти пришли".

Они укусили в ответ, не успокоившись. У Гвоздей не было терпения – приготовления для них были бессмысленны; они питались эмоциями. Им нужны были адреналин и кровь, и Гвозди будут наказывать его до тех пор, пока не получат своего.

Штурм так близко к стенам Санктум Империалис будет рискован. Дельфийское укрепление, замыкающее кольцо вокруг замка Императора, находился всего в пяти километрах к западу, и они были практически в пределах досягаемости настенных орудий. Также, безусловно, они находились в пределах досягаемости орудий титанов и, разумеется, в пределах досягаемости "Громовых ястребов".

Войска в Санктуме не стали бы стрелять вслепую по своим прибывающим конвоям, а из-за пепла точное прицеливание на таком расстоянии стало невозможно. Но вот штурмовики были угрозой, поскольку день ото дня пыли становилось всё меньше. Титанов также следовало опасаться: они начали рисковать, отходя от Дельфийского укрепления и расправляясь со всеми налётчиками, подступающими слишком близко.

Линзы Каргоса уже давно не могли увеличивать и перефокусировать изображение. Эти функции были уничтожены бесконечными случайными повреждениями шлема в ходе войны. Ему пришлось смотреть в магнокуляры, чтобы понять размеры конвоя – или хотя бы той части, что можно было разглядеть сквозь пепел.

– Что ты видишь? – спросил Инзар изнутри танка.

– Он большой. Чтобы разгромить его, нам нужно ударить со всей силы.

Каргос услышал, как после его ответа проповедник передал по воксу ещё несколько приказов. Их танк двигался во главе ударной группы, его украденный "Лендрейдер" VII легиона шел впереди всех, образуя верхушку неровного строя. Многочисленные имперские конвои, пересекающих пустоши между Палатинскими бастионами, были легкой добычей. Почуяв запах крови, сотни тысяч воинов из орды Магистра войны хлынули в ничейные земли, без оглядки охотясь на бегущих имперцев.

Даже самая бессмысленная резня всё равно вносила свой вклад в ход войны. Каждый убитый в районах Внутреннего Дворца уже никогда не поднимет оружие на защиту Санктум Империалис. Полевые легионные офицеры спустили своих воинов с поводка, позволив бойне и резне стать тактическим благом.

Император, где бы он ни был, по-прежнему не хотел принимать поражение. Для орды Магистра войны это было очевидно – чем ближе они подходили к стенам последней крепости, тем слабее становились их союзники-нерождённые, и тем реже были их проявления. Каргос не видел своего примарха со времени астральной демонстрации над Авалоном несколько дней назад, но Инзар в любой момент был готов подтвердить, что Ангрон где-то там, сносит Палатинские бастионы. Мысли о его генетическом повелителе заставляли Гвозди возбуждаться в мозге Каргоса. Этот жар не был совсем уж неприятен.

"Пример для подражания для своих сыновей", – как сказал проповедник. – "Мессия".

Свобода от смерти. Бессмертие через уничтожение. В бесконечном круговороте слова эхом отдавались в голове гладиатора. Он больше ничего не говорил об этом, хотя продолжал чувствовать на себе постоянно оценивающий взгляд Инзара.

Когда они приблизились к конвою, Пожиратель Миров перевел видоискатель на далекие очертания легионных бронемашин и армейских транспортов. Продвигающаяся орда скоро отрежет все пути отступления. Санктума достигало всё меньше и меньше подкреплений. Эта колонна могла стать последней.

Это был девятый рейд Каргоса. Или, возможно, десятый. Подобно дням и ночам, они сливались друг с другом. Во время последнего рейда, восьмого или девятого по счёту, они угнали танк, которым теперь командовали. Это была идея Инзара; Каргосу было довольно того, что он трясся внутри "Носорога", но он охотно признавал, что с их новой машиной охотиться стало значительно легче. Кроме того, ситуацию облегчало то, что пепел и пыль рассеивались со временем, и штурмовые корабли снова могли летать небольшими рывками. Снова появилась поддержка титанов. Орбитальное десантирвоание больше не зависело от слепого случая. Охотиться стало значительно легче, когда можно было видеть, на что охотишься.

Он повернул магнокуляры на запад. Теперь он мог смутно видеть намёк, смутную тень где-то там, где должен был находиться горизонт. Это была последняя из стен, которую следовало осадить, далеко отсюда, но недостаточно далеко.

Он вызвал Инзара.

– Я вижу Санктум.

– Мы подбираемся слишком близко к Санктуму. – прорычал Инзар в ответ. – Давай это будет быстрый рейд. Начали и закончили, друг мой. Никаких последних боёв. Никакого геройствования. Оставь это для финального штурма.

Вместе с этими словами в воксе было кое-что ещё. Общий канал связи орды превратился в какофонию голосов. В эти дни порядок в армии был лишь ширмой.

Бывшие их целью имперские конвои замедлял груз ответственности. Под прикрытием легионных танков и бронетехники Имперской армии двигались не способные защитить себя раненые и гражданские, но прорваться сквозь уступающих числом защитников и разделить их силы на части было доваольно просто. Даже их "Лэндрейдер", несущийся по рыхлой земле со скоростью едва ли сорок километров в час, был достаточно быстр, чтобы догнать разъезды у краёв отягощённого конвоя.

Уже несколько таких защитных колец предпочли отступить без боя. Каргос не думал об этом, ведь то был чисто практический подход – воины этих легионов сочли более разумным добраться до Санктума Империалис, чем напрасно умирать в пустоши. Инзар, однако, получал огромное удовольствие, наблюдая, как имперцы бросают своих раненых солдат и беззащитных беженцев. Каждый раз, когда это происходило, он возносил хвалу и благодарность своим безумным богам, обещая им урожай жертвоприношений. И каждый раз он выполнял обещание.

Двигаясь вперёд, они оставляли за собой резню... они оставляли за собой своих солдат и демонов, что родились в минуты после резни. С каждой смертью с обеих сторон орда увеличивалась, и Каргос оказался в авангарде гигантской волны. Иногда в его поле зрения попадал Инзар, прислушивающийся к масштабам этой волны; проповедник настраивался на общую вокс-сеть, позволяя бесконечным крикам, визгу, рычанию и мусорному коду оглушать себя. Для Каргоса это был всего лишь шум. Он твердил себе, что не слышит музыку в этом шуме, под его оболочкой, неуловимую и дразнящую...

– Зачем ты это делаешь? – спросил он у Инзара. Проповедник улыбнулся.

– Мне нравится медитировать под мелодию просветления.

После последнего рейда Инзар подозвал Каргоса. Они стояли в тени танка, который собирались угнать. На западе горящим силуэтом в пыли возвышался бастион Меру. Инзар ходил среди тел, отбирая заинтересовавших его раненых. Тех, кто был ему неинтересен, он отбрасывал в сторону, оставляя их истекать кровью и умирать от ран.

– Проповедник, – поприветствовал его Каргос.

– Мой друг, – ответил Инзар.

Капеллан отвлекся, поднимая на колени умирающего однорукого Имперского Кулака. Нагрудная пластина воина была порвана на части, а шлем разодран. На лице воина виднелась чудовищная рана от клинка, лишившая его обоих глаз и повредившая мозг. Чудо, что воин вообще остался жив.

Инзар начал снимать с него скальп.

– Мы возьмем этот "Лэндрейдер", – сказал капеллан, не отвлекаясь от скальпирования.

– Как скажешь, – уклончиво проворчал Каргос.

– Поможешь с этим?

Имперский Кулак вырывался, но Каргос держал умирающего коленопреклонным. Несущий Слово прорезал изогнутым колхидским кинжалом круг на макушке воина, затем взял в кулак его волосы.

– За Императора, – поклялся Имперский Кулак. – За Императора.

– Да, да, – хмыкнул Инзар.

Капеллан усилил хватку и потянул. Раздался звук рвущейся мокрой кожи, затем Инзар пнул скальпированного воина на землю.

Каргос посмотрел вниз на Имперского Кулака. Тот полз к нему, протягивая руки, в угасающих глазах виднелась бесполезная непокорность. Это восхитило Пожирателя Миров. В умирающем был гладиаторский дух. Выпущенный пистолетом Каргоса болт разорвался, положив конец бесполезным протестам Имперского Кулака.

Приблизились другие воины – смесь всех девяти легионов Магистра войны, с каждым сражением становившаяся всё более привычной. Инзар привязал свой новый скальп к поясу, используя волосы мертвеца и порцию цемента для брони. Он оглядел собравшихся астартес.

– Кто-нибудь хочет сесть за штурвал?

Тяжелый болтер бился в руках Каргоса. Он сгрёб его в охапку, стреляя, чтобы покалечить, а не убить. "Носорог" Белых Шрамов, двигавшийся впереди них, с грохотом сбросил левую гусеницу, теряя скорость и выпадая из строя. Они промчались мимо, и Каргос ухмыльнулся, когда две машины Пожирателей Миров развернулись в сторону отставшей добычи. Всё, на что его хватило, это не спрыгнуть с крыши танка и не присоединиться к резне.

Колонна оказалась богата добычей. Множество машин Имперской армии, немногочисленные шагоходы скитариев, и всё это в окружении бронетехники Легиона: несколько меньших колонн из Палатинских бастионов, сгруппировавшиеся на пути к Санктуму Империалис. Из-за такого количества защитников бой был почти равным, тяжёлым, что в свою очередь делало его вдвойне приятным.

Всё началось так, как всегда начинались подобные схватки, под знакомые звуки войны легионов: сначала был обмен огнём дальнобойных лазпушек и лучами волкитного оружия, затем последовал треск тяжёлых болтеров на средней дистанции. Рейдеры надвигались стаями хищников, отсекая патрулирующих и отставших прежде чем вклиниться в основную массу конвоя.

Каргоса отнюдь не мучали мысли о чести и бесчестии. В этом отношении он разделял подход Инзара. Шла война, а на войне солдаты сражаются, чтобы победить. Честь была выдумкой, неуместной фикцией для убийц, чтобы дать им утешение от мысли о совершённых ими убийствах. Он никогда не жалел о том, что легионы подчинили галактику своей подавляющей силой. Ни одна цивилизация, ни человеческая, ни чужацкая, не смогла им ничего противопоставить. В уничтожении целых культур, у которых не было шансов противостоять Империуму, было столько же чести, сколько в вырезании этих беженцев. Война – это война.

Когда-то, когда Каргос был чемпионом-в-ямах Восьмой роты, а легион лишь недавно получил Гвозди, он сказал это Кхарну. Вся Восьмая штурмовая рота собралась посмотреть на своих братьев в гладиаторских ямах. Звуки ударов топоров отражались от металлических стен "Завоевателя". Его капитан осторожно улыбнулся.

– В твоей мысли больше философии, чем ты признаёшь.

Каргос покачал головой, продолжая привязывать топор к своему наручу. Он и его брат по цепи сражались в следующем бою.

– Не вижу никакой философии, – признался он.

– А я думаю, что видишь, – сказал Кхарн. – Но предпочитаешь считать, что ты просто воин. Удачи в яме, Плюющийся кровью".

Болт ударился о бронепластину "Лэндрейдера" всего в метре от него, и его детонация вернула Каргоса к реальности. Он почувствовал укол Гвоздей, наказывающих его за рассеянность. Развернув орудие, он открыл огонь по ближайшему "Носорогу", целясь в его гусеницы.

Края его глаз начало застилать красным, и вместе с этим Каргос ощутил адреналиновый укус облегчения. Это начиналось вновь. Он…

...на земле. Среди пепла. Дитя Кровопролития воет в его руке и в его голове. Кто-то кричит на непонятном языке прямо ему в уши. Это его собственный голос, раздающийся внутри шлема, но после осознания этого крик не прекращается.

Кровавый Ангел приближается. Медленно, слишком медленно. Каргос видит опускающийся меч, видит, где он будет, и отступает назад, отсекая руку Ангела в запястье. В обратном движении он вбивает Ангела в землю обухом Дитя Кровопролития. Звон от удара способен расколоть небеса. Пена изо рта забрызгивает его шлема изнутри, пока он кричит, кричит, молится и...

...поднимается по борту вражеского танка, его мышцы сжимаются с окончанием приступа смеха. Последние смешки вырываются из его горла. Он на крыше "Лэндрейдера", в движении, всегда в движении. Болт встряхивает его, детонируя о наплечник; он качается, продолжая двигаться.

Солдат за турелью – человек, слишком смертная, чтобы остановить его: она поднимает пистолет, и Каргос опускает ногу, пока ее рука поднимается. Все кости в ладони и предплечье женщины хрустят, размалываясь в пасту, становясь грязью на подошве его сапога, Дитя Кровопролития взлетает, зубы режут, и солдата разрубает сверху вниз, и он...

...и он режет, купаясь в искрах, зубья его топора с визгом пробиваются сквозь корпус заглохшей "Химеры". Он уже внутри, здесь воняет кровью, костным мозгом и страданиями. Он видит раненых солдат Имперской Армии на носилках; те едва могут сопротивляться, но это неважно – они могут истекать кровью как все, и он замахивается, рубит и режет.

Приходит облегчение; сладость ритма Дитя Кровопролития, поднимающегося и опускающегося, поднимающегося и опускающегося; и благоухание крови, и песня криков, боли больше нет, он бы заплакал от облегчения, потому что боли нет; но теперь они все здесь мертвы, и Гвозди снова кусают, и он...

...он бок о бок с Инзаром, как некогда был бок о бок с Кхарном в бою; как некогда был бок о бок со Скане на тренировках; как некогда был бок о бок с Расчленителем в боевых ямах.

Проповедник размахивает своей булавой-крозиусом и кричит, воодушевляя воинов вокруг него сражаться, провозглашая, что боги наблюдают за ними и что это кровопролитие священно. Каргос не знает, правда ли это, и ему всё равно; его волнует только то, что Гвозди даруют ему облегчение после каждого взмаха топора, каждого удара по керамиту, каждого хруста плоти, каждого перемалывания человеческого мяса. На его доспехах кровь, теперь он весь красный: кровь для Ангрона, кровь для победы, кровь для Бога войны, о котором кричит Инзар, если это поможет почувствовать облегчение.

Инзар здесь, с ним, сражается на его стороне, распевая молитвы, и каждый удар его крозиуса по керамиту отдаётся со звуком церковного колокола; это гром, божественный гром, он звенит в ушах Каргоса, жаля Гвозди с тем же холодным облегчением, что и текущая кровь, и он...

...падает на землю, рыча в пыли, когда мимо проносится Белый Шрам. Он падает в самую гущу пыли. Дитя Кровопролития на земле вне пределов досягаемости, но это неправда, потому что одним рывком он тянет цепь, и топор прыгает к нему в руку, он хватает топор и снова поднимается на ноги.

Белого Шрама больше нет. Каргос поворачивается и выискивает врагов в пыли, видит ещё одного Белого Шрама – этот уже вылетел из седла и схватился с Пожирателем Миров, и через три удара сердца всё кончилось, потому что Каргос ударил снизу вверх, лезвие врезалось в воина между ног, и зубья топора вгрызались, выбрасывая дуги крови и искр, раздались крики, и он...

...слышит остальных через вокс, он почти может разобрать смысл их слов; их превзошли числом, к конвою подошли подкрепления, им нужно отступать; но он не может, просто не может. Бой продолжается, и отступать нельзя, бежать нельзя, Гвозди расколют его череп, если он попытается, они превратят химикаты в его голове в кислоту и смолу.

Он...

...поворачивается в пыли, шатаясь, спотыкаясь о последнего убитого им Кровавого Ангела, и Гвозди вдавливаются в его череп, как расплавленные поршни. Там, среди срадающихся теней, среди пепельных силуэтов, он видит офицера, удерживающего позицию и отдающего приказы. Шатающеся походкой Каргос бежит к нему, его мышцы горят, а жужжащее Дитя Кровопролития поёт свою песню.

Он движется мимо Инзара, забивающего до смерти упавшего Имперского Кулака, мимо Дрелата, вырывающего свой меч из кишок другого Кровавого Ангела, мимо слишком многих других дуэлянтов, зарубленных и задушенных, и их слова были правдой, они проигрывают, защитники конвоя одолевают их, но ему всё равно, он жаждет череп этого офицера, он жаждет скорости, он жаждет облегчения в крови, которое приходит со славой.

Он пробивает себе путь, рубит топором, мышцы горят от молочной кислоты, и Дитя Кровопролития – князь клинков, убивает, разрывает и рубит гораздо легче, чем любое другое цепное оружие, которое он когда-либо держал в руках; в его лезвии вращаются зубы слюдяного дракона, и поэтому он так хорошо режет броню и мясо. Каргос рубит наотмашь, рассекая Кровавого Ангела до позвоночника, отбрасывает умирающего воина и бросает вызов офицеру, не говоря ни слова, потому что его рот сейчас не способен произнести слова, но это неважно, это неважно, вызов не требует слов, нужна только ярость.

Он подходит к офицеру, а Гвозди поют; инстинкт бойца, дерущегося всю жизнь заставляет его заметить цепной меч в одной руке Кровавого Ангела и свежевальный нож в другой; это выглядит знакомо, настолько знакомо, что причиняет боль, но это неважно, важно только убить его.

Каргос наносит удар сверху вниз, удар блокирован, и раздается лязг, зубья цепи вылетают из меча Кровавого Ангела; Каргос снова наносит удар, и снова его блокируют, и он хрипит от усилия; он отступает назад, чтобы было больше места для более широкого замаха, и Кровавый Ангел уклоняется, и Каргос кричит, рассекая пустой воздух.

Они снова сходятся, клинок к клинку, забрало к забралу, и снова всё выглядит таким знакомым, но он не может выстроить мысленную цепочку, не может сообразить, в его разуме есть только ярость. Оба воина задыхаются, дыхание в рваном темпе вырывается через вокалайзеры шлемов.

Их клинки сцепились, топор сошёлся с мечом, меч против топора, и оба воина пытаются перебороть противника. Они – статуи, застывшие в идеальном равновесии ярости и силы, и тот, кто уступит, получит смертельный удар. Генетически усиленные жилы напряжены вместе с пучками волокон искусственных мышц брони, а они всё ещё сцепились, всё ещё в тупике. Сейчас любой из них мог бы пробить каменную стену, но ни один не может оттолкнуть другого. Каргос ощущает поединок как напряжение всего тела, каждой клеточкой своего существа давя на сцепившиеся клинки, и он знает, что Кровавый Ангел делает то же самое, потому что он тоже это чувствует.

– У тебя топор Кхарна, – выдыхает ему в лицо Кровавый Ангел. – Ты обобрал его тело, когда Чёрный Рыцарь покончил с ним?

Каргос не отвечает, потому что Гвозди крадут его слова и вливают в его разум адреналин вместо речи. Но он узнаёт этот голос. Тот знаком ему достаточно, чтобы пробиться сквозь Гвозди, когда те тисками впиваются в его разум. Он узнаёт этот голос, не зная, почему он его узнаёт.

Но это ослабляет его, это узнавание ослабляет его и ослабляет Гвозди; оно крадет чистую красную ясность, которую дают его драгоценные импланты, заменяя ярость смятением, сомнением, ползучей тревогой, которую мышцы интерпретируют как слабость. Каргос чувствует, что скользит назад, отступает сначала на несколько сантиметров по пыльной земле, потом ещё на несколько. Гвозди уже не кусают так сильно; вместо их болезненно-ненормального затопления сознания Каргос чувствует жжение молочной кислоты в ноющей плоти. Он смотрит в глазные линзы Кровавого Ангела и чувствует, что смертен – безоговорочно, опасно смертен.

Значит вот так, думает Каргос, именно так чувствовали себя его враги в боевых ямах. Вот каково это – знать, что ты можешь проиграть. Он может умереть здесь. Пасть обещанного проповедником ада уже здесь, раскрывается под ним.

Кто-то врезается в него сзади, другой воин толкает его сбоку, и это не просто поединок, он помнит это, он знает это; это битва, они всё ещё в гуще схватки, им обоим нужно следить за другими бойцами. Он хочет позвать Инзара, призвать проповедника на помощь. Гордость мешает ему, но эта гордость быстро проходит, разъедаемая чем-то, что слишком напоминает страх.

Он чувствует это, он знает, что это должно произойти, и настаёт решающий момент, когда они должны разойтись. Каргос движется со всей сверхъестественной скоростью, дарованной трансчеловеческой генетикой и технологическими чудесами боевых доспехов Астартес; он с рёвом отступает, отходит назад и...

Кровавый Ангел всё ещё прямо перед ним, движется быстрее, не давая ему места. Каргос захрипел, когда Кровавый Ангел ударил его головой между их скрестившимися клинками: звучит хруст, треск, звонкий лязг керамита. Но всё хорошо, всё хорошо, это лишь боль, ему нужно место, ему нужно пространство чтобы взмахнуть Дитём Кровопролития, и тогда он сможет закончить бой, он сможет, вот только в этот момент его глаз вспыхивает болью, потому что удар головой разбил линзу его шлема, и, пытаясь моргнуть, он понимает, что осколки пластека впились в его глазницу, и он наполовину ослеп, и...

– Слишком медленно, Плюющийся Кровью, – рычит Кровавый Ангел на награкали, ублюдочном языке XII Легиона. – Слишком медленно.

И он узнаёт. Слова Кровавого Ангела продираются сквозь последний укус Гвоздей, и Каргос узнаёт того, с кем сражается – он знает эту лицевую пластину, он знает эти доспехи, он видит имя на наплечнике Кровавого Ангела, имя, написанное запылившимся золотом, имя человека, к которому он был прикован сотни раз, когда они вместе сражались на арене, имя, выкрикиваемое в ямах Завоевателя, и он узнаёт насмешку в голосе Кровавого Ангела, потому что той же насмешкой Кровавый Ангел раззадоривал своих врагов, и они двое впервые сталкиваются лицом к лицу, и

Всё

Замедляется.

Гвозди умолкают в сознании Каргоса, как и война вокруг него.

– Амит, – говорит он. – Мой брат.

И Амит, Расчленитель, его многолетний напарник по арене, его брат по цепи, плюёт ему на развороченное лицо и перерезает ему горло.

– Жри дерьмо, предатель.

Дуэль Каргоса Плюющегося Кровью и Нассира Амита.

Тринадцать. Слишком ценный, чтобы умереть.

Лэнд

Аркхан Лэнд нажал на курок. Воин перед ним дезинтегрировал, быстро и безжалостно уничтоженный на атомном уровне. Альфа-легионер еще кричал, когда почти семьдесят процентов его тела превратились в дымку.

"Потрясающе", подумал Лэнд, несмотря на то, что едва не обоссался.

Техноархеолог опустил пистолет, поблагодарил Омниссию, наверное, в пятитысячный раз с тех пор, как война достигла Терры, и пополз прочь от распадающихся остатков брони. Он должен был добраться до безопасного места. Он не мог умереть здесь. Всё не должно закончиться вот так, из-за рейда на конвой.

Что бы делал Империум без него?

С треском ионизированного воздуха лазерный огонь прорезал пыль. Болтеры ревели, озаряя туманный рассвет взрывами своих снарядов. В этой пыли едва можно было различить Астартес – возвышающихся монстров, покрытыми слоем пепла. Лэнда окружали бронированные чудовища со скрежещущими суставами и грохочущим оружием, безнаказанно убивающие всех вокруг себя.

Все говорили, что мир ослеп, но это было не совсем верно. Гораздо точнее было бы сказать, что мир сошел с ума.

Лэнд вцепился в твёрдую землю: он был слишком напуган, чтобы не высовываться и двигаться медленно, и боялся встать и побежать, рискуя навлечь на себя огонь. В результате противоречивых страхов он сгорбился и передвигался вприпрыжку. Неизменное чувство самосохранения было одной из самых ярых добродетелей Лэнда, и оно не раз сослужило ему прекрасную службу. Однако оно, как правило, не красило его как мужчину. На бегу Лэнд вопил, умоляя Зефона прийти на помощь, умоляя кого угодно помочь ему. Несколько раз он даже выкрикнул своё собственное имя, сообщая всем, кто сражался в пределах слышимости, что он – тот самый Аркхан Лэнд, и его работа слишком ценна, чтобы умереть здесь вот так.

Позже, когда ему расскажут о том, как он настолько недостойно просил о помощи, Лэнд отвергнет это как клевету. Он просто не мог повести себя так недостойно. Подобные слова многое могут сказать о сущности его обвинителей, а не о нём самом.

Но сейчас он бежал. Лазерный снаряд ионизировал воздух в футе от его лица, достаточно близко, чтобы подпалить бороду. В своем бесславном, но не неразумном отступлении он рванул в сторону, избегая скопления солдат, появившихся впереди.

Неровная земля, на которой они сражались, когда-то была Кушмандским архивом, группой библиотек, посвящённых сохранению фрагментов преданий и артефактов из человеческих миров, не переживших Старую Ночь. Когда Великий Крестовый поход достиг этих миров, ожидая либо сопротивления, либо согласия, они не нашли ни того, ни другого. Вместо этого их ждали безмолвные просторы мёртвых городов, населённых лишь воспоминаниями. Целые цивилизации не смогли преодолеть внутренние разногласия или превратились в пыль, стоило только отсечь их от остальной части древней человеческой империи до Империума. Реликвии и записи этих потерянных королевств были доставлены на Терру, где их изучали в куполообразных залах Кушмандского архива.

Теперь они обратились в руины: низкие стены, за которыми можно было укрыться, камни, под которыми проходили танки и ноги титанов.

Где же Зефон? Где хоть один из облачённых в керамит и наделённых сверхчеловеческими способностями идиотов, которые должны были сделать всё возможное для его защиты? Не правда ли, что в этом заключалась одна из самых раздражающих особенностей подвида Астартес? В сражении большинство из них с идиотским упорством пытались найти вражеских офицеров и полководцев, когда как им стоило удерживать позиции и благоразумно защищать ценных людей, таких, как... ну, как Аркхан Лэнд.

Он воззвал к ним через вокс в своём модифицированном ребризере. Никто из командиров конвоя не ответил.

"Если Зефон погиб всего через несколько дней после того, как я вытащил его из стазиса..."

Опять же позже ему казалось, что эта мысль пришла ему в голову в полном спокойствия раздумии. На самом же деле он пробормотал её, прижавшись спиной к разрушенной стене. Лэнд пробыл там всего пару секунд, прежде чем болты ударили в камень слева и осыпали его горящей шрапнелью, что вызвало у него ещё один крик обиды и страха. Он сорвался с места и побежал прочь от укрытия.

Впереди него два солдата Имперской Армии укрылись в кратере, как в окопе. Лэнд, задыхаясь, присоединился к ним. Один из них лежал на животе в грязи, стреляя из побитого лазлока поверх края кратера. Офицер – Лэнд предположил, что это был офицер, поскольку именно он кричал в микрофон вокс-передатчика – скрючился чуть ниже в кратере, стянув ребризер, чтобы перекричать звуки боя.

'...атакован рейдерами, в четырех километрах к востоку от Дельфийского укрепления...'

Лазерный огонь прошил воздух над ними. Мимо прогрохотал дымящий из-за внутреннего взрыва бронетранспортер "Носорог", заглушивший большую часть слов офицера. Болты ударялись и взрывались о его побитую броню, пока он ехал мимо. Лэнд ещё сильнее вжался в сотрясающуюся землю, пока офицер продолжал криками запрашивать подкрепление. На одно услышанное слово приходилось три-четыре, заглушённых войной.

'...почти у Санктума... налётчики Астартес... тысячи мирных жителей...'

Солдат резко умолк, потому что был мёртв. Луч волкитного оружия пронзил его грудь, форму вокруг дыры лизало пламя, когда тот упал назад аморфной кучей.

Оставшийся в живых пехотинец оглянулся на Лэнда. Что бы он ни сказал, его слова не были слышны из-за глухой дыхательной маски и окружавшего их ужасного шума. Видя, что Аркхан не собирается использовать вокс-передатчик, солдат начал сползать в неглубокий кратер, чтобы занять место офицера. Он был на середине пути, когда два дерущихся Астартес рухнули в яму, их оружие высекало фонтаны искр из их брони. Люди для них не существовали – всё их внимание было сосредоточено на бешеной работе мечом, и космодесантники, даже не замедлившись, затоптали ползущего солдата своими сапогами.

Один из десантников шатался, стоя рядом с раздавленным ими трупом и сжимая шею единственной оставшейся рукой. Другой воин нанёс смертельный удар, взмахом своего цепного меча свалив голову проигравшего с плеч. Без празднования и без передышки Астартес отшвырнул обезглавленное тело своего врага и выбрался из кратера, чтобы продолжить бой.

Лэнд понятия не имел, на чьей стороне те сражались, и не собирался осматривать труп, чтобы выяснить это. Он побежал.

Он успел сделать несколько шагов, прежде чем удар сзади сбил его с ног, и в него врезалось что-то, что было похоже на грузовик. Лэнд ударился о землю и перекатился, извергнув священное бинарное проклятие, когда его пистолет проскользил по земле.

Глядя на скользящий прочь археоатомный пистолет, он успел подумать: "Если эта штука разрядится..."

Все волнения вылетели из головы, когда что-то весом примерно с титан "Император" обрушилось на его правую ногу. Боль была настолько внезапной, а давление настолько сильным, что он даже не закричал, а лишь содрогнулся и зашипел, брызгая слюной, когда весь воздух вышел из него.

Неловко повернувшись, он увидел лежащего на земле легионера, из разбитых доспехов которого сочились кровь и охладитель. Наплечник воина придавил ногу Лэнда ниже колена.

Его охватили боль и паника. Он попытался освободиться, брыкаясь как попавшее в капкан животное. Свободной ногой он пнул мёртвого Астартес. Он бросил горсть земли в лицевую пластину воина. Реакция того была ожидаемой – ничего не произошло.

Нарастающая истерика, которую он с болью осознавал, начала заполнять его горло. Лэнд кричал о помощи, зная, что в сражении никто не услышит его заглушённый ребризером голос, бесполезный вокс не поможет ему пробиться сквозь ревущие и раздирающие цепные мечи и гремящие в фицелиновой какофонии болтеры. И всё же чудесным образом это сработало.

Один из Астартес остановился рядом с ним, подхватил мертвого воина и отбросил труп в сторону. Почему-то исчерзновение давления оказалось больнее самого давления, и, втянув воздух и сжав зубы, Лэнд посмотрел на ногу. На месте, где должна была быть конечность, под пропитанной кровью штаниной виднелось красное месиво.

"Я смогу, я обязательно справлюсь с этим", – эти слова пронеслись в потоке мыслей. "Масляная ссанина Бога-Машины, больно, как же это больно, нужно добраться до Санктума, справлюсь с этим там, пески Священного Марса, как же больно".

– Я не могу идти! – заорал он на Астартес, в тени которрого лежал. – Помогите мне подняться!

– Ты Аркхан Лэнд.

Хотя воин запыхался от схватки, он медленно прорычал эти слова, что жутко контрастировало с происходящим вокруг. Голос был булькающим и хриплым, как будто в его горле копошились склизкие существа.

Лэнд поднял глаза на своего спасителя. Он взглянул на пепельный керамит, разбухший от мутагенов гниющей плоти внутри. На вздутую брюшную пластину, повреждённую не болтерным выстрелом, а лопнувшую изнутри. Змеящиеся петли запылившихся кишок подобно клубок верёвок свисали между ног воина.

Гвардеец Смерти.

Он то ли прошептал эти слова вслух, то ли произнёс их про себя. Он не был уверен.

Омниссия, защити меня...

В книгах о войне часто пишут, что в моменты решающего противостояния время замедляется. Аркхан Лэнд всегда считал это описание в лучшем случае квазипоэтическим, а в худшем – смехотворным, и поэтому похолодел, когда почувствовал, как воздух вокруг него стал плотным, а возвышающееся над ним нечто пошевелилось так медленно, словно оно было под водой. Единственный вдох потребовал всех его сил и занял целую вечность.

– Ты – Аркхан Лэнд, – заключил Гвардеец Смерти, потянувшись к нему. – Ты крайне ценен.

Он кричал, что солгал, что он не Аркхан Лэнд, что Аркхан Лэнд уже мёртв, что Аркхан Лэнд погиб, когда пала Последняя Стена. Но эти протесты, бездумно выкрикиваемые на марсианском готике, ничего не дали.

Солдат Имперской Армии, покрытый пеплом, как всё и вся вокруг, появился из пыли и вонзил штык лазвинтовки в кишки Гвардейца Смерти. Лэнд в благодарном ужасе смотрел на каждую деталь этой картины: на пустой разъём для батареи лазружья, на испуганный взгляд, наполовину скрытый пластековым респиратором, даже на трепет в сузившихся глазах солдата, пока он вдавливал штык всё глубже в клубок скользких кишок.

Паралич грозил полностью охватить Лэнда. Он едва пошевелился, как Гвардеец Смерти изверг поток желчи через ротовую решетку шлема, обдав ею солдата.

Кем бы ни был этот безрассудно храбрый смертный, он поплатился за свою отвагу, упав на колени и визжа, пока его лицо и поднятые руки растворялись. Крик Лэнда слился с криком умирающего, ненадолго превратив предсмертный вопль в дуэт.

Третий визг, на этот раз механический и порождённый воем турбин, превратил его в хор. Еще одна фигура ударилась о землю, её спину венчали сдвоенные турбины прыжкового ранца. Цепной меч воина врезался в броню Гвардейца Смерти, высекая искры.

"Зефон", – подумал Лэнд, обезумев от облегчения. – "Зефон. Наконец-то".

– Это Аркхан Лэнд, – прохрипел раздувшийся Гвардеец Смерти, отбивая бешеные удары меча своими бронированными предплечьями. Керамит ломался и крошился, вынуждая больного легионера отступать шаг за шагом. – Глупец! Он ценен.

Имя Зефона умерло на устах Лэнда. Гребень caedere remissum на шлеме новоприбывшего был трофеем, который носили только брызжущие слюной псы XII Легиона. На протяжении этой войны уже поступали сообщения, что Пожиратели Миров в беспричинной жажде крови обращаются против своих же, и сейчас Лэнд воочию наблюдал это вблизи.

Его вовсе не спасали. Его враги сражались за него.

Лэнд перекатился, волоча раздробленную ногу, и пополз по неровной земле. Двигаться было непривычно тяжело. В один миг его посетили две мысли, одной из которых была холодная уверенность, что у него болевой шок, и только поэтому он вообще может ползти, а не кричит от боли в ноге.

Второй, гораздо более практичной мыслью была "Где мой пистолет, куда он упал, в какой стороне, где..."

Там, в пыли, между сражающимися тенями воинов-чудовищ, стояла прильнувшая к земле крошечная фигурка. Это мог бы быть силуэт худого ребёнка, если бы тот обладал длинным хвостом и огромными бионическими глазами. Но то был не ребёнок, равно как и не обезьяна, хотя фигура относительно точно напоминала её. Это был эксперимент генетического и кибернетического гения, воссоздавшего давно вымерший вид терранских приматов. В своих ловких маленьких когтях существо держало упавший пистолет Аркхана Лэнда.

– Сапиен! – позвал Лэнд.

Сапиен приблизился, его прыжки отнюдь не напоминали настоящих приматов. Он положил пистолет с атомными пулями в протянутые руки своего хозяина.

– Хороший мальчик, – прошептал Лэнд сквозь слезы. – Мой самый лучший мальчик.

Он перекатился как раз в тот момент, когда тень гребня затмила тусклое красное солнце. В схватке за его голову определился победитель. С клинка Пожирателя Миров капала тёмная кровь, предвестник будущего.

– Кровь, – выдохнула тварь через вокалайзер своего шлема, слова сплавились с горловым смехом. Казалось, его забавляло миниатюрное оружие в руках своей жертвы.

– Кровь для...

Лэнд выстрелил. Пожиратель Миров попятился, медленно распадаясь на атомы, молекулы его тела отрывались друг от друга, каким-то образом воспламеняясь. Аркхан Лэнд не был солдатом, он был просто человеком, обожавшим свои непостижимые игрушки из Тёмной Эры Технологий.

– Кровь для Бога-Машины, – произнес он сквозь стиснутые зубы.

Его охватило облегчение настолько чистое, что он разразился бессильным, диким смехом. Пожиратель Миров умер в крике, отправившись к тому зловещему божеству, которому продал душу.

Задыхаясь от боли, которую ещё никогда на его памяти он не испытывал, Лэнд стянул спектралокулярные очки с влажных глаз и вытер слёзы, а затем снова начал ползти. Сапиен бежал рядом с ним, подбадривая его звуками, которые не могла издать ни одна настоящая обезьяна.

– Позови на помощь. – Лэнд посмотрел на псибер-обезьяну сузившимися глазами. – Найди Зефона, найди Амита, найди кого угодно.

Сапиен убежал, оставив его одного в самом сердце бури. Вокруг него умирали мужчины и женщины, их униформу покрывало слишком много пыли для того, чтобы он мог точно определить, в кого стрелять. Астартес с обеих сторон тоже умирали, но, по мнению Аркхана Лэнд, недостаточно быстро.

Что-то огромное, металлическое и громкое пронеслось над головой, оставляя за собой огонь. Снаряд титана, штурмовик, стрелявший по наземным целям... Он не знал, для него это была лишь вспышка огненной тьмы, которая только что была рядом, а в следующую секунду исчезла. Лэнд хотел продолжать ползти, но с какой целью? Сапиен отправился за подмогой и мог не найти его, если он продолжит движение. Кровь Омниссии, он всё равно едва ли мог двигаться.

Вдалеке виднелась "Химера". В пыли были видны её очертания. Укрытие. Пусть жалкое, но всё же укрытие. Но будучи так далеко, да ещё учитывая одну оставшуюся ногу, этот войсковой транспорт мог с таким же успехом находиться на другом краю света.

Он бросил взгляд над "Химерой". Позади неё сражались нечёткие призраки двух богов. Два титана, чьи класс и верность нельзя было определить, схватились, медленно качаясь и ударяя друг друга, на что способны только богомашины, сражающиеся насмерть в ближнем бою. Лэнд увидел, как один из титанов замахнулся оружием – кулаком, лезвием или пилой – и услышал протяжный гром удара. Он увидел начало ответного удара, прежде чем пепел снова поглотил обоих богов.

Ещё одна огромная чёрная фигура пронзила небо над ним, на этот раз достаточно низко, чтобы можно было различить силуэт. Это был "Громовой ястреб", орудийный корабль, летевший с запада, из Дельфийского укрепления.

Подкрепление.

В нём зажглась надежда. И, словно насмехаясь над дерзостью внезапного спасения, судьба решила подкинуть ещё один поворот: в этот момент начался обстрел.

Стреляли титаны. Стреляла артиллерия. Стреляли танки на краю поля боя. Стреляли богомашины, возвышающиеся над всем этим.

Стакатто взрывов прошило землю, когда титаны и артиллерия открыли огонь по сражающимся отрядам. Скопления Астартес, солдат-людей, скитариев, ксеносов из другой реальности... Когда пустошь покрывали беспорядочные взрывы, не имеет значения сторона, на которой ты сражаешься. В рядах войск появились огромные дыры; тела горели, рассыпались и разлетались. Лэнд знал, что происходит, потому что тут мог быть только один вариант, но от причины этого – от бездонной злобы – у него перехватило дыхание.

Орда магистра войны обрушивала огонь на своих же воинов только ради возможности убить имперцев.

Он перестал ползти, соединил дрожащие костяшки пальцев в знак Зубьев Шестерни и вознес молитву Богу-Машине. "Просто дай мне выжить", – взмолился он сквозь какофонию барабанного боя, звон в ушах и боль в разрушенной ноге. – "Просто позволь мне лежать здесь и жить".

Над ним нависла тень, слишком большая, чтобы быть человеком, сочленения её брони рычали. Её рука потянулась, пытаясь схватить его. Лэнд перекатился, заставив искалеченную ногу запылать от новой боли, и его палец сжал железный курок с силой, почти достаточной, чтобы сломать его.

Пистолет выстрелил. Имперский Кулак, тянувшийся вниз чтобы помочь ему, получил атомную пулю в горло и, шатаясь, отступил назад, начав распадаться на части. Воин успел протянуть руку к границе молекулярного распада, распространяющейся от шеи, прежде чем опрокинуться на землю.

– Нет! Лэнд отполз назад к клочьям горящей, распыляющейся брони и плоти, превратившейся в дым на пепельном ветру. – Нет! Я не хотел!

Появился еще один силуэт, еще один Астартес, выбегающий из пыли.

– Я не хотел этого делать! – закричал ему Лэнд.

Но это оказался один из Сынов Гора, его шлем усеивали клановые шипы, и новоприбывшему не было никакого дела до безвкусной сцены, разыгравшейся на земле у его сапог. Он навел свой болтер, стремясь убить кричащего человека и пойти дальше, но так и не нажал на курок. Аркхан услышал, как в глухом взрыве в шлеме Астартес разорвалась голова воина. Кровь начала вытекать из ротовой решетки шлема.

Труп не упал назад подобно Имперскому Кулаку. Сработавшие стабилизаторы брони заблокировали суставы, в результате чего Астартес остался стоять неподвижно, с прямой спиной и болтером, висящем на скрюченных пальцах одной руки.

Аркхан Лэнд уставился на это зрелище. "Как занимательно", – удивлённо-искренне подумал он.

Второй взрыв врезался в уже мёртвого воина, повалив труп. Тот корчился на земле, окутанный червями рассеивающегося электричества.

Один из техностражей появился из пыли, опустив дуговую винтовку. Сапиен вскочил на плечо скитария и затараторил в слуховой рецептор на шлеме. Сам шлем был сильно помят с левой стороны, как и нагрудный щиток техностража.

Скитарий присел, его красный плащ начал волочиться по пыльной земле. Он протянул бионическую руку, чтобы помочь Лэнду подняться на ноги с такой учтивостью, которую ни один Астартес и не подумал бы проявить. На памяти Аркхана Лэнда он никогда ещё не испытывал настолько сильную благодарность.

Многие техностражи не умели говорить, и этот не был исключением. Он издал серию бинарных всплесков, помогая хромому техноархеологу добраться до корпуса армейской "Химеры".

– Не нужно извиняться, – сказал Лэнд. – Ты как раз вовремя.

А затем, удивив даже самого себя, произнёс:

– Спасибо, что спас меня.

Скитарий слегка дёрнулся, поскольку не ожидал, что его поймут. Имплант в горле издал ещё одну порцию машинного кода.

– Несомненно, я понимаю скит-код, – сказал Лэнд, у которого кружилась голова от боли в раздробленной ноге. – Я гений. Ты знаешь, кто я такой?

Техностраж издал низкий визг кода.

– Я не в бреду, – настаивал Лэнд.

Всё вокруг стало серым, успокаивающее онемение омывало его зрение.

– Мне просто... мне нужно присесть. Надеюсь, я не умру вот так. Это было бы позорно. Нога болит не так сильно, как должна. Наверное, это не очень хороший знак, да? Как тебя зовут? Я имею в виду твой идентификатор, каков он?

Скитарий наполовину перенёс его по трапу в "Химеру", по пути передавая свой идентификатор на ровном бинарном наречии.

– Рад познакомиться. Меня зовут Аркхан Лэнд.

Его слова всё время пытались слиться в одну непрерывную скороговорку, и он остро чувствовал, что должен говорить как можно чётче. Этогр требовали его манеры.

– Извини... Я думаю, я собираюсь... отключиться ненадолго. Извини за, понимаешь ли, беспокойство...

Аркхан закрыл глаза. Ему показалось, что техностраж издал ещё одну закодированную фразу, но её смысл улетучивался вместе с восприятием остального мира. Забытье выглядело как милость, которую он более чем желал принять.

Однако вскоре в этой милости ему было отказано. Небо разверзлось от новорождённой пылающей звезды. Лэнд прикрыл глаза от света, и небесный огонь окрасил черты его лица в янтарный цвет, когда он выглянул в люк "Химеры".

Сначала это выглядело как гнев высоких небес, словно вновь возобновилась безнаказанная орбитальная бомбардировка. Но Пожиратели Миров завыли, подобно волкам, Несущие Слово скандировали свои безумные песнопения, а Сыны Гора ликовали – и Лэнд не мог не заметить, что у горящей звезды были крылья.

Рядом с ним скитарий тихо прокодировал запрос, якобы самому себе, словно это была непреднамеренная вокализация. Но Лэнд ответил, подобно последним словам перед тем, как потерял сознание.

– Я думаю, нам стоит серьезно задуматься о побеге.

Четырнадцать. Верность сокрушенного апостола

Трансакта-7Y1

Она теперь не слишком хорошо видела. Это беспокоило её как с практической, так и с религиозной точки зрения. С практическими проблемами все было понятно: из-за поврежденного шлема и моновизора она испытывала сложности с восприятием глубины пространства, поле зрения застилали визуальные помехи. Это мешало ей успешно выполнять свои задачи. Но её больше тревожили вопросы веры. Если кто-то из надзирателей всё ещё смотрел её глазами или считывал информацию с катушек в её черепе, он мог видеть, что данные искажены.

Конечно, раны, полученные несколько дней назад у Принципа Коллегия, тоже её беспокоили. Булава разворотила доспехи, сломала по крайней мере пять ребер, нанесла серьёзный урон хрящам ещё трёх и раздробила грудину. Она подозревала, что одно из легких повреждено или вовсе не работает, потому что не могла глубоко вдохнуть, и каждый вдох сопровождался болью. Правая рука стала намного слабее левой и потеряла хватку. В завершение – если говорить о серьёзных травмах – с тех пор, как она очнулась в руинах Принципа Коллегии, у неё болела голова, и это не были тупые толчки обычной головной боли, которую могли облегчить инъекции препаратов. Боль пульсировала глубоко в мозгу, словно туда залили яд или расплавленный металл, а потом запечатали в черепе вместе с мыслями. Трансакта-7Y1 спросила себя, не значит ли это, что её мозг также поврежден, и решила, что так оно и есть. Ей трудно было вспоминать события, которые произошли до Принципа. Нет, все данные остались на месте, все образы и ощущения, всё, что она видела и делала за годы службы, но каково было испытывать это – она не помнила.

Но именно зрение вызывало у нее почти что философскую озабоченность. Искажение данных означало неэффективность, а неэффективность была грехом перед Богом-Машиной. Небольшим грехом, понятным и простительным, вызванным превратностями битвы, но тем не менее грехом. Трансакта-7Y1 не хотела прощения за свои грехи. Она хотела, чтобы её не за что было прощать.

С отстраненным любопытством она подумала, не лучше ли было умереть. Она, безгрешное создание с незапятнанным послужным списком, уже приняла бы благодать Бога-Машины; негодная информация из её ущербных глаз не осквернила бы великий Поиск Знаний.

По этой логике, лучше бы она умерла непорочной.

Но это вызывало дальнейшие религиозные сложности. Она была солдатом Бога-Машины, а магистр войны угрожал его существованию. Да, она ущербна, но разве не лучше ей сражаться за Омниссию, хоть бы она и была сокрушённым апостолом?

По этой логике, в масштабах войны её непорочность не имеет значения. Кроме того, только в смерти кончается долг.

Затруднительная дилемма.

Теперь, когда Принципа Коллегии не существовало, её приказы определенно больше не действовали. Защищать было нечего. Слушая вокс-перехваты и встречая остатки разрозненных имперских подразделений, она достаточно хорошо понимала ход войны и сознавала, что орда подступает к стенам Санктум Империалис, где аватара Бога-Машины восседает на Своем Золотом Троне. Раненая или нет, Трансакта-7Y1 встанет между Омниссией Воплощённым и всем войском Магистра Войны, если до этого дойдёт.

Вот почему она туда направлялась. Первый отряд, к которому она присоединилась, в свою очередь влился в обширный поток беженцев, который, в свою очередь, объединился с другой колонной, и всему этому скопищу солдат и гражданских оставался последний рывок к безопасности Санктума. Она так и не получила никаких новых приказов от своих марсианских хозяев, и никто из других выживших скитариев не мог поделиться сведениями. Многие из них были в таком же замешательстве, как она сама, очевидно без связи со своими повелителями. Те же, кто всё ещё был в контакте с вышестоящими, не в состоянии были озаботиться существованием одинокого альфа-скитария из авангарда.

В эти дни она сражалась в составе сборного полка осиротевших техностражей, каждый из которых должен был свыкнуться с новыми, непохожими на него товарищами, и все они общались на гибридном бинарном диалекте, сформированном из вариаций кода различных (и часто соперничающих) клад. Их атаковали, не в первый раз, но с чудовищной силой. В облаке пыли Трансакта-7Y1 вместе с остальными воинами стреляла из подобранного где-то дугового ружья, с каждой вспышкой энергии надеясь, что потеря ее радкарабина не означает ещё одного греха перед лицом Бога-Машины. (Она опасалась, что, к несчастью, означает).

В самом разгаре битвы из праха выскочила маленькая обезьянка и вспрыгнула на ее плечо. Она запищала на универсальном бинарике, выдала инфопоток, который представлял собой чистый смысл без всякой сопутствующей лексики.

Трансакта-7Y1 еще никогда не разговаривала с обезьяной. Она даже не понимала хорошенько, что это за создание, однако язык, на котором оно говорило – язык, который напомнил бы обычному человеку треск плохого контакта в проводке – был самым чистым бинарным кантом, что она слышала в жизни; возможно, он брал свое начало в исходном коде техно-лингвы. Без всякого преувеличения, для неё он звучал как молитва.

Она ответила на скит-коде, который в сравнении с божественной речью обезьянки был исковерканным жаргоном, но для существа он оказался достаточно хорош.

Оно передало, что нуждается в её помощи, что его господин в опасности, и указало направление, в котором она должна была двигаться. Нечто в его коде побуждало к быстроте, говорило о срочности. Трансакта-7Y1 схватила дуговое ружьё и побежала.

Двадцать две секунды спустя она встретила прославленного Аркхана Лэнда. Так как её ранг в культе Механикус был сравнительно низким, а свою жизнь она провела по большей части в кузницах-лабораториях и на полях сражений, она никогда о нём не слышала. Однако, судя по природе его компаньона, он был либо высокопоставленным техножрецом, либо гением, либо и тем, и другим.

Прошла еще одна минута и восемнадцать секунд, и небо взорвалось, а битва превратилась в беспорядочное бегство.

В отличие от Лэнда, Трансакта-7Y1 не увидела ужасающее генетическое и духовное фиаско, существование которого позорило Бога-Машину. Не увидела она и Ангрона, омытого славой или же погрязшего в порче примарха XII Легиона, как многие из сражающихся легионеров. Нет, она увидела сына Омниссии, необузданного полубога, чьё физическое присутствие попирало законы реальности. Создание, чьи метафизические свойства постоянно изменялись.

Глядя на него, она почувствовала неотвязный холодок страха. В этом отношении она ничем не отличалась от прочих живых существ, что находились рядом с ней.

Ангрон упал с небес, грянувшись о землю с такой силой, что ближайшие танки легионов отбросило в сторону, словно ураганом. Огромный, неуловимый для глаз, как тень, каждым ревущим взмахом своего массивного меча он рассекал танки и рыцарей на части. Громоподобный звук, с которым этот клинок обрушивался на металл и камень, был слышен за десятки километров.

Защитники дрогнули и побежали; поток техники и пехоты устремился к вратам последней крепости. Трансакта-7Y1 смотрела на всё это с орудийной башни "Химеры", пока БМП мчалась к отдаленному силуэту Санктум Империалис. Псибер-обезьянка всё ещё сидела у неё на плече. Она прикрыла глаза лапами, когда крылатая фигура демона набросилась на защитников Дворца, которые не смогли убежать. Трансакта-7Y1 осторожно погладила Сапиена; кажется, ему это понравилось.

Имперские силы отступали с боем. Войска предателей преследовали их, обстреливали, таранили, с криками и воем брали на абордаж. В погоню за "Химерой" пустился "Спартанец" Детей Императора с облезлой черно-пурпурной раскраской. На его крыше теснились легионеры, которые вели огонь из ручного оружия; по броне машины грохотали болтерные очереди. Трансакта-7Y1 нырнула внутрь башни, повернула турель и открыла ответный огонь из мультилазера. Выстрелы без всякой пользы обжигали лобовую броню "Спартана"; скитарий почти сразу же прекратила стрельбу, грохнула крышкой люка и вытащила свое дуговое ружье.

В броню "Химеры" прямо перед ней попал болт, осколки брызнули в её лицевую пластину. Она выругалась, потому что поле зрения снова застили помехи, а в моновизоре появилась новая глубокая выемка. Ради Бога-Машины, она и так уже была полуслепа. Она не перестала стрелять, но перестала куда-либо попадать. Мощные вспышки электрической энергии выплескивались из её дугового ружья и прорезали воздух рядом с легионерами, сгрудившимися на крыше "Спартанца". Вражеский танк увеличил скорость, прокладывая себе путь по земле, усеянной булыжниками, и почти настиг "Химеру"; легионеры приготовились к прыжку на корпус БМП.

Но глухой звук удара пришёл сверху. На крышу "Химеры" рухнул воин в доспехе артериально-красного цвета; его прыжковый ранец выпустил в лицо Трансакте-7Y1 клуб густого дыма. Он не остановился; пробежав два шага, он снова взлетел и помчался к приближающемуся "Спартанцу".

Псибер-обезьяна затрещала ей в ухо. Она знала воина. Его звали Зефон. Трансакте-7Y1 это имя ни о чём не говорило.

Этот Зефон был не один. Еще два воина ударились о броню, используя "Химеру" как трамплин для атаки на "Спартанец" преследователей. Трансакта-7Y1 хотела было поддержать их огнем, но ее ущербное зрение не фиксировало ничего, кроме расплывчатых, сливающихся нечеловеческих силуэтов.

Она соскользнула по лестнице внутрь машины. Лэнд так и сидел, пристёгнутый к месту для стрелка, голова из-за тряски моталась туда-сюда. Это было приемлемо. Больше она ничего не могла для него сделать. Она повернулась к водителю, ветерану Имперской Армии, который тоже едва уцелел на поле боя, один из десятков миллионов солдат, отбившихся от своего полка. Если его полк всё ещё существовал. Несмотря на то, что "Химера" не переставая подскакивала и тряслась на своем пути по пустоши, она нашла секунду для того, чтобы вспомнить Энварика, умирающего из-за радиоактивной ауры ее священного оружия. Хоть она и сожалела о потере радкарабина, зато близость к ней больше не представляла опасности для неулучшенных людей.

Она не могла сказать водителю ничего, что он был бы в состоянии понять. Инфоплита потерялась несколько дней назад в руинах Принципии. Всё же она постаралась издать своим потрескивающим вокодером самый вопросительный звук, на какой была способна.

– Почти добрались, – ответил водитель. Смотровая щель перед ним посерела от грязи; он вглядывался в нее, смаргивая пот с ресниц и стискивая зубы. – Почти добрались. Мы почти у Великого Пути. Слышишь выстрелы? Этот чертов гром? Это орудия на стенах. Они нас прикрывают. Должны прикрывать. Обязаны.

"Химера" наехала на кучу камней с такой силой, что встала на дыбы. Трансакту-7Y1 бросило на стену отсека для экипажа, уже повреждённые ребра неприятно хрустнули с новой вспышкой боли. Поднявшись на ноги, она почувствовала, что ход машины замедлился. Двигатель фыркнул и затих.

Водитель, имени которого она так и не узнала, обвис на сиденье. Его череп раскололся, когда ударился о металл крыши. Она не стала трогать его, чтобы понять, жив он еще или нет. Кровавое месиво на месте его макушки ответило на этот вопрос решительно и ёмко.

"Химера" забуксовала, дёрнулась еще раз и остановилась. Последовала секунда полной тишины, а потом псибер-обезьяна, свисающая с поручней, за которые зацепилась своим скорпионьим хвостом, испуганно заверещала на своем выразительном бинарике в явной надежде, что скитарий сделает что-нибудь и исправит всё, что пошло не так. Как по сигналу, снаружи раздался грохот, двигатели простонали в последний раз, а нечто из другой реальности издало громкий и протяжный рёв не так уж далеко от них.

Трансакта-7Y1 уже двигалась. Из отсека снабжения экипажа она достала носилки, опустила их на пол и расстегнула ремни, удерживавшие Аркхана Лэнда на сидении. Так мягко, как только могла, она уложила его бесчувственное тело на носилки, при этом осознавая, но умышленно игнорируя тот факт, что рёв полубога раздаётся все ближе.

В болезненном полусне Лэнд что-то пробормотал. Это она тоже проигнорировала. Она неохотно забросила за спину дуговое ружье, повисшее на ремне, и приготовилась тащить носилки по взрытой земле с километр или около того.

Сапиен бросил ей новое оружие. Пистолет, каких она раньше не видела и о каких даже не имела понятия. Создание пропищало инструкции по его использованию; она всё поняла, но не особо поверила. Переносное мощное атомное оружие было чем-то из красивых древних легенд. Она спрятала пистолет в кобуру под своим плащом и потащила носилки в заднюю часть машины.

Трансакта-7Y1 – полуслепая, вооруженная мифическим пистолетом, тянущая носилки с полубессознательным телом, возможно, величайшего марсианского ученого эпохи – открыла рампу и сошла в пыль.

Позже у неё запросили отчёт о том, что она видела.

Запрос вызвал у неё неприятные чувства, ведь её зрение всё-таки было неисправно. Несмотря на это, Трансакта-7Y1 сделала всё, что могла: вместе с закодированными данными она передала свои собственные наблюдения в форме эмоций и ощущений. Добавлять их к отчету было непривычно, но вместе с тем она чувствовала странное удовлетворение.

Большую часть отчета составили впечатления и догадки; её изложение событий вовсе не было построено по принципам серьезной прозы. Она придерживалась фактов – в той степени, в которой могла их зафиксировать.

Вот что она видела, пока еще могла видеть.

Пыль. Прах. Дым. Аркхан Лэнд, трясущийся на носилках, которые она тащила метр за мучительным метром.

Мимо прогрохотало несколько бронетранспортеров. Неподалеку от них с шумом затормозил грязный "Носорог", помеченный символами Белых Шрамов. Не успел открыться люк, как машина взорвалась, перевернулась в воздухе и рухнула на бок. Трансакта-7Y1 понятия не имела, хотели воины из БТР ей помочь или просто не успели вовремя покинуть обречённый транспорт.

Тащить носилки было труднее, чем идти и прятаться, труднее даже, чем целиться и стрелять. Это отнимало последние силы у её израненных конечностей и ноющих суставов. За плечами горизонт заслонили стены последней крепости. Почти добрались, как сказал водитель. Почти добрались.

К ней приблизились воины Астартес. Услышав, что они выплевывают слова на награкали, она бросила носилки и вытащила пистолет, который ей дала псибер-обезьяна. Она нажала на курок, целясь в их расплывчатые фигуры, и пистолет безо всякой отдачи выпустил атомную вспышку, не поразив, однако, ни одну из целей. Она почувствовала, что оружие в руках автоматически перезаряжается.

Еще один выстрел, и снова мимо. Пожиратели Миров двигались слишком быстро для её дефектного зрения. Сапиен заверещал ей на ухо, и его речь была кристально ясной посреди окружающего ее безумия. Она на несколько градусов скорректировала прицел, увидела, что псибер-обезьяна скакнула на плечо одного из воинов, и выстрелила.

Космодесантник умер. Она не совсем поняла, какая именно смерть его постигла; это выглядело так, будто он необычайно медленно растворился в воздухе. Но подходили остальные. Ещё раз выстрелить она не могла: оружие вибрировало, перезаряжаясь.

Завыли двигатели. Кровавые Ангелы – она узнала их по красной броне – спустились с неба на столбах пламени. Их было больше, чем Пожирателей Миров, и они отбросили предателей; клинки встретились с оглушительным лязгом. Трансакта-7Y1 снова подхватила носилки и потащила к стене, что возвышалась позади нее.

Она наступила на неустойчивый камень, пошатнулась и упала на колени. Поднималась на ноги она, казалось, целую жизнь, хотя на самом деле хронометр отмерил только шесть секунд; мгновение, которое растянулось в бесконечность.

Псибер-обезьяна снова что-то проверещала. Оказывается, она шла в неправильном направлении, тащя свой груз прочь от Санктума. Она ввела поправку, полагаясь на данные обезьяны. От усилия она задохнулась и вспотела, зрение исказилось ещё сильнее. Теперь она была больше чем наполовину слепой.

Снова прогремел гром, безжалостно-прекрасная песня стенных орудий Санктума. Они оглушили её, отняли ещё одно чувство, как будто потери одного было недостаточно. Теперь она могла что-то слышать только в звенящей тишине между залпами артиллерии.

Вой гравицикла, который пронесся так близко, что задел ее плащ; она не узнала ни всадника, ни Легион, к которому он принадлежал. Хриплый треск тяжёлых болтеров. Пронзительный визг волкитных лучей. Топот, рёв цепных мечей, клятвы Императору и клятвы, объявляющие Императора ложным. Всё это сливалось в единый звук, в единый рёв, доносящийся отовсюду сразу.

На неё смотрели статуи. Вокруг высились их неясные очертания, хотя она скорее узнавала их по архивным данным, чем видела своим угасающим зрением. Это были отлитые из священной марсианской бронзы герои Империума, статуи терранских иерархов по обеим сторонам Великого Пути. Она почти добралась до стены. Она была почти у врат.

И пришёл звук, которого она боялась более всего. Вопреки всякой логике он был таким громким, что посрамил гигантские орудия; он походил на рёв карнозавра, и звук такой силы никогда бы не смог вырваться из смертной груди. Её зрение почти отказало, но она чувствовала жар, исходящий от необузданного полубога, и – непонятно как – его неистовство. Он излучал ярость подобно больному, горящему от лихорадки.

На неё пала тень. Ей ничего не оставалось, как заслонить собственным телом человека, которого она стремилась защитить. Это был жалкий щит против гнева полубога, но ей нечего было предложить, кроме своей жизни.

И тогда…

Возможно, она и не могла расслышать этот звук сквозь барабанный бой орудий и крики пылающего полубога; но она услышала его, и, судя по приветственным крикам, которые раздались вокруг, другие могли видеть то, что она только слышала.

Трансакта-7Y1 услышала биение огромных крыльев.

Спустя неизвестно сколько времени она полулежала, прислонившись к пьедесталу статуи, и истекала смесью крови и машинного масла из открывшихся старых ран; она не помнила, чтобы получила новые. Аркхан Лэнд, бледный от потери крови, сгорбился рядом. Глаза у него были стеклянные, он неглубоко и часто дышал, но по крайней мере очнулся. Ну, почти.

– Ты это видишь? – спросил Лэнд.

Трансакта-7Y1 призналась, что нет. Она подозревала, что умирает; а даже если и нет, всё равно она была так изранена, что, скорее всего, навсегда потеряла возможность сражаться в макрокладе скитариев.

– Они отступают, – сказал Лэнд.

Это было хорошо, так Трансакта-7Y1 ему и сказала.

Лэнд продолжал говорить. Рассказывал ей обо всем, что она не могла увидеть. Что Девятый примарх был здесь, собирал выживших, возглавлял подкрепления, прикрывающие отступление по Великому Пути. Что Двенадцатый примарх был отброшен, что он не мог подобраться ближе, не мог ступить на широкую дорогу, ведущую в Санктум Империалис. Невидимый щит Императора всё ещё сдерживал существ с другого плана бытия. Возможно, ненадолго.

Трансакта-7Y1 почти ничего не понимала, она могла только сказать, что события развиваются позитивно, поэтому вновь и вновь подтверждала, что это хорошо.

– Ты звучишь грустно, – заметил Лэнд. – Что случилось? Мы спасены. Мы живы!

Она никогда не думала, что человек может распознать эмоции в скит-коде. В ответ Трансакта-7Y1 сказала ему правду.

Аркхан Лэнд хихикнул, что прозвучало крайне по-детски.

– Омниссии глубоко наплевать на твои повреждённые данные. Я знаю Омниссию. Встречался с ним лично. Я, между прочим, несколько раз беседовал с Богом-Машиной.

Трансакта-7Y1 онемела перед лицом такого величайшего заблуждения. Ей захотелось, чтобы глупый попутчик дал ей спокойно умереть.

– И вообще, я могу тебя починить, – добавил Лэнд c жутковатой небрежностью.

Она повернулась к нему лицом, ощущая, как жилы и сервоприводы в шее болезненно хрустят.

– Что? – спросил Лэнд. – Ты просто скит. Я тебя починю за минуту. Это меньшее, что я могу для тебя сделать. Кстати, ты не видела мой пистолет?

Пятнадцать. Отказывающее сердце войны.

Дорн

На начальном этапе войны стратегиум Великое Сияние в самом сердце бастиона Бхаб служил основным узлом имперского командования. С момента первого залпа на границе системы Сол всё проходило через стратегиум. Его шпиль возвышался над остальной частью Палатинского кольца, самого величественного замка в районе вокруг Санктум Империалис.

Бастион Бхаб либо стал выше и сильнее, либо его красота, как и всё на Терре, пострадала от приготовлений Преторианца – это зависело от вашей точки зрения. Задолго до прибытия армады Гора его окружили орудийными точками и оборонительными турелями, укрыли армированной кладкой и абляционным покрытием и утыкали вокс-реле ввода-вывода, которые должны были донести приказы Преторианца до миллиардов верных ушей, готовых их исполнить. Одним он казался уродливым, другим – надёжным, но для человека, командующего за его стенами, он был функционален. Это было важнее всего.

Функциональный. Это слово как будто бы ничего не значило, но оно означало всё. На войне функциональность была всем. Для солдата функционирующее оружие означало, что им можно убивать. Для генерала функционирующая логистика означала, что он может руководить армиями и следить за ходом войны.

На протяжении недель, превратившихся в месяцы, седьмой сын Императора вёл свою войну из бастиона Бхаб. Рогал Дорн сражался не на отдельных полях боя, как Хан и Ангел, но он сражался на каждом поле боя. Его война была десятью тысячами войн, которые шли одновременно. Солдаты на местах, выполнявшие его приказы, видели отдельные сражения. Из стратегического центра Дорн контролировал всю осаду.

Для многих защитников в первые дни Солнечной войны предстоящая осада всё ещё была нереальной; пролитая кровь была приглушена расстоянием и холодом пустоты. Кто мог по-настоящему осознать, что в холодной темноте вокруг Плутона из-за гибели одного военного корабля было потеряно тридцать тысяч жизней? И кто может осознать реальность таких потерь, когда они происходят десятки раз каждую минуту на расстоянии семи с половиной миллиардов километров? Каждая фаза войны включала в себя разрушения не поддающегося пониманию масштаба.

Персонал, собранный в бастионе Бхаб в начале войны, был лучше всех подготовлен к решению таких вопросов и поиску ответов. То были лучшие военные, что остались в распоряжении верных Императору сил, и по мере того, как война продолжалась, с каждым шагом приближая Гора к Вратам Вечности, персонал бастиона менялся вместе с меняющимся конфликтом. Адмиралы и пустотные командиры в конце концов уступили место генералам и советникам, лучше подходившим для затяжных наземных сражений. На протяжении всех этих месяцев бастион оставался центральным ульем военной разведки и имперской власти.

То, что бастион Бхаб всё ещё действовал, было удивительно, особенно учитывая нестабильные атмосферные условия. Постоянные бомбардировки и пепел, задушивший воздух, критически нарушили работу имперской вокс-сети, и во многих районах Внутреннего Дворца связь не работала. Дольше всего она держалась в пределах Палатинского кольца благодаря силе технологий самого Бхаба. Несколько менее обнадеживающим, но не менее важным было то, что это обстоятельство также позволяло Дорну узнавать, какие крепости и резервные опорные точки разрушались или уже были разрушены.

Он знал, что это случится. Он учитывал это, планировал; он просчитывал все возможности и вероятности. Война полна превратностей, но Преторианец Терры был готов к этому настолько, насколько это возможно для смертного разума. По правде говоря, после пятилетки расчётов и симуляций он почувствовал облегчение, когда началась высадка.

С тех пор он наблюдал за усилением войны в миллионах отчетов и мигающих рун местоположения, в сотнях тысяч потоков, приводящих цифры потерь. Он наблюдал, как день ото дня, час от часа шансы падают, а потенциальных путей к будущему становится всё меньше и меньше.

Приближалась развязка. Все эти бесчисленные цифры вели обратный отсчет.

Начало конца наступило с пробитием Последней стены. Как только Легио Мортис проломил стену, клыки Гора оказались у шеи Императора. Внутренний Дворец был уязвим ещё до того, как магистр войны сравнял с орбиты целые регионы. Палатинские бастионы были осаждены, половина из них уже пала или эвакуировалась, и орду больше нельзя было удержать в Санктуме Империалис. Только замедлить.

Его голос был лишь одним из многих, эхом отражавшихся от арочных стен гигантской залы. Самый влиятельный голос, но в конечном итоге это было лишь ещё один тон, сливающийся с другими передающими приказы голосами. Хору вторили гудение тактических гололитов и лязг высококлассных когитаторов, за которыми, в свою очередь, присматривал большой ковен марсианских адептов, чьей задачей были священные ритуалы обслуживания.

Преторианец Терры стоял в ядре стратегиума Великое Сияние, омываемый голубым светом тактических гололитов, ведя одновременно сто тысяч партий в регицид. Вспышки от инфоэкранов отражались на его небритом лице, наполняя его глаза цифрами, числами, рунами. Его взгляд переходил с экрана на экран, с карты на карту, он постоянно думал, постоянно обрабатывал увиденное, постоянно говорил. Он отдавал приказ за приказом, делая паузы только для того, чтобы вдохнуть.

Иногда, даже часто, он знал, что находящиеся на другом конце вокс-соединения не слышат его приказов. Но он всё равно отдавал их на всякий случай. День за днём всё больше районов Внутреннего Дворца погружались во тьму, в вокс-сети было всё больше помех и всё меньше ответных голосов. Но это не имело значения. Функциональности хватало на то, чтобы упорство оправдывало себя. Альтернатив не было.

Его голос был сильным, но, несомненно, хриплым после того как он почти девять дней только и делал, что передавал команды по вокс-сети. Он не спал. Он ни разу не покидал свой пост, да и до этого последнего усилия покидал его крайне редко.

Но ему до боли хотелось сражаться. Он хотел ощутить кровь на своих перчатках. Он хотел взмахнуть клинком и ощутить мгновение победы, уничтожить врага, добиться чего-то осязаемого в этой бесконечной рутине. Желание было так сильно, что стало постоянным искушением, но он отказался поддаться эгоизму. Если он оставит свой пост, миллионы солдат во Внутреннем и Внешнем Дворцах потеряют свой лучший шанс на выживание и – что звучит безжалостнее, но на деле тактически важнее – потеряют свою сплоченность как часть обороны Терры. Дорн был голосом в их ушах и направляющим их оком. Каждый полк, каждый отряд, каждый взвод был частичкой в развивающейся, меняющейся, ломающейся системе. Ему нужно было, чтобы они играли свою роль во всей осаде, задерживая врага здесь, разбивая потенциальные подкрепления там, жертвуя собой для этого, сплачиваясь и отвоевывая территорию ради всего замысла целиком.

Чем больше врагов он мог удержать во Внешнем Дворце, тем дольше мог продержаться Внутренний Дворец. Десятки миллионов умирали ради этой неоспоримой истины. Не раздумывая, Рогал Дорн отправил их жизни в мясорубку.

– Милорд, – раздался позади него голос Архама.

Стратегиум сотрясался – сейчас он всегда сотрясался: его щиты содрогались под горькими ударами артиллерии. Несколько офицеров вокруг Дорна зашатались. То были не просто артиллерийские орудия и титаны, обрушивающие огонь на стены. Результаты каждого сканирования показывали признаки существ, не поддающихся описанию. Их называли демонами, но этот термин был почти до насмешливости неподходящ. Но это не имело значения: в рядах бесконечной армии, осаждающей бастион Бхаб, было множество тварей, что не должны были существовать.

Постоянное командование Преторианца следовало прерывать только в случае получения важных сведений, и в данный момент он получал доклад от полковника, командовавшего районом Предел Магистра к северу от горящего бастиона Меру. Дорн обдумывал логистический вопрос о том, что делать с силами полковника и куда их лучше всего направить. Его инстинкт подсказывал использовать их в качестве застрельщиков позади авангарда орды, позволив им нанести урон, который будет по силам нанести, прежде чем Предел Магистра переполнят новые силы, прибывающие через всё расширяющиеся бреши в Последней стене.

Дорн сообщил полковнику, как именно она и шесть тысяч её солдат продадут свои жизни. Затем он получил от офицера подтверждение, одобрил её непреклонный тон и повернулся к Архаму, стоявшему за спиной.

– Говори.

Примарх уже вызвал голограмму пустоши вокруг бастиона Авалон. Если бы он мог выделить небольшой отряд, то он смог бы собрать выживших в руинах, и те могли бы двинуться на перехват...

– Это ваш брат, повелитель, – сказал Архам.

Вулкана не было, а Хан был мертв, или настолько близок к смерти, что разница не имела значения. Оставался только один брат, который мог бы связаться с ним, и он хотел бы услышать его голос, но не новости.

Дорн вызвал восемь ближайших офицеров, отдав приказ каждому из них по очереди связываться с другими бастионами и оборонительными укреплениями. Покончив с этими срочными делами, он положил обе руки в перчатках на центральный гололитический стол и кивнул Архаму.

Гололит вспыхнул. В одном из крыльев его брата торчало копьё.

Ангел преклонил колено, но не в знак почитания, а для того, чтобы дать медикам возможность работать. Сангвиний стоял на колене в окружении прислуги, вытянув обе руки, а несколько адептов в мантиях работали над его доспехами. Они ударами возвращали пластинам правильную форму и сплавляли повреждения, а легионный апотекарий – Рогал отвлечённо, но с гордостью отметил, что это был один из Имперских Кулаков самого Дорна, – с помощью хирургической пилы разрезал металлическое копье, пронзившее правое крыло Ангела.

Сангвиний поднял голову и посмотрел на Дорна из-под испачканных кровью длинных волос. В последнее время между ними не было спокойных разговоров. Необходимость и усталость не давали возможности продемонстрировать их братскую связь. Ни на кого другого Дорн не мог положиться так, как на брата, представшего перед ним на одном колене по голосвязи.

Преторианец был генералом имперской обороны, но Сангвиний... Сангвиний был её символом. Где бы ни пролетел Ангел, защитники воспревали духом. Где бы Ангел ни сражался, силы магистра войны ждало поражение. Дорн день за днем следил за братом по обрывкам вокс-переговоров и мигающим рунам на картах, в хрониках выигранных битв и удержанных позиций.

И этот миг настал. Дорн с самого начала знал, что это когда-нибудь случится. Момент, знаменующий конец.

– Они здесь, – сказал Ангел. – Они собрались перед Дельфийским укреплением, заполонив землю от горизонта до горизонта. Щит Отца отказывает. Они будут у стен с восходом солнца.

В этот миг строгость Дорна наконец покинула его. Он заговорил, удивляясь своей откровенности.

– Я дал тебе столько, сколько мог.

Сангвиний взглянул на него.

– Ты, как никто другой, не должен говорить такое. Никто не сделал больше тебя.

"В нём говорит ангельская скромность", – подумал Дорн. Как будто это не Сангвиний и Хан были на передовой с тех пор, как небо в первый раз потемнело от десантных кораблей. Как будто это не защитники из числа людей и легионеров сопротивлялись невыразимой мерзости и жертвовали своими жизнями.

Но нет, Сангвиний конечно же знал об этом. "Он говорит так не из смирения", – понял Дорн. – "Он говорит из братской любви".

Преторианец не нуждался в одобрении своих усилий; он никогда не жаждал похвалы и не стремился к признанию. Тем не менее, в этот миг разговора между братьями в конце всего сущего, слова Сангвиния согрели его.

Это тепло исчезло со следующим вопросом Ангела.

– Есть новости от Робаута?

Дорн осознал, что всё внимание было приковано к нему. Во взглядах офицеров, адептов и прислуги по всему стратегиуму не было надежды.

– Нет.

– Значит, Гиллиман нас не спасет.

Ангел зарычал, когда апотекарий вытащил сломанное копьё из его крыла. Братья молчали, пока Сангвиний расправлял крылья, разминал плечи, чтобы восстановить гибкость.

– Но он отомстит за нас.

Дорн не знал, что сказать. Ни одна фраза не была достаточно ценна, чтобы произнести её. Он не был создан для таких разговоров. В подобные моменты многие считали его холодным, даже бессердечным, но ни то, ни другео не было правдой. Просто ему было чуждо поражение, равно как и эмоции, светившиеся во взгляде Сангвиния. Что можно было сказать, когда слова были не нужны? Что ответить брату, которого плохо понимаешь, но который, тем не менее, сражался рядом с тобой от начала и до конца?

Сангвиний получил ответ, даже не задумываясь над вопросом.

– Прощай, Рогал.

Ангел поднялся на ноги, и голограмма устремилась вверх вместе с ним.

– Если мы больше не встретимся во плоти, знай, что для меня было честью быть твоим братом.

Преторианец кивнул Ангелу, желая найти нужные слова, ища их и не находя. Молчание затянулось.

Сангвиний понимающе улыбнулся. Гололит отключился.

Медики заботятся о Сангвинии, Великом Ангеле

Шестнадцать. Длинный путь.

Вулкан

Временами он был один, иногда ему приходилось прорубать себе путь к цели, но он ни на мгновение не прекращал идти. Он чувствовал течение времени, усталость, голод, жажду – но эти бренные заботы ощущались не так, как в реальности. Теперь это были любопытные причуды, а не слабости смертных. Он не знал, было ли это свойством лабиринтного измерения, по которому он шел. Никто из кустодиев, размещённых здесь в те времена, когда мечта Императора ещё не умерла, не сообщал о подобном. Это была загадка, но далекая и приземлённая по сравнению с увиденными им чудесами.

Когда он впервые попал сюда, ему пришлось сражаться. В этом не было ничего удивительного, и он был готов к подобному. При необходимости он был готов сражаться на каждом шагу. Удивительно было то, что, когда он врезался в кишащую фалангу когтей, челюстей и разящих клинков и прорвался вквозь неё, там его ждало странное спокойствие.

Он знал, что сёстры и кустодии в Тронном Зале выполняли свой долг. Они не пали. Война ещё бушевала, Император ещё был жив. Вулкан оплакивал погибших и дал себе обещание, что по возвращении – если, конечно, он вернётся – он узнает имена стражей, отдавших свои жизни за то, чтобы он мог совершить свое путешествие.

У этого места были свои правила, и Малкадор пытался внушить их ему. Но они были глупы, теоретичны и полны метафизики. Не то чтобы Вулкану было трудно их понять. Эти заповеди были туманны, но просты. Однако он знал достаточно, чтобы понять, что осмысление – это не то же самое, что принятие. Для того, чтобы осознать некоторые вещи, нужно испытать их на собственной шкуре. И резкий переход от нахождения по колено в мёртвых демонах к одинокому странствию... Это было только начало.

И всё же это раздражало.

– Значение будет иметь твоё стремление, – сказал ему Малкадор. – В этом месте цель, к которой ты стремишься, будет значить больше, чем всё остальное. Путь будет соткан из желаний твоей души.

Ответ на один вопрос породил другой. Его путь вёл его прочь от величайших демонических воинств... но как обстояли дела у Магнуса в его собственном путешествии? Был ли Алый Король уже в Паутине? Мог ли Магнус прорываться к порталу гораздо быстрее, чем Вулкан в одиночку удалялся от него?

Стены Имперской Паутины, в которую он попал через портал в Тронном Зале, представляли собой жёсткий каркас из скрученных между собой ферм из марсианского металла, сплавленный с различными подобными кости материалами чужаков и искусственно выращенным психопластиком. В этой смеси человеческих и инопланетных технологий он узнал мечту своего отца: далёкое прошлое, сплавленное и скреплённое с настоящим ради смутно понятного будущего. Ему было горько сознавать, что всё это потерпело крах. Гору было за что ответить. Как и Магнусу.

Вулкан был кузнецом, формовщиком, творцом. Он владел искусством созидания. Он знал, как направить мастерство по швам вдохновения, как работать с материалом, а не против него, как творить, сплетая исследования и воображение. И всё же его чувства восставали против окружающего слияния. Оно было неправильным, противоестественным, соткано вывернутым наизнанку из плохо подобранных заменителей оригинальных материалов. Оно работало, но работало плохо. Система преследовала какую-то цель, но почти не имела возможности достичь её.

Вулкан не сомневался в амбициях своего отца или достоинствах конечной цели Императора, но ремесленнику в нём был не по душе импровизированный гений имперских частей Паутины. Человеческая изобретательность в этом измерении была груба и несовершенна, и походила на опухоль. То был уродливое единение. Без бесконечного обслуживания Императором, без его постоянного текущей психической воли секции Механикус уже разрушались, гнили, погружались в бездну, где умирает метафизика.

"Даже без ущерба от предательства Магнуса... Всё было сделано слишком быстро, слишком поспешно."

Признавать это было больно, но именно так это отозвалось в его сердце ремесленника. Конечно, тут сыграла свою роль нужда, но результат был неоспорим. Вулкан провел рукой по стенам из марсианского железа, покрытым подавляющими схемами. Ощущение подавления проникло в его перчатки, вызвав слабое покалывание в кончиках пальцев.

"Не знаю, сработало ли бы это. Не надолго. Возможно, даже слишком ненадолго."

Несовершенство. Это было подходящее слово. Система была несовершенна, когда единственным приемлемым вариантом было совершенство.

А что, если бы отец обратился к нему? Смог бы Вулкан привнести своё мастерство в это царство за реальностью? Смог бы его брат Феррус помочь ему? Присоединился бы Магнус к ним, образовав триумвират провидцев, посвятивших себя строительству моста к судьбе человечества?

Нет. Он ничего не смог бы здесь сделать – в этом он был уверен.

Прошло совсем немного времени, и Вулкан оставил позади имперские сегменты. Он не испытал печали, когда они остались позади.

Путешествовать здесь – это делать нечто большее, чем просто переставлять ноги. Малкадор рассказывал об этом, но это был ещё один аспект, который Вулкан мог понять только на себе. В Паутине можно было заблудиться, потому что это измерение реагировало на волнения в душе путешественника. Чёткая цель, решительное сердце... Всё это было важнее физической выносливости. Вы достигнете цели, если захотите её достичь. Если в сердце поселятся разногласия или решимость ослабнет, можно сбиться с пути.

Но эти правила были справедливы, пока в Паутине всё было в порядке. Насколько прозаичным должен был быть этот лабиринт нереальных чудес для Древних в те времена, когда они создавали это место из материалов, что теперь не имеют ни имени, ни физического аналога? В их эпоху он действовал так, как они его задумали, его работа была обыденной мелочью, соответствующей тому, как работал их разум. Человеческий мозг функционировал на другом уровне, вместе с другими органами чувств, его понимания было недостаточно... Кроме того, теперь большая часть Паутины была повреждена. Управляющие ею правила больше не были незыблемы. Построившие её существа были мертвы целую вечность.

"Значение будет иметь твоя решимость."

Поэтому Вулкан шёл с верой в то, что его воля приведет его туда, куда нужно. Он верил, что доберется до Магнуса раньше, чем Магнус достигнет повреждённого портала в Тронный Зал. Это была авантюра, но авантюра – это всё, что им оставалось. Никто не желал узнать, какие разрушения может учинить Магнус, если ему удастся добраться до портала.

По правде говоря, он боялся, что заблудился. А если бы и заблудился, разве можно было бы узнать об этом наверняка?

Окружающая архитектура всё время менялась, и, несмотря на важность цели, переменчивость Паутины завораживала Вулкана. Он шел по туннелям, материал одних напоминал призрачную кость альдари, другие состояли из неизвестного психополимерного материала, издававшего едва слышный звенящий гул. Он поднимался по туннелям, уходящим вверх, и спускался по тем, что шли вниз. Не раз он оборачивался и видел, что путь, по которому он пришёл, исчезал, растворялся в тумане. Стены вокруг него – если они вообще существовали – были столь же ненадежны. Иногда он мог протянуть руку и коснуться изогнутых поверхностей, осязаемых, но невидимых. Иногда он видел стену из пересекающихся контуров, напоминающих сегментированные внутренности какого-то огромного червя.

В одну секунду Вулкан чувствовал себя вне реальности, а в следующую – в чреве огромного зверя. Это дезориентировало, но с этим можно было бороться.

Он шёл дальше.

Нечеловечность этого царства проявлялась и в мелочах. Золотистый туман, окутывавший туннели, ничем не пах. Не потому, что он действительно не имел запаха, а потому, что Вулкан принадлежал к виду, чьё биологическая эволюция не привела к появлению восприятия этих элементов подобно Древним. Его обоняние не могло распознать эти запахи, эти частицы; не было способно распознать их.

Что за существа были эти Древние? Какие химические элементы, имеющие решающее значение для их появления, рассеялись из недр взорвавшихся звезд? Были ли они теплокровными или холоднокровными? Состояли ли спирали их генетических таинств из водорода, кислорода и углерода подобно человеческим? Или же главную роль в их космологической смеси играл мышьяк? Мог ли аммиак, а не углерод, быть ключевым ингредиентом их биохимического восхождения? Или даже кремний? Или то были неизвестные элементы – пока ещё не открытые человечеством или давным-давно принесённые в жертву времени?

Некоторое время эти вопросы не давали ему покоя. Во время своего долгого пути он перебирал их в уме, одновременно наслаждаясь и терзаясь невозможностью получить ответы.

Однако иногда ему приходилось сражаться.

Поодиночке или целыми толпами ему встречались демоны, населявшие туннели, залы и просторы изменчивой пустоты. Они выкрикивали свои имена на языках культур, затерянных в истории, и в этих словах заключались рассказы о происхождении и предназначении существ. Большинство из них погибло под ударами Урдракула. Самые трусливые и хитрые бежали. Вулкан знал, что это были отщепенцы и паразиты, и поэтому не был уверен, что уничтожает их. Он не обращал внимания на следы, которые они оставляли на его плоти и доспехах, негодуя лишь от того, что демоны замедляют его.

Иногда ему казалось, что за ним кто-то наблюдает. Этот кто-то не помогал и не нападал, а ограничиваясь наблюдением. Вулкан поворачивался и видел игру теней, появление и исчезновение силуэтов слишком тонких, чтобы быть человеческими. Один раз он заметил лежащую на земле грязно-белую, похожую на окровавленный фарфор маску. Лик маски был одновременно маниакальным и ухмыляющимся – лик смеющегося убийцы.

Вулкан оставил её там, где она лежала, не задумываясь о её значении. Если у неё вообще был смысл.

Он понял, что идёт по верному пути, когда достиг мёртвого города.

Часть 3. Длина запятнанной кровью цепи.

Семнадцать. Пожиратели мёртвых.

Сотни лет назад, на заре Великого Крестового похода

Амит

Нассир Амит был одним из первых. Потомок многих поколений с отравленной кровью, он едва ли мог называться человеком, если судить по его генетическому коду. Его нашли в склепе-тюрьме под поверхностью Беотии; там он питался останками тех, кто был слишком слаб, чтобы убежать. Он был омерзительным, совершенно немыслимым кандидатом в легионеры, отдаленно напоминающим человека мутантом, которого любой другой легион немедленно казнил бы.

Но у других легионов был выбор. У Несмертных выбора не было. Мальчишка-мутант их вполне устраивал.

И они взяли его, эти апотекарии в серых доспехах, они забрали его из родного племени, вытащили из метафорической сточной канавы техноварварства. Они схватили его, и вскрыли его, и снова зашили. Они трудились над ним с иглами и пилами, они орудовали в его внутренностях ножами и зондами. Они насытили его вены кровью, которая – как они настаивали – не была святой, хоть и заставляла его терять рассудок и приходить в себя, и снова сходить с ума, и видеть обрывки прошлого и будущего, когда он закрывал глаза. Его же собственная кровь, пресуществлённая в нечто иное, жгла изнутри, и каждый удар сердца отдавался болью. Когда в его расширившуюся грудную клетку поместили второе сердце, боль удвоилась.

Апотекарии обращались с ним настолько мягко, насколько требовалось, иными словами – почти безжалостно. Они исполняли свой долг, а их долгом было протащить его, кричащего и вырывающегося, по пути возвышения.

Он был одним из первых, кто пережил эту процедуру. Медицинское шаманство превратило его в совершенно иное существо, в котором ничего не осталось от прежней жизни – даже имени. Он взял себе новое имя из легенды на Высоком готике: Нассир Амит был персонажем из древней пьесы, действие которой происходило в Старой Гималазии. Он не чувствовал никакой эмоциональной привязанности к тексту. То была просто одна из книг, по которым он учился читать. Вы могли бы сказать, что имя персонажа что-то значило, что оно несло какой-то символический смысл, но ему было все равно. Он просто удивился бы, зачем вы это сказали.

Амит не гордился красотой, которую обрел после возвышения. Гордиться надлежало тем, чего достиг сам. Физическое совершенство, что отражалось в глазах трэллов или в стали великолепного клинка, было просто одним из последствий его генетического преображения, общей со всеми братьями чертой. Его можно было замечать и даже ценить, но с должным смирением.

Он знал, что в новом существовании есть основополагающая истина, которая останется с ним на все времена. Он пронёс ее сквозь годы своего возвышения, через пропитанные радиацией пустоши Терры, через бойню в тесных туннелях-лабиринтах замерзших лун Нептуна, в безмерное пространство галактики. То было не великое философское откровение, но просто истина, как она есть: какое значение имеет, что из зеркала на тебя смотрит принц, если ты – всего лишь невообразимо отвратительное оружие?

Никаких сверкающих медалей для Несмертного Легиона. Никаких песнопений во славу Пожирателей Мёртвых. Их убранство – потрепанный в боях керамит цвета зимней бури, их награды – кровавые пятна, которые никто не побеспокоился смыть. Их легион пополняют генетические уроды, набранные в отчаянной попытке предотвратить вымирание, а ближе всего к песням в их славу был шёпот отвращения, которым их обсуждают другие легионы.

Красота была бесполезной. Для Амита существовал только долг, как и для тех апотекариев, что влили кровь неведомого примарха в его обезображенное тело.

Однажды он видел примарха. Это событие повлияло на него не так, как он ждал и надеялся. Встреча произошла в конце затянувшегося приведения к Согласию Кий-Бурана, где Несмертный Легион без всякой поддержки сражался с мутировавшим населением целого мира. Воины других легионов – тех, что любили покрасоваться своей честью или полагали, что она может быть запятнана, – давно покинули бы планету, или, возможно, лишения принудили бы их погрузиться в анабиоз. Даже космодесантник может страдать от голода, если он не ел несколько месяцев. Но Несмертный Легион, как всегда, выдержал все испытания; несмотря на скверну, что вползала в их мысли в промежутках между битвами, его воины преуспели.

Рогал Дорн, который всё-таки явился с подкреплениями, по окончании войны подверг Бессмертный Девятый порицанию. Преторианец Терры, недавно воссоединившийся с Имперскими Кулаками, заставил выживших Несмертных повзводно выстроиться в ряды на борту его драгоценной "Фаланги" и холодно разъяснил им добродетельную суть Империума, как будто он участвовал в его основании; как будто это он очистил Терру в Объединительных войнах; как будто это он покинул свет Сола, неся первые знамёна Великого Крестового похода.

Амит, тогда ещё даже не сержант, вдыхал вонь мутантской крови, засохшей на пластинах доспеха, и не верил своим ушам. Когда Рогал Дорн вежливо потребовал от Несмертных ответить за свои действия, не он один подумал, что это какая-то абсурдная шутка. Кое-кто из Несмертных вслух засмеялся, и в этом смехе в равной мере слышались веселье и замешательство.

Магистр легиона Ишидур Оссуран выступил вперёд; его шаги прогрохотали по палубе. Он и его отмеченные кровью братья стояли перед безупречными рядами Имперских Кулаков и их золотым полубогом-обцом. Без шлема Оссуран был прекрасен, как и все Несмертные. Он словно сошел с картины великого мастера, хотя полотно было изрядно порезано и обожжено из-за дурного обращения. На тираду Дорна он ответил двумя словами:

– Мы победили.

Это было не то, что стоило сказать.

Рогал Дорн указал им на их очевидные проступки. Они поедали мёртвых врагов не для того, чтобы пробудить омофагию, не в "надлежащих тактических целях", а для пропитания, как мясо.

Оссуран согласился. Так они и делали. И они победили.

Они, настаивал Дорн, употребляли в пищу слуг своего собственного легиона.

Оссуран снова ответил утвердительно. Император поручил Девятому легиону выиграть эту войну, а не погибнуть от голода и отсутствия помощи. И потом, примарх не учел существования многочисленных кровавых ритуалов. Не только Несмертный Легион, но и множество человеческих культур были проникнуты обрядами, освящавшими каннибализм. И разве результат ничего не значил для владыки Дорна? Разве его интересовали только методы, которыми велась война?

Дорна эта риторика ничуть не тронула. Ему докладывали о том, что серые воины пожирали врагов – и их семьи – чтобы сломить боевой дух противника.

И вновь Оссуран согласился с ним, будто говорил с глупым ребенком, а не с примархом. Они так поступали не только на Кий-Буране, но и на других планетах.

– И мы победили, – повторил он.

Рогал Дорн отпустил их c усталым отвращением, позволив вернуться на их флагман типа "Глориана", "Серую Дочь". Нерадостным было возвращение: за десятилетия до того, как стать "Красной Слезой", "Серая Дочь" была мрачной и пустой – зачастую такой же пустой, как космическое пространство, в котором она плыла.

Их победа – приведение к согласию Кий-Бурана – не попала в имперские анналы Великого крестового похода, хотя столько Несмертных проливали кровь и умирали за нее. С командной палубы "Серой Дочери" Амит прищуренными глазами наблюдал через окулюс, как "Фаланга" с орбиты уничтожает Буран – столицу этого мира, – стирая с лица земли победу Несмертного Легиона и его так называемые грехи.

Потом были и другие порицания. Возможно, их было меньше, чем тех, что позорили Восьмой или Двенадцатый легионы… Но все же достаточно для того, чтобы Девятый окружала аура подозрительности.

Амит не испытывал ненависти из-за того, что сделали Имперские Кулаки. Он не чувствовал гнева по отношению к их отцу и повелителю Рогалу Дорну. Нет, когда он стоял на командной палубе и наблюдал за тем, как кровавые труды его братьев превращаются в ничто, всё его существо пронизывала тревога. Он не мог не задавать себе вопроса: будут ли все найденные примархи такими же, как этот? Такими же негибкими? Такими же догматичными в своих методах и суждениях о том, что правильно и что неправильно?

Будет ли их собственный примарх обращаться так же с воинами, созданными по его образу и подобию?

Обычай звал их в мавзолей "Серой Дочери". То, что они там делали, не имело официального наименования; между собой воины Легиона звали это погребальным пиром.

Во времена, когда Несмертные уже не были Несмертными и сражались за Империум под более благородным прозванием, этот ритуал назвали Обрядом Памяти. Будущий Девятый легион превзойдет себя в умении скрывать свое кровавое наследие под маской одухотворенности, но тогда, в самом начале, они не утруждались церемониями. Тем, кто собрался в свете факелов в стылом, бедно убранном чреве "Серой Дочери", оставались десятилетия до того, как они станут Ангелами Крови. Здесь они поедали своих мертвецов.

Проглотить плоть брата означало поглотить его память, принять в себя сущность мёртвого, постигнуть жизнь, увиденную глазами другого. Так они хранили историю Несмертного Легиона и так избегали необходимости переносить ее на пергамент, под осуждающие взгляды посторонних. И, что было не менее важно, так они сберегали тени достойнейших из умерших.

Амит глотал ледяные кубики целиком, почти не жуя. К их вкусу он был равнодушен – солёное мясо, оно и есть солёное мясо, – но каждый кусочек, проходящий по его пищеводу, словно гнал по венам ртуть. Он ощущал их в гортани, чувствовал, как они медленно растворяются в кислоте его желудочного сока, а кровь кипела мыслями и воспоминаниями, которые ему не принадлежали. Перед мысленным взором проходили образы войн, на которых он никогда не сражался; он чувствовал знакомую тяжесть оружия, которым никогда не владел, и ощущал кровожадное удовольствие от истребления врагов, которых никогда не встречал. Каждая смерть, которую он принимал в себя, делала его всё менее человеком и все более – легионером; каждая трапеза означала ещё один шаг от презренных корней к трансчеловеческому идеалу, и его это вполне устраивало.

Он был не один. В храме собралось почти двести Несмертных, но он мог вместить в пятьдесят раз больше. И убийцы-ветераны, и недавно возвышенные воины сидели у подножий мемориальных статуй, под гравированными почетными списками, и ели из окровавленных серебряных чаш.

Трэллы легиона, в чьи обязанности входило приносить пищу легионерам, предлагали яства трясущимися руками. Для острого слуха воинов, которым они прислуживали, их сердца грохотали как барабаны. На погребальном пиру ни один человек не мог чувствовать себя в безопасности: каждый мог пасть от клыков потерявшего над собой контроль Несмертного. Убийство собственного слуги считалось достойным сожаления, но не наказания.

В легком оцепенении Амит сидел на холодной металлической палубе; перед ним, подобно галлюцинациям, проплывали воспоминания его мёртвых товарищей. Примерно раз в минуту, когда образы начинали меркнуть и расплываться, он зачерпывал из чаши ещё порцию мозгового вещества и с надлежащим почтением отправлял ее в рот. Бок о бок с ним сержант Атаксеркс, командир его отделения, привалился спиной к списку погибших, выгравированному на бронзовой табличке. Атаксеркс соблюдал полуформальный ритуал с такой же молчаливой искренностью, как и Амит, но все они ждали магистра легиона Ишидура Оссурана.

Клада однозадачных сервиторов принесла Оссурана на погребальных носилках, задрапированных черной тканью. В других легионах похороны сопровождались бы скорбным песнопением или зачитыванием вслух многих и многих подвигов погибшего, но Несмертные избегали помпезности, хотя втайне и желали ее. Конечно, сейчас в ней не было необходимости. Оссуран умер, но не покинул их. Это была не первая его смерть.

Только один воин пойдет в похоронной процессии магистра. Капитан Заурин был единственным центурионом, пережившим Кий-Буран, и эта честь досталась именно ему. Амит следил за светлыми глазами Заурина, прикованными к носилкам, и за тем, как выживший лейтенант Заурина передает ему церемониальный свежевальный нож. Нож был так же прост и неизящен, как и другие принадлежности ритуала – пила для костей и скальпель.

Заурин сомкнул пальцы вокруг рукояти. Другие Астартес молча наблюдали за ним. Некоторые кивнули в знак уважения или признательности. Большинство просто смотрели.

Тело Ишидура Оссурана пронесли мимо них в зал Магистров, где хоронили командиров IX легиона. Заурин прошел в зал вслед за телом, не торопясь, бесстрастно сжимая в руке свежевальный нож. И он, и труп были обнажены – ещё одна первобытная черта и без того примитивного ритуала. Замыкали шествие сервиторы с броней Оссурана, которую починили после битвы, где он пал.

Двери в дальнем конце зала захлопнулись. Заурин, труп, сервиторы и те немногие воины-жрецы, что ещё оставались в IX легионе, заперлись внутри до тех пор, пока не закончится тайная часть ритуала.

Впрочем, продлилась она недолго. Миновало едва ли полчаса, когда Оссуран, в сомнительном блеске потрепанных серых доспехов, сам распахнул двери усыпальницы и шагнул к своим братьям. Магистр легиона бросил взгляд на почтительных каннибалов и позвал некоторых по имени.

Амит был одним из них. Услышав приказ, он встал, отдал чашу ближайшему трэллу и подошел. Вблизи в Оссуране видны были перемены. Хотя большинство легионеров Девятого были похожи друг на друга – и, как предполагалось, на неведомого примарха – их глазам было доступно больше, чем неразвитому зрению обычных людей. Астартес различали друг друга по малейшим чертам: по осанке, выражению лиц, костной структуре, шрамам. Непривычный человек мог бы принять их за практически идентичных клонов, но для Амита каждый из его братьев во всем отличался от других.

Теперь Заурин вел себя совсем по-другому. Его поза напоминала Оссурана с его сдержанной агрессией, а не спокойную уверенность Заурина. Перед тем, как что-то сказать, он, как Оссуран, смотрел на них исподлобья, словно над чем-то раздумывая. Даже для Амита, который привык к тому, как делаются дела в Легионе, такая перемена казалась странной. Он задумался о том, какие привычки погибших братьев он сам, не замечая, перенял – и чувствует ли ещё Заурин вкус плоти Оссурана, насыщенной его воспоминаниями.

– Мелкайя, – сказал Заурин. – В Пятой роте нет капитана. Это звание твое.

Воин отсалютовал в знак согласия.

– Как пожелаете, магистр.

– Амит, – обратился к нему Заурин.

– Да, магистр Оссуран.

– Кто-то должен занять место Мелкайи. Ты станешь сержантом. – Даже в тоне Заурина теперь слышались интонации Оссурана; его дыхание отдавало кровью и мясом.

Амит кивнул.

– Я вас не разочарую.

Оссуран смотрел на него глазами Заурина, обратив к нему лицо Заурина, покрытое шрамами, принадлежавшими Заурину, но разум и душа в этих глазах слились с разумом и душой магистра легиона, перейдя из плоти в плоть.

– Я знаю, брат.

Он произвел ещё несколько повышений с той же быстротой, продиктованной необходимостью. Больше никто из погибших не был признан достойным того, чтобы его имя и деяния продолжились в ком-то из братьев. Только Оссуран, магистр легиона, сегодня удостоился такой чести.

– Возвращайтесь к своим людям, – отпустил их Оссуран; они отошли без единого слова и опять принялись исполнять кровавые ритуалы, что сходили за формальности в Бессмертном Девятом.

Как и многие подобные ему, Амит отмерял время чередой войн. По этой мерке он был ещё молод, когда Несмертный Легион оказался на планете Нитандер. Они сошли с небес, будто ангелы, запятнанные кровью; одной рукой они предлагали милосердие, а другой – истребление. Благую весть несли они: Император желает (если мягко формулировать) Согласия.

Они пришли с Терры, с истинной Земли, их целью было объединить затерянные колонии человечества. Даже – особенно – те из них, что процветали независимо. На Нитандере они не встретили мутантов. Люди там были чистокровными человеческими существами, незатронутыми порчей Древней Ночи.

"Присоединяйтесь к нам", – передала армада с орбиты. – "Мы – ваши братья и сёстры".

"Не вставайте у нас на пути", – предупредили ангелы в доспехах на встрече с королями и королевами Нитандера. – "Иначе мы вас уничтожим".

Но люди Нитандера отклонили попытки Империума заключить мирный союз, поэтому характер приведения к Согласию изменился. Магистр Оссуран приказал посланникам вернуться на орбиту. Одновременно его воины приготовились в десантированию.

Несмертный Легион атаковал столицу на рассвете. Война оказалась короткой, как и все войны, в которых люди сражались против Легионес Астартес. Она закончилась почти сразу же после того, как началась – выражение, которое часто бывает гиперболой, но в этот раз оказалось трагически верным.

На закате первого и последнего дня приведения к согласию Нитандера Амит шёл мимо мёртвых и умирающих. Враги были обычными людьми с оружием на основе когерентного светового излучения, эффект которого был очень похож на имперскую лаз-технологию. Однако конструкция оружия сильно отличалась от всё ещё формирующегося имперского стандарта. Вместо силовых элементов и фокусирующих линз нитандерцы додумались использовать шлифованные кристаллы и камеры газопередачи. Проводя свое исследование, Амит изучил доклады о культуре, поступившие с поверхности до начала приведения к Согласию, и сам разобрал несколько единиц оружия.

Путь развития их технологии был примечательным, но далеко не самым впечатляющим. Самым интересным отличием от культуры Империума было то, что они строили здания из искусственно выращенного камня вместо настоящего. С точки зрения профессионального военного Амит первым делом прикинул, как города, построенные из этого материала, выдержат обстрел имперской артиллерии.

Не слишком хорошо, как оказалось. По правде говоря, совсем плохо.

Битва была такой же, как столь многие другие битвы: столица сгорела, сопротивление нитандерцев оказалось храбрым, но совершенно бесполезным, и столько жизней пропало зазря только потому, что население предпочло просвещению невежество. Амит обладал воображением и не чужд был своего рода солдатской философии. Эти люди погибли, защищая свой образ жизни; во множестве историй говорилось, что это прекраснейшая причина, чтобы пожертвовать жизнью. Но разве это правда? Что такого ценного было в их культуре, что непременно нужно было сберечь? Возможно, если бы нитандерцы поменьше болтали о том, что лучше умереть свободными, чем жить рабами, они осознали бы, что судьба вовсе не уготовила им рабство. Империум пришёл, чтобы пробудить их, помочь им подняться из тьмы эгоизма. Теперь же те, кто выжил в этом измученном войной мире, так или иначе станут гражданами Империума, и, значит, весь героизм и самоотречение были бессмысленны.

Размышляя об этом, он шел мимо трупов и тех, кто скоро должен был стать трупами. Неподалеку поле боя обходил взвод Имперской Армии; они грузили на носилки и своих, и чужих раненых без разбору. Бойцы смотрели на Амита так, как люди всегда на него смотрели: зрачки расширялись при виде его обагренной кровью красоты, пульс учащался в страхе перед его физической мощью, усиленной доспехом. Армейский медик склонился над женщиной в нитандерской военной форме, чтобы заняться ее ранами. По мере того, как медик снимал с нее пластины анатомической брони, Амит фиксировал в уме травмы: осколочное ранение, ожоги третьей степени, обширное повреждение тканей.

Он подошел к группе людей, равнодушно отметив вспышку страха и враждебности в глазах женщины. "Как много всего пропадает впустую", – подумал он.

– Повелитель, – Амит заметил, что офицер Армии приветствовал его не ударом кулака в грудь, как было принято во время Объединительных войн, а всё чаще встречающимся жестом аквилы.

Амит без улыбки обнажил клыки.

– Оставьте нас.

Все бойцы, кроме медика, подобрали свои меховые плащи и торопливо удалились.

– Повелитель, э-э-э… наши приказы… мы обязаны оказывать помощь раненым врагам.

Амит вскинул голову. Это было что-то новое. Обычно неулучшенные люди, входящие в состав экспедиционного флота, не подвергали сомнению действия Несмертного Легиона. Несмертные понимали, что армейцы находят их ритуалы отвратительными, но раньше они не встречали никаких возражений, не говоря уже об открытом противодействии. Командование экспедиции никак не реагировало на официальные жалобы. И вообще, по большому счету, разве это каннибализм? Вряд ли Амит был одинок в своем убеждении, что Астартес имеют весьма отдаленное отношение к исходной генетической основе человечества.

Рукой без перчатки Амит указал на раненую женщину. Он мог бы выбрать кого угодно из бесчисленных раненых и убитых, но реакция союзников-людей заинтриговала его.

– Эта – моя. Она принадлежит Девятому легиону.

Товарищи медика отчаянными жестами и шепотом звали его к себе. Амит нашел его упрямство восхитительным.

– Я получил приказы, сержант Амит. Она ранена.

Амит быстро оглядел развалины. Он наклонился и подобрал камень размером с человеческий кулак; сервоприводы брони заурчали, когда он отвел руку назад и без затей швырнул камень в лицо женщины. После удара от ее головы остались только кровавые ошметки да обрубок шеи.

Мягким и рассудительным тоном Амит произнес:

– Теперь она мертва. Можете уйти с чистой совестью. Ваш долг в точности исполнен.

Медик, который в ужасе попятился назад, перевёл выпученные глаза с подергивающегося трупа на внушительную фигуру убийцы. Амит услышал, как его сердце бешено забилось, и в эту же секунду, словно в естественной биологической гармонии, сердце трупа стукнуло в последний раз.

– Я… я сообщу об этом командованию, сержант Амит.

– Делайте всё, что вам заблагорассудится.

Амит вытащил свежевальный нож и придвинулся к телу. То ли здравый смысл наконец победил, то ли имперская храбрость дала трещину, но взвод ретировался. Амит не обратил на них никакого внимания.

Он склонился над трупом и кончиком ножа стал копаться во влажном месиве, оставшемся от черепа. Несмотря на учиненное им разрушение, там ещё оставалось несколько съедобных кусочков. Он подцеплял их ножом и сбрасывал серые ошметки в ладонь. В мозговом веществе то и дело попадались мелкие камушки и осколки кости; его зубы с хрустом их перемалывали.

Амит вкушал жизнь мёртвой женщины. Вместе с кусочками мозга он поглощал её мечты. Они накатывали волнами, отрывочные, но внятные ему, потому что вместе с образами приходили и чувства. Детское лицо, которое он видел в её воспоминаниях, принадлежало не чужому ребенку с мятежной планеты, а Лелвину, любимому сыну, который умолял её не идти на войну. Амит чувствовал слёзы мёртвой женщины, хотя его лицо оставалось сухим. Через броню он чувствовал теплые объятия ее ребенка.

Её глазами он глядел на небо, с которого шёл огненный дождь из десантных капсул. Он чувствовал её страх – но ощущал и приятное любопытство, – с которым она смотрела на первого из встреченных ею врагов. Это был один из облаченных в серое Несмертных, прорубавшийся сквозь её отделение c такой безжалостной эффективностью и так стремительно, что его движения казались размытыми.

Он съел ещё.

Под взбаламученной поверхностью эмоций находилась – простите эту игру слов – пища для ума. Амиту не приходилось управлять краном в доках Торуса на востоке столицы; он никогда не видел эту машину, но теперь в точности знал, как она выглядит и функционирует, а руки помнили, как ею управлять. Он помнил десятилетней давности учебу в Академии Нитандера, полученные там знания, принадлежавшие изоляционистской культуре, что побоялась дотянуться до звёзд и тем самым навлекла на себя проклятие. Помнил лекции по предметам, которые никогда не изучал. Тренировки с оружием, которое никогда не держал в руках. Всё это смешивалось с мгновениями, которые он поглотил раньше, с фрагментами других жизней. Сборная солянка из краденых воспоминаний.

Сейчас эти воспоминания едва ли могли дать ему какую-то тактическую информацию. Перед началом битвы – да, тогда им нужны были данные о логистике врага и его слабых местах. Но после битвы они совершали поминовение; они осмысляли то, что произошло. И в эти умиротворённые минуты можно было себе признаться: они делали это ещё и ради удовольствия. Удовольствием было погрузиться в чужую жизнь, узнать и запомнить врага ближе и вернее, чем помогало в этом сомнительное бессмертие экспонатов музея на борту корабля.

Он ещё не закончил свой кровавый ритуал, когда вокс взорвался множеством сбивчивых докладов. Сообщения приходили не от тех, кто ещё сражался на поверхности планеты, а со сравнительно безопасной орбиты. Амит мгновенно вскочил на ноги, оглядываясь в поисках своих товарищей по отделению и ближайшего десантного корабля.

В общем шуме вокс-канала трудно было понять смысл сообщений. Они забивали и перекрывали друг друга; Амит видел, как Несмертные застывали среди мертвецов, силясь разобрать то, что они слышали. На лицах солдат Имперской Армии, отряды которых работали неподалеку, появлялось выражение чистого шока, когда их командиры и комм-операторы передавали им вести с орбиты.

Солдаты переговаривались между собой, и Амит случайно услышал: "А что, если он такой же, как они?"

Он перестал обращать внимание на людей и заговорил в вокс:

– Что случилось? Пожалуйста, повторите и уточните. Повторите и уточните.

Они повторили, но яснее не стало, пока в вокс-сети не затрещал голос Ишидура Оссурана; приоритетный сигнал подавил все остальные. Он контролировал свой тон, также как и всегда, но Амит ощущал скрытое волнение под маской суровости.

– Братья Несмертного Девятого. Император нашёл его. Император нашёл нашего примарха.

Восемнадцать. Бог поневоле.

Много лет назад, во время Великого Крестового похода

Сангвиний

Он шёл в одиночку. За его спиной не маршировала армия из верных последователей; этапы его пути не отмечали церемонии. Он отправился в пустыню один, будучи приспособленным к трудностям пустошей так, как ни один смертный не мог и надеяться.

Как во всех подобных случаях, редких и немногочисленных, об этом событии сложат истории. Это путешествие и встреча в конце него расщепились на множество различных преданий. В основе некоторых лежала правда, но гораздо больше было лжи, которая по прихоти судьбы запомнилась правдой.

Множество таких историй, дошедших до Несмертного Легиона, были запутаны и искажены их собственной осторожной, тревожной надеждой, ведь им больше не на что было положиться. Эти слухи доходили до них через краткие обмены между экспедиционными флотами в глубокой пустоте и в визжащих астропатических посланиях, впечатлениях полубезумных медиумов, простиравших свои чувства в ненадёжный варп. Какое-то время у Несмертного Легиона были лишь рассказы о бесконечных хорах и ликующих толпах – в подобное было слишком легко поверить, и эта неприятная для них сцена врезалась в их мятущиеся сердца.

Но правда, почти бессмысленная на фоне этой вездесущей лжи, заключалась в том, что он пошёл один. То был его выбор. Он хотел задать вопросы, хотя и боялся ответов, и предложить сделку, в которой не могло быть компромисса.

Сангвиний никогда прежде не видел космических кораблей, не считая причудливых видений в его снах наяву. Но этот корабль посреди пустыни, чью золотую броню обжигало солнце, выглядел словно хищник. В его основе лежали мощь и эффективность, прямота и грубость. Он летал не благодаря понятию об изяществе, но извергая пламя.

Вокруг посадочных опор корабля, подобно огромными металлическими когтям вцепившимся в пропитанную радиацией пыль пустоши, сгрудились фигуры. Подобно кораблю, эти мужчины и женщины были кропотливо облачены и украшены золотом.

"Стражи моего отца", – подумал Сангиний. В этой мысли заключалась не только идея, что такому существу, как его отец, нужны стражи, но и то, что у него вообще есть отец. Столько лет он размышлял о собственном наследии, не имея представления о своем происхождении – и вот, наконец, в тени судна из пустоты перед ним лежала истина.

Он подставился под дуновение пустынного ветра, разминая мышцы и потянувшись к теплу сурового бриза. Как обычно, ему хотелось взмыть ввысь, отдалиться от земли и от своих обязанностей, подняться в небо и отправиться в дальние дали, где были погребены секреты войн древности. Сегодня это желание было одновременно и сильнее, и слабее; его сердцу было тревожно от возможного значения этой встречи, но, тем не менее, он горел желанием узнать, что ждёт его впереди.

Он слетел вниз и приземлился, с последним взмахом крыльев легко шаркнув ногами по земле. Когда он шагнул вперед, пыль взвилась вокруг его ног. Золотые фигуры носили разнообразное оружие: топоры, копья и крупнокалиберные автоматы. У Сангвиния был только его меч, висевший в ножнах на бедре.

– Добро пожаловать на Ваалфору, чужеземцы!

Он говорил на энохианском языке, языке своего народа, Чистых. Ему было интересно, смогут ли чужеземцы понять его, или же им придётся полагаться на жесты рук и неуклюжую мимику.

– Сын мой, – каким-то образом беззвучно произнёс один из облачённых в золото.

Вот так он в первый раз ощутил голос отца – не как звук, но как одну из своих собственных мыслей, как ощущение, за которым чувствовалась гигантская подавленная сила. Обратившийся к нему золотой человек – если это был человек – казалось, прилагал значительные усилия, чтобы сдержать себя или обуздать силу внутри себя.

Однако в этой фразе было нечто большее... большее... В словах "Мой сын" слышались "моё оружие", "Девятый", слышались другие понятия, которые Сангвиний не мог разобрать. Эта реплика была глубока, словно целая жизнь, и Сангвиний ощутил лишь пропасть между безмолвными словами отца и смыслом, скрывающимся за ними.

Но он не чувствовал угрозы в соприкосновении разумов. В контакте была уверенность. Нетерпение. Любовь. Осторожность. Это было приблизительное описание того, что нельзя выразить словами.

Человек – а он действительно казался человеком: его кожа и волосы были темны, от него пахло металлом и потом, а его сердце билось – подошёл ближе.

– Я – Император, – сказал мужчина, выходя из тени космического корабля. – И я – твой отец.

"Отец" – так сказал мужчина, и среди тишины в этом слове слышалось "хозяин", "творец", "создатель".

Сангвиний встретил взгляд Императора. И в сиянии отцовского взгляда он увидел ответ на вопрос, о котором даже не задумывался.

Это существо – этот Император – был человеком. Но в тоже время он не был человеком.

– В твоих глазах я вижу свет многих душ. Многих мужчин. Многих женщин.

Император улыбнулся.

– Ты видишь это?

Его энохианский был безупречен, но эта безупречность сама по себе была недостатком. Он говорил на этом языке с тем же произношением и интонацией, что и сам Сангвиний. Либо Император либо извлекал это знание из разума Ангела, либо напрямую вкладывал в него смысл своих слов. В любом случае, он не владел энохианским по-настоящему. Кроме того, Сангвиний не был уверен в том, что его рот вообще двигается.

– Я искал тебя много лет, – сказал Император. И в этих словах Сангвиний почувствовал ликование толп и сожжение миров. Даже в жаре пустыни его кровь похолодела.

– В своих снах я много раз видел тени этой встречи, – признался Сангиний.

С востока подул сильный ветер. Он инстинктивно приподнял крыло, чтобы укрыться от пыльного воздуха.

Глаза Императора проследили за его движением. Он медленно начал обходить Сангвиния по кругу, вытянув руку в перчатке и проводя кончиками пальцев по перьям ангела. Бесцветный взгляд Сангвиния следовал за кружащим отцом, но его крылья беспокойно вздрагивали, когда Император скрывался из виду за его спиной.

– Ты беспокоишься, – сказал Император. – Это естественно, сын мой. Я пришел не только возвратить тебя из изгнания, но и принести облегчение твоему сердцу и разуму, рассказав обо всём, что тебе нужно знать.

С губ Сангвиния готово было сорваться множество вопросов. Но среди них был один, стоящий впереди других. Из всех них один-единственный вопрос мучил его и преследовал его народ с тех пор, как племя Чистой Крови обнаружило его в диких землях. Они поклонялись ему за его силу и благодеяния, но боялись его из-за вопроса, лежавшего невысказанным между отцом и сыном.

– Спрашивай, – сказал Император. – Задай вопрос, который, как я чувствую, вертится у тебя на языке.

Ангел отпрянул от отца, не сложив крылья, но расправив их. Во внезапном порыве он ударил кулаком по звериной шкуре на груди. Одинокое сияющее белизной перо, раскачиваясь в танце, опустилось на пыльную землю.

– Кто я?

– Ты мой сын, – сказал Император. И снова за этими словами скрывались смыслы и понятия. На слова "ты мой сын" наложились "ты примарх", "ты мой Девятый генерал", "ты часть Великой Работы", "тебя украли враги" и – что самое тревожное – "возможно, они изменили тебя".

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Поймёшь, – заверил его Император.

– Ты – смерть веры, – ответил Сангвиний. – Это мне известно.

Император посмотрел на него, прежде чем заговорить.

– Да, – согласился его отец, – и в то же время нет. Откуда ты знаешь об этом?

– Я говорил тебе, что мне снился этот день. Фрагменты. Тени. Указания. Иногда они являются мне, наполненые эмоциями, но лишённые деталей.

– Вера – это оружие, – сказал Император. – Оружие, которое нельзя доверить нашему виду.

– Мой народ почитает меня как своего бога, – ответил Сангвиний. – Это несколько успокаивает их. Несомненно, тебе и твоим бороздящим небеса спутникам мы кажемся примитивными, тараканами в этой отравленной пустыне. Но я вознаграждаю их за веру в меня. Я служу им. Я милосерден, когда мой народ нуждается в этом больше всего, и я несу смерть их врагам".

– Это не делает тебя богом, сын мой.

– Я не говорю, что я бог. Я сказал, что мой народ считает меня таковым.

Сангвиний посмотрел в нечеловеческие, но слишком человеческие глаза своего отца.

– Мой народ, Чистые, должен быть оставлен в покое. В чём бы мы ни поклялись сегодня, моё нерушимое условие таково: без моего разрешения ни один корабль не войдет в небеса Ваалфоры и ничто не вмешается в жизнь кланов Чистой Крови. Мы вместе создали здесь спокойный мир. Ты не станешь ему угрозой, отец.

Император кивнул, но не в знак согласия, а в знак мгновенного понимания.

– Вот почему ты боишься меня, не так ли? Ты боишься поставить под угрозу то, чего вы достигли здесь.

– Я говорю о верности и любви, – мягко сказал Ангел. – А ты говоришь о достижениях.

– Разве я не прав? – спросил Император.

– Я боюсь за жизни моего народа, заслуживающего только мира. Мира, за который мы так упорно боролись. В твоих словах я слышу триумф культур, видящих в тебе своего спасителя. Но также я слышу разрушение городов и сожжение миров. Я слышу погребальные песни по ныне запрещенных религиям и скорбь по народам, что следовали им. Разве я не прав?

Император не ответил ему.

Позднее – много раз за последующие десятилетия – Сангвиний будет вспоминать эти слова. При всей чистоте намерений Императора, в них было так много компромиссов. Веру нельзя было терпеть... за исключением случаев, когда её можно было терпеть. Религии смешивались с пеплом непокорных миров... если только они не были полезны для Великой Работы. Императору были нужны Механикумы Марса, и он позволил им поклоняться ему как Омниссии, воплощённой аватаре Бога-Машины. Пожалуй, необходимость могла побороть принципы любого, как человека, так и бога.

Но всё это придёт позднее. В тот день, среди песков пустыни у Ангела были и другие вопросы.

– Ты не отрываешь взгляда от моих крыльев. Но я заметил, что ни у тебя, ни у твоих последователей нет таких же.

Сангвиний осмотрел мужчин и женщин, всё ещё ожидавших у десантного корабля, затем вновь обратил взгляд на Императора.

– Мои крылья – это часть твоего замысла или прихоть судьбы?

Император посмотрел на него пытливым взглядом изобретателя, оценивающего прототип, и прощающим взглядом отца. Безупречное сочетание.

– Ты изысканно создан, – сказал Император. – Изысканно и кропотливо.

Это отнюдь не было ответом.

– Кто я? – снова спросил Сангвиний, на этот раз с укором в голосе.

Голос Императора смягчился, равно как и выражение его лица. Неизменными остались только его глаза, в которых по-прежнему горели неразделимые бесчисленные души.

– Ты – авантюра против смерти надежды, сын мой. Ты – бросок игральных костей в конце игры. Как ты зовёшь себя?

Он называл себя именами, данными его народом. Сначала то были прозвища юности. Затем, когда вырос и возглавил кланы Чистой Крови, он получил имя. Имя, священное для племени, которое стало считать его своим богом. Имя, означавшее, что он принадлежит им по духу, если не по рождению, означавшее "Чистокровный".

– Сангвиний.

Император кивнул.

– Сангвиний. Ты – примарх, часть Великой Работы, украденный у меня и лишённый своего места, отделённый от меня все эти годы. Ты нужен мне, сын мой. Человечество нуждается в тебе. Ты – орудие для спасения целого вида. Я пришел, чтобы вознести тебя, чтобы повести тебя к звездам – дать тебе Легион, которым ты будешь командовать, и будущее, за которое ты будешь сражаться.

И снова Сангвиний услышал ликование толп под ярким светом и крики жителей горящих миров.

Тогда он спросил о том, о чём не спрашивал ни один другой примарх. Даже Ангрон, будучи найденным, принял судьбу, не задав вопроса, который задал Сангвиний.

– А что, если я откажусь?

Казалось, что Император задумался.

– Ты не откажешься. Я знаю тебя. Здесь ты спас десятки тысяч жизней. Со мной ты спасешь миллиарды жизней на миллионах миров. Ты спасешь жизнь каждого человека, которому ещё только предстоит родиться. Ты не сможешь отказаться от такого. здесь

Они смотрели друг другу в глаза, отец и сын, создатель и творение. Никто из них не оспорил правоту слов Императора.

– Мне кое-что нужно от тебя. Мне нужна твоя клятва.

Император молчал, позволив сыну продолжить.

– Какие клятвы не имели бы для тебя значение, клянёшся ли ты, что оставишь кланы Чистой Крови в мире? Не затронешь их своими замыслами, если только они сами не попросят тебя? Оставишь их такими, какие они сейчас, дав им верить во всё, во что они решат верить?

Император заколебался. Сангвиний увидел взвешивание решения в глазах отца и задался вопросом: "Потрясен ли он любовью, которую я питаю к своему народу, или он просто рассматривает пути обхода этого препятствия в его Великой Работе?"

Наконец Император заговорил.

– Я обещаю.

Сангвиний сложил крылья.

– Тогда давай поговорим о будущем, отец.

И так они и сделали.

Девятнадцать. Владыка Девятого легиона

Три года спустя, во время Великого Крестового похода

Сангвиний

В ночь, когда он встретился со своим легионом, шел дождь. Позже об этом будут рассказывать совсем не так: многие истории рисуют (иногда буквально, на холсте) картину Ангела, стоящего в потоках солнечного света перед стройными рядами его великолепных сынов. На самом же деле в северном полушарии планеты Тегар Пентавра был самый разгар сезона дождей. Струи дождя секли снижающиеся корабли, по раскаленной после входа в атмосферу броне били порывы штормового ветра.

Сангвиний стоял в отсеке для экипажа «Громового Ястреба», окруженный воинами в безукоризненно-белых доспехах. В голове крутились мысли о Ваалфоре, с которой все началось. После трех лет сражений рядом с братом Хорусом он наконец здесь. После трех лет изучения нарождающегося Империума во всей его бесконечной сложности. После трех лет войн плечом к плечу с теми, кто его сейчас окружал. Их броню украшали полумесяц и волчья морда – символы Лунных Волков. Без сомнения, они были превосходнейшими воинами – превосходнейшими людьми – каких он знал в жизни.

– Волнуетесь, повелитель? – спросил один из них.

– Нет, Эзекиль. – повернувшись к воину, ответил невинной ложью Сангвиний. – Но спасибо, что беспокоишься.

– Я бы на вашем месте волновался, – с усмешкой сказал другой. – Вы наверняка успели привыкнуть к высоким стандартам, повелитель. Что, если они дерутся хуже нас? У вас же просто сердце разорвется.

– Тарик прав, – улыбнулся, сверкнув зубами, Эзекиль, которому труднее давалась непринужденность. – Мы, наверное, избаловали вас за эти годы.

– Я только надеюсь, Волчата, что если воинам моего Легиона не хватает вашего упорства на поле боя, то им недостает и вашего безграничного самодовольства.

Они засмеялись, и Сангвинию пришлось скрыть свою печаль. Он будет с грустью вспоминать время, проведенное с возлюбленным Шестнадцатым легионом брата, это уж точно. Говоря языком Ваалфоры, они были воинами, с которыми можно пойти в пустыню: верными, стойкими, дисциплинированными. Хорус превратил терранских бандитов и хтонийских варваров в прекрасное в своей безупречности, подлинно благородное оружие.

Слово «волнение» не совсем точно описывало чувство, что омрачило его душу, но и вовсе неподходящим оно не было. Многое рассказывали о Бессмертном Девятом, о Несмертном Легионе, о Пожирателях мертвецов, и Сангвиний не испытывал никаких сомнений в боевой доблести воинов, с которыми собирался впервые встретиться. В сущности, склонность к насилию была единственным, чего он с уверенностью от них ожидал.

– Мне понравилось, повелитель, – сказал Тарик и схватился за поручень. Челнок задрожал, заходя на посадку. – Сражаться вместе с вами, я имею в виду.

— Это было честью, – добавил Эзекиль. – Мы будем скучать по вам.

Их привязанность вызвала у него более искреннюю улыбку. Он посмотрел на обоих, затем оглядел остальных воинов отделения, державшихся за поручни на случай турбулентности.

— Это для меня было честью сражаться рядом с вами, племянники. – Он едва не добавил пожелание, чтобы их легионы всегда связывали такие же крепкие узы, но будущее казалось таким неопределенным, что оно прозвучало бы банально, если не хуже. Он решил остановиться на тех искренних словах, что уже произнес. Пока и этого достаточно.

Корабль затрясся; они приземлились. Сангвиний услышал, как двигатели сбавляют обороты, их затихающий вой сменился грохотом муссонного ливня по обшивке. Он чувствовал на себе взгляды Лунных Волков, чувствовал, что они находятся под впечатлением от обыденного величия этого момента, и ощущал их любопытство – что же он скажет, когда опустится рампа корабля?

Никого не удивило, что именно Тарик осмелился нарушить задумчивое молчание перед встречей сына Императора с воинами, созданными из его генного материала. Тарику Торгаддону, центуриону Второй Роты, редко удавалось настроиться на торжественный лад.

– Вы подготовили речь, повелитель? Луперкаль выдал ту еще лекцию, когда мы собрались, чтобы встретиться с ним в первый раз. Братство, долг, ответственность… Все, что душе угодно. Довольно трогательная получилась речь, скажу я вам.

– Теперь ты шутишь, – заметил Абаддон, – а тогда плакал вместе со всеми.

Торгаддон ответил низким смешком, но Сангвиний в этот раз не улыбнулся. Он смотрел вперед, будто бы сквозь металлический корпус корабля мог разглядеть ряды ожидающих его воинов.

Эзекиль, сегодня облаченный не в черную боевую броню Юстаэринской элиты, а в церемониальную белую, наблюдал за Сангвинием с несколько большей почтительностью, чем Тарик.

– Вы знаете, что им сказать? – спросил он.

Три года, подумал Сангвиний. За эти три года ни единого часа не прошло, чтобы я не думал об этом.

Он просмотрел пикт-запись первой встречи Хоруса с Лунными Волками, изучил его слова, язык тела и чувства, что скрывались за ними. Когда он готовился к тому, что должно было сейчас произойти, в его уме мелькали речи, гимны, лекции и даже проповеди – разумеется, сугубо мирного и нерелигиозного свойства. Он исписал столько свитков, полных тщательно выверенной искренности, и бросил неоконченными столько томов, полных отрывочных размышлений. Множество фраз приходило ему в голову, и каждую из них он мог бы произнести через несколько минут.

– Нет, Эзекиль. Если честно, не знаю.

Даже Торгаддон не нашелся, что ответить на такую прямоту. Сангвиний услышал гудение сервоприводов брони – Лунные Волки за его спиной обменялись молчаливыми взглядами.

– А что насчет войны на Тегар Пентавра? – опять начал Тарик. – Как думаете, мы вам понадобимся?

– Посмотрим, – ответил Сангвиний.

Снова воцарилась тишина, еще более неловкая, чем прежде.

К счастью, в воксе затрещал голос пилота: «В сторону, в сторону!», и с ревом гидравлики рампа корабля опустилась. В кабину ворвался шум дождя.

Сангвиний вышел в непогоду. За ним шагали Лунные Волки. Перед ним в строю стояли воины Несмертного Легиона.

Они ждали, выстроившись в ряды и вытянувшись под ливнем по стойке смирно, как статуи. Несколько тысяч лиц без шлемов были словно отлиты по его образу и подобию; с помощью генетической техномагии их вылепили заново, чтобы они походили на лицо неведомого отца. Разные оттенки кожи этого не скрывали, разный цвет волос и прически тоже подчеркивали непреложный факт: у каждого было его лицо. Сангвиния предупреждали, что, вероятно, так и будет, но реальность поразила его. Многие Лунные Волки после своего возвышения в ранг Астартес стали похожи на Хоруса; для легионеров это было обычным делом. Здесь же Сангвиний видел не сходство, но полное подобие. Сыны Хоруса напоминали своего примарха, как сыновья, очень похожие на отца. Сыны Сангвиния напоминали его собственное отражение в треснувшем зеркале. Лица воинов покрывали боевые шрамы, но они были его точными копиями.

И они боялись его. Это было ясно по глазам, что так походили на его собственные, по напряженным чертам таких знакомых лиц. Мука ожидания заставила его поверить, что сыны возликуют при одном его виде, но на самом деле все оказалось намного сложнее. Они боялись того, что он представлял собой, и перемен, которые предвещало его появление.

Выйдя из тесного корабля, он расправил крылья навстречу дождю. Это был просто инстинкт, как если бы кто-то поднял руку, чтобы заслониться от ветра, или размял плечи перед тяжелой работой. Но в мгновение, когда раскрылись его белые оперенные крылья, некоторые воины в первых рядах вздрогнули. Сангвиний понял, что они боялись не того, что он символизировал. Они боялись его самого. Может быть, их пугали признаки мутации, трепещущие за его спиной? Примарх не думал, что все так просто. Их пугало само его присутствие.

Но почему?

Ливень хлестал без устали, заполняя грозную тишину непрекращающимся шумом. Сангвиний ощущал спиной взгляды Лунных Волков так же явственно, как видел разглядывающих его Несмертных. Плотно прижав крылья к телу – скорее для удобства, чем в качестве предосторожности – он пошел вдоль рядов воинов в мокром сером керамите. Он смотрел им в глаза, проходя мимо, и отмечал про себя шрамы, что пятнали их броню и преображенную плоть.

Они, в свою очередь, смотрели на него не только с отчаянной надеждой, как он ожидал, но и с неожиданным вызовом. Они хотели, чтобы этот день наступил, мечтали о нем, но теперь решалась их судьба. Напряжение ощущалось физически, оно довлело над всеми.

Он читал по их лицам повесть о Великом Крестовом походе. О том, как они поглощали кровь и плоть для того, чтобы обрести тактическое преимущество, для того, чтобы выжить, а иногда – слишком часто – для удовольствия. По шрамам, что омрачали их красоту, он читал хроники подземных сражений с ордами мутантов и почти нечеловеческими племенами ради отчаянно необходимых пополнений. В их суженных, полных смятения глазах он видел безосновательные отказы Дивизио Милитарис предоставлять им боеприпасы и бронетанковые подразделения наравне с другими новорожденными легионами – из страха перед выродками из Несмертного. Он видел как имперские распоряжения разделяют их на малые группы, и осколки осколков прикрепляют к другим легионам – вот почему так долго не удавалось собрать весь легион воедино. Он видел, как тяжелы были их кампании и на какие компромиссы им приходилось идти, когда к этому принуждала судьба. В наклоне головы, в линии рта он видел, какие приговоры выносили им другие, более достойные легионы. Он видел, какие грехи они совершали против собственной империи, и какое презрение должны были из-за этого выносить. Он видел, как они щеголяли этим презрением, словно знаком нежеланной чести.

Словом, он видел их такими, какими они были: каннибалами и убийцами с лицами ангелов.

И наконец, в их дерзких взглядах светилось знание о собственной гибели. Их история подходила к концу. Даже если бы Сангвиний не стоял сейчас перед их рядами, срок жизни Несмертного Девятого определенно истекал. Другие легионы, какими бы свирепыми они не были, представляли собой надежные орудия из арсенала Императора. Восьмой он посылал, чтобы навести на планету раздирающий страх. Двенадцатый – чтобы утопить восстание в крови самих бунтовщиков. Безжалостность этих легионов все же сдерживалась рамками Великого Плана.

Но Девятый… эти запятнанные кровью рыцари с их багряными ритуалами, эти Пожиратели мертвецов… Они уже были сломлены, на их силу как легиона нельзя было положиться. Целые армады экспедиционных флотов отказывались иметь с ними дело. Снова и снова они были близки к полному уничтожению, и не раз им удавалось отползти от края только благодаря отчаянному набору пополнений, поддерживая свою численность за счет генетических отбросов человечества, которых они наделяли имперским совершенством. Вот почему в их рядах оказалось множество воинов, тела которых были великолепны, но души пусты. Их вел один только долг. Эти постлюди воевали за Империум, но мало о чем заботились и ничего не любили. Страдания не облагораживали их, а только давали повод гордиться своей стойкостью.

Гордость животного, загнанного в угол – вот все, что у них осталось.

Сангвиний прогнал эту мысль сразу же, как только она появилась. Нет. Не все, что осталось. У них никогда больше ничего и не было. Им больше ничего не позволено было иметь.

Как же похожи они были на людей Ваалфоры – такие уязвимые при всем своем мужестве, они умели выживать, но никогда не процветали. Сангвиний был принят в кланы Чистой Крови и стал их чемпионом. Он мог бы править ими, как царь и бог, которым они его считали, но хотел он только одного – защитить их. Не как господин он смог облегчить страдания, что племена Чистых терпели на своих пропитанных радиацией землях, но как слуга.

Теперь он понимал, почему Несмертные боялись его. Он собственными глазами видел правду, которую не мог передать никакой гололитический отчет. Чего потребует от них этот крылатый полубог? Смогут ли они оправдать его ожидания? И захотят ли, если новообретенный отец и его идеи вызовут у них только презрение?

Сангвиний шел дальше, не переставая изучать их. Он мог бы заставить их принести клятву верности. Он мог бы пообещать им славу, поделиться с ними гордостью, которую испытал, когда Император даровал ему собственный легион. Он был их примархом, и ничто не помешало бы ему поступить именно так, как его сыны ожидали – привязать их к себе священными обетами.

Но его первые слова, обращенные к легиону, были далеки от тех напыщенных речей, которые ему приписали бы историки позднейших лет.

– Как тебя зовут? – спросил Сангвиний ближайшего из Несмертных, первого из сынов, с кем он оказался лицом к лицу. Он задал вопрос мягко, но уверенно, с очевидным любопытством.

– Идамас, – ответил воин с мокрым от дождя, покрытым шрамами лицом. В его темных глазах Сангвиний увидел замешательство; Астартес помедлил, не зная, стоит ли добавить титул.

– Спасибо, – сказал Сангвиний. Он повернулся к следующему. – А тебя как зовут?

– Амит. – И снова короткая пауза, хотя потом Амит все же добавил сдержанно: – Повелитель.

– Спасибо. А тебя?

Так оно и пошло. Скоро он перестал задавать им вопросы по очереди, позволив вместо этого нарушать строй и подходить к нему небольшими группами. Он смотрел им в глаза, когда они называли свои имена; многие, разгорячившись, перекрикивали друг друга, и он запоминал всех, отводя каждому место в своей сверхъестественной памяти. Это его первые сыновья, и он будет помнить их до конца своих дней.

Когда они закончили, снова опустилась тишина – напряженная тишина ожидания. Раньше Несмертные смотрели на него со смесью надежды и непокорного страха. Теперь же вызов в их глазах был почти лихорадочным. Зачем он спрашивал их имена? Что будет делать теперь, когда он их знает?

Сангвиний отсалютовал им, прижав кулак к сердцу. И наконец заговорил.

– Вы назвали мне свои имена; я читал отчеты о ваших деяниях. Я знаю вас, и знаю, как Империум моего отца – наш Империум – относится к вам. Вы служили верно, но были вознаграждены в равной мере благодарностью и злобой. Вам давали трудные задания, а потом платили недоверием, когда вы выполняли их, как вам казалось, наилучшим образом. Я не стану говорить, что вы были неправы, когда делали то, что делали, но и винить тех, кто начал вас бояться, тоже не стану. Все это в прошлом; теперь у нас есть возможность отступить от края гибели. По моему первому приказу вас снова собрали вместе. Мы будем сражаться вместе, как кровные родичи. С этой минуты вы больше не сломленный легион.

Все Несмертные смотрели на него. Он больше не чувствовал сомнений. Он точно знал, что хотел сказать.

– Не приносите мне клятв. Не давайте обещаний. Не присягайте мне только потому, что в ваших жилах течет моя кровь.

Сангвиний вдруг засмеялся: его смех прозвучал музыкой на фоне барабанного стука капель.

– Впрочем, не присягайте мне вовсе. До тех пор, пока не убедитесь, что я достоин этого.

Примарх вынул меч из ножен и вонзил его в землю перед строем. Он расправил крылья, и капли дождя украсили их, словно жемчужины. И тогда, к восторженному ужасу своих сынов, он почтительно опустился перед ними на одно колено. Хоть он и опустил голову, его голос все же перекрыл шум бури.

– Вместо этого я присягну вам. Примите мою клятву здесь и сейчас. Я – Сангвиний, сын Императора, примарх Девятого легиона, и я обещаю, что буду стоять рядом с вами в славе или умру рядом с вами в стыде. Сегодня я пришел к вам не для того, чтобы навязать свой путь, но для того, чтобы учиться у вас.

Несмертный Легион смотрел на него в немом изумлении. Ни наказаний, ни обличений, к которым они готовились, не последовало. Их новообретенный отец не произносил самодовольных клятв перековать их по своему образу и подобию, как они ожидали.

– Этот легион – не мой, – воззвал Сангвиний к своим сыновьям, поднявшись на ноги. – Он не вещь, с которой я могу поступать как мне угодно. Этот легион – наш. И хотя вы мои сыновья и обязаны отвечать передо мной, я – ваш примарх, и буду отвечать перед вами.

Сангвиний услышал, как Лунные Волки неловко переступили с ноги на ногу. Все шло не так, как на их первой встрече с Хорусом. Эти встречи вообще не должны были проходить подобным образом.

Ангел вытащил меч из мокрой земли и возвысил голос, чтобы перекричать гром.

– Каждый из вас – обагренный кровью ветеран Великого похода. Я тоже сражался за Империум, изучая его бок о бок с моим братом Хорусом. Но я новичок в моем звании, так же как и в военном деле. Когда-нибудь я смогу командовать вами. Но сейчас я прошу только о возможности сражаться рядом. Если вы откажете, я не затаю обиды. Я разорву мой договор с Императором и вернусь на Ваалфору, а вы останетесь выживать, как выживали до этого. Но если вы примете мое предложение… тогда мы вместе узнаем, каким станет наш легион. Давайте же напишем его историю как единый род, связанный узами крови!

Сангвиний позволил струям дождя омыть лезвие меча. Плавным движением он вложил его в ножны, по крыльям прокатилась волна дрожи от штормового холода.

– Император приказал нам взять этот мир. Он хочет Тегар Пентавра. Он хочет привести этот мир к согласию не позднее чем за земной месяц. Я видел планы. Я видел сообщения, в которых Имперская Армия умоляла Лунных Волков прибыть сюда, и официальные запросы, из которых безупречные сыновья моего брата могли понять только одно – что Девятому легиону нельзя доверить приведение к согласию.

Несмертные зашевелились, задвигались, крепче сжали в руках оружие. Гордости у них хватало в избытке. С нее и надо было начинать.

– Император хочет этот мир, и Лунные Волки с радостью преподнесут его на блюдечке.

Сангвиний сделал паузу с полуулыбкой на прекрасном лице; сейчас он походил на человека, который делится остроумной шуткой с ближайшими друзьями.

– Но мне почему-то кажется, что мы обойдемся без наших многоуважаемых кузенов. Мне кажется, мы возьмем эту планету без их помощи и напишем первую главу настоящей истории нашего легиона!

Он повернулся, словно посредник между офицерами Лунных Волков и смешавшимися рядами Несмертных. Эзекиля, казалось, слегка забавляло происходящее. Тарик улыбался во весь рот.

– Что скажете, воины Девятого легиона? – крикнул Сангвиний. – Что вы скажете нашим достойным представителям Шестнадцатого?

Словно раскаты грома, раздались тысячи голосов, в которых звучали насмешка, несогласие и вызов. Весь Несмертный Легион орал, чтобы поставить на место Лунных Волков, и этот слитный рев заглушал бурю.

Эзекиль Абаддон шагнул вперед, успокаивающе подняв руки. Тишина наступила не сразу. Тарик вышел вместе с ним и отвесил шутливый, изысканный поклон, в то время как Абаддон склонил голову в знак уважения к смолкающим Несмертным.

– Что ж, владыка Сангвиний, – сказал Тарик достаточно громко, чтобы его услышали даже задние ряды. – Мы с моим дорогим Первым капитаном Абаддоном посовещались и решили, что вполне можем отозвать силы нашего легиона и позволить Девятому самому со всем разобраться.

Сангвиний взглядом поблагодарил обоих, проследил, как они возвращаются на борт челнока, и снова повернулся к своему легиону.

– Друзья мои, – обратился он к Несмертным, – мои сыны! Готовьтесь победить в нашей первой войне!