946
правок
Изменения
Новая страница: «{{Книга |Обложка =A_Place_Of_Quiet_Assembly_cover.jpg |Описание обложки = |Автор =Джон Брюннер /...»
{{Книга
|Обложка =A_Place_Of_Quiet_Assembly_cover.jpg
|Описание обложки =
|Автор =Джон Брюннер / John Brunner
|Переводчик =Serpen
|Издательство =Black Library
|Серия книг =Готрек и Феликс
|Сборник =Готрек и Феликс: Антология / Gotrek and Felix: The Anthology (сборник)
|Источник =
|Предыдущая книга =
|Следующая книга =
|Год издания =2010
}}
- Ваша поездка будет весьма комфортабельна, - заверил Хенкина Варша хозяин постоялого двора. - На данный момент вместе с вами места забронировали лишь два пассажира.
Это звучало достаточно многообещающе. Тем не менее, даже прежде чем постоялый двор скрылся из поля зрения, он пожалел о блажи, которая подвинула его на то, чтобы изменить изначальный маршрут и заглянуть в место, которое он последний раз посещал лет двадцать тому назад. Один из его попутчиков ещё был более-менее презентабелен, пусть и с мрачным выражением на лице - молодой, начитанного вида парень в довольно поношенной одежде, с накинутым поверх зюденландским плащом - и Хенкин вполне мог бы получить удовольствие от бесед с ним. Но третий член их компании был гномом, воняющим элем и тащившим чудовищного размера топор, и, благодаря своим крупным, увитым мускулами рукам, занимавшим куда больше места, чем это можно было предположить исходя из его роста. Но хуже всего были гребень волос и многочисленные татуировки, говорившие о том, что он являлся истребителем, который сам себя обрёк искать смерти в бою - какой попутчик мог быть хуже?!
«Если бы я только мог притвориться, что не говорю на рейкшпиле», - подумал он.
Однако трактирный коридорный мальчишка поставил крест на этой надежде. Поднимая саквояж Хенкина на крышу экипажа, он, так что сие слышала вся округа, объявил: «Этот господин родом из Мариенбурга! Держу пари, что он сможет рассказать множество новостей, чтобы скоротать дорогу!»
Предположительно, он надеялся, что лесть поможет ему заработать пару медяков на чай. Он ошибся. Нахмурившись, Хенкин дал ему мельчайшую монету из тех, что у него были, и залез в экипаж.
Так и началось сие тяжкое испытание.
Это было не только из-за того, что дорога была неровной и в рытвинах. Этого-то он ожидал. Но гном - по счастью находившийся в приподнятом настроении - с чего-то вбил себе в голову, что никто из Пустоши не обладал подобающим чувством юмора. Соответственно, он с пылом начал знакомство с того, что у него считалось за смешные шутки. Поначалу будучи обычным сортирным юмором, они выродились в непристойности и, наконец, стали совершенно отвратительными.
-.. и он был там, по уши в сортире! Ха-ха-ха! - Как и следовало ожидать, нежелание Хенкина смеяться, служило, на взгляд гнома, доказательством его первоначального предположения. Так что он пытался снова и снова, и снова, и ещё разок. К счастью, в конце концов, он исчерпал свежие - «скорее следовало бы сказать, - подумал Хенкин, - древние» - истории и с презрительной гримасой откинулся на спинку и закрыл глаза, не ослабляя при этом крепкую хватку на топоре. Через несколько мгновений он начал храпеть.
В этот момент его спутник пробормотал: - Я должен извиниться за моего друга, майн херр. У него была - хм - трудная жизнь. Феликс Ягер, кстати, к вашим услугам.
Неохотно, Хенкин назвал своё имя.
- Ну, по крайней мере, погода сегодня хорошая, - продолжил тот после небольшой паузы. Выглянув из окна, он добавил. - Мы, должно быть, приближаемся к Холенкрайсу, я полагаю.
- Нет, мы ещё не проехали даже Шатценхайма, - не сумев сдержаться, поправил его Хенкин.
- Вы знаете эту часть мира? - удивился Феликс, его брови поднялись, словно стремясь слиться с волосами.
Хенкин в свою очередь посмотрел на окружающий пейзаж. Дорога, вырезанная в холме, как выступ, едва ли была достаточно широкой для экипажа. Она петляла между угрюмых серых скал и участков покрытой травой земли. Выше по склону росли берёзы, буки и ольха - последние форпосты лесной армии, занимавшей долину, которую они покидали. Ближе к вершине они уступят место елям и лиственницам. Прибежищу волков…
- Были времена, - наконец заговорил Хенкин, - когда я знал эти места лучше, чем собственный дом.
- В самом деле? Как так?
Хенкин пожал плечами: - Меня отправили в школу, здесь неподалёку. Чтобы быть точным - при Шраммельском монастыре.
- Это название звучит знакомо… - нахмурился Феликс, вспоминая, но затем его лицо прояснилось. - Ах, конечно! Шраммель - где мы остановимся на ночь. Таким образом, мы будем наслаждаться вашим обществом и на постоялом дворе?
Хенкин покачал головой.
- Нет, к тому времени, как мы прибудем туда, ещё останется, наверное, час до захода солнца. Я отправлюсь в монастырь - это недалеко - и воззову к традиционному праву бывшего ученика на еду и постель. Вчера я, подчинившись порыву, решил, что нельзя упустить шанс заскочить туда, оказавшись так близко.
- Хм! Ваши преподаватели, должно быть, оставили о себе сильное впечатление!
- Оставили, на самом деле оставили. Всему, что мне удалось достичь в этой жизни, я обязан их воспитанию. Я не против признать это сейчас, но тогда я был непокорным юнцом, - говоря, он подумал, как, должно быть, эти слова ударили по ушам незнакомца: ныне он был дороден, хорошо одет и вообще весьма респектабелен, - доходя в своих проказах до точки, когда наш семейный священник начинал думать, что в моей природе могли быть некоторые искорки Хаоса. Это по его совету для продолжения учёбы меня отправили в монастырь под наблюдение последователей Солкана. В Шраммеле меня спасли от опасности, о наличии которой я даже не подозревал. Мне часто хотелось иметь возможность именно там закончить своё обучение.
- Вас рано забрали? - спросил Феликс.
Хенкин развёл руки.
- Умер мой отец. Меня вызвали домой, чтобы возглавить семейное дело. Но, если откровенно, я не шибко подходил для этого. В прошлом году я решил продать дело, даже если не смогу получить ничего, напоминающего разумную цену, - он смущённо кашлянул. - Видите ли, моя жена оставила меня… Если бы только мои учителя успели полностью реформировать мой характер, вылечить меня от чрезмерной склонности к тоске… Сначала я ненавидел это место, я признаю это, потому что режим был очень строгим. Я вспоминаю, как просыпался зимой до восхода солнца, чтобы сломать иней на раковине и успеть умыться до утренней молитвы! И звук сотни пустых животов, урчащих в рефектории, когда приносили хлеб и молоко - да я до сих пор слышу это, стоит закрыть глаза! Как мы, мальчишки, говаривали, это делало бессмысленным лозунг монастыря: «Место тихого собрания»!
Он издал смешок, и Феликс из вежливости вторил ему.
- Конечно, они должны были быть строгими. Неизменное следование рутине - это было их главным оружием против угрозы Хаоса - это, и зубрёжка. Зубрёжка! Боже мой, да! Они забили мою голову строками, которые я не смогу оттуда выкинуть до конца своих дней!
''«Выпускайте силы беспорядка - я не дрогну!''
''Против сердца моего стального - не в силах Хаос устоять!»''
- Как! - воскликнул Феликс. - Это же из « Барбенуа» Таррадаша, не так ли?
Хенкин криво улыбнулся.
- Да, действительно. Они заставили узнать меня всё это, заучить наизусть, как предостережение против высокомерия. Я забыл уже, что именно я сделал, но уверен - я это заслужил… Хотя, я впечатлён, что вы узнали это. Я думал, что Таррадаш вышел из моды.
- О, я могу утверждать, что поверхностно знаком с большинством великих произведений древности. Откровенно говоря, у меня самого есть амбиции на этом поприще. Как ни странно, это, отчасти, и есть причина, по которой я путешествую в такой, хм, странной компании.
- В самом деле? Ну-ка, расскажите!
Феликс не смог отказать. После подробного изложения соглашения, по которому он обязался увековечить героические дела своего спутника в поэме, он описал несколько из указанных деяний - заставив Хенкина нервно отодвинуться от дрыхнувшего гнома - и, в конце концов, перешёл к общему обсуждению литературы. Так что, к тому времени, когда экипаж, скрипнув железными ободами колёс по брусчатке, остановился перед шраммельским постоялым двором «Мёд и кубок», можно было с уверенностью сказать, что данная часть поездки была проведена достаточно приятно.
- Я бы посоветовал вам, - пробормотал Феликс, - выйти первым. Будучи разбужен, Готрек может разозлиться… Собираетесь ли вы после поездки в монастырь вернуться и присоединиться к нам в дальнейшем пути?
- Да, у меня есть такое желание, - ответил он, поморщившись. - Я должен успеть обернуться, я уверен.
- Что ж, тогда с нетерпением буду ожидать встречи. Наслаждайтесь, э-э, сентиментальным визитом.
Распорядившись, чтобы его тяжёлый багаж занесли на постоялый двор, Хенкин бодро отправился в путь с ранцем, в котором было лишь самое необходимое. Было довольно тепло для этого времени, хотя впереди уже можно было увидеть клочья наползавшего тумана. Он вспомнил, как ощущал его прилипчивую сырость на своей гладкой коже, когда его и других проказников отправляли на пробежку-наказание. Перспектива вновь окунуться в туман притушила его бодрое настроение. К тому же течение времени, казалось, сделало подъём более крутым, чем он помнил, и ему частенько приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.
Тем не менее, попадавшиеся на глаза старые ориентиры ободряли его. Вот, к примеру - корявый обломанный дуб, который его школьные приятели прозвали «Хексенгальген» - виселица ведьм. Его корона исчезла, вне всякого сомнения, срубленная в зимнюю бурю, но нельзя было не узнать его морщинистую кору, теперь покрытую заплатами грибов, которые он признал съедобными. Картина эта напомнила ему, как же голоден он был - достаточно, чтобы наддать ходу даже при воспоминании о скудных припасах, на которых держались монастырские воспитанники: хлеб грубого помола, водянистый костный бульон и немного жалких овощей.
Конечно, за прошедшие годы он привык к более изысканной пище. Так что просто понадеялся, что его желудок справится…
Путь определённо был круче, чем он предполагал. Расстояние от дубового пня до следующего ориентира - покрытой мхом скалы, известной как «Замороженный гном», так как она имела отдалённое сходство с одним из представителей этой сварливой и неприятной расы - казалось, увеличилось раза в два. Как же всё было иначе, когда ему было семнадцать!
Тем не менее, это его не остановило, и солнце ещё не закатилось, когда он преодолел последний подъём. Отсюда он мог окинуть взором мирный вид, который когда-то ненавидел, но который теперь обладал силой вызвать слёзы у него на глазах.
Да, он не изменился. Он видел здания, которые помнил так ясно, окольцованные недружелюбной серой стеной. Некоторые из них были скрыты опустившимся туманом, но он мог узнать их все. Там - дормиторий, с его крылом-лазаретом, выходившим фасадом на аккуратные квадратные участки, засаженные лекарственными травами, а так же овощами для котла. Дальше - кухня, куда их и отправляли: она была отдельным зданием, отделённая даже от рефектория из-за своего дыма, а в летнее время, из-за привлекаемых запахом мяса полчищ мух, была и вовсе вредным соседом. Вон там - схола, в которой, кроме учебных комнат, также располагалась библиотека… Он задумался, кто теперь был обладателем тяжёлой связки железных ключей, что раньше болтались на верёвке, подвязывающей коричневую рясу брата Юргена - ключей, которые предоставляли доступ к закрытой секции, куда допускались только самые лучшие и благочестивые ученики, чтобы противостоять отвратительным, но точным отчётам о зле Хаоса, что было совершено в мире. Юрген, конечно же, давно помер - он уже был согнувшимся и седым в годы юности Хенкина.
Далее располагались коровники, конюшни, сараи, где предоставляли убежище на ночь бродячим нищим, - и, наконец, привлекающий взор — словно благодаря какой-то иллюзии перспективы вид со всех точек обзора достигал там своей кульминации - храм, где велось богослужение исключительно Богу Закона, самому преданному и мстительному противнику Хаоса. Непроизвольно, строки из старого гимна коснулись губ Хенкина:
''Помоги нам служить тебе, бог Порядка и Закона!''
''Когда мы молимся Тебе о воздаянии''
''Отмсти за наши обиды''
''О…''
Странно! Имя вертелось на кончике языка, но он никак не мог его вспомнить. Может, если он снова продекламирует эти строки, то память вернётся? Он так и сделал, но в голове по-прежнему была вызывающая ярость пустота. Но ведь он же точно помнил его, когда разговаривал с Феликсом в экипаже!
- О, это просто абсурдно! - в раздражении воскликнул он. - Я, кажется, начинаю страдать старческой забывчивостью, в мои-то годы!
Раздосадованный, он поудобнее перекинул ранец через плечо и пошёл вниз по дороге, что привела его к высоким, увенчанным небольшой смотровой башенкой дубовым воротам, которые были единственной возможностью пройти за окружающую монастырь стену. С каждым шагом окружающая темень становилась всё гуще. Когда он добрался до вершины холма, солнце ещё не закатилось полностью, но к тому времени как дорога привела его к воротам монастыря, ночь уже окончательно пала на землю, и прохладный саван тумана поглотил его, как раз когда он дёрнул ржавую цепь колокола.
Глухой лязг ещё был слышен, когда сверху раздался скрежет - скользнула в сторону деревянная заслонка в смотровой башенке - и надтреснутый голос спросил, кто там.
«Удивительно, - подумал он. - Голос прям как у брата Кноблауха, который сторожил ворота в мои дни! О, я полагаю, каждый привратник старается копировать манеры своего предшественника…»
Отступив, он задрал голову, но не увидел никого, лишь слабый отсвет фонаря, и крикнул в ответ: - Хенкин Варш! Я был учеником здесь! Я заявляю право на кровать и ужин!
- Хенкин Варш! - изумлённо повторил привратник. - Ну и ну! Это восхитительно! Я мигом!
И его слова не разошлись с его делами, ибо не успел ещё Хенкин сделать пару вдохов, как тяжёлые створки распахнулись перед ним. А перед ним, безошибочно узнаваемый в слабом жёлтом свете лампы, которую он нёс в руке, находился брат Кноблаух собственной персоной, запыхавшийся от торопливого спуска по узкой лестнице.
- Но… Нет, этого не может быть! - воскликнул Хенкин. - Вы не можете быть братом Кноблаухом!
- Почему бы это? - быстро парировал старик.
- Я думал, что… Я имел в виду: я покинул вас двадцать лет назад!
- То есть из-за этого ты думал, что я уже помер? - едко ответил привратник. - Что ж, я полагаю, для любого мальца человек старше пятидесяти кажется древним старцем. Нет, я таки здесь, столь же крепкий и здоровый, каковым любой иной может только надеяться быть в моём возрасте. Как ты знаешь, мы ведём здоровый образ жизни - мы не портим наши тела пьянством и не растрачиваем наши жизненные силы на распутство! Заходи же, заходи, чтобы я мог запереть ворота. Кровать ты, конечно, так и так получишь, но если тебе хочется перекусить, то стоит поспешить. Приём пищи после захода солнца, как ты помнишь, и мы не изменили своим правилам.
Желудок Хенкина взроптал от перспективы отправиться на боковую без ужина, вызывая воспоминания о шутке, которую он рассказал своему спутнику.
- Но я не думаю, что они уже начали, - успокаивающе добавил отец Кноблаух и неуклюже рванул к рефекторию.
Он провёл Хенкина через проход для преподавательского состава, куда в детстве был ему вход заказан, и время откатилось назад, когда он ступил на огромный помост, куда ранее он попадал лишь затем, чтобы подмести его, и посмотрел вниз на тускло освещённую залу. Там, как и в старые времена, девяносто или сто напряжённых, бледных мальчиков молча сидели перед миской рагу и куском грубого чёрного хлеба. Те, чья очередь была получить свою порцию скудной трапезы, брали миски и ложки с полок вдоль стены и, наполнив их, мигом возвращались обратно на свои места, усаживаясь на деревянные скамейки, один вид которых вызвал болезненные воспоминания у ягодиц Хенкина.
- Тебе повезло, - пробормотал Кноблаух. - Молитва ещё не произносилась. Жди здесь, я сообщу настоятелю.
Хенкин проследил за Кноблаухом взглядом. Даже если привратник был тем же самым, то настоятель, уж конечно, был другой. Альбериху было за семьдесят. Но это было обычаем для служащих - обедать с поднятыми капюшонами их сутан, дабы отбить охоту даже обмениваться взглядами, что могло бы нарушить дух нерушимого правила, касающегося разговоров за столом, так что черты лица человека разобрать было невозможно. Выслушав Кноблауха, он важно кивнул и указал пальцем, куда должен был сесть гость, а также принесена ему пища - совсем так, как сделал бы Альберих.
«Нет, это невозможно, - подумал он. - Он, должно быть, просто в совершенстве перенял манеры своего предшественника!»
Один из старших мальчиков получил сигнал и быстрым шагом - никогда, само собой, не бегом - подошёл к настоятелю. Получив инструкции, он, выглядя ошеломлённым, словно не веря, что кто-то мог ''добровольно'' вернуться в это место после освобождения, подошёл к Хенкину. После чего проводил его к последнему оставшемуся незанятым стулу за длинным столом и поставил те же рагу и хлеб, что и остальной собравшейся братии. Затем он зашёл за расположенную примерно посередине левой стены кафедру, на которой покоилась большая с кожаным переплётом книга, и замер в ожидании, глядя на настоятеля.
«Ах! Всё возвращается! Всё возвращается! На второе всегда было чтение, своего рода проповедь или нравоучительная притча! Как же я ненавидел свою очередь выполнять данную обязанность, не столько потому, что я так уж плохо читал, сколько из-за того, что это означало, что я буду голодать ещё некоторое время, пока мне не будет позволено поспешно проглотить холодные объедки, прежде чем мчаться за остальными…»
Настоятель поднялся и заговорил тонким, но звучным голосом, и жесты его были такие же, как у Альбериха - и, как сию же минуту понял Хенкин, таким же был его рост. Альберих был чрезвычайно высок. Однако вместо ожидаемой молитвы он произнёс иное.
- Братия! Воспитанники! Сегодня мы наблюдаем уникальное событие. Мы разделяем нашу трапезу с бывшим учеником. Спасаясь от беспорядка мира, он воссоединился с нами в нашем месте тихого собрания. Я прошу вас всех поприветствовать Хенкина Варша.
Он повернул голову в сторону Хенкина, но тень, отбрасываемая капюшоном, была столь глубока, что ни единой чёрточки лица не было видно. В недоумении Хенкин сделал то, что сделал бы дома: поднялся со стула, неловко поклонился - сначала настоятелю, затем - основной части зала - и вернулся на своё место.
Видимо более ничего не ожидалось, поэтому настоятель начал нараспев произносить первые слова молитвы. Мгновенно столовую заполнили звуки жевания, прихлёбывания и глотания, словно огромное помещение оказалось заполнено прожорливыми кабанами, неспособными ни на что, кроме визга. К своему собственному удивлению - рагу выглядело и пахло даже ещё более неаппетитно, чем он ожидал - Хенкин обнаружил, что и сам набросился на еду с не меньшей жадностью. Она, конечно, могла быть пресной и без запаха, не говоря уж о том, что почти остыла, но всё-таки наполняла приятной тяжестью пустой желудок, благо долгий путь из Шраммеля породил в нём дьявольский голод.
Дождавшись, когда была проглочена пища, которой с ходу жадно набили рот, мальчик у кафедры возвысил свой голос. Хенкину не удалось поймать его вводные слова, ибо он с чавканьем яростно сражался с очередным чёрствым куском хлеба…
«Кстати говоря, о пропущенных словах: та молитва. Она включает в себя имя, которое я никак не мог вспомнить, как раз сейчас оно будет произнесено… вот сейчас…»
Совсем запутавшись, он встряхнул головой. Он не услышал его.
По крайней мере, уже не имело значения, что он пропустил название читаемого произведения. Он узнал первые строчки, бесчисленное количество раз слыша их ранее, да и читая тоже.
- «Дитя ненависти», - прошептал он беззвучно. - Да, несомненно.
Он успокоился, чтобы послушать старую притчу, не уверенный, слышал ли он её вживе, или это память подсовывала ему в уши столь знакомые слова.
- В далёком прошлом, в одной из провинций Бретоннии правил благородный граф по имени Бенуа, коего прозывали «Оргюль» , Гордец, за неимоверное тщеславие. Это было его стремлением - торить свой собственный путь во всех делах, а так как он был сильным человеком, крупным телом и щедро одарённым природой, редки были времена, когда разочарование постигало его. Никто, однако, не может противостоять смерти: и случилось так, что его жена, которую он - в своей, конечно, манере - возможно даже любил, умерла при родах их первого ребёнка, а вскоре и дитя последовало за ней.
Обезумевший от ярости и печали, пошёл он по сёлам и городам своей земли, попрошайничая или крадя себе еду, спал в канавах и сараях, пока прохожие не стали смотреть на него, как на обычного бродягу.
И вышло так, что одним вечером он встретил женщину исключительной красоты, что кормила гусей у реки, когда две луны были полны. Сражённый её сочувствием, он раскрыл себя, сказав: «Я граф Бенуа, твой господин и хозяин. Моя жена умерла. И теперь я выбираю тебя моей новой супругой и, чтобы скрепить соглашение, я возьму тебя прямо сейчас». Хоть видел граф отражение своё в лужах, из которых пил, и тем самым знал, насколько он был грязен и неопрятен, но он привык везде торить свой собственный путь.
Однако прекраснейшая из женщин, которую звали Иветт, была сведуща в тайных знаниях. Она поняла, что он не давал пустых обещаний. И сделав реверанс, она произнесла ему в ответ: «Мой господин - это честь для меня и моей семьи. Но брать меня сейчас вы не должны. Это Ночь Жестоких Лун, время, когда силы Хаоса приносят волны видений из Северных Пустошей, и пыль искривляющего камня, как говорят, приносится ветрами. Вместо этого приходите ко мне завтра, и я охотно соглашусь стать вашей невестой».
Взбешённый, граф Бенуа бросил её на землю и использовал так, как и намеревался, несмотря на её предупреждение. Столь жестоко овладел он ей, что она потеряла сознание, а граф, сделав своё дело, закинул её на плечо и без посторонней помощи понёс к замку своему и, домой придя, наказал слугам, дабы позаботились они о ней.
На следующий день, когда она проснулась, то сказала графу: «Я сдержу своё слово. Пришлите священников, чтобы мы смогли вступить в брак». Он сделал это, ибо очень красива была она. Но не знал он, что вышла замуж за него она в наказание. Возможно, не знала и она. Случилось это на Ночь Жестоких Лун.
В своё время она родила сына и назвала его Эстеф. Он вырос высоким и пригожим, достойным наследником. Но была в нём некая угрюмая дикость, так что порой он и его юные спутники пропадали на буйных кутежах, тогда как в другие времена чёрная тоска брала его в оборот, и никому не говоря, он уходил бродить в одиночестве и лишь бормотал под нос ругательства.
Это случилось в день, когда ему исполнилось восемнадцать, когда он перерос своего отца и стал проворней его на мечах, и был в день тот он в тисках подобного отчаяния. И в этот день его мать поведала ему, как он зачат был против её воли. И в тот же миг он бросился на поиски графа и нашёл его, и пронзил его, и на зубчатых стенах играл в кикболл головой своего отца, и потому все нарекли его проклятым. И они были правы.
Мораль же такова: мы всегда должны быть на страже, ибо хитрость Хаоса безгранична.
Чтец закрыл книгу. Самые медленные едоки среди воспитанников лихорадочно проглотили последние крохи. Все встали, когда настоятель произнёс заключительное благословение - и Хенкин вновь не смог уловить имя Бога Закона, ибо пугающая мысль отвлекла его.
«А ведь, - подумал он, - что-то из того мальчика было и во мне, и по-прежнему оставалось! Слава богу, отец послал меня сюда, ибо иначе… И у меня были подобные приступы чёрной меланхолии, и я тоже неистовствовал и думал, что это смешно - бить окна или грабить крестьян, едущих на рынок! К тому же моя мать никогда не приветствовала физические знаки внимания отца, поэтому я был и остаюсь единственным ребёнком в семье… Был ли Эстеф тоже?» История умалчивала.
Но было не время для удивления. Мальчики провели перекличку, быстро, но тихо, и отправились в дормиторий, за исключением тех, в чьи задачи входили сбор тарелок и уборка. Он ожидал, что настоятели и остальные члены персонала подойдут, чтобы поговорить, узнать, почему он решил нанести этот визит, а это, в свою очередь, даст ему возможность выразить благодарность за то, что внезапно наполнило его сердце, когда мораль о судьбе графа Бенуа запала ему в душу. Но ничего подобного не произошло. Торжественно кивнув ему в свою очередь, они тоже покинули зал, и оставили его в одиночестве, за исключением одного из старших мальчиков. В его руках была свеча, и он тихим голосом сообщил ему, что должен проводить Хенкина до отведённой тому комнаты. Что ж, по крайней мере, ему было позволено спать в одиночку, а не на одной из сотни жёстких полок, застеленных мешками, набитыми ломаным папоротником, что служили воспитанниками матрасами, без подушки и только лишь под одним изодранным одеялом, совсем таким же, под которым он дрожал в старые времена. Впрочем, отведённая ему комната оказалась лишь немногим более роскошной…
В прошедшие годы он не привык ложиться в столь раннее время, так что сначала даже был уверен, что не сможет заснуть. В некотором смысле он приветствовал ожидание. Словно вернулись некоторые пережитки его юности, он рассчитывал подумать над своей досадой на столь холодный приём. Однако стоило закрыть ставни, вровень с которыми уже стоял туман, как могучая волна усталости накрыла его с головой. Зевнув так широко, что едва не вывихнул челюсть, он отбросил в сторону ботинки и одежду, прополоскал рот и плеснул в лицо воды из надтреснутого кувшина, а затем задул свечу и лёг. Он заснул даже прежде, чем успел накинуть на себя одеяло.
Он проснулся в непроглядную полночную темень. Но не безмолвную. Камни, окружавшие его, даже сам воздух, казалось, резонировали в такт грохоту огромного медного гонга…
Уже приготовившись разгневаться на сие событие, нарушившее его сон, всё тело его неожиданно тряхнуло в трепете ожидания. С ним пришла ясная и пронзительная мысль, скорее обнажённое чувство, чем обычные слова. Тем не менее, это могло быть истолковано как…
«Я забыл! Только теперь я вспомнил! Как это могло ускользнуть из моих воспоминаний, то, что предлагало вознаграждение за холод и голод, то, что делало долгие мучительные месяцы, проведённые в помещениях, лишь чуть-чуть лучше, чем тюремные камеры, потраченными не зря? Это вызов в Тихое Собрание!»
Он вскочил на ноги, судорожно хватая сапоги и одежду, отмечая шорохи вокруг, за стенами, и внизу, в дормитории, да даже на крыше, где кружили совы и, несомненно, летучие мыши: мягкое хлопанье их крыльев добавилось к чудесным раскатам гонга. Трясущимися от волнения пальцами, он таки смог, наконец, завязать шнурки и рванул к выходу.
И тут же умерил свой бег. Конечно. Он должен быть умеренным и спокойным, как и всё здесь. Воспоминания захватили его, когда он увидел воспитанников, один за другим появлявшихся на лестнице перед ним, двигавшихся так, словно всё ещё были во власти сна, но уверенно и с твёрдой решимостью.
Он пристроился позади и обнаружил - чего не ожидал, когда только прибыл, но что теперь казалось вполне естественным - настоятеля, который собственной персоной стоял рядом с открытой дверью, в которую просачивались завитки тумана. Откинув капюшон, он вместе с двумя служителями вручал мальчикам зажжённые факелы. Служители, неподвижные под своим капюшонами, тем не менее, обладали замечательным сходством с библиотекарем братом Юргеном (железные ключи и всё остальное) и братом Вилдгансом, который был главным воспитателем Хенкина. Однако в данный момент он был не в том состоянии, чтобы его обеспокоило нечто подобное.
Да, настоятелем был Альберих. И да - он словно бы не постарел ни на год. А теперь встал прямо перед Хенкиным, когда тот сошёл с последней холодной ступеньки каменной лестницы, и поклонился. Поклонился! Молча - его действия говорили больше, чем слова.
Сердце Хенкина забилось в унисон с гонгом, пока его шаги, так же, как и шаги воспитанников, подстраивались под бой. Понимая, что эта церемония была в честь него, в честь его решения вернуться, он проследовал за тройную линию факелов, которые держали мальчики. «Юрген» и «Вилдганс» пристроились по бокам, в то время как настоятель шёл позади.
Они были, естественно, вызваны в храм.
«Ах! Вот как это было, - подумал он. - Вот каким способом нас ставили лицом к лицу с первичной сущностью Закона и Порядка! Не с помощью нудной зубрёжки, не заучиванием нравоучительных историй и выдающихся произведений, не дисциплиной и смирением, которое у нас вызывали хлебом, похлёбкой, а иногда и заслуженными порками — а вырыванием из сна в глухую ночь, когда случайные капризные порыва тела становятся наиболее вялыми, наименее подверженными прихотям светлого времени дня, и демонстрацией непостижимой сущности бога, которого иначе мы бы воспринимали всего лишь как слова…! Это - то, что спасло меня благодаря самоотверженности моих учителей, святых отцов. Как мог я ни разу не вспомнить об этом за все эти годы? Как я мог забыть за эти двадцать лет это ощущение чудесного, эту пьянящую радость?»
Он ощутил, как его слегка трясёт, столь огромным был заряд предвкушения того, что пронизало его существо. Ни одно из остальных больших событий его жизни не могло даже приблизиться к этому. Ни свадьба, ни рождение детей, ни его первая удачная сделка после того, как дело отца перешло к нему, а затем другие, которые он проворачивал, когда его ранний интерес к этому уже ослабел, ни та первая (из многих) тайная любовница, - и даже последняя, которая была обнаружена и стоила ему брака и прежних средств к существованию. Они не стояли и рядом. Это было тем, что делало жизнь здесь терпимой, и он должен был испытать это вновь.
Он хотел выкрикнуть благодарность, но его язык, казалось, связали, точь-в-точь, как когда он пытался вспомнить мысль, что была навеяна знакомым гимном.
Ах, это не имело значения. В течение часа, быть может нескольких минут, имя появится у него на губах и отпечатается на его судьбе. Ему нужно будет лишь произнести его вслух, и он будет принят, неким образом, который он ещё не мог постигнуть, но он будет принят. О да, он будет принят, когда придёт это время.
И вот наконец показался вход в храм. Кноблаух стоял на страже. Проходя мимо, воспитанники строились в сомкнутые ряды по обе стороны зала перед лицом высокого и далёкого идола. Факелы, которые они несли, отбрасывали тусклый свет на гобелены, висевшие на стенах, скрытых туманом, что тоже собрался в храме, как будто занесённый сюда крыльями круживших сов и летучих мышей. Сам идол, настолько высокий, что его руки почти достигали крыши, был едва различим. Впрочем, это не имело значения. Хенкин знал со спокойной уверенностью, что бог был уважаем в этом храме: тот, чей закон поддерживал не только крышу, но даже небо, тот, которому он уже был посвящён, и тот, кто привёл его сюда спустя два десятилетия.
Ах! Сколь немногие могут похвастаться, что столь же долго хранили зарок, данный в юности!
Хенкин вошёл. Он ощутил удивительную неуверенность, была ли то мысль, что непрошенной возникла в его разуме, или то были произнесённые Альберихом слова - за которыми последовало нечто, что, как ни странно, прозвучало как смешок. Он сделал было попытку спросить, но его опередили. Кноблаух качнул створки, и тяжёлые двери закрылись с оглушительным стуком, и в тот же миг гонг - который к этому времени стал почти оглушительным - смолк.
Окружённый атмосферой всеохватывающего ожидания, Хенкин обнаружил себя идущим по центральному проходу храма - воспитанники замерли вокруг, словно каменные истуканы, не шевелясь, даже когда капли расплавленной смолы падали с факелов на обнажённые руки, с неописуемой тоской глядя на укрытого туманом идола. Хенкин вспомнил эту тоску сейчас, как она мучила, как она воспалялась, как она могла быть смягчена лишь церемонией, подобной той, что проводилась в сей миг.
Тем не менее, не было ни пения гимнов, ни процессии пышно одетых псаломщиков, ни фимиама, ни кучи даров, ни одного из тех пустяков, которые было так легко найти в любом ином храме. Конечно же, нет. Этот обряд был уникален.
Это, в конце концов, было Место Тихого Собрания.
Сами по себе его ноги перестали двигаться. Он стоял перед статуей. Если он поднимет голову, то сможет узнать её, и имя, что вертелось на языке, будет произнесено. Плод его образования созреет в тот же миг. Он станет наилучшим слугой делам бога - чего, с прошедших школьных годов, он хотел больше всего на свете.
Недоумевая, почему не вернулся сюда уже давным-давно, присоединившись к Альбериху и Кноблауху, Юргену и Вилдгансу и остальным, он оглянулся по сторонам, ища одобрения. И встретил поощряющую улыбку настоятеля.
По крайней мере, он заставил себя поверить, что это была улыбка. Она включала в себя губы, приоткрывшиеся над множеством зубов, что было поразительным для такого старого человека, и некое ожидание, сквозившее в его взгляде, так что…
Решив не смотреть слишком долго, Хенкин уцепился за остатки радости, что наполняла его на пути сюда - теперь, по неизвестной причине, начавшей рассеиваться - и смело запрокинул голову, чтобы взглянуть на образ бога.
И застыл, разрываемый между обожанием и недоумением.
То, что доставало до крыши - не было руками. Те руки, что были там, венчали чудовищные лапы, а ноги оканчивались огромными широкими ступнями. Однако кое-что вздымалось и над ними, прорастая из отвратительной головы, это были… рога? Нет - щупальца! И они изгибались! И когда они, изогнувшись, обратились к нему, то он увидел, что каждое заканчивается глазеющим, обрамлённым короной из ложноножек лицом…
Оно заговорило - каким из трёх ртов, Хенкин понять не мог. Оно заговорило голосом, напоминающим скрежет трущихся горных пород, предвещающих оползень в долине, когда вешние воды подмывают склон холма.
'''''- Произнеси моё имя. Тебе нужно лишь произнести моё имя и жизнь без ограничений ждёт тебя. Вечная жизнь!'''''
Имя возникло, почти. Тем не менее, где-то в сокровенных глубинах сознания Хенкина, что-то воспротивилось. Какая-то часть его возмутилась, её воображаемый голос был почти сварливым - как у матери, когда отец раздражал её, побеждая в споре - из чувства, можно сказать, стойкого упрямства.
«Это не бог Закона, - подумал он. - Он больше похож на того, с кем я боролся на протяжении всей своей жизни!»
Всё это время, которое Хенкину казалось половиной вечности, он стоял перед статуей, замерев в недоумении. Он знал имя, которое должен был произнести. Он совершенно никак не мог вспомнить какое-либо другое. Из этого следовало, по извращенной логике, которая держала его в своих руках, что он должен был произнести то единственное, которое мог произнести.
С другой стороны, если бы он делал это, там было некое наказание... или что-то… или… Подняв руки к вискам, он качнулся, чувствуя головокружение, собрал все свои силы, облизнул губы, окончательно и бесповоротно приготовившись выполнить обязательства…
И раздался громоподобный треск дубовой двери, и чудовищный топор сокрушил их деревянные створки, словно хрупкие стены крестьянской хижины.
Чем, как оказалось, они для него и были.
Медленно, как муха, попавшая в забальзамировавшую её смолу, чтобы спустя тысячу лет быть выгодно проданной в качестве янтаря, Хенкин повернулся. В дальнем конце прохода что-то двигалось так быстро, что он едва мог уследить за ним взглядом. Кроме того, его уши были атакованы даже сильнее, чем когда гремел гонг.
Движущимся предметом был топор. Его владельца он видеть не мог. Но он был, этот владелец, Хенкин слышал его. Он услышал, из того, что удалось разобрать, нечто, напоминавшее ужасный боевой клич гнома, пришедшего в неистовство. Только после того, как клич взорвался под сводами храма, отразившись от арочной крыши, он смог ощутить его силу. Первой - после двери - жертвой Готрека стал брат Кноблаух, голова которого, уставившаяся на своё распростёртое на каменных плитах тело, выражала на лице недоумение, подразумевающее, что она вроде бы должна, но не вполне способна это лежащее рядом тело опознать.
При этом зрелище мальчики, вопя во все легкие, сломали строй и побежали куда глядят глаза, топча братьев, пытавшихся остановить их, и отшвыривая факелы, не обращая ни малейшего внимания, летят ли те на каменные плиты или на гобелены, драпирующие стены храма. И взметнулось пламя. И дым смешался с туманом. Альберих и его спутники скинули капюшоны и с рычанием повернулись к незваному гостю, на время позабыв о Хенкине.
- Скорее! Варш, бегите! Сюда, вы, глупец!
Всё ещё в тисках колдовства, Хенкин посмотрел в сторону кричавшего, который отчаянно размахивал руками у двери. Он бестолково спросил: - Феликс Ягер, это вы?
- Конечно, это я! - крикнул в ответ Феликс. В руке он держал меч, но подобную работу предпочёл оставить своему спутнику. - Сюда! Быстрее! Пока Готрек не обрушил крышу на наши головы!
Хенкин вяло ожидал безмолвного позволения настоятеля - он чувствовал, что должен. Или от Юргена, или Вилдганса. Но внимание всех троих было сосредоточено на гноме. Вытянувшись в своих развевающихся рясах, в сравнении с ним они казались высокими, словно деревья. Волшебные ауры окружили их, когда они собирали силы для магической контратаки. «Несчастный дурак!» отчётливо услышал Хенкин голос Альбериха. « Неужели он воображает, что обычный топор сможет убить тех, кто жил тысячи лет!»
Они простёрли руки. Неописуемые ужасы скопились вокруг их соединённых пальцев.
Не обращая внимания на других братьев и бегущих мальчиков, Готрек умолк. Балансируя на носках, размахивая топором, он выглядел куда более ужасающе, чем раньше: больше не танцуя в экстазе кровавой ярости, но подобравшийся, сосредоточенный, сверкающий глазами от бешеного гнева… Трясясь от головы до пят, Хенкин понял, на что он смотрел - истребителя на грани убеждённости, что пришло время, когда его поискам может прийти конец.
Как бы в подтверждение этого, гном начал петь - не орать свой боевой клич, не угрожать, не проклинать, но петь на гномьем. «Конечно же, - подумал Хенкин в изумлении. - Это была баллада о деяниях его семьи, той семьи, что должна быть мертва, иначе он не ступил бы на свою уединённую дорогу».
Презрительно усмехаясь, настоятель Альберих и его спутники собрали всю свою магическую силу, приготовившись сотворить заклинание…
И именно в это мгновение, когда у них уже не было власти, дабы удержать то, что было втянуто в их заклинание, Готрек метнул топор.
Сила броска была так велика, что гнома потянуло за ним, ибо он крепко вцепился в топорище. Был ли это бросок или прыжок? Или и то и другое? Потрясённый, Хенкин не мог решить. Всё, что он мог сказать с определённостью - такова была его сила, что летящее лезвие скосило Альбериха и его товарищей, словно стебли кукурузы косой жнеца. Гном, что, крутясь, пронёсся сквозь них, приземлился перед идолом. Запыхавшийся, но по-прежнему певший свою песнь, он вновь поднял топор, на этот раз угрожая самой статуе.
Куда же ушла сила заклинания? В топор, внезапно осознал Хенкин. Конечно же! А теперь то, что он принял за руки, поддерживающие крышу храма - то, что оказалось наполовину рогами, а наполовину - щупальцами - теперь оно опустилось, отвратительные клыкастые пасти, напоминающие расплывчатую плоть миног, сомкнулись на коренастом теле Готрека. Его пение, теперь, когда крики мальчиков стихли, оказалось не единственным шумом, который можно было услышать. Внезапно появились грозные скрипы и скрежет, когда, лишившись своей поддержки, здание начало прогибаться и раскачиваться…
- ''Беги'', глупец! - проорал Феликс, хватая Хенкина за руку и утаскивая его прочь, на дрожащую землю, под музыку щёлкающих брёвен, опрокидывающихся камней и потрескивающего пламени, посреди обречённого на падение Шраммельского монастыря.
Неожиданно стало очень холодно, а они были очень слабы, а время, казалось, остановило своё движение.
Хенкин пожелал, чтобы двигающаяся земля последовала его примеру.
Светало. Насквозь мокрый от росы, Хенкин заставил себя открыть глаза и осмотреть окружающее в лучах возвращающегося солнца. Он увидел курганы из щебня, линию рухнувшей стены, дым, стелющийся от того, что некогда было храмом, а теперь больше напоминало навес, державшийся на сломанных столбах, - но ни единого движения, кроме падальщиков, что осторожно подбирались к развалинам в поисках добычи. А также какого-то шевеления среди тлеющих обломков, как будто след Хаоса всё ещё таился там, двигаясь и извиваясь.
И ни единого признака братьев или воспитанников.
И, если уж на то пошло, Готрека.
Закутанный в красный шерстяной плащ, Феликс задумчиво сидел на соседнем камне. Без какого-либо предисловия, Хенкин потребовал: - Где гном? Он спас мне жизнь!
Феликс угрюмо пожал плечами.
- Похоже, он обрёл то, чего жаждал. Храм рухнул, когда он был внутри. Я успел лишь вытянуть вас… Ну, с другой стороны, это именно то, чего он всегда и хотел. И, я полагаю, что должен бы радоваться, что, наконец, избавился от своего обещания.
- Но как же это всё случилось? - Хенкин осторожно приподнялся. - Может быть пыль искривляющего камня? В воздухе, пище, самой нашей крови?
- Это или иное в этом роде. Какая бы ни была тому причина, этот монастырь служил орудием для…
- Тзинча! - выпалил Хенкин. Это было тем словом, которое его так соблазняли произнести, имя, сила которого, как опасался их семейный священник, уже держала Хенкина в своих руках. И имя бога Порядка и Закона также вернулось к нему.
Посерьёзневший Феликс кивнул.
- Верно. Какой ещё способ, чтобы скрыть свою работу, может быть лучше для приспешников Изменяющего Пути, чем прикидываться, будто они служат Солкану? Должно быть, это дорого им стоило - сохранять такой неизменный облик, но в долгосрочной перспективе, я думаю, затраченные усилия с лихвой компенсировались - поместить столь много обращённых в уравновешенные респектабельные семьи.
- Если бы только мой отец и наш семейный священник могли знать о судьбе, на которую обрекают меня! - поднявшись на ноги, с горечью сказал Хенкин. - Я хотел пойти по стопам своего отца, клянусь! Я хотел создать своё дело, сделать его самым успешным в Мариенбурге, а вместо этого, вся моя жизнь пошла наперекосяк! Я вступаю в свои зрелые годы без жены, без карьеры, без всего того, что моя семья надеялась, что я буду иметь! А всё потому, что мой отец был обманут, послав меня сюда, потому что я был настолько непослушным, и потому что монастырь назывался «Местом Тихого Собрания»!
- ''Тихим'' оно не было, - проревел в отдалении голос. - Не прошлой ночью, во всяком случае!
Феликс и Хенкин в испуге обернулись. Готрек выбрался из-под развалин храма, держа топор на плече. «Это он, должно быть, - подумал Хенкин, - был причиной того, что я принял за простое проседание».
И гном ни в малейшей степени не выглядел довольным.
Хенкин едва-едва разобрал тихий шёпот Феликса: - О, нет…
Но было кое-что ещё, что он хотел узнать. Поэтому он поспешно задал крутившийся на языке вопрос.
- Как вы узнали? И почему пришли за мной? Вы ведь тоже могли попасть в ловушку!
Покорно вздохнув, Феликс объяснил.
- За обедом мы порасспросили о монастыре - о «''Монстере''», как они его называли. Услышав это, - он вздохнул, - мы и думать забыли о еде.
- Вы имеете в виду, что хозяин мог бы и предупредить меня? - задохнувшись от ярости, спросил Хенкин.
- Ну конечно он мог! Но он смотрел в будущее и уже примеривался к вашей поклаже.
Отряхнув пыль с гребня и бровей, гном сел рядом с Феликсом и осмотрел топор, бурча себе под нос ругательства.
- Зачем…
- Поберегите своё дыхание, - отрезал Феликс. - Готрек ему кое-что пообещал. Он знает, что с ним станет, когда мы вернёмся, если он хоть пальцем тронул ваши вещи.
- Когда…? - Хенкин с трудом сглотнул. - Но, герр гном, вы думали вернуться?
Феликс со свистом выдохнул, словно бы в тревоге.
Последовало долгое молчание. В конце концов, Готрек пожал плечами. Голосом, настолько сильно отличавшимся от вчерашнего, что было невозможно поверить, что это был тот же самый гном, который травил «анекдоты» в экипаже, Готрек хрипло ответил:
- Прошлая ночь не окупилась, но это был один из наиболее высоких шансов завершить мой путь. Ради этого я бы простил любого, даже того, у кого напрочь отсутствует чувство юмора! Если бы я не забрал такой заряд магии… В итоге, впрочем, - сердито закончил он, - всё это привело к ещё одной строчке для поэмы Феликса и очередной обманувшей меня гибели! - он поднял топор, словно чтобы ударить Хенкина изо всех сил.
Хенкин колебался. В нём, теперь он знал, хозяйничал Тзинч Изменяющий Пути, однако он до сих пор не смог подчинить его себе. Отлично! Если приспешники Тзинча могли контролировать свою природу достаточно долго, чтобы заставить весь мир поверить, будто они служили суровому Солкану, мог ли он потерять контроль над собой пусть и на один краткий миг, делать и говорить правильные и необходимые вещи? Он один из немногих, кто хоть немного знает об истребителях…
Приняв решение, он выпрямился в полный рост.
- Готрек, - сказал он отважно. - Я слышал, как ты пел перед тем, как атаковать их!
Костяшки могучих кулаков побелели, крепко сжав топорище, мышцы плеч напряглись, свечение усилилось.
- Херр гном! Я знаю, насколько это редкая привилегия! И я буду дорожить этим!
Могучие руки расслабились, слегка.
- Конечно, до конца дней своих я никогда не расскажу об этом другой живой душе! Только когда ваш спутник завершит свою поэму - великую работу, которая увековечит ваши дела.
Уголком глаза Хенкин заметил, как Феликс, явно удивлённый, кивнул.
- Жаль только, ''герр гном'', что моя недостойная личность не смогла, в конце концов, стать средством достижения ваших чаяний!
Что, если он зашёл слишком далеко? Он уже почти тараторил.
- Если вы проводите меня обратно на постоялый двор - пусть мы и пропустили утреннюю почтовую карету - то я обещаю вам, что мы весьма приятно проведём время до следующей, с обилием еды и эля за мой счёт, и вы сможете рассказать мне все шутки, которые захотите, а я поаплодирую стихам Феликса, сложенным о ваших сегодняшних подвигах!
Мгновение Хенкину казалось, что он сможет расположить к себе Готрека. Но затем гном пожал плечами и встал. Невозможно описать словами то несчастное выражение, которое было на его лице.
- Что толку? Вы, люди, заботитесь лишь о своих жалких жизнях. Когда Феликс сочинит свою поэму о сегодняшних событиях, он упустит суть, впрочем, как и всегда... А, не важно. По крайней мере, драчка была неплоха. Так что, пожалуй, я возьму с тебя элем. Он всяко лучше воды. Хорошо, тогда двинули обратно к Шраммелю!
Феликсу не удалось подавить стон.
Однако за неимением лучшего, — а ведь минувшей ночью была спасена не только жизнь, но и душа, — Хенкин и Феликс поплелись за гномом и в должное время добрались до «Мёда и кубка».
[[Категория:Warhammer Fantasy Battles]]
[[Категория:Готрек и Феликс]]
[[Категория:Джон Брюннер / John Brunner]]
|Обложка =A_Place_Of_Quiet_Assembly_cover.jpg
|Описание обложки =
|Автор =Джон Брюннер / John Brunner
|Переводчик =Serpen
|Издательство =Black Library
|Серия книг =Готрек и Феликс
|Сборник =Готрек и Феликс: Антология / Gotrek and Felix: The Anthology (сборник)
|Источник =
|Предыдущая книга =
|Следующая книга =
|Год издания =2010
}}
- Ваша поездка будет весьма комфортабельна, - заверил Хенкина Варша хозяин постоялого двора. - На данный момент вместе с вами места забронировали лишь два пассажира.
Это звучало достаточно многообещающе. Тем не менее, даже прежде чем постоялый двор скрылся из поля зрения, он пожалел о блажи, которая подвинула его на то, чтобы изменить изначальный маршрут и заглянуть в место, которое он последний раз посещал лет двадцать тому назад. Один из его попутчиков ещё был более-менее презентабелен, пусть и с мрачным выражением на лице - молодой, начитанного вида парень в довольно поношенной одежде, с накинутым поверх зюденландским плащом - и Хенкин вполне мог бы получить удовольствие от бесед с ним. Но третий член их компании был гномом, воняющим элем и тащившим чудовищного размера топор, и, благодаря своим крупным, увитым мускулами рукам, занимавшим куда больше места, чем это можно было предположить исходя из его роста. Но хуже всего были гребень волос и многочисленные татуировки, говорившие о том, что он являлся истребителем, который сам себя обрёк искать смерти в бою - какой попутчик мог быть хуже?!
«Если бы я только мог притвориться, что не говорю на рейкшпиле», - подумал он.
Однако трактирный коридорный мальчишка поставил крест на этой надежде. Поднимая саквояж Хенкина на крышу экипажа, он, так что сие слышала вся округа, объявил: «Этот господин родом из Мариенбурга! Держу пари, что он сможет рассказать множество новостей, чтобы скоротать дорогу!»
Предположительно, он надеялся, что лесть поможет ему заработать пару медяков на чай. Он ошибся. Нахмурившись, Хенкин дал ему мельчайшую монету из тех, что у него были, и залез в экипаж.
Так и началось сие тяжкое испытание.
Это было не только из-за того, что дорога была неровной и в рытвинах. Этого-то он ожидал. Но гном - по счастью находившийся в приподнятом настроении - с чего-то вбил себе в голову, что никто из Пустоши не обладал подобающим чувством юмора. Соответственно, он с пылом начал знакомство с того, что у него считалось за смешные шутки. Поначалу будучи обычным сортирным юмором, они выродились в непристойности и, наконец, стали совершенно отвратительными.
-.. и он был там, по уши в сортире! Ха-ха-ха! - Как и следовало ожидать, нежелание Хенкина смеяться, служило, на взгляд гнома, доказательством его первоначального предположения. Так что он пытался снова и снова, и снова, и ещё разок. К счастью, в конце концов, он исчерпал свежие - «скорее следовало бы сказать, - подумал Хенкин, - древние» - истории и с презрительной гримасой откинулся на спинку и закрыл глаза, не ослабляя при этом крепкую хватку на топоре. Через несколько мгновений он начал храпеть.
В этот момент его спутник пробормотал: - Я должен извиниться за моего друга, майн херр. У него была - хм - трудная жизнь. Феликс Ягер, кстати, к вашим услугам.
Неохотно, Хенкин назвал своё имя.
- Ну, по крайней мере, погода сегодня хорошая, - продолжил тот после небольшой паузы. Выглянув из окна, он добавил. - Мы, должно быть, приближаемся к Холенкрайсу, я полагаю.
- Нет, мы ещё не проехали даже Шатценхайма, - не сумев сдержаться, поправил его Хенкин.
- Вы знаете эту часть мира? - удивился Феликс, его брови поднялись, словно стремясь слиться с волосами.
Хенкин в свою очередь посмотрел на окружающий пейзаж. Дорога, вырезанная в холме, как выступ, едва ли была достаточно широкой для экипажа. Она петляла между угрюмых серых скал и участков покрытой травой земли. Выше по склону росли берёзы, буки и ольха - последние форпосты лесной армии, занимавшей долину, которую они покидали. Ближе к вершине они уступят место елям и лиственницам. Прибежищу волков…
- Были времена, - наконец заговорил Хенкин, - когда я знал эти места лучше, чем собственный дом.
- В самом деле? Как так?
Хенкин пожал плечами: - Меня отправили в школу, здесь неподалёку. Чтобы быть точным - при Шраммельском монастыре.
- Это название звучит знакомо… - нахмурился Феликс, вспоминая, но затем его лицо прояснилось. - Ах, конечно! Шраммель - где мы остановимся на ночь. Таким образом, мы будем наслаждаться вашим обществом и на постоялом дворе?
Хенкин покачал головой.
- Нет, к тому времени, как мы прибудем туда, ещё останется, наверное, час до захода солнца. Я отправлюсь в монастырь - это недалеко - и воззову к традиционному праву бывшего ученика на еду и постель. Вчера я, подчинившись порыву, решил, что нельзя упустить шанс заскочить туда, оказавшись так близко.
- Хм! Ваши преподаватели, должно быть, оставили о себе сильное впечатление!
- Оставили, на самом деле оставили. Всему, что мне удалось достичь в этой жизни, я обязан их воспитанию. Я не против признать это сейчас, но тогда я был непокорным юнцом, - говоря, он подумал, как, должно быть, эти слова ударили по ушам незнакомца: ныне он был дороден, хорошо одет и вообще весьма респектабелен, - доходя в своих проказах до точки, когда наш семейный священник начинал думать, что в моей природе могли быть некоторые искорки Хаоса. Это по его совету для продолжения учёбы меня отправили в монастырь под наблюдение последователей Солкана. В Шраммеле меня спасли от опасности, о наличии которой я даже не подозревал. Мне часто хотелось иметь возможность именно там закончить своё обучение.
- Вас рано забрали? - спросил Феликс.
Хенкин развёл руки.
- Умер мой отец. Меня вызвали домой, чтобы возглавить семейное дело. Но, если откровенно, я не шибко подходил для этого. В прошлом году я решил продать дело, даже если не смогу получить ничего, напоминающего разумную цену, - он смущённо кашлянул. - Видите ли, моя жена оставила меня… Если бы только мои учителя успели полностью реформировать мой характер, вылечить меня от чрезмерной склонности к тоске… Сначала я ненавидел это место, я признаю это, потому что режим был очень строгим. Я вспоминаю, как просыпался зимой до восхода солнца, чтобы сломать иней на раковине и успеть умыться до утренней молитвы! И звук сотни пустых животов, урчащих в рефектории, когда приносили хлеб и молоко - да я до сих пор слышу это, стоит закрыть глаза! Как мы, мальчишки, говаривали, это делало бессмысленным лозунг монастыря: «Место тихого собрания»!
Он издал смешок, и Феликс из вежливости вторил ему.
- Конечно, они должны были быть строгими. Неизменное следование рутине - это было их главным оружием против угрозы Хаоса - это, и зубрёжка. Зубрёжка! Боже мой, да! Они забили мою голову строками, которые я не смогу оттуда выкинуть до конца своих дней!
''«Выпускайте силы беспорядка - я не дрогну!''
''Против сердца моего стального - не в силах Хаос устоять!»''
- Как! - воскликнул Феликс. - Это же из « Барбенуа» Таррадаша, не так ли?
Хенкин криво улыбнулся.
- Да, действительно. Они заставили узнать меня всё это, заучить наизусть, как предостережение против высокомерия. Я забыл уже, что именно я сделал, но уверен - я это заслужил… Хотя, я впечатлён, что вы узнали это. Я думал, что Таррадаш вышел из моды.
- О, я могу утверждать, что поверхностно знаком с большинством великих произведений древности. Откровенно говоря, у меня самого есть амбиции на этом поприще. Как ни странно, это, отчасти, и есть причина, по которой я путешествую в такой, хм, странной компании.
- В самом деле? Ну-ка, расскажите!
Феликс не смог отказать. После подробного изложения соглашения, по которому он обязался увековечить героические дела своего спутника в поэме, он описал несколько из указанных деяний - заставив Хенкина нервно отодвинуться от дрыхнувшего гнома - и, в конце концов, перешёл к общему обсуждению литературы. Так что, к тому времени, когда экипаж, скрипнув железными ободами колёс по брусчатке, остановился перед шраммельским постоялым двором «Мёд и кубок», можно было с уверенностью сказать, что данная часть поездки была проведена достаточно приятно.
- Я бы посоветовал вам, - пробормотал Феликс, - выйти первым. Будучи разбужен, Готрек может разозлиться… Собираетесь ли вы после поездки в монастырь вернуться и присоединиться к нам в дальнейшем пути?
- Да, у меня есть такое желание, - ответил он, поморщившись. - Я должен успеть обернуться, я уверен.
- Что ж, тогда с нетерпением буду ожидать встречи. Наслаждайтесь, э-э, сентиментальным визитом.
Распорядившись, чтобы его тяжёлый багаж занесли на постоялый двор, Хенкин бодро отправился в путь с ранцем, в котором было лишь самое необходимое. Было довольно тепло для этого времени, хотя впереди уже можно было увидеть клочья наползавшего тумана. Он вспомнил, как ощущал его прилипчивую сырость на своей гладкой коже, когда его и других проказников отправляли на пробежку-наказание. Перспектива вновь окунуться в туман притушила его бодрое настроение. К тому же течение времени, казалось, сделало подъём более крутым, чем он помнил, и ему частенько приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.
Тем не менее, попадавшиеся на глаза старые ориентиры ободряли его. Вот, к примеру - корявый обломанный дуб, который его школьные приятели прозвали «Хексенгальген» - виселица ведьм. Его корона исчезла, вне всякого сомнения, срубленная в зимнюю бурю, но нельзя было не узнать его морщинистую кору, теперь покрытую заплатами грибов, которые он признал съедобными. Картина эта напомнила ему, как же голоден он был - достаточно, чтобы наддать ходу даже при воспоминании о скудных припасах, на которых держались монастырские воспитанники: хлеб грубого помола, водянистый костный бульон и немного жалких овощей.
Конечно, за прошедшие годы он привык к более изысканной пище. Так что просто понадеялся, что его желудок справится…
Путь определённо был круче, чем он предполагал. Расстояние от дубового пня до следующего ориентира - покрытой мхом скалы, известной как «Замороженный гном», так как она имела отдалённое сходство с одним из представителей этой сварливой и неприятной расы - казалось, увеличилось раза в два. Как же всё было иначе, когда ему было семнадцать!
Тем не менее, это его не остановило, и солнце ещё не закатилось, когда он преодолел последний подъём. Отсюда он мог окинуть взором мирный вид, который когда-то ненавидел, но который теперь обладал силой вызвать слёзы у него на глазах.
Да, он не изменился. Он видел здания, которые помнил так ясно, окольцованные недружелюбной серой стеной. Некоторые из них были скрыты опустившимся туманом, но он мог узнать их все. Там - дормиторий, с его крылом-лазаретом, выходившим фасадом на аккуратные квадратные участки, засаженные лекарственными травами, а так же овощами для котла. Дальше - кухня, куда их и отправляли: она была отдельным зданием, отделённая даже от рефектория из-за своего дыма, а в летнее время, из-за привлекаемых запахом мяса полчищ мух, была и вовсе вредным соседом. Вон там - схола, в которой, кроме учебных комнат, также располагалась библиотека… Он задумался, кто теперь был обладателем тяжёлой связки железных ключей, что раньше болтались на верёвке, подвязывающей коричневую рясу брата Юргена - ключей, которые предоставляли доступ к закрытой секции, куда допускались только самые лучшие и благочестивые ученики, чтобы противостоять отвратительным, но точным отчётам о зле Хаоса, что было совершено в мире. Юрген, конечно же, давно помер - он уже был согнувшимся и седым в годы юности Хенкина.
Далее располагались коровники, конюшни, сараи, где предоставляли убежище на ночь бродячим нищим, - и, наконец, привлекающий взор — словно благодаря какой-то иллюзии перспективы вид со всех точек обзора достигал там своей кульминации - храм, где велось богослужение исключительно Богу Закона, самому преданному и мстительному противнику Хаоса. Непроизвольно, строки из старого гимна коснулись губ Хенкина:
''Помоги нам служить тебе, бог Порядка и Закона!''
''Когда мы молимся Тебе о воздаянии''
''Отмсти за наши обиды''
''О…''
Странно! Имя вертелось на кончике языка, но он никак не мог его вспомнить. Может, если он снова продекламирует эти строки, то память вернётся? Он так и сделал, но в голове по-прежнему была вызывающая ярость пустота. Но ведь он же точно помнил его, когда разговаривал с Феликсом в экипаже!
- О, это просто абсурдно! - в раздражении воскликнул он. - Я, кажется, начинаю страдать старческой забывчивостью, в мои-то годы!
Раздосадованный, он поудобнее перекинул ранец через плечо и пошёл вниз по дороге, что привела его к высоким, увенчанным небольшой смотровой башенкой дубовым воротам, которые были единственной возможностью пройти за окружающую монастырь стену. С каждым шагом окружающая темень становилась всё гуще. Когда он добрался до вершины холма, солнце ещё не закатилось полностью, но к тому времени как дорога привела его к воротам монастыря, ночь уже окончательно пала на землю, и прохладный саван тумана поглотил его, как раз когда он дёрнул ржавую цепь колокола.
Глухой лязг ещё был слышен, когда сверху раздался скрежет - скользнула в сторону деревянная заслонка в смотровой башенке - и надтреснутый голос спросил, кто там.
«Удивительно, - подумал он. - Голос прям как у брата Кноблауха, который сторожил ворота в мои дни! О, я полагаю, каждый привратник старается копировать манеры своего предшественника…»
Отступив, он задрал голову, но не увидел никого, лишь слабый отсвет фонаря, и крикнул в ответ: - Хенкин Варш! Я был учеником здесь! Я заявляю право на кровать и ужин!
- Хенкин Варш! - изумлённо повторил привратник. - Ну и ну! Это восхитительно! Я мигом!
И его слова не разошлись с его делами, ибо не успел ещё Хенкин сделать пару вдохов, как тяжёлые створки распахнулись перед ним. А перед ним, безошибочно узнаваемый в слабом жёлтом свете лампы, которую он нёс в руке, находился брат Кноблаух собственной персоной, запыхавшийся от торопливого спуска по узкой лестнице.
- Но… Нет, этого не может быть! - воскликнул Хенкин. - Вы не можете быть братом Кноблаухом!
- Почему бы это? - быстро парировал старик.
- Я думал, что… Я имел в виду: я покинул вас двадцать лет назад!
- То есть из-за этого ты думал, что я уже помер? - едко ответил привратник. - Что ж, я полагаю, для любого мальца человек старше пятидесяти кажется древним старцем. Нет, я таки здесь, столь же крепкий и здоровый, каковым любой иной может только надеяться быть в моём возрасте. Как ты знаешь, мы ведём здоровый образ жизни - мы не портим наши тела пьянством и не растрачиваем наши жизненные силы на распутство! Заходи же, заходи, чтобы я мог запереть ворота. Кровать ты, конечно, так и так получишь, но если тебе хочется перекусить, то стоит поспешить. Приём пищи после захода солнца, как ты помнишь, и мы не изменили своим правилам.
Желудок Хенкина взроптал от перспективы отправиться на боковую без ужина, вызывая воспоминания о шутке, которую он рассказал своему спутнику.
- Но я не думаю, что они уже начали, - успокаивающе добавил отец Кноблаух и неуклюже рванул к рефекторию.
Он провёл Хенкина через проход для преподавательского состава, куда в детстве был ему вход заказан, и время откатилось назад, когда он ступил на огромный помост, куда ранее он попадал лишь затем, чтобы подмести его, и посмотрел вниз на тускло освещённую залу. Там, как и в старые времена, девяносто или сто напряжённых, бледных мальчиков молча сидели перед миской рагу и куском грубого чёрного хлеба. Те, чья очередь была получить свою порцию скудной трапезы, брали миски и ложки с полок вдоль стены и, наполнив их, мигом возвращались обратно на свои места, усаживаясь на деревянные скамейки, один вид которых вызвал болезненные воспоминания у ягодиц Хенкина.
- Тебе повезло, - пробормотал Кноблаух. - Молитва ещё не произносилась. Жди здесь, я сообщу настоятелю.
Хенкин проследил за Кноблаухом взглядом. Даже если привратник был тем же самым, то настоятель, уж конечно, был другой. Альбериху было за семьдесят. Но это было обычаем для служащих - обедать с поднятыми капюшонами их сутан, дабы отбить охоту даже обмениваться взглядами, что могло бы нарушить дух нерушимого правила, касающегося разговоров за столом, так что черты лица человека разобрать было невозможно. Выслушав Кноблауха, он важно кивнул и указал пальцем, куда должен был сесть гость, а также принесена ему пища - совсем так, как сделал бы Альберих.
«Нет, это невозможно, - подумал он. - Он, должно быть, просто в совершенстве перенял манеры своего предшественника!»
Один из старших мальчиков получил сигнал и быстрым шагом - никогда, само собой, не бегом - подошёл к настоятелю. Получив инструкции, он, выглядя ошеломлённым, словно не веря, что кто-то мог ''добровольно'' вернуться в это место после освобождения, подошёл к Хенкину. После чего проводил его к последнему оставшемуся незанятым стулу за длинным столом и поставил те же рагу и хлеб, что и остальной собравшейся братии. Затем он зашёл за расположенную примерно посередине левой стены кафедру, на которой покоилась большая с кожаным переплётом книга, и замер в ожидании, глядя на настоятеля.
«Ах! Всё возвращается! Всё возвращается! На второе всегда было чтение, своего рода проповедь или нравоучительная притча! Как же я ненавидел свою очередь выполнять данную обязанность, не столько потому, что я так уж плохо читал, сколько из-за того, что это означало, что я буду голодать ещё некоторое время, пока мне не будет позволено поспешно проглотить холодные объедки, прежде чем мчаться за остальными…»
Настоятель поднялся и заговорил тонким, но звучным голосом, и жесты его были такие же, как у Альбериха - и, как сию же минуту понял Хенкин, таким же был его рост. Альберих был чрезвычайно высок. Однако вместо ожидаемой молитвы он произнёс иное.
- Братия! Воспитанники! Сегодня мы наблюдаем уникальное событие. Мы разделяем нашу трапезу с бывшим учеником. Спасаясь от беспорядка мира, он воссоединился с нами в нашем месте тихого собрания. Я прошу вас всех поприветствовать Хенкина Варша.
Он повернул голову в сторону Хенкина, но тень, отбрасываемая капюшоном, была столь глубока, что ни единой чёрточки лица не было видно. В недоумении Хенкин сделал то, что сделал бы дома: поднялся со стула, неловко поклонился - сначала настоятелю, затем - основной части зала - и вернулся на своё место.
Видимо более ничего не ожидалось, поэтому настоятель начал нараспев произносить первые слова молитвы. Мгновенно столовую заполнили звуки жевания, прихлёбывания и глотания, словно огромное помещение оказалось заполнено прожорливыми кабанами, неспособными ни на что, кроме визга. К своему собственному удивлению - рагу выглядело и пахло даже ещё более неаппетитно, чем он ожидал - Хенкин обнаружил, что и сам набросился на еду с не меньшей жадностью. Она, конечно, могла быть пресной и без запаха, не говоря уж о том, что почти остыла, но всё-таки наполняла приятной тяжестью пустой желудок, благо долгий путь из Шраммеля породил в нём дьявольский голод.
Дождавшись, когда была проглочена пища, которой с ходу жадно набили рот, мальчик у кафедры возвысил свой голос. Хенкину не удалось поймать его вводные слова, ибо он с чавканьем яростно сражался с очередным чёрствым куском хлеба…
«Кстати говоря, о пропущенных словах: та молитва. Она включает в себя имя, которое я никак не мог вспомнить, как раз сейчас оно будет произнесено… вот сейчас…»
Совсем запутавшись, он встряхнул головой. Он не услышал его.
По крайней мере, уже не имело значения, что он пропустил название читаемого произведения. Он узнал первые строчки, бесчисленное количество раз слыша их ранее, да и читая тоже.
- «Дитя ненависти», - прошептал он беззвучно. - Да, несомненно.
Он успокоился, чтобы послушать старую притчу, не уверенный, слышал ли он её вживе, или это память подсовывала ему в уши столь знакомые слова.
- В далёком прошлом, в одной из провинций Бретоннии правил благородный граф по имени Бенуа, коего прозывали «Оргюль» , Гордец, за неимоверное тщеславие. Это было его стремлением - торить свой собственный путь во всех делах, а так как он был сильным человеком, крупным телом и щедро одарённым природой, редки были времена, когда разочарование постигало его. Никто, однако, не может противостоять смерти: и случилось так, что его жена, которую он - в своей, конечно, манере - возможно даже любил, умерла при родах их первого ребёнка, а вскоре и дитя последовало за ней.
Обезумевший от ярости и печали, пошёл он по сёлам и городам своей земли, попрошайничая или крадя себе еду, спал в канавах и сараях, пока прохожие не стали смотреть на него, как на обычного бродягу.
И вышло так, что одним вечером он встретил женщину исключительной красоты, что кормила гусей у реки, когда две луны были полны. Сражённый её сочувствием, он раскрыл себя, сказав: «Я граф Бенуа, твой господин и хозяин. Моя жена умерла. И теперь я выбираю тебя моей новой супругой и, чтобы скрепить соглашение, я возьму тебя прямо сейчас». Хоть видел граф отражение своё в лужах, из которых пил, и тем самым знал, насколько он был грязен и неопрятен, но он привык везде торить свой собственный путь.
Однако прекраснейшая из женщин, которую звали Иветт, была сведуща в тайных знаниях. Она поняла, что он не давал пустых обещаний. И сделав реверанс, она произнесла ему в ответ: «Мой господин - это честь для меня и моей семьи. Но брать меня сейчас вы не должны. Это Ночь Жестоких Лун, время, когда силы Хаоса приносят волны видений из Северных Пустошей, и пыль искривляющего камня, как говорят, приносится ветрами. Вместо этого приходите ко мне завтра, и я охотно соглашусь стать вашей невестой».
Взбешённый, граф Бенуа бросил её на землю и использовал так, как и намеревался, несмотря на её предупреждение. Столь жестоко овладел он ей, что она потеряла сознание, а граф, сделав своё дело, закинул её на плечо и без посторонней помощи понёс к замку своему и, домой придя, наказал слугам, дабы позаботились они о ней.
На следующий день, когда она проснулась, то сказала графу: «Я сдержу своё слово. Пришлите священников, чтобы мы смогли вступить в брак». Он сделал это, ибо очень красива была она. Но не знал он, что вышла замуж за него она в наказание. Возможно, не знала и она. Случилось это на Ночь Жестоких Лун.
В своё время она родила сына и назвала его Эстеф. Он вырос высоким и пригожим, достойным наследником. Но была в нём некая угрюмая дикость, так что порой он и его юные спутники пропадали на буйных кутежах, тогда как в другие времена чёрная тоска брала его в оборот, и никому не говоря, он уходил бродить в одиночестве и лишь бормотал под нос ругательства.
Это случилось в день, когда ему исполнилось восемнадцать, когда он перерос своего отца и стал проворней его на мечах, и был в день тот он в тисках подобного отчаяния. И в этот день его мать поведала ему, как он зачат был против её воли. И в тот же миг он бросился на поиски графа и нашёл его, и пронзил его, и на зубчатых стенах играл в кикболл головой своего отца, и потому все нарекли его проклятым. И они были правы.
Мораль же такова: мы всегда должны быть на страже, ибо хитрость Хаоса безгранична.
Чтец закрыл книгу. Самые медленные едоки среди воспитанников лихорадочно проглотили последние крохи. Все встали, когда настоятель произнёс заключительное благословение - и Хенкин вновь не смог уловить имя Бога Закона, ибо пугающая мысль отвлекла его.
«А ведь, - подумал он, - что-то из того мальчика было и во мне, и по-прежнему оставалось! Слава богу, отец послал меня сюда, ибо иначе… И у меня были подобные приступы чёрной меланхолии, и я тоже неистовствовал и думал, что это смешно - бить окна или грабить крестьян, едущих на рынок! К тому же моя мать никогда не приветствовала физические знаки внимания отца, поэтому я был и остаюсь единственным ребёнком в семье… Был ли Эстеф тоже?» История умалчивала.
Но было не время для удивления. Мальчики провели перекличку, быстро, но тихо, и отправились в дормиторий, за исключением тех, в чьи задачи входили сбор тарелок и уборка. Он ожидал, что настоятели и остальные члены персонала подойдут, чтобы поговорить, узнать, почему он решил нанести этот визит, а это, в свою очередь, даст ему возможность выразить благодарность за то, что внезапно наполнило его сердце, когда мораль о судьбе графа Бенуа запала ему в душу. Но ничего подобного не произошло. Торжественно кивнув ему в свою очередь, они тоже покинули зал, и оставили его в одиночестве, за исключением одного из старших мальчиков. В его руках была свеча, и он тихим голосом сообщил ему, что должен проводить Хенкина до отведённой тому комнаты. Что ж, по крайней мере, ему было позволено спать в одиночку, а не на одной из сотни жёстких полок, застеленных мешками, набитыми ломаным папоротником, что служили воспитанниками матрасами, без подушки и только лишь под одним изодранным одеялом, совсем таким же, под которым он дрожал в старые времена. Впрочем, отведённая ему комната оказалась лишь немногим более роскошной…
В прошедшие годы он не привык ложиться в столь раннее время, так что сначала даже был уверен, что не сможет заснуть. В некотором смысле он приветствовал ожидание. Словно вернулись некоторые пережитки его юности, он рассчитывал подумать над своей досадой на столь холодный приём. Однако стоило закрыть ставни, вровень с которыми уже стоял туман, как могучая волна усталости накрыла его с головой. Зевнув так широко, что едва не вывихнул челюсть, он отбросил в сторону ботинки и одежду, прополоскал рот и плеснул в лицо воды из надтреснутого кувшина, а затем задул свечу и лёг. Он заснул даже прежде, чем успел накинуть на себя одеяло.
Он проснулся в непроглядную полночную темень. Но не безмолвную. Камни, окружавшие его, даже сам воздух, казалось, резонировали в такт грохоту огромного медного гонга…
Уже приготовившись разгневаться на сие событие, нарушившее его сон, всё тело его неожиданно тряхнуло в трепете ожидания. С ним пришла ясная и пронзительная мысль, скорее обнажённое чувство, чем обычные слова. Тем не менее, это могло быть истолковано как…
«Я забыл! Только теперь я вспомнил! Как это могло ускользнуть из моих воспоминаний, то, что предлагало вознаграждение за холод и голод, то, что делало долгие мучительные месяцы, проведённые в помещениях, лишь чуть-чуть лучше, чем тюремные камеры, потраченными не зря? Это вызов в Тихое Собрание!»
Он вскочил на ноги, судорожно хватая сапоги и одежду, отмечая шорохи вокруг, за стенами, и внизу, в дормитории, да даже на крыше, где кружили совы и, несомненно, летучие мыши: мягкое хлопанье их крыльев добавилось к чудесным раскатам гонга. Трясущимися от волнения пальцами, он таки смог, наконец, завязать шнурки и рванул к выходу.
И тут же умерил свой бег. Конечно. Он должен быть умеренным и спокойным, как и всё здесь. Воспоминания захватили его, когда он увидел воспитанников, один за другим появлявшихся на лестнице перед ним, двигавшихся так, словно всё ещё были во власти сна, но уверенно и с твёрдой решимостью.
Он пристроился позади и обнаружил - чего не ожидал, когда только прибыл, но что теперь казалось вполне естественным - настоятеля, который собственной персоной стоял рядом с открытой дверью, в которую просачивались завитки тумана. Откинув капюшон, он вместе с двумя служителями вручал мальчикам зажжённые факелы. Служители, неподвижные под своим капюшонами, тем не менее, обладали замечательным сходством с библиотекарем братом Юргеном (железные ключи и всё остальное) и братом Вилдгансом, который был главным воспитателем Хенкина. Однако в данный момент он был не в том состоянии, чтобы его обеспокоило нечто подобное.
Да, настоятелем был Альберих. И да - он словно бы не постарел ни на год. А теперь встал прямо перед Хенкиным, когда тот сошёл с последней холодной ступеньки каменной лестницы, и поклонился. Поклонился! Молча - его действия говорили больше, чем слова.
Сердце Хенкина забилось в унисон с гонгом, пока его шаги, так же, как и шаги воспитанников, подстраивались под бой. Понимая, что эта церемония была в честь него, в честь его решения вернуться, он проследовал за тройную линию факелов, которые держали мальчики. «Юрген» и «Вилдганс» пристроились по бокам, в то время как настоятель шёл позади.
Они были, естественно, вызваны в храм.
«Ах! Вот как это было, - подумал он. - Вот каким способом нас ставили лицом к лицу с первичной сущностью Закона и Порядка! Не с помощью нудной зубрёжки, не заучиванием нравоучительных историй и выдающихся произведений, не дисциплиной и смирением, которое у нас вызывали хлебом, похлёбкой, а иногда и заслуженными порками — а вырыванием из сна в глухую ночь, когда случайные капризные порыва тела становятся наиболее вялыми, наименее подверженными прихотям светлого времени дня, и демонстрацией непостижимой сущности бога, которого иначе мы бы воспринимали всего лишь как слова…! Это - то, что спасло меня благодаря самоотверженности моих учителей, святых отцов. Как мог я ни разу не вспомнить об этом за все эти годы? Как я мог забыть за эти двадцать лет это ощущение чудесного, эту пьянящую радость?»
Он ощутил, как его слегка трясёт, столь огромным был заряд предвкушения того, что пронизало его существо. Ни одно из остальных больших событий его жизни не могло даже приблизиться к этому. Ни свадьба, ни рождение детей, ни его первая удачная сделка после того, как дело отца перешло к нему, а затем другие, которые он проворачивал, когда его ранний интерес к этому уже ослабел, ни та первая (из многих) тайная любовница, - и даже последняя, которая была обнаружена и стоила ему брака и прежних средств к существованию. Они не стояли и рядом. Это было тем, что делало жизнь здесь терпимой, и он должен был испытать это вновь.
Он хотел выкрикнуть благодарность, но его язык, казалось, связали, точь-в-точь, как когда он пытался вспомнить мысль, что была навеяна знакомым гимном.
Ах, это не имело значения. В течение часа, быть может нескольких минут, имя появится у него на губах и отпечатается на его судьбе. Ему нужно будет лишь произнести его вслух, и он будет принят, неким образом, который он ещё не мог постигнуть, но он будет принят. О да, он будет принят, когда придёт это время.
И вот наконец показался вход в храм. Кноблаух стоял на страже. Проходя мимо, воспитанники строились в сомкнутые ряды по обе стороны зала перед лицом высокого и далёкого идола. Факелы, которые они несли, отбрасывали тусклый свет на гобелены, висевшие на стенах, скрытых туманом, что тоже собрался в храме, как будто занесённый сюда крыльями круживших сов и летучих мышей. Сам идол, настолько высокий, что его руки почти достигали крыши, был едва различим. Впрочем, это не имело значения. Хенкин знал со спокойной уверенностью, что бог был уважаем в этом храме: тот, чей закон поддерживал не только крышу, но даже небо, тот, которому он уже был посвящён, и тот, кто привёл его сюда спустя два десятилетия.
Ах! Сколь немногие могут похвастаться, что столь же долго хранили зарок, данный в юности!
Хенкин вошёл. Он ощутил удивительную неуверенность, была ли то мысль, что непрошенной возникла в его разуме, или то были произнесённые Альберихом слова - за которыми последовало нечто, что, как ни странно, прозвучало как смешок. Он сделал было попытку спросить, но его опередили. Кноблаух качнул створки, и тяжёлые двери закрылись с оглушительным стуком, и в тот же миг гонг - который к этому времени стал почти оглушительным - смолк.
Окружённый атмосферой всеохватывающего ожидания, Хенкин обнаружил себя идущим по центральному проходу храма - воспитанники замерли вокруг, словно каменные истуканы, не шевелясь, даже когда капли расплавленной смолы падали с факелов на обнажённые руки, с неописуемой тоской глядя на укрытого туманом идола. Хенкин вспомнил эту тоску сейчас, как она мучила, как она воспалялась, как она могла быть смягчена лишь церемонией, подобной той, что проводилась в сей миг.
Тем не менее, не было ни пения гимнов, ни процессии пышно одетых псаломщиков, ни фимиама, ни кучи даров, ни одного из тех пустяков, которые было так легко найти в любом ином храме. Конечно же, нет. Этот обряд был уникален.
Это, в конце концов, было Место Тихого Собрания.
Сами по себе его ноги перестали двигаться. Он стоял перед статуей. Если он поднимет голову, то сможет узнать её, и имя, что вертелось на языке, будет произнесено. Плод его образования созреет в тот же миг. Он станет наилучшим слугой делам бога - чего, с прошедших школьных годов, он хотел больше всего на свете.
Недоумевая, почему не вернулся сюда уже давным-давно, присоединившись к Альбериху и Кноблауху, Юргену и Вилдгансу и остальным, он оглянулся по сторонам, ища одобрения. И встретил поощряющую улыбку настоятеля.
По крайней мере, он заставил себя поверить, что это была улыбка. Она включала в себя губы, приоткрывшиеся над множеством зубов, что было поразительным для такого старого человека, и некое ожидание, сквозившее в его взгляде, так что…
Решив не смотреть слишком долго, Хенкин уцепился за остатки радости, что наполняла его на пути сюда - теперь, по неизвестной причине, начавшей рассеиваться - и смело запрокинул голову, чтобы взглянуть на образ бога.
И застыл, разрываемый между обожанием и недоумением.
То, что доставало до крыши - не было руками. Те руки, что были там, венчали чудовищные лапы, а ноги оканчивались огромными широкими ступнями. Однако кое-что вздымалось и над ними, прорастая из отвратительной головы, это были… рога? Нет - щупальца! И они изгибались! И когда они, изогнувшись, обратились к нему, то он увидел, что каждое заканчивается глазеющим, обрамлённым короной из ложноножек лицом…
Оно заговорило - каким из трёх ртов, Хенкин понять не мог. Оно заговорило голосом, напоминающим скрежет трущихся горных пород, предвещающих оползень в долине, когда вешние воды подмывают склон холма.
'''''- Произнеси моё имя. Тебе нужно лишь произнести моё имя и жизнь без ограничений ждёт тебя. Вечная жизнь!'''''
Имя возникло, почти. Тем не менее, где-то в сокровенных глубинах сознания Хенкина, что-то воспротивилось. Какая-то часть его возмутилась, её воображаемый голос был почти сварливым - как у матери, когда отец раздражал её, побеждая в споре - из чувства, можно сказать, стойкого упрямства.
«Это не бог Закона, - подумал он. - Он больше похож на того, с кем я боролся на протяжении всей своей жизни!»
Всё это время, которое Хенкину казалось половиной вечности, он стоял перед статуей, замерев в недоумении. Он знал имя, которое должен был произнести. Он совершенно никак не мог вспомнить какое-либо другое. Из этого следовало, по извращенной логике, которая держала его в своих руках, что он должен был произнести то единственное, которое мог произнести.
С другой стороны, если бы он делал это, там было некое наказание... или что-то… или… Подняв руки к вискам, он качнулся, чувствуя головокружение, собрал все свои силы, облизнул губы, окончательно и бесповоротно приготовившись выполнить обязательства…
И раздался громоподобный треск дубовой двери, и чудовищный топор сокрушил их деревянные створки, словно хрупкие стены крестьянской хижины.
Чем, как оказалось, они для него и были.
Медленно, как муха, попавшая в забальзамировавшую её смолу, чтобы спустя тысячу лет быть выгодно проданной в качестве янтаря, Хенкин повернулся. В дальнем конце прохода что-то двигалось так быстро, что он едва мог уследить за ним взглядом. Кроме того, его уши были атакованы даже сильнее, чем когда гремел гонг.
Движущимся предметом был топор. Его владельца он видеть не мог. Но он был, этот владелец, Хенкин слышал его. Он услышал, из того, что удалось разобрать, нечто, напоминавшее ужасный боевой клич гнома, пришедшего в неистовство. Только после того, как клич взорвался под сводами храма, отразившись от арочной крыши, он смог ощутить его силу. Первой - после двери - жертвой Готрека стал брат Кноблаух, голова которого, уставившаяся на своё распростёртое на каменных плитах тело, выражала на лице недоумение, подразумевающее, что она вроде бы должна, но не вполне способна это лежащее рядом тело опознать.
При этом зрелище мальчики, вопя во все легкие, сломали строй и побежали куда глядят глаза, топча братьев, пытавшихся остановить их, и отшвыривая факелы, не обращая ни малейшего внимания, летят ли те на каменные плиты или на гобелены, драпирующие стены храма. И взметнулось пламя. И дым смешался с туманом. Альберих и его спутники скинули капюшоны и с рычанием повернулись к незваному гостю, на время позабыв о Хенкине.
- Скорее! Варш, бегите! Сюда, вы, глупец!
Всё ещё в тисках колдовства, Хенкин посмотрел в сторону кричавшего, который отчаянно размахивал руками у двери. Он бестолково спросил: - Феликс Ягер, это вы?
- Конечно, это я! - крикнул в ответ Феликс. В руке он держал меч, но подобную работу предпочёл оставить своему спутнику. - Сюда! Быстрее! Пока Готрек не обрушил крышу на наши головы!
Хенкин вяло ожидал безмолвного позволения настоятеля - он чувствовал, что должен. Или от Юргена, или Вилдганса. Но внимание всех троих было сосредоточено на гноме. Вытянувшись в своих развевающихся рясах, в сравнении с ним они казались высокими, словно деревья. Волшебные ауры окружили их, когда они собирали силы для магической контратаки. «Несчастный дурак!» отчётливо услышал Хенкин голос Альбериха. « Неужели он воображает, что обычный топор сможет убить тех, кто жил тысячи лет!»
Они простёрли руки. Неописуемые ужасы скопились вокруг их соединённых пальцев.
Не обращая внимания на других братьев и бегущих мальчиков, Готрек умолк. Балансируя на носках, размахивая топором, он выглядел куда более ужасающе, чем раньше: больше не танцуя в экстазе кровавой ярости, но подобравшийся, сосредоточенный, сверкающий глазами от бешеного гнева… Трясясь от головы до пят, Хенкин понял, на что он смотрел - истребителя на грани убеждённости, что пришло время, когда его поискам может прийти конец.
Как бы в подтверждение этого, гном начал петь - не орать свой боевой клич, не угрожать, не проклинать, но петь на гномьем. «Конечно же, - подумал Хенкин в изумлении. - Это была баллада о деяниях его семьи, той семьи, что должна быть мертва, иначе он не ступил бы на свою уединённую дорогу».
Презрительно усмехаясь, настоятель Альберих и его спутники собрали всю свою магическую силу, приготовившись сотворить заклинание…
И именно в это мгновение, когда у них уже не было власти, дабы удержать то, что было втянуто в их заклинание, Готрек метнул топор.
Сила броска была так велика, что гнома потянуло за ним, ибо он крепко вцепился в топорище. Был ли это бросок или прыжок? Или и то и другое? Потрясённый, Хенкин не мог решить. Всё, что он мог сказать с определённостью - такова была его сила, что летящее лезвие скосило Альбериха и его товарищей, словно стебли кукурузы косой жнеца. Гном, что, крутясь, пронёсся сквозь них, приземлился перед идолом. Запыхавшийся, но по-прежнему певший свою песнь, он вновь поднял топор, на этот раз угрожая самой статуе.
Куда же ушла сила заклинания? В топор, внезапно осознал Хенкин. Конечно же! А теперь то, что он принял за руки, поддерживающие крышу храма - то, что оказалось наполовину рогами, а наполовину - щупальцами - теперь оно опустилось, отвратительные клыкастые пасти, напоминающие расплывчатую плоть миног, сомкнулись на коренастом теле Готрека. Его пение, теперь, когда крики мальчиков стихли, оказалось не единственным шумом, который можно было услышать. Внезапно появились грозные скрипы и скрежет, когда, лишившись своей поддержки, здание начало прогибаться и раскачиваться…
- ''Беги'', глупец! - проорал Феликс, хватая Хенкина за руку и утаскивая его прочь, на дрожащую землю, под музыку щёлкающих брёвен, опрокидывающихся камней и потрескивающего пламени, посреди обречённого на падение Шраммельского монастыря.
Неожиданно стало очень холодно, а они были очень слабы, а время, казалось, остановило своё движение.
Хенкин пожелал, чтобы двигающаяся земля последовала его примеру.
Светало. Насквозь мокрый от росы, Хенкин заставил себя открыть глаза и осмотреть окружающее в лучах возвращающегося солнца. Он увидел курганы из щебня, линию рухнувшей стены, дым, стелющийся от того, что некогда было храмом, а теперь больше напоминало навес, державшийся на сломанных столбах, - но ни единого движения, кроме падальщиков, что осторожно подбирались к развалинам в поисках добычи. А также какого-то шевеления среди тлеющих обломков, как будто след Хаоса всё ещё таился там, двигаясь и извиваясь.
И ни единого признака братьев или воспитанников.
И, если уж на то пошло, Готрека.
Закутанный в красный шерстяной плащ, Феликс задумчиво сидел на соседнем камне. Без какого-либо предисловия, Хенкин потребовал: - Где гном? Он спас мне жизнь!
Феликс угрюмо пожал плечами.
- Похоже, он обрёл то, чего жаждал. Храм рухнул, когда он был внутри. Я успел лишь вытянуть вас… Ну, с другой стороны, это именно то, чего он всегда и хотел. И, я полагаю, что должен бы радоваться, что, наконец, избавился от своего обещания.
- Но как же это всё случилось? - Хенкин осторожно приподнялся. - Может быть пыль искривляющего камня? В воздухе, пище, самой нашей крови?
- Это или иное в этом роде. Какая бы ни была тому причина, этот монастырь служил орудием для…
- Тзинча! - выпалил Хенкин. Это было тем словом, которое его так соблазняли произнести, имя, сила которого, как опасался их семейный священник, уже держала Хенкина в своих руках. И имя бога Порядка и Закона также вернулось к нему.
Посерьёзневший Феликс кивнул.
- Верно. Какой ещё способ, чтобы скрыть свою работу, может быть лучше для приспешников Изменяющего Пути, чем прикидываться, будто они служат Солкану? Должно быть, это дорого им стоило - сохранять такой неизменный облик, но в долгосрочной перспективе, я думаю, затраченные усилия с лихвой компенсировались - поместить столь много обращённых в уравновешенные респектабельные семьи.
- Если бы только мой отец и наш семейный священник могли знать о судьбе, на которую обрекают меня! - поднявшись на ноги, с горечью сказал Хенкин. - Я хотел пойти по стопам своего отца, клянусь! Я хотел создать своё дело, сделать его самым успешным в Мариенбурге, а вместо этого, вся моя жизнь пошла наперекосяк! Я вступаю в свои зрелые годы без жены, без карьеры, без всего того, что моя семья надеялась, что я буду иметь! А всё потому, что мой отец был обманут, послав меня сюда, потому что я был настолько непослушным, и потому что монастырь назывался «Местом Тихого Собрания»!
- ''Тихим'' оно не было, - проревел в отдалении голос. - Не прошлой ночью, во всяком случае!
Феликс и Хенкин в испуге обернулись. Готрек выбрался из-под развалин храма, держа топор на плече. «Это он, должно быть, - подумал Хенкин, - был причиной того, что я принял за простое проседание».
И гном ни в малейшей степени не выглядел довольным.
Хенкин едва-едва разобрал тихий шёпот Феликса: - О, нет…
Но было кое-что ещё, что он хотел узнать. Поэтому он поспешно задал крутившийся на языке вопрос.
- Как вы узнали? И почему пришли за мной? Вы ведь тоже могли попасть в ловушку!
Покорно вздохнув, Феликс объяснил.
- За обедом мы порасспросили о монастыре - о «''Монстере''», как они его называли. Услышав это, - он вздохнул, - мы и думать забыли о еде.
- Вы имеете в виду, что хозяин мог бы и предупредить меня? - задохнувшись от ярости, спросил Хенкин.
- Ну конечно он мог! Но он смотрел в будущее и уже примеривался к вашей поклаже.
Отряхнув пыль с гребня и бровей, гном сел рядом с Феликсом и осмотрел топор, бурча себе под нос ругательства.
- Зачем…
- Поберегите своё дыхание, - отрезал Феликс. - Готрек ему кое-что пообещал. Он знает, что с ним станет, когда мы вернёмся, если он хоть пальцем тронул ваши вещи.
- Когда…? - Хенкин с трудом сглотнул. - Но, герр гном, вы думали вернуться?
Феликс со свистом выдохнул, словно бы в тревоге.
Последовало долгое молчание. В конце концов, Готрек пожал плечами. Голосом, настолько сильно отличавшимся от вчерашнего, что было невозможно поверить, что это был тот же самый гном, который травил «анекдоты» в экипаже, Готрек хрипло ответил:
- Прошлая ночь не окупилась, но это был один из наиболее высоких шансов завершить мой путь. Ради этого я бы простил любого, даже того, у кого напрочь отсутствует чувство юмора! Если бы я не забрал такой заряд магии… В итоге, впрочем, - сердито закончил он, - всё это привело к ещё одной строчке для поэмы Феликса и очередной обманувшей меня гибели! - он поднял топор, словно чтобы ударить Хенкина изо всех сил.
Хенкин колебался. В нём, теперь он знал, хозяйничал Тзинч Изменяющий Пути, однако он до сих пор не смог подчинить его себе. Отлично! Если приспешники Тзинча могли контролировать свою природу достаточно долго, чтобы заставить весь мир поверить, будто они служили суровому Солкану, мог ли он потерять контроль над собой пусть и на один краткий миг, делать и говорить правильные и необходимые вещи? Он один из немногих, кто хоть немного знает об истребителях…
Приняв решение, он выпрямился в полный рост.
- Готрек, - сказал он отважно. - Я слышал, как ты пел перед тем, как атаковать их!
Костяшки могучих кулаков побелели, крепко сжав топорище, мышцы плеч напряглись, свечение усилилось.
- Херр гном! Я знаю, насколько это редкая привилегия! И я буду дорожить этим!
Могучие руки расслабились, слегка.
- Конечно, до конца дней своих я никогда не расскажу об этом другой живой душе! Только когда ваш спутник завершит свою поэму - великую работу, которая увековечит ваши дела.
Уголком глаза Хенкин заметил, как Феликс, явно удивлённый, кивнул.
- Жаль только, ''герр гном'', что моя недостойная личность не смогла, в конце концов, стать средством достижения ваших чаяний!
Что, если он зашёл слишком далеко? Он уже почти тараторил.
- Если вы проводите меня обратно на постоялый двор - пусть мы и пропустили утреннюю почтовую карету - то я обещаю вам, что мы весьма приятно проведём время до следующей, с обилием еды и эля за мой счёт, и вы сможете рассказать мне все шутки, которые захотите, а я поаплодирую стихам Феликса, сложенным о ваших сегодняшних подвигах!
Мгновение Хенкину казалось, что он сможет расположить к себе Готрека. Но затем гном пожал плечами и встал. Невозможно описать словами то несчастное выражение, которое было на его лице.
- Что толку? Вы, люди, заботитесь лишь о своих жалких жизнях. Когда Феликс сочинит свою поэму о сегодняшних событиях, он упустит суть, впрочем, как и всегда... А, не важно. По крайней мере, драчка была неплоха. Так что, пожалуй, я возьму с тебя элем. Он всяко лучше воды. Хорошо, тогда двинули обратно к Шраммелю!
Феликсу не удалось подавить стон.
Однако за неимением лучшего, — а ведь минувшей ночью была спасена не только жизнь, но и душа, — Хенкин и Феликс поплелись за гномом и в должное время добрались до «Мёда и кубка».
[[Категория:Warhammer Fantasy Battles]]
[[Категория:Готрек и Феликс]]
[[Категория:Джон Брюннер / John Brunner]]