Исповедь осужденного Клайна / The Confession of Convict Kline (рассказ)

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Исповедь осужденного Клайна / The Confession of Convict Kline (рассказ)
Автор	Джастин Хилл / Justin D. Hill
Переводчик	Elfernel, Brenner
Издательство	Black Library
Серия книг	Warhammer Horror
Входит в сборник	Чары / Invocations
Год издания	2019
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Запястья, ноги и лоб осужденной женщины были привязаны к креслу приговора, а веки пришиты к коже так, чтобы глаза оставались открыты. Ей вырвали зубы, а рот заткнули священной аквилой в черной коже. На месте ногтей зияли сочащиеся раны. Но, несмотря на все предпринятые меры, от нее исходила жуткая, нечестивая угроза. Взгляд ее налитых кровью глаз был исполнен ледяной ненависти.

Исповедник Танатон понимал, что это не пустая угроза. Женщина была психопаткой – чуждой эмоций, возможно, но не чуждой зла. Ее приговорили за серию убийств. Она творила ужасные и безжалостные дела со впечатляющим размахом.

Любимым охотничьим угодьем для нее стали нижние жилые блоки Округа XV, в котором проживали работники муниторума с факторумов по производству боеприпасов. В тесных, зловонных трущобах ситуация усугублялась притоком беженцев из отдаленных концов галактики. Убийца подкарауливала своих жертв в их обители на протяжении жарких летних месяцев. Ужас из тени, не делавший различий между беспризорными детьми, попрошайками и добропорядочными работниками факторума. Исповедник Танатон склонился над связанной фигурой и просмотрел краткую сводку ее преступлений, отобразившуюся на линзе его информационного монокля. Служба сделала исповедника привычным к кровавым подробностям, но от обстоятельств этого дела по спине у него пробежала дрожь. Он осенил себя знаком аквилы. Хотя осужденная не выказывала ни одного из пяти основных признаков ереси, она, безусловно, заслуживала смерти. Ее виновность не подлежала сомнению. Главный вопрос заключался в том, была ли она осквернена. Ответ, который ему предстояло найти, и определит способ казни.

Исповедник Танатон находился в темнице под Пенитенциарным Блоком Альфа на планете Покой Телькена. По обе стороны от кресла с осужденной стояли стражи. Это были ветераны Астра Милитарум в черных бронекостюмах, зарешеченных шлемах и в сапогах с металлическим носком. На плечах у них были закреплены миниатюрные святыни, отмеченные черепом Императора, и трепещущие печати покаяния, а на поясе висели орудия их ремесла – шоковые дубинки, кляпы с шипами, смирительные зажимы, нейро-наручники и забойный пистолет. Они были благочестивы, строги и безжалостны – какими им и следовало быть. Все, кто оказывался в этой охраняемой камере, были преступниками наподобие той, что сидела перед Танатоном. С такими узниками нужна была большая осторожность. Их расшатанный разум становился магнитом для Нерожденных. Слабым звеном в Империуме Людей. Пороводником пагубных сил, таящихся по ту сторону имматериума.

Даже просто собранные вместе, эти заключенные создавали опасную дестабилизацию. Нерожденные питаются эмоциями людей, и, хоть согласно учению Экклезиархии, отсутствие эмоций у психопатов создавало помеху для созданий варпа, преступления осужденных покрывали недостаток их чувств. Стены камеры были защищены святыми печатями, плиты окроплены священными благовониями, а в коридорах эхом отдавался зацикленный церковный распев хора сервиторов, встроенных в стенные ниши. Канты на Высоком Готике заглушали гнетущие звуки заточения, безумия и наказаний. В перерывах между распевами доносились возгласы из забитых кляпом ртов, сдавленные крики боли и звонкий, дикий гогот сумасшедших.

Задачей для исповедника было вернуть душу осужденной, стоящую на грани ереси. В этой критически важной роли он был бойцом на передовой, затянутый в броню веры, опирающийся на убеждение, укрытый щитом догм, выполняющий священную миссию. Стоя над заключенной, он подал Цифаэрону знак приблизиться. Серво-череп зажужжал, облетая комнату по кругу. Снизу к нему была подвешена медная кадильница, покрытая священными письменами и оберегами. За ней в холодном воздухе тянулся шлейф от раскуреных благовоний. Танатон сотворил знак аквилы перед заключенной и нараспев произнес «Во имя Пресвятого Императора и всех Его святых».

Это было настоящее искусство - добиться исповеди. Излечить еретика от его безумия. Как только Танатон упомянул имя Императора, в камере повеяло холодом. Серьезная работа – возвращать заблудшую душу. Лишать врагов Императора их пищи из осужденных. В этом исповедник Танатон преуспел. Он умел завоевать доверие душ, что балансировали на грани уничтожения. Убеждал их отступить от края. Края, за которым лежали забвение и безумство.

Он зачитал имена главных святых Империума пока осужденная рычала и ерзала. Она не отреагировала ни на одно из названых имен. Ни один из образов не сумел пробиться сквозь тьму, окутавшую ее разум. Он завершил свои обычные наставления словами: «Да будет услышан мой призыв, и услышаны мольбы этой грешницы». Осужденная забилась в удерживающих ремнях. Она извивалась и хрипела, все ее тело напряглось, вздулся каждый мускул ее истощенной плоти, словно узелки на очень старом дереве. Если бы могла, она бы плюнула в исповедника. Из забитого кляпом рта свисала кровавая слюна. Ей хотелось разорвать ему горло обломками своих зубов. Один из стражей подался вперед, но Танатон жестом подал знак вернуться на место. Он давал ей последний шанс.

— Видишь ли ты свет? — спросил он. — Это крошечная щель. Пламя свечи в необъятной тьме. Мерцающий отблеск в буре безумия. Но он может спасти тебя. Этот свет – Император, и Он любит тебя. Он хочет, чтобы ты исповедалась. Ему нужно твое покаяние. Можешь ли ты подать мне знак? Проблеск. Минуту затишья. Все это время осужденная рычала и пускала слюни, точно дикий зверь. Толстые нити густой крови свисали с ее лица. Она отвергла надежду, отвергла спасение, которое он мог бы ей предложить. Исповедник Танатон продолжил:

— Если ты не дашь мне спасти тебя, твоя душа будет потеряна для Императора. Губительные Силы разорвут ее в клочья. Смертная боль, которую ты чувствуешь, станет сильней в десятки тысяч раз. Смерть твоей души продлится веками. Изощренная боль превратится в кошмар, и ты станешь мечтать об избавлении. Только Бог-Император может тебя спасти. Его Свет защитит тебя. Найди его. Ищи. Пробирайся сквозь тьму. В ней есть свет. Есть надежда. Есть последний шанс.

В течение всего монолога заключенная продолжала метаться и пускать слюну. Свежие раны на месте ее зубов зияли красным. Безумные глаза свирепо уставились на него. Веревки скрипели и натягивались, когда она бросалась вперед. Она была потеряна безвозвратно.

Исповедник Танатон был близок к тому, чтобы отступиться. Он склонился над кровоточащими глазами. В темных провалах ее зрачков он видел отраженное пламя свечей, желтое мерцание. Танатон ощутил, как любовь Императора течет сквозь него, словно лава, и приложил открытую ладонь ко лбу осужденной.

— Император любит тебя, — сказал он ей.

По-настоящему раскаявшийся разум мог найти множество применений. Кающегося могли передать ваятелям плоти, которые смягчили бы их безумие, словно успокоив бушующее море. Но эта осужденная отвергла все благословения. Наконец, Танатон выпрямился в полный рост и посмотрел в ее обезумевшие глаза:

— Ты жалкое, нечестивое и неблагодарное ничтожество, — объявил он, а связанная фигура кидалась и билась о ремни. — Ты зверь, и не заслужила любви Императора. Ты заслужила смерть.

Он вновь сотворил знак аквилы и прочитал простую молитву Утешения перед Лицом Ереси. Наконец, он взял кусок ткани, окропил ее святой водой и начисто вытер свою ладонь, со словами:

— Если ты не можешь отыскать Свет Императора, я более ничего не могу для тебя сделать. Приговариваю твою душу сгинуть во тьме.

Танатон подал знак сержанту Никкс. Сержант была суровым ветераном с плотно поджатыми губами, крючковатым носом, жестокими, глубоко посаженными карими глазами. Под шлемом она носила стрижку армейского образца. Никкс явно не терпелось сделать это с того момента, как они вошли. Она выступила вперед с видом человека, который знал с самого начала, что все это пустая трата времени. Ее пальцы обхватили рукоять оглушающего пистолета и вытащили его из кожаной кобуры. Одним быстрым движением, Никкс вставила вышибной патрон и приставила пистолет к виску заключенной.

Имя ее оружия, «Благословение Императора», было выведено на стволе декоративной серебряной гравировкой. Оно замерцало, когда сержант приставила дуло к голове заключенной. Это было все равно, что забивать зверя. Раздался хлопок сжатого воздуха и ударный стержень вошел в череп. Эффект был мгновенным и разрушительным. Голова осужденной мотнулась в удерживающих ремнях, а затем безжизненно повисла в них.

В ту же секунду исчез весь гнев, ненависть и напряжение. Кровь стекала из маленького, аккуратного отверстия, а ударный стержень пистолета был насухо вытерт и возвращен обратно в ствол.

Исповедь подходила к концу.

Имя убийцы теперь предстояло вычеркнуть из всех Имперских записей, а тело отправить на тройной обряд полного сжигания. Казненная преступница была обречена на ад Губительных Сил. Нынешним утром нужно было спасать другие души.

Не обращая внимания на мертвое тело, исповедник Танатон вытер руки, затушил свечи, которые он ранее зажигал в углах камеры и подал знак Цитаэрону следовать за ним. Второй страж, темнокожий мужчина по имени Аклис с ясными зелеными глазами и мрачным нравом, вышел первым, низко пригнувшись, чтобы протиснуться в украшенный барельефом дверной проем. Исповедник вышел следом. Эхо молитв все еще отдавалось в тюремном коридоре, вместе с отзвуками гимна и доносящегося со всех сторон напева, сдавленных криков и безумия. Они прошли по коридору и остановились у еще одной окованной металлом двери.

Сегодня предстояло разобраться с еще примерно пятьюдесятью осужденными. Слишком много. Такое количество убийц, собранных вместе, повышало риск демонических проявлений выше допустимой границы. Но таким уж было время, в котором они жили. После Великого Бедствия прошло четыре года. Ткань их мира была натянута. Аклис остановился перед камерой с очередным заключенным. Страж отпер дверь и толкнул ее внутрь.

— Император, помоги нам, — выдохнул Танатон и пригнулся, входя в камеру.

В этот день исповедник рассмотрел дела всех пятидесяти осужденных. Он обращался к каждому с одинаковым рвением. Взывал к Императору и Имперским Святым, пытаясь отыскать имя, которое смогло бы пробиться сквозь мрак.

Большинству уже нельзя было помочь и с ними распорядились так же, как и с первой: «Благословение Императора» пробило аккуратные круглые дырки в их развращенных головах; их уволокли, оставив пятна на каменном полу; их нагие тела, не получившие отпущения, сгорели в мельчайший серый пепел, который снова сожгли, чтобы не осталось ни малейшего следа от их преступлений.

А что до их душ… Исповедник глубоко вздохнул. Несомненно, души их уже рвут на части когти Губительных Сил. Он дал им шанс, но некоторые оказались слишком упрямы, чтобы воспользоваться им. Их вечность терзаний уже началась. Танатон сделал все, что мог. Восемнадцать из испытуемых отпрянули от края. Они подали ему знак. Трепет век. Кивок. Они поцеловали аквилу, когда ее приложили к их губам и вернулись к Свету Императора. Этот миг откровения принес проповеднику великую радость. Спасенная душа. Последний шанс, который не был упущен. В этом было что-то по-своему прекрасное.

И к тому же, полезное. Империум Людей не любит растрачивать жизни, если они еще могут послужить.

— Объявляю тебя спасенным, — сказал он он, и в камеру пригласили стражей Экклезиархии.

То были прислужники в монашеском одеянии, вера которых была сильна, но ум и способности не нашли иного применения. Они внесли жаровню с освященными углями и поставили ее перед Танатоном. Чувствуя жар пылающих углей, он повернулся и воззвал к Императору. Наступил торжественный момент, когда исповедник поднял клеймо и поднес раскаленный металл к связанному заключенному.

— Нарекаю тебя ка-ющийся, — провозгласил он, прижимая рдеющее железо к коже узника.

Над опаленной кожей с шипением поднимался зловонный дым, а спасенная душа ликовала.

Позже, кающегося зажмут в нейро-тиски и снимут удерживающие ремни. Затем прислужники уволокут его к ваятелям плоти Экклезиархии, чтобы исполнить епитимью.

Наиболее раскаявшиеся станут служить в качестве сервиторов, но большинству вскроют череп, выжгут префронтальную кору, а позвоночник перепрошьют стимулирующими проводниками и инжекторами френзона. Результатом этого процесса станет арко- флагеллянт, одно из самых устрашающих орудий Экклизиархии. Как только мозг кающихся усмирят, им ампутируют и прижгут руки, а на их место установят грозное оружие – электро кистени, адамантиевые лезвия и кнуты из колючей ленты. Лишь после этого они будут готовы быть брошены в битву против врагов Империума.

Гнев арко-флагеллянтов контролируют смирительные шлемы, привинченные к их черепу. В шлемах звучат усыпляющие гимны и молитвы, поставленные на повтор, и транслируются образы святых, смягчающие разум. Но когда приходит время битвы, шлемы напоминают кающимся об их неблагодарности и проявившееся чувство вины превращает их в берсерков. Грешники при жизни, в смерти станут искать искупление неистовой яростью, снедаемые желанием разорвать врагов Императора на мелкие части. Таким было покаяние в Империуме Человечества.

Один за другим обитатели всех камер были рассортированы и темница опустела.

Бормотание безумцев затихло. Оставалась только одна камера. «Одна, последняя душа…» — подумал исповедник Танатон, слушая, как скрипит под ногами гравий. Это был долгий, изматывающий день. Асклис и Никкс шли впереди. Их тяжелая поступь гулко отдавалась от каменных плит. На всех начинала сказываться усталость. За спиной гудел в воздухе Цифаэрон, испуская последние струйки благовонного дыма.

Перед тем как отпереть дверь, Страж Аклис заговорил. На лице его читалась тревога, когда он тихо произнес:

— Отец. Этот последний заключенный – Эллеб Клайн.

Не подобало оказывать узникам честь, называя по имени. Из-за своих поступков, они перестали считаться людьми, и подобное нарушение правил сразу же вызвало у Танатона чувство брезгливости. Но это имя эхом отдавалось у него голове, и исповедник понял, что в нем было что-то знакомое.

Он помедлил, пытаясь вспомнить, где его уже слышал.

Сержант Никкс наклонилась и прошептала:

— Ночной Убийца.

Танатон пробормотал короткую охранительную молитву. Он сразу же понял, с кем предстояло иметь дело.

Ночной Убийца терроризировал жилые кварталы Экклезиархии на Покое Телькена волной жестоких убийств. Служители, возвращавшиеся из кабака. Немощная вдова, спешившая домой после поздней смены в квартале фабрик Муниторума. Приходской священник, которого исповедник Танатон знал в лицо со времени учебы в семинарии.

Эту жертву звали Киарен Мги. Худощавый, тихий мужчина, который вернулся домой после ночного молебна и бесследно исчез. Его отсутствие заметили, только когда подошла его очередь заступать на молитву, и провели расследование.

— Я нашел его, — сказал Танатону отец Какос у стен исповедального блока на западной стороне часовни. — Это было жестоко. Изощренно. И, что хуже, боюсь, это совершил один из наших.

— Почему вы так думаете?

— Это случилось во время комендантского часа.

— Вы уверены?

Какос кивнул. Убийца скрывался в рядах святейших мужчин и женщин. Он выбирал слабых. Немощных. Не проявлял жалости ни к старикам, ни к молодым, благородным или праведным, целомудренным и непорочным.

Танатон с тех пор был осторожен. Он сражался во имя Императора перед тем, как стать новообращенным Экклезиархии. Убил много людей, некоторых – голыми руками. Он умел постоять за себя и предпринимал меры. Он носил нож под рясой. Держался середины дороги. Осматривал свой дом, когда возвращался. Подкладывал прутики к двери, чтобы отследить, не открывал ли кто ее, пока его не было дома.

Если убийства и продолжались, то о них умалчивали. Любые намеки на личность убийцы жестоко подавляли. Вне всяких сомнений, для этой последней души не оставалось никакой надежды, никакого спасения; разумеется, она не заслуживала второго шанса.

Все эти мысли пронеслись в голове Танатона за считанные секунды. Никкс заметила выражение лица исповедника. Он очень удивился, когда она сказала:

— Это тихий заключенный, — затем последовала пауза, и Танатон догадался, что это не вся история. — Его передали нам с попечения инквизитора Грайма.

Исповедник кивнул. Последовала еще более продолжительная пауза. Инквизиция была беспощадна в своем извлечении правды. Подумав, сержант Никкс добавила голосом, в котором почти прозвучала едва уловимая мягкость:

—От него мало что осталось.

Исповедник глубоко вздохнул.

— Что ж, посмотрим.

Аклис кивнул и снял с пояса связку ключей, выбрав ключ тяжелой медной головкой, бородкой в виде аквилы и выгравированными по всей длине словами защиты. Гравировка сверкнула на свету, когда Аклис вставлял ключ в замочную скважину. Страж уперся в дверь плечом и толкнул. Дверь со скрипом отворилась.

Из глубины камеры послышался голос:

— Благодарю Императора! Я здесь! Я молился, чтобы вы пришли!

Прозвучавшие нотки радости и упования обеспокоили Танатона.

— Я готов исповедаться! — выкрикнул осужденный.

Послышался глухой удар и вскрик боли.

— Заключенный должен хранить молчание! — сделала замечание Никкс. Затем она обратилась к исповеднику: — Заключенный под присмотром.

Танатон сложил знак аквилы, и, пригнувшись под притолокой, шагнул внутрь. Камеры в этом конце коридора были еще более сырыми, воздух — холодным и промозглым. Посреди небольшого помещения стояло кресло приговора, и к ней был прикреплен человек, известный как Ночной Убийца.

Исповедник собрался с духом. Инквизиция всегда работала основательно, но открывшееся зрелище шокировало.

Ночной Убийца был живой развалиной.

Никкс была права. Инквизиция сильно его изувечила. Ему сломили и разум и тело. Вместо мышц остались высохшие куски мяса, натянутые на изможденный остов. Голова казалась слишком крупной на тощей шее, скальп выбрит и покрыт отросшей щетиной. С костей свешивались складки мертвецки белой кожи, усыпанной шрамами и синяками – багровыми и ярко-красными. Каждый шрам и кровоподтек говорил о допросе с пристрастием. Зубы были удалены, и из-за пустот между десен лицо узника выглядело ввалившимся.

Но самым поразительным было то, что кисти рук и стопы были ампутированы и заканчивались прижженными культями. Кости были высверлены и обмотаны цепями, а плоть привинчена к подлокотникам кресла большими стальными шурупами. Отверстие каждой раны покрывала корка запекшейся крови, а из-под нее сочилась свежая. Взгляд Танатона упал на глаза мужчины. Широко раскрытые, бледные и слезящиеся, обрамленные свисающей мешками кожей – но их вид был совсем не похож на тех, с кем исповедник имел дело в течение дня.

Все остальные проявляли недоверие, агрессию или ярость. Ночной Убийца выглядел печальным, измученным и сокрушенным. Что было исключительной редкостью – он выглядел раскаявшимся.

Цифаэрон облетел камеру со своим медным кадилом.

Ночной Убийца смог улыбнуться, несмотря на мучительную боль, которая, несомненно, одолевала его. Его язык выскользнул из беззубого рта и намочил растрескавшиеся губы.

— Спасибо, — сказал он беззвучно. Затем он закрыл глаза и вдохнул дым от благовоний, прошептав слабым голосом: — Я скучал по этому запаху. Танатон почти растерялся. Он сглотнул, сложил знак аквилы и протянул:

— Во имя Пресвятого Императора и Его святых, я пришел, чтобы услышать твою исповедь.

Заключенный сглотнул слюну и кивнул.

— Благодарю. Я готов. Винты плоти умерщвили мою грешную душу. Я это заслужил, — проговорил он торопливо и бросил измученный взгляд на шурупы в обрубках его предплечий. — Я готов исповедаться во всем.

— Ты сделаешь полную чистосердечную исповедь?

— Сделаю.

— Цифаэрон, — распорядился исповедник. Серво-череп завис в воздухе позади него. Взвизгнули шестеренки, и активировались его каналы связи. — Пожалуйста, запиши исповедь осужденного.

Зажужжали логические цепи, и звон колокольчика оповестил о готовности запоминающих механизмов. Танатон заговорил официальным тоном:

— Сегодня седьмой день девятого месяца. Мы находимся в камере семьдесят-шесть-А, на планете Покой Телькена, в скоплении Виселицы, Сегментум Солар. Ты – Заключенный 39987-АШ. Ранее известный, как отец Клайн пенитенциарного подразделения Экклезиархии. Ты родился на мире под названием Регис Прайм. Ты подтверждаешь, что готов исповедаться в своих преступлениях.

Осужденный кивнул. Эго голос звучал почти счастливым, когда он произнес:

— Да, все верно.

Исповедник был осторожен.

— Для начала, необходимо подтвердить, что ты именно тот, кем себя называешь. Как долго ты служил в Астра Милитарум?

— Семнадцать лет. Я был драгуном в Пятнадцатом Ричстарском Драгунском. Мы воевали на Ининге и Рампо. И…

Глаз Танатона сверкнул зеленым, отразив свет от информационного монокля, в котором заструились записи из архивов Экклезиархии.

— За какие поступки тебе объявляли благодарность? — спросил он после небольшой паузы.

Ночной Убийца молча обдумывал этот вопрос.

— Я возглавил наступление на Палласе-Четыре. Был тяжело ранен. Госпитализирован. И после снова примкнул к подразделению во время кампании на Гиге.

— Тебя хвалили старшие по званию. Тебя повысили в боевой обстановке до звания сержанта, и затем лейтенанта.

Заключенный нахмурился, будто пытался вспомнить.

— Да. Повысили, отец. Все верно. Мы сражались с зеленокожими, — он затих, когда ужасы этой кампании всплыли у него в памяти. — Я сделал все, что мог. Мы все служили Императору из последних сил…

Последовала долгая пауза, и в глазу Танатона вновь отразились поступившие данные.

— Получил образование в стенах семинарии на Игнац. Показать примечания, — он снова помолчал. — Ты был лучшим в своем классе.

Заключенный склонил голову.

— Да.

— И тебя повысили до священника, а затем – до исповедника.

По лицу осужденного заструились слезы.

— Да, — вымолвил он наконец. — Все так, отец.

— И ты прибыл сюда…

— Семь лет назад, — вставил Клайн.

Танатон был сдержан.

— Не перебивай. Заключенный подвергается наказанию.

Сержант Никкс молниеносно вытащила шоковую дубинку и ткнула ей в оголенную кожу стянутой фигуры. Дубинка затрещала и человек, невольно вскрикнув от боли, вскинулся в своих оковах. Затем он застонал, и из ран с винтами показалась свежая кровь.

— Ты будешь отвечать, когда к тебе обращаются. Не станешь перебивать. Ты понял?

Веки клайна были крепко зажмурены. Он снова сглотнул. Его кадык сильно выделялся на исхудалой шее.

— Да, отец. Понял.

— Тебя обвинили в совершении серии убийств.

Клайн кивнул.

— Обвинили, — Клайн повесил голову.

Исповедник подал знак Никкс и она подняла голову осужденного, чтобы было видно его лицо. Глаза его открылись.

— В твоем голосе слышится раскаяние.

Узник вздохнул.

— Я раскаиваюсь. Очень. Тяжесть моих преступлений словно груз у меня на груди. Я едва могу дышать. Я стыжусь его и ужасаюсь.

— Ты признаешь свою вину?

— Признаю.

Исповедник обратился к Цифаэрону:

— Пожалуйста, пометь, что заключенный сделал паузу, прежде чем ответил.

— Мое промедление не было сомнением. Нет. Я ждал вас. Я хочу исповедаться во всем…

— Тишина! Поскольку я предлагаю тебе последний шанс искупления, я должен услышать полное и честное признание. Ты понимаешь?

Никкс снова пустила в ход шоковую дубинку. Снова раздался крик боли. Кровь с подлокотников кресла начала капать на пол. Осужденный прошептал:

— Понимаю, — он помолчал некоторое время, собираясь с силами. — Я виновен во всем. Я хочу это прояснить. Я виновен абсолютно во всем.

Танатон разглядывал узника. Его предупреждали о подобных случаях. Преступники, которые выглядели раскаявшимися, но втайне скрывали скверну.

— Расскажи, кто стал твоей первой жертвой, — велел исповедник.

Клайн медленно поднял голову и снова смочил губы языком. Свет в его налитых кровью глазах изменился, когда он вспоминал свое первое убийство. Он начал неуверенным голосом:

— Я работал допоздна. В моем жилом блоке прямо подо мной жила семья. Они все время кричали. Двое детей и их мать. Их вопли не смолкали ни на минуту. У меня был долгий день… я занимался… — он обвел взглядом камеру. — Вот этим.

Я выслушал последнюю исповедь и вернулся домой. Услышанное меня обеспокоило. Мне нужно было выспаться, но перед этим я встал на колени и помолился. «Семь Псалмов Искупления». Но все время, что я читал молитву, они продолжали кричать друг на друга. Мне стали приходить мысли о насилии. Каждую ночь я представлял, как убиваю их. Я знал, что это неправильно. Но я не мог прекратить думать о том, как я бы это осуществил. На работе я был собран, и мой разум был чист. Но когда опускалась ночь, я становился беспокойным. В ту ночь я метался по комнате. Отчитывал себя, прочитал все священные писания. Я раскрыл мой триптих и медитировал, глядя на образы Пресвятого Бога Императора, Всепобеждающего и Лучезарного.

Я спустился вниз. Я хотел просто попросить их замолчать. Я подошел к черному входу. Дети играли снаружи. Я видел их мать. Она мыла чашки. На плите стоял глиняный горшок. Женщина что-то выкрикивала через плечо, не отрываясь от работы. На ней был фартук. Он был испачкан. Я просто собирался попросить ее замолчать. Но у них была собака и она начала на меня лаять. Я просто хотел тишины. Это все, чего я хотел. Я приказал им выгнать собаку. Они стали кричать, чтобы я ушел. Женщина начала вопить. Я объяснил им, что просто хочу поговорить, чтобы они вели себя тише. Отец семьи вернулся домой. У меня за поясом был пистолет. Я вытащил его и пригрозил им.

Я завел их на кухню и приказал лечь. Я связал их. Они пытались предложить мне деньги. Сказали, что у них есть продуктовые карточки, которые они могут мне отдать. Они не понимали. Я пытался объяснить им, что они наделали, и они начали хныкать. Я ослабил их веревки. Отец сказал, что у него было сломано ребро из-за аварии топки. Я попытался разместить его поудобней. Но он не слушал. Я все сильнее злился. Они продолжали говорить. Я крикнул, чтобы они заткнулись. Но они дышали так громко. Я ничего не слышал, кроме их шипящего дыхания. Громче и громче. Я не мог больше терпеть. Это было так громко. Они делали это чтобы взбесить меня.

Я должен был их убить, иначе я бы никогда не избавился от этого шума. Вы знаете, что я воевал. Мне доводилось убивать много раз. Но всегда при помощи клинка или пистолета. Я никогда никого не душил. Не знал, как сильно нужно сдавить. Когда я душил отца, остальные запаниковали. Они барахтались и перекатывались, выкрикивая просьбы о помощи. Я придушил отца и он отключился. Я думал, что он умер. Но когда я принялся за его жену, он снова пришел в себя. Я не хотел в них стрелять. И тут я увидел тот нож. Они говорили, что любят Императора. Говорили, что они хорошие люди. Что ходят в церковь каждый день, отведенный для молитвы. Что платят десятину Экклезиархии. Я ненавидел их за недостойное поведение.

Исповедник Танатон стиснул зубы, выслушивая подробности случившегося.

— Ты всех их убил.

Осужденный Клайн кивнул.

— Убил, — он замолчал на долгое время. — Затем был старик, который жил один. Я сделал то же самое. Я ослабил веревки, чтобы он почувствовал себя лучше. Пообещал, что больно не будет. У меня не было с собой пистолета. Нужно было найти нож. Когда я пошел на кухню, он развязался. Я вернулся, и он прыгнул на меня. Я ударил его ножом два, три, а может и четыре раза.

Да, ударил его под ребра. Было грязно. Он истекал кровью. Послышались голоса. Входная дверь была открыта. Я выглянул, но никого не увидел. Тогда я вернулся обратно и расправился с ним.

Клайн все продолжал описывать детали. Время уже было позднее. Хор церковных песнопений переключился на вечерние псалмы. Трагическая лирика, казалось, делала исповедь еще напряженней. Голос Клайна был тихим, робким и полным раскаяния. Глаза его были открыты, но он будто находился где-то далеко, когда излагал точные подробности.

— Как звали этого последнего мужчину? — Спросил Танатон, спустя некоторое время.

— Джоакаб Фринз.

Исповедник поднял руку:

— Это невозможно. Его убили когда ты был на Рампо вместе со Ричстарскими Драгунами. Ты не можешь быть в ответе за это. Слушание приостановлено, — бросил он. Танатон подозвал Никкс. Та снова применила шоковую дубинку.

Каждый раз, когда дубинка касалась плоти, заключенный вскрикивал и напрягался от боли.

Исповедник отсчитал семь ударов. Когда наказание закончилось, ранее капавшая из-под винтов кровь лилась непрерывным потоком.

Танатон холодно произнес:

— Мы возобновляем слушание. Заявляю еще раз. Ты попусту потратил мое время. Это твой последний шанс. Мне нужна полная и чистосердечная исповедь. Осужденный Клайн затряс головой. Он начал плакать.

— Простите. Я пытаюсь. Все, чего я хочу — это прощения. Я сделаю все, что могу. Я стараюсь. Пожалуйста, не отступайтесь от меня. Я не могу жить без Света Императора. Все что я рассказал – правда.

— Как смеешь ты упоминать Императора! — Исповедник был суров, затем пришел в ярость. — Теперь говори, как звали первого человека, которого ты убил?

Клайн несколько раз пытался ответить. Но то были убийства, совершенные тридцать лет назад. Убийства, которые были старше его самого!

— Сейчас же говори правду! — вскричал Танатон.

Никкс снова наказала узника семью ударами.

В конце Ночной Убийца обессилено свесился с кресла. Он покачал головой и заплакал.

— Я… Я не могу вспомнить. Их было так много. Откуда мне знать, с кого я начал?

— Ее звали Эуфорб, — сказал ему исповедник. — Она работала на кухнях в Хосписе Святого Игнацио. Она задержалась допоздна чтобы расставить скамьи для завтрака на следующий день. И ты поджидал ее.

Клайн задрожал.

— Ты ждал, пока она переоденется в обычную одежду. Ждал ее в переулке за общественной умывальней на улице Терра.

Лицо осужденного побледнело. Казалось, он искренне недоумевал.

— Я сделал это? — заключенного трясло. Его предплечья гуляли по подлокотникам, и болты врезались в плоть. Кровь текла не останавливаясь. — Да, сделал. Простите. Я немного запутался. Я не очень хорошо помню. Мне бы хотелось вспомнить. Но не получается.

Исповедник Танатон потерял терпение. Клайн отнимал его время. Это было бесполезно.

— Если ты не можешь отыскать Свет Императора, я более ничего не могу для тебя сделать.

Исповедник Танатон подал знак сержанту Никкс. Она выступила вперед, вынимая «Благословение Императора» из кожаной кобуры. Страж вставила вышибной патрон, со щелчком загнала ударный стержень на место и приставила его к виску убийцы.

— Дай его мне, — сказал Танатон. Клайн был одним из его братии. Исповедник чувствовал, что единственно правильным будет свершить казнь самому. Он взял пистолет. Рукоять холодила ему руку. Он поднял пистолет к виску заключенного и прижал к коже.

— Это твой последний шанс, — сказал он. — Императору нужно твое полное раскаяние, а не ложь.

Мужчина молчал.

Танатон пробежался взглядом по последним файлам с данными.

— Я вижу в записях имя «Валгааст».

Слово произвело незамедлительный эффект. Ночного Убийцу начало колотить от ужаса. Он согнулся вдвое, словно пытаясь закрыть уши, но вкрученные в тело винты крепко удерживали его руки. Кровь струилась, а осужденный метался в кресле. Он стонал от боли.

— Кто такой Валгааст? — потребовал ответа Танатон.

Слово вызвало у Ночного Убийцы новые спазмы боли. Он извивался, как пригвожденная змея, рывками мотал головой взад и вперед, словно бился ею обо что-то. Прокусил язык, и из его рта начали стекать сгустки крови.

Танатон почувствовал отвращение.

— За Императора, — сказал он и спустил курок.

Снаружи ожидали служители, чтобы унести тело.

Танатон вздохнул. Он до смерти устал. Рабочий день давно закончился.

— Пойдемте, — сказал он и оба стража вышли вслед за ним в коридор.

Они шли мимо камер, затерявшись в своих мыслях, позади в воздухе гудел Цифаэрон.

Серво-череп вернулся в свою нишу, записи с информационных катушек начали выгружаться в ячейки данных. Имя Эллеба Клайна было вычеркнуто из всех имперских записей, а тело отправлено на тройной обряд полного сжигания. Пятно на репутации Экклезиархии было уничтожено.

Танатон поднялся по лестнице из тюремного уровня вместе с Никкс и Асклисом. Когда они подошли к караульной, он сказал им «за Императора», и оба стража, сделав знак аквилы, удалились.

Ризница исповедника располагалась в конце коридора. Это было сводчатое каменное помещение с большим полукруглым сундуком из дерева у северной стены. От свечей, расставленных в чугунных жаровнях, исходил мерцающий свет, а воздух наполнялся запахами топленого жира, камфорных шариков, старых балахонов и незажженного фимиама. Танатон снял рясу и подризник, затем опустился на колени перед образом Золотого Трона. Он провел еще час в молитве, и когда, наконец, вышел из пенитенциария, над городом раздавался колокольный звон, извещавший о начале комендантского часа. Взошла первая луна. Лил кислотный дождь. Индекс загрязнения воздуха был высоким. По прогнозу ожидалась буря.

Он остановился на пороге и выглянул наружу. Позади него вздымались громады учреждений Экклезиархии – клуатры, купола, церкви и капеллы чернели на горизонте. Витражные окна светились во тьме. Послышался звук клаксона, из чертогов Адепта Сороритас донеслись звуки пения. А под отвесными окружными стенами ютились друг к дружке дома жилого блока.

Исповедник помедлил. До его жилища было два округа. Дождь лил слишком сильно, чтобы идти пешком в такой час. С козырька капала мутная коричневая вода. Грязная, токсичная пена поднималась в сточных канавах.

У подножия ступенек стояли извозчики. Танатон обратился к первому. Это был худощавый мужчина с ввалившимися щеками и в водоотталкивающей накидке, за его грязециклом тянулся прицеп с закрытым посадочным местом.

Танатон спросил:

— Блок Потенс-сорок-пять, черный вход. Знаете, где это?

Извозчик кивнул и жестом пригласил его занять место. Выхлопные газы от грязецикла смешивались с привкусом коричневой сажи, наполнявшей местный воздух. Не стоило тратить столько времени на Клайна.

Исповедник зевнул так, что щелкнула челюсть. Его глаза устали. Он потер их большим и указательным пальцем и снова зевнул. Было уже поздно.

К тому времени, как они подъехали к жилому блоку, от выхлопных газов у него еще сильней разболелась голова. Извозчик остановился под козырьком и Танатон отсчитал кредиты, а затем протянул их извозчику небольшой стопкой, накинув один сверху.

— За Императора, — проговорил исповедник привычное благословение и приложил ладонь ко лбу мужчины. Тот кивнул и поехал обратно по покрытой лужами улице, а Танатон начал подниматься по крутым ступенькам к своей двери.

Как исповедник, он жил в отдельном блоке, но от былой роскоши теперь мало что осталось. Миры в скоплении Виселицы надрывались под тяжестью испытаний недавнего кризиса. Поражение поставило множество планет на колени. Каждый дом обязали принять беженцев и постояльцев, и лишь благодаря служебному положению Танатон продолжал жить один. Но его соседи снизу приютили еще одну семью, и каким-то образом раздобыли курицу, чтобы та несла яйца. Ее держали на лестничном пролете в корзине из плетеной проволоки.

Курица закудахтала, когда исповедник проходил мимо, обходя аккуратные столбики кирпичей из древесного угля. Угольная крошка заскрипела у него под ногами, как только он начал подниматься. Со стены свисали обрывки выцветших бумажных плакатов. «Мысль Дня: Отступник добьется лишь кары», — гласил один из них. Другой заявлял: «Возрадуйтесь Службе! Оправдания - прикрытие измены».

Наконец, он добрался до своей двери на четвертом этаже. Прутик был на месте. Танатон отпер тяжелую металлическую дверь, и она отворилась внутрь помещения. Он думал о том, чтобы поесть, но его мигрень все усиливалась. Затылок раскалывался от боли, которая отдавала в переднюю часть головы, и ощущалась сразу за глазными яблоками. Танатон прошел к кровати и лег, в надежде что это принесет облегчение. Закрыв глаза, он пробормотал псалом стойкости.

Но голове не полегчало. Хуже всего, он слышал, как кудахчет проклятая курица двумя этажами ниже. Он пытался не обращать внимания, но это становилось все громче. В семье, живущей снизу, читали «Деяния Святого Тора». И Танатон слышал лишь гул их голосов и шуршание переворачиваемых бумажных страниц. Он никак не мог понять, как они умудрялись так шуметь.

Он спустится и попросит, чтобы они прекратили, говорил он себе.

В эту ночь он видел сны. Ужасные сны.

Проснувшись, он обнаружил, что лежит в кровати. За окном занималось серое утро. Голова больше не болела. Боль ушла, и ему казалось, будто по голове растекается прохладная вода. Танатон сел. Он заснул, не сняв одежду.

Откинув одеяло, заметил, что его пальцы чем-то покрыты. Оно было сухим и растрескавшимся, налипшим на волоски на тыльной стороне ладони. Он опустил взгляд. Это было похоже на запекшуюся кровь.

Исповедник вспомнил, как держал пистолет, при помощи которого убил Клайна, но тогда крови было намного меньше. К тому же, в ризнице он вымыл руки.

Танатон быстро встал и прошел из спальни в небольшую уборную. Налил воду из кувшина и умыл руки и лицо. Должно быть, он устал еще сильней, чем помнил, думал он, раз не заметил всего этого.

Откуда взялась вся эта кровь?

Лицо исповедника было расцарапано. Один глаз подбит и почернел от ушиба. Губа рассечена и покрыта коркой.

Снизу послышался крик. Кто-то звал на помощь. На лестнице послышались шаги.

Через несколько секунд в его дверь начали колотить.

— Исповедник, с вами все в порядке? — крикнул кто-то.

Танатона пробила холодная дрожь. Он видел такие страшные сны… Жестокие и очень реалистичные. Он посмотрел на свои руки. В дверь заколотили еще сильней. Каждый удар кулака звучал подобно раскату грома. Наконец, послышался голос блюстителя закона, который потребовал, чтобы Танатон отпер дверь.

Все это никак не укладывалось у него в голове. Исповедника начало трясти. Подобное просто не могло случиться. Он хорошо, преданно служил. Он был исповедником Экклезиархии.

— Ради Императора, — взмолился он, но из его уст вырвались совсем другие слова.