Кто скорбит по некроманту? / Who Mourns a Necromancer? (рассказ)

Перевод коллектива "Warhammer: Чёрная Библиотека" Этот перевод был выполнен коллективом переводчиков "Warhammer: Чёрная Библиотека". Их канал в Telegram находится здесь.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Кто скорбит по некроманту? / Who Mourns a Necromancer? (рассказ)
Автор	Брайан Крейг / Brian Craig
Переводчик	D1v
Редактор	Ejiarch, Corajl
Издательство	Black Library
Входит в сборник	Доблестные лорды / Lords of Valour Истории Старого Света / Tales of the Old World
Источник	Inferno! №17
Год издания	2000
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Иллюстрация из Inferno! №17

Катафалк медленно и неуклонно поднимался на холм к кладбищу Колен-Корт. День был серым и пасмурным, с востока дул холодный ветер. Мужчина, который вел повозку, и сидевший рядом спутник, ехали с угрюмыми и хмурыми лицами, а две пятнистые черные кобылы, что тянули ее, очень низко опустили головы, словно тоже потеряли всякий энтузиазм по отношению к работе, что была их уделом. Позади повозки шел одинокий скорбящий, нелепый в своей уединенности.

Одиноким скорбящим был Альфей Калиспэра, высший жрец Верены и магистр университета Жизоро. Занимаясь своими обычными делами, он вызывал уважение, и к нему относились с должным почтением, но в своей нынешней роли он привлекал недоброжелательные взгляды всех тех, кто наблюдал за проезжающей мимо повозкой. Их было немного; хотя Ланфранк Шазаль слыл важным и уважаемым человеком в расцвете сил, эта пора уже давно минула, и репутация Шазаля оказалась сильно запятнана в последние годы его жизни.

Калиспэра шел довольно болезненно. Он был стар, и суставы его весьма закостенели. Он тщательно прятал руки в складках плаща, потому что от холода его скрюченные пальцы ужасно болели.

Когда наконец показались ворота кладбища, группа маленьких мальчиков выбежала из одной из боковых улиц, швыряя грязь и камни в гроб, который стоял на тележке, и крича: «Некромант! Некромант!»

Калиспэра повернулся к ним и хотел что-то сердито сказать, но они поспешили прочь так быстро, как только позволяли их тонкие ножки. Оскорбление предполагаемого некроманта для них было выражением смелости, даже если этот человек лежал мертвым в гробу и вообще не мог ответить на обвинение.

Желтолицый жрец Морра в одиночестве ждал у свежевырытой могилы. Даже могильщик позаботился о том, чтобы отсутствовать на церемонии погребения. Калиспэра нахмурился – должно присутствовать, по меньшей мере, два священника. Он много раз бывал здесь раньше, наблюдая, как хоронят работников университета, и был свидетелем случаев, когда ученых гораздо меньшего статуса хоронили три священника, совершавших обряд, в сопровождении полусотни скорбящих.

Магистр занял место напротив священника, пристально смотревшего на него, пока двое носильщиков спускали гроб с повозки смерти на веревках, а затем с неприличной поспешностью опустили его в яму, приготовленную для этого. По поведению этого человека было слишком очевидно, что священник здесь не по собственному желанию, связанный данными им обетами, не позволяющими отказать в проведении заупокойной службы, если ему так приказано. Калиспэра чувствовал на себе полный враждебности взгляд, но не опустил головы. Вместо этого он встретил взгляд настолько уверенно, насколько смог.

Священник воспротивился подобному отказу устыдиться.

– Кто скорбит по некроманту? – с горечью спросил он. – Было бы лучше, оставь вы меня выполнять эту печальную задачу в одиночку.

– Я был его другом, – спокойно сказал Калиспэра. – Знал его с детства.

– Всякий человек отказывается от всех притязаний на дружбу, когда углубляется в запретные знания, – ответил ему священник. – Неестественным образом этот человек обращался с мертвыми, и живые должны избегать его, особенно те, кто считает себя жрецами Верены.

– Теперь он сам вступил в ряды мертвецов, – заметил Калиспэра, не позволяя оскорблению задеть себя. – От него остались лишь воспоминания для живых, и из всех имеющихся, у меня в разы больше счастливых. Я пришел попрощаться с человеком, которого знал всю свою жизнь, и не допущу, чтобы тот факт, что в последнее время он подвергался хуле со стороны глупых и злобных людей, помешал мне.

– Но вы пришли один, – мрачно ответил священник, показывая вокруг себя. – Похоже у всех остальных, знавших его в молодости, более остро чувство долга пред правым делом.

Калиспэра не мог не оглядеться по сторонам, хоть и не ожидал увидеть кого-либо еще, спешащего сюда. Он вздохнул, но очень тихо, не желая, чтобы жрец Морра знал, насколько он разочарован. Все магистры университета, за исключением нескольких, много лет знали Ланфранка Шазаля, и они относились к нему достаточно хорошо, прежде чем злые слухи разлетелись, подобно стае темных воронов Морра. Он думал, что, возможно, некоторые окажутся готовы отложить в сторону поношения и обвинения ради воспоминаний о лучших временах. Но университет, как всегда, был очагом зависти и интриг, в котором репутация считалась очень ценной вещью, и не пристало рисковать ей ради подобных случаев.

Калиспэра на мгновение охватила парадоксальная благодарность за то, что он уже стар и далеко не так амбициозен. Вероятность, что он сам станет следующим магистром Жизоро, которого поднимут на холм на скрипучей повозке смерти, была слишком велика.

– Прошу, продолжайте, – сказал он священнику. – Знаю, вы будете рады покончить с этим.

Священник снова нахмурился, но согласился оставить последнее слово за магистром. Он звучно запел похоронную молитву, вверяя тело несчастного Ланфранка Шазаля заботам его строгого хозяина.

Но служитель Морра едва дошел до середины церемонии, когда у ворот кладбища внезапно раздался стук копыт, и, хотя приличия требовали, чтобы никто из них не поднимал взгляд, и священник, и магистр с удивлением посмотрели в сторону.

Вспотевший огромный гнедой скакун остановился менее чем в тридцати футах от могилы. Мужчина спрыгнул вниз, похлопав по шее дрожащую лошадь за ее необычайные усилия — было видно, что она скакала долго и быстро. Новоприбывший мужчина был лет двадцати с небольшим отроду, просто одетый, без каких-либо украшений, но направился к могиле с высокомерностью и грацией аристократа. Он удостоил священника единственным взглядом, полным надменного неодобрения, но на Калиспэра смотрел дольше и с большим уважением. Напротив, он кивнул магистру, словно знал его и ожидал, что тот в свою очередь признает и его, но Калиспэра не смог сразу понять, кто предстал перед ним.

«Кто скорбит по некроманту?» — подумал Калиспэра, повторяя слова жреца с оттенком ироничного торжества. По меньшей мере двое мужчин, похоже, не настолько трусливы, дабы осмелиться показаться здесь. Благодарю вас от всего сердца, юный господин.

Прежде чем снова склонить голову, он одарил молодого человека сдержанной улыбкой. Священник Морра неодобрительно посмотрел, но ничего не мог поделать, кроме как возобновить обряд со всей возможной поспешностью.

Но как только все было закончено, священник одарил новоприбывшего злобным взглядом, более ненавистным, чем все, что ему доводилось изображать. Затем он поспешил прочь, оставив зияющую, подобно свежей ране, могилу на зеленом склоне холма.

Пономарь, который на вид был почти таким же старым, как Альфей Калиспэра, и так же слаб духом и телом, выбрался из своего укрытия, чтобы начать засыпать могилу.

Отбросив необходимость почтительно склонять голову, Калиспэра долго и пристально смотрел на второго скорбящего и внезапно вспомнил имя, которое на мгновение ускользнуло от него

– Сезар Барбье! Собственной персоной! – сказал он.

Барбье улыбнулся, но слабо, словно у него не хватило духу должным образом поздороваться.

– Он самый, магистр Калиспэра, – сказал он. – Вы неплохо постарались, дабы вообще вспомнить меня, ведь прошло достаточно много времени с моих студенческих дней, а я не посещал Жизоро уже несколько лет, хотя и был недалеко.

– Возможно, в Ойзилльоне? – сказал Калиспэра. – Помню, мы думали – вам суждено стать светилом двора Его Величества.

Теперь, когда у магистра было имя, остальное вспоминалось легче. Барбье были одной из знатных семей края, известной более воспитанием солдат, нежели ученых. Но Сезар был умным учеником, внимательнее многих к тому, что говорили учителя. Юноши из его класса поступали в университет главным образом для того, чтобы предаться разгулу на безопасном расстоянии от дома, и, по правде говоря, Барбье, безусловно, внес в это свою лепту, но в итоге его интересы, хотя бы немного, вышли за рамки вина, женщин и танцев.

Барбье покачал головой.

– Я был в Рондо, – сказал он, назвав городишко в нескольких милях от крупного города.

Калиспэра нахмурился, пытаясь вспомнить, входило ли Рондо в состав владений Барбье – и, если уж на то пошло, – унаследовал ли Сезар титул своего отца. Хороший бретонец должен был знать такие вещи, даже если он был верховным жрецом Верены и магистром университета, посвященным по призванию в более постоянные виды мудрости. Сезар Барбье, конечно, не походил на тильского аристократа, поскольку не был напудрен и не носил парика, а его одежда изготовлена из натуральной кожи, но если он приехал в Жизоро верхом, платье могло быть убрано в седельную суму.

– Рад вас видеть здесь, милорд, – осторожно сказал Калиспэра. Он не осмелился спросить, действительно ли Барбье приехал в Жизоро, только присутствия на похоронах ради. И если так, то зачем.

Барбье снова слегка улыбнулся, услышав, как магистр назвал его «милордом» – обращение, на которое обычай не давал ему права, пока он был студентом.

– Я тоже рад вас видеть, сэр, – ответил он в свою очередь, – хотя должен признать, что немного разочарован тем, что застаю вас в одиночестве. Я приехал, как только услышал, что магистр Шазаль умер, но боюсь, что новости медленно доходили до Рондо. И все же, кажется, я прибыл вовремя.

Говоря это, он смотрел на старого могильщика, который разгребал землю лопатой так быстро, как только мог, явно не больше других желая слишком долго находиться в обществе покойника с такой дурной репутацией.

– Действительно, – сказал Калиспэра. – Вы прибыли вовремя. Но сомневаюсь, что прибыли бы вовсе, достигни Рондо слухи о последних годах жизни Лафранка. Я одинок, ибо никто другой не придет. В последнее время ходили слухи, что мой друг был… был некромантом, и я осмелюсь сказать, что вы не хуже любого другого знаете, какой вред могут нанести подобные сплетни. Как уже говорил, я рад видеть вас, но, возможно, мне скорее следует сожалеть, что вы взяли на себя такой труд, пребывая в неведении.

– Уверяю вас, я не прибыл в неведении, – со всей серьезностью сказал Барбье. – Я прибыл, потому как намного лучше других знал, каким человеком он был на самом деле.

Калиспэра почувствовал, как слезы подступают к его глазам, и склонил голову.

– Благодарю вас за это, – сказал он.

– Напротив, – ответил тот, потянувшись взять более старого и хрупкого мужчину за руку. – Это я должен поблагодарить вас от его имени – за то, что поддержали его, когда этого не сделал никто.

Они молча стояли рядом еще две или три минуты. Когда пономарь закончил, Барбье дал ему подобающую монету, которую старик принял без каких-либо слов или жестов благодарности.

– Есть место, куда можно пойти? – деликатно спросил молодой аристократ. – Думаю, мы оба нуждаемся в тепле камина и бокале хорошего вина.

– Разумеется, – тихо сказал Калиспэра. – Для меня станет большой честью, если вы составите мне компанию и разделите воспоминания о моём друге.

– С радостью, – заверил его Барбье.

Они вдвоем спустились с холма, совершенно не обращая внимания на возможные любопытные взгляды, устремленные вслед.

Альфей Калиспэра провел Сезара Барбье в комнату, где он работал и преподавал. К тому времени, когда они туда приехали, солнце уже село, но в комнате всегда царили осенние сумерки, благодаря решетчатому окну, выходящему на юго-запад. Калиспэра всегда считал, что эта комната хороша для чтения – и отличное место для углубленных размышлений.

Калиспэра рассказал по просьбе Барбье о тени, брошенной на Лафранка Шазаля в последние годы его пребывания в университете.

– Ни в одном суде, священном или светском, ему не предъявили никаких обвинений, – он изо всех сил старался все объяснить. – Он оказался осужден исключительно благодаря грязным сплетням и тайному порицанию. Я даже слышал, как говорили, что его смерть была проявлением гнева Верены, отложенного на столь долгое время исключительно потому, что Верена – божество спокойное и терпеливое, которое слишком сильно любит своих последователей мудрости. Это было ужасно, по-настоящему ужасно. Увы, бедный Ланфранк имел несчастье стареть не так изящно, как мог бы, и страдал от некоторого обезображивания лица, которое его враги приняли за явное доказательство того, что он баловался запретными знаниями. Конечно, от простых крестьян можно услышать подобную ерунду, но о Жизоре и университете я думал лучше. Если люди, называющие себя самыми мудрыми в мире, могут так легко поддаться таким глупым подозрениям, то какова надежда на будущее разума? Задолго до того, как его отправили в могилу, на которой мы сегодня были, Ланфранк начал приобретать облик мертвеца с побелевшей кожей и запавшими глазами. Я тщетно пытался убедить наших коллег, что это лишь болезнь преклонного возраста, не имеющая никаких опасных последствий, но мои идеи на этот счет всегда считались неортодоксальными, и никто не хотел слушать. Даже друзья были согласны принять его уродство за свидетельство тайного интереса к практике некромантии. «Все болезни идут от богов, – сказали они, – и призваны наставлять нас». Ланфранк Шазаль никогда в такое не верил, как и я, ибо повидали мы слишком много больных мужей и женщин на своем веку. Увы, мы единственные остались из тех, кто помнил великую чуму сорокалетней давности и как ужасно она обошлась с тогдашними магистрами. Ныне остался лишь я.

Калиспэра осознал, что в его тоне появилась горечь, и смущенно замолчал. Пока он говорил, сумерки сгустились, и комната теперь оказалась такой же мрачной, как и его настроение, поэтому он, пытаясь скрыть смущение, огляделся в поисках огнива, чтобы зажечь свечу. Он куда-то его положил и был вынужден встать, чтобы тщательно обыскать помещение.

Сезар Барбье ничего не сказал ему, пока тот искал коробок, и найдя, зажёг свечу. Но когда наконец та вспыхнула, Калиспэра увидел, что молодой человек с недоумением разглядывал его со своего места у камина.

Калиспэра вернулся на свое место, затем пригладил правой рукой седую бороду, словно желая наконец успокоиться.

– Вероятно, вы удивлены всем услышанным, – произнес он.

– Напротив, – ответил Барбье с настороженным видом. – Здесь нет ничего, что стало бы для меня новостью, но я рад услышать ваше мнение об этом. Он был бы очень рад и горд узнать, что самый верный друг не покидал его до самого конца.

– Вы знали! – провозгласил Калиспэра. – Но сказали, что уже некоторое время не были в Жизоро. Откуда тогда знаете о болезни Ланфранка, об изменениях в его внешности?

– Он приезжал ко мне в Рондо, – ответил юный дворянин. – Мы часто встречались на протяжении многих лет. Я всегда считал его своим наставником – он всегда был тем, к кому я приходил за советом и поддержкой, и никогда не подводил меня. Он не раз говорил мне, как благодарен вам за дружбу, и я знаю: его мучило осознание того, что его притязания на ваше доброе мнение были не такими искренними, как ему хотелось.

Альфей Калиспэра подскочил на месте, глаза резко и широко раскрылись.

– О чем вы? – возмущенно воскликнул он. – Желаете оскорбить мой траур?

Барбье тоже выпрямился, но затем наклонился вперед, чтобы успокаивающе протянуть руку.

– Нет, магистр! – сказал он. – Вовсе нет! Ланфранк Шазаль был самым прекрасным и благородным человеком, которого я когда-либо знал. Я прибыл сюда, чтобы поделиться своим горем, а не оскорблять ваше.

Калиспэра мгновение сердито смотрел на него, но затем со вздохом успокоился.

– Не знаю, что вы имеете в виду, – сказал он. – Ланфранк ничего не говорил мне о визите в Рондо – вообще ничего. И я не могу поверить, что он обманул меня, даже в таком незначительном вопросе, как этот.

– Увы, сэр, – сказал Барбье, – он действительно обманул вас, даже в гораздо более важных вопросах. Однако я могу заверить, что он скрывал свои самые темные секреты не потому, что сомневался в вас, а от того, что сомневался в себе.

Последовало долгое мгновение тишины прежде чем Калиспэра сказал полным ужаса шепотом:

– Хотите сказать, что Ланфранк Шазаль все-таки был некромантом и что вы принимали участие в его экспериментах?

– Именно это я и хочу сказать вам, – подтвердил он, понизив голос. – Но я прошу вас не обвинять меня – и уж точно не обвинять магистра Шазаля, – пока не выслушаете меня.

Альфей Калиспэра почувствовал, что черты его лица застыли в гримасе боли, а на сердце стало неестественно тяжело. Тем не менее, он прилагал все усилия, чтобы говорить смело.

– Объяснитесь, милорд, – сказал он. Несмотря на титул, это был снисходительный приказ инструктора, а не смиренная просьба простолюдина.

– Я намерен все объяснить, магистр, – тихо сказал молодой человек, – и я прошу вас простить мою бестактность при рассказе. Я уверен, вы помните, что я был далеко не лучшим из студентов. В конечном счете, я был одним из тех, кого амбициозный отец послал приобрести хотя бы видимость цивилизованности и учености, а не для того, чтобы овладеть навыками писца или получить образование священника. В молодости я был, в некотором роде, благородным дураком, и хотя магистр Шазаль в результате научил меня быть меньшим дураком, все же моя мудрость очень узкого толка. Позвольте мне рассказать вам мою историю по-своему, чтобы мы могли вместе оплакать кончину великого и великодушного человека.

Калиспэра вынужден был признать, что это красивая речь, и он полагал, что в этих фразах слышится влияние его друга Ланфранка Шазаля. Но в его голове звучала другая мысль, отзывавшаяся презрительным эхом: «Кто скорбит по некроманту?»

Он подумал: возможно, общество, на самом деле, оказалось правым, а он – одиноким дураком?

– Простите, милорд, – сказал он с искренним, но обеспокоенным смирением. – Прошу вас, поведайте то, что вы пришли поведать. Я терпеливо выслушаю.

– Спасибо, сэр, – сказал Сезар Барбье, в свою очередь снова расслабляясь. На мгновение он замолчал, собираясь с мыслями, а затем приступил к рассказу.

– Вам известно мое имя, – начал Барбье. – И, полагаю, вам известно, чьим сыном я являюсь. Возможно, вы помните моего отца со студенческих лет, когда, я уверен, он произвел на вас впечатление своим владением теми аристократическими добродетелями, которые подобают человеку, чья служба нашему королю носила военный характер. Сейчас он точно такой же, каким, несомненно, был и тогда: храбрый в словах и деяниях, обладающий железной волей и мужеством. Ни вино, ни страсть не в силах поколебать его твердость духа, и я осмелюсь сказать, что вы сочли его разум совершенно неприступным для мудрости или утонченности. Только став студентом, я вознамерился сделать все возможное, чтобы прослыть похожим на своего отца, и думаю, что на какое-то время мне это удалось достаточно хорошо, дабы убедить почти всех, что я являюсь идеальным примером такого сорта, за исключением только магистра Шазаля. Он увидел сквозь мой фасад безоглядной непримиримости, ну, более мягкую душу внутри. Он знал, каким нечестным созданием я был, и помог мне потратить годы, проведенные здесь, на то, чтобы стать лучшим человеком. Он никогда ни словом, ни жестом не давал понять на людях, что знает, каким позером я был, но наедине он разговаривал со мной иначе. Он научил меня полагаться на него и говорить с ним откровенно. С ним и только с ним я был самим собой: полным сомнений, страсти и нежных чувств – всех черт, которые мой отец презирал и презирает до сих пор. Магистр Шазаль никогда не советовал мне отказаться от моего публичного притворства, но оставался доволен тем, что дал мне возможность отложить его в сторону. Я не могу передать вам, как много значило для меня это избавление. Когда пришло время покинуть Жизоро и приступить к выполнению обязанностей, связанных с моей должностью, я быстро начал использовать дар письма – который стал одним из ценных навыков, что я изучил в этих стенах, – при написании писем магистру Шазалю. Множество раз я гостил у него в Жизоро. Он был единственным человеком, которому я с доверием раскрывал свои истинные чувства, и постепенно завоевал и его доверие, так что он начал говорить мне то, чего не осмеливался рассказывать людям своего круга. Именно от магистра Шазаля я узнал о ваших убеждениях, магистр Калиспэра. Он рассказал мне, что вы сделали заключения о природе болезни, которые были если не откровенно еретическими, то, по крайней мере, неортодоксальными. Он рассказал мне о вашем скептическом отношении к лекарствам и методам врачевания, установленным традицией. Он также рассказал мне о вашей настойчивости в том, что болезни и страдания не делают различия между правыми и виноватыми и гораздо реже являются результатом магии или божественного вмешательства, чем мы склонны верить. Он уважал вас за то, что вы придерживались этих убеждений и ставили то, что вы считали истиной, выше преимуществ, что дарует конформизм. Он думал, что вы сможете уважать его личное мнение, но не решался обременять вас еще большей неортодоксальностью, чем вы уже приняли.

Альфей Калиспэра начал понимать, к чему ведет этот рассказ, но он хранил молчание, в то время как Барбье сделал паузу и очень серьезно посмотрел на него.

– Это распространенное убеждение, – продолжил молодой человек, – любая магия, кроме самой ничтожной, по своей сути добра или зла. Любая магия, связанная с обращением с мертвецами или нежитью, считается в высшей степени порочной. Магистр Шазаль был готов подвергнуть это сомнению. Его точка зрения заключалась в том, что, хотя любое знание может быть использовано злыми людьми в злых целях, знание как таковое всегда благо. «Невежество, – говорил он, – величайшее зло из всех».

Калиспэра кивнул головой, ведь он, несомненно, много раз слышал эту фразу от Шазаля.

– По этой причине, – продолжил Барбье, – магистр Шазаль изучал тайный язык некромантии и читал книги, написанные на этом языке. Его целью при этом было не стать мастером некромантического колдовства, а узнать больше о тайнах смерти – углубить свое понимание. Он не из тех, кто забавляется вызыванием призраков или оживлением трупов; для него достаточно написанного слова. Он ценил просвещение куда более, нежели власть. Историю этих исследований он поведал мне постепенно, в течение более года. В свою очередь, я рассказал ему о своих личных, совершенно отличных проблемах, которые возникли из-за конфликта между мной и отцом по поводу управления нашими поместьями и жизнью в целом. Я оказался в разногласиях с отцом по многим важным вопросам – например, по поводу несчастий, которые он причинил моей матери и сестрам, и по поводу беспощадной тирании, которую он проявлял по отношению к своим жильцам и крепостным. Но я не мог эффективно противостоять ему, поскольку правила и обстоятельства все еще вынуждали меня притворяться похожим на него. Я возненавидел отца, а заодно и себя за то, что настолько очевидно являлся его сыном. Затем, совершенно неожиданно, на меня обрушилась беда. Я влюбился. Любовь не была фактором в расчетах моего отца на получение выгоды, и он уже заключил браки для двух моих сестёр, исходя из собственных коммерческих интересов. Быть беде, влюбись я в женщину своего сословия, если бы это была не та, кого он считал наиболее полезной для интересов семьи, но на деле я влюбился в очень красивую простолюдинку, не игравшей никакой роли в его планах. Для него, сама идея любви странна. В нем нет ни крупицы привязанности. Я, в силу какой-то глупой шутки богов, определяющих подобные вещи, устроен совсем по-другому, и моя искренняя страсть к девушке, которую звали Сири, была совершенно безграничной. Я не мог представить себе жизни без нее, и само существование, по моим представлениям, стало зависеть от того, смогу ли я обладать ею. Под обладанием я имею в виду не просто физическое обладание – мой отец не сказал бы ни слова возражения, будь я свободен просто изнасиловать, а затем бросить девушку, – а истинный союз. Этого, конечно, мой отец никогда бы не допустил, и все же она стала тем, что я обязан был заполучить. Когда я рассказал все это магистру Шазалю, он не осмелился указывать мне, что делать, но оказал всяческую помощь в том, чтобы рассеять мое замешательство и прояснить, какой выбор мне должно сделать. Он помог мне понять: пришло время, когда я должен либо окончательно порвать со своим отцом, либо полностью уничтожить тайное "я", которое так тщательно оберегал в течение многих лет. Я не мог вырвать и сжечь собственное сердце. И вот я сбежал и тайно женился на Сири, решив больше никогда не видеть своего отца. Я думал, что он отречется от меня и запретит когда-либо снова упоминать мое имя в его доме или имениях. Это было то, чего я ожидал, и был готов принять. Но я недооценил его. Возможно, все вышло бы иначе, будь у него другой наследник, которого он мог поставить на мое место, но ни у меня, ни у него не было брата. Он не мог смириться с мыслью о том, что его земли и титулы перейдут в подчинение другому имени и окажутся переданы одной из моих сестер. Он отправил слуг, дабы они разыскали меня, а затем силой привели меня домой, вместе… вместе с моей юной женой.

Сезар Барбье снова сделал паузу в своем рассказе, но на этот раз не для того, чтобы оценить отношение своего слушателя. До сих пор он был вполне спокоен и очень педантичен в своей речи, как и подобает бретонскому дворянину, но теперь его дыхание сбилось от волнения, а в глазах стояли слезы: слезы страдания и ярости.

Когда стало казаться, что молодой аристократ не способен продолжать, Альфей Калиспэра очень тихо сказал:

– Он приказал убить ее?

– Приказал убить? – ответил Барбье так, словно слова выдавили из него раскаленным железом. – О нет, он не приказал убить ее! Вы не знаете, что за человек мой отец! Он убил ее собственными руками, в то время как его слуги заставили меня смотреть. Он погубил ее и нерожденного ребенка, которого она носила в себе, без каких-либо следов переживаний – не от ненависти, а просто потому, что она стояла на пути его выгоды. Он не чувствовал ни вины, ни страха возмездия. Убей она его, это являлось бы страшным преступлением, за которое ее сожгли бы заживо, как жалкую предательницу, но для него убить ее – просто дело чести, поскольку ее отец его крепостной, а она – предмет нежелательной собственности. Я видел, как она умерла, магистр Калиспэра. Я видел, как она умерла!

Калиспэра не знал, что сказать. Он и представить себе не мог, что Ланфранк Шазаль смог найти слова для бедняги, приехавшего к нему с такой ужасной историей четыре или пять лет назад.

– Я хотел убить его, – сказал Сезар Барбье, когда смог продолжить рассказ. – И глупость всего происходящего в том, что будь я тем, кем он хотел меня видеть, я бы убил. Мечом, или дубинкой, или отравленной чашей я бы покончил с его мерзким существованием и предал забвению наш титул, сдавшись закону и с радостью отправившись на виселицу. Будь его путь правильным, я бы отомстил, и с радостью. Возможно, я бы так и поступил, если бы не магистр Шазаль. Именно он убедил меня, что я не должен портить свою жизнь разрушением жизни моего отца, приведя две причины: это одновременно бессмысленно и противоречит моей собственной истинной натуре. Он умолял меня найти лучший способ. В свою очередь, я умолял показать один из них.

Калиспэра сделал глубокий и болезненный вдох. Для него было слишком очевидно, каков должен быть результат этой совместной мольбы. Барбье понял, что он догадался.

– Вы бы сказали, что это незаконно? – рассерженно спросил молодой человек. – Сказали бы, что мой отец поступил по праву и справедливости, убив мою жену и нерожденного ребенка, ибо они не устраивали его, и попытка отменить данный поступок была ужасным преступлением, насколько вообще возможно было отменить его? Сказали, что магистр Шазаль – зло, а душа моего отца безупречно чиста? Скажите, магистр Калиспэра. Скажите, подробно, в чем заключается правота?

Калиспэра покачал головой. Казалось, темнота в углах комнаты сомкнулась вокруг них.

– Ответьте мне, – возразил он твердым голосом, – что именно сделал Ланфранк и каковы последствия.

– Я не осмелился принести тело моей жены на территорию университета, – сказал Барбье, – и даже через ворота Жизоро. Вместо этого я отвез ее в особняк в Рондо, купленный для жизни после возвращения из Империи, – ведь мы не ожидали провести всю нашу жизнь в изгнании вдали от родины. Магистр Шазаль сопроводил меня и приступил к своей работе. Он сказал, что не может возвратить мою Сири к жизни, поскольку, если такое вообще возможно осуществить, то это выше его способностей. Он не мог вернуть мне ее плоть, но совсем другое дело – ее дух; он верил, что обладает необходимыми знаниями, чтобы вернуть ее душу из царства мертвых и защитить от распада, который обычно настигает подобных существ. Как он мне рассказал, призраки зачастую привязаны к нашему миру из-за проклятий и обречены обитать в том месте, где погибли. Он намеревался призвать Сири в виде призрака и спросить ее, будет ли она привязана по собственной воле не к тому месту, где умерла, а к тому, где мечтала жить. Он сказал, что если она согласится, то он попытается приковать ее к дому в Рондо. Он не был уверен, что обладает достаточными знаниями, чтобы добиться большего, но пообещал, что попытается, во-первых, дать ей голос, чтобы она могла говорить со мной, а во-вторых, предоставить ей возможность время от времени обретать некую недолговечную сущность, которая позволила бы нам соприкасаться. Для достижения последнего ему требовалось соединить вместе нечто из ее субстанции и из моей, и я позволил снять с левой руки тот палец, на который я надел обручальное кольцо.

Барбье поднял левую руку, и Калиспэра впервые увидел, что палец, следующий за мизинцем, был аккуратно отрезан.

– Он привязал этот палец к ее, прежде чем мы положили тело в гробницу под домом, – продолжил Барбье вполголоса. – И он использовал мою кровь для начертания знаков, которые использовал в заклинании. Когда я впервые узрел ее призрак, меня охватил такой ужас, что хотелось закричать, чтобы он остановился, отправил ее туда, где ей самое место, но я прикусил язык. И тогда он спросил, что ей более по нраву – отправиться в назначенное ей место или остаться связанной с этим миром вместе со мной. Я почувствовал огромный прилив радости, который на мгновение пересилил ужас, ибо она ответила «да». Она ответила «да». Не могу сказать, к каким силам прибегнул магистр Шазаль для завершения начатого. Знаю лишь, что он пожертвовал большим чем я, ибо я утратил всего лишь перст и немного крови, в то время как он, казалось, черпал собственную внутреннюю жизнь и силу таким образом, что те оказались навеки истощены. Какие слова произнес он, или какие темные демоны, вероятно, пришли в движение, чтобы выполнить его повеление, я не могу понять. Но труд удался, и призрак моей жены теперь живет со мной дома, неся в себе призрак моего нерожденного ребенка. И всякий раз, когда Моррслиб ярче всего видна на ночном небе, она обретает материальность, достаточную для того, чтобы позволить ей ласкать меня и получать ласки в ответ.

Альфей Калиспэра слегка склонил голову и сказал:

– Я думал, что перемена произошла из-за недуга, кой он никоим образом не навлекал на себя. Был уверен в этом.

– И теперь уверены, что это не так? – требовательно спросил Барбье с резкой пылкостью. – Вы так уверены теперь, зная о том, о чем не подозревали раньше, что он оказался отмечен собственными злыми деяниями? Я утверждаю, что он не сотворил зла, но использовал свои знания исключительно для помощи другу. Если посмертную маску на его лице отпечатало осуждение за некромантию, то это жестокое и глупое осуждение, поскольку он не заслуживал этого. Если и был неоплаченный долг, то я с удовольствием погасил бы его! Неужели в вас нет веры в собственные убеждения, раз вы теряете их из-за рассказанного мной? Раз так, то мне стыдно за вас, магистр Калиспэра! Человек, похороны которого вы лицезрели сегодня, был не хуже любого другого на свете и то, что он оказался обезображен, не является его виной, лишь незаслуженным несчастием.

Калиспэра откинул голову назад, устремив взгляд в бесконечность, прежде чем наконец сказать:

– Я не знаю, чему верить.

Барбье вскочил на ноги и посмотрел сверху вниз на старика.

– Лучше вам решить этот вопрос, – резко сказал он. – Если не поймете, то по крайней мере должны молчать о том, что я рассказал.

Магистр встретился взглядом со своим гостем и почувствовал легкий укол страха, но потом вспомнил, что когда-то этот человек был его учеником и другом Ланфранка, и что бояться его не нужно.

– Присядьте, милорд, – устало сказал он. – Данный вопрос не касается никого, кроме нас. Я бы не стал осуждать вас за сделанное и никогда бы не осудил своего друга за помощь вам. Но я не могу сказать, что поступок был хорошим, ибо это самая противоестественная вещь, о которой я когда-либо слышал.

Барбье сел на свое место, но не расслабился.

– О да! – сказал он. – Определенно противоестественная. Когда отец совершенно лишен любви или сострадания – это естественно! Когда отец убивает неповинную невесту своего сына – это естественно! Но когда сын противится воле своего отца и уничтожает зло своего отца – это, конечно, омерзительно в своей пренебрежительности к законам, созданным богами! Скажите мне, о седовласый философ, естественно ли для пижонов и бабников при дворе нашего доброго короля щеголять в шелках и бархате? Естественно ли, что они должны жить в вопиющей роскоши, в то время как крестьяне, обрабатывающие землю для добычи достатка, голодают? Естественны ли их размеренные танцы или игры, в которые они резвятся с мячами и кеглями? Естественны ли их нравы и лицемерие – или все эти аристократы естественны только тогда, когда они страдают и истекают кровью, как простые люди? Наставьте меня, магистр, молю вас. Прошу вас, скажите, почему такие люди, как мы с вами, должны уважать и преклоняться перед естественным, когда все, чем мы являемся и что делаем, – фикция? Вы сами верите, что болезни – лишь естественные потрясения, которым подвержена наша хрупкая плоть, а не божественные наказания, ниспосланные богами или вызванные злыми намерениями ведьм. Ланфранк Шазаль верил, что знание жизни и смерти – всего лишь знание природы, и что магия – всего лишь контроль над природой, как и другие виды искусства и ремесел. Сегодня утром вы не могли заметить разницы между собой и вашим другом на всю жизнь – можете ли вы действительно узреть ее сейчас?

Калиспэра молчал полминуты. Заговорив, он озвучил не ответ, но вопрос.

– Что случится, – спросил он, – когда вы сами скончаетесь и отправитесь во владение смерти?

Барбье издал краткий смешок.

– Не могу сказать, – ответил он. – Если у меня есть сила проклясть себя и обратиться в призрака, то воспользуюсь ей с последним вздохом и стану еще ближе к своей любви, разделяя с ней бесплотность всякий раз, как Моррслиб будет светлеть на небе. А если нет... тогда я дождусь ее освобождения, как она ожидала бы моего, не найдя я некроманта, что сбросит оковы естества!

– А что если ты снова влюбишься? – тихо прошептал свой вопрос магистр. – Что будет, если однажды ты захочешь лучшего ребенка, чем нерожденный призрак?

Барбье покачал головой, словно отметая неуместность вопросов, но Калиспэра видел: они не оставили его равнодушным. В конце концов, он был мужчиной и знал, что любовь не всегда вечна, а чувство долга не совсем бессильно.

– Что случится, когда твой отец скончается? – сказал Калиспэра, выступая теперь в качестве верховного жреца Верены, коим он и был. – Унаследуешь ли ты его титул и владения? И если да, будешь ли ты доволен тем, что остался в Рондо, или захочешь показать миру, как делами имения мог бы управлять человек лучший, чем твой отец? Я полагаю, прошло десять лет с тех пор, как ты приехал сюда студентом, целых семь из них с тех пор, как ты покинул эти обители – но чему ты действительно научился за эти три или семь лет, что дает тебе уверенность в том, что ты закончен и целостен, так же неизменен, как твоя обманутая любовью жена? Какое право ты на самом деле имел требовать от Ланфранка Шазаля того, что он совершил для тебя?

Теперь Барбье был сбит с толку и застигнут врасплох. Всякого он ожидал от старого магистра, но не такого.

– Он был моим другом, – сказал он. – И гораздо лучшим отцом для меня, чем когда-либо был мой собственный родитель.

– Да, – с грустью сказал Калиспэра. – Несомненно, именно таким он и хотел быть. Он был и моим другом тоже, но я не нуждался в нем в качестве отца. Когда принял все испытания веры, задаешься вопросом – естественно ли для священников и магистров хранить обет безбрачия, тем самым принимая сыновей других отцов как родных.

Молодой человек ничего не ответил.

– Любишь ли ты свою жену-призрака? – резко спросил Калиспэра.

– Люблю, – уверенно сказал Барбье. – Всем сердцем.

– И считаешь, что сможешь любить ее вечность?

– Смогу.

Альфей Калиспэра пожал плечами и сказал:

– Будем надеяться, что твоя смелость не подведет тебя, а сердце твое окажется таким же неизменным, как у твоего отца, но по-своему, совсем по-другому.

Барбье склонил голову и произнес:

– Благодарю за это, магистр. – Затем он поднял взгляд и продолжил. – Я надеюсь, что не изменил ваше мнение о друге в худшую сторону из-за рассказанного. Я не хотел опорочить его образ в ваших глазах.

– Вы этого не сделали, – уверил его Калиспэра. – И я благодарен судьбе за то, что я не единственный человек, что будет скорбеть по нему. Если единственной эпитафией, которая у него будет, станет та, что высечена в памяти других людей, я рад, что мы оба разделили бремя правды.

– Как и я, – сказал Сезар Барбье. – Как и я.

Калиспэра поднялся с кресла и подошел к окну. Он отпер застекленную решетку и отодвинул ее, впуская прохладный ночной воздух. Было не так уж темно, потому что Маннслиб сиял полной луной, а Моррслиб, хотя и не был таким ярким, светил из другого участка небесного свода. Звезд, как всегда, горело слишком много, чтобы сосчитать их. Улицы города освещались крошечными огоньками, которым тоже не было числа, ибо в таком богатом городе, как Жизоро, даже бедняки могли позволить себе свечи, чтобы не наступала темнота.

– Как думаешь, где его дух? – спрашивает он у молодого человека.

– Рядом, – мягко говорит Барбье. – Или далеко. Разве это важно?

– Говорят, дух некроманта прикован к своему гниющему телу, – сказал магистр. – Говорят, такой дух не может вырваться из ада разложения, но иногда способен оживлять тело в виде лича с горящими глазами, сея ужас и страдания куда бы он ни пошел.

– Думаете он опасался подобной кончины? – спросил Барбье с таким легким беспокойством, что оно казалось простой вежливостью.

– Никто по-настоящему не знает, чего страшиться в смерти, – ответил Калиспэра. – Даже такой человек, как вы, вернувший другого обратно из жизни за гранью бытия. Ни один человек по-настоящему не знает.

Затем Альфей Калиспэра посмотрел на свои руки. Они были скрюченными и одеревеневшими, и боль в распухших суставах теперь почти не давала ему покоя. Может быть, подумал он, если отрезать те пальцы, которые ему на самом деле не нужны, это уменьшит страдания? Или, в конце концов, боль лишь божественное наказание, а не – как он всегда верил – простое стечение обстоятельств?

В конце концов, он оказал поддержку тайному некроманту!

– Он был хорошим человеком, – уже не в первый раз пробормотал Калиспэра. – Хорошим другом.

– Правда, – сказал Сезар Барбье.

И хотя ни один из них не мог знать мыслей другого, в тот конкретный момент времени оба разделяли одинаковую надежду. Каждый из них молча и усердно молился, чтобы тот бог или демон, что сейчас распоряжался душой Ланфранка Шазаля, услышал их слова и откликнулся на их милостивое желание.