Доминион / Dominion (роман)

Сторонний перевод Этот перевод был выполнен за пределами Гильдии.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Доминион / Dominion (роман)
Автор	Стивен Сэвил / Steven Savile
Переводчик	Валерия Владимировна Двинина
Издательство	Black Library Азбука
Серия книг	Вампирские войны
Входит в сборник	Вампирские войны / Vampire Wars (сборник)
Предыдущая книга	Наследие / Inheritance (роман)
Следующая книга	Возмездие / Retribution (роман)
Год издания	2006
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Пролог. Глаз бури

Грюнберг.

Поздняя зима, 2052

Безнадежно.

Каллад Страж Бури знал, что исход битвы предрешен. И все же молодой принц дварфов продолжал драться плечом к плечу со своим отцом, ничем не уступая суровому родителю: тот огромным топором вырубал просеку в толпе мертвецов, штурмующих стены замка Грюнберг. Дварфы Карак Садры удерживали последнюю линию обороны вместе с людьми, отчаянно противостоя натиску графа-вампира.

Мостки были скользкими от дождя.

Каллад обрушил свой топор, Разящий Шип, на ухмыляющееся лицо женщины, в чьих пустых глазницах кишмя кишели черви. Лезвие раскололо ее череп точнехонько пополам, но женщина продолжала надвигаться, пытаясь выцарапать дварфу глаза. Каллад отступил под яростным напором противницы и выдернул секиру из гниющей плоти. Крякнув от натуги, он нанес второй и последний удар. Мертвая женщина пошатнулась и рухнула со стены, словно бесформенный куль.

Костяшками пальцев Каллад стряхнул с ресниц капли дождя.

Крови не было, и мертвецы не кричали. Их молчание пугало больше, чем любой из бесчисленных ужасов бойни. Они упрямо и жестоко рвались вперед, не обращая внимания на топоры, ломающие их хрупкие кости, раскалывающие плечи и дробящие черепа. Они шатались, но шли — шли с торчащими из груди стрелами, пронзившими туго натянутую кожу, рассыпающуюся в порошок, точно тонкий, иссушенный временем пергамент, шли безустанно, с отрубленными конечностями и укатившимися головами — они наступали.

— Гримна! — взвыл Каллад, пинком скидывая со стены женскую голову.

Его боевой клич прокатился вдоль шеренги шаркающих мертвецов. Гримна. Храбрость. Это все, что осталось у защитников перед лицом смерти. Да больше ничего и не требовалось. Гримна дал им силу, суровость гор — отвагу, а с силой, мужеством и с седовласым королем в их рядах они вынесут все.

Атмосфера величия окружала Келлуса Железную Руку. Исполненный доблести и умения, дварф воплощал собой железную волю своего народа. Он был скалой, неутомимой, несокрушимой. Он был великаном.

И все же леденящая душу тревога червем грызла Каллада Стража Бури.

Только в мгновение истинной смерти стоны слетали с разбитых губ, протискивались меж раскрошенных зубов, но звуки эти были не настоящими, не звуками сражения. Это был неясный шепот. Нечеловеческий. Не живой. Эти стоны принадлежали надвигающейся грозе и до дрожи пугали своей неестественностью.

Не важно, с каким упорством дерутся защитники, не важно, сколько врагов они уничтожат, — они попались в ловушку проигранной битвы. Ряды армии нежити не редеют, их число бесконечно, их кровожадность неугасима.

В черной воде крепостного рва колыхались, всплывая, раздутые тела с лицами, изглоданными жадными пиявками.

Каллад смотрел на то, как трупы вдруг начали один за другим дергаться и корчиться, точно марионетки, насильственно возвращаемые к жизни. Первые, цепляясь когтями, уже поползли вверх по грязной насыпи. За ними последовали остальные: казалось, под гнилой водой вспухает необъятный нарыв смерти.

С болью в душе дварф осознал тщетность борьбы. Все бессмысленно. Смерть защитников лишь увеличит число армии врагов. К рассвету все сыны Карак Садры рассядутся за столами Зала Предков.

Каллад несколько раз плашмя хлопнул Разящим Шипом по голенищу сапога, стряхивая с оружия ошметки плоти, и вновь вскинул топор, встречая взобравшийся на вал однорукий труп. Нижняя челюсть мертвеца вяло болталась на лоскутах сгнившей кожи и мускулов. Одним мощным ударом Каллад снес мерзкому сукину сыну голову. Бой был жесток. Несмотря на всю свою выносливость, дварфы начали уставать. Поражение казалось неизбежным.

За спиной Каллада кто-то предостерегающе вскрикнул, и над стеной взмыл котелок с горящей смолой-нафтой. Пылающий снаряд врезался в ряды мертвецов. Огонь впился в иссохшую плоть и принялся пожирать трухлявые останки, с треском опаляя волосы и обугливая кости. Ливень только способствовал горению — нафта бурно реагировала с водой.

От полыхающих тел исходила тошнотворная вонь.

Келлус широко замахнулся, и руна Гримны, вычеканенная на его топоре, вонзилась в живот мертвеца. Грудная клетка врага с треском распахнулась, и из бреши вывалились склизкие серые петли внутренностей, похожие на бухту заплесневевшего троса, распутывающуюся в руках зомби в то время, как тот пытался запихнуть свои кишки обратно. Кровь не потекла. Мертвец поднял голову, и замешательство навечно застыло на его лице — удар Келлуса покончил с жалким существованием твари.

Каллад шагнул к отцу.

— Нет лучшего места, чтобы умереть, — со всей серьезностью произнес он.

— Есть, парень, — в своей постели, когда вокруг тебя суетятся и рыдают два десятка сыновей и дочерей и твоя жена с любовью смотрит на тебя. Так что это место — второе на очереди. Хотя я не жалуюсь.

Три шаркающих трупа кинулись на них разом, в своем стремлении отведать мозг Келлуса, чуть не опрокинув противника. Каллад спихнул одного с галереи, а другого Разящий Шип разрубил от макушки до грудины. Глядя на отца, расправляющегося с третьим врагом, дварф ухмыльнулся, но улыбка его мигом угасла, когда он увидал, как трупы ухватили одного из его собратьев и утащили в грязь, где одержимые лютым голодом мертвецы принялись срывать с костей свежую плоть. Крики дварфа умерли за миг до его гибели.

Смерть товарища подстегнула защитников, воспламенила их кровь, пробудила упорство, и само отчаяние черным железным кулаком сжало их сердца, изгоняя надежду. Еще один дварф упал вниз, на поле, в объятия смерти. Каллад оцепенело наблюдал, как свирепые существа терзают его соратника, как демоны захлебываются его кровью в неистовом стремлении утолить свою нечестивую жажду.

Очнувшись, Каллад принялся рубить, рубить и рубить, крепко обхватив толстое древко Разящего Шипа. В тот миг, когда последний принц Карак Садры понял, что его ждет грязная смерть, он ощутил страх. Какую славу он ни заслужил бы на стенах Грюнбергского замка, ее сдерут с его костей вместе с мясом хищники фон Карштайна. Нет в такой смерти никакой чести, никакого величия.

Дождь усилился, волосы Каллада слиплись, струйки воды затекали в щели его доспехов и ручейками сбегали по спине. Кто мог знать, что так будет. Трубадуры никогда не воспевали гибель в бою. Они плели небылицы о чести и геройстве, а не о грязи и дожде, не о проклятом страхе смерти.

Каллад повернулся к отцу, надеясь обрести смелость, но Келлус дрожал под дождем, и в его старческих глазах читалось поражение. Воодушевиться его отвагой и уверенностью не удалось. Гора рушилась. Какое унизительное чувство — стоять у подножия кряжа и смотреть, как трескается и рассыпается скала, превращаясь из высокого и гордого утеса в простую щебенку. Один-единственный взгляд — и Каллад узрел гибель легенды в самом ее низменном виде.

А на поле среди груд костей бесцельно слонялись несчетные сотни мертвецов, дожидающихся, когда и их бросят в бой. За ними чернели шатры Влада фон Карштайна и приближенных к нему некромантов. Они были кукловодами, той истинной силой, что стояла за шаркающими трупами. Солдаты вражеской армии представляли собой всего лишь мертвечинку. Некроманты же были монстрами во всех смыслах этого слова. Они отреклись от всего человеческого и добровольно отдались черной магии.

Каллад смотрел, как еще пять тварей карабкаются по стене замка к мосткам. Не эти ли пятеро отошлют его в Зал Предков?

— Ты нужен внизу, — сказал Келлус, разрывая чары крадущейся смерти. — Уводи отсюда женщин и детей. Падет замок — падет и город. Я не позволю, чтобы погиб хоть кто-то, кого можно спасти. Никаких споров, мальчик. Веди их через горы, в глубокие шахты. Я полагаюсь на тебя.

Каллад не сдвинулся с места. Он не мог бросить отца на этой стене: это же все равно что собственноручно убить его.

— Иди! — приказал король Келлус, с размаху вонзая топор в лицо первого зомби. Удар бросил существо на колени. Упершись сапогом в грудь трупа, Келлус высвободил оружие.

Мертвец завалился и рухнул в ров.

Но Каллад не пошевелился, даже когда Келлус, рискуя потерять равновесие, обрушил кулак на кованый нагрудник сына, откинув его на два шага назад.

— Я все еще ваш король, мальчик, а не только твой отец. Ты нужен им больше, чем мне. Я не запятнаю свою честь их смертями!

— Тебе не победить… только не в одиночку.

— А я и не собираюсь этого делать, парень. На рассвете я уже буду попивать эль с твоим дедушкой, болтать об отваге с твоим прадедушкой и хвастаться тем, что мой мальчик спас сотни жизней, даже зная, что обрекает этим на смерть одного старого дварфа. А теперь иди, сын, выводи отсюда людей. Это больше, чем жертвоприношение. Сделай так, чтобы я гордился тобой, парень, и помни, что и в смерти есть честь. Увидимся по ту сторону.

С этими словами старик повернулся к Калладу спиной и ринулся в гущу схватки с мстительной яростью, расколов первым ударом злобно щерящийся череп, а вторым лишив разлагающегося мертвеца гангренозной руки. Король Келлус, король Карак Садры, давал свой последний славный бой на стенах замка Грюнберг.

Все больше и больше мертвецов вылезали из рва. Сцена словно вырвалась из какого-то кошмарного сна: твари упрямо карабкались по насыпи, солоноватая вода поблескивала на их коже. На черной поверхности полыхала разлившаяся нафта, голубые языки лизали корчащиеся трупы. И все же зомби безмолвствовали, даже сгорая до углей, до пепла.

А по горящей воде, взбивая пену, уже неслись скользкие черные тела сотен крыс, спасающихся от жалящего огня.

Каллад неохотно развернулся и зашагал по галерее. Он спустился по пандусу, скользкому от дождя, и резко остановился — ночь вспороли пронзительные женские вопли и детский плач.

Сердце Каллада бешено заколотилось, и он принялся лихорадочно озираться в поисках источника криков. Разглядеть что-то в сутолоке сражения оказалось непросто, но пару секунд спустя дварф обнаружил визжащую женщину, сломя голову бегущую из храма Сигмара. Она прижимала к груди младенца и то и дело бросала через плечо испуганные взгляды.

А спустя секунду из храма вышел скелет одного из давно почивших мертвецов Грюнберга. Калладу потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что происходит: их собственные покойники поднимаются из холодных могил и идут против своих соплеменников. Мертвые зашевелились по всему городу. На погостах и в склепах некогда любимые существа возвращались на сцену мира из-за занавеса смерти. Да, эффект будет опустошительным. Потерять дорогих сердцу родных и так тяжело, но столкнуться с необходимостью сжигать или обезглавливать их тела, чтобы спасти собственную жизнь… не многие способны хладнокровно преодолеть этот ужас.

Теперь он понимал логику врага. Некроманты щедро бросают своих слуг в ничего не решающие атаки. Число погибших не имеет для них значения. Все мертвецы, которые им нужны, уже находятся в городских стенах.

Странная правда быстро дошла до Каллада, но, вместо того чтобы поддаться панике, он крикнул: «Ко мне!» — и вскинул над головой Разящий Шип.

Он не позволит, чтобы отец стал неоправданной жертвой, и когда женщины и дети Грюнберга окажутся в безопасности, он отомстит за короля Карак Садры.

Перепуганная женщина заметила Каллада и кинулась к нему. Юбки ее волочились по грязи. Крики ребенка звучали глухо, так сильно мать прижимала к себе несчастное дитя. Каллад шагнул между женщиной и охотящимся на нее скелетом и обрушил кулак на голый череп. Скрежет железа о кость и последующий хруст показались дварфу тошнотворными. От удара у черепа оторвалась с правой стороны челюсть и повисла, демонстрируя разбитые зубы, похожие на раскрошившиеся надгробные камни. Каллад замахнулся еще раз, и его латная перчатка проделала брешь в левой скуле чудовища. Но скелет не остановился и даже не замедлил шага.

В небесах низко висели луны-близнецы, Маннслиб и Моррслиб. Дерущиеся словно застряли в безвременье, где нет ни истинной ночной тьмы, ни первого рассветного зарева. Бледный лунный свет бросал на кошмарную картину судорожные тени.

— Там есть еще кто-то?! — рявкнул Каллад. Женщина с расширенными от ужаса глазами закивала.

Каллад ступил в храм Сигмара, ожидая найти там спасающихся от битвы, но встретил лишь шаркающих скелетов в различных стадиях разложения. Они пытались преодолеть ряды церковных скамей, занимающих пространство между усыпальницами и бушующим снаружи сражением. Дварф быстро попятился и захлопнул за собой дверь. Подпереть створки нечем. «Почему все так?» — с горечью вопросил себя Каллад. Никому никогда не приходило в голову, что может возникнуть необходимость превратить храм в тюрьму.

— Кто-то из людей, женщина, не из монстров! — крикнул он, наваливаясь на дверь.

— В ратуше, — прошептала она.

Женщина уже не радовалась своему избавлению — ее колотило от осознания реальности. Спасения не было. Нигде.

Каллад фыркнул.

— Хорошо. Как тебя зовут, женщина?

— Гретхен.

— Отлично, Гретхен. Приведи-ка сюда кого-нибудь с нафтой и факелом.

— Но… но… — залепетала женщина, сообразив, что задумал дварф. Ее дикий взгляд не мог скрыть правды: мысль о том, чтобы огнем стереть с лица земли дом Сигмара, страшила ее больше, чем любое из запертых внутри чудовищ.

— Иди!

Секунду спустя мертвецы кинулись на дверь — раздался хруст костяных кулаков, раскалывающихся от неистового напора. Огромные створки вспучивались и прогибались. Каллад отдавал все свои силы, до последней капли, только чтобы сдержать атаку трупов.

— Иди же! — гаркнул он, обрушивая плечо на твердое дерево, ибо в приоткрывшуюся щель уже просунулись пальцы скелета. Дверь захлопнулась, превратив трухлявые кости в грубую пудру.

Не сказав больше ни слова, женщина со всех ног кинулась к факельщикам.

Каллад, изловчившись, удерживал створки собственной спиной, упираясь пятками в грязь. Он видел на стене своего отца. Седовласый король яростно бился, отвечая ударом на удар. С гигантским топором, сияющим серебром в лунном свете, Келлус казался бессмертным — воплощением самого Гримны. Он дрался расчетливо, экономя силы, его оружие рассекало ходячие трупы с убийственной точностью. Самопожертвование Келлуса подарило Калладу бесценные минуты, чтобы увести женщин и детей Грюнберга в безопасное место. Он не имеет права подвести отца. Он в слишком большом долгу у старого дварфа.

Мертвецы колотили кулаками в дверь храма, требуя освобождения.

Гретхен вернулась с тремя мужчинами, приволокшими огромный черный котел смолы. В их действиях ощущался мрачный стоицизм, особенно когда они вчетвером принялись расплескивать горючую жидкость по деревянному срубу храма, пока Каллад сдерживал мертвецов. Еще один мужчина поднёс горящий факел к стене и тут же отступил — нафта мгновенно вспыхнула холодным синим пламенем.

Огонь охватил фасад храма, вгрызаясь в деревянный остов. К воплям и лязгу стали о кость присоединился треск пожара. Священное здание окуталось дымом. Не прошло и минуты, а полыхал уже весь храм. Невыносимый жар отогнал Каллада от двери, и мертвецы вырвались наружу.

Мерзких существ встретили резак, топор и пика — горстка защитников безжалостно загнала нечисть обратно в огонь. Это была настоящая бойня. Каллад не мог позволить себе такой роскоши, как передышка, даже секундная, — до победы было еще ой как далеко. Лоб его покрывала копоть, тяжелое дыхание с шумом рвалось из обожженных легких. И все же сердцем он понимал, что худшее еще впереди.

Каллад схватил женщину за руку и, перекрикивая гул и шипение пламени, проорал:

— Надо вывести всех отсюда! Скоро город падет!

Гретхен молча кивнула и, пошатываясь, побрела к ратуше. Огонь, выросший над храмом, уже облизывал каменные стены замка и обвивал крыши, протягивая щупальца к сараям и конюшням. Ливень неистовствовал, но не мог потушить пожара. В считанные секунды соломенная крыша конюшни вспыхнула, и деревянные стены рухнули под напором дикого жара. Испуганные лошади сорвали засовы, выбили копытами двери и, обезумев от страха, ринулись на грязную улицу. Запах крови, перемешанный с вонью горящей плоти, ужасал животных. Даже самые смирные лягались и шарахались от тех, кто пытался их успокоить.

Мертвецы шли сквозь пожар, волны трупов захлестывали стены, шаркающие орды двигались вперед и, объятые пламенем, падали на колени, ногтями срывая с себя огонь вместе с кожей, хотя сама плоть их уже горела.

И все же они наступали.

Мертвецы окружили защитников со всех сторон.

Лошади в панике били копытами.

Пожар распространялся, пожирая деревянные дома с такой легкостью, словно стены их были сделаны из обычной соломы.

Каллад потащил Гретхен к центральной башне замка, протискиваясь между беснующихся лошадей и конюхов, что пытались утихомирить перепуганных животных. Жадные рыжие языки пламени скакали по крышам. Доблесть обороняющихся уже не имела значения — через несколько часов Грюнберг перестанет существовать. Об этом позаботится огонь, который они запалили. Мертвецы не разрушат Грюнберг — живые взяли все на себя. Остался лишь отчаянный бег наперегонки с пламенем.

Прямого пути к ратуше не было, хотя один ряд ветхих зданий, казалось, превратился в своего рода временный огненный заслон. Каллад побежал туда, держась середины улицы. Хибарки бедного квартала корежились и рассыпались от жара, вспыхивая как угли. Мощное пламя оттеснило дварфа к трем дверям в центре ряда. Груда потрескивающего дерева перед ним всего пару минут назад была пекарней.

Каллад втянул в себя сухой обжигающий воздух и, метнувшись к средней двери, нырнул в рассыпающуюся оболочку аптеки, приветствуемый взрывами больших, оплетенных бутылей со снадобьями. Гретхен покорно следовала за ним, ребенок у нее на руках молчал.

Полыхающая притолока над черным ходом рухнула, засыпав дорогу обломками каменной кладки. Каллад оглядел преграду, вскинул Разящий Шип и с силой опустил его в центр завала. Позади застонали стропила. Каллад вновь вонзил топор в каменные потроха и разметал препятствие. Над головой оглушительно треснула балка, и на беглецов обрушился невыносимый жар. Через секунду потолок провалился, и они оказались в ловушке внутри горящего здания. Выругавшись, Каллад удвоил усилия, прорубая путь сквозь нагромождения камней, мешающих добраться до задней двери. Времени на раздумья не было. За минуты, потребовавшиеся для расчистки дороги, густой удушливый дым заполнил проход. Снова и снова острие Разящего Шипа вонзалось в кучу обломков, лунный свет и огонь сочились в щели — и тут Каллад наткнулся на дверь, заколоченную досками крест-накрест. Дым разъедал глаза.

— Прикрой рот ребенка, женщина, и пригнись. Или ляг на живот. У пола воздух чище.

Черная клубящаяся завеса заслонила все, так что он не знал, послушалась его Гретхен или нет.

Каллад отступил на два шага и с разбегу врезался в деревянный барьер, сокрушив его, вылетел по инерции на улицу и растянулся там ничком.

Задыхаясь и кашляя, из горящего здания выползла Гретхен — и в этот миг крыша не выдержала и рухнула. Женщина укачивала прижатого к груди младенца, успокаивая его и пытаясь одновременно досыта наглотаться свежего воздуха. Повсюду вокруг ревел и стрелял огонь. В аптеке гремели короткие, но мощные взрывы — это лопались от внутреннего жара витрины и склянки с химикалиями и всяческими диковинными зельями.

Каллад с трудом поднялся на ноги. Он оказался прав, ряд лачуг, словно барьер, не подпускал пожар к этому кварталу обнесенного стеной города. Однако подаренная им отсрочка будет невелика. Все, что осг тается сейчас, — это молиться Гримне, чтобы импровизированная противопожарная преграда продержалась столько времени, сколько понадобится ему для того, чтобы успеть вывести женщин и детей из ратуши.

Он пересек двор и, остановившись у огромных, окованных железом дверей замка, принялся стучать по ним обухом топора, пока створки не отворились на дюйм и в щели не показались испуганные мальчишечьи глаза.

— Шевелись, парень. Убираемся отсюда. Открывай.

По лицу мальчика расплылась улыбка. Очевидно, он решил, что битве конец. А потом за спинами Каллада и Гретхен он увидел огонь, уничтожающий развалины его города. Мальчик отпустил тяжелую дверь, и та распахнулась сама, оставив его стоять в проеме с деревяшкой в дрожащей руке — игрушечным мечом. Ребенок этот видел не больше девяти-десяти весен, но осмелился встать между женщинами Грюнберга и смертью. Оттого-то дварф всегда с гордостью сражался рядом с людьми: среди них всегда найдется место доблести, даже когда ее не чаешь встретить. Каллад хлопнул мальчонку по плечу:

— Давай выводить женщин и детей, верно, парень?

Вслед за мальчиком они прошли по широкому коридору с украшенными огромными гобеленами и ни на что не пригодным оружием стенами. Проход вывел их в холл, где толпились, теснясь в тени и темных уголках, матери с детьми. Калладу хотелось пообещать им, что они спасутся, что все будет хорошо, но он не мог. Их город лежит в руинах. Их мужья и братья мертвы или умирают, поверженные монстрами. Какое уж там «хорошо»…

Так что вместо лжи он предложил им горькую правду:

— Грюнберг почти пал. Его никому уже не спасти. Город горит. На стенах кишат мертвецы. Ваши родные погибают, давая вам шанс выжить. И вы обязаны воспользоваться этим шансом.

— Если они гибнут, почему ты здесь? Ты должен быть там, с ними!

— Да, должен, но я не там. Я тут пытаюсь сделать так, чтобы их смерти не были бессмысленными.

— Мы можем сражаться рядом с нашими мужьями! — крикнула, поднявшись, какая-то женщина.

— Да, и умереть рядом с ними.

— Пусть ублюдки идут, им будет не так-то просто убить нас!

Одна из женщин вскинула руки и стащила со стены гигантский двуручный меч. Она едва удерживала его, не говоря уже о том, чтобы приподнять. Вторая раздобыла богато украшенную нагрудную пластину, а третьей достались латные рукавицы и цеп. В их руках эти инструменты убийства выглядели нелепо, но выражение женских глаз и их упрямо выставленные подбородки отнюдь не казались комичными.

— Вы не можете надеяться…

— Ты это уже говорил, надеяться мы не можем. Наши жизни уничтожены, и наши дома, и наши семьи. Дай нам последний шанс. Позволь решить, побежим ли мы, как крысы с тонущего корабля или останемся и пойдем на суд Морра наравне с нашими мужчинами. Не отнимай у нас этого.

Каллад вздохнул. Рядом с женщиной, требующей права на смерть, ревела маленькая девочка. Мальчонка, едва научившийся ходить, прятал лицо в материнских юбках.

— Нет, — отрезал Каллад. — И никаких споров, это не игра. Грюнберг в огне. Если мы останемся тут ждать и пререкаться как идиоты, через несколько минут мы будем мертвы. Посмотри на эту девочку. Готова ли ты сказать, когда она должна умереть? А? Ради чего ваши мужья кладут свои жизни, если не ради вашего спасения? — Принц дварфов тряхнул головой. — Нет. Вы не предадите их. Мы уходим отсюда в горы. Там есть пещеры, ведущие в глубокие шахты, которые тянутся аж до ущелья Удар Топора, дальнего ущелья. Мертвецы туда не потащатся.

Честно говоря, он понятия не имел, так это или нет, но сейчас имело значение лишь одно — чтобы женщины поверили ему хотя бы настолько, чтобы покинуть город. Надо подарить им безопасность или иллюзию безопасности, что в данный момент являлось одним и тем же.

— А теперь идем!

Слова принца загипнотизировали горожанок. Они начали вставать, собирать вещи, связывать тряпки в тюки, набивать узлы всем, что осталось от их имущества. Каллад покачал головой:

— Времени нет! Пошли!

Мальчишка, стороживший дверь, побежал впереди, игрушечный меч шлепал его по ноге.

— Это останется здесь. — Каллад ткнул Разящим Шипом в сторону изящного сундучка для драгоценностей, который стискивала в руках одна из женщин. — Здание покинут лишь те, кто живет и дышит. Забудьте о безделушках, за них не стоит умирать. Понятно?

Никто не стал спорить.

Выходящих из широкого проема он сосчитал по головам: сорок девять женщин и едва ли не вдвое больше детей. Каждый смотрел на дварфа как на спасителя, посланного им самим Сигмаром. Гретхен стояла рядом, укачивая своего ребенка, но когда она отвела от его лица край одеяльца, Каллад понял причину молчания младенца, кожа которого уже подернулась голубизной смерти. И все же женщина гладила мертвую щечку, словно надеясь передать ребенку хоть немного тепла. Каллад не мог позволить себе принять близко к сердцу эту маленькую трагедию — сегодня умерли сотни людей. Сотни. Что такое жизнь одного младенца против этой бессмысленной бойни? Но он слишком хорошо осознавал, отчего вид мертвого малыша так действует на него. Дитя невинно. Ребенок не делал выбора, не шел сражаться с врагами. Он представлял собой все, ради чего защитники отдавали свои жизни. Погибший младенец свидетельствовал о бесполезности принесенных ими жертв.

И вдруг ребеночек зашевелился, из-под одеял показалась маленькая ручка. Взгляд младенца был пуст, по-прежнему скован смертью — лишь тельце ответило на зов графа-вампира.

Тошнота всколыхнулась в желудке Каллада. Ребенок должен быть мертв.

Он не должен двигаться.

Выбора у дварфа не было. Существо в руках Гретхен — не ее дитя. Это всего лишь оболочка.

— Дай мне ребенка, — велел он, протянув руку.

Гретхен замотала головой и попятилась, словно догадываясь, что он задумал, хотя, конечно, знать она не могла. Каллад сам едва ухватил мысль, мелькнувшую в его голове, мысль, совершенно чуждую ему.

— Дай мне ребенка, — повторил он.

Женщина упрямо качала головой.

— Это не твой сын, больше нет, — сказал дварф как можно спокойнее, сделал шаг и сам взял младенца.

Ребенок стал паразитом, но, несмотря на эту превратность судьбы, материнский инстинкт велел Гретхен защищать его.

— Ступай, — произнес Каллад, не в силах посмотреть женщине в глаза. — Тебе не нужно этого видеть.

Но она не послушалась.

А он не мог сделать то, что должен, — только не тут, на улице, только не под ее взглядом.

Тогда Каллад сам зашагал прочь от несчастной матери, и беженцы Грюнберга последовали за ним. Ребенка он прижал к себе так крепко, что на мертвой коже отпечатались звенья кольчуги. Оглянувшись на развалины конюшен, Каллад увидел собирающихся на улице мертвецов, чью гниющую плоть омывал серебристый лунный свет. Они преодолели стену и продолжали просачиваться в город. Зловещую толпу обступали пожары, но мертвецы не выказывали ни страха, ни понимания того, что огонь способен сделать с их иссохшей плотью. Последние потрепанные фаланги обороны бились с атакующими, но их жалкие копья и щиты не справлялись с морем мертвецов. Даже солнце уже не поднимется вовремя, чтобы спасти их. Защитники, как и их противники, мертвы, Морру осталось лишь потребовать к себе их души.

Каллад уводил женщин и детей; он не хотел, чтобы они видели гибель мужчин. Из-за пожаров по улицам было трудно передвигаться. Стены ревущего пламени превращали аллеи в тупики. Проходы загромождали обломки выгоревших домов.

— Смотрите! — вскрикнула какая-то женщина, показывая на рухнувшую часть стены.

На развалины медленно, оступаясь и спотыкаясь, вползали, прямо по телам павших, мертвецы.

— К горам! — Крик Каллада заглушил вопли паники.

Огибать островки жара становилось все труднее — пожар распространялся, и изолированные очаги огня становились непреодолимыми преградами.

Но Каллад упрямо вел свою группу к безопасности гор и пещер, ведущих в глубокие шахты, — через открытую площадь, по узкому проулку, тянущемуся к входу в подземелье. Извивающийся ребенок не мог помещать ему.

— Скорее! — торопил принц женщин. Осталось слишком мало времени, чтобы они все успели укрыться в пещере, — огонь вот-вот охватит всю улицу. — Скорее!

Матери волокли детей за руки, тащили на закорках, баюкали на груди. Никто не оглядывался.

— Куда нам? — спросил мальчонка, обнаживший свой деревянный меч и готовый пронзить любую тень, которая зашевелится в зыбком зареве пожара.

— Третий поворот в центральном туннеле, парень. Шагайте туда. Он уходит глубоко под гору. Я вас найду. Оттуда мы отправимся домой.

— Мой дом здесь.

— Мы пойдем ко мне домой, парень, в Карак Садру. Там вы будете в безопасности.

Мальчик мрачно кивнул и исчез во тьме. Каллад считал всех, входящих в пещеру, и когда последняя беженка нырнула в туннель, принц повернулся, чтобы взглянуть на городскую стену.

Сквозь завесу пляшущего пламени он увидел, что битва еще продолжается. Мертвые захватили большую часть города, но жители сражались до конца. Каллад обвел взглядом укрепления, разыскивая отца, — и нашел его. Келлус вел смертельный бой. Отсюда нельзя было сказать наверняка, но, кажется, король потерял топор. Огонь лизал камни вокруг орудующего какой-то жердиной дварфа, прилив мертвецов загонял Келлуса в самое пекло. Последняя линия обороны Грюнберга была прорвана. Седовласый король Карак Садры дрался отчаянно, сбрасывая со стен мертвую плоть безмозглых зомби.

Вдруг вперед метнулась фигура в плаще, и король потерял равновесие. Черный плащ неприятеля трепетал, как раскинутые по ветру крылья. Каллад знал, что это за тварь. Вампир. Возможно, и не сам граф, но один из потомков фон Карштайна, близкий, очень близкий, практически во всем схожий со своим родителем, и в то же время всего лишь бледная его имитация.

Вампир запрокинул голову и завыл на луну, призывая мертвых восстать.

На миг Калладу показалось, что отец разглядел его сквозь черный дым и рыжее пламя. Всеми фибрами души принц стремился на помощь старому королю, но ему были поручены иные обязанности. Он должен позаботиться о безопасности женщин и детей, чтобы жертва великого короля не стала напрасной. Он не может бросить их, он — единственная их надежда. Одни они наверняка умрут там, внизу, как умерли бы, если бы он оставил их в ратуше.

Существо подтащило Келлуса к себе, словно пародируя объятия, и на миг показалось, что пара целуется. Иллюзия разрушилась, когда вампир отшвырнул мертвого дварфа и грациозно спрыгнул с высокой стены.

Каллад отвернулся, слезы безмолвно катились по его бесстрастному лицу.

На руках корчился младенец. Дварф положил ребенка на землю лицом вниз, потому что не смог бы вынести обвинения, запечатленного в мертвых глазах малыша. Всхлипнув, принц поднял топор и оборвал неестественную жизнь крохи.

Дым, огонь и горе жгли глаза дварфа, когда он опустился возле трупика на колени и вложил в детский рот монету — подношение Морру, людскому богу смерти.

— Это невинное дитя испытало адские муки, которых сполна хватило бы на три жизни, Владыка Мертвых. Пожалей тех, кого ты потребовал сегодня к себе.

«Однажды, — пообещал Каллад себе, поднимаясь, — однажды тварь, которая в ответе за все эти страдания, узнает мое имя; и этот день станет днем ее смерти!»

Глава 1. Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…

Дракенхоф, Сильвания

Ледяное сердце зимы 2055

Двое из гамайя Конрада притащили в темницу старика. Фон Карштайн не соизволил обернуться. Пусть пленник подождет. Это ощущение восхитительно, и он намерен сполна насладиться последними секундами перед убийством. Ничто в мире не сравнится с моментом, когда смерть поселяется там, где секунду назад трепетала жизнь. Жизнь… какая же это мимолетная штука. Ускользающая, неустойчивая, хрупкая, временная по своей природе.

Развернувшись, наконец, он улыбнулся, хотя глаза его не осветились весельем, и кивнул.

Бойцы-гамайя являлись личными телохранителями графа-вампира, самыми доверенными прислужниками, его правой и левой руками — в зависимости от того, насколько темен был замысел, который следовало привести в исполнение. Солдаты отпустили узника, а когда тот рухнул на колени, принялись пинать его так, что тот растянулся на холодном каменном полу камеры. Дух сопротивления давно покинул старика. Сил его хватало лишь на то, чтобы не ронять голову. Его постоянно избивали и пытали, доходя до пределов выносливости человеческого сердца. Какие же трусы послали старика сделать за них всю грязную работу?

— Итак, готов ли ты говорить, герр Кёльн? Или нам продолжить всю эту омерзительную ерунду? Мы оба знаем, каков будет исход, так зачем же тебе обрекать себя на муки? Ты расскажешь мне то, что я хочу услышать. Такие, как ты, всегда раскалываются — это одна из многих людских слабостей. Никакого болевого порога.

Старик поднял голову, встречая взгляд вампира:

— Мне нечего сказать тебе.

Конрад вздохнул:

— Чудесно. Константин, будь так любезен, напомни нашему гостю о манерах.

Тыльной стороной ладони гамайя отвесил старику пощечину, разбив и без того распухшую губу. По седой бороде побежала кровь.

— Спасибо, Константин. Ну, герр Кёльн, теперь-то мы разделаемся с шарадой? Мне, конечно, нравится витающий в воздухе пьянящий аромат крови, но в твоем случае, как это ни грустно, все уже в прошлом. Ты же прославленный Серебряный Лис Богенхафена, верно? Зильберфукс — так ведь тебя называют? Полагаю, тебя нанял Людвиг фон Холькруг, хотя преданность таких, как ты, всегда была вопросом спорным. Или та ведьма недочеловеков? Или какой-нибудь еще горе-интриган? Империя полна мелких политиканов, и они так похожи друг на дружку, что трудно отследить, кто кому воткнул нож в спину. Впрочем, не важно. Ты — тот, кто ты есть, а именно, вне всяких сомнений, — шпион.

— Почему же ты не убьешь меня и не покончишь со всем этим?

— Я могу, — согласился вампир. Он ходил вокруг старика кругами, точно хищник, медленно, смакуя беспомощность пленника. — Но едва ли это воздаст тебе должное, герр Кёльн. Известность… гхм… Зильберфукса требует определенного… уважения. Твоя голова, должно быть, набита такими любопытными сведениями, что было бы чудовищным позором утратить их. Поспешишь — людей насмешишь, а?

— Чего ты от меня добиваешься, вампир? Что я должен тебе сказать? Что твой народ любит тебя? Что тебе поклоняются? Боготворят тебя? Нет. Поверь мне. Тебя ненавидят. Твое королевство годится только для баронов-разбойников и дураков. Оно держится на страхе. На страхе, рожденном графом-вампиром, Владом фон Карштайном. — Старик широко улыбнулся. — А тебя не любят. Тебя даже не боятся. Ты — не твой родитель. Единственный страх, витающий вокруг тебя, — это страх, который движет тобой. Ты — бледная тень в сравнении с Владом.

— Восхитительно, — фыркнул Конрад. — И это ты собирался рассказать своему заказчику? Что угрозы фон Карштайна больше не существует? Что бояться больше нечего?

— Я бы сказал ему правду, что на поверхность, как всегда, всплыли отбросы. Что повсюду в Сильвании царят беспорядки, что зловоние гнили и порчи висит над болотами. Я бы сказал, что дороги разрушаются, пока паразиты высасывают кровь и жизнь из людей, что крестьяне презирают тебя за болезни, истребляющие их злаки, и ненавидят за голод, мучащий их скот. Что ты обложил землю, на которой ярится чума, непомерными налогами. Я бы сказал, что, когда людям не удается собрать дань, ты позволяешь своим проклятым гамайя питаться их трупами. О, я бы сказал это, и не только это. Я мог бы сказать, что твой так называемый двор кишит акулами, с удовольствием угостившимися бы твоей королевской кровью. Что Дракенхоф — выгребная яма, полная лжецов, воров, убийц, шпионов и худших из всех вероломных подхалимов, нашептывающих тебе в уши сладкую чушь и плетущих за твоей спиной интриги. Что ты омерзителен даже своим собратьям и что ты болван, потому что веришь, что кто-то из них тебя любит.

Ухмылка Конрада стала такой же широкой, как у старика.

— Ты воистину просветлен, герр Кёльн. Очевидно, ты посвящен в самые глубокие, самые темные тайны моего племени. Да, они возликовали бы, увидев меня мертвым, такова уж их звериная натура — искать слабости и пользоваться ими. Но они, как видишь, не свергли меня. Дракенхоф мой по праву силы и крови. Я фон Карштайн. И я не просто называю себя так, как делают остальные. — Внимание вампира переключилось на пару гамайя — солдаты отступили от старика и молча ждали. — Возьмем, например, Йерека, он знает свое место. Его преданность безусловна. Кровь нашего отца поет в наших венах. Он чистокровен, в отличие от того же Константина, унаследовавшего имя по праву… чего, Константин?

— Завоевания, — подсказал гамайя.

— Точно, завоевания. Слово «завоевание» в нашем мире — еще одно обозначение убийства. Он получил титул фон Карштайна, зарубив другого фон Карштайна. Такие, как мы, выживают лишь благодаря силе. Сила рождает верность. Верность Йерека чиста, а ты имеешь наглость говорить мне, что моя правда — не правда? Что мой мир устроен не так, как мне надо? Должен ли я расхохотаться или взбеситься, герр Кёльн?

— Я сказал то, что думаю. И если тебе не понравилось услышанное, что ж, при всем моем уважении, все, что ты можешь, — это убить меня.

— Нет, убийство — последнее, что я могу сотворить с тобой. Я, например, могу вытащить твою вопящую и лягающуюся душу из царства Морра, и ты станешь ходячим мертвецом. Я могу зарезать тебя и поднять твой труп, чтобы он плясал под мою дудку, как марионетка, или могу бросить тебя крысам. Не надо недооценивать пытки, ждущие тебя после смерти, на которые ты будешь обречен по моей воле. Так что пока поведай мне о землях, где ты побывал, шпион. Расскажи о своей драгоценной Империи.

Голова старика упала. Он обессилено молчал.

— Говори, пока можешь, герр Кёльн. Ты же еще не проглотил свой язык.

— Я не предатель.

— А я думаю, ты им станешь еще до следующего восхода солнца, это тебя не утешает? Полагаю, ты получишь больше удовольствия, облегчив душу. Тем более что Йерека и Константина тошнит от твоего голоса.

Конрад остановился и вытащил меч, костяной клинок с вырезанной на рукояти вирмой, вышедший из ножен с тихим то ли шорохом, то ли смешком. Лезвие замерло у левого уха Дитмара Кёльна.

Когда вампир одним плавным движением отрезал ухо пленника, старик закричал. Кровь хлынула между пальцев Кёльна — он невольно вскинул руку, зажимая рваную дыру. Вопль не оборвался и тогда, когда Конрад, поднеся отсеченное ухо к губам, принялся высасывать из него кровь, а потом отшвырнул его в сторону.

— Так о чем это мы?.. Ах да, ты не поведал мне ничего, чего бы я еще не знал. Значит, я окружил себя теми, кто не достоин доверия. Дураками и предателями, услужливыми сегодня, а завтра могущими изменить. Ты сказал, преданность покупается страхом. А страх ведет к предательству. Ты рассчитывал вселить в меня паранойю. Я не дурак, герр Кельн. Откуда кому-либо знать, кому верить, а кого убивать? Скажи мне это, Зильберфукс, а потом, когда ты ответишь на то, что не имеет ответа, расскажи все о добром старом Людвиге и имперских склоках. Я жажду славной истории и сочту за честь услышать последнюю похоронную песнь Серебряного Лиса Богенхафена.

Старик привалился к стене, по-прежнему прижимая к голове окровавленную руку. Счет его жизни шел на секунды, но, несмотря на твердую уверенность в своей судьбе, он, казалось, открыл в себе некий внутренний источник силы, чтобы с достоинством встретить смерть.

Конрад продолжил ходить, его медленные, размеренные шаги по каменному полу отдавались глухим эхом. Он не произнес ни слова, но при виде страданий старика губы вампира искривились в улыбке.

— Пришли ли мы к логическому заключению, а, герр Кёльн? Я надеялся, ты сделаешь правильный выбор до того, как мое терпение окончательно истощится. Кажется, я ошибался.

С этими словами Конрад вторично взмахнул костяным мечом, глубоко вонзив его во вскинутую руку Кёльна — старик пытался защитить лицо. Кость расколола кость, хотя Конрад сдержал удар, прежде чем отсек человеку запястье, и рука безжизненно повисла, удерживаемая одним лишь сухожилием. Кровь выплеснулась из раны толчком и хлынула бурным потоком, словно фонтан, но багровый прилив быстро пошел на убыль.

Старик мычал что-то сквозь стиснутые от боли зубы, глаза его закатились. Казалось сомнительным, что с губ его слетит хоть одно внятное слово, прежде чем пленник, не вынеся боли, умрет.

Конрад опустился на колени, взял старика за подбородок и повернул его голову так, что их взгляды встретились. Кёльн пытался что-то сказать. Губы его шевелились, изо рта вырывалось бульканье, но Конрад не мог ничего разобрать.

— Итак, вот он, конец? Погибаешь не с музыкой, а с шепотом? Трагично, крайне трагично, но так тому и быть.

Конрад встал и вскинул над головой клинок со змейкой на рукояти, словно намереваясь даровать старику смерть и оборвать его муки. Но вместо этого обдуманно, нарочито медленно вампир убрал меч в ножны и рывком поднял Дитмара Кёльна на ноги, отказывающиеся держать умирающего. Конрад кивнул телохранителям, и они выступили из теней, чтобы с двух сторон поддержать шпиона. Тело старика провисло, словно его распяли.

Тогда Конрад ткнул несчастного кулаком в живот. Старик согнулся пополам, но гамайя распрямили его. Конрад ударил снова.

— Я мог бы сказать, что это причиняет мне боль куда сильнее, чем тебе. И я бы, конечно, солгал. Никакой боли я не испытываю. Честно говоря, я, в отличие от тебя, наслаждаюсь ситуацией. А теперь, прежде чем тебя вынесут, я дам тебе последний шанс облегчить душу, пока я не вынул ее из тебя. Мы понимаем друг друга, герр Кёльн?

Дитмар Кёльн приподнял голову. На лице его алела кровь, глаза остекленели, кожа обрела болезненно серый оттенок. Язык старика коснулся губ, словно человек пытался выдавить слово. Конрад снисходительно ухмыльнулся.

— Все они, в конце концов, начинают говорить, — сказал вампир и придвинулся ближе, чтобы услышать признание умирающего.

Кёльн плюнул ему в лицо.

Локоть гамайя Константина, обрушившийся на основание шеи старика, поверг человека на колени.

Конрад пнул наглеца ногой в лицо. Удар был жесток. Треск ломающихся костей и хрящей вызывал тошноту. Вампир бил старика снова и снова, пока фугу насилия, бушующую вокруг убиваемого, не прервал уверенный голос Йерека.

— Конец.

Так и было. Серебряный Лис Богенхафена умер, унеся в могилу свои тайны.

Ярость Конрада рассеялась — он стоял над окровавленным трупом, не сделавшись ни на йоту мудрее и раскаиваясь в том, что поддался гневу. Дорого ему обошелся припадок неистовства.

— Дурак, — пробормотал он, кончиками пальцев поддев подбородок мертвеца и заставив незрячие глаза встретиться с его взглядом. — Тебе нужно было только заговорить. Распри будущих Императоров ни для кого не секрет. Несколько фраз о склоках сигмаритов с самозванцем Людвигом — и ты купил бы себе жизнь или хотя бы смерть. — Вампир повернулся к Константину. — Что ж, транжирство до добра не доведет. Отнеси его вниз к Иммолай Фей. Уверен, она оценит подарок.

— Как пожелаешь, господин.

Гамайя подхватил мертвого человека на руки, как будто тот ничего не весил, и вынес труп из темницы, оставив Конрада и Йерека фон Карштайнов наедине.

— Давай прогуляемся немного, дружище. Это место угнетает меня.

— Оно и понятно, — отозвался Йерек. — Томиться в этой кромешной тьме — ну что за жизнь?

Фон Карштайны побрели по запутанным коридорам замка Дракенхоф, медленно поднимаясь на крышу. Замок представлял собой любопытное сочетание разрухи и обновления: некоторые проходы заросли паутиной и плесенью, одно крыло здания находилось в полном распоряжении призраков и пыли. А покои, расположенные в бывшей башне ван Драков, утопали в тяжелых бархатных занавесях и пляшущих тенях оплывающих факелов и разожженных каминов.

Сама башня претерпела наибольшие изменения, даже обрела новое имя. Вороны Влада, облюбовавшие старый шпиль, подарили башне прозвище Гнездовье. Роскошь, царившая во времена правления Влада, исчезла. Конраду и новым потомкам рода фон Карштайнов достались аскетизм и строгость; их мир был миром распада. В нем не осталось места для возрождения любви к прекрасному, так лелеемой Владом.

— Мы обязаны тебе своими жизнями, Вольф, не думай, что я забыл об этом, — заговорил, наконец, Конрад.

Он толчком распахнул деревянную дверь и шагнул в ночь. Ветер тут же качнул его, подхватил плащ, обвил ткань вокруг худощавой фигуры. Вампир набрал полную грудь ночного воздуха и оглядел укрепления. Только, конечно, укреплениями они больше не были. Это место стало раем для птиц Влада. Даже слуги называли крышу башни Гнездовьем. В компании птиц Конрад успокаивался.

— Ерунда, — буркнул Йерек.

— Не умаляй важность сделанного тобой. Когда остальные потеряли головы и отдались кровопролитию, ты держал себя в руках. Ты не впал в панику. Не побежал, объятый бессмысленным ужасом. Ты нашел выход из смерти. Ты воскресил нас, когда мы находились на грани вымирания, вернул нас к жизни, более того, ты привел нас домой. Сейчас мы здесь лишь благодаря тебе, друг мой. Ты добрый человек.

— Едва ли, — проворчал Йерек, смущенный похвалой вампира. По крыше скакали вороны Влада. — Я не добрый человек. Возможно, когда-то я был таким, теперь трудно вспомнить, но каким бы я ни был при жизни, в смерти я даже не являюсь тенью себя прежнего. Я изменился до такой степени, что даже не знаю, кто я. Я жажду того, чего не понимаю, меня обуревают желания и страсти, которые всего пару лет назад показались бы мне отвратительными, и все же я каким-то образом стал «добрым человеком»? Нет. Я не добрый человек. Все изменилось. Солнце больше не светит для меня, милорд. И мне его не хватает больше, чем чего-либо другого.

— Ты говоришь так, словно ты не тот, кто ты есть. Это ложь. Все мы те, кто мы есть, и все мы куда сложнее понятий «хороший» или «плохой». В нас таится бессчетное число личностей. В нас скрывается дикарь, способный вырвать у человека сердце и жадно сожрать его, и великодушный друг, и любовник, воспевающий грехи плоти и поклоняющийся алебастровой коже наших женщин, и младенец, которым каждый из нас был когда-то, и подросток, которого так и не покинули его страхи, и мужчина, которым каждый из нас мог бы стать. Все они, и не только они, живут под нашей кожей, дружище. Когда они кричат, мы слышим хор голосов. Мы воистину сумма всех наших жизней — или жизней тех, кем мы были. Вот кто мы, а не какие-то там новорожденные мертвецы. Мы во всех смыслах мы, и все же мы — нечто гораздо большее. Мы помним все наши страхи, все наши мечты — помним, и они делают нас сильнее. Они никуда не исчезли. Мы несем в себе радость, которую ведали в жизни, и сострадание, и любовь — если нам повезло познать ее, — а равно и ненависть, и ужас перед нашим существованием. Разница в том, что теперь мы черпаем удовольствие из обеих частей наших раздвоенных душ. Ты все еще Белый Волк из Миденхейма, но и не только. Ты обнаружил, что наслаждаешься смертью так, как никогда прежде, но, друг мой, поверь мне, способность радоваться убийству была заключена в тебе всегда.

— Возможно, ты прав, хотя я уже не нахожу себя здесь, Конрад. Я эгоист. Я хочу снова жить на солнце. Вот и вся правда.

— О, правда — она как дорогая шлюха, Йерек. Она приходит, облаченная во множество пышных платьев, и прогибается перед каждым, у кого есть деньги, чтобы заплатить ей. Твоя правда — не моя правда и не правда Влада. Мы все лепим мир для себя, шествуя по нему. Мы пишем правду своими поступками, если мы побеждаем, и остальные принимают нашу правду, а если мы побеждены, те, кто одержал верх, обзовут нашу правду проклятой ложью. Не усложняй жизнь поиском одной общей правды, ее не существует, дружище.

— Наложница, куртизанка, шлюха — все эти слова означают одно. Она ложится с каждым, у кого хватает монет, чтобы купить ее.

Конрад наклонился погладить ворона с блестящими бусинками глаз. Птица никак не отреагировала на его прикосновение.

— Именно так. Ладно, довольно плясать вокруг да около. Что тебя тревожит?

Йерек смотрел на залитый луной город далеко внизу, представляя себе смех и жизнь вокруг очагов и простые удовольствия невидимых отсюда людей, которые они находят в своем жалком существовании. Он завидовал их невежеству. Он завидовал их счастью. Стая чернокрылых птиц взмыла в небеса и кружением своим заслонила луну.

— Знамение?

— Вороны всегда знамение, Йерек. И не важно, обращаем мы на них внимание или нет. Эти психопомпы старательно доставляют послания о бедах, для того они и существуют; они всего лишь игрушки богов. Вот мы видим их сейчас, но скажи, стоит ли остерегаться их предупреждений?

Йерек отвернулся от птиц.

— Ты доверяешь, мне, Конрад?

Простой вопрос заслуживал простого ответа, несмотря на то, что ответ сам по себе был далеко не прост.

— Да, — произнес Конрад, кладя руку на мускулистое плечо Йерека. — Да, доверяю.

Йерек кивнул.

— Что ж, тогда мне проще будет сказать то, что я собираюсь, и в то же время гораздо труднее.

— Говори откровенно.

— Ох, если бы это было так просто. Боюсь, среди нас есть предатель, милорд.

Конрад рассмеялся.

— Я окружен предателями и убийцами, друг мой. Вот почему я попросил тебя собрать гамайя, лучших из лучших, самых преданных. С ними я защищен, по крайней мере, от явных козней своей родни. Один раз они уже спасли меня от ножей ретивых сородичей и, несомненно, спасут снова.

— Вот почему предательство так опасно. Я считаю, предатель затесался в ряды твоих телохранителей и снабжает информацией одного или нескольких отпрысков Влада, устроивших заговор против тебя.

— Предатель среди гамайя? Ты уверен?

— Нет, — признался Йерек, — не уверен, но подозреваю.

— Тогда мне стоит довериться твоим подозрениям, дружище. Я был бы дураком, если бы отмахнулся от тебя и птиц. Стервятники кружат, как всегда стремясь насытиться слабостью. Я не слаб. Скоро вода смешается с кровью, крови будет много, но кровь эта не будет моей. Их грехопадение станет уроком прочим. Никто не лишит меня власти. Найди предателей, Йерек. Найди их, сдери с них кожу и поджарь на вертеле, пусть от них останется одна зола. Я хочу, чтобы все знали цену измены.

Глава 2. Тень вампира

Собор Сигмара, Альтдорф

Суровое зимнее солнцестояние, 2055

Вот уже три выматывающих душу недели Каллад Страж Бури находился в Альтдорфе. Город этот не был его домом. Дварф скучал по горам. Холодный камень зданий казался бездушным. По ночам дварфу снились стены Карак Садры.

Он оказался здесь из-за вампиров, захвативших Грюнберг. Пока вампиры живы, в его собственной жизни есть лишь одна цель — месть.

Путь мщения привел в Альтдорф, а потом спутался, оборвался — и исчез.

Война с графом-вампиром принесла большие потери. Города жили, и города, как люди, умирали. Пульс Альтдорфа слабел и спотыкался, жизнь здесь задыхалась. Столица превратилась в тень собственного былого величия, хотя горожане прикладывали все усилия, чтобы вести свое будничное существование так, словно ничего не случилось. Дварф находил это восхитительным и трагичным одновременно. Кажется, отрицание — основная характеристика приспособляемости человеческого рода.

Не в первый раз удивился он, как это им удается. Дело даже не в чуде, это вопрос необходимости. Люди вынуждены поощрять отрицание — или погрязнут в жалости к самим себе и превратятся в мертвецов — как если бы граф-вампир высосал их досуха. Величайшей трагедией стал бы отказ выживших от существования из-за непомерной цены победы. Людская упрямая решимость — способ почтить тех, кто заплатил высшую цену за их свободу.

Честно говоря, разница между этими людьми и Калладом была небольшой. Воспоминания о Грюнберге и о павших не покидали дварфа. Пройдут ли дни, недели или месяцы — не важно. Ход времени потерял для принца значение.

Если уж на то пошло, растворение альтдорфцев в повседневных заботах по переустройству своих жизней было куда здоровее, чем пестуемая дварфом обида. Местные жители, по крайней мере, смотрели в будущее, а не погрязли в прошлом, где гноились язвы гнева.

«Когда они умрут, — пообещал себе дварф, — и честь будет восстановлена, мы снова начнем жить, верно, парень?»

Рядом с ним сидел, выстругивая ножичком с костяной рукояткой забавный посошок, Сэмми Крауз, сынишка мясника. Сэмми — простодушный дурачок. С момента прибытия в город они почти все время были вместе. Мальчик, кажется, питал к дварфу искреннюю симпатию. Каллад не задумывался об этом. Он не возражал против компании. Слишком много времени прошло с тех пор, как он получал простое удовольствие от общения с кем-либо. С учетом недавней истории города нетрудно было догадаться, отчего мальчик привязался к дварфу. Нет, не из-за острого ума и философской проницательности принца: искусно выкованные диски из громила под кольчугой и обоюдоострый топор, Разящий Шип, внушали куда большее доверие. Каллад был бойцом. А мальчику, у которого погибли родители, не хватало защитника.

— Ты правда помнишь, откуда взялись все эти зарубки? — спросил Сэмми, млея от мысли, что за каждой вмятиной на броне дварфа стоит история.

— Да, — загадочно ухмыльнулся Каллад. — Вот эту, — он похлопал по многослойному диску, прикрывающему его левый бок, указав на зазубрину над четвертым ребром, — оставило копье скейвена. Прошло уже много лет. Я был тогда не старше тебя. Ты знаешь, кто такие скейвены, парень?

Сэмми, с расширившимися от удивления глазами, покачал головой:

— Нет. Я никогда о них не слыхал.

— Крысы ростом с тебя. Свирепые твари, знаешь ли.

Сэмми на секунду задумался.

— Но крысы маленькие, даже которые большие.

— Не все крысы, Сэмми, некоторые умеют ходить на задних лапах и говорить.

— Это как те, из сказок?

Каллад усмехнулся:

— Именно они. Безобразные кровопийцы, гигантские крысы, разгуливающие как люди. Они — порченые создания, эти заразы. Так вот, они накинулись на меня вчетвером. У одного шансов бы не было, у двух тоже, но драка все равно получилась бы нечестная. Прокляты они Хаосом или нет, эти дьяволы не глупы. Они знали, что меня надо застать врасплох. Коварные твари. Хищники. Наверняка одолели бы меня, кабы не доспехи. Видишь, парень, потому-то я и помню каждую зарубку и вмятину на этих старых пластинах, потому что без них — кто знает, болтал бы я сегодня с тобой или нет?

— Значит, эти зазубрины спасли твою жизнь? — В голосе Сэмми отчетливо слышалось благоговение.

Каллад улыбнулся и погладил помятый громриловый диск.

— Именно так, парень, именно так. Этот металл крепок, крепче прочих, кроме разве что гомрила.

— Ух ты! То есть если бы граф-вампир носил твои доспехи, он мог быть все еще жив? — От этой мысли Сэмми аж содрогнулся.

— О нет, парень, даже моя броня не спасла бы монстра. Видишь ли, пришло его время умереть. Много славных людей отдали свои жизни, чтобы его зло кончилось здесь, наверняка. Оттого-то этот город особенный, ведь он — место падения графа-вампира.

— Знаешь, я видел это. Я видел, как жрец дрался с ним на стене. Я не должен был видеть, ма увела нас всех в погреб, но там было так страшно, что я проскользнул наверх и спрятался в своей комнате. Из окошка виднелась городская стена. Меня пугали все эти пожары и взрывы, но стена была не такая страшная, как темный подвал. Я не люблю темноты. Ма говорила, что я уже большой мальчик и должен оставить позади эти страхи, но я все равно боюсь темноты.

— Нет ничего плохого в том, что ты боишься мрака, парень. Из него вышли все твои страхи. Ты знал это? Все, что пугает нас, рождается из тьмы. Вот почему мы зажигаем факелы и костры, отодвигая от себя темноту, потому что где-то в глубине души она все еще страшит нас. Вот почему в деревнях так чтут солнце и луну. Солнце изгоняет ночь, оно несет обновление, возрождение. Оно дает нам надежду. Так что не бери в голову то, что сказала твоя ма, мы все немного боимся тьмы — и это к лучшему.

— Ну, я много боюсь, — кривовато ухмыльнулся Сэмми.

— Открою тебе один секрет — я тоже, — сказал Каллад.

— Когда глядишь из окна — не так страшно. Люди, которые приходили в лавку па, падали со стены и больше не вставали. Чужаки тоже. Я смотрел и ждал, когда же они поднимутся, но они лежали. И плохие дядьки швыряли что-то через стену, и все горело и взрывалось, я и думал, это никогда не закончится.

— Не нужно было тебе видеть такое, парень. И никому не нужно. Но знаешь что?

— Что?

— Сейчас все закончилось, и жизнь, хорошая жизнь идет как обычно, верно? Люди по-прежнему ходят в лавку твоего отца за мясом, да?

— Да, но у нас нет столько мяса, чтобы продавать всем.

— Пока нет, но будет. Жизнь продолжается. Оглянись вокруг. Жизнь каждого мало-помалу возвращается на круги своя.

— Не каждого, — серьезно ответил Сэмми Крауз. — Не жреца, он погиб. И не солдат.

И это было верно. Те, кто пережил сражение и складывал сейчас кусочки своих расколотых жизней, пытались как-то заполнить пространство, опустевшее после гибели родных, павших, защищая великий город. Но как объяснить это мальчишке вроде Сэмми? Дварф не мог и даже не стал пробовать.

— Идем, парень, пора размять ноги.

Каллад поднялся. Он не знал, куда направиться, но просто сидеть на ступеньках и ждать, когда же ответы сами придут к нему, не мог. Если он хочет отыскать чудовище, уничтожившее Грюнберг, придется нырнуть в тень вампира и отслеживать каждый кровавый шаг неприятеля.

— Покажешь мне, где похоронен жрец, ладно, парень? Я хочу отдать ему честь, как один боец другому.

Сэмми кивнул и одним прыжком вскочил на ноги — мальчику не терпелось оказать дварфу услугу.

— Он в храме. Это недалеко. Я знаю дорогу.

— Уверен, что знаешь, парень, потому и попросил.

— Я буду твоим проводником, а если справлюсь, можно я стану твоим оруженосцем?

— Я не рыцарь, Сэмми. Мне не нужен оруженосец. — Мальчишка тут же упал духом. — Но знаешь, ты можешь быть моим другом, а это работа поважнее.

— Я могу, могу!

— Отлично, а теперь идем, почтим память жреца, да, друг мой?

Ухмыляющийся во весь рот Сэмми первым зашагал по узким извилистым улочкам. Женщины здесь стирали простыни, выбивали пыль из тяжелых ковров, детишки цеплялись за материнские юбки. Сохнущее белье висело на веревках, словно связывающих здания друг с другом.

Мальчик любил улыбаться, и эта его черта нравилась дварфу больше всего.

Альтдорф заново открывал себя. Ростовщики и менялы стояли на углах, предлагая шиллинги сейчас под скромный процент — пару дополнительных пфеннигов позже. Каллада тошнило от них — эти пауки наживались на нуждах простых порядочных людей. Страсть к деньгам бессмертна, она противоречит идее о том, что трудные времена сближают людей. На той стороне старой площади выстроились очереди голодных с суповыми мисками в руках — храм раздавал пищу. Для большинства этих людей бедность была в новинку, но тихое отчаяние в их глазах доказывало, что даже самые гордые привыкают к милостыне, когда речь идет о том, быть или не быть голодными.

В длинном ряду Каллад увидел плачущую женщину, в глазах которой не осталось ни искры храбрости — только печаль. Не хотелось думать, какие потери привели ее к этой горькой доле. Город утонул в ненависти, принесенной графом-вампиром. Всем жителям приходилось встречать каждый новый день без еды, в одиночку, помня о потерях, но все же находились счастливцы, способные на простейшие вещи — выбивать пыль из половиков, например. А люди вроде этой женщины пострадали больше других, они не видели выхода, не могли забыться даже в самых банальных будничных делах.

Стражники патрулировали улицы группами по шесть — восемь человек, и одно только их присутствие наводило порядок в самых запущенных районах.

Не многие удостаивали вторым взглядом необычную пару, огибающую границу Рейкспорта. Соленый морской запах щекотал ноздри Каллада. Ему отнюдь не хотелось привыкать к виду огромных водных просторов. Это же неестественно. Трудно представить, что людям действительно нравится, когда мир под ними постоянно кренится и раскачивается. Дварф тряхнул головой. Конечно, океаны тоже на что-то годятся, этого отрицать нельзя, но, будь у него выбор, он предпочел бы, чтобы между ним и водой всегда находилось несколько гор. В гавань прибывали корабли, привозили самое необходимое, но даже с этим притоком пищи город медленно умирал от голода. Пройдут годы, прежде чем все вернется к норме. Армия нежити фон Карштайна превратила здешние земли в гиблую пустыню. Зомби оставили за собой хворь и распад. Телята и ягнята рождались мертвыми, сыры скисали, зерно гнило на корню. Мертвецы для земли оказались страшнее чумы. Суеверные винили мертвых; здравомыслящие проклинали живых за ошибки и неудачи, хотя и знали, что распределять вину бессмысленно. Это никого не накормит.

Каллад и Сэмми остановились на причале, наблюдая, как начальник порта руководил разгрузкой шести огромных судов. Члены экипажей сражались с канатами и линями, выволакивая из трюма ящики, ловко карабкались вверх и спускались вниз по снастям, свисающим с нок-реи, и опасно раскачивались на такелаже. Они сновали, как муравьи, — каждый занят своим делом, каждый озабочен общей целью, и все же каждый абсолютно не зависит от другого. Их действия приводили в восхищение. И действительно, Каллад и Сэмми не были единственными заинтересованными зеваками. Вокруг собирались люди, любопытствуя, что привезли корабли, и, естественно, страстно желая, чтобы груз оказался съедобным.

Один из моряков кинул начальнику небольшой оранжевый шарик размером со сжатый кулак. Тот озадаченно взглянул на незнакомый предмет:

— И что мне с этим делать?

— Есть, а ты что думал?

Начальник пожал плечами, вонзил зубы в рыжий плод и тут же выплюнул кожуру вперемешку с мякотью.

— Гадость какая! — Начальник порта промокнул губы и принялся тереть язык, словно пытаясь избавиться от привкуса. — И как только такое едят? Я скорее предпочту голодать.

— Да не так же! Сними кожуру и кусай фрукт. Вкусно ведь, — объяснил матрос, показывая жестами, как нужно обдирать толстую оранжевую корку.

Начальник порта колебался. Заметив околачивающихся на причале Сэмми и Каллада, он швырнул апельсин мальчишке. Паренек подпрыгнул и поймал плод.

— Что надо сказать? — напомнил Каллад.

— Спасибо, сэр! — крикнул Сэмми.

Его пальцы были уже мокры от сока — так глубоко он запустил их в податливую мякоть. Моряк рассмеялся и отсалютовал Сэмми:

— Сними всю кожуру, парень, и разбери апельсин на дольки. Ты такого никогда не пробовал.

— С этим я спорить не стану, — буркнул начальник порта, криво улыбаясь, — но дерьма я тоже не едал, и хотя мухи жрут его за милую душу, это еще не значит, что навоз большой деликатес, если вы меня понимаете.

А Сэмми уже постанывал от удовольствия, набивая рот дольками апельсина и слизывая с пальцев сок.

— Хорошо, — пробубнил он, энергично жуя. — Вкусно.

— Я же говорил! — развеселился матрос.

— Верю тебе на слово, сынок, — с сомнением бросил начальник. — Но мне дайте лучше сладкий овсяный пирожок, сочащийся медом, и кружечку подогретого эля с горчинкой — и не найдете человека счастливей.

— Правда вкусно, — повторил Сэмми, засовывая еще две дольки в и без того уже полный рот.

Каллад благодарно кивнул моряку и начальнику порта. Приятно видеть снова приходящие в Рейкспорт корабли. Даже пара недель без них превратила доки в город призраков. Корабли же обещали возврат хоть к какому-то подобию обычного состояния, а люди в этом нуждались. Несколько экзотических фруктов погоды, конечно, не сделают, но с моральным состоянием они способны сотворить чудо. Капитан этого корабля — хитрец, поскольку понимает, что роскошь порой ценится выше предметов первой необходимости, которых скоро станет вдоволь.

Сэмми Крауз, например, запомнит этот первый в своей жизни апельсин. Трудно представить, что нечто простейшее, вроде кусочка фрукта, сделало сегодняшний день необыкновенным для этого мальчика, но ведь так оно и есть. Удивительный день продержит его на плаву в десять раз дольше, чем продержала бы миска каши. Все дело в надежде.

Конечно, корабли привезут не только продовольствие, они привезут матросов, а матросы — деньги и здоровую тягу к похоти, удовлетворить которую местные заведения сочтут за счастье. После долгого плавания моряк и его монеты расстаются легко, а в Рейкспорте предостаточно местечек, где могут выполнить любое мыслимое желание матроса на берегу. Это взаимно-паразитические взаимоотношения — моряки приходят в кабаки, отягощенные накопленным разочарованием, нуждаясь в девочках, выпивке и азартных играх, чтобы выбросить на ветер свои кровью и потом заработанные деньги, а городу в не меньшей мере нужны матросы с их пьяными желаниями.

Сэмми облизывал губы и пальцы всю дорогу до собора сигмаритов. Ведущие на храмовую землю ворота стояли закрытыми, и это отчего-то встревожило Каллада больше, чем очереди за бесплатной пищей и ростовщики. Двери к Сигмару должны быть открыты всегда, так, по крайней мере, полагалось. Дварф принялся стучать в покоробленную железную створку и колотил до тех пор, пока на зов не явился алтарник.

— Кажется, мир изменился к худшему, — сказал Каллад. — Когда Дом Сигмара запирается изнутри, точно тюрьма на закате, дела явно находятся в плачевном состоянии.

— Воистину, — спокойно ответил молодой служитель, — мир изменился, господин дварф. Такова его природа Неизменность — это застой. А застой — смерть. Перемены — единственный способ выжить. Ну, чем мы можем помочь вам?

— Мы пришли отдать долг уважения жрецу, павшему, защищая этот город.

Молодой человек задумчиво кивнул:

— Рад буду проводить того, кто представляет народ дварфов, к месту упокоения верховного теогониста Вильгельма Третьего. Твой визит делает нам честь. Однако, возможно, будет лучше, если твой спутник подождет снаружи. Едва ли малышу интересна могила старика.

— Да, но, возможно, будет лучше, если паренек тоже поблагодарит этого человека. В конце концов, именно ради таких мальчишек, как Сэмми, ваш жрец и отдал свою жизнь, разве не так?

— Воистину, — с легким кивком согласился молодой служка. — Что ж, добро пожаловать вам обоим. Нужно ли вам что-нибудь еще?

— Не думаю, приятель.

— Тогда прошу, следуйте за мной.

Алтарник открыл ворота и через тщательно ухоженный розарий провел их к уединенной, находящейся в отдалении могиле, где тень плакучей ивы гладила простое каменное надгробие святого человека. Отсюда виднелись вторые ворота, поменьше, которые выходили на улицу. Дварф и мальчик остановились под свисающими ветками ивы. Могила оказалась всего лишь скромной плитой, уже поросшей лишайником там, куда падала тень дерева. Возле надгробия рос куст белых роз, шипы царапали вырубленные в камне слова молитвы.

Алтарник отступил на шаг, но не ушел.

Каллад шепотом помолился Гримне, а потом опустился на колени возле могилы верховного теогониста и прижал к земле маленький металлический диск с отчеканенной на нем защитной руной благословения, оберегающей от злых духов. Диск был реликвией из его дома, Карак Садры. Каким подходящим казалось сейчас это имя: «Скорбный Камень». Его отец, Келлус, сам вырезал руну еще до перехода из крепости недалеко от ущелья Удар Топора в Грюнберг и отдал диск Калладу. Талисман сохранил дварфу жизнь во время резни в городе. Возможно, он чем-нибудь поможет и духу почившего жреца.

— Что это? — полюбопытствовал Сэмми.

— Подарок отца. Амулет, защищающий его владельца от зла.

Молодой служитель одобрительно кивнул.

— Полезная вещица, — тихо произнес он, осеняя сердце знаком Сигмара.

— На этой стене собора девяносто семь окон, — неожиданно заявил Сэмми. — Я их сосчитал. Девяносто семь, и только в одно кто-то смотрит.

Каллад вздрогнул от нелогичного заключения, но проследил за поднятой рукой мальчика. В одном из расположенных почти на самом верху окон маячило бледное лицо. Сэмми не ошибся: все остальные окна пустовали. Заинтригованный, Каллад переместился так, чтобы солнце не отражалось от стекол. Наблюдающий не отпрянул от окна, несмотря на то что, несомненно, осознавал, что замечен. Напротив, он изучал дварфа не менее внимательно, чем тот — его.

Каллад повернулся к алтарнику:

— Кто это?

Молодой человек поднял взгляд.

— Вор, — с очевидным отвращением ответил он.

— Вор?

— Феликс Манн, весьма неприятный человек, по моему мнению.

— Да? И все же он пребывает внутри собора Сигмара, когда ворота заперты? Должен сказать, я нахожу это интересным, с учетом того, как трудно обычному человеку засвидетельствовать почтение вашему богу.

— Его присутствие здесь… терпят, — нехотя процедил молодой служитель.

— Невольно задумаешься, гость этот человек или пленник, — сказал дварф.

На это молодой служитель не ответил — по крайней мере, словами. Взгляд его сам собой уперся в надгробие. Люди, которые что-то скрывают, обычно выдают секреты глупейшими поступками. Вор не был пленником — точнее, не в обычном смысле этого слова, хотя четыре стены собора и стали его темницей. Существовало лишь одно разумное объяснение, отчего жрецы предложили вору покровительство храма: у него имелись друзья.

— Заповеди нашего бога требуют, чтобы мы заботились о слабых и нуждающихся и защищали тех, кто не может защитить себя. Без нас этот вор погиб бы. Он не может позаботиться о себе. На улице он не протянул бы и недели.

Каллад не купился на объяснения служителя. Множество других людей голодали и едва держались, потеряв во время осады дома, родных и надежду когда-нибудь вернуться к нормальной жизни. Бесплатная похлебка и молитвы за сломленные души — совсем не то же самое, что предоставление убежища Феликсу Манну.

— Как и тысячи прочих. Им тоже не выжить, так отчего же Манн такой особенный?

— Воровское проклятие, — махнул рукой алтарник, а увидев, что дварф не понял, пояснил: — У него нет рук.

Это уже имело смысл: суровые наказания за мелкие преступления не редкость. Следует признать, что это, конечно, варварство, и отрубание обеих рук — дело неслыханное, но и теперь не стало понятнее, почему сигмариты проявили интерес к вору, а не отдали его в богадельню или не обрекли на нищенскую суму. В городе было полно калек и попрошаек, клянчащих на улицах куски хлеба и гроши. Нищие сидели повсюду, каждый со своей историей, одна другой жалостнее. То, что жрецы Сигмара выделили из толпы именно этого человека, означало, что он чем-то примечателен. Он сделал что-то, чтобы заслужить их милосердие, — и дело тут не просто в увечье.

— Не из-за рук он особенный, жрец, и мы с тобой это отлично понимаем. Почему вы не отошлете его в богадельню?

— Он очень страдает из-за своего увечья… Скажем так, кое-кто считает, что он был искалечен на службе Храму, поэтому мы несем груз вины, что, естественно, нелепо.

— Вор потерял руки, служа Сигмару? Ты серьезно?

— Вовсе нет, — заверил его жрец.

Словно почувствовав, что он стал темой разговора, человек, наконец, отошел от окна.

Несколько минут спустя огромные, окованные железными полосами двери распахнулись, и из храма, пошатываясь и задыхаясь после бега по необъятному собору, вылетел Феликс Манн. Выглядел он не слишком здорово. Ввалившиеся щеки и глазницы казались дырами в воске, острый нос едва не прорывал кожу. Он был худ, словно балансировал на грани истощения. Вид этого несчастного вызывал потрясение. Перед дварфом стояли останки Феликса Манна. Его даже трудно было назвать человеком.

Вор сделал нетвердый шаг и униженно бухнулся на землю у ног Каллада, выставив перед собой перебинтованные культи. Калладу показалось, что страшные обрубки, призраки рук, умоляюще стиснуты.

— Избавь меня от моей проклятой судьбы, дварф! Прошу, не медли! Размозжи мне череп. Снеси мне голову с плеч. Перережь глотку, вспори брюхо, сделай хоть что-нибудь, чтобы положить конец всему, пожалуйста. Я… я больше не хочу жить так. Не хочу быть пленником, получать пищу из чужих рук, лакать воду, точно зверь, и благодарить за свое увечье бога, который ни черта не сделал для меня, а лишь позаботился о том, чтобы меня превратили в калеку. Пожалей меня, дварф. Заверши то, что начал вампир. Сделай это для меня. Сделай!

— Ты здесь не пленник. Отнюдь не пленник, — холодно сказал служитель. — Мы приняли тебя, мы тебя кормим и заботимся о тебе. А могли бы просто бросить нищенствовать в канаве, как обычного преступника. Ты волен покинуть храм в любое время. Вспоминай об этом, прежде чем называть нас тюремщиками.

— Я не свободен. Иначе меня не сторожили бы по ночам.

— Мы не хотим, чтобы ты причинил себе вред. Тебя охраняют, потому что мы печалимся о твоем… э-э… недуге. Мы лишь желаем помочь тебе.

Сэмми попятился, прячась за спину Каллада, да и служитель явно был недоволен бреднями вора.

— Встань, человек.

— Посмотри на меня. Я калека.

— Да, но это же не конец света. Я не из тех, кто судит о людях по их виду или имени, а не по их поступкам. Человек может свернуться в клубок и умереть или подняться и начать жить заново. Так что вставай.

— Будь ты проклят! — выдохнул Феликс Манн, но в его проклятии не было силы. Он плюнул в сторону алтарника и обмяк, скорчившись, как побитая собака.

— Я уже проклят, — спокойно ответил Каллад. — Я Каллад Страж Бури, последний дварф Карак Садры. Вампиры уничтожили мой народ.

— Тогда ты понимаешь, — безжизненно произнес Манн.

— Нет. Я потерпел поражение и поднялся. Теперь я охочусь за врагом и не узнаю отдыха, пока все до единого вампиры не будут стерты с лица Империи.

— Тогда ты воссоединишься со своим народом там, куда уходят ваши мертвые. Тебе не победить.

— Меня еще рано оплакивать.

Феликс Манн яростно затряс головой:

— До тебя что, еще не дошло? Ты уже мертв, просто не знаешь этого. Я видел демона, которого ты преследуешь. Он сделал со мной это. — Феликс вновь поднял культи отрубленных рук. — Это существо тебе не одолеть. Оно способно исчезнуть на ровном месте. Оно живет в тенях. Тебе его не победить, потому что ты его не увидишь. — В голосе вора зазвучали истерические нотки, слова начали наскакивать друг на друга, стремясь поскорее вырваться изо рта. — Его не одолеть. Оно не живое. Оно бессмертно. У него есть кольцо. Оно не может умереть. Оно не может умереть, дварф. Не может умереть. Ты это понимаешь? Ты выследишь его, но не убьешь. Отрубишь ему голову, а он вернется. Вырежешь сердце, а он вернется. Сожжешь — он поднимется из пепла. Он вернется и будет продолжать возвращаться. Ты это понимаешь? Понимаешь?

Демоны Манна не походили ни на одного вампира, о которых Калладу доводилось слышать: невидимые, непобедимые, они казались чем-то вымышленным, сказкой, чтобы пугать детишек. Однако в истершее вора, пусть и причудливой, ощущалось зерно правды. Что-то довело Манна до безумия. Нетрудно представить, что за никому не нужным злом — бойней в Грюнберге — стоял тот же самый монстр. И это делало историю Феликса Манна первой реальной подсказкой, найденной Калладом со времени его прибытия в Альтдорф, а значит, вор становился тем самым утраченным звеном, которое дварф так долго искал. Теперь нужно только оттащить его от края.

— Вздор, — фыркнул алтарник. — Ты несешь полную чушь. Из-за травмы, конечно. Сам верховный теогонист отдал свою жизнь, чтобы спасти нас от демонов, о которых ты бредишь. Угрозы больше нет.

Сейчас Каллад был на шаг ближе к врагу, погубившему его народ.

— Я понимаю, — произнес дварф, — что та тварь напугала тебя до полусмерти и что жрецы пожалели тебя. Но сказать могу лишь одно — этот путь ведет к безумию. Так жить нельзя.

— Не смейся надо мной, дварф! — крикнул Манн почти осмысленно. — Убей меня или оставь догнивать, ладно?

Каллад покачал головой:

— Нет, это не дело. Если ты хочешь снова начать жить, помоги мне убить эту мразь. Если нет, что ж, возможно, мне стоит раскроить тебе череп и положить конец твоим скорбям.

Феликс Манн вскинул свои культи.

— Что я могу сделать? — На этот раз он скорее спрашивал, чем жаловался на свою никчемность. — Что я могу сделать?

— Я могу помочь тебе, вор, если ты сам захочешь помочь себе. В кузнице я сумею выковать тебе новые руки. Они будут скорее латными перчатками, чем обычными руками, их придется прикреплять специальными ремнями к предплечьям. Изящества от них не жди, ни двигаться, ни хватать они не будут, но все-таки это лучше, чем ничего. Я не слишком искусный кузнец, но обещаю, что одной рукой ты сможешь взять чашку, а другая станет чем-то вроде крюка. Они вернут тебе жизнь. Ты сможешь есть сам и начать все заново. Остальное зависит от тебя.

Между человеком и дварфом повисла пауза.

— Почему?

— Потому что ты сражался с этим существом и выжил.

— Только потому что оно мне позволило.

— Это не важно. Ты и сам знаешь. Я верну тебе руки, а взамен попрошу рассказать мне все. Все, что ты помнишь о вампирах. Все. Хороший охотник должен знать свою жертву. Тогда добыча преподносит меньше сюрпризов и легче умирает.

— Они не остаются мертвыми, — мрачно произнес Феликс Манн.

— Этот останется, — пообещал Каллад. — Поверь мне, этот останется.

Глава 3. Глас из теней

В подземелье собора Сигмара, Альтдорф

Суровое зимнее солнцестояние, 2055

Когда кулак солдата обрушился на его лицо, Джон Скеллан лишь ухмыльнулся и сплюнул кровь. Он не чувствовал боли. Они могут избить его, сжечь, заклеймить, но им его не сломить. Они заковали его в серебряные кандалы, припекающие плоть, обугливающие ее, но это не имеет значения. Он неуязвим.

— И это все, солдат? — с издевкой спросил Скеллан.

Солдат ударил еще раз и еще, выбив из легких воздух. Голова Скеллана перекатывалась от толчков.

Сперва оскорбления, которым подвергали его те, кто взял вампира в плен, балансировали на грани нечеловеческих, но, по мере того, как дни сливались в недели, а недели — в месяцы, потребность захватчиков в страданиях узника постепенно таяла. Побои становились все скучнее. Им недоставало изощренности. Недоставало ненависти, делавшей пытки столь ужасными. Нет, они не были холодными или лишенными эмоций. Они были… доброкачественными. Скеллан черпал силы из уверенности, что враги играют с ним, измеряют пределы его выносливости. День за днем его свирепо колотили, но это лишь делало его крепче. Он жил. Его не смели убить, но жестокость побоев ничто не сдерживало. Дураком Скеллан не был. Если бы сигмариты желали его смерти, для этого у них была масса возможностей. Иллюзий он не питал. Он существует за счет милосердия жрецов. Нет, правда состоит в том, что они хотят, чтобы он жил.

А значит, он им нужен.

Несмотря на все оскорбления, несмотря на все эксперименты с пыточными инструментами, предназначенными для сокрушения его духа, им нужен был их «домашний» вампир.

А это давало ему силы противостоять им.

За решеткой клетки удобств было немного. На полу валялись грязная солома и гнилой камыш, защищающие от холода и сырости. Имелось у Скеллана и одеяло. Крысы составляли ему компанию — когда шел дождь и затоплял норы в подземных сточных трубах столицы, спасающиеся бегством грызуны выбирались из щелей в каменных стенах. Тех, кого удавалось поймать, Скеллан убивал и съедал. Это, конечно, не жизнь, но и в крысах бежит кровь, свежая кровь, и кровь возрождала его.

Солдат обошел пленника и обрушил свирепый удар на затылок Скеллана. Вампир растянулся на камышовой подстилке. Со скованными руками он просто не мог удержаться. Скеллан лежал на животе, и солдат отвесил ему основательный пинок по ребрам, да такой, что избиваемого подбросило над землей дюймов на шесть. Задыхаясь, Скеллан подтянул колени к груди. Острые соломинки вонзились в лицо.

— Уже лучше, — прохрипел он.

Солдат не ответил.

Вампир был недостоин его слов.

Скеллан знал, что о нем думают.

Он пополз к маленькой охапке сухого камыша, служившей ему грубым матрасом. Стул у него забрали после того, как Скеллан отломал у него ножку и до смерти забил ею тюремщика, пытаясь спровоцировать врагов в отместку прикончить его. Но они оставили его жить, только совсем оголили камеру, оставив лишь горшок — облегчаться. Конечно, горшок — штука бесполезная. Его тело не производит обычных жидкостей и нечистот, как тело живого человека.

Но хуже всего было то, что жрецы, зная его потребность в крови, приносили ее ему.

Они кормили его кровью, как кормят младенца-сосунка.

Жрецы пускали себе кровь и доставляли ее вниз, в его подземную темницу, все еще теплую, но уже сворачивающуюся: теряющую живой жар. Кровь была ему необходима, но, забранная у донора, она теряла свои укрепляющие и восстанавливающие свойства. Впрочем, и немногое — лучше, чем ничего. И хотя кровь уже через несколько минут теряла то, что требовалось Скеллану для выживания, жрецы не давали пленнику кормиться из непосредственного источника — и не без оснований.

Из-за такой суровой диеты его постоянно мучил голод. Желание насытиться толкало Скеллана на грань сумасшествия и галлюцинаций. Ему уже казалось, что он чует залах сигмаритской крови, пульсирующей в венах жрецов, когда они крадутся по коридорам мимо его темницы.

Он закрывал глаза и посылал разум наружу, воображая, что действительно слышит отчетливый пульс всех и каждого, пульс, заполняющий собор над ним, слышит, несмотря на слои камня и извести. Он наслаждался ритмичным биением сотен сердец в сотнях тел коленопреклоненных богомольцев, биением, то спотыкающимся, то ускоряющим ход по велению эмоций. В самые темные часы Скеллан давал волю фантазии: представлял, как он кормится вволю. Он играл образами белой плоти и голубых вен, проступающих под бледной кожей на шеях жрецов, из которых он пил, быстро и жадно.

Этот вкус ничем не напоминал вкус крови, льющейся из ран живых. Свежая кровь — амброзия. Скеллан представлял, как бешено мчится по собору, осушая жрецов одного за другим в безумной кровавой оргии, расплачиваясь за все пытки, которым подвергли его после пленения.

Фантазия была сладка. И она осуществится. Он пообещал себе это.

Они состарятся и ослабеют: А он нет.

Он будет жить и однажды станет свободным. Когда этот день придет, они узнают природу зверя, которого заточили в клетке, и ради одного этого уже стоит терпеть гнусные издевательства.

Дверкой засов скользнул в сторону, и в камеру Скеллана вошел Рейнард Гримм, капитан альтдорфской гвардии, любопытный тип, полный противоречий. В его теле обитали сразу два человека — свирепый садист и пронырливый льстец, прилепившийся к учению Сигмара как к оправданию своей жестокости. Гримм получал слишком много удовольствия от боли, причиняемой им пленнику, чтобы быть стражем добродетели и праведности, на что он претендовал всем своим напыщенным видом.

Тени вокруг толкнувшего дверь Гримма странно качнулись, словно что-то скрывалось в них, невидимое невооруженным глазом. Скеллан проследил за размытой рябью, нырнувшей в самый темный угол его камеры. Должно быть, это игра света. Там ничего нет и не было. Внимание вампира вернулось к солдату.

— Тебе больше нечего делать со своей жизнью, Гримм? — осведомился Скеллан.

Страх исчез. Его место заняло мутное презрение. Гримм был трусом, Скеллан давно это понял.

— Что может быть приятнее твоих воплей, вампир?

— О, я могу представить себе массу иных вещей, у меня хорошее воображение. А оно, поверь мне, и благословение, и проклятие разом. — Уголки губ Скеллана иронически приподнялись.

— Не переводи зря воздух, вампир, он скоро понадобится тебе для криков.

Скеллан покачал головой.

— Ты все еще не понял, да, Гримм? У меня нет дыхания, чтобы его сдерживать. У меня нет сердца, которое бьется. У меня нет человеческих слабостей вроде любви и страха. Я сродни проклятым. Я вампир. Я свободен от недостатков твоей породы. Я буду разгуливать среди живых, когда ты давным-давно превратишься в прах и сотрешься из памяти. Но ты, Гримм, ничто, ты меньше, чем ничто. Ты младенец в шкуре мужчины. Ты боишься. Боишься меня. Я это чую. Твоя трусость выступила на твоей коже вместе с вонючим потом. Она взывает к каждому хищнику: «Убей меня! Убей меня!»

За спиной Гримма дверь в камеру снова открылась. Вошедший в крохотную клетушку настоятель выглядел встревоженным.

— Умоляю вас, капитану больше никаких пыток. Я глаголю устами Сигмара, неужели его слова ничего не значат для вас? — Настоятель положил руку на плечо Гримма.

— Заткнись, жрец! — Гримм стряхнул руку старика. Зыбь в тенях позади настоятеля притянула взгляд Скеллана. Он почти отмахнулся от видения, когда снова заметил неясное движение, на этот раз гораздо ближе к жрецу: тени смялись, подернулись складками, по стене скользнуло пятно, словно что-то прошло перед ней. Вампир не разглядел бы ничего, если бы не искал специально, но теперь он знал, что проследить за дымкой не так уж и трудно. Кто-то — или что-то — подкрадывался в тенях к двум тюремщикам.

Скеллан оттолкнулся от устланного соломой пола и встал на колени перед своими мучителями. Но этот жест никоим образом не являлся подобострастным. Он отвергал их. Вампир посмотрел на Гримма. Солдат был одержим. В глазах его — ни капли разума, ни единой мысли. Он ненавидел Скеллана не за то, кем он был, а за то, чем он был. Капитан гвардии пережил осаду Альтдорфа. Он видел, как его друзья и соратники гибнут от рук вампиров. У него имелись причины бояться и ненавидеть все, что олицетворял собой Скеллан, и эти причины подстегивали солдата. Каждый раз, занося кулак, чтобы ударить Скеллана, он мстил призракам. И каждый раз, поднимаясь, вампир словно издевался над человеком, напоминая ему о том, что его мертвые по-прежнему мертвы и смерти их не отомщены.

Гримм ударил, но удар его так и не достиг цели.

В мерцающей тьме сгустился силуэт высокого стройного мужчины. Незнакомец откинул капюшон, схватил Гримма за волосы и рванул, лишая капитана равновесия. Неожиданность и ярость атаки привели к тому, что Гримм, оказавшись совершенно беспомощным, упал прямо в смертельные объятия чужака. За миг до того, как пришелец погрузил зубы в горло Рейнарда Гримма, его глаза встретились с глазами Скеллана. Узнавание, от которого содрогнулись самые глубины души, пробежало меж ними. Впервые Скеллан решил, что действительно сошел с ума. Ему отчаянно хотелось верить в то, что Влад фон Карштайн материализовался из тени, чтобы спасти его, но это было невозможно. Граф-вампир шагнул за грань воскрешения, и все же Скеллан видел перед собой глаза Влада — древние, мудрые и очень, очень холодные. Они сдирали слои лжи, слои наносной индивидуальности и проникали в самое ядро твоей сущности. Они знали, кто ты есть.

Незнакомец вонзил клыки в горло солдата, прижав руки тщетно пытающегося сопротивляться человека к его бокам. Он жадно напился — и точно выверенным, экономным движением сломал Гримму шею.

Тело капитана рухнуло на пол безжизненной грудой.

Скеллан метнулся вперед, моментально вскочив с коленей. Он выгнул спину и на всем ходу ударил лбом в подбородок настоятеля. Тошнотворно хрустнула кость, и лишившийся сознания жрец растянулся на полу.

Чужак — Влад! — облизнул губы и пнул труп Гримма.

— Все равно что пить уксус, когда густой бретонский кларет так близко, но и это утоляет жажду. И все же мы испробуем немного вина высшего качества, прежде чем выберемся отсюда. Не сомневаюсь, тебе еще надо отдать жрецам должок-другой. — Он увидел, как смотрит на него Скеллан — с благоговением, страхом и безошибочным узнаванием, и добавил: — Я не он.

— Но ты…

— Похож, — завершил чужак. — Все мы как-никак одинаковые чудовища. Не так ли?

— Но ты его, верно? Я чую это в тебе.

— Я фон Карштайн, если ты это имеешь в виду. Во мне есть что-то от него, как в тебе есть что-то от твоего родителя. Влад привел меня в эту жизнь. Это случилось давно, я уже и не помню когда, и далеко от этого полуразрушенного городишки. Он увидел во мне что-то, что ему приглянулось, — призрак самого себя, возможно? Только он мог бы сказать наверняка. Не утверждаю, что он любил меня больше всех — эта честь, несомненно, принадлежала Изабелле, — но он наверняка любил меня дольше, чем кого-либо. А теперь кормись — и уходим.

— А как же это? — Скеллан поднял скованные руки. Серебро проело в его плоти глубокие раны.

Незнакомец кивнул, резко крутанулся на каблуках, плащ взметнулся над его головой — и пришелец исчез в тенях. Дверь темницы открылась и захлопнулась. Невидимый вампир покинул камеру. Секунду спустя до Скеллана, склонившегося над телом настоятеля, купая подбородок в скользкой крови, долетел приглушенный крик охранника. Убийства начались.

Когда вампир поднял взгляд, незнакомец стоял в дверях, держа ключи от кандалов.

— Не присоединишься ли к моей трапезе?

Скеллан кивнул.

— Я отведаю их крови, — просто ответил он.

— Хорошо. Вытяни руки.

Пришелец вставил ключ в крохотную скважину, покрутил немного, замок щелкнул, и серебряные цепи упали на пол.

Скеллан потер исстрадавшиеся запястья.

— Кто ты?

— Иди со мной, разберешься.

Незнакомец повернулся и растворился в открытом проеме.

Скеллану не оставалось ничего, кроме как последовать за ним.

Глава 4. Ночь демона

Собор Сигмара, Альтдорф

Суровое зимнее солнцестояние, 2055

Пронзительный вопль расколол покой уединенного погоста.

Мгновение никто не двигался, скованный тайной магией неожиданного крика, не в состоянии поверить, что это действительно крик, а не какое-то далекое воспоминание, воскресшее, чтобы преследовать их, — призрак прошлого или мстительная тень, разбуженная присутствием живых среди могил. Все они слышали достаточно криков и видели достаточно ужасов, чтобы подобный обман разума смутил их. Таково уж проклятие возраста. Но от этого крика, рвущегося из недр собора, кровь стыла в жилах. Это не воображение играло шутки. Куда могущественнее, чем любой из восьми ветров, крик черпал силу в самых примитивных источниках, в первобытном страхе, таящемся в каждом. Алтарник, вор, дварф и мальчишка-простак застыли, окутанные хрупкими чарами. Затем, когда второй крик вспорол непрочную тишину, волшебство разбилось вдребезги.

Что бы ни стало причиной первого крика, оно оборвало второй.

По спине Каллада пробежал холодок скверного предчувствия, пальцы дварфа сомкнулись на обернутом кожаными полосами древке Разящего Шипа.

Феликс Манн среагировал первым. Новообретенная решимость вора долго не прожила. Он весь скукожился и простонал:

— Видишь… видишь… Они не хотят умирать… не хотят. Не хотят.

— Не болтай, человек.

Каллад Страж Бури освободил Разящий Шип и взял его на изготовку. Но не успел он сделать и двух шагов к дверям храма, молодой служитель схватил его за плечо.

— Нет! — Дварф обернулся. — Ради Сигмара, никакого оружия в доме нашего бога!

— При всем моем уважении, вы сражаетесь молитвами, а я — Разящим Шипом. Сэмми, уходи отсюда.

Мальчик затряс головой:

— Мы друзья.

Этим все было сказано.

Каллад кивнул. Что тут возразить?

Паренек ответил дварфу его же собственными словами.

— Да, мы друзья, парень, но я не хочу в битве беспокоиться о тебе. Делай, что тебе велено.

Сэмми Крауз стиснул кулаки, разминая костяшки, готовый драться и упрямо отказываясь двигаться.

— Я тоже могу биться.

Но времени спорить не было. Крики больше не раздавались, но это не означало, что сейчас в соборе кто-то не умирает. Опыт Каллада говорил, что смерть чаще всего безмолвна.

— Идем, жрец, — поторопил Каллад. Тяжесть Разящего Шипа в мозолистых руках придавала ему уверенности. — Это твой дом, так давай выясним, в чем там дело.

Как и Манн, служитель был не просто потрясен криками: в глазах его метался нарастающий ужас. Эти двое знали что-то, о чем не ведал дварф, и то, что они знали, безмерно тревожило их.

Служитель медлил, не желая входить в собор.

Каллад, не слишком церемонясь, пихнул юнца внутрь и сам последовал за ним.

Сперва запах напомнил Калладу о глубоких шахтах под Карак Садрой; в застоявшемся воздухе остро чувствовался железистый привкус, но у жрецов всегда курится ладан и в изобилии водятся всякие порошки, изгоняющие вонь немытых тел. Железом пахнет кровь. То, что они почувствовали, ступив в собор, было кровью. Запах свежепролитой крови вытеснил мускусные ароматы жрецов.

Плохое предзнаменование, ох, плохое.

Каллад поцеловал знак Гримны на лезвии Разящего Шипа и шагнул туда, где, как он боялся, могла оказаться мертвецкая. Бойня.

Никто больше не кричал.

Ярость подступала к горлу дварфа, идущего по узкому коридору. Было тихо, слишком тихо.

— Здесь что-то не так. Это место пахнет смертью. Что тебе известно, жрец? Что ты скрываешь от меня?

Молодой служитель вздрогнул от рыка Каллада и начертил в воздухе перед собой знак Сигмара. Нервный тюфяк.

Каллад оттолкнул его и зашагал вперед. Коридор разделялся на три прохода, один короткий, ведущий к двум массивным дубовым дверям, и два подлиннее, сворачивающие влево и вправо. Каллад принюхался. Запах крови пьянил, трудно было даже сказать, где его концентрация сильнее всего. Дварф вслушался, но из огромного здания не доносилось ни звука. Ни малейшего признака жизни. А ведь в этих стенах должны находиться сотни жрецов и множество кающихся. Тишине не место среди стольких душ. Холод пробрал дварфа до костей.

— Зубы Таала, не нравится мне это, — прошептал позади Феликс Манн. — Слишком тихо. Где все? — Вор явно обладал даром высказывать очевидное. — Он сбежал, да?

Каллад обернулся и увидел, что Манн притиснул алтарника к стене, давя ему на горло своей культей.

— Вы дали ему сбежать. Дураки. Проклятые дураки! — Вор был близок к истерике.

Обвиняющее эхо заметалось по коридору, снова и снова повторяя слово «дураки».

Каллад бросил топор, схватил Манна за плечо и растащил парочку. Теперь прижатым к стене оказался вор. Дыхание вырывалось из груди Манна короткими стонами. Взгляд диких, расширенных от ужаса глаз метался по сторонам. Каллад понятия не имел, что видит вор во мраке, но это явно пугало человека.

— Вы дали ему сбежать, — повторил Манн тихо и подавленно. Его трясло.

— Что?! — рявкнул Каллад. — Позволили сбежать — кому?

— Твари из подвала.

— Нет, — всхлипнул служитель. — Нет. Они не могли… он не мог сбежать.

И тут все услышали приближающийся топот. На миг Каллад поверил, что звуки издают призраки храма, мертвецы, пойманные в бесконечный круг полета и смерти. Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от неуютного беспокойства, объявшего его в ту секунду, когда он ступил в собор.

Дварф сильнее прижал Манна к стене.

— Позволили сбежать — кому?

Но он не нуждался в ответе вора. Он отдавал себе отчет в том, что это знание рождало тошноту. После осады сигмариты захватили в плен одного из отпрысков фон Карштайна — вот единственное объяснение их страха. Теперь бестия освободилась, и остановить ее нечем. Святейшие идиоты верили, что их бог защитит их от всего. А такая слепая вера опасна.

— Не говори… не говори мне, что вы пытались засадить в клетку вампира. Неужто вы, люди, ничему не учитесь? Посмотри, что эти создания сделали с вашим городом…

Тут Каллада чуть не сбил с ног перепуганный жрец, вылетевший из коридора со стороны кухонь. Церемониальная мантия жреца была задрана выше коленей, ноги в сандалиях шлепали по холодному каменному полу. Выглядел человек так, словно только что столкнулся лицом к лицу со всеми демонами, существование которых когда-либо допускала его вера. На миг Калладу стало жаль болвана, но потом он вспомнил, что жрецы сами сотворили это с собой.

— Тварь свободна! Бегите! Спасайтесь!

Каллад нагнулся и подобрал свой топор. Разящий Шип был не просто оружием, а воплощением души дварфа. С ним в руках Каллад Страж Бури чувствовал себя непобедимым. Гнев бурлил в его венах. Дурачье попыталось стреножить демона. Дварф не уставал поражаться заносчивости человеческой породы.

Он повернулся спиной к вору и жрецу и с громким военным кличем кинулся туда, откуда прибежал перепуганный жрец. Каллада не заботило, последуют ли за ним остальные. Вампир на свободе, в соборе. Одно из тех вонючих чудовищ, погубивших его семью, совсем рядом, доплюнуть можно. Мысли дварфа затянула пелена ненависти. Он найдет тварь, голыми руками вырвет у нее сердце и затолкает его в прожорливую вампирскую глотку.

Каллад несся по холодному коридору, вслушиваясь, но ловя лишь эхо собственных шагов. Вход в подземелье, рассудил он, должен быть в стороне от главного придела, если предположить, что подземелье — часть склепа и до него можно добраться через мавзолей. Другой логичный вариант — кухни, поскольку там наверняка имеется доступ в ледник или винный погреб. И то и другое может быть связано с подвалом. Гарантии, конечно, нет. В этих старых зданиях подвалы зачастую оказываются давно забытыми темницами с отдельными потайными лестницами. На углу дварф остановился, почуяв крепкий аромат сидра и роз, но и этот запах перебивал очевидный кровавый дух. Послушавшись носа, Каллад нашел кухню. Разбросанные ножи не успели нарезать сочную ветчину. На огне кипела в горшках овощная похлебка. В доме этого бога не голодали. Но, что гораздо важнее, дварф обнаружил лестницу, ведущую вниз, в холодные каменные недра собора — в подземелье.

Он спустился по узкому пролету и наткнулся на развилку. Одна лестница тянулась к склепам и импровизированной тюрьме, другая поднималась к обители Сигмара. На уходящих вниз ступенях лежал толстый слой явно редко тревожимой пыли. Каллад зашагал в темноту.

По мере того, как он спускался, становилось холоднее, мурашки покрыли кожу дварфа. Здешняя атмосфера была какой-то особенной, ничем не напоминая глубокие безжизненные шахты с разряженным вялым воздухом.

Повсюду висел тяжелый запах крови, ощущаемый куда сильнее, чем где-либо в соборе.

Воняло бойней.

Факелы на стенах были мертвы, они давно догорели. У подножия лестницы Каллад остановился и прислушался. В глубине, во мраке, кто-то стонал. Дварф пошел на звук по лабиринту коридоров и, наконец, увидел открытую дверь.

В камере возле мертвых тел переминались двое жрецов. Каллад не разобрал, что они бормочут — возможно, какую-то заупокойную молитву, провожая погибших в последний путь.

— Где он?! — рявкнул Каллад, убеждаясь в том, что святые отцы заметили Разящий Шип и ясно поняли смысл вопроса.

Следом за дварфом в темницу вошел Сэмми Крауз. Ни Манн, ни сигмарит не показывались. Сэмми выглядел напуганным, но решительным. У паренька крепкие нервы. Каллад лишь надеялся, что к исходу суток они останутся таковыми.

— Сейчас день, — продолжил он. — Это существо не могло далеко уйти. Говорите, проклятие!

Дварф взглянул на два тела на полу и на почти церемониально лежащие между ними серебряные кандалы. Солдат и жрец. Непонятно, как монстр мог выскользнуть из оков, но это и не имело значения. Чудовище на свободе. И, по крайней мере, двое людей поплатились жизнями за свою глупость.

Мантия мертвого жреца отличалась от тех, что носили другие, значит, он не из рядовых клириков. Голова его на сломанной шее неестественно откинута назад, на шее виднеются точки ран — из прокусов тварь высосала всю кровь до последней капли. Вокруг ранок запеклась бурая корочка. Солдата постигла столь же скверная участь: та же сломанная шея, такие же кровавые отметины.

Смерть есть смерть, страшная и грязная, и не важно, кого она нагнала. Благочестивые и набожные не получают никаких преимуществ. Они истекают кровью и валяются в грязи точно так же, как воры, шлюхи и нищие. Смерть — величайший уравниватель. Когда она приходит, то, кем человек был при жизни, уже не имеет значения.

Вид погибших подтвердил худшие опасения Каллада, но зрелище, вместо того чтобы напугать дварфа, лишь придало ему сил.

Старший из двух жрецов, держащий покойника за руку, оборвал отпевание.

— Зверь на свободе.

Голос его был так же мертв, как и человек, раскинувшийся у его ног.

— Расскажи, — не отступал Каллад.

— Мне нечего рассказать тебе, дварф. Настоятель верил, что может удержать демона. Он ошибся. И заплатил за ошибку жизнью. Теперь бестия свободна, и остальных, да спасет Сигмар их души, ждет та же участь.

То, как жрец произнес последнюю фразу, то ли жалуясь, то ли молясь, убедило Каллада в том, что вера этого человека пошатнулась. От жестокости слабые порой теряют веру, а сильные — обретают ее.

— Что ты тут делаешь? — с вызовом бросил второй жрец, взглянув, наконец, на дварфа красными от слез глазами. Его молодое лицо уродовали шрамы от оспы или какой-то другой перенесенной в юности болезни.

— Спасаю вашу жизнь. Лучше помогите мне, чем задавать глупые вопросы.

У двери раздалось тяжелое, как после долгого бега дыхание, и все оглянулись. В камеру ввалился Феликс Манн.

— Он убил еще дюжину, там, наверху, дварф. Тела повсюду.

— Он все еще здесь?

— Откуда, дьявол побери, мне знать? Я искал тебя, потому что у тебя есть топор. Полагаю, рядом с тобой у меня больше шансов выбраться отсюда живым, так что, учти, я от тебя не отстану.

— Показывай, — вздохнул Каллад.

Дварф последовал за вором прочь из подземелья, наверх, и вскоре они оказались возле главного входа в собор. Никто не промолвил ни слова.

Все было правдой. Церковные скамьи усеивали изломанные тела со свернутыми шеями и распоротыми глотками. В зияющих ранах запеклась кровь. Каллад насчитал двадцать трупов, раскиданных в боковых нефах величественного здания. Безжалостность учинившего эту бойню потрясала до глубины души, а то, что такое произошло в обители Сигмара, удваивало шок.

В других помещениях собора обнаружилось еще пятнадцать тел, оставленных там, где люди упали. Кожа трупов подернулась синевой — из них выкачали всю кровь, до капли.

— Как могло одно существо сотворить такое? — спросил Манн, глядя на еще одно изуродованное тело.

В смерти все братья-сигмариты выглядели удивительно похожими, окоченение лишило их черты всякой индивидуальности.

Каллад не мог ответить, но его, как и вора, чем-то смущали масштабы бойни. Он не понимал, как одному созданию удалось беспрепятственно учинить подобное опустошение Наверняка кто-то должен был поднять тревогу. Все прошло слишком… чисто.

Ледяной камень уверенности упал на сердце Каллада.

Тварь была не одна.

Вампир не воспользовался случайной возможностью для бегства. Кто-то — или что-то — освободил бестию.

А значит, существует вероятность, что в соборе находился предатель.

Кому можно доверять? Можно ли доверять хоть кому-то?

Ответ: нет. Доверять нельзя никому.

Чуть погодя Каллад нашел библиотеку. Когда он смотрел на хаос, бывший недавно книгохранилищем, его внутреннее чутье подсказало ему, что побег вампира был не случаен. Он поднял один из пострадавших томов, пытаясь разобрать слова на корешке.

В библиотеке их отыскал перепуганный алтарник, встретивший гостей у ворот. Здесь царил полный кавардак, словно в помещении проходил обыск, — книги изорваны, обложки валяются отдельно, страницы разбросаны по столу. За столом, под немыслимым углом свесив голову на сломанной шее, сидел библиотекарь. Немыслимым для живых, но не для мертвецов. Убийца нашел время поиздеваться, вложив в руки покойника книгу. А чтобы завершить «юмористическую» картину, тварь вырвала у старого библиотекаря глаза.

Молодой служитель шлепнулся на стул напротив покойника и уронил голову на руки.

— Они были моими друзьями, — просто сказал он.

— Они были дураками, если думали, что способны заточить вампира и заставить его плясать под свою дудку.

— Это не так.

— Нет?

— Нет. Настоятель считал, что если мы сумеем изучить бестию, то узнаем ее слабости. Нельзя победить врага, которого не знаешь, так он говорил.

— Значит, и он был идиотом. Поверь мне, можно победить что угодно и что угодно может победить тебя, но лишь полный тупица приведет в свой дом кровососа, не ожидая от него убийств.

— Но он…

— Никаких «но». Сколько эта тварь находилась здесь?

— Со времен осады.

— Но ведь прошли уже годы.

Служитель кивнул.

— Вам же пришлось кормить его… кровью.

Юноша кивнул снова.

— Гримна тебя побери! Ты что, ничего не понимаешь? Просто находясь тут, он превращал вас всех в монстров. Вы кормили тварь кровью?

— Нашей собственной. Пускали себе кровь и кормили.

— Вы приучили его к своей крови? Своей собственной?! И держали зверя всего в пятнадцати футах под собой, молясь своему драгоценному богу? Послушай, даже Сэмми не столь наивен, чтобы полагать, что это хорошая идея. Теперь вы расплачиваетесь за свою дурость. Ну и что, оно того стоило? Когда тварь сломает тебе шею, чтобы добраться до большой артерии, пульсирующей на твоем горле, спроси себя — стоило?

Между ними повисло молчание, тяжелое от правдивости брошенных дварфом слов. Зверя нельзя держать в клетке вечно. В какой-то момент он вырвется на волю.

Молодой служитель встал и обошел мертвого библиотекаря, топча листы древних рукописей. Каллад смотрел на серьезного юношу. Из высокого витражного окна на дальней стене библиотеки лился свет, бросая на лицо молодого человека пятна желтого, красного, зеленого и других болезненно ярких цветов.

Когда юноша заговорил, в его глазах стояли слезы.

— Убей его, — ровно произнес он. — Найди монстра и убей его. У нас есть деньги. Мы заплатим. Найди и убей его, пока он не принес в мир новые смерти.

— Да, я убью его, но не из-за ваших монет. Они мне ни к чему. Мне нужны четыре добрых меча и надежные люди, не из тех, кто в решающий момент теряет голову от паники, и какой-нибудь маг или колдун, а еще — четверо служителей Сигмара. Мы выступим на рассвете, и у нас будет целый день на поимку тварей. Они не уйдут далеко.

— Колдун? Мы не можем. Магия… она вне закона. Мы не имеем права разрешить столь вопиющий грех. Есть ведь и другие способы, да?

— Ты хочешь поймать бестию, человек? Нам нужна магия, и мне плевать на вашу щепетильность. Без чародея мы станем метаться, как навозные мухи, по огромному миру, где полно всяких укрытий, но любой мертвец оставляет за собой вонь гниения. Это неестественно, мир вопиет против этого, и хороший колдун почует на ветру дух вампира. С чародеем мы выследим тварей по запаху, а святые отцы дерутся с мертвецами лучше любых бойцов. У них есть и вера, и оружие.

Алтарник горестно и затравленно кивнул. Рука его застыла в дюйме от плеча библиотекаря, не в силах дотронуться до трупа. Было до боли очевидно, что юноша вспоминал бесчисленные часы, которые провел со стариком, беседуя, учась и размышляя о лучшем мире. События последних минут вытравили часть его души. Он уже никогда не будет таким, как прежде. Каллад прекрасно понимал, что происходит со жрецом. Его перековали в кузнице жизни, закалили злом света. Теперь он либо сломается, либо выйдет из огня окрепшим, способным встретиться с самым худшим, что швырнет ему судьба.

— Невин Кантор, — произнес, наконец, юноша, отвернувшись от остальных. — Храм арестовал его за осквернение души магией. Кажется, его должны были охранять гвардейцы Гримма. Возможно, я сумею обменять его свободу на его службу тебе. Ничего не обещаю, дварф. К рассвету будь готов. Я сделаю, что смогу.

Когда он ушел, Манн подтащил к себе стул и плюхнулся на него.

— Вампир был не один.

— Да, не один, — согласился Каллад. — Кто-то помог твари сбежать.

— Кто способен на такое?

— Или что?

Нечеловеческая жестокость — вот что тревожило дварфа больше всего.

— Думаешь, это сделал один из них?

— Скажи мне, вор, смог бы ты предать кого-нибудь, кого ненавидишь, такой смерти? Я имею в виду — действительно ненавидишь, а не просто недолюбливаешь. Исследуй самые черные уголки своей души и скажи — смог бы?

Манн на секунду задумался и покачал головой:

— Нет. В этом нет ничего человеческого.

— Точно. Люди умеют убивать, этого отрицать нельзя. Они изобретательны в вопросах уничтожения своих ближних. Иногда они обставляют смерть как дело благородное, со всякими ритуалами и дуэлями, а иногда это мщение — и вот вам нож в спину, направленный злобой. Но это — не знаю, как для тебя — для меня не укладывается ни в какие рамки. Я даже стал верить, что кое-что из твоей истории — правда.

С лица вора медленно сбежали все краски. Он бросил сердитый взгляд на ослепленный труп библиотекаря и оперся о стол обрубками рук.

— Думаешь, это он, да?

Каллад Страж Бури кивнул:

— Да, думаю, он.

— Он пришел прикончить меня, потому что я знаю о кольце. Милостивый Сигмар!

— Не оглядывайся на своего бога. Это твой шанс исправить жизнь. Встань и дерись — или свернись калачиком и притворись мертвым, таков выбор, и лишь ты можешь его сделать. Сейчас ты жив, хотя все остальные погибли. Значит, дело не в тебе. Не сейчас. А теперь — прошу только один раз. Идем с нами утром. Прикончи тварь, верни свою жизнь.

Манн уставился на дварфа, и еще до того, как он открыл рот, Каллад будто услышал все его возможные оправдания.

— Но что я могу? Я калека, я не герой. Я даже не могу вытереть собственную… Как мне прикончить вампира? Скажи, как?

— Как хочешь. Как хочешь. Подумай.

Оставив приглашение висеть в воздухе, Каллад покинул библиотеку.

Жрецы обыскали собор, обшарили все покои, все кладовки, все мавзолеи и склепы, даже чердаки и подвалы. Тварь исчезла.

Начался долгий процесс сбора мертвых. Вызвали гвардейцев Гримма, и весть о бойне разлетелась по городу. Поднялась суматоха, отдающая паникой. Потребуется много времени, чтобы люди оправились от этой лютой бойни. Одно дело — спокойно встретить смерть, в конце концов, Морр неизбежно придет за каждым, но совсем другое — столкнуться с такой вот резней. Закаленные солдаты не ожидали увидеть вместо собора покойницкую; кошмарное зрелище останется с ними до конца жизни. Эти простые люди тоже никогда уже не будут прежними. Они не только потеряли своих собратьев, они потеряли часть себя, свою чистоту.

Эта ночь вполне могла быть одной из ночей темных времен осады. Тень вампиров снова нависла над городом, мрачная тень, вытягивающая на поверхность самые страшные и болезненные воспоминания о тех отчаянных днях. Не миновали тяжкие чувства и Каллада. Он сидел один, в стороне от солдат, пытающихся навести порядок среди паникующих священнослужителей, думая о Грюнберге.

— Неужели я никогда не освобожусь от демонов? — вполголоса спросил он себя, глядя на пляшущие языки костра. Солдаты жгли одежду мертвецов.

— Никому из нас не освободиться, дварф, — сказал вор, становясь рядом с Калладом. — Наши сны уже никогда не опустеют. Мы никогда не познаем любви добрых женщин или общения с надежными друзьями. Теперь месть — наша любовь, а товарищи наши — тесак, топор и меч.

— Ты не такой легкомысленный, как считают другие, да, вор?

— Видимо, нет. Но я не отправлюсь с тобой, дварф. На рассвете наши пути разойдутся. Это не значит, что я решил отказаться от жизни. Мне еще нужно кое-что сделать. Кто знает, может, наши дороги пересекутся где-нибудь далеко отсюда.

— Что же, жаль, человек. Жаль терять понимающего спутника. И все же надеюсь, в конце пути ты найдешь то, что ищешь.

— А я надеюсь никогда не отыскать конец пути. Вот в чем разница между нами, дварф. Я не ищу конец. То есть я думал, что ищу. Я думал, что ищу конец жизни, потому что мне не хотелось жить. А следовало искать поворотный пункт, развилку, которая покажет мне начало новой жизни. Ведь идти можно куда угодно, и не стоит спешить, чтобы добраться куда-то. Иногда полезно вспомнить, что само путешествие не менее важно, чем достигнутое, в конце концов, место назначения.

— Ты готов вновь отправиться в поход?

— Я готов.

— И ты не просто бежишь прочь от пугающих тебя демонов?

— Ну конечно, дварф. — Феликс Манн улыбнулся. — Я убираюсь отсюда ко всем чертям, бегу куда подальше, как поступил бы любой, даже полоумный. Если повезет, я найду местечко, где смогу начать жизнь заново, не вспоминая каждую секунду каждого проклятого дня о твари. Я хочу умереть старым и счастливым, дварф. С железными руками или нет, но, если я пойду с тобой, мои мечты не сбудутся. Думай об этом как о самосохранении.

Каллад кивнул, в глазах его отразился костер. Солдат бросил в огонь еще одну запятнанную кровью мантию.

— Иногда все, что нам нужно, — это забыть. Можно спались все прошлые воспоминания, но так и не справиться с ними. Некоторые старые призраки не желают покоиться с миром. Делай, что должен. Все равно это лучше, чем гнить тут. Да пребудет с тобой твой бог, человек.

— И твой с тобой.

— Да, мне понадобится любая помощь.

Жрецы оставили Каллада в одиночестве. Они уже знали, что утром он отправляется охотиться на вампира, разрушившего безмятежность их собора, но от этого дварф не стал героем в глазах служителей Сигмара. Его никто не хлопал по спине, не подносил бесконечные фляги с элем, чтобы залить страх, не желал доброго пути. Во взглядах жрецов ясно читались их мысли о дварфе. Для них он был убийцей, совсем как тот зверь, которого он собрался выследить: существенных отличий клирики не видели. Дварф — второй носитель смерти, прошедший сегодня по коридорам их дома. Это не столько обескураживало, сколько печалило Каллада.

Да, дварф был убийцей и, зная это, за свою жизнь ему приходилось много раз убивать, но он убивал монстров, защищая тех, кто не в силах защитить себя, — людей вроде жрецов Сигмара. Он мстил за павших — людей вроде жрецов Сигмара. Он не нес случайную смерть, и только молодой служитель понял разницу, увидел, что Каллад не чудовище.

— Пока еще нет, — пробормотал Каллад себе под нос.

Да, всегда существует вероятность того, что убийца, подобный Калладу, переступит черту, даже не осознавая этого, став судьей, присяжным и исповедником проклятых. Черта эта, с которой нельзя сходить, тонка и нечетка, по обе стороны от нее плещется безумие. Дварф знал это. Он знал, что Разящий Шип несет смерть, и отчаянно старался, чтобы она доставалась лишь тем, кто того заслуживает. Как-никак, он заработал себе имя Страж Бури — а его народ не так-то легко награждает прозвищами.

Калладу не хотелось быть среди жрецов и солдат, сжигающих своих мертвецов, так что он удалился в собор в поисках пустой кельи. Несколько часов сна пойдут ему на пользу.

В храме царил холод, какого не ощущалось днем, словно сама душа этого места заледенела с закатом. Дварф нашел комнату с простым тюфяком и одеялом и улегся вздремнуть немного.

Вор был в чем-то прав: шансы на то, что Каллад успеет состариться, были в лучшем случае невелики. Впрочем, это его никогда не волновало. Он поклялся отомстить за свой народ — и сделает это или погибнет. С того момента, как он шагнул в туннели, ведущие под горы возле Грюнберга, он отказался от самого себя, став орудием судьбы. По ночам дварф чувствовал тяжесть подобной доли, но эта ноша выпала ему, и он не смеет бросать ее.

Вымотавшийся за день Каллад упал на тюфяк не раздеваясь, натянул одеяло и закрыл глаза. Несмотря на усталость, сон не спешил к дварфу, а когда дрема все же явилась, она была судорожной и тревожной. Мечущиеся сны переполняли воспоминания о Грюнберге, о женщине Гретхен и ее ребенке. Они часто снились ему, выбрасываемые на поверхность сознания виной. Даже сейчас дварф не мог смириться с тем, что убил младенца, — хотя дитя уже умерло и превратилось в зомби, в паразита, терзавшего бы материнскую грудь. И не важно, что у Каллада не было выбора. Не важно, что ребенок стал чудовищем. Во сне дварф видел лишь младенца, невинное дитя, лежащее мертвым у его ног. И окровавленный топор, сжатый в стиснутых кулаках. Каллад заворочался и резко сел, крики Гретхен вырвали его из дремы. Только это были не крики Гретхен. Где-то в лабиринтах собора рыдал жрец, другой жрец вопил, третий причитал по покойным, а остальные пели, и их погребальная песнь расстраивала больше, чем любые слезы. Слившись вместе, эти звуки стали криками из сна дварфа. Он вслушался в излияния горя. Да, эти люди никогда уже не будут прежними.

Задолго до того, как минула ночь, Каллад отказался от попыток уснуть и вышел посидеть в уединенный дворик к могиле верховного теогониста.

Здесь, наконец, он нашел покой.

Амулет, вдавленный им в почву, отражал двойное сияние Моррслиб и Маннслиб.

— Да прибудет с вами мир, братья, — сказал он призракам мертвых, зная, что их души вскоре начнут долгое путешествие в преисподнюю к Морру.

Когда забрезжил рассвет, алтарник нашел дварфа сидящим под плакучей ивой с закрытыми глазами и лежащим на коленях Разящим Шипом. Молодой служитель пришел не один. Его сопровождали два нервничающих сигмарита.

— После ночных молений я поговорил с моими братьями, убеждая их помочь тебе. Кажется, мои просьбы падали в глухие — или не слышащие от страха — уши. Я не добыл тебе бойцов. Однако мы пойдем с тобой, господин дварф. Это мои братья, Иоахим Акман и Корин Рет. — Двое людей кивнули дварфу. — А я — Раймер Шмидт. Трое гвардейцев капитана Гримма встретят нас у боковых ворот. По крайней мере, в этом я не подвел тебя. Гвардия жаждет отомстить за своего командира. Это хорошие люди, храбрые, стойкие, ветераны осады. В преследовании они лучше многих.

— А что с магом? — спросил Каллад, не открывая глаз.

— Его согласились отпустить на поруки, но при одном условии.

— Что-то начало мне уже не нравится.

— Я и не ждал, что тебе понравится. Колдовство под запретом, но охотник за ведьмами Хельмут ван Хал разрешил, чтобы этот одержимый чудак послужил твоему поиску, при условии, что потом, когда необходимость в нем отпадет, он будет… нейтрализован.

— Я не хладнокровный убийца. Это отличает меня от монстров, на которых я охочусь.

— Тогда Кантор останется здесь и будет казнен, как положено душе, затронутой Хаосом.

— Хорошо тебе, жрец, живущий в мире абсолюта, — пробормотал Феликс Манн, подходя к жрецам сзади. За плечом его болтался небольшой собранный в дорогу мешок. — Мне лично плевать, что случится с чародеем. Чертовски уверен, не без его участия я вляпался в это дерьмо, так что не стану утверждать, что сильно расстроюсь, если какой-нибудь трагический несчастный случай вдруг унесет его из нашего мира.

— Ты идешь с нами, вор? — спросил Раймер Шмидт.

Каллад усмехнулся, заметив напряженность клирика. Путешествие с убийцами и ворами — видимо, для принципов юнца это слишком.

— Отнюдь. Только дурак потопает следом за дварфом туда, куда он идет, а я в какой-то момент прошлой ночью перестал быть дураком. Ну, что сказать? Лучше быть живым калекой, чем мертвым героем.

— Ты отвратителен, вор.

— А я горжусь им, — произнес Каллад. — Давайте, добрые люди, пожелаем герру Манну удачи в пути, куда бы ни привела его дорога, а потом пойдем за колдуном.

— Значит, ты согласен на условия его освобождения.

— Я этого не говорил. Путь нам предстоит долгий, случиться может что угодно, так что не будем пока ничего обсуждать.

— Тогда ван Хал не отдаст его тебе.

— Мы перейдем этот мост, когда доберемся до него, ладно? Я и Разящий Шип при необходимости умеем быть весьма убедительны.

Глава 5. Проклятье Белого Волка

Город Белого Волка, Миденхейм

Исход зимы, 2055

Задача была невыполнимой. Теперь Йерек фон Карштайн знал, что Конрад доверяет ему, но оказалось, что нового графа не переубедишь. Конрад не мог отрицать, что род вампиров нуждается в обновлении, чтобы пережить свой вечный бич, человечество, но люди не были единственными врагами мертвых. Злейшие враги вампиров — они сами, и от этой истины никуда не деться. Запасы пищи вокруг замка истощились до предела, вычерпанные почти до дна несколькими выжившими вампирами, вернувшимися в Дракенхоф, — сдержанность не была в их характере. Они ели, поскольку нуждались в еде. И это — последние из их племени. Исчез аристократизм Влада фон Карштайна, а с ним и мудрость графа-вампира. Влад не стал бы опустошать окрестности замка, лить без меры свежую кровь. Он выращивал скот для того, чтобы кормиться, а не для того, чтобы безжалостно убивать.

Не то, что его новые отпрыски.

Они подчинялись лишь основным инстинктам. Были голодны — ели. Их не заботило то, что они убивают все больше и больше людей, в конце концов, ведь люди — это всего лишь скот. Их не беспокоило, что мертвецов некем и некому заменить. Люди всегда найдутся. Их цель — резать и жрать, утоляя вечную жажду зверя. Какая непоследовательность!

Ночами после визита Конрада Йерек гулял среди них. Не требовалось большого ума, чтобы заметить: из оставшегося скота не получится сильных вампиров. Он страстно спорил с новым графом, пытаясь разъяснить ему, как необоснованны его рассуждения. Пусть лучше у них будет не много вампиров — не нужно увеличивать ряды человеческим отребьем. Слабость всегда потерпит поражение, это заложено в ее природе. А слабый человек станет слабым вампиром. Ослаблять родословную, кровную линию — ошибка.

Конрад слушал, но все, что говорил Йерек, переворачивал так, чтобы оно соответствовало его идеям. Все, чего достиг бывший Белый Волк, — это убедил Конрада, что гамайя должны отправиться в иные земли в поисках свежей крови, крови, достойной перехода в нежизнь. Каждый из пяти гамайя должен был отыскать и обратить пятерых потомков.

Йерек пытался возражать, ибо это ослабило бы вампиров, но Конрад настоял на своем. Он ясно представлял себе, какими должны быть новые потомки — самыми смертоносными и безжалостными представителями рода людского, и отбирать их следовало самым тщательным образом. Конрад прав: новые отпрыски — будущее их рода. Каждый же новый потомок в свою очередь обязан будет обратить еще пятерых, и так далее, и чума нежизни вновь распространится среди живущих. Йерек не мог отрицать, что стратегия данного плана обладала определенными достоинствами.

В гамайя отобрали лучших из лучших выживших после Альтдорфа, самых преданных Конраду и его притязаниям на графский титул, стратегов и бойцов, закаленных в элитных отрядах. Их связывали прочнейшие узы — такие, как те, что связывали Белого Волка с его соратниками в прошлой жизни в Миденхейме. Они были не обыкновенными жестокими убийцами, лишенными совести и сомнений. И не распущенными зверьми, толкаемыми инстинктами породы. Они стояли выше этого. В них все еще теплилось что-то — искра человечности, что ли, делающая их не просто безмозглыми тварями.

Йерек сам отбирал их именно по этой причине. Он знал, что Конрад указал бы на самых беспощадных бестий из своего зверинца монстров и возвел бы вокруг себя кордон клыков, надеясь, что это защитит его от неизбежного. Вот чем они отличались друг от друга: если Конрад видел в человечности слабость, Йерек видел в ней силу. И это говорило о Волке больше, чем о его хозяине.

— Каждому лидеру нужен один правдосказ в стае гогочущих льстецов. Не бойся высказывать то, о чем думаешь, друг мой, — говорил Конрад. Не бояться высказывать то, о чем думаешь. Легко сказать, но жить с этим при дворе нового графа-вампира было не так-то просто. — Не у многих хватит смелости ответить за свои слова. Я не дурак, Волк. Я знаю, вокруг меня масса подхалимов, но я не идиот, чтобы отмахнуться от того единственного, кто говорит правду.

Вот так Йерек преклонил колено и поклялся всегда говорить своему господину правду, какой она ему видится, не закутывая истину в красочную пелену обмана и хитрости. Но даже давая обет, Йерек знал, что еще пожалеет о нем.

Пообещав хозяину откровенность, он вернулся на родину и принялся выслеживать выживших. Ночью вампир рыскал по району Паласт, держась в тени северной городской стены. Он миновал Миденпалас и группу зданий, обступивших графский дворец, и даже пробрался в мавзолей герцога посмотреть на гробницы людей, которым служил при жизни.

Волк понаблюдал за дамами, прогуливающимися с кавалерами в Кенигсгартен, а когда нельзя уже было больше откладывать, вернулся на Воинскую площадь, спустился по короткой лестнице в просторный сквер, присел на деревянную скамью и вспомнил деньки, когда муштровал своих солдат под пристальным взглядом статуи Гюнтера Тодбрингера. К Белому Волку явилось гораздо больше призраков прошлого, чем он ожидал. Эта мощеная площадь была ему почти домом. Он слышал все: стук молотов, лязг щитов, проклятия, смешки и повторяющийся снова и снова клич: «Ульрик! Ульрик! Ульрик!»

Эти воспоминания и привели его к величественному бронзовому памятнику на углу Вествег и Зюдентенвег.

— Где ты взял силы на это? — спросил он человека из бронзы, не ожидая ответа, потому что ответа не было.

Два мальчика сидели на широком плече статуи, а под ее ногой лежала раздавленная крыса со сломанным хребтом. В самый разгар Черной Чумы граф Гюнтер закрыл городские ворота на шесть долгих месяцев, обрекая этим на смерть тысячи. Требовалась невероятная стойкость духа, чтобы перебороть искушение распахнуть ворота перед невинными, умирающими людьми, но выбора у Гюнтера не было, и ворота остались запертыми, спасая Миденхейм. Старая история, но заслуживающая, чтобы ее помнили, — из великих жертв рождаются великие победы.

Йерек склонил голову и повернулся к впечатляющему храму Ульрика, сердцу славного города. Его терзали сомнения. Может ли существо, которым он стал, войти в святое место? Осталось ли в Белом Волке достаточно того, иного себя, чтобы его впустили внутрь? Йерек попытался успокоиться.

Это было его последнее прощание с личностью, которой он был. Правду говорят, прошедшего не воротишь. Следовало ожидать, что город изменится. Как и граф Гюнтер, Йерек принадлежал прошлому. Немногие, если вообще кто-нибудь, вспомнили бы его сейчас. Одно дело, когда мальчишка возвращается на родину мужчиной и обнаруживает, что улицы стали короче и уже, и совсем другое — когда возвращается мертвец, находя город запущенным и вымирающим. Все здесь, даже камни в стенах, казавшиеся такими надежными и неизменными, выглядели так, словно знали, что их время уходит.

— Я человек, — сказал он себе, — любимый Ульриком. Вот кто я, а не зверь, которым сделал меня фон Карштайн.

Он верил в это, и вера его была столь искренней, что Йерек шагнул в двери и застыл под высоким куполом, вновь ошеломленный искусством зодчего, словно отвергшего силу притяжения. Он не был обращен во прах за свое безрассудство. В центре храма ярко горело священное пламя. Вот почему он вернулся домой — в последний раз проверить себя.

Незнакомая дурнота вгрызлась в желудок вампира, когда он опустился на колени перед бессмертным огнем. В голове непрерывно крутилась мысль о том, что было с ним после того, как Конрад отдал приказ о размножении гамайя.

Божественное пророчество гласило, что, пока горит огонь, город вынесет все. Пламя пылало, город пережил чуму и нашествие орды графа-вампира, так что, возможно, легенда права. Если уж на то пошло, вероятно, множество старых историй не просто сказки. Особенно одна, пришедшая на ум Йереку: священный огонь не причинит вреда истинному последователю Ульрика.

Перефразируя слова Магнуса Благочестивого, Йерек прошептал:

— Если я грешен, пламя наверняка поглотит меня, — и сунул руку в огонь.

Он смотрел на рыжие языки и на свою плоть, чувствуя мучительный жар, припекающий руку, но пламя не сжигало его. Йерек медленно отвел ладонь, на которой даже не вздулись волдыри.

— Значит, возможно, я и не проклят, — сказал он, внимательно изучая нетронутую огнем кожу.

Несмотря на тошноту, Йерек покинул храм с уверенностью, что волчий бог благословил его.

На ночном ветерке покачивалась вывеска с намалеванной на ней виселицей. «Последняя капля» была не из тех заведений, в которые Йерек Крюгер часто захаживал при жизни. А в смерти — таверна была просто создана для Йерека фон Карштайна. Ее любили и солдаты, и воры за многочисленные и разнообразные греховные увеселения. Йерек толкнул дверь и шагнул в пивнушку, тут же утонув в густых клубах дыма и тяжелом запахе прокисшего эля.

Никто не поднял взгляда, никто не прицепился к нему. В «Последней капле» все клиенты держались сами по себе. Праздное любопытство здесь не давало прибыли, но могло привести к огромным убыткам.

Рот Мелингер сидел в одиночестве у очага, обхватив корявыми пальцами пивную кружку. Пять лет службы оставили на солдате неизгладимый след. После всего, что он повидал, неудивительно, что он искал утешение в стакане. Йерек присел за стол возле человека, бывшего некогда его правой рукой — тенью великого магистра.

Мелингер всегда был нелюдим, угрюм и скуп на слова.

Вина за поражение глубоко отпечаталась на лице человека. Черные сальные волосы падали на глаза. Рыцари Белого Волка обманули его надежды — или он обманул их. Не важно. Он был один, а, как Йерек вколачивал в них снова и снова, по одному солдаты слабы — и лишь все вместе, плечом к плечу, они исполины.

Тяжело было видеть этого человека таким.

— Привет, старина.

Мелингер оторвал взгляд от выпивки. Кажется, явление мертвеца не слишком удивило его.

— Преследуешь меня, Волк? — Он поднял кружку, словно произнося тост. — За мертвых, не оставшихся мертвыми, а?

Он был пьян. Йерек жалел его, а ведь жалость — такое непривычное для него чувство. Эта превратность лишь подкрепляла послание священного огня — его человечность еще не исчерпана. Есть в нем что-то хорошее — по крайней мере, стольку чтобы пожалеть друга.

— Так быть не должно, — сказал Йерек.

— Нет? Ты хочешь сказать, я не должен жить так день за днем, напиваясь до беспамятства, по-прежнему не в силах сбежать от своих проклятых демонов? Думаешь, я пришел сюда веселиться? — Мелингер резко взмахнул рукой, словно охватывая всю пивную. — Думаешь, эти типы — мои друзья? Вот уж нет. Я прихожу сюда напиваться вусмерть, может, так получится сбежать от мертвецов, а? Может, так… — Ирония собственных слов ускользнула от пьяного Мелингера.

— Идем со мной, Рот. Стань опять моей тенью.

— Нет, добрая выпивка свое дело делает. Поохоться на кого-нибудь другого, оставь меня в покое.

— Идем со мной, — повторил Йерек, вставая.

— Ты можешь все повернуть вспять? Заставить все исчезнуть? Убрать из моей головы то, что я пережил, и заставить меня забыть?

— Могу, — пообещал Йерек.

— Какого черта, — пробормотал Мелингер, отъезжая от камина вместе со стулом. Он поднялся, пошатнулся и чуть не упал, но Йерек вовремя поддержал товарища. — Тогда пошли. Посмотрите на меня — отправляюсь на прогулку с призраками и оставляю на столе полкружки эля. Должно быть, я спятил.

Они покинули таверну вместе, причем Мелингер тяжело опирался о плечо Йерека. Белый Волк вывел старого солдата на улицу, и под тихий скрип вывески они зашагали по узкой аллее. Когда пивная осталась позади, Йерек толкнул солдата к стене, рывком запрокинул ему голову, обнажая пульсирующую на горле вену, и впился в нее зубами, жадно глотая кровь последнего живого друга, наполняя утробу, пока до смерти Мелингера не остались секунды, — только тогда он оторвался от еды, и боевой товарищ обмяк на его руках.

— Присоединись ко мне, Рот. Пей из меня.

Они обменялись кровавым поцелуем.

Йерек и раньше кусал людей, но сейчас все было иначе, да, пьяняще и возбуждающе, но когда его порченая кровь смешалась с кровью Мелингера, Йерек почувствовал на языке трепет последнего дыхания человеческой жизни. Привкус исчез, но желудок Йерека скрутило — это протестовали оставшиеся в его душе крохи человеческого. Йерек согнулся, выхаркивая кровь Мелингера, но было уже поздно. Поцелуй состоялся.

В этот миг Йерек фон Карштайн ненавидел человека, бывшего Крюгером, а Йерек Крюгер питал отвращение к зверю фон Карштайну.

— Почему? — выдохнул Мелингер. Струйка вампирской крови бежала из его рта. — Почему ты сделал это со мной?

Ненависть сверкнула в глазах упавшего на колени умирающего человека.

Йерек не мог ответить, но теперь он знал, что повторить обращение ему не удастся — он не станет обрекать еще одну душу на свою нежизнь.

— Прости, — шепнул он на ухо другу, с губ которого сорвался последний вздох жизни. — Мне так жаль. Я буду рядом, когда ты проснешься.

Ночь он провел, баюкая на руках мертвого товарища. Он ненавидел существо, которое сделал из него фон Карштайн, но таков уж он теперь: Волк погиб, и его место занял монстр.

Мелингер очнулся за час до рассвета.

Глава 6. Всё в одну летнюю ночь

Нулн

Собачьи дни, летний зной 2056

За время путешествия между Скелланом и незнакомцем установилось некое естественное равновесие. Ночами они бежали волками, наравне убивая и пожирая зверьков в полях, но кровь ягнят, лис и оленей не шла ни в какое сравнение с кровью девственниц и шлюх.

Жажда настоящей крови, густой, пьянящей похлебки жизни, манила их в придорожные городки и деревни.

И противостоять этой тяге было невозможно.

В самой их природе была заложена потребность охотиться и кормиться, но оба получали удовольствие от процесса умерщвления и интимности насыщения. Им подошла бы любая плоть, любая кровь, но когда доходило до убийств, у пары имелись личные предпочтения. Они любили рвать юных и чистых, а не извращенных старух. Так что они охотились на дочерей и сестер, набрасывались на них во тьме, уволакивали в грязь, раздирали юбки отбивающихся, лягающихся жертв. Отчаяние добычи усиливало трепет предвкушения. Не важно, были ли девушки дочерями фермеров или хрупкими наследницами аристократов, они умоляли об одном и том же, когда вампиры вонзали в них свои зубы, смакуя каждую сладкую каплю.

В Кемпербаде они отведали кровь шестнадцати девственниц в гробнице Шаллии, и статуя богини смотрела на пиршество чудовищ, плача своими вечными каменными слезами.

Они наслаждались богохульством, осквернением священного места, гибелью опозоренных рыдающих монашек. Это ведь не просто смерть, не просто лишение жизни. Это ритуал. Извращенное прославление всего прекрасного, ибо они забирали лишь тех, кто близок к совершенству, к женскому идеалу. Они отобедали прелестными, изысканными трупами. Они утолили голод невинным мясом и почтили священный алтарь страстными совокуплениями.

Они не просто убивали — они пожирали.

Они отбрасывали мертвых одну за другой, отшвыривали их и шли к следующим. Убитые женщины со сломанными шеями валялись на холодном каменном полу, раскинув руки и ноги, и единственными яркими пятнами на их алебастровой коже были два кровавых ручейка, сочащиеся из точечных ранок на белоснежном горле.

Они стали чумой края, оставляя за собой алый след смерти.

В Штриссене они насладились убийствами, проведя несколько ночей в поисках трех драгоценных камней из городской короны, трех девушек: дочери ростовщика, сестры ювелира и молодой жены бакалейщика. Они были самым восхитительным яством из тех, что мог предложить Штриссен. Скеллан изголодался по убийствам, но незнакомец убеждал его помедлить, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие.

— Предвкушение усиливает сладость пиршества, — объяснил он, стоя на углу улицы под вывеской лавочника. В окне наверху заманчиво горела свеча.

— Позволь мне взять ее.

— Нет, мой ненасытный юный друг, мы подождем и осушим сосуд медленно, одну бесценную каплю за другой, ощущая, как они струятся по горлу медовым эликсиром.

— Я голоден.

— К завтрашнему утру ты проголодаешься снова. Мы подождем. Мы не дикари. Красота должна быть во всем, что мы делаем, даже в убийствах.

— Ты говоришь как он.

— Во многих смыслах он был лучшим из нас, и любому, кто станет править родом вампиров, следовало бы изучить его философию.

— Он оказался слаб. Когда дошло до смерти, он оказался слаб.

Незнакомец покачал головой, как учитель, разочарованный в, казалось бы, способном ученике.

— Требуется огромная сила, чтобы править мудро. Малейшая слабость, лишь намек на нее — и ты становишься жертвой первобытных инстинктов. Подумай об этом.

— Подумаю, но знаешь что? Сегодня ночью я поем.

С этими словами Скеллан окинул взглядом фасад здания, мгновенно взлетел по лозам плюща и ломоноса, вьющимся на старой стене, и постучал в окно.

Его улыбка открыла окно. А ее вопли услышал весь город.

Следующей ночью он забрал сестру ювелира. На этот раз они устроились на тростниковой крыше жилища девушки, обсуждая эффект, произведенный гибелью жены бакалейщика. Скеллан наслаждался произведенной ими паникой, а незнакомец считал, что слухи — это похоронный звон по их короткому пребыванию в этом местечке. Надо двигаться дальше, не тратя больше недели и месяцы на выбор.

Смерть девушки была кровавой. Она умерла в окне, пронзенная осколками разбитого стекла, торчащими из деревянной рамы, на которую осело тело, из которого жадно пил Скеллан.

Дочь ростовщика оказалась последней из истинных красавиц Штриссена, кому суждено было погибнуть.

— Эта моя, — сказал чужак, когда Скеллан уже стоял на пороге.

— Она?

— Да. — И у Скеллана не осталось сомнений, что незнакомец не шутит. — Подожди снаружи. Найди себе козу или что-нибудь еще.

Он оставил Скеллана у подножия лестницы. Девушка ни разу не вскрикнула, хотя никто не сказал бы, что она молчала. Судя по звукам, она добровольно отдалась незнакомцу, торопя его забрать ее жизнь.

Слишком легко все прошло.

Штриссен они покинули до рассвета. Чужак твердил об осторожности, но Скеллан, подстегиваемый предвкушением пиршества, настоял на еще одной, последней остановке на пути к дому — в Нулне.

Им пришлось подождать, прежде чем войти в старую столицу. Деревянный мост был поднят, пропуская плывущую по Рейку трехмачтовую шхуну. Кое-где стены, окружающие город, казались такими низкими, что налетчикам, замыслившим посягнуть на город, лестницы не понадобились бы — хватило бы и телег.

Становилось очевидно, почему Нули пал к ногам Влада фон Карштайна, в то время как Альтдорф упрямо сопротивлялся. Города эти несравнимы. Нулн — город внутри города, древнее ядро юного сердца, все еще окаймленный разрушающимися стенами, отмечающими границы старого поселения, где улицы так узки, что и двоим не разминуться — и это в самом оживленном районе. Здесь царила архитектурная мешанина. Каждое новое поколение теснилось в собственных домах, отличающихся от других, втискивая их туда, где и места-то, честно говоря, нет, так что улицы становились узкими и неприветливыми. Даже по ночам в воздухе не рассеивался дым кузниц и едкий запах выдубленных шкур.

На улицах между Торговыми и Городскими воротами собирались женщины сомнительной репутации, взывая к прохожим, достаточно состоятельным на вид, чтобы потратить пару монет на грубую грязную похоть.

Скеллан с удовольствием испробовал каждое из множества разнообразных развлечений Нулна. Соблазны большого города манили его. Пища ждала на каждом углу. Из ночи в ночь, две недели подряд Скеллан гулял по улицам среди проституток, кормясь в темных проулках перед рассветом и исчезая в ускользающей ночи, а незнакомец наблюдал, выжидая, тщательно выбирая лучшую кровь, не то что Скеллан.

Неудивительно, что шпили великого города вдохновили парочку на новые жестокости.

Всего за одну ночь они навсегда изменили город. Правящее семейство Либевицев не просто сместили, их уничтожили, разорили и унизили. История их гибели стала легендой.

— Оплакивать Либевицев будут веками.

— Не приписывай скоту долгую память. По моему опыту, для них это все равно что громко изданный непристойный звук — достаточно оглянуться, выругаться и тут же забыть, что что-то случилось, — фыркнул Скеллан.

Они стояли в центре Рейксплац, слушая, как надрывается торговец каштанами, стараясь распродать остатки товара. Запах жженного сахара мучительным диссонансом врывался во всепроникающую вонь дубленых кож.

— Это потому, друг мой, что ты не даешь им то, что стоило бы запомнить. Тупики, бордели, коптильни — ты работаешь по мелочам. Кого волнует смерть какой-то шлюхи? Или психа, надышавшегося опиумных паров и скопытившегося в канаве? Сегодня мы войдем в дома богатых и сильных, неся туда гибель. Мы покажем городу, что никто не может быть в безопасности, даже в собственном жилище. Смерть, которую мы даруем, способна найти их повсюду. Вот тогда они запомнят. Сделай смерть видимой. Сделай смерть пугающей.

— Я все-таки не понимаю, чем они заслужили полное истребление? Раньше, убивая, ты проповедовал осторожность, но теперь ты, кажется, отбросил ее.

— Это личное. Долг, который надо отдать сполна. Больше я ничего не скажу. Сегодня мы напьемся крови аристократии и увидим, действительно ли она голубая. Больше никаких подзаборных шлюх. Пусть семейство Либевицев поуправляет городом еще пару часов, но их падение будет эффектным спектаклем, и народ Нулна запомнит эту ночь, как ни одну другую. Сегодня мы поужинаем так, как подобает нашему положению, друг мой.

На том они и порешили. Пара убивала и мужчин, и женщин, но кровь пила только женскую.

Двое толстяков, ожиревших от богатства, умерли в своих постелях, одного со сломанной шеей сбросили с лестницы, еще парочке преподали урок полета, который они не усвоили, ибо умерли, растянувшись на булыжной мостовой.

Но и мертвецов не оставили мирно гнить.

Скеллан и незнакомец втащили убитых на крышу и насадили трупы на коньки и громоотводы, превратив тела в птичьи пугала. Этой ночью погибли еще семнадцать мужчин — только ради того, чтобы, подобно набитым опилками чучелам, оказаться взгроможденными на крыши старого города. Но это касалось только мужчин. Женщин постигла судьба не сравнимая ни с чем.

В общей сложности вампиры поужинали одиннадцатью женщинами из семейства Либевицев.

Трупы жен, как и их мужей, были раздеты, насажены вниз головами на шпили (колья вошли несчастным в рот и пронзили глотки) и оставлены на корм воронью, но не раньше, чем пара в полной мере насладилась нежной плотью.

Но, даже охваченный кровавым безумием, незнакомец в обращении со скотом был безжалостно разборчив. Он завладевал лучшим мясом, так что Скеллану оставалось только довольствоваться объедками. Чужак тем временем двигался дальше в поисках игры повеселее.

Под конец Скеллан последовал за своим спутником в последний дом, единоличные права на который заявил чужак, и оказался в покоях женщины, лежащей на тахте под роскошными алыми покрывалами. Незнакомец беззвучно подошел к постели, опустился на колени, прошептал что-то на ухо даме, и губы ее приоткрылись, а взгляд не отрывался от полуночного гостя.

Скеллан скользнул в тень, чувствуя вкус собственной крови, брызнувшей из прикушенной губы. Незнакомец очаровал его тем, как он мало-помалу вел женщину к добровольной смерти, пока она, наконец, не испустила одинокий вскрик, когда зубы вампира отыскали бьющуюся на белой шее жилку и вонзились в податливую плоть.

Подхватив на руки прекрасный труп, незнакомец с красными от свежей крови губами повернулся к притаившемуся во мраке Скеллану. Улыбка вампира была холодна. Он окунул палец в алую струйку, бегущую по его подбородку, и начал выводить над постелью женщины свое имя.

Всего три слова: Маннфред фон Карштайн.

В этот миг Скеллан почувствовал весь ужас, заключающийся в кровавом послании, — вот имя ответственного за кровавую бойню.

Эту женщину они не отнесли на крышу. Напротив, вампиры уложили ее тело так, что казалось, будто убитая просто крепко спит, хотя хрупкую иллюзию мгновенно разрушала кровь на стене над ее головой.

Скеллан возмущался тем, что вампир обращается с ним как с каким-то тупым лакеем, но, с другой стороны, восхищался осмотрительностью незнакомца и ритуальным аспектом учиненной им резни. Проснувшийся поутру скот обнаружит на крышах Нулна тридцать три обнаженных трупа. Такое послание невозможно будет проигнорировать.

Уходя из последнего дома Либевицев, Скеллан размышлял, сколько зевак поймет истинную иронию, заключенную в извращенном послании: ведь эти смерти как в зеркале отражали падение самого Влада. В них была не только дикость: в них была красота.

Незнакомец прав — отбросы Нулна запомнят эту ночь.

Незнакомец. Пора прекращать думать о нем так.

Теперь у незнакомца есть имя: Маннфред фон Карштайн.

Маннфред, первенец Влада.

Луны все еще стояли высоко в небе, струя серебро на городские улицы, когда Скеллан и Маннфред приняли волчье обличье и рысцой покинули город. После кровавого бешенства свежий воздух пьянил. Они бежали в ночи, а перед рассветом укрылись в пещере отшельника, сперва, естественно, позаботившись о том, чтобы старику она больше не понадобилась.

Вампиры проспали весь день, пробудившись лишь в сумерках. Несмотря на обильную трапезу накануне, спутники проголодались и озябли.

Скеллан собрал охапку сухого хвороста и разжег у входа в пещеру маленький костерок. Снаружи выли волки и гудели насекомые, рождая своим брачным зовом мелодию ночи, а над деревьями порхали безмолвные летучие мыши.

— Я знаю, кто ты, — сказал Скеллан во мраке.

— Я никогда и не пытался это скрывать, — ответил Маннфред, играя кольцом, которое носил на правой руке. Оно было его единственным украшением; вампир не носил других драгоценностей — ни цепочек, ни печаток, ни иных безделушек, только это кольцо, которое, как заметил Скеллан, его спутник крутил в минуты задумчивости.

— Но ты мне не говорил.

— О, говорил, мой юный друг. Говорил. Говорил много раз, но ты не слушал. Я был его первым, сказал я. Может, не самым любимым, но любимым дольше всех, сказал я. Я не скрывал, кто я.

Скеллан пошевелил прутиком угли, заклиная недолговечный дух огня и глядя, как рассыпается пепел. Наконец он высказал то, что было у него на уме.

— Почему ты здесь? Почему охотишься со мной? Почему ты не в Дракенхофе, почему не заявляешь права на свое королевство? Оно твое по праву.

— Конечно. Я тут потому, что в данный момент не выбрал бы ничего другого. Я не впутываюсь в жесточайшую войну с собственным родом, потому что еще не время. Поверь мне, всему свое время.

Слова вампира явно не убедили Скеллана.

— Я знаю, ты часто принимаешь волчье обличье, но часто ли ты на самом деле бываешь волком? — спросил незнакомец.

— А что, есть разница?

— О да, в волчьем теле — ты всего лишь в волчьей шкуре, просто внешности ради. Но когда ты отступаешь от самого себя, отделяешься от своей личности и действительно становишься волком, все заботы этой жизни становятся ничтожными. Ты прекращаешь быть собой и превращаешься в члена стаи.

Скеллан кивнул.

— А что происходит, когда вожак умирает, и стая остается без лидера?

— Живые дерутся за первенство.

Теперь кивнул Маннфред.

— Они дерутся друг с другом, претенденты утверждают свое право господствовать силой и хитростью. Только некоторое не понимают, что иногда борьба требует скорее коварства, чем грубой силы. Следует помнить, что каждый волк потенциально смертельно опасен, даже щенок-сосунок. Охотясь, они кружат и кружат, выжидая момент для удара, и, когда жертва проявляет слабость, становятся свирепы и кровожадны. Они наваливаются разом, повергая добычу, и обдирают труп до костей. А бой за место вожака в любой стае еще жестче, и ошибка недопустима. Если слишком много самцов схлестнулось в драке за господство, стае может быть нанесен непоправимый урон.

— Ты так и поступаешь? Пользуешься не силой, а хитростью?

— В драке побеждает мощь рук, молодые олени скрещивают рога, и это все бравада, хвастовство и запугивание врага — войны так не выигрывают. Война — долгая игра, и побеждает в ней стратегия. Ответь-ка мне: зачем бороться со всеми моими братьями, Петером, Гансом, Фрицем и Конрадом, если достаточно уничтожить лишь одного из них? Остальные ослабят этого одного. Видишь ли, друг мой, иногда лучше отступить и наблюдать за чужой потасовкой, а потом, когда побежденные погибнут и исчезнут, вызвать на бой победителя. Правильно?

Скеллан не мог опровергнуть его логику.

— Все это имеет смысл. Значит, пока ты праздно сидишь тут, они сражаются за первенство, ни на секунду не догадываясь, что ты только и ждешь, держа нос по ветру, когда можно будет свергнуть победителя.

— Ну да, что-то вроде того.

— Выглядит именно так.

— Только я не собираюсь праздно ждать, держа нос по ветру, как ты изящно выразился. Есть вещи, которые мне нужно сделать, приготовления, требующие, чтобы я ненадолго удалился. Они, без сомнения, будут заняты ловлей собственных хвостов.

Маннфред порылся в своем мешке, вытащил замусоленный сверток и принялся распутывать завязки. Затем он осторожно откинул обертку, и под ней обнаружилась книга. Положив том на землю, вампир перевернул первую страницу.

Скеллан не смог прочесть грубых символов, нацарапанных поперек листа, — чернила выцвели, впитавшись в то, что создатель книги использовал когда-то вместо бумаги. Единственное, в чем Скеллан был уверен, — что это не пергамент.

Маннфред провел пальцем по каракулям, почти любовно погладив то, что казалось хвостом нарисованной посередине листа кометы.

— В ней заключена сила. Больше силы, чем дураки вроде Конрада или тупицы вроде Петера могли хотя бы подумать. Пока они чванятся и прихорашиваются, пытаясь произвести впечатление на потомков, мы будем учиться у давно ушедших. В этой книге и еще в девяти других таких же Влад нашел свою силу. Мудрость этой книги безмерна, ведь ее автор был гением. В ней — квинтэссенция силы. Ты и представить себе не можешь, Скеллан, блеска, данного этим страницам Темным Искусством. Этими словами, и только ими, Влад поднял из недр земли армию: словами, а не мечами. Словами.

— Ты воспользуешься ими?

— Я был бы идиотом, если бы не воспользовался, а я кто угодно, только не идиот. Но это только верхушка, как выступ айсберга. Заклинания — часть неведомой силы, скрытой под водой. Это дурманит, друг мой, и признаюсь, я хочу всего, но я не готов — пока не готов. Я исчерпаю себя, прежде чем посягну хотя бы на частицу силы.

— Тогда какая от этих чар польза? В твоих руках вся магия мира, а ты не можешь призвать ее.

— Я могу, я могу поднять огромное войско мертвецов, я могу разорить земли живых, превратить их в голую пустыню. С этой силой я могу вылепить мир по моей прихоти, но в процессе я потеряю себя. Великая сила влечет великую катастрофу. Я жажду власти, я борюсь с искушением захватить все, что есть у других, отомстить за наш род, стать бичом Империи. Язва точит мое небьющееся сердце. Моя жажда неутолима. Я могу уничтожить род людской. Я могу созвать непобедимую армию и стать во главе ее. Меня станут боготворить и бояться. Человеческие отбросы падут к моим ногам, и враги задрожат от моей мощи. Я хочу всего этого и больше — много больше. Я грежу об этом в разгар дня и мечтаю, когда тени тянутся к закату, я сплю, и сны мои так реальны, что я чувствую вкус власти. Этот мир мой, Скеллан, протяни руку — и возьми. В мечтах я владею всем. Я правлю.

Но я не дурак. Эта власть поглотит меня. Я пока не могу надеяться вместить ее, только не в нынешнем состоянии. Мудрец знает свои пределы и меряет ими свои амбиции. Мне мои известны. Я не могу тягаться с создателем этой книги или темной мудростью, переданной им. Пока нет, но я стану… стану…

— Я верю тебе, — сказал Скеллан и не соврал.

— И все же ты понятия не имеешь, что видишь перед собой. Вера слепа. Так вот, мой слепой друг, позволь открыть тебе глаза. Эти заклинания сотворены первым и величайшим некромантом, самим верховным владыкой мертвых. Теперь понимаешь?

— Нагаш, — с шипением процедил Скеллан сквозь стиснутые зубы имя эфемерное, как дыхание умирающего, растворяющееся в огне лихорадки.

— Нагаш, — согласился Маннфред. — С этой силой я мог бы править миром живущих, превращая его в землю мертвецов. С этой силой я стал бы непобедим. Однако с этой силой я обрек бы себя, отказался бы от того, что называю своей душой, и стал им. Я видел, как действует его магия, видел ловушки, сплетенные из чар, затягивающие читающего все глубже и глубже во тьму, в тот кромешный мрак, из которого уже не выбраться. Ради всей силы и власти мира я не принесу себя в жертву.

— У нас нет души. Мы пусты.

— Ты в это веришь? Ты чувствуешь себя пустым?

Скеллан не нашел ответа. Он снова поправил угли, размышляя. Сила отомстить, сила владеть Империей человеческих отбросов — вот она, перед ним, только руку протяни. Но рука не поднималась.

Как бы ему ни хотелось, он не мог принять дары, сулимые книгой.

— Тогда книга бесполезна, — проговорил он, тыча веткой в самое сердце пламени.

— Сегодня — да, но кто знает, что принесет завтра? Наши пути сейчас расходятся, но, не сомневаюсь, они сойдутся снова. В сумерках я покину тебя. — Он поднял руку, словно отсекая все возражения. — Я должен пойти по этой дороге один. Но мне понадобится твоя помощь. Мне нужны глаза и уши при дворе графа-вампира, чтобы, когда придет время, я мог потребовать то, что принадлежит мне по праву.

— Я буду твоим шпионом?

— Не только моим шпионом, а чем-то большим. Новому графу нужны друзья, и я хочу, чтобы ты стал одним из них. Хочу, чтобы ты с ним сблизился, сблизился настолько, чтобы лелеять его неуверенность и подстегивать его эгоизм. Мы охотились вместе, Скеллан. Я знаю тебя не хуже, чем собственных братьев. Сыграй на своих сильных сторонах, сделайся необходимым — и стая запляшет под твою дудку.

— А что помешает мне отвернуться от тебя, воспользоваться приобретенным влиянием, предать всех фон Карштайнов и самому завладеть стаей? Они знают меня. Мы вместе сражались. Они охотились со мной, но, кроме того, они боятся меня, потому что я лишен их слабостей.

— И все же тебя взяли в плен, а они бежали, свободные. Ты лишен их слабостей, но у тебя, поверь, есть собственные. Что помешает тебе захватить власть в стае? Две вещи: во-первых, уверенность и твердое знание, что, когда я вернусь из Земель Мертвых, тебе придется встретиться со мной. Я не страдаю угрызениями совести, когда убиваю, чтобы добыть то, что я хочу, даже если я когда-то охотился бок о бок с жертвой. Во-вторых, страх, который будет глодать тебя, страх, что я, вернувшись, буду не только Маннфредом, которого ты знаешь. Этого достаточно. Стань моим орудием при дворе Кровавого Графа. Будь голосом в ночи, доводящим моих врагов до безумия, — или будь моим врагом. Выбор за тобой, Скеллан.

Глава 7. При дворе Кровавого Графа

Дракенхоф, Сильвания

Умирающий свет, исход осени, 2056

Конрад фон Карштайн окружил себя подхалимами и дураками и знал это, но его стремление к пошлой лести и похвалам перевесило потребность в откровенности. Для этого у него имелись Йерек и гамайя. А для всего остального были тупые лизоблюды с раздвоенными языками.

Он представлял сущность битвы, осознавал потребность в мудрых советах и правдолюбцах. Он знал, что нужна сила и нужна хитрость, но яснее всего граф понимал, что он один и никому нельзя доверять.

Он видел, как люди умирают, — и сам убивал их. Таков естественный порядок: волки режут ягнят. Так всегда было, и так всегда будет. Философия эта проста, но простота не делает ее менее значимой. Конрад как никто другой понимал, что различие между жизнью и смертью состоит всего в одном ударе сердца. Он понимал, что остальные свергли бы его, если бы могли, если бы хоть на миг увидели, что он — ягненок. Такова природа зверя: выживает сильнейший, заставляя слабых кланяться и пресмыкаться перед ним.

Гуляя по коридорам замка, Конрад чувствовал, как ворочается в нем страх. Здесь все напоминало о его наследии, о том, кто он и что он. Портреты Влада и Изабеллы висели оскверненные, исполосованные ножами, в погнутых золоченых рамах. Галерея превращенных в лохмотья холстов насмехалась над мертвыми. Конрад не гордился тем, что он потомок Влада. Влад потерпел поражение. Он пал жертвой одной из главных человеческих слабостей: любви. Это его и сгубило. Конрад такого не допустит. Это единственное обещание, которое он дал себе. Он не потерпит неудачи.

Страх полезен, он дает силы человеку, в сердце которого поселился. Странная, но правда. Он часто слышал, как другие называют страх слабостью, и каждый раз ловил себя на том, что считает говорящего дураком. Отсутствие страха так же летально, как, скажем, паника или самоуверенность. Паника подрубает бойца, размягчает мускулы воина, а самоуверенность влечет за собой беспечность. Нет, не важно, что там твердят другие, глупо стыдиться страха.

Конрад вгляделся в сгнивший лик своего прародителя, обрамленный расщепленной рамой. Нож рассек холст яростным крестом, разбив изображение на четыре ломаных ромба. Тщеславный Влад окружил себя своими подобиями, чтобы масляные краски напоминали ему о его существовании. Звери внутри них не были похожи друг на друга. Влад носил свою холодную надменность, как саван, как защитный экран, но в конце концов, столкнувшись с насмешками обычного смертного, поддался гневу, и гнев этот стал его погибелью. Мертвый граф забыл простой урок страха. Сохрани он хотя бы унцию страха для своего врага, то никогда не пал бы от руки верховного теогониста. Главный грех Влада состоял в том, что он поверил в свое бессмертие. К этому его привело тщеславие. Он позволил себе поверить, что он особенный.

И забыл одну истину: даже мертвый может умереть, и такой смерти стоит бояться.

Конрад отвернулся от портрета и продолжил в одиночестве обходить древний замок.

Здесь, конечно, жили призраки, задержавшиеся надолго воспоминания. Ему чудился смех подданных Влада, эхом проносящийся по покоям, но, распахивая двери, Конрад обнаруживал лишь пустую комнату и пыль — много пыли. Женское хихиканье и похотливые возгласы распалившихся мужчин обращались в ничто, стоило только закрыть створки и отправиться дальше.

Да, он был один, но истинного одиночества не ведал. Призраки побежденных метались по старому замку, верные камням, которые называли домом. Конечно, почти постоянно рядом сновали и люди, слуги и льстецы, готовые кланяться и потакать всем капризам хозяина.

Любопытное получалось раздвоение. Конрад страстно желал того самого общества, в котором чувствовал себя таким одиноким и заброшенным.

А потом еще этот скот со своими жалкими проблемами. Они кишат, как вши в волосах оборванца, пресмыкаются, ищут в нем свое спасение.

А он не спаситель. Ни для кого.

Итак, пока они молят о милости и взывают к его мудрости, чтобы урегулировать права на спорные земли и пастбища, или просят возмещения убытков от глупых краж хлеба и молока, он чувствует, как медленно сходит с ума. Ему плевать на них и их заботы. Они — скот. Они существуют, чтобы ими питаться.

Почему Влад считал, что на них стоит тратить время, Конрад понятия не имел. Возможно, мертвого графа развлекала игра в хозяина и властелина? Конрад не находил подобные забавы увлекательными, по крайней мере, когда они требовали его непосредственного участия. Смена правил игры дает некоторые интересные возможности. Импровизация — вот секрет увеселения. Многих просителей он просто бросал волкам, не заботясь, обидчики они или оскорбленная сторона. Их смерти оборачивались чистым посмешищем. Они падали на колени, умоляли, рыдали, некоторые даже пытались сопротивляться, но куда их голым рукам до волчьих клыков. Парочку жертв он спас и передал некромантам для опытов. Да, он преподаст скоту урок не беспокоить его мелочами.

Конрад наслаждался своей репутацией жестокого графа, даже сам пестовал ее: это ставило людское отребье на место и ясно давало понять родне, кто тут главный.

Конрад спустился по мраморной лестнице и прошел по главному залу, набитому кающимися грешниками, не обращая внимания на мольбы и тянущиеся руки, старающиеся прикоснуться к нему. Он пребывал не в том настроении, чтобы нюхать немытый скот, — они воняли, весь дом пропах испарениями грязных тел. Посреди зала Конрад остановился, представляя себе вспыхнувший тут пожар и объятый пламенем, сгорающий дотла скот. Что там говорят об очищающем огне? Улыбаясь, граф продолжил путь.

Комната, которую он искал, была сокрыта глубоко в недрах старого замка, под погребами и темницами, даже под склепами. Когда-то, возможно, здесь располагалась сокровищница, во теперь покои стали своего рода галереей ужаса. Тридцать отрубленных голов в различной степени разложения торчали на воткнутых в землю, по три в ряд, кольях. Конрад знал тут всех — знал настолько хорошо, чтобы собственноручно убить их. Годами собиралась эта коллекция трофеев — голов тех, кто подвел его. Ему приносило мрачное удовлетворение осознание того, что в смерти они принадлежат ему.

Он заглядывал в эту каморку регулярно, делясь с молчаливой публикой своими мыслями, раскладывая идеи по полочкам, ища изъяны в ходе рассуждений. Проговаривание вслух помогало, и выступать перед слушателями было легче.

Только вот недавно они начали отвечать.

Сперва это было слово или два, он даже сомневался, что вообще слышал что-то. Однако несколько коротких слов вскоре переросли в целые фразы. Конрад отмахивался от шепотков «убийца» и «изверг», но невольно внимал беседам голов об изменах и предательстве.

— Все еще жив? — прошипел голос Йоханнеса Шафера.

— Да, — ответил Конрад, прикрывая дверь.

— Удивительно, — усмехнулся череп Бернхольдта Брехта. Брехт находился тут дольше всех, его гладкая, опаленная отнявшим у вампира жизнь пламенем кожа натянулась, как на барабане. — Мы тут, внизу, кое-что слышим, знаешь ли.

— Ты запер нас во тьме, но мы все еще слышим шепот.

Голоса сливались в безумный хор, слова переплетались, звуки, перемешивающиеся друг с другом, были хрупки и неотчетливы. Конрад едва разбирал их.

— Мы знаем самые страшные тайны тех, кто рядом с тобой.

— Ты окружил себя людьми, говорящими то, что ты хочешь слышать, но за твоей спиной они строят козни, планируют твое свержение.

— Ты слишком доверяешь тем, кто твердит то, что ты от них ждешь, и никто не дает тебе хороших советов. Ты любишь подхалимов и не обращаешь внимания на преданных служак. Это приблизит твой конец.

— Не задирай нос, мертвец. Скоро ты станешь таким же, как мы, тебя насадят на кол и оставят гнить, и Морр заберет твою душу.

— Уже забрал, — произнес Конрад без всякой иронии в голосе.

— Нет, твоя душа бредет по длинной темной дороге в поисках покоя. Она обречена на вечные муки, поймана в капкан меж явью и сном. Отдыха не будет ни убийце в тебе, ни мальчишке, ни мужчине. Твоя душа чахнет. Ребенок, которым ты был, горит. Мужчина, которым ты был, горит. Это не кончится никогда. Пожар не погаснет. Он поглощает все, чем ты был, и все, чем ты мог бы стать.

Голоса так торопились сказать свое, что сталкивающиеся друг с другом слова, протискиваясь сквозь частое сито Морра, слились в один голос помешанного, словно и не исходили из разных ртов.

— Вас нет. Думаете, я этого не знаю? Вы все в моей голове.

— А ты — во всех наших.

— Во всех наших.

— Да. Во всех наших.

— Если мы в твоей голове, наши слова должны быть правдой, в которую ты веришь. Добро пожаловать в свою истину, Конрад. Добро пожаловать в правду, осужденная на адский огонь душа, не будет тебе покоя, когда отправят тебя на путь твой. О нет. Не будет тебе покоя, когда нож в ночи вырежет твое гнилое сердце и скормит его тебе. Не будет тебе покоя. Не верь никому, даже самым близким. О нет, в земле слепцов — кто увидит невидимую угрозу? Кто вспомнит тебя, когда ты исчезнешь и превратишься в пыль? Они вертятся вокруг тебя, они ищут твои слабости, и они найдут их. Найдут, потому что ты слаб.

— Я не слаб. — Конрад резко сорвал с пики голову и швырнул ее на пол. Череп покатился кувырком.

Остальные рассмеялись. Чудовищный, издевательский звук едва не оглушил графа.

Он яростно пнул голову, шмякнувшуюся о влажную каменную стену, и зашагал вдоль ряда, готовый ударить любого, кто осмелится уколоть его.

— Он будет первым, — заявила последняя голова.

— Кто?

— Он — Золотой, он тот, кто сияет ярче всех, он тот, кто горит. Весь блеск — фокус, чтобы сбить с толку недоумков. Верить ему — значит умереть.

Конрад мерил шагами крохотное пространство, стиснув виски, словно пытаясь очистить сознание, привести в порядок мысли. Никогда еще головы не подводили его, так что их совет было не так-то просто отвергнуть.

— Как я узнаю?

— Посмотри в зеркало и увидишь ложь, отраженную в стекле.

Конрад горько рассмеялся.

— Я окружен ложью и лжецами, и никто из них не отражается в зеркалах. Что вы мудрите? Ведь невидимость — проклятие нашего племени.

— Невидимой угрозы мудрый человек боится больше всего. Они как ты. Они слабы, и слабость движет ими. Им нельзя доверять, как змеям. Да, как змеям. Они змеи, не верь им. О нет, не верь.

Конрад опустился на колени и поднял укатившуюся голову. Медленно и осторожно насадил он ее обратно на кол.

— Это безумие.

— Но это же твои мысли, не так ли? Это высказывается твой разум. Не верь никому. Вот мудрость, которую мы дарим тебе. Внемли ей. Ты должен. Она спасет тебе жизнь.

Голоса разом смолкли.

Говорить больше не о чем.

Кто-то предаст его, кто-то близкий. Кто-то, кого он считает другом: Золотой.

Конрад прошел вдоль застывших лиц, изучая их одно за другим.

Молчание.

Он тыкал в них пальцем, толкал, хватал за челюсти и пытался заставить черепа говорить, но они не издавали ни звука.

Они уже поделились своей мудростью.

Графу хотелось бы отмахнуться от их слов, но как? Они знали то, чего не могли знать. Они знали то, чего не знал он.

И все же разговор состоялся.

Он побыл немного в тишине, обдумывая сказанное головами. Фокус невелик. Все власти предержащие окружают себя честолюбивыми и жадными советчиками. Предательство неотделимо от их сердец. Немногие, рвущиеся к власти, чисты. Речи о том, что семена краха прорастают повсюду вокруг него, это речи его собственной паранойи, сеющей зерна сомнения.

Но даже у параноика могут быть объективные причины бояться ближних своих.

Он не единственный наследник фон Карштайна, но пока он пользуется поддержкой, дающей ему достаточно сил, чтобы отсекать исходящую от других угрозу.

Но власть эта не продлится вечно. Он был бы круглым дураком, если бы полагал иначе. Преданность переменчива. Людей можно покупать и продавать.

Он затеял долгую игру. Власть нужно укреплять, стать бесспорным хозяином всех вампиров.

Пока живы остальные, всегда существует угроза захвата трона. Они сильны, они сильнейшие из оставшихся потомков Влада. Они фон Карштайны. Наследие порченой крови Влада струится в их венах. Ирония в том, что ему необходимо укреплять силы своего народа, но паранойя велит вырывать чужие сердца ради спасения своей шкуры. Выпади им шанс, они убьют его. Он это знал. И не собирался давать соперникам этот шанс.

Итак, прежде чем игра завершится, ему придется разобраться с ними.

Вот единственное разумное решение.

Конрад покинул комнату с головами. Константина он нашел в библиотеке. В прошлой жизни вампир был ученым, великолепно разбирающимся в истории Старого Света.

— Как дела?

— Идут, — отозвался Константин, почесывая затылок замаранными чернилами пальцами.

На столе перед ним лежали бумаги.

Конрад уселся на стул возле первого из своих отпрысков. С Константином его связывали прочные узы, он испытывал к юноше почти отеческие чувства и, как любой отец, питал большие надежды. Переплетя пальцы, Конрад с притворным интересом уставился на покрытые письменами документы.

Новая библиотека была лишь малой частью наследства Конрада, но частью жизненно важной. Со знанием приходит сила. Окружая себя великими знаниями, собранными со всех четырех концов света, Конрад рассчитывал обезопасить свою власть. Он страдал при мысли о том богатейшем знании, которое его предшественник потерял по собственной глупости. Несомненно, проклятые сигмариты сожгли все, и гений Нагаша утрачен навеки. Скверно и тошно. Одним-единственным заклинанием Влад поднял из грязи войско. А что сделал бы он, Конрад, будь в его распоряжении такая сила? Вот и еще один грех Влада: ему недоставало воображения. Имеющейся силе надо давать волю.

— Вижу, ты продвигаешься. — Конрад обвел рукой разбросанные бумаги.

— На составление перечня всего этого уйдет две жизни, — буркнул ученый, но потом, кажется, вспомнил, что его мир изменился, дав ему достаточно времени, чтобы прочитать все книги в этой обширнейшей библиотеке, и даже больше. — Полагаю, тебя в основном интересует история?

Трудами Константина в том, что касалось магии и древних знаний, библиотека Конрада могла конкурировать с любым домом науки в любой точке мира. История была личным вкладом Конрада. С помощью ученого новая версия его жизни угнездилась в истории Старого Света. И не важно, что это ложь, со временем она неразрывно срастется с правдой. Конрад мог создать собственную династию, проследить свой род до самого Вашанеша, первого великого вампира, и люди поверят в вымышленные истории, которые станут канонической истиной. Да, знание удивительно — оно текуче, податливо.

Конрад изучал историю со страстью не меньшей, чем могли бы внушить отец, мать и обстоятельства любому юному отпрыску аристократов, — не годится быть невеждой среди равных себе. Он знал об эпидемиях и войнах, о победах духа и черных днях, когда все, казалось, подходило к концу. Даты и подробности утратили ясность, но это было не важно. С Константином он потихоньку переписывал мир, страница за страницей.

— А… э… другие темы?

Конрад не обладал даром постигать сокровенное, хотя оно, конечно, восхищало его. От таких, как Константин, наделенных природной хваткой, он хотел узнать все, что можно, но чем больше они объясняли, тем меньше он понимал.

— В обработанных документах упоминается Иммолай Фей. Она благодарна тебе за это, мой господин, и надеется, когда придет время, отплатить за доверие.

Опять это слово: «доверие».

— Конечно, ничто в этом мире не дается даром, Константин. Ей известно, что я ожидаю кое-чего в обмен на свою щедрость. Придет день, когда я потребую плату, какой бы она ни была. И доверие тут ни при чем. Я приказываю ей: хозяин — служанке. Скажи, Константин, а в наших отношениях присутствует доверие?

— Господин?

— Ты веришь мне, и, кстати, следует ли мне верить тебе?

Ученый на секунду задумался, и это понравилось Конраду. Значит, ответ не будет непроизвольным. Он не унижается перед своим господином, не кланяется верноподданнически, а оценивает все стороны их взаимоотношений. Если это не признак доверия, то, что же тогда?

— Нет, мой господин. Боюсь, между нами очень мало, а то и вовсе нет доверия. Со свой стороны, я живу в страхе, что разочарую тебя и разделю жестокую судьбу многих других. Ты привел меня в эту жизнь, и, отбросив в сторону вопрос крови, эта жизнь — не такое уж плохое место пребывания, но в ней нет веры, а есть лишь страх. Ты же, подозреваю, жаждешь того, чего не имеешь, в данном случае — знания. Ты видишь эти бумаги и презираешь тот факт, что они ничего не значат для тебя. Ты ненавидишь слабость, таящуюся в тебе. Значит, несмотря на свою силу, ты, по крайней мере, в одном отношении ниже меня и, следовательно, намерен выжать из меня все, что можно, а потом, осушив до капли, раздавить в лепешку. Здесь нет доверия, одна горечь.

— Ты проницателен, Константин.

— На том стоим, милорд.

— О, но, видишь ли, это здоровые взаимоотношения, не так ли? Мы уважаем друг друга, пусть это уважение и основано на страхе, но это взаимное уважение. Мы нужны друг другу.

— Только однажды я стану бесполезен, — Константин взял перо и макнул его в чернильницу, стоящую рядом с раскрытой книгой, — и этот день будет днем моей смерти.

— Тогда от тебя зависит, как сделать себя полезным, верно?

— Я стараюсь, милорд.

— Я хочу, чтобы ты написал балладу. Что-нибудь героическое. Хорошо иметь трубадуров, воспевающих мои победы, как ты считаешь?

— Напишу, — согласился Константин. — Дело стоящее. Легенды о тебе станут распевать по всему миру.

— Ты славный человек, Константин. Надеюсь, ты всегда будешь полезен мне.

— И я надеюсь, милорд.

Конрад отодвинул стул и поднялся, но вдруг замер, словно пораженный внезапной мыслью. Граф кивнул самому себе:

— За вечерней трапезой ты сядешь рядом со мной во главе стола.

— Это честь для меня, милорд.

— Посмотрим, не сделаешь ли ты что-нибудь полезное, славный человек.

— Как пожелаешь, милорд, хотя, может быть, это несколько… поспешно.

— Я совершенно уверен в тебе, Константин. Ты меня не подведешь.

Ученый торопливо зацарапал пером по листу, зачеркивая только что написанную строчку. Конрад ушел, не желая ему мешать.

Пиршество само по себе было скучным занятием в отличие от банкетов, которыми он наслаждался при жизни. Гамайя отобрали в качестве основного блюда десяток счастливчиков из числа кающихся грешников. Обнаженные, они медленно истекали кровью, один за другим, наполняя густой, красной и горячей жидкостью кубки, которые передавались сидящим во главе стола. Жонглеры показывали фокусы и кувыркались, но все это давно уже набило оскомину. Конрада утомляло однообразное действо. Он лениво махнул рукой, и актеров стащили со сцены, присоединив к деликатесным яствам. Лишь их смерть вызвала на лице графа-вампира улыбку.

— Наконец-то какое-то развлечение, — сказал он, наклоняясь к Питеру.

Брат усмехнулся.

— Тебя всегда было легко позабавить.

За время, проведенное в Драквальде, Питер изменился. Все они изменились, но Питер — больше чем кто-либо другой из его извращенной пародии на семью. Он регрессировал, вел себя почти как животное и жрал так, словно каждая еда — последняя. Отвратительно.

В лесу он затеял свою игру за власть, бросив вызов Йереку, отстаивая право самому вести вампиров к безопасности. Волк ответил на вызов — и одним ловким ударом кастрировал Питера. Сделавшись слабейшим из всех, теперь он подкрадывался к жертве в темноте, как мелкий хищник, хорек или горностай, или иной зверек, привыкший рыться в людских отбросах.

Эммануэль, жена Питера, была чудовищем совсем иного рода. Конрад понимал, почему Питер выбрал ее. Не из-за красоты: она была скорее интересной, чем привлекательной, и черты ее лица казались слегка перекошенными. Нет, Питер обратил ее за то, какой женщиной она была. Даже сейчас смертное сияло в ней, затмевая бессмертное. С губами, рдеющими от свежей крови, и глазами, переполненными потерянными душами, в ней легко виделась женщина, бывшая при жизни очаровательной. В смерти же она стала роскошной.

Рядом с ней располагался весьма недовольный соседством Ганс. Из них всех он, пожалуй, больше всего походил на того, кто его породил. В нем чувствовалась какая-то отчужденность, но она легко ломалась под напором его дикого темперамента.

Йерек прятался в тени, не присоединяясь к застолью. Как всегда. Ганс не выносил Волка. Он не делал тайны из своей брезгливости — зачем Влад разделил кровь с отребьем вроде Йерека? Из издевательского почтения Йерек старался держаться как можно ближе к Гансу, раздувая угли вампирского гнева. За столом он лично прислуживал Гансу, зная, что это раздражает вампира. Конрад был уверен, что Йерек ощущает: его место в семействе под угрозой из-за последнего отпрыска Влада. А Ганс все никак не мог повзрослеть. Порой он становился совершеннейшим ребенком, избалованным шалопаем, и часто бесился, не в силах добиться своего.

Фриц, последний из братьев, сидел рядом с Константином; если Ганс был луной, то он — солнцем. Угрюмости и задумчивости Ганса Фриц противопоставлял оживленность и болтливость. Его окружали целый выводок потомков и семь великолепных женщин, соревнующихся друг с другом за право исполнить его причудливейшие капризы. При жизни он был гедонистом, а в смерти удовлетворял любое свое желание. Любое.

Младшие вампиры занимали скамьи у стен, насыщаясь потихоньку местным мясцом.

— А теперь танцы, — хлопнул в ладоши Фриц. Семь его «дочерей» кинулись к центральной сцене, и их гибкие тела поплыли в текучей эротической пляске с тончайшими покрывалами — женщины танцевали для своего отца, подарившего им смерть. Фриц скрестил руки на объемистом животе и откинулся поудобнее, наслаждаясь представлением.

Конрад тоже наблюдал за женщинами. Их провокационный танец смущал его. За спинами плясуний маячила тень его матери, неодобрительно покачивая головой и хмуря брови, вдребезги разбивая всякое возбуждение. И все же он следил, как они движутся, играя в танце короткими кривыми мечами, чьи опасные лезвия усиливали чувственность грации вампирш.

Затаив дыхание, Конрад не отрываясь смотрел, как блеснули мечи, вспарывая кожу, а потом все кончилось — семь женщин упали на пол под восторженные аплодисменты Фрица. Когда плясуньи поднялись, к овации присоединились и остальные, и вскоре зал наполнился шумом восхищенных голосов. Конрад встал, поднял руку, призывая к тишине, и не опускал ее, пока не обрел полный контроль над толпой. Только тогда он кивнул.

— Думаю, пришла пора вкусить иную усладу. Мы уже набили желудки свежим мясом и порадовали взгляд видом этих юных леди. Теперь же настало время заглянуть в будущее. После этого, кажется, молодой Константин желает исполнить нам балладу собственного сочинения. Но сперва — прорицатель.

Двое из гамайя Конрада почти внесли под руки маленького чумазого человечка. За собой он тащил козла на веревке, которого, неуклюже поклонившись, подвел к столу. Козел был тощ, кожа да кости, и его хозяин выглядел не лучше.

Питер подавил смешок.

Ганс с отвращением покачал головой.

Фриц радостно захлопал, а Константин слегка поежился.

Эммануэль смотрела на Конрада, а не на странного коротышку с козлом, и граф обнаружил, что не может отвести взгляда. Правильно ли это — вожделеть потомство собственного брата? Он был уверен, что нет, но, так или иначе, множество лучших вещей в жизни дурны. Но это же не останавливало его желаний.

— Мой темный господин, — пробормотал вещун, пытаясь привлечь внимание Конрада. — Скажи, что ты желаешь узнать, и мы сверимся со знамениями. — Из-за скрученного обрывка веревки, служащего ему поясом, гадальщик вытащил тонкий, усеянный драгоценными камнями ритуальный кинжал, поднес клинок к губам и поцеловал лезвие. — Так что же, мой господин? Какой вопрос жжет твое сердце?

Слово «жжет» взорвалось у Конрада в голове. Кажется, сегодня оно преследовало его. Вампир повернулся к жалкому плешивому человечку с реденькой бороденкой и кожей, темной не от загара, а от грязи.

— Я желаю знать будущее Дома фон Карштайнов, предсказатель. Говори, человек. Ты держишь нас всех на крючке любопытства. Что гласит мудрость богов?

Двое из гамайя Конрада поставили козла на центральный стол и, придерживая за загривок, прикрыли ему глаза ладонями. Скоро животное успокоилось, хотя пугливость его было легко понять — в воздухе висел густой запах крови.

— Услышьте наши слова, о богини раздора, о боги вражды, покажите судьбы тех, кто собрался в этом великом доме, откиньте завесу черных теней, осветите путь мудрости, покажите щели, где прячутся в засаде ошибки, мы просим вас. Покажите.

Завершив речь, коротышка вонзил ритуальный кинжал глубоко в брюхо козла и дернул, расширяя рану, чтобы внутренности животного вывалились на стол черно-кровавыми петлями, шлепаясь на тарелки, еду и сползая на пол. Козел забился в агонии, копыта его скользили, путаясь в вонючих потрохах. Когда предсмертные судороги животного прекратились, гадальщик спихнул тушу на пол и опустился на колени, изучая предзнаменования, таящиеся в смердящих на столе кишках.

Наконец вещун поднял взгляд. На его уродливом лице ясно читался страх.

— Знамения недобрые, господин.

— Недобрые? — Брови Конрада приподнялись. — Объясни.

Коротышка сглотнул и выпрямился. Даже стоя, он не возвышался над сидящим графом-вампиром.

— Потроха гнилые, господин. Плоть животного воняет. Это дурной знак.

— Действительно, но, возможно, у тебя под рукой есть другой козел, которого можно выпотрошить и еще раз проникнуть в суть нутряных пророчеств?

— Какая нелепость, — фыркнул Ганс. — Может, прекратим эту ерунду? Мне и без того есть чем заняться.

— Сиди, — холодно бросил Конрад. Ганс поднялся.

— Я сказал — сиди! — грозно повторил Конрад и тоже встал.

— Не собираюсь.

— Братья, братья, давайте лучше насладимся представлением. Смотрите, привели барана. Это должно быть поувлекательнее, ведь наш перепуганный коротышка-вещун, чтобы спасти свою шкуру, явно собирается предсказать нам великолепное будущее. — Фриц вклинился между братьями. — Зачем ссориться? Будем вести себя благопристойно.

Ганс с ворчанием опустился на стул и принялся демонстративно стягивать с себя перчатки, палец за пальцем, а потом — чистить ногти острием ножа, упорно не желая глядеть на гадальщика, потрошащего барана.

Новые потроха тоже смердели.

Дрожащий человечек взглянул на сидящих перед ним вампиров. Язык его, пытающийся озвучить участь, прочтенную по разлагающимся внутренностям, прилип к нёбу.

— Измена прячется за каждым углом. Измена приведет к падению. Друзьям нельзя доверять.

— Дай мне твой нож, человек! — приказал, выходя из-за стола, Конрад.

И протянул руку.

— Немедля.

Коротышка с бегающими от ужаса глазами передал вампиру тонкий клинок, и Конрад, всаживая острие кинжала в живот гадальщика, на миг ощутил сладостный трепет власти, прокатившийся по его телу. Он вспорол человека до самой грудины. Предсказатель вопил и пытался удержать голубоватые кишки, выскальзывающие из его пальцев. Потом гадальщик замолчал.

— Что ж, я не чародей, но, глядя на эти знаки, подозреваю, что Дом фон Карштайнов ждет светлое будущее. Воистину светлое. — Он пнул мертвеца. — Я также уверен, что, если бы наш вещун мог говорить, он бы согласился со мной. Увы, ворожба совсем исчерпала его.

— Ох, ну и абсурд, — с отвращением бросил Ганс, поднял со стола кожаные перчатки и встал. — Ты позор семьи. Все вокруг тебя гнусно. Ты псих. Напыщенный позер, ты ведешь себя так, будто ты старший. Ты ведешь себя так, как будто ты — он, но у меня есть для тебя новость, братец: ты не он. Ты недостоин его имени. Ты нас бесчестишь. Так было, и так будет. Предсказатель прав: если мы пойдем за тобой, мы добровольно отправимся на погибель!

— Как ты смеешь?! — выдохнул Конрад.

Никто не сдвинулся с места, когда Ганс, обогнув стол, хлестнул Конрада перчаткой по лицу.

— Дуэль! — возбужденно воскликнул Фриц. Никто его не слушал.

Все еще сжимая окровавленный нож, Конрад ухмыльнулся и прижал острие клинка к щеке Ганса.

— Я могу выпотрошить тебя здесь и сейчас! — рявкнул он и надавил сильнее, надрезая кожу. Рана была суха, но Конрад слизнул с лезвия запекшуюся кровь гадальщика. Улыбка его лучилась коварством хищника.

— Попробуй, — спокойно ответил Ганс.

— Наш брат прав, ты бросил мне вызов. Твое проклятое чувство чести будет удовлетворено в последние минуты перед первым лучом солнца. Мы уладим все раз и навсегда, братец. Я дам тебе несколько часов, чтобы пожалеть о своей опрометчивости, а потом мы встретимся в дуэльной зале, где твои отпрыски смогут понаблюдать, как я вырезаю твое сердце. А теперь убирайся с глаз моих.

Идея добавить спектаклю огонька принадлежала Фрицу.

Вампиры разложили вдоль стен дуэльной залы поленья и сбрызнули их маслом. Когда дуэлянты сойдутся, к дровам поднесут факелы и зрелище станет интереснее.

— Какое ребячество, — заметила Эммануэль, занимая место на балконе. Она явно не одобряла происходящее, но с радостью согласилась стать зрителем.

— Напротив, — вполголоса отозвался Константин, наклонившись ближе к женщине. Акустика в дуэльной зале была странной. Слова тут разносились дальше и громче, чем им следовало и чем ожидал говорящий. — Дуэль во имя чести — последний бастион цивилизации, госпожа. Ситуация, возможно, и надуманная, но так подчеркивается абсолютная честность поединка. Вполне вероятно, что всего через несколько минут или Ганс, или Конрад погибнет, и эта смерть докажет правоту победителя. Ученые называют дуэль последним средством закона. Это захватывающий процесс.

— Это варварство.

— Возможно, с внешней стороны, — признал Константин, — как все виды войны, но под поверхностью он бесспорно культурен. Возьмем хотя бы выражение «бросить перчатку». Оно происходит от ритуала дуэли. Ты принимаешь вызов, поднимая ту же перчатку или латную рукавицу, и, конечно же, есть масса способов дать удовлетворение противнику. Дерутся, например, до первой крови, что означает, что проигрывает первый, кого ранят, во, с учетом нашей природы, этот путь для нас неприемлем, с чем, уверен, вы согласитесь. Ганс может, конечно, потребовать боя до смертельного исхода, в котором удовлетворение не достигается, пока одна из сторон не погибнет. Он также будет вправе прекратить дуэль, если кто-то их противников окажется выведен из строя, пусть и не фатально.

— Для человека, днем и ночью общающегося только с книгами, ты знаешь о поединках немало.

— Именно поэтому и знаю, госпожа. В каждой книге содержатся интересные факты. Слово «дуэль», например, может происходить от древнеимперского «duellum», слова, означавшего войну; но также существует вероятность, что это производная от «duo», «дуэта», что дает нам новое значение: «поединок». Но мне лично нравится более древнее объяснение, на рейкпшиле «teona»; «сжигать», «истреблять». В процедуру включалась горящая перчатка, добавляющая элемент опасности для каждого участника. Только сильнейший из нашей породы способен противостоять огню. Многие крестьяне все еще верят, что для уничтожения вампира нужно его сжечь.

Ожидающий на дуэльной площадке Конрад повернулся к паре на балконе. Константин умолк, предположив, что болтовня мешает его господину сосредоточиться.

Сзади подошел Фриц и, ухмыляясь, облокотился на перила балкона.

— Знаешь, Константин, тебе нужно изведать всего и побольше. Я могу послать к тебе в библиотеку одну из моих девушек, чтобы… э… помочь тебе на время забыть о своих книгах. Хочешь? Она наверняка предложит тебе уникальный метод обучения.

— Фриц, ты неисправим. Перестань портить юного Константина.

— Слушаюсь, сестрица моя. А ты, Эммануэль, берешь от жизни все веселье, ты в курсе?

В зале Конрад проделал несколько разминочных упражнений, со своим демоническим мечом и без него. Он двигался с грацией прирожденного гимнаста, плавно переходя от позы к позе. Уравновешенность подчеркивала изящество движений, стремительность выпадов превращала тренировку в танец, завораживающий своей текучестью. Но была в нем и надменность, почти свирепая. Конрад скинул с плеч шелковый плащ, подбросил его в воздух и крутанулся, выставив меч. Два шелковых лоскута спланировали на пол по обе стороны клинка.

Тут в дуэльную залу вошел Ганс, и Конрад повернулся к брату:

— А я начал думать, что ты опомнился, братец. Рад видеть, что я ошибался. Я дам тебе пару секунд на подготовку. Не хочу, чтобы меня обвинили в грязной игре.

Ганс повел плечом и поклонился балкону. Затем он повернулся к Конраду:

— Ты несносный пустомеля, Конрад. Пришла пора укоротить тебе язык.

— И ты считаешь себя тем, кто это сделает, братец? — Конрад усмехнулся. — Я лично думаю, что эта роль не для тебя. Впрочем, скоро увидим. Секунданты, зажигайте огонь!

Двое из гамайя Конрада поднесли факелы к облитому маслом дереву, и огненный туннель вспыхнул.

Противников обдало жаром.

По обе стороны дуэльной залы стояли некроманты, магией удерживая ярость пламени под контролем. Одно слово любого из них потушило бы пожар прежде, чем он объял бы замок.

Конрад вытащил меч и вошел в пространство меж двух огненных полос.

Ганс ступил в пылающую галерею с другой стороны, сжимая тонкий, слегка изогнутый меч, выкованный в его родной земле. Он поднес лезвие к губам и ринулся в атаку.

Дуэль не выглядела изящной.

Ганс, под напором дикого жара, сделал безрассудный выпад, который Конрад легко отразил и в свою очередь небрежно ткнул противника рукояткой дьявольского клинка, намереваясь этой издевкой еще больше распалить Ганса, толкнуть его на риск. И ему это удалось.

Конрад отбил еще две атаки брата, с каждым разом улыбаясь все шире.

В дуэльной зале слышался лишь лязг сталкивающихся мечей да потрескивание буйного пламени.

Конрад дал Гансу секунду отсрочки, ловко уклоняясь от выпадов противника, прежде чем провести первую серьезную атаку. Ганс не мог тягаться с Конрадом ни в мастерстве, ни в скорости реакции. Граф не собирался дарить брату достоинство истинной смерти. Он хотел, чтобы вампиры на балконе увидели, что он лучший. Конрад сделал три шага вперед и, вместо того чтобы сделать обманное движение и завершить комбинацию ударом в голову, чего Ганс мог ожидать, резко вонзил дьявольский клинок в руку противника. Меч глубоко рассек мышцы, и Ганс выронил оружие. Изогнутый меч зазвенел, ударившись о пол. В этот миг Ганс понял, что погиб.

Конрад безжалостен. Он ничего не прощает.

Нетронутый огнем, лижущим плиты у его ног, Конрад шагнул ближе и стиснул Ганса в смертельных объятиях.

— Ты мертв, — прошипел он, а потом сильно толкнул неприятеля, так что тот потерял равновесие.

С головокружительной скоростью меч графа прочертил в воздухе невидимую дугу и одним ударом снес голову Ганса с плеч.

Но Конрад на этом не остановился.

Он разрубил тело упавшего брата на куски и один за другим, под взглядами зрителей, скормил их пламени.

— Тот, кто горит ярче всех… — произнес он со смехом. — Конец паршивому золоту.

И Конрад, в огненном ореоле, вышел из зала. На балконе зааплодировал Фриц.

— Вот, друзья мои, настоящий фон Карштайн.

— Ты идиот, — буркнула Эммануэль, — вот настоящий монстр.

— Это одно и то же, дорогая, одно и то же.

— Твое невежество поражает, Фриц. Только не говори, что ты не понял, что только что произошло.

— Ганс был дураком. Он позволил втянуть себя в драку, победить в которой не мог по определению.

— А в следующий раз это будешь ты, или Питер, или кто-нибудь еще, кого наш дорогой Конрад сочтет угрозой своему проклятому правлению.

— Я не дурак, сестрица моя.

— О, думаю, ты только что доказал обратное, Фриц.

Глава 8. Пешком к Сильвании

Пограничные области Сильвании

Первый поцелуй снега, зима, 2056

Что-то в этом чародее заставляло Каллада Стража Бури чувствовать себя чертовски неуютно.

Он ничем не походил на других людей, с которыми доводилось встречаться дварфу. И дело тут было не в рассеянности колдуна и не в том, что все часы бодрствования он проводил, погруженный в собственные думы. И не в том, что он был непроницаем, в то время как прочие представители человеческой породы гордо выставляют напоказ свою лояльность, точно символ чести. И не в том, что этот человек говорил загадочными рифмами о вещах, не имеющих для дварфа никакого смысла.

Все было гораздо проще. Калладу не нравился Невин Кантор.

И все же его присутствие было необходимо. Без колдуна их погоня стала бы почти невозможной. Только что Кантор, принюхиваясь, остановился на возвышении чуть впереди. Дварф знал, что идущий мертвец оставляет за собой особый запах, достаточно сильный, чтобы по нему мог следовать глухой, немой и слепой адепт. Кантор объяснил им все это в первую же ночь, много лун назад. Мертвецы — это скверна, они оскорбляют природу, и та отвергает их. Ветра чувствительны к нюансам мира, над которым летают, и подхватывают фибры отвращения природы, создавая зараженную ленту, которую несет Шайш, шестой ветер. Идя за ним, теоретически можно отыскать тварь.

Кантор исчез за выступом, не оглянувшись, не проверив, поспевают ли следом остальные.

Крякнув, Каллад поправил заплечный мешок и зашагал за колдуном.

Кантор был высок, даже по людским меркам, хотя мяса на нем было не больше, чем на путешествующих с ними солдатах, так что выглядел маг изможденным и хилым. Волосы его были собраны на макушке в пучок, а над ушами, на пиратский манер, сбриты вовсе.

Колдун привел их в Нулн в канун месяца фохексен. Старый город еще не оправился от бойни, учиненной вампиром, Джоном Скелланом. Улицы кишели сплетниками и шарлатанами, предлагающими защиту от вампиров в виде безделушек и талисманов. Амулеты эти были, естественно, бесполезны, но крестьяне легко покупались на обман, ибо хотели верить, что им продают безопасность. Каждый второй встречный носил на шее знак Сигмара. Остальные довольствовались более практичными средствами обороны: кольями, зубчиками чеснока, чертополохом, склянками с освященной в храмах любезных им богов водой и серебром. За неделю купцы продали сезонную норму серебряных кинжалов и амулетов. Суеверные страхи терзали город.

Разговоры на каждом углу снова и снова возвращались к жуткой судьбе правящего семейства Либевиц. Их тела похоронили в фамильном мавзолее лицами вниз, завалив гробы огромными каменными плитами.

Никто не желал их возвращения.

Группа оставалась в городе четыре дня, черпая информацию из слухов, но и сплетни оказались никуда не годны. Молва то утверждала, что сам Влад фон Карштайн вернулся отомстить городу, то говорила, что целая орда нежити устроила эту ночь разврата. Кто-то считал, что у бестий были сообщники, отметившие днем дома обреченных, чтобы никто из аристократов не избежал казни.

В некотором смысле местные рассматривали вампиров не только как монстров, но и как освободителей.

Это стало для Каллада откровением.

На остальных Нулн тоже произвел гнетущее впечатление. Ощущение безотлагательности, постепенно рассеявшееся за долгие недели пути, вернулось. Воспоминания об убийстве жрецов в соборе ожили снова. Даже Сэмми, болтавший без умолку, помрачнел и погрузился в себя на все время их пребывания в старом городе, что дало Калладу еще один повод ненавидеть преследуемых ими чудовищ.

Нулн они покинули, преисполнившись намерения достичь цели.

Никто из отряда не ожидал сообщения чародея о том, что след, по которому он идет, раздваивается. Это подтвердило худшие опасения Каллада — они гнались не за одним вампиром, а за двумя: за Скелланом и той тварью, которая вытащила пленника из недр собора сигмаритов.

— Следы разные, — объяснил Кантор. — Один гораздо отчетливее другого. Нельзя сказать, который принадлежит нашему чудовищу, ведь одного вампира захватили в плен жрецы, но из двух зол большее направилось к югу. Второе же, рискну предположить, возвращается в Сильванию.

— Значит, у нас есть выбор, — буркнул Раймер Шмидт. Молодому человеку явно не нравились оба варианта. — Либо подобраться к логову одного зверя, в котором, без сомнения, поджидает его родня, либо отправиться за другим на юг, и неизвестно, куда этот путь приведет. А второй-то, очевидно, главный в паре.

— Выбора нет, — прозаично заметил Иоахим Акман. Жрец, кажется, примирился с неизбежностью встречи с Морром на любой дороге.

— Можно вернуться домой, — предложил Невин Кантор. — Мы видели, на что способны эти бестии. Велики ли наши шансы? Горстка людей против чудовищ, способных на такую дикость?

— Да, можете улепетывать домой, трусливо поджав хвосты. Никто вас не остановит. Но я не побегу, — заявил Каллад. — Единственное, что нужно злу, чтобы буйно расцвести, это чтобы добрые люди вроде нас бездействовали. Возвращайтесь домой, прячьтесь, если хотите, а я не буду. Я отправлюсь в брюхо твари, если потребуется. Или я убью эту бестию, или она — меня. Даже не сомневайтесь.

Корин Рет кивнул:

— Я не тороплюсь встретиться с Создателем, но дварф прав. Я останусь с ним и пойду туда, куда он нас поведет.

— Хорошо, — сказал Каллад. — А как насчет остальных?

— Я с тобой, — ответил Акман.

— Я тоже, — поддержал товарища Раймер Шмидт.

Солдаты Гримма переглянулись, подбадривая друг друга. Они тоже были готовы продолжить охоту.

— А ты, колдун?

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — без энтузиазма откликнулся Невин Кантор.

— Значит, решено. Мы идем. Погибнет либо он, либо мы. Пути назад нет. Так что скажи, что разузнал, чародей.

— Мне почти нечего сказать, дварф. Большее зло свернуло на юг, меньшее направилось к дому. Оба, насколько я знаю, путешествуют в одиночку.

— Ну, это уже кое-что. Значит, надо выбрать один путь из двух. Колдун, что чует твое нутро? Куда шагает наш вампир?

Желтолицый маг сорвал пучок травы и подбросил стебельки в воздух. Былинки рассеялись и полетели по ветру, каждая своей дорогой.

— Выбери травинку, дварф, любую, и подкинь ее. Затем сделай это снова, и снова, и еще разок — просто чтобы убедиться.

Каллад послушался. Зеленые стебельки снова отправились в разные стороны.

— Полагаю, в этом представлении заключена некая мудрость?

— Конечно. Можно ли сказать, куда полетит следующая травинка?

— Нельзя.

— Вот именно. Каждой травинке предначертан свой путь. Это что-то вроде судьбы, если хочешь. Лепесток обречен упасть, но мы не в состоянии предсказать, где именно. Можно проверить ветер. — Кантор послюнявил палец и поднял его над головой. — Ветер юго-восточный, так что наш стебелек более чем вероятно понесет туда. — Костлявый палец начертил условную траекторию. — Ветер не сильный, но трава легкая, так что она вполне способна преодолеть большее расстояние, чем мы ожидаем. Думаю, она приземлится… здесь. — Маг отметил выбранную точку маленьким белым камешком. — Пожалуйста, еще один стебелек, дварф.

— К чему это все? — поинтересовался Корин Рет.

— Терпение, жрец. Скоро увидишь.

Каллад подбросил былинку. Пойманная ветром, она закрутилась и опустилась в вершке от камня колдуна.

— Впечатляюще, — признал Каллад. — И как же это поможет нам, поскольку, как я догадываюсь, помочь должно?

— О, поможет. Наверняка поможет. Видишь ли, мы воспользуемся той же логикой, чтобы определить, какую дорогу выбрать.

— Что? Подпрыгнем повыше и поглядим, куда нас снесет?

Раймер Шмидт хихикнул.

— Не совсем; если допустить, что Скеллан — слабейший из пары, то следует вывод: именно он вернулся в безопасные для него проклятые земли.

— Почему же он слабейший?

— Потому что он прожил взаперти почти два года, в то время как второй все это время разгуливал на свободе, хорошо питался и набирался сил. Так что очевидно — более сильный зверь двинулся на юг. Это вовсе не случайность, это логика.

— Значит, ты уверен, что существо, убившее жрецов, перешло границы Сильвании?

— Совершенно уверен.

— Тогда мы идем на юг.

Заявление дварфа удивило всех.

— Ты хотел сказать — на восток?

— Нет, на юг. Нам не нужен щенок, нам нужен вожак.

— Но если Скеллан пошел на восток…

— Мы идем на юг, — настаивал Каллад. — Колдун прав. Скеллан был почти беспомощен, когда тот, другой, спас его. Значит, именно вторая тварь стоит за большинством убийств в соборе. Это же само собой разумеется.

Однако объяснения были неубедительны, и Каллад понимал это.

У него имелись свои причины отправиться на юг.

Скеллан был звеном между дварфом и убийцей его отца, но не самим убийцей. Каллад нутром чувствовал, что в его поисках незнакомец играет роль поважнее, а это означало, что надо идти на юг.

У диких зверей вожак тот, кто сильнее. И у этих бестий все так же.

— Как я уже сказал, одной смерти все равно не миновать, дварф. Если ты говоришь, идем на юг — идем на юг. — Невин Кантор пнул белый голыш носком сапога, отбрасывая камень с дороги.

Теперь, через месяц после того, как они свернули к югу, отряд находился на грани изнеможения, очень далеко от дома. Запасы продовольствия и воды были на исходе. Животные устали, и люди все реже садились в повозку.

Кантор возглавлял шествие, как и каждый день после того, как группа выступила из Альтдорфа. Каллад и остальные тащились шагах в десяти позади колдуна.

Они давно уже исчерпали все темы праздных дорожных бесед. Теперь отряд вот уже несколько недель шагал в молчании. Им не о чем было говорить, так что все не отрывали взгляда от разворачивающегося перед ними пути. Сэмми брел рядом с дварфом, не жалуясь, но очевидно скучая по знакомым улицам Альтдорфа, пусть там и не жили больше его родители, которые позаботились бы о мальчике.

Взойдя на гребень холма, Каллад увидел, что колдун остановился неподалеку. Видимо, его что-то встревожило. Каллад повернулся и махнул рукой остальным, поторапливая их.

— Я чую его.

— Близко?

— Как никогда близко, дварф. Он прошел тут менее дня назад. Запах очень силен.

— Значит, у него где-то тут логово.

Кантор кивнул в сторону нескольких деревьев, росших примерно в миле от путешественников. Рощица была достаточно густа, чтобы укрывать от солнца.

— Полагаю, вон там.

Каллад прищурился, озирая окружающий ландшафт. Спорить с колдуном ни к чему.

Они близко.

После стольких дней они наконец-то близко.

До заката оставалось больше часа, а значит, вампиру бежать некуда. Все, что нужно сделать, — выгнать бестию на солнце, и тварь сгорит.

— Вот так, мы загнали его в угол. — Дварф вскинул Разящий Шип на плечо. — Ублюдок там, скрыться ему негде, и, если он хоть на шаг выйдет из-под деревьев, солнце поджарит его.

— Ты собираешься рисковать своей жизнью из-за старых сказок, дварф? — спросил Кантор, показывая на садящееся светило. — Нет никаких оснований считать, что он действительно сгорит, кроме всяких побасенок. Если бы на кону лежала моя жизнь, я бы предпочел иметь доказательства посущественнее.

— Не важно, мы не станем его выкуривать. Если повезет, он будет спать сном проклятых, и мы покончим с ним прежде, чем он откроет глаза.

— Или он будет бодрствовать и ждать, когда мы окажемся в ловушке, — возразил Рет, сверля взглядом рощу, словно желая одной силой воли пробиться в черное сердце леса и увидеть притаившегося вампира.

— Или он будет бодрствовать и ждать нас, — согласился Каллад. — Так или иначе, вое закончится здесь.

Не слишком обнадеживающая мысль.

После месяцев поисков времени на подготовку не осталось. Все они знали, что делать. Есть множество способов убить вампира: обезглавить, сжечь, вырезать его черное сердце или четвертовать тварь. Каллад знал, что битва предстоит кровопролитная и, учитывая мощь врага, не один из их отряда падет еще до исхода дня.

Он готов был заплатить эту цену, если бы она стала расплатой за Грюнберг. На вампире висел огромный долг. Грюнберг, жрецы Сигмара, вор. Слишком много пострадавших. Каллад подумал о Феликсе Манне и той храбрости, которую проявил этот человек, невзирая на свои увечья. Одно дело — встретиться со смертью на поле боя, где умение противостоит умению, где ты равен врагу, но променять безопасность собора на попытку отыскать себе новое место в мире — это мужество не сравнимо ни с чем. Интересно, как справится с задачей вор, не опускаясь до нищенства? Но Каллад верил, что человек отыщет способ. Конечно, его изобретательность подвергнется испытанию, но Манн из тех, кто выживает, — и его стычка с чудовищем доказала это.

Пришла пора платить долги.

Дварф зашагал через поле к роще. Остальные последовали за ним.

С Разящим Шипом в руках он чувствовал себя совершенным. В иной день дварфа, возможно, и смутило бы то, что для ощущения собственной неуязвимости во всех смыслах ему требуется топор, но сегодня это казалось естественным.

Вампир сидел на поваленном стволе, дожидаясь, когда отряд выйдет на поляну. Никто не усомнился, что это вампир. У создания был орлиный профиль, резкие черты лица, но его истинную греховную природу выдавали глаза, пустые и бездушные.

Вампир встал с обманчивой грацией и, наклонив голову, обратился к Калладу:

— Не меня ли ты ищешь?

— Да, если ты тот, кто в ответе за смерть жрецов.

— Ну, тогда ты меня нашел, дварф. И что теперь ты и твой смешной отрядик неудачников собираетесь делать?

Каллад рассвирепел. Заносчивость монстра должна была толкнуть его на что-то глупое, но, понимая это, дварф не мог подавить желание разорвать врага голыми руками. Он вскинул топор.

Трое солдат Гримма как по команде выхватили из ножен тонко зазвеневшие мечи.

— Восемь против одного, разве это честно? — На губах вампира играла кривая ухмылка. — Надо как-то восстановить равновесие — Он пригнулся и, одним скользящим движением выхватив из потайных ножен в левом сапоге два острейших кинжала, метнул их в солдат. Люди с пронзенным горлом умерли, не успев удариться о землю. Вампир кувыркнулся влево, и третий кинжал из правого сапога впился в глаз последнего солдата. — Вот так уже лучше, — заявила тварь, легко поднимаясь.

Каллад на миг оцепенел.

Первым очнулся молодой служитель, Раймер Шмидт. Юноша стремительно кинулся через прогалину к вампиру.

Создание не пошевелилось, даже когда жрец замахнулся и швырнул во врага пузырек со святой водой из собора Сигмара. Стекло разбилось о щеку чудовища, но вода лишь намочила ему лицо.

— Твоя вера слаба, жрец. Ты не веришь, не так ли?

И прежде чем молодой человек сумел ответить, вампир стиснул его в смертельных объятиях и безжалостно сломал шею, после чего отшвырнул тело Раймера Шмидта и бросился на дварфа.

Каллад едва успел отразить первый удар бестии, вскинув обух Разящего Шипа и угодив им в челюсть вампира, уже почти погрузившего клыки в его предплечье. Вампир покатился кубарем, и Каллад получил несколько бесценных секунд.

Бешеная ярость твари ошеломляла. Каллад, Сэмми Крауз, Иоахим Акман и Корин Рет застыли плечом к плечу. Позади, охваченный паникой, закричал Кантор.

Все закончилось, не успев начаться. Отчаяние охватило Каллада. Все. Он проиграл. Никто не отомстит за Грюнберг, гибель его соплеменников останется неотплаченной, и не будет их душам покоя.

Колдун развернулся и кинулся наутек, прочь с поляны.

Каллад не остановил его. Магу не уйти далеко, если зверь решит преследовать его, это же очевидно.

Для них все кончено, а вампир даже не обнажил меч.

— Так-так, — протянул монстр, потирая подбородок. — Думаю, тебя стоит приберечь напоследок, да, дварф? Полюбуйся, как умрут твои друзья.

Вампир упал на четвереньки, тело его смялось, исказилось и вытянулось, одежда затрещала по швам. Кожаная перевязь лопнула, и клинок в ножнах упал на землю. Нечто — ибо существо не было больше вампиром, превратившись во что-то среднее между человеком и волком, — закинуло голову и взвыло, а потом прыгнуло, разрывая глотки объятых ужасом сигмаритов. На лету вампир окончательно обернулся крупным матерым волком.

Каллад метнул Разящий Шип. Топор полетел, вращаясь, и вонзился в выгнутую спину зверя. Вампир взревел от боли и упал в грязь, но тут же тяжело поднялся. Морда его исказилась от гнева. Разящий Шип ранил тварь, но не слишком серьезно, и Акмана с Ретом это не спасло. На их шеях больше не было мяса. Мокрая от крови волчья морда повернулась к Сэмми.

Зверь двинулся вперед осторожно, оберегая раненый бок. Так или иначе, он нес смерть.

— Беги, мальчик! — крикнул Каллад Сэмми, который словно врос в землю, слишком напуганный, чтобы шевелиться. — Беги!

Чары, удерживающие Сэмми, рассеялись, и паренек вдруг завизжал, отшатнулся, споткнулся и упал, растянувшись на траве.

Волк мигом оказался на нем, громадные клыки вцепились во вскинутые для защиты руки. Вопли мальчика были ужасны — одним лютым укусом волк лишил жертву половины лица.

Потом крики оборвались, и тишина оказалась еще ужаснее.

Каллад бросился на тварь, попытавшись выдернуть у нее из спины свой топор, но зверь, развернувшись, отшвырнул дварфа. И все же Калладу удалось ухватить Разящий Шип. Пошатываясь, крепко сжимая оружие, он встал на ноги.

Волк осторожно кружил вокруг него.

Из глубокой раны возле хребта зверя отчего-то не текла кровь.

На миг дварф задумался, что нужно, чтобы убить бестию, — но он знал. Меньше четверти часа назад он говорил людям, как погубить вампира, какое бы обличье он ни принял: сжечь, обезглавить, четвертовать. Огня у него не было, но Разящий Шип поможет ему в остальном.

Существо, судя по тому, как оно двигалось, испытывало боль.

Оно не было неуязвимым.

— Время умирать, вампир, — процедил Каллад сквозь стиснутые зубы.

Волк глухо зарычал, сохраняя дистанцию между собой и топором дварфа.

Каллад отступил на шаг, качнулся на пятках и занес над головой Разящий Шип. Испустив дикий крик, он закружился на месте, инерция вращения усилила удар, но дварф промахнулся. Волчья голова по-прежнему крепко держалась на мохнатой шее.

Замах оставил Каллада опасно открытым, но волк не воспользовался возможностью, дарованной ему ошибкой противника.

Дварф снова ринулся вперед. В атаке его не было ни красоты, ни тонкости, но она была столь же свирепа, сколь безобразна. Когда топор вонзился в бок вампира, волк встал на дыбы. Затрещала кость, расколовшаяся от удара. Враги, не удержавшись на ногах, рухнули на истоптанную поляну. Волчьи челюсти щелкнули у лица Каллада, оставив глубокие порезы на левой щеке и начисто откусив половину уха.

У дварфа закружилась голова. Боль ослепляла.

В глазах мутилось.

Он попытался сфокусироваться на темной фигуре поднявшегося волка.

Вампир зарычал и прыгнул. Каллад отпрянул и ударил кулаком в латной перчатке в челюсть врага. Зубы волка впились ему в плечо.

Способна ли тварь кормиться в этом обличье? Мысль эта полыхнула в голове дварфа, когда сцепившиеся в смертельном объятии неприятели покатились по поляне.

Ему удалось разорвать хватку бестии, но лишь на секунду. Волк грыз плечо Каллада. Приступ боли, причиненный погрузившимися в плоть клыками, был мучителен, но стал еще сильнее, когда Каллад дернул руку, подтягивая волка к себе, и ударил лбом в морду твари.

Злобно ворча, волк отскочил.

Каллад, пошатываясь, встал на колени, опустил топор в грязь и еле-еле поднялся.

Мир опасно кружился.

Каллада повело, он сделал два неверных шага, зажмурился, а когда открыл глаза, волк начал меняться.

— Забавно, — прорычал вампир, находясь между двумя обличьями. Зверь снова стоял на двух ногах, но скелет его казался чудовищно деформированным. На туловище зияли две страшные раны, одна в боку, другая — вдоль позвоночника. Кожа бестии корчилась, живя своей противоестествеяной жизнью, кости под ней трещали и изгибались — и вот превращение завершилось. — Но не настолько, чтобы я пожелал продлить это на всю ночь.

— Тогда перестань тявкать и заканчивай.

— С удовольствием.

Вампир припал к земле, лицо его исказилось от гнева, он метнулся в сторону и вскочил с бывшей ненужной до этой минуты перевязью в левой руке. Он выхватил клинок и отбросил ножны. Освобожденный меч запел. Вампир рассек воздух, одним взмахом прочертив косой крест, и застыл в боевой стойке.

Каллад шагнул навстречу атакующему врагу — и споткнулся о вытянутую руку Сэмми Крауза. В это мгновение вампир ударил.

Когда стремящийся к сердцу дварфа меч вампира погрузился в его тело, находя путь между зазубренными дисками под кольчугой, Каллад почувствовал жгучую, невыносимую боль.

Мир потускнел, становясь черным. Последнее, что увидел Каллад, были холодные глаза вампира. Еще он успел подумать, что подвел свой народ. Эту досаду он заберет с собой в могилу.

А потом дварф скользнул во мрак.

Глава 9. Левая рука тьмы

Пограничные области Сильвании

Первый поцелуй снега, зима, 2056

Маннфред стоял над дварфом. Раны на боку и спине были глубокими, боль изнуряла, но жизни таких, как он, это не угрожало. Все равно он должен обеспечить дварфу смерть помучительнее, чем способен предложить. Пусть истекает кровью в грязи.

Вампир глубоко вдохнул сумеречную свежесть.

Значит, он догадался правильно: колдун открылся Шайшу, ветру смерти. Так они выследили его. Дураки. Лишь сильнейший маг способен противостоять воздействию Шайша. Но этот человек уже погиб. Ветер неуклонно разъедает его бессмертную душу, прорывается в каждую щелку, каждую складку его человечности и искореняет ее.

Маннфред протянул руку и коснулся Шайша.

Ветер бодрил. Вампир наслаждался им, впитывал его в себя.

— Я иду за тобой, человечек, — сказал он, зная, что Шайш донесет насмешку до ушей жертвы, и не важно, далеко ли колдун ухитрился убежать. Едва ли далеко. — Беги, беги как можно быстрее. Все равно ты недостаточно быстр. Я найду тебя. Может, сегодня, может, завтра, но однажды, обещаю, и жизни твоей придет конец. Так что беги, трус, пока твои товарищи гниют.

Он прошелся среди мертвых, но питаться не стал. Их кровь уже начала терять жизненную силу. Дело ведь было в сущности, духе крови, а не в самой крови. Сейчас она уже стала ядом. Жаль, потому что из-за этого проклятого дварфа он проголодался.

Не нашлось у них и ничего ценного — несколько безделушек и священных знаков Сигмара, молоты и мечи. Пока что самой интересной вещицей казался топор дварфа, но вампир не собирался дотрагиваться до него. Он чувствовал серебряные нити, вплетенные дварфом в кожаную обмотку рукояти. Отличное оружие, лучше любой секиры.

Сейчас ему нужна одежда. Его собственная после трансформации превратилась в лохмотья.

Маннфред содрал с трупов тряпки, отбирая подходящие.

Рана в боку беспокоила его. Она так и горела от движений. Потребуется немало времени, чтобы плоть срослась. А пока разъятые края трутся друг о друга, больно ходить.

Но время у него есть.

Маннфред вернулся к поваленному стволу, сел и увидел, что снова играет с единственным кольцом на левой руке, крутя его на среднем пальце.

Рана вдруг запылала с новой силой. Он прикоснулся к ней, пытаясь на ощупь определить степень повреждения, и обнаружил, что порез гораздо меньше, чем казался вначале. Края плоти были горячими, что объясняло странный жар. Вампир осторожно завел руку за спину, проверяя глубокую зарубку вдоль позвоночника. Только она уже не была глубокой. Всего лишь пустяковая царапина.

Раны продолжали гореть с адской яростью, и внезапно копье боли, пронзив бок, вошло в сердце вампира. Маннфред вскрикнул, упал на колени, закинул голову и взревел.

Когда черная агония улеглась, вампир дотронулся до раны в боку, до дрожи боясь того, что может обнаружить.

Порез почти закрылся. Да и жжение уже начало угасать.

Это не имело смысла, пока он не вспомнил о временах, когда на его глазах Влад погибал, только чтобы вернуться — омоложенным и свежим. Маннфред посмотрел на кольцо-печатку, безделицу, отобранную им, как свое наследство, у вора, Феликса Манна, и начал, наконец, понимать.

— Спасибо, отец, — произнес он, вставая.

Вампир натянул одежду убитых. Ни одни сапоги не подошли, так что он смирился с тем, что за колдуном придется идти босиком.

Маннфред двигался осторожно, но раны его уже затянулись. Через несколько минут он перешел на размашистую легкую трусцу. Охотиться за магом оказалось проще простого. Человек выжег за собой след паники, по которому мог бы идти и слепой.

Вампир нагнал чародея посреди открытого поля. Тот ползал на коленях в грязи, умоляя сохранить ему жизнь. Он был жалок.

Маннфред чуял Хаос, уже проникший в колдуна, чуял пьянящий вкус Шайша.

— Помилуй меня, — униженно скулил колдун. — Пожалуйста, добрый Сигмар, спаси меня.

Маннфред холодно улыбнулся. Лицо вампира, освобождающего зверя в себе, исказилось, и он потянулся к человеку.

Глава 10. Незабываемый ход

Подземный храм под Дракенхофом, Сильвания

Набухающие почки, флугцайт, весна, 2057

Слова Миши преследовали его даже сейчас. Может, она и была потомком Ганса, но она была и гамайя, избранной Йереком за верность роду вампиров. Со смертью родителя она страдала. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы хоть как-то прийти в себя. Боль закалила ее.

За это он пообещал ей благодарность, повышение в рядах гамайя. Она будет вознаграждена.

Хотелось ему того или нет, Конрад поверил, когда женщина сказала, что его братья, Питер и Фриц, замышляют что-то за его спиной. Он всегда знал, что они сговорятся.

И все же тот факт, что они решили объединиться, чтобы свергнуть его, засел в мозгу, точно заноза. Как ни прискорбно было сознаваться в этом даже самому себе, ненависть и страх братьев доставляли графу своеобразное удовольствие.

Конрад всегда знал, что ему придется сделать, но их жалкие интриги вынудили меч правосудия подняться раньше, чем он того хотел бы.

Граф стоял на каменном помосте, братья застыли по бокам. За их спинами выстроились плечом к плечу верные гамайя.

Они находились почти в миле под замком, в тайном храме, построенном рабами в недрах земли. Здесь вампирам не грозили капризы солнца или луны и прочие подобные неудобства. Вокруг просторного зала со свисающими с потолка сталактитами располагались темницы, командные пункты и обитель Иммолай Фей. Некромант создала обширное подземное королевство для своих исследований в сфере черной магии, не забыв и о библиотеке, превосходящей размерами любую из верхних комнат. Она собрала сокровища со времен Нехекаро, а возможно, даже самого Неферато — священные книги и нечестивые книги, артефакты, изображения животных, то знакомых, то странных и неизвестных, амулеты, иконы, жезлы, скипетры, посохи и огромный арсенал оружия.

Была тут даже зарешеченная яма для гладиаторских боев во имя развлечения. Драки в клетке велись жестокие и кровавые, вызывающие жажду у новообращенных вампиров-зрителей.

Смерть хороша для поднятия боевого духа.

На галереях мигали тысячи факелов, освещая лица новых вампиров, болезненно зеленоватые из-за фосфоресцирующего лишайника, затянувшего стены. На одних было написано восхищение, на других — чистая ненависть. В этих чувствах — будущее его народа.

Их были сотни, связанных так или иначе кровным родством. Да, это его народ: он их отец в смерти, их господин, их хозяин, их бог.

Конрад повернулся к Мише.

— Иди сюда, девочка, — тихо позвал он, а потом повысил голос, обращаясь к балкону: — Слушайте меня, семья моя. — Акустика сводчатого помещения усилила звук, легко разнося слова графа. — Наш народ перенес множество лишений после гибели нашего возлюбленного родителя. Мы потерпели поражение, нас подчинили, окрестные земли голы и бесплодны, наш скот был осушен, и дух наш был сломлен.

Но теперь все иначе. Каждый из вас возродится. Мы — семья, прочность наших уз не постигнуть живущим. Мы находимся еще в самом начале. Мы восстали против мощи Империи. Результат — годы потерь и лишений, годы борьбы за то, чтобы хотя бы прокормиться. Наш народ спал, и спали наши мечты о владычестве. А теперь — вглядитесь в лица вокруг вас. Видите голод? Видите жгучее желание вернуть то, что по праву наше? Не пробудилось ли оно в каждом из вас?

Вы слуги вампиров, но поодиночке вы — ничто. А как часть единого целого — вы всё.

Конрад сделал паузу, давая время своим словам проникнуть в умы слушателей.

— Мы — одно, вы и я. Ничто не разделит нас. Если вам больно, я страдаю вместе с вами, а если страдаю я, вам, в свою очередь, больно вместе со мной. Миша, любовь моя, на колени.

Она шагнула вперед и с довольной улыбкой опустилась у ног Конрада. Ее преданность вознаграждена, ее влияние укреплено. Женщина склонила голову, подчиняясь ритуалу, пародирующему производство в рыцари, и замерла в ожидании.

— Если один из нас предаст одного из нас, он предаст всех нас. Если один из нас приютит в своем сердце ложь, если замыслит дурное ради собственной выгоды, поймите, он замышляет дурное против всех нас, он лжет всем нам, и, поверьте, я не потерплю этого.

Он обнажил меч.

— Миша, верная моя гамайя, пришла ко мне. Она говорила о моих братьях, моих возлюбленных Питере и Фрице. — Он повел мечом, указав сперва на одного, затем на другого. — Она утверждала, что они замыслили за моей спиной предательство. Я знаю своих братьев, они не пошли бы на это, ибо, как и в моем сердце, в сердцах их живет лишь забота о нации вампиров. Так отчего же Миша поступила так? Ответ — корысти ради.

Конрад кивнул эскорту гамайя, и один из них, темнокожий гигант Онурсал, шагнул вперед и положил руку на плечо Миши, впиваясь ногтями в нежную плоть и удерживая женщину на месте.

Она вскинула взгляд на Конрада, и впервые в ее глазах мелькнул огонек страха.

— Другой причины быть не может. Она пришла ко мне с явной клеветой на моих братьев. Так что, народ мой, сейчас я покажу вам пример того, что случается с теми, кто покушается на мое правление.

Конрад резко опустил меч с точностью опытного палача, одним ударом отрубив женщине голову. Тело ее еще секунду стояло на коленях, а потом задергалось в конвульсиях. Конрад убрал клинок в ножны. Голова Миши катилась по помосту, на лице мертвой вампирши застыло выражение ужаса.

Граф повернулся и поклонился каждому из братьев.

Они поняли смысл представления. Спектакль устраивался не для собравшихся вампиров, а для них.

Куда уж яснее: тех, кто встанет против меня, ожидает такая же судьба, жестокая и беспощадная.

Конрад пожертвовал одной из своих приближенных, чтобы донести послание и подчеркнуть его серьезность.

— Не будем больше говорить об этом. Дела поважнее требуют нашего внимания. Вот мы стоим перед вами — мы, братья, единые. Вы, — он охватил жестом галерею, — результат моего стремления восстановить наш великий народ. Вы здесь по моей воле. Мне было видение. Вы — лишь первая ступень к славному будущему вампиров. А сейчас пришло время претворить в жизнь вторую стадию.

Некоторые из вас, возможно, скажут: «Он придумал очередной план. Почему бы, осуществив первый, не оставить нас в покое, кормиться и размножаться? К чему спешка, зачем бежать, если можно идти?»

Правда в том, что наши враги не дремлют, каждый день они продвигаются вперед.

Теперь, когда мы утешились и оправились, пора дать врагам бой у их порога. Они вновь задрожат, вглядываясь во тьму, зная, что мы крадемся в ночи. Мы поведем войну на три фронта. Сначала тайными вылазками следует уничтожить структуру их общества. Вы отправитесь на поиски наделенных особыми дарами. Вы прочешете землю, находя людей с хотя бы малейшим магическим умением, не только тех, кто ворожит для соседей, но и везунчиков, окруженных жуткими и завистливыми россказнями. Вы разыщете повивальных бабок, никогда не терявших детей, солдат, переживших страшные битвы и хвастающихся своей удачей среди чужих страданий, людей, тронутых одним из Восьми Ветров. Их надо привести сюда, к Иммолай Фей, которая выкачает их таланты, создав второй ярус того, что станет нашей неудержимой силой: корпус магов, искушенных в науке Смерти.

Чтобы показать, как мало значения я придаю болтовне изменницы, — Конрад кивнул в сторону трупа Миши, — второй фронт возглавит, поведя отряды чистокровных, мой брат Питер. Он захватит Нулн, распространив раздоры среди людей. Мы не дадим им мирно отсыпаться в своих постелях. Третьим фронтом, равным по силе второму, командовать будет мой брат Фриц. Я доверяю ему за год поставить на колени Миденхейм.

Пришла пора вернуть себе ночь и научить людей истинному значению слова «страх».

Итак, все кончено. Он отправляет братьев в изгнание, одновременно превращая их в героев. Отсылая их прочь, он продемонстрировал собранию, кто тут главный, и сделал трудным, если не невозможным для Фрица и Питера продолжать совместно плести интриги. Он сказал в точности то, что думал: поодиночке они ничто. Поворачиваясь к братьям, он холодно улыбался.

Их ссылка — лишь первый шаг в долгом и выматывающем танце смерти.

Где-то в глубине души граф ждал их будущего ответа. Так жизнь становится интереснее.

— Судьба нашего народа в ваших руках, братья мои, так что не подведите нас.

И он распустил собрание, предложив братьям выбрать себе подчиненных, которых они возьмут в бой.

Затем граф посмотрел на бедную Мишу. Он гордился ею и гордился собой за то, что сделал ее смерть такой многозначительной.

— Останься, — велел он Йереку, когда гамайя приготовились уходить. — Все вы, останьтесь.

Шестеро бойцов окружили своего господина.

— Как нам поступить с ее телом? — спросил Онурсал.

— Избавьтесь от него. И без всяких почестей, как подобает поступать с предателями.

Вампир кивнул. Предателя новой нации вампиров ждет лютая участь. Труп насадят на вертел и зажарят, а мясо скормят воронам Гнездовья.

— Трудно поверить.

Взгляд Волка остановился на теле Миши. Конрад знал, что Йерек воспринял ее смерть близко к сердцу. Он выбрал ее. Он помог ей пройти через безумие, угрожавшее поглотить ее после смерти Ганса. И то, что женщину заклеймили словом «предатель», несомненно, угнетало Волка.

— Не так уж и трудно, друг мой, — спокойно ответил Конрад. — Сумасшествие, очевидно, укоренилось глубже, чем ты сумел дотянуться. Наверняка зло ее родителя все еще пятнало женщину. Ты не должен считать себя ответственным. Ты сделал все от тебя зависящее, но мы всегда знали: существует вероятность того, что она больше не вернется к нам.

Йерек не выглядел убежденным.

— Она выдержала худшее. — Волк покачал головой. — Она становилась все сильнее и сильнее. Это бессмысленно.

— Тогда, возможно, это был рецидив. — Раздражение Конрада все-таки прорвалось наружу. — Лучше, дружище, забудь об этом.

Он не мог позволить себе возбуждение в час победы. Нет, этот момент создан для удовольствия, а не для растворения в дымке гнева. Конрад взял себя в руки.

— Я хочу, чтобы ты встретился кое с кем. Он пришел прошлой ночью, сбежав из самой вражьей утробы. Влад рассказывал дивные истории о его талантах. Волк, да, кажется, ты с ним знаком?

Конрад сделал знак гостю приблизиться.

Все повернулись к выступившему из теней Джону Скеллану, который подошел к группе и встал рядом с Конрадом.

— Поскольку у нас неожиданно образовалась… э… вакансия, я попросил Скеллана присоединиться к нам. Он обладает уникальными навыками. А теперь кое-что, о чем бы мне не хотелось говорить, и, тем не менее, я должен. Несмотря на все наши усилия, полагаю, по крайней мере, один из вас сочувствует моим братьям. Это ранит меня. От тех, кто меня окружает, я не прошу многого — всего лишь преданности. А взамен вы возвышены над остальными. И вот награда — знать, что я пригрел на груди гадюку.

Никто не возразил ему. Никто не заявил, что он ошибается. Все знали, что не стоит разубеждать графа, если он вбил что-то себе в голову.

— Что ж, мои маленькие интриганы, передайте мои слова своим хозяевам, пусть проглотят и поволнуются. Они не вернутся домой.

Он оглядел всех гамайя по очереди, словно оценивая каждого. А затем отдал приказ умертвить Фрица и Питера.

Глава 11. Вороны над башней

Башня Конрада, Дракенхоф, Сильвания

Долгая темная ночь души, весна, 2057

Он знал, что за ним придут. Это был всего лишь вопрос времени. Вот почему он бросил вызов так открыто, огласив перед строем гамайя смертный приговор братьям.

Он ждал, что это толкнет Питера или Фрица на решительные действия, на очевидную измену, за которую он смог бы безнаказанно покарать их.

Конечно же, он принял меры, чтобы защитить себя. Он ведь не дурак.

Конрад больше не спал в своем гробу. Оставаясь пустым, гроб выглядел так, словно новый граф дремал внутри. Уюту гроба Конрад теперь предпочитал уединенность крыш под лучами Моррслиб и Маннслиб или подземное убежище храма, когда солнце стояло в зените. Этой ночью он бодрствовал на балконе своей спальни.

Войска собирались, разбивая лагерь в городе внизу.

Разница между новой армией Конрада и последним войском, выступавшим под знаменами фон Карштайнов, была значительной. Если Влад предпочитал удобные при переноске палатки, Конрад решил прочно укрепиться на земле, захватив чужие дома и вынудив их владельцев клянчить объедки. Не хлопали на ветру флаги и вымпелы, не выстраивались рядами черные шатры, не тянулись вереницы телег с продовольствием. Мертвым ни к чему все это снаряжение. Но движение, однако, все же наблюдалось: по мощеным улицам грохотали черные кареты с гербом фон Карштайнов.

Сотни костров горели в полях между замком и городом. Конрад не смотрел туда, зная, что пляска рыжих языков заворожит его. А следовало быть настороже. Взгляд графа скользил по округе, не останавливаясь ни на чем надолго. Изредка Конрад посматривал вверх, на зеленоватый ореол Моррслиб и яркую серебряную корону Маннслиб; это помогало разорвать монотонность ожидания того, что непременно должно было произойти.

Он вслушался в ночной хор: жужжание насекомых, уханье сов, скорбный вой волка и плач ветра в водосточных трубах.

Вдоль парапета сидели вороны, озирая глазками-бусинками ночной мир. Птицы частенько составляли графу компанию. К тому же их присутствие отгоняло призраков.

Двери в графские покои заскрипели и открылись. Ожидание окончилось. За ним пришли.

Горящие факелы осветили комнату, но Конрад на балконе остался невидим. Он смотрел на троих мужчин в черных плащах, крадущихся к гробу. Убийцы окружили деревянный ящик, встав у изголовья и по обе стороны графского ложа. Значит, вот насколько уважают его братья. Трое наемников. Трое рабов. Если не задумываться об оскорблении, довольно захватывающе наблюдать за собственным убийством или за тем, что должно было стать убийством.

Последовавшее нападение потрясало своей жестокостью.

Тело в гробу буквально разделали, как какую-нибудь тушу.

Конрад пережил любопытное раздвоение личности, глядя, как его несостоявшиеся убийцы рубят труп в гробу. Он как будто видел собственную смерть глазами постороннего зрителя.

Надо будет поблагодарить Иммолай Фей за труп и за чары, преобразившие чужое тело.

Конрад наблюдал за происходящим, пока яростное действо не улеглось, и только потом распахнул балконную дверь и шагнул в спальню.

— Жаль разочаровывать вас, но, кажется, я все еще живехонек.

Один из убийц в ужасе уронил клинок. Оружие громко клацнуло о пол.

— А вы, с другой стороны, — поправьте меня, если я ошибаюсь, — вы, думаю, мертвее мертвых.

Он налетел на троицу с мстительной яростью и, первым же ударом пробив грудную клетку первого убийцы, безжалостно вырвал сердце мертвеца. Крутанувшись на каблуках, Конрад выбросил вперед руку с растопыренными пальцами и ногтями разорвал дыхательное горло второго наемника. Тот уронил меч, захлебнулся кровью и рухнул, задыхаясь и царапая шею.

Конрад повернулся к последнему убийце:

— Кто из моих братьев послал тебя?

Человек молчал.

Конрад шагнул ближе, протянул руку, и пальцы его сомкнулись на челюсти мужчины.

— Спрашиваю еще раз, кто из моих братьев послал тебя?

Граф крепче сжал кулак.

— Фриц.

Вот он и добился, чего хотел. Не того, чего ожидал, но чего хотел. Он не смягчился даже тогда, когда кость захрустела под его пальцами. Затем крики человека резко оборвались — Конрад свернул ему шею.

С упавшего мертвеца он сорвал капюшон. Это оказался один из его собственных приближенных. Граф вглядывался в искаженное лицо человека, чувствуя, как саднит царапина узнавания.

Очнувшись от дум, Конрад поспешно открыл лица оставшихся наемников. Опять его рабы. Связанные с ним, они, казалось бы, неспособны были поднять на него руку. Они должны были быть покорными, существовать лишь для выполнения его приказов. Доказательство обратного мертвым лежало у ног графа.

Каким-то образом Фриц настроил их против него. Этот факт тревожил Конрада больше, чем топорная попытка покушения. Фриц нашел способ разорвать цепи, которыми граф сковал своих слуг.

А Конрад-то был уверен, что братца-пижона интересует только погоня за удовольствиями, но, очевидно, он лишь играл безобидного волокиту — и роль давалась ему превосходно. Он окружил себя шлюхами и любовницами, придающими пьесе достоверность, но, видимо, тот Фриц, которого Конрад знал, — или думал, что знает, — не тот, Фриц, кем он является на самом деле. Надо поразмыслить на эту тему.

И тут графа охватила леденящая ярость. Все разумные мысли спалила злость. Если бы он породил Фрица, то вытащил бы его орущую и дергающуюся душу из бездны, чтобы поднять снова безмозглым зомби. Но не он обратил брата, и оттого нынешнее бессилие сводило графа с ума.

В гневе он обрушил кулак на гроб, расщепив доски.

Ящик перевернулся, и куски изрубленного тела разлетелись по окровавленному полу. Конрад смахнул со стены портреты, швырнул стул в дверной проем и, бушуя, принялся сбрасывать с полок книги. Он отдирал корешки и рвал страницы, рассеивая их вокруг, словно конфетти. Ложащиеся рядом с телами листы краснели, пропитываясь кровью.

Ярость поглотила его целиком. Он был слеп сейчас. А потом, так же быстро, как нахлынула, злость угасла. Остался лишь вяло тлеющий гнев.

Граф, не скрывая ненависти, бросил взгляд на убийц. Оскорбление не пройдет даром. Фриц расплатится за все.

Конрад позвал слугу и велел привести гамайя.

— Я хочу, чтобы этих, — он показал на тела, — немедленно доставили в покои моего брата Фрица.

Онурсал поклонился. Гамайя бесстрастно взирал на разрушения, учиненные Конрадом в собственной спальне.

— Будет исполнено.

Он поднял тело последнего наемника.

— Я его знаю. Он не был убийцей.

— До сего дня, — многозначительно подчеркнул Конрад.

Смысл его слов был очевиден. Что-то превратило человека в неисправимого убийцу. Онурсал не дурак — то, что ему велели отнести тела Фрицу, ясно говорило о том, кто именно ответствен за отвратительную перемену.

— А ты уверен, что это разумно? — спросил от двери Йерек фон Карштайн.

— Ты сомневаешься, Волк?

Йерек покачал головой:

— Вовсе нет, просто вынужденная предосторожность. Когда ты доставишь их к порогу Фрица, пути назад уже не будет. Ты и сам знаешь.

— Бери один из этих проклятых трупов, Йерек. Ты не моя совесть, так что перестань вести себя, как она. Третьего я потащу сам. Хочется увидеть лицо братца, когда его дерьмо ляжет к его ногам.

Впрочем, возиться с целым телом он не стал — просто отрубил наемнику голову и понес ее, держа за окровавленный клок волос.

Вместе они прошествовали по промозглым коридорам замка и, взобравшись по сотне ступеней, оказались у покоев Фрица. Конрад толкнул дверь и швырнул голову наемника в комнату, усмехнувшись удивлению Фрица.

Потом он шагнул в покои сам. Гамайя не переступили порог.

— Ну, и что ты скажешь в свое оправдание, братец мой! — спросил Конрад, издевательски подражая интонации Фрица.

— Если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, сделай это сам.

— Точно, именно потому-то я и здесь.

Конрад вытащил из ножен свой дьявольский клинок, ощутив вибрацию, пробежавшую по его телу, когда меч запел, требуя крови.

Фриц был безоружен.

— Кажется, я в невыгодном положении, — сказал Фриц, оттягивая время. Взгляд его метался по сторонам, ища что-то, чем можно было бы воспользоваться для обороны. Тщетно.

— Мне плевать, братец, — ответил Конрад, приближаясь, — и вообще не вижу причины, по которой твое положение взволновало бы меня.

— Мы семья. — Фриц, широко улыбаясь, развел руки.

Улыбка брата взбесила Конрада — он понял, на что рассчитывает Фриц. Граф, как мог, усмирял нарастающий гнев, но у него это плохо получалось.

Желание дьявольского меча звенело в его порченой крови. Клинок требовал смерти, требовал пищи. Меч кормился жаром ярости вампира, поддерживая огонь злости, даже когда граф пытался контролировать себя.

Медленно, демонстративно Конрад поднес темный клинок к губам, поцеловал его и принял боевую стойку.

— Ну, быть по сему, братец мой. — Фриц дважды хлопнул в ладоши. Потайные двери покоев распахнулись, и в комнату ворвались женщины, на бегу падая на четвереньки и принимая облик волчиц. Они окружили Конрада, свирепо скаля белоснежные зубы. — Семь рассерженных женщин, Конрад, даже я считаю, что это слишком.

— Ты просчитался, брат. Зачем мне убивать их, если достаточно убить только тебя? Они могут щелкать зубами и рычать сколько угодно. Это не важно. Все они связаны с тобой. Твоей смерти будет достаточно, чтобы положить конец любой угрозе с их стороны, пусть и жалкой, с их-то лоснящимися шкурами. Я думаю, мечи подошли бы тебе больше. Как-никак, они наводят на такие ужасно… непристойные мысли.

А теперь я возьму то, что принадлежит мне по неотъемлемому праву. Попрощайся со своими девками, уверен, эти сучки будут скучать по тебе.

Пинком отогнав самку, Конрад провел блестящую атаку, одной лишь яростью оттеснив Фрица к окну. Он не обращал внимания на завывающих волчиц. Они были для него насекомыми, назойливыми, но безвредными. Он смотрел только на Фрица. Предатель заплатит за все.

Сделав выпад, граф всадил костяной клинок глубоко в живот Фрица. Инерция удара бросила противников на гигантское оконное стекло. Посыпались осколки, и мгновение оба вампира падали, скованные демоническим мечом. Черные плащи обвили борющихся и дико захлопали на ревущем ветру. Секунду они казались распростертыми черными крыльями, а потом Конрад разжал пальцы, и Фриц с мечом в брюхе полетел вниз.

Он падал беззвучно, раскинув руки, — и вдруг взмыл вверх. Тело стремительно и чудовищно преображалось, плащ прирастал к рукам кожистыми крыльями, кости трещали и смещались, создавая новую форму — форму огромной летучей мыши.

Меч выпал из сомкнувшейся плоти и закувыркался дальше, преследуемый тенью сброшенной одежды Фрица.

Конрад тоже раскинул руки, сосредоточившись на очертаниях летучей мыши. Он отдался воображению и ощутил ответ тела. Свободное падение прекратилось, и он полетел.

Как летучая мышь, он был слеп.

Оставшиеся чувства потянулись в стороны, нащупывая возмущения воздуха, созданные паническим хлопаньем крыльев брата, и граф в обступившем его мраке погнался за Фрицем.

Они взвились вверх, к Башне Конрада — во времена Влада ее называли Вороньей, — и, скользнув вдоль зубчатой стены, распугали птиц. Фриц затерялся в черном метущемся хаосе.

Конрад обшаривал небо четверть часа, но казалось, что на крыло поднялись тысячи воронов, оглушая вампира шелестом перьев и карканьем.

Проклиная себя за глупость, он спустился на землю, оделся и подобрал меч. Голод оружия пока не удовлетворен, но клинок непременно насытится еще до исхода ночи!

Наконец-то можно поспать. Сегодня нападений уже не будет. Фриц повергнут, а Эммануэль не позволит Питеру совершить опрометчивого поступка.

Но сперва — одно дело.

Он снова поднялся в покои Фрица и, наслаждаясь воплями, изрубил гарем братца под бесстрастными взорами Йерека и Онурсала. Его не заботило, что истинные смерти «волчиц» ослабят вампиров в целом. Потеря семерых отпрысков разом, образно говоря, искалечит Фрица — и лишь это имеет значение.

Он оставил трупы валяться на полу, чтобы Фриц нашел их, если у него хватит дурости вернуться.

Впрочем, у него на это немного времени. Связь между родителем и его отпрысками сильна, поэтому Фриц лежит сейчас где-нибудь в канаве, воняя страхом и, конечно, ни капли не сомневаясь в том, что подыхает.

— Он больше не встанет мне поперек пути, — сказал Конрад гамайя, когда они вернулись в башню.

— Это было бы неумно с его стороны, — хмыкнул Онурсал, открывая тяжелую деревянную створку.

— Мы все-таки посторожим сегодня ночью у твоих дверей, — решил Йерек, когда Конрад вошел в комнату. Покои выглядели так, словно тут пронесся торнадо. Йерек нагнулся и перевернул опрокинутый гроб. Боковина ящика, та, по которой стукнул Конрад, раскололась, но на пару часов ложе сгодится. — Спокойной ночи, мой господин.

И граф уснул сном проклятых.

Ему снилось, что он гуляет по улицам города внизу, бродит по трущобам Дракенхофа. На углу маячила женская фигура, размытая, смутная, как часто бывает в снах.

Она пряталась в густых тенях аллеи, облаченная в изысканное платье из струящихся шелков и вуаль, скрывающую нижнюю половину лица. Но он все равно знал, что она прекрасна.

— Я красива? — спросила она, когда он подошел.

Он чувствовал только, что должен овладеть ею. Вблизи она казалась еще привлекательнее. Почти во всем женщина походила на невесту его повелителя, Изабеллу.

— Конечно, — ответил он.

— Лжец! — воскликнула она, отбрасывая вуаль, прикрывавшую уродство. Вместо рта зияла рваная дыра, неестественная улыбка расплылась от уха до уха, в провале, внушая ужас, покачивался язык. — Ну, скажи сейчас, когда видишь меня, я красива?

Конрад вгляделся в останки невесты Влада фон Карштайна, закричал и бросился бежать, но женщина опередила его. Она вцепилась в графа когтями, поймав в ловушку, из которой не спастись, и притянула ближе, шепча в ухо:

— Я хочу сделать с тобой то же, что сделали со мной.

Из-под многочисленных складок одеяния женщина извлекла заостренный кол и погрузила деревяшку в его сердце.

Умирая у нее на руках, он увидел, как лицо ее расплылось, исказилось, теряя форму, превращаясь то в лицо Влада, то в лицо Скеллана — и Миши, и Питера, и Ганса, и Фрица, и Онурсала, и Иммолай Фей, и Константина, и Эммануэль.

Лица тех, кого он когда-то называл друзьями.

Конрад проснулся в холодном поту, стиснутый стенками своего гроба. Он рванулся и заколотил кулаками по деревянной крышке. Она раскололась, и граф вывалился из ящика, задыхаясь, хотя и сделал свой последний вдох больше века назад.

Йерек и Онурсал влетели в комнату, когда их господин, дрожа, поднимался. Судя по выражению их лиц, они ожидали худшего. Но Конрад не собирался делиться своими снами.

— Оставьте меня. — Тон его отсекал все возможности возразить.

Гамайя, пятясь, покинули спальню.

Граф не знал, кому можно верить.

«Верить», — горько рассмеялся он. Правда в том, что верить нельзя никому.

Он не мог больше сидеть в закрытом помещении. Ему хотелось ощутить на лице ветер, почувствовать хотя бы иллюзию свободы. Интересно, не переживал ли Влад то же самое. Мысли об отце привели к мыслям о сотнях ночей, которые древний вампир провел на крыше этой самой башни, и это определило следующий поступок Конрада. Он накинул плащ, застегнул на шее золотую цепь и, небрежным жестом отстранив гамайя, вышел из покоев.

— Стоять! — бросил он им, словно паре псов.

По лестнице граф бежал, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки, торопясь оказаться под фиолетово-багровыми небесами.

Он распахнул дверь.

Ветер подхватил плащ, облепил вампира тяжелой тканью, а потом вздыбил за спиной графа плотную черную волну, Конрад шагнул на самый край парапета и вспрыгнул на зубец, не оставив ничего между собой и падением в тысячефутовую пропасть.

Он посмотрел вниз.

На миг ему показалось, что он висит в самом центре черного сердца ночи. От ощущения свободы перехватывало дыхание.

Конрад потерял ориентацию в пространстве, голова бешено кружилась, но страха не было.

Сейчас он, если бы пожелал, с радостью шагнул бы навстречу падению, и даже тысячи футов не хватило бы, чтобы убить его.

Да, ему хотелось прыгнуть — и полететь по небу.

У его ног собрались вороны, озабоченно поклевывая кожаные сапоги. Пусть.

— Он не единственный, — хрипло каркнула самая крупная птица, изогнув шею, чтобы взглянуть на вампира глубоко посаженными желтыми глазками.

— Знаю, — ответил Конрад, все еще озирая мир внизу.

— Они все желают твоей смерти. — Скрипучие слова ворона царапали нервы, точно гвоздем по стеклу.

— Знаю.

— Враг за каждым углом.

— Знаю.

— Твои братья метят на твое место.

— Я все это знаю, птица.

— Знаешь, знаешь, но знаешь ли ты, что Питер планирует твое свержение? Что он спит и видит себя господином?

— Тогда я позабочусь о том, чтобы сны его обернулись кошмарами.

— О да-да-да, кошмарами. Прежде чем он умрет — кошмары. Убей их, Конрад. Убей их. Или они убьют тебя.

Конрад перевел взгляд на падальщика. Перспектива новых смертей в старом замке явно возбуждала ворона.

— Ты — создание своего хозяина, не так ли, птица?

— О да-а-а.

— Когда польется кровь, передай это своему господину, в каком бы аду он ни был.

— Да, да, да, да, — прокаркал ворон. — Обмани Питера, прежде чем он обманет тебя. Они все замышляют и интригуют, твои лживые родичи, они хотят, чтобы ты сгнил, хотят разрезать тебя на куски и скормить нам, птицам, да, хотят, хотят, хотят.

— Тогда, возможно, именно это и следует сделать с ними. Пусть их мечты обернутся явью. Это будет подарок им от меня. От меня, Конрада, Кровавого Графа.

— Несущего смерть, это бессмертно, — промолвил ворон.

Конрад услышал шаги на лестнице и быстро отступил в тени, отброшенные многочисленными коньками крыши, достаточно темные и глубокие, чтобы укрыть его.

На башню поднялся Джон Скеллан. Наклонившись, он принялся кормить птиц узкими полосками мяса. Вороны ели из его рук.

Конрад с растущим любопытством следил за представлением, постепенно убеждаясь, что птицы разговаривают с новым гамайя, хотя он стоял недостаточно близко, чтобы расслышать, о чем идет беседа.

— Значит, они говорят и с тобой? — спросил он, выступая из тени.

Скеллан закаркал и замахал руками, отгоняя воронов, после чего повернулся к своему господину.

— Они хорошие товарищи. — На губах его играла лукавая усмешка. — Не задают вопросов и не врут. Чего еще можно требовать от друга?

— Да, — согласился Конрад. — В них есть что-то почти благородное, верно?

— В отличие от твоих братьев.

Откровенность Скеллана удивила Конрада. Он не привык к подобной прямоте слуг. Интересная перемена. Значит, он не ошибся в Скеллане. Новый гамайя, как Йерек, говорит правду в глаза. Подхалимов Конраду и так хватит на несколько жизней.

— В них двоих я не увидел и подобия благородства.

— Собиратели отбросов, они оба, — кивнул Конрад.

Ворон снова пристроился у его ног. Совершенно не боясь вампиров, он клевал ошметки мяса, брошенные Скелланом.

— И все же они не обделены властью при твоем дворе, и ты почтил их, передав командование своими силами в предстоящей войне. Кто-нибудь может подумать, что они главенствуют над тобой. Они, фат и похотливый дурак, над тобой, величайшим из когда-либо обращенных вампиров.

— Что ж, да услышит меня кто-нибудь из слепых богов, клянусь, мы почтим их могилы еще до того, как война окончится.

— Сторонись друзей, а братьев сторонись еще пуще, да?

— Или отодвинь их в сторону, да так, чтобы они сверзлись с края мира.

Конрад ощущал свое сходство с этим вампиром. Он был близок ему, как ни один из отпрысков Влада. Возможно, потому что Скеллан знал свое место в иерархии: как потомок Познера, он не мог соперничать с истинным фон Карштайном; возможно, из-за его прямоты, а возможно, просто из-за того гнусного сна. Он не знал, но чувствовал, что между ними есть родство, а подобное ему доводилось испытывать крайне редко. Всю свою жизнь Конрад вынужден был сражаться за всё, что имел. Даже раньше, до того, как стать вампиром, у него не было настоящих друзей. И теперь все вокруг блюдут лишь свои интересы. Скеллан иной. Он как Конрад. Они оба — отщепенцы. Им неуютно в мире мертвых, оба они себе на уме, и обоих преследуют призраки.

— Конечно, никогда не помешает пнуть их как следует, — сказал Скеллан.

— Да, мы просто обязаны искоренять слабость. В смерти, как и в жизни, выживают только сильнейшие.

— Совершенно согласен.

— В таком случае, мой новый друг, у меня есть для тебя задание.

— Я весь в твоем распоряжении. — Скеллан хищно оскалился.

— Езжай с Фрицем. Стань его тенью. Позаботься, чтобы он не вернулся в Дракенхоф. — В ушах Конрада звучало эхо хриплых криков воронья.

— Можешь доверять мне, — произнес Скеллан без малейшего намека на иронию в голосе.

Тяжкий груз свалился с плеч Конрада, умиротворение легло на сердце. Да, да, он может доверять Скеллану.

Глава 12. Из пепла в пламя

Приграничные области, Сильвания

Панихида по весне, 2057

Тварь бросила его умирать. Каллад поклялся, что злодей еще пожалеет об этой своей ошибке, но тут разум его поглотила боль, и он снова провалился в черноту.

Дварф не знал, долго ли он пролежал без чувств.

Когда сознание вернулось, мир показался ему разбитым на осколки галлюцинации: карканье стервятников, шорох листвы, терпкий запах крови и боль, боль в ранах, но большая часть света расплывалась бессмысленно серым пятном. Он не мог сосредоточиться.

Каллад лежал на спине, не в силах пошевелиться.

«Я не собираюсь умирать».

Он почувствовал, как мышцы левой руки задрожали. Внутренний жар сжигал тело.

Несмотря на решительное намерение жить, дварф знал, что умирает и не может сделать ничего, чтобы изменить это.

Стиснув зубы, борясь с внезапными вспышками боли, он попытался повернуться, и непроглядная тьма вновь накрыла его.

Когда дварф опять выплыл из мрака беспамятства, он был один. Вампир исчез в лесу. Каллад прикусил губу и снова попытался заставить тело двигаться. На лбу его выступила испарина, соленые капли побежали в глаза. Дварфу удалось чуть-чуть приподнять голову — и он увидел, что вампир обобрал мертвых, прихватив все, что могло ему пригодиться.

Но и от этого слабого движения зрение помутилось, а пространство растворилось в черноте агонии.

Он был один. Он не мог шевелиться, не мог думать.

Смерть близка. Земля пестрит пятнами света, точно кто-то разбросал вокруг серебряные монеты, — это лунные лучи проникли сквозь листву. Кажется, будто его мертвые спутники предлагают Морру плату за переход дварфа в иной мир. Здесь ему серебро ни к чему. Он лежал в грязи, глядя на зеленый полог, заслоняющий небо, и представлял, на что будет похожа смерть.

Кто явится, чтобы проводить его в Зал Предков? Отец? Каллад обманул надежды своего народа и недостоин встречи с героем. Возможно, посланца не будет вовсе. Не это ли плата за провал? Самому искать путь домой?

— Я не собираюсь умирать.

Дварф бросил вызов смерти, пусть шепотом, но высказав то, что думал. Он не собирался умирать — пока нет.

В легких еще есть воздух, дыхание еще поднимает грудь. Раненый сконцентрировался на боли, напоминающей, что он все-таки жив.

На поляне падальщики долбили клювами трупы Сэмми и солдат.

Каллад Страж Бури лежал в грязи. Он рассмеялся бы, но в его положении было мало веселого. Он потерял много крови и утратил всю свою колоссальную силу. Самоуверенность вампира терзала его. Ублюдок даже не позаботился прикончить противника, избрав для дварфа медленную мучительную смерть.

— Я не доставлю тебе этой радости, — прохрипел Каллад и, проглотив страдание, наконец-то умудрился перекатиться на бок, ударившись при этом о ствол дерева. Закричав от невыносимой боли, он рывком сел и привалился к кряжу, считая минуты, пока приступ, наконец, не угас.

Сильнее всего болели две глубокие, точно жарящиеся на медленном огне раны в плече и левом боку. Рука почти не двигалась. Малейшее изменение позы — и тело точно пронзал насквозь острый кинжал.

Дварф осмотрел себя. На доспехах, там, где разорвались кольца и осколки пластин врезались в плоть под ударами вампирского меча, запеклась кровь. Бурая короста спаяла броню и кожу. Надо разнять их и при этом не убить себя, если Каллад еще надеется убраться с этой проклятой прогалины.

Его вопли вполне могли бы поднять мертвых.

Дварф упрямо цеплялся за сознание, сосредоточившись на телах убитых и на том, что они, раздетые, превратились просто-напросто в корм для воронья. Он этим путем идти не намерен.

Рана в боку открылась и снова начала кровоточить, но она хотя бы не воняла гангреной. Уже повезло, спасибо за маленькие милости. Но долго ли гниль не тронет его, если не промыть и не перевязать рану — уже другой вопрос. Он видел слишком много добрых людей, умерших от заражения. Его треплет лихорадка, значит, тело пока борется со всякими хворями. Нужно позаботиться о ранах, пока он снова не отключился.

Заставив себя действовать, Каллад с трудом снял заплечный мешок и вытащил из него флягу с водой.

Он сделал глоток и, превозмогая мучительную боль, стащил через голову кольчугу, после чего, морщась от жжения, окропил водой рану. Затем дварф оторвал лоскут от холстины, в которую когда-то был завернут его паек, и осторожно отшелушил кровавую коросту. Раны оказались хуже, чем он ожидал. Промывание шло изматывающе медленно, он извел почти всю воду, но это было необходимо.

Дварф упрямо держался, не проваливаясь в беспамятство, даже когда ковырялся в ранах, убеждаясь, что избавился от всего, что может вызвать заражение. Он жалел, что под рукой нет спиртного, отлично убивающего любую грязь, но если уж он собрался тратить время на такие желания, то почему бы не помечтать и о чуде покрупнее — например, о том, чтобы черные книги Нагаша были уничтожены до того, как попали в руки графа-вампира, или о том, что его отец зарубил тварь на стене Грюнберга и не погиб. А еще он желал бы, чтобы рядом оказался его клан, а не несколько мертвых мальчишек. Вот о каких чудесах стоит мечтать.

Каллад порылся в мешке и извлек тонкую костяную иглу с обмотанной вокруг нее ниткой. Соединив края разрубленной плоти, он проткнул иголкой лоскут кожи и начал зашивать рану. Основа полевой хирургии. Пусть шов неровен и непрочен, он продержится, пока дварф не доберется до лекаря. Кроме того, что гораздо важнее, это дает ему шанс исцелиться.

Дважды во время шитья перед глазами Каллада все расплывалось и мир кренился, но он упорно не сдавался. Протаскиваемая сквозь мясо нитка обжигала, но дварф приветствовал эту боль как напоминание о том, что он жив.

Только закончив, дварф позволил себе откинуться, привалиться к стволу и потерять сознание.

В чувства его привел не слишком нежный удар сапога в бок.

Голова Каллада вскинулась. Не ориентируясь больше в пространстве, он почти ожидал увидеть какого-нибудь эмиссара смерти, явившегося препроводить его в Зал Предков, но вместо призрачного посланца на него сверху вниз пялился, ухмыляясь, чумазый юнец. Впрочем, едва мальчишка понял, что Каллад еще пребывает в мире живых, усмешка его исчезла. Он суетливо сунул руки в карманы, очевидно пытаясь припрятать то, что стащил у мертвых.

Каллад закряхтел и потянулся, пытаясь схватить мальчишку. От усилия мир снова поплыл перед глазами. Когда все вернулось на свои места, он увидел, что паренек сжимает в трясущейся руке тупой нож и, несомненно, разрывается между тягой помочь раненому и желанием проткнуть ему брюхо.

Сглатывая боль, Каллад поймал руку мальчика и притянул его к себе так близко, что кислое дыхание юного мародера защипало ноздри.

— Не заставляй меня убивать тебя, парень.

Мальчик поспешно кивнул, пытаясь вырваться. Несмотря на жар в плече, хватка Каллада осталась железной.

— Даже не мечтай. Мне пока нравится дышать.

— Рад слышать. А теперь назови свое имя.

— Алли дю Бек.

— И откуда ты, Алли дю Бек?

— Из Фирштайна.

— Что ж, Алли дю Бек из Фирштайна, только между нами, тяжеловато небось обирать мертвых, если ты меня понимаешь. — Каллад кивнул на карманы мальчишки. — Будь хорошим мальчиком, опустоши их.

Дю Бек вывернул карманы. Он взял два кольца и талисман сигмаритов, серебряный молот на кожаном ремешке. Вещица принадлежала алтарнику Раймеру Шмидту. Там, куда попал Шмидт, амулет ему больше не нужен.

— Верни кольца, но если захочешь носить молот, не думаю, что жрец осудил бы тебя.

Дю Бек повесил талисман на шею, после чего отнес кольца мертвецам.

Каллад следил за ним. Паренек шагал немного неуклюже, оберегая левый бок, словно сломанное когда-то бедро или какая-нибудь врожденная травма стесняли его движения, но явно привычно, в очередной раз доказывая способность юности приспосабливаться к чему угодно.

После того, что произошло с Сэмми, дварфу не хотелось втягивать в дело этого мальчика, но выбора у него не было. Каллад пообещал себе, что не подпустит Алли дю Бека слишком близко. Отчасти он искренне надеялся, что парень просто сбежит и не вернется, пусть это и резко уменьшало его собственные шансы на спасение. Он же боец. Он выдержит все — только не новые смерти на своей совести.

— Когда закончишь, принеси мне немного еды из какого-нибудь мешка и позови кого-нибудь из своей деревни. Отца, например. Мне что-то неохота провести еще одну ночь тут в грязи. А птички и так уже сыты по горло, так что меня пускай подождут.

Дю Бек кивнул и присел на корточки рядом с телом Корина Рета. Он вытащил из-под погибшего жреца мешок, порылся в нем, достал завернутый в тряпицу ломоть ржаного хлеба, подгнившее яблоко, кусок острого сыра и отнес съестное Калладу.

Потом Алли дю Бек дотронулся до талисмана на шее и ухмыльнулся.

— Я приведу папашу, он тут охраняет границу, — сказал мальчишка и побежал в лес, оставив Каллада наедине с мертвецами.

Процесс выздоровления тянулся мучительно медленно.

Каждое утро Каллад просыпался в страхе, боясь осмотреть раны, на тот случай, если дневные улучшения пали жертвой новой инфекции. Первые несколько недель он морщился даже от собственного легкого прикосновения.

Деревня Фирштайн была едва ли больше четырех камней, упомянутых в ее названии, — двойной ряд домишек, теснящихся вдоль берегов грязной реки. Селяне приняли дварфа радушно, хотя многие откровенно глазели на чудака, пробующего делать по утрам зарядку, чтобы вернуть себе хоть немного сил и подвижности, отнятых ранами. Местные никогда раньше не видели дварфа, и он любезно терпел их любопытство. Каллад рубил дрова, молол зерно и работал, работал, ежедневно закаляясь, пока силы не начали, наконец, восстанавливаться.

Лотар дю Бек, отец Алли, оказался славным человеком. Он похоронил останки товарищей Каллада и позаботился о том, чтобы выздоравливающий дварф был сыт и имел крышу над головой.

Одно лишь он не решился сказать гостю — что колдуна не было среди мертвых.

Ход боя, написанный в грязи, был для стража границы открытой книгой, так что он отлично представлял себе, как разворачивалась драка. Человек дошел до места, где вампир нагнал мага, но труп не обнаружил. Схватка была односторонней. Отсутствие тела встревожило и приграничного стража, и дварфа. Стал ли чародей пленником вампира? Лежит ли он мертвым где-нибудь в грязи?

Если колдун в плену, то с каждым днем он уходит все дальше и дальше.

Меньше месяца прошло с тех пор, как Каллад поклялся, что на его совести не будет больше смертей.

Кантор же делал невозможным сдержать это обещание.

Каллад и пограничник часто беседовали, когда Лотар возвращался из ночного патруля. Каждый день приграничная полоса становилась все опаснее и опаснее. Лотар постоянно говорил о громадных черных волках ростом с человека, рыщущих во тьме в поисках добычи. Он то и дело находил трупы оленей и ланей, растерзанные, с разорванным горлом и боками, со сломанными ребрами и без внутренностей, ставших пищей зверью.

Черные волки тревожили дю Бека не только своей неестественной величиной и силой, превосходящей силу любого волка, на которого ему когда-либо приходилось охотиться, но и тем, что они не боялись человека. Не отступали, почуяв его запах. В ночи они выли, словно перекликаясь друг с другом, кружили поблизости, отгоняли Лотара от места своей кормежки. Животные проявляли удивительную хитрость и всегда держались стаей — никогда поодиночке.

Однажды вернувшийся с дежурства дю Бек тяжело опустился на стул и стянул перчатки.

— Я убил одного, — сказал он дварфу. Они достаточно часто обсуждали странных зверей, чтобы Каллад понял, о чем речь. — Он следовал за мной тенью, то ли пытался увести от чего-то, то ли привести куда-то — не знаю. Это было как-то неправильно. По спине бежали мурашки, когда я чувствовал на себе его взгляд. Я не мог избавиться от ощущения, что он охотится за мной, а этого я позволить не мог. Я свалил его одним выстрелом, попав прямо в горло стрелой с серебряным наконечником.

Пограничники пользовались серебряными стрелами еще со времен первых вампирских войн, когда Влад фон Карштайн нападал на поселения вдоль Бурной реки. Тут случалось всякое — в том числе и родные мертвецы вставали из могил по ночам. Защищаясь, люди цеплялись за любые суеверия, включая серебро, чеснок, белые розы, мощи и святую воду.

Бродячие лудильщики и просто проходимцы вели бойкую торговлю псевдорелигиозными безделушками. Ведь все дело в вере. Людям хотелось верить, поэтому из них с легкостью вытягивали деньги, давая взамен теплое, но ложное ощущение защищенности.

— Я своими глазами видел, как он упал, дварф, но когда я пошел за стрелой, труп зверя исчез. Вместо него в грязи, раскинувшись, лежало обнаженное тело человека, Каллад. Не волка, человека! Морр свидетель, когда я выдернул стрелу, на острие не было ни капли крови. Говорю тебе, темные дела творятся вокруг, мрак собирается. — Лотар дю Бек покачал головой, отломил горбушку хлеба и макнул ее в миску с дымящейся похлебкой, только что поставленную на стол женой.

Дварф не собирался спорить. Он достаточно повидал, чтобы понимать: зло опять пробудилось. Истории Лотара о незнакомцах, путешествующих только ночами, о черных каретах на дорогах, о неугомонных диких животных, шастающих у границы, и вот теперь — об огромных волках, которые на самом деле люди, не оставляли места воображению. После нескольких лет относительного затишья враг снова собирал силы.

— Ты поступил правильно, друг мой.

— А толку? Каждую ночь их все больше. Что такое одна смерть при их-то количестве? Мелочь, и только. Они как черный вал смерти, готовый подмять под себя страну и все, что стоит между ними и простыми честными жителями Империи, — горстка стражей границы и людей вроде тебя.

— Ну, я не человек, но я не в обиде. Я понял тебя, но ты ошибаешься. Мы не одни, совсем нет. Каждый из этих простых честных жителей возьмет оружие и выступит против бестий. Не принижай их, они добрые люди.

— Да, и добрые люди умирают, Каллад, и убить их куда проще, чем этих тварей. Ты и сам все прекрасно знаешь. Прошлой ночью вернулся Андреас. Эта проклятая земля изменила его. Он так любил смеяться — до вчерашнего дня. А теперь говорит лишь, что видел вещи, которые не пристало видеть живому человеку. Не хочу принуждать его, он все расскажет, когда будет готов. Но то немногое, чем он поделился, воистину мрачно. Одну женщину забрали силой. Черная повозка с гербом фон Карштайна приехала в деревню, и трое мужчин схватили ее. А за день до этого чужаки расспрашивали о жителях села, задавали странные вопросы.

— Какие?

— Есть ли там кто-нибудь, кому необычайно везет — в карты, например, или в кости.

— Ясно.

— Женщина была повитухой. Она спасла несколько младенцев, даже тех, которые шли ножками вперед.

— Чего же хочет от нее граф-вампир? Мертвецы, кажется, не беременеют.

— Не в первый раз черные повозки забирают кого-то из наших мест. Это случается все чаще и чаще, словно кто-то — или что-то — коллекционирует людей вроде нее: людей, в которых что-то есть, что-то, что отличает их от других, — удача, дар или талант. Не к добру это, попомни мои слова.

Каллад лежал на спине, в пыли, отжимая от груди мешок, набитый камнями, железяками и прочим хламом. Руки его тряслись от дикого напряжения. Дварф досчитал до десяти и, задыхаясь, медленно опустил тяжесть, снова досчитал до десяти и повторил упражнение, упрямо зашипев сквозь стиснутые зубы.

Плечи, спина и бока горели, но впервые за несколько месяцев боль причиняли не раны, а честные нагрузки. Он все еще берег левый бок, перенося вес немного вправо, но в целом дварф уже поправился и окреп настолько, чтобы помогать на фермах, получая за труд еду и приют.

Пот выступал на его лбу и скапливался во впадинке между ключицами.

Алли дю Бек сидел на пороге, скрестив ноги, и поднимал небольшой камень — пять раз правой рукой, пять раз левой. Мальчика восхищало упрямое нежелание Каллада поддаваться ранению.

— Какие новости ты мне принес? — спросил Каллад, отталкивая мешок в сторону, присаживаясь и вытирая пот тряпкой.

— Невеселые, — ответил Алли, швыряя камень через плечо. Булыжник стукнулся о деревянную стену хижины, упал и откатился.

— Все равно говори.

Дварф подошел к бочке для сбора дождевой воды, стекающей с крыши по долбленому желобу, и окунул в нее голову. Затем поднялся, отплевываясь, трижды глубоко вздохнул и снова по плечи погрузился в воду.

Так он простоял довольно долго.

Алли досчитал до двадцати, прежде чем Каллад снова глотнул воздуха.

— Все о том же, правда: три похищения детей на прошлой неделе, множество черных карет шныряет в округе, пара слухов о сонной болезни, поразившей молоденьких девушек в приграничных поселках. Отец жутко занят на службе. Он просил передать тебе: стражи убили еще трех волков, и с каждым случилось то же самое, о чем он говорил тебе в прошлый раз. Он сказал, ты поймешь, что это значит.

Конечно, Каллад понял — погибшие волки превратились в людей.

— Продолжай, парень, — попросил дварф, вскидывая топор и обрушивая его на полено.

Чурбан был расколот пополам, затем снова пополам и брошен к поленнице. Дварф взял еще одну колоду и занялся ею, поводя плечами после каждого удара. Ему нравилось снова ощущать бодрый ток крови в жилах. Он опять чувствовал себя сильным.

— Отец пошел на охоту с Джаредом и Кляйном. Почему все так?

На этот вопрос Каллад не знал ответа. Неуютно как-то — пытаться сократить зло, являющееся частью природы, но еще хуже — мириться с мыслью, что мир для поддержания внутреннего равновесия нуждается в зле. Сказать Алли, что добрые мужчины и женщины умирают просто поэтому, — не ответ. Пусть за него ответит молчание.

— Отец говорит, что неведение рождает страх, — произнес чуть погодя мальчик.

— Он прав, но в данном случае даже знание врага не уменьшит страха. Чем больше ты знаешь о чудовище, тем больше оно пугает тебя. Эти твари как паразиты, ползающие по ночам в твоем матрасе и выбирающиеся, когда ты спишь, чтобы сосать твою кровь, раздуваясь от сытости. Ты им нужен, чтобы выжить, но все же разрушение заложено в самой их природе. Они — худшие враги сами себе, но все же бояться их — правильно. Пусть страх придаст тебе сил, но не позволяй ему поглотить тебя. Вот в чем фокус.

Каллад снова взмахнул топором и ловко расколол полено пополам. Каждый удар укреплял его стремление выздороветь. Нельзя позволять монстрам опустошать страну. Хорошие люди гибнут. Они не заслужили такой судьбы — исчезнуть в подземельях Дракенхофа, пойти на корм проклятым вампирам.

Он смахнул пот и вонзил топор в землю у ног.

— Идем, мальчик. Пора мне попрощаться со старыми друзьями. Я и так тянул слишком долго.

Алли дю Бек соскочил со своего насеста и вприпрыжку пустился к деревьям, на ходу махнув рукой Калладу, зовя его за собой.

Колка дров и таскание мешков с углем лишь восстанавливали подвижность конечностей. Простейшие действия, такие как ходьба или лежание, еще причиняли дварфу жгучую боль, и двигался он несколько неуклюже. Каллада сердило то, что, пока он трепыхается тут, как только что вылупившийся птенец, вампир уходит все дальше и дальше от него. Он не привык к ощущению абсолютной беспомощности. Он ведь Каллад Страж Бури, последний оставшийся в живых житель Карак Садры. Не пристало ему падать на спину и притворяться мертвым. Он упрямо отогнал гнетущие мысли и заковылял следом за Алли к лесу.

Они шли к могилам.

Дварф всегда знал, что придет день, когда он достаточно окрепнет, и этот поход нельзя уже будет откладывать. Каллад пытался убедить себя, что есть причина, по которой он еще не примирился с мертвыми. Но ее, конечно, не было. Чувство вины — вот в чем все дело.

Вина не пускала его на поляну, где они погибли, хотя в снах он часто оказывался там, в предательских снах, ночь за ночью возвращающих его поражение.

Скоро время уничтожит все материальные напоминания о битве с вампиром. Природа уже начала сглаживать бугорки над неглубокими могилами добрых людей, отмечающие места их последнего упокоения.

И никаких табличек с именами. Эти люди заслужили лучшего. Каждый солдат, погибший в бою со злом, заслужил.

Каллад склонил голову, вознес молитву богу Нижнего мира — пусть приглядит за душами его спутников, и вспомнил их всех по очереди: Сэмми Крауз, Иоахим Акман, Раймер Шмидт, Корин Рет, колдун-отщепенец и трое из стражи Гриммовых гвардейцев.

Когда он поднял глаза, они были красны от слез. Дварф глубоко вздохнул, готовый отвернуться от мертвых, и вдруг его будто ударило — на поляне не было восьмого холмика.

— Где твой отец?

— Я же говорил, он охотится с Джаредом и Кляйном. А что?

— А то, что что-то тут не так, мальчик, число не сходится. Одной могилы недостает.

— Мы похоронили всех, я сам помогал отцу.

— Я верю тебе, но мне нужно поговорить с Лотаром.

— Он не вернется домой до рассвета.

— О, Гримна… Ты видел мертвецов?

— Да.

— Хорошо, а теперь вспомни, мальчик. Это важно. У одного из трупов волосы были собраны в пучок на макушке, а над ушами — выбриты?

— Как у пирата?

— Именно.

Алли дю Бек покачал головой.

Каллад выругал себя за глупость. Как же он раньше не сообразил, что Кантора не было среди погибших? Он посмотрел туда, куда бросился бежать чародей много месяцев назад. Невозможно сказать, куда он отправился. Слишком знакомая теперь волна беспомощности снова окатила Каллада. Сейчас дварфу понадобится не просто умелый следопыт — ему понадобится чудотворец. Какие бы следы ни оставил маг в своем паническом бегстве, они давно уже стерлись.

— Мне нужен твой отец, и нужен немедленно.

— Но уже темнеет.

На миг холодная рука сомнения стиснула сердце Каллада, но он стряхнул ее.

— Найди его.

Алли дю Бек нервно кивнул.

— Я не знаю, где он, честно, он может быть где угодно на границе.

— Не важно, сколько времени займут поиски, я буду здесь.

Давно наступила ночь, когда Алли вернулся с отцом и еще двумя пограничниками.

Было очевидно, что они вели смертный бой с темными охотниками.

Щеку Лотара пробороздили длинные царапины от чьих-то когтей, разодранная на плече рубаха почернела от запекшейся крови. Один оторванный рукав явно пошел на бинты, но даже при тусклом лунном свете видно было, что этот мертвенно-бледный человек потерял много крови.

И Кляйн, и Джаред тоже не избежали ранений, но их повреждения были не столь серьезны, как у дю Бека.

Страж шел осторожно и неуверенно. Неудивительно, что у Алли ушла добрая половина ночи на то, чтобы привести отца.

— Все еще хуже, чем выглядит, — усмехнулся Лотар и тут же поморщился.

— Да уж, не сомневаюсь.

— Мальчик сказал, ты думаешь, что кто-то из твоих выжил, или, по крайней мере, не похоронен здесь.

Каллад кивнул:

— Колдун, он струсил и сбежал, когда начался бой.

— Тогда ему нужно было нестись как ветер, потому что, поверь мне, эти твари очень быстры. Если так, то его давно уже нет, дварф, ты и сам знаешь.

— Да, и все же он — моя единственная связь с вампирами. Если он жив, мне надо найти его, Лотар.

— Все следы уже стерлись.

— Знаю. После пары дней почти невозможно выследить кого-то. Отпечатков ног, конечно, не осталось, но, может быть, где-то что-то… Такое случается. Не могу я бросить это дело, если существует малейшая вероятность отыскать хотя бы намек на то, куда следует направиться.

— Если и так, мы ничего не найдем в темноте.

— Но ведь ты плелся сюда почти всю ночь, верно?

Страж границы мрачно окинул взглядом лужайку.

За деревьями тускло розовело поднимающееся солнце, но лесная темень еще долго будет хранить свои секреты. Он был прав, еще ничего не видно.

— Что ты помнишь о том бое, Каллад?

— Слишком много, честно говоря. Кантор, колдун, бросился туда, — показал дварф на брешь между стволами. — Тогда я видел его в последний раз.

— Ну, значит, начнем отсюда, но потом, как ты понимаешь, каждый шаг будет только догадкой. Никаких обещаний, дварф. Вероятнее всего, он давно скрылся, или мы наткнемся на труп, который пропустили в первый раз.

Каллад кивнул.

Это был медленный, кропотливый поиск, трое пограничников то и дело останавливались, исследуя землю или излом ветки, сгнившей за зиму, но которая предположительно могла указать на путь чародея. Дварф понятия не имел, как они это делают. Для него сломанный сук был всего лишь сломанным суком. Он не видел никаких отличий между кучами бурелома, которые охотники обсуждали, и затоптанные в грязь палые листья оставались обычным природным явлением.

— Сюда! — окликнул спутников Джаред.

Он отделился от прочих и шел параллельно им по проторенной тропке. Следопыты продрались сквозь подлесок и присоединились к нему. Здесь вокруг замшелых стволов росли папоротник и высокая крапива, создавая естественную колючую преграду, впивающуюся в кожу и одежду идущих людей.

Каллад не представлял, что он должен увидеть, но оживившиеся Лотар и Кляйн быстро опустились на колени и принялись изучать грязь и сломанные ветки.

— Тут была драка, — объяснил Джаред.

— Не слишком бурная, — подтвердил Кляйн.

— Откуда вы знаете?

Каллад не замечал ничего, что указывало бы на стычку.

Лотар исследовал что-то, вросшее в землю. Затем вытащил из кармана склянку и капнул в грязь немного прозрачной жидкости. Раздалось шипение, поднялась струйка дыма.

— Отличная находка, Джаред. Жизнью поручусь, именно тут зверь догнал твоего колдуна, — сказал дю Бек. — Хорошая новость — тела нет.

— Значит, он жив? — спросил Каллад.

Он не знал, что только что сделал страж, да его и не интересовала вся эта магия. Если теперь дю Бек уверен, что чародей жив, к чему тратить время на споры?

— Ну, все признаки драки почти исчезли, но она тут, несомненно, была, и, полагаю, отсюда ушли двое.

— Значит, вампир сцапал колдуна?

— Я этого не сказал. Я сказал, что отсюда ушли двое.

— То есть?

— Они ушли не вместе. Следы практически стерлись, но я нутром чую, что один из них направился к опаленным развалинам, отмечающим границу Сильвании. Видишь, вон там что-то вроде оттиска каблука в затвердевшем перегное, это немного, но это что-то. А другой двинулся на юг, в земли хафлингов. За этим проследить легче.

— Мы шли за вампиром на юг.

— Тогда разумно предположить, что тварь продолжила путь без твоего колдуна. Не могу объяснить, почему вампир оставил человека в живых или почему маг отправился в Сильванию в одиночестве, но эту загадку мне не решить. Ты знал колдуна, дварф. Он из тех людей, которые добровольно лезут в логово зверя?

— Разве что трус нашел в себе смелость, — покачал головой Каллад.

— Перепуганные люди порой поступают странно, — заметил Кляйн. — Возможно, он заключил с тварью какой-нибудь договор, сделку ради спасения своей жизни.

— Вряд ли… Что колдун мог предложить вампиру? Эти бестии не склонны заключать сделки, — не согласился Джаред.

— Верно, — подтвердил Лотар. — Либо тебе повезет, либо ты погибнешь. Колдун отчего-то остался в живых или, по крайней мере, прожил достаточно, чтобы выбраться из этого леса. Возможно, вампир бросил его умирать, как и тебя, Каллад, только мы не нашли его. Может, он гниет в двадцати шагах от нас.

— Или где-то на другом краю света, — буркнул Каллад. — Если он увел бестию от того места, где мы дрались, то кто знает, а? Единственное, что пока имеет для меня смысл, — это что он бежит. Он знает, что если останется в Империи, то лишится жизни. Сигмариты его отпустили только на этом условии. Закончился бы поиск, и время бы его истекло.

— Думаешь, он догадывался? — спросил Лотар.

— Он не настолько глуп, чтобы не догадываться. Охотники за ведьмами так просто не отказываются от своих пленников.

— Что ж, тогда, думаю, ты прав, и у нас есть, по крайней мере, один ответ на наши утренние загадки. Человек спасает свою жизнь, и единственное место, куда он может бежать, — это грязное королевство фон Карштайна. Возможно, он умирает, но его толкает инстинкт — бежать. Он не может вернуться в Империю, так что идет вперед. Вероятно, он будет бежать, пока не свалится с края мира.

— Возможно, он надеется искупить свои грехи, убив тварь в ее логове, в конце концов, он столкнулся с вампиром и пережил встречу, чего нельзя сказать о большинстве других. На его месте я бы попробовал отыскать способ вернуться домой. Нельзя бежать вечно.

— Я должен найти его, — сказал Каллад, зная, что это правда. Если они будут вместе — он, его топор и чародей, у них появится шанс против тварей.

Поодиночке же они обречены.

— Тогда нам лучше отправиться домой за припасами и подготовиться к охоте на твоего колдуна.

— Нам?

— Без обид, Каллад, но тебе собственную задницу не найти без карты и зеркала. Так что да, нам. Джаред и Кляйн вполне способны пару ночей патрулировать границу без меня, а Алли составит компанию своей матери. Не хочу впутывать мальчика в переделку.

— А как же?.. — Дварф показал на кровь и рваные раны стража.

— Это замедлит мой шаг как раз настолько, чтобы идти в ногу с тобой, — усмехнулся Лотар дю Бек.

Глава 13. Vado mori

Миденхейм, город Белого Волка

Жгучее сердце лета, 2057

Стенам Миденхейма нечего даже надеяться устоять. Город падет.

Надежда, говорят, умирает последней.

Говорят — и ошибаются. Надежда умирает задолго до того, как отчаяние, боль и страх покинут живых.

Но даже тогда смерть не спасение: ведь и мертвых можно вытащить из земли и управлять ими, точно марионетками, злодейскими пальцами некроманта вроде Иммолай Фей.

Скеллан смотрел, как Фей поднимает трупы из грязи. Ей недоставало изящества Влада фон Карштайна, но если она и уступала ему в грации, то не уступала в силе. Ветра магии завывали вокруг нее, воздух потрескивал от напряжения чар, сплетаемых ею. Заклинания слетали с языка женщины, заражая воздух вокруг разложением смерти. Некромант наслаждалась; она откинула голову, и голос ее вливался в нестройный хор мертвецов, пляшущих по ее знаку и зову.

Он видел это и прежде, но происходящее все еще нервировало его. С Владом действо казалось устрашающей демонстрацией силы и господства вампира над живыми и мертвыми. Он повелевал землей и небесами, с готовностью повиновавшимися его капризам. Фей была другой. Ее магии недоставало свирепости Влада. Она осторожно играла с тканью Вселенной, вкрадчиво уговаривая мироздание ответить на ее просьбы. В каком-то смысле это выглядело более неестественным.

Сперва они поднимались медленно, из грязи выкарабкивались изломанные гниющие кости, вторично и дико рождаясь в нежизнь. Что-то выталкивало их из неглубоких могил и рвов, в которые они были брошены разлагаться.

Скеллан не выносил эту женщину, но польза, приносимая ею, была бесспорна. Магическое мастерство некроманта не дотягивало до искусства Влада, но то, что начиналось как неопытное войско, почти наверняка обреченное на провал, вырастало в неудержимую силу природы лишь благодаря Фей.

Фриц фон Карштайн стоял в двух шагах от Фей, за ее спиной, и в глазах его пылал огонь голода. Скеллан вопреки своей воле ревниво восхищался Фрицем. Вампир пестовал образ беспечного повесы с гаремом из цветущих молодых прелестниц, но Скеллан быстро догадался, что все это тщательно продуманное представление. Под внешностью хлыща скрывалась холодная коварная жестокость, превосходящая все, что видел Скеллан в неуравновешенном Конраде или серьезном Питере. Фриц был загадкой. Он отлично валял дурака — в сущности, роль эта так хорошо удавалась ему, что стала второй натурой, маской, которая редко соскальзывает, но под всеми разговорами об упадке и вырождении струился поток темной мудрости и скрывалась стальная целеустремленность. Скеллан не питал иллюзий: вампир изображал дурачка, чтобы окружающие недооценивали его. Хитрая уловка и, несомненно, полезный ход.

Фриц затеял долгую игру. И его коварные планы, безусловно, принесут вампиру победу, если позволить им укорениться и нагноиться.

Вот почему попытка покушения на брата совершенно не вписывалась в характер осторожного Фрица. Это было слишком рискованно. Три раба против вампирической силы Конрада — это же вопиющая глупость. Фриц не мог ожидать успеха, а значит, замысел имел иную цель, еще не очевидную Скеллану.

Что выигрывал Фриц, вогнав Конрада в убийственную ярость?

Ничего — или, возможно, все.

После нападения на Конрада Скеллан не ожидал снова увидеть Фрица, но когда Конрад, кичась и хвастаясь со всей свойственной ему помпезностью, раздавал приказы собравшимся, Фриц спокойно вошел в ворота замка и потребовал свое место во главе армии. Конрад едва сдержался. Скеллан потом долго хохотал над этим мелким актом неповиновения. Он думал, Конрад лопнет от злости, так побагровел граф. Но Волк, Йерек, положил руку на плечо господина, и Конрад, как это ни удивительно, вместо того чтобы сбросить ее, уступил и успокоился.

— Настаиваешь, значит.

— Ничто не удержало бы меня, братец мой. Это великая честь, и я постараюсь, чтобы твоя вера в меня многократно оправдалась.

Скеллан едва сдержал смех. Почти неуловимая угроза, но все же угроза! Жаль, что Фриц должен умереть, было бы интересно посмотреть, как разворачивалась бы их маленькая игра в демонстрацию силы. Увлекательное, наверное, зрелище. Жизнь — то есть смерть — так редко предлагает развлечения.

Одной ловкой фразой Фриц превратил свое изгнание в не такой уж безмолвный бунт и обещание возмездия.

Подобные поступки Скеллан уважал.

Он неплохо узнал вампира за месяцы, проведенные вместе в путешествиях. Преображение Фрица, вышедшего из тени брата, оказалось поразительным. Он был всем, чем не был Конрад. Он был внятен, рассудителен и беспощаден — без грубой жестокости, присущей его породе. Крестьяне падали к его ногам, но если Конрад втаптывал поверженных в грязь и окунался в кровавое пиршество, Фриц использовал смерть, чтобы внушить страх. Он брал женщин, пускал им иногда кровь и странным образом гипнотизировал их, так что они добровольно потворствовали его прихотям и приходили к нему ночь за ночью, удовлетворяя его голод — во всем. Самых красивых он сохранял для себя, восстанавливая постепенно утраченный гарем. Мужчин он уничтожал, всех, кроме нескольких, подстрекая уцелевших бежать, спасая свои жизни, таким образом обеспечивая стремительное распространение слухов об ужасах, несомых ордой вампиров, — зловещая молва летела перед ним, как огонь по опаленной степи.

Мертвые наступают. Они не ведают жалости. Ничто не удержит их.

Задолго до их прибытия весть достигла Миденхейма, и город Белого Волка узнал страх. Самые мрачные картины, на которые только способно воображение, успели укорениться и пышно расцвести. Жители вспомнили прежние времена, когда мертвецы едва не стерли с лица земли город, вспомнили призраков, духов и прочие потусторонние ужасы, которые разгуливали когда-то по знакомым мощеным улицам.

В отличие от своего отца в смерти, Фрица не радовало разрушение. Оно служило просто средством достижения его конечной цели, то есть вознесения к власти.

Маннфреду следует опасаться Фрица.

Именно Фриц открыл Скеллану величайшую истину — не нужно бояться солнца. Сперва он не верил старшему вампиру, пока тот не подставил руки под прямые лучи и не принялся медленно поворачивать их, купая ладони и кисти в сиянии. Даже увидев представление собственными глазами, Скеллан не исключил возможности, что это какой-то трюк и что если он попытается повторить небрежный жест Фрица, то сгорит.

— Это все в сознании, — заверил его Фриц, шагнув на свет. — Лишь слабый нуждается в страхе солнца. Сильнейшие из нас способны гулять даже в ясный полдень.

— Но…

Фриц вскинул голову, наслаждаясь теплыми поцелуями светила.

— Ты боишься, Джон Скеллан?

— Ничуть, — ответил Скеллан и шагнул к фон Карштайну.

Сперва ощущения были странные, более яркие, чем даже при его жизни. Кожу покалывало, и казалось, что нечестивый огонь вот-вот охватит его.

— Сосредоточься. Бояться нечего. Сфокусируйся на ощущениях, расползающихся по твоей коже, и затуши их. Давай же.

Скеллан поднес руку к лицу. Кожа стала безобразно розовой.

— Что со мной происходит?

— Ты горишь изнутри, сконцентрируйся.

— Или?

Зловещая краснота разливалась по руке. Он чувствовал, как бунтует пожар в его теле.

— Или сгоришь.

Жестокая прозаичность ответа фон Карштайна — вот, оказывается, и все, что требовалось.

Скеллан сфокусировался на опаляющем жаре под кожей и приказал ему утихнуть.

На миг он испугался худшего, почувствовав внезапную вспышку в лимфатических железах под мышками и между ног. А потом все пропало. Ощущений не осталось вовсе. Огонь погас.

— Видишь? — спросил Фриц.

— Мы все это можем?

— Наше племя? Да, у нас у всех есть сила справиться с жаром. Но немногие решаются на это, предпочитая уют теней ночного мира.

— Мне жаль дураков.

— Не жалей. Жалость следует оставить в старой жизни, Скеллан. Наслаждайся триумфом и знай, что день не страшен. Пусть это знание освободит тебя.

Так и случилось.

А остальные, как и сказал Фриц, продолжали цепляться за тьму, хотя могли бы гордо разгуливать днем. Это вызывало у Скеллана отвращение.

Иммолай Фей уронила руки. Усталость взяла свое. Пятьсот трупов в различных стадиях разложения и разной степени целости столпились вокруг некроманта. Черви ползали по ошметкам гниющей плоти, мухи кружились над мертвецами, привлеченные могильным смрадом. Зомби шаркали и покачивались, исполняя для Фей жуткий танец.

Очень скоро народ Миденхейма узнает истинное значение слова «страх». Болезненный урок будет преподан людишкам самым жестоким образом. А потом, когда Белые Волки потерпят поражение, вампиры отдадутся кровавой ярости.

— Готов? — спросил Скеллан темнокожего мужчину, стоящего рядом.

— С самого рождения.

— Досадно только, что ты не был готов, умирая, — заметил Скеллан без всякой иронии. — Мы двинемся второй волной, следом за трупами. Поджигайте храмы и залы собраний, чтобы выкурить оттуда живых. Убивайте мужчин и детей, но женщин оставьте фон Карштайну.

— Как пожелаешь.

— Это не мое желание. Будь моя воля, я освободил бы зверя в себе и полностью отдался мщению. Я отпустил бы поводья, дал бы вампирам свободу действий. Пусть бы мир узнал, что бывает, когда кормится аристократия ночи.

Его смуглый компаньон холодно улыбнулся:

— Воистину, мы способны на лютые чудеса. Жаль только скот.

— Жаль? Нет, нет, нет, — повторил Скеллан наставление фон Карштайна. — Зачем тратить время на нечто столь… банальное? Жалость для жизни, оставшейся позади. Сосредоточься на себе, питайся радостью, которую несут их страдания.

Вплотную к опущенной решетке стояла бледная от страха женщина, прижимающая к груди ребенка. Издалека она жутко напоминала Лизбет, но сходство это не тронуло Скеллана. Когда придет время, она сгорит, как и его покойная жена. Для него это уже ничего не значило.

Битва была свирепой и кровавой.

Белые Волки выступили, копыта их коней высекали искры из мостовой, когда бойцы по двое-трое проходили под массивной аркой городских ворот. Боевые рога трубили атаку. Отряд под воинственные кличи выкатился на равнину валом смерти. Флаги хлопали на ветру. Лошади, чуя в воздухе запах крови, нетерпеливо ржали.

Горн снова пропел одинокий короткий и яростный сигнал, и Волки ринулись в бой.

Молодой Волк с огненно-рыжими растрепанными волосами, скачущий во главе всадников, закинул голову и взвыл, яростно раскручивая боевой молот.

Они врезались в шеренги мертвецов на полном скаку, сминая ряды противника, расплющивая тяжелыми железными молотами хрупкие кости скелетов.

Иммолай Фей умело управляла зомби, бросая их под копыта коней Волков, вынуждая животных пугаться и падать. Полилась кровь — это вампиры освободили зверей в себе и подключились к сражению.

За кавалерией шагали пехотинцы, ведущие рвущихся с поводков псов.

Стрелы дождем сыпались со стен города, поражая и врагов, и друзей. Лучники не отличались особым мастерством, но к чему мастерство, если нужно наполнить небо ливнем погибели? Важно лишь, чтобы смертоносный дождь не прекращался.

Фортуна отвернулась от мертвецов, хотя их силы опирались на зомби, управляемых Фей. Белые Волки дрались с отчаянием обреченных. Они знали, что если проиграют, то потеряют больше, чем свои жизни. Они сражались за жизни — и смерти — каждого укрывшегося за крепостными стенами города Белого Волка, и это понимание добавляло целеустремленности их ужасающей боевой ярости. Это была их битва, их дом, и на этот раз они выстоят. Это их долг перед павшими.

Скеллан дрался, как демон. Его меч бил, колол, рубил, вспарывая животы и перерезая глотки всем без разбора, и в то же время вампир не выпускал из виду Фрица фон Карштайна, ведущего свою войну против живых Миденхейма. Узнав предводителя Волков или просто чувствуя, что этот человек сменил Йерека и таким образом занял центральную позицию в рядах врагов, Фриц безжалостно прорывался к преемнику гамайя. Сталь глухо звенела о кость. Кричали люди. Это была бойня.

А потом эти двое встретились, молодой Волк и бессмертный зверь, и все закончилось, не успев стать битвой: стрела, попавшая в лошадь, свалила животное, оно рухнуло, раздавив ногу своему всаднику, пригвоздив беспомощного юного Волка к вязкой земле посреди поля боя.

Фон Карштайн нагнулся, обдав зловонным дыханием лицо всадника, и руки его сомкнулись на горле врага.

Скеллан стремительно перенес вес на отставленную назад ногу, завертелся, держа меч как можно ниже, подсек бойцу поджилки, кувыркнулся, уворачиваясь от несущегося на него молота, и вскочил на ноги. Один удар — и последний солдат, стоявший между ним, Фрицем и молодым Волком, повалился со вспоротым брюхом. Скеллан скользнул в грязь, ухитрившись в мгновение ока покрыть расстояние, отделяющее его от фон Карштайна, нет, не в мгновение ока, в одно биение сердца живого человека — а для юноши, придавленного павшей лошадью, этот один удар и составлял разницу между жизнью и смертью.

Сейчас.

Скеллан взвился за спиной злорадствующего Фрица, одним неуловимым движением выдернул стрелу из холки мертвого коня и вонзил серебряный наконечник в шею вампира. Незапятнанное острие вышло из глотки Фрица, и внезапно руки вампира, душащие молодого Волка, взлетели к горлу, цепляясь за серебряный шип, убивший его. Нежизнь покидала мертвое тело.

Во второй смерти Фрица не было никакого достоинства.

Скеллан наклонился и, не заботясь о том, что молодой Волк все слышит, прошептал в ухо фон Карштайна:

— Подарок от Маннфреда. Ничего личного, сам понимаешь, но у Влада может быть лишь один наследник. Продолжение твоего существования — раздражающий фактор. Все сложно, знаешь ли, так что, как видишь, мы не можем позволить тебе жить. Это, конечно, не важно, но ты мне нравился, Фриц. Из них всех ты, наверное, самый опасный, самый достойный. Но такова жизнь, друг мой. — Глаза Фрица начали стекленеть, противоестественные нити, связывающие его с землей живых, лопались одна за другой. — Скоро твои братья будут гнить в Нижнем мире рядом с тобой. Пусть эта последняя мысль успокоит тебя, ладно? Недолго тебе оставаться одному.

Фриц попытался заговорить, но рот его открывался и закрывался безмолвно. Он лишь душераздирающе булькнул — и рухнул мертвым на лошадь молодого Волка.

— Наш господин пал! — закричал Скеллан, вскинув над головой меч. — Отступаем! Труби отступление!

Известие о гибели фон Карштайна разлетелось по полю боя, как степной пожар. Вампиры, не стоявшие рядом с первым графом, не питали иллюзий насчет своего бессмертия — оно не было истинным бессмертием. Смерть вожака повергла выживших в шок, швырнула в объятия паники.

Сбылись все надежды Скеллана — даже более того.

Зомби Фей рухнули, где стояли, — ужас некроманта подорвал ее хватку. Она бежала, и вампиры покинули поле, так что Белым Волкам просто некого стало убивать.

Скеллан же задержался, наблюдая издалека, как освобожденный из-под конской туши молодой Волк готовится расчленить труп Фрица. Человек вырезал из груди Фрица фон Карштайна его мертвое сердце и бросил черный ком собакам.

Скеллан отвернулся, улыбаясь украдкой.

Глава 14. Слава побежденным

Нулн осажденный

Жгучее сердце лета, 2057

Человечность Йерека фон Карштайна отказывалась угасать.

Она преследовала его живым призраком в царстве мертвых. Какая отвратительная ирония!

Вместо того чтобы утопать в наслаждениях темного мира нежизни, Йерек цеплялся за обрывки воспоминаний прошлого, несущественные мелочи, не имевшие тогда значения, но становящиеся все важнее и важнее после его падения с миденхеймского шпиля. Он ловил себя на том, что вспоминает лица людей, которых едва знал. Они являлись ему внезапными вспышками, сопровождаемые намеками на то, что значили для него эти лица когда-то: запахами, звуками, краткими галлюцинациями, возвращающими его назад, к тому человеку, которым он перестал быть.

Хуже того — он радовался им. Он радовался боли, приходящей с воспоминаниями. Он радовался чувству вины, угрожающему поглотить его. Он радовался гневу, тлеющему под пеплом памяти. Он радовался им, потому что они говорили, что он, возможно, и стал чудовищем, но не утратил души. Какая-то крохотная искра еще мерцала в его сердце. Он не подчинился тьме и холоду. Он не находил счастья в чужой боли. Он не наслаждался страданиями.

Общение с мертвецами претило ему.

И он льнул к живым призракам, зная, что этим приближает безумие.

Йерек видел, как в Роте Мелингере расцветают все скверны мира. За несколько месяцев, прошедших после его обращения, Мелингер полностью отдался живущему внутри него зверю. Он наслаждался охотой и убийствами; будучи помощником Йерека, он был силен, сильнее, чем ему положено быть. Вампир выходил на прогулки днем, совершенно не боясь солнца. Он проникал в город, не обращая внимания на высокие стены и железные ворота, предназначенные для того, чтобы держать волков за порогом. Он летал, превращаясь в чернокрылую птицу вроде ворона, а какие стены остановят птицу? Мелингер приходил и уходил, когда ему угодно, кормясь молодыми и красивыми, — и недогадливые крестьяне ничего не подозревали, потому что Мелингер предпочитал статных юношей, не трогая хорошеньких дочерей пекарей или прозаичных трактирных служанок.

Он рыскал в трущобах, получая удовольствие от воплей унижаемых сильных мужчин, которых он, прежде чем насытиться, брал силой.

В смерти Мелингер стал всем, что ненавидел при жизни.

— Ты создал меня, отец, — ухмылялся он, замечая отвращение Йерека. — Никогда не забывай этого. Я бы с радостью напился до смерти, но ты решил поиграть в бога и сделал это со мной. Каждая капля крови — на твоих руках, как если бы ты убивал сам, только так я забавляюсь больше. На этот раз мне не придется полжизни провести в твоей тени. Я могу быть самим собой, и знаешь что? Мне нравится человек, которым я стал.

— Ты давно уже не человек, Рот. То, что ты теперь, — не человек.

— Я, черт возьми, тот, кем мне хочется быть, Волк. Мне больше не требуется твое разрешение. Ты дал его мне, когда отнял мою жизнь.

— Мне жаль, Рот, жаль больше, чем ты представляешь.

— Не жалей. Эта смерть — не такое уж плохое местожительство.

Мелингера тянуло к Питеру фон Карштайну. Они были похожи — безжалостные, грубые, смертельно опасные звери, не испытывающие ни малейших угрызений совести из-за убийств ради забавы и развлечения. Они вместе охотились по ночам; Мелингер ел, а Питер играл с едой. Фон Карштайн не разделял страсти Мелингера к мальчикам, но не упускал случая подвергнуть скот замысловатым пыткам, прежде чем предоставить сочную плоть оголодавшему Мелингеру. Их отношения были паразитическими. Они кормились пороками друг друга, обостряли их, толкали друг друга на все более и более грязные грехи.

Йерек отвернулся от своего отпрыска.

Мысль о том, чтобы уничтожить Мелингера, покончить с созданным им самим монстром, не раз приходила ему в голову, но это было нелегко. Их связывало не только «кровное» родство. Их связывало то, через что они прошли при жизни, Волк и его правая рука: общая история.

Невозможность отвернуться от этой истории служила еще одним признаком того, что Йерек фон Карштайн все еще — частично — Йерек Крюгер, Белый Волк. А потому Мелингер жил, с каждым днем зверея все больше и больше.

Мелингер и Питер очень обрадовались, когда одна из приближенных некромантов Конрада, Катя фон Зерт, коснулась ветров магии, и Шайша, шестого ветра, подняв десятки тысяч мертвецов — огромное войско, зараженное Хаосом. Рвущаяся вперед, к Нулну, орда вампиров и зомби обескровливала землю, оставляя за собой разруху и опустошение. Армия Питера ни в чем не уступала войскам его отца, Влада. Хворь и порча, давно терзавшие Сильванию, просочились в Империю. Даже зелень и золото лета поблекли и высохли, затоптанные шаркающими ногами зомби.

Йерек понимал, что армия эта подобна змее. Хитростью и коварством действует она против сильных врагов, ее гибкое тело способно выскользнуть из любых клыков, если они недостаточно крепко сжаты. Голова этой армии — Питер, а Катя фон Зерт и Волк Йерек — ее зубы. Фон Зерт — зуб определенно ядовитый, но укусы ее безрезультатны из-за неумелости фон Карштайна. Вампир не тактик. Он ничего не смыслит в искусстве войны. Он всего лишь бледная немочь, фальшивка, копирующая то, что ему довелось видеть прежде, но без жесткости, которая привела бы к успеху. Как все колеблющиеся, сомневающиеся во всем лидеры, он игнорировал отточенную в боях мудрость Йерека, предпочитая собственных ненадежных советчиков. Осада Нулна длилась уже четыре месяца, истощая их оружие и резервы. Горожане привыкли к мертвецам у своих ворот, привыкли к страху, который должна была внушать эта орда.

А раз враг не боится, раз его мужество не ослабляет страх, приходится действовать окольными путями. К сожалению, Питер встал в позу, требуя, чтобы живые склонились перед ним, или они погибнут — только вот у него не хватало необходимых средств для осуществления угрозы, и слова вампира казались пустыми. Трупы штурмовали стены, но огонь и кипящая смола отгоняли их.

Защитники не собирались смиренно сдаваться. Требования о подчинении они встречали насмешками и градом гнилых овощей, что совершенно выводило Питера из себя. Вампир рвал и метал, плюясь проклятиями и ругая человечество гнусными отбросами. Все кидаемые с укреплений издевки он относил к себе лично. В итоге трое фермеров втащили на крепостную стену полуразложившуюся окоченевшую тушу коровы и сбросили ее вниз, едва не пришибив озлобленного вампира.

— Ты больше не размышляла над той загадкой, Катя? — спросил Йерек некроманта.

— Я еще немного подумала, Волк, и пришла к тревожной мысли, что это скорее не вопрос, а проклятие.

— Выводы есть?

— Либо множество, либо никаких, если это имеет для тебя какой-то смысл.

— Ни малейшего.

— Ничто не доказывает достоверность твоего предположения, что сила Влада фон Карштайна была заключена в перстне-печатке.

— Я знаю, что это правда, так говорит скот. Кольцо было предательски похищено.

Он слышал эту историю в Миденхейме, когда охотился на Мелингера. Сигмариты опустились до воровства, лишь бы способствовать падению графа-вампира. В отчаянные времена человечество способно на крайние меры. Откуда они узнали о восстанавливающей магии кольца, он понятия не имел, но ни секунды не сомневался, что жрецы были правы. Это объясняло внезапный дикий гнев его отца, бросившего все, что он имел, на костер столь необычной для него ярости, а также причину гибели Влада в Альтдорфе. Кольцо — ключ ко всему. Он должен найти его, найти и уничтожить прежде, чем им завладеет еще кто-то. Йерек давно уже начал подозревать, что именно существование кольца было причиной его затянувшейся человечности. Мысль эта превратилась в навязчивую идею, тлеющую одержимость. Волк думал о Мелингере, о бессердечном монстре, чистокровном вампире, которым стал бывший боец, и о Питере с его всепоглощающей ненавистью к живущим, и даже о Конраде с его прихотями и непостоянством. Любой из них, надев на палец кольцо, мог возвыситься беспредельно, стать абсолютным черным властелином. От этой мысли мороз пробирал Йерека до костей.

— Конечно, теоретически в перстне может скрываться некая целительная магия сильнее моей, но я с подобным никогда не сталкивалась.

— Значит, повторить ее ты не можешь?

— Выковать новое кольцо, делающее тебя по-настоящему бессмертным? Нет.

— Хоть на том спасибо, — вздохнул Йерек. — А ты знаешь кого-нибудь, способного на такое?

— Я же говорю, я еще не встречалась с колдуном, обладающим мастерством, необходимым для сотворения подобного артефакта. Возможно, Фей сумела бы, хотя сомневаюсь. Это старая магия, Волк, а древнее знание давно ускользнуло во тьму. Кольцо фон Карштайна невосстановимо и навек утрачено.

— Если Питер добьется своего, мы двинемся к Альтдорфу. Он хочет разнести город по кирпичику в поисках кольца.

— Он дурак.

— Хуже того, он отчаявшийся дурак.

— А он не думал о том, что сигмариты сожгли старого графа вместе с кольцом? Перстень исчез. Он уничтожен.

— Кто знает, о чем он думает, — если он и вправду думает. Все это чушь. Люди водят за нос нас всех.

— Так что ты от меня хочешь, Волк?

— Усмири дурака.

— Живые сами отлично с этим справляются.

— Нельзя позволить, чтобы это продолжалось, женщина. Они делают из нас посмешище. Это же полный кавардак. — Он посмотрел на стену, по которой гоголем расхаживал туда-сюда человек, передразнивая напыщенный вид Питера. — Один идиот даже объявил, что он происходит из рода истребителя вампиров, ван Хала. Их надо научить покорности. Им надо напомнить, что такое страх.

— И как же ты предлагаешь преподать им этот урок, Волк?

— Предлагать — не мое дело, Питер дал это понять весьма ясно.

— Ерунда, ты же гамайя. Ты отвечаешь только перед новым графом. Если захочешь, я велю своим мертвецам разнести стены по камешку и сожрать живых. Одно твое слово — и это будет сделано.

— А мое слово? — За их спинами стояли неслышно подошедшие Питер фон Карштайн и Рот Мелингер, похожий на лебезящую перед хозяином собачонку. Медовый голос Питера сочился ненавистью. — Мне просто любопытно, чародейка. Мне ты предана так же, как этому сивому дураку?

— Я служу одному хозяину, — холодно ответила Катя.

— О да, моему возлюбленному братцу, как же, как же. Ну так ответь, приказала бы ты мертвецам разнести эти проклятые стены по камешку, если бы я того пожелал.

— Несомненно.

— Я не верю тебе, колдунья, — фыркнул Питер.

— Тогда попроси, мой господин, и узнаешь сам. — Некромант слегка склонила голову, намереваясь этим снисходительным жестом смутить Питера.

— Возможно, и попрошу.

— Давай же, — плотоядно ухмыльнулся Мелингер, — а потом возьми лист из старой волчьей книги и отпусти вампиров, дай им наесться, всем им. Пускай напьются вдоволь. Не будем больше прятаться за спинами зомби. Освободи зверей, Питер. Ты же хочешь этого.

Оскал фон Карштайна был воистину омерзителен. Он оглянулся на человека на стене, того самого, который называл себя Гельмутом ван Халом.

— Ты познаешь страдания, не ведомые ни одному из смертных, — пообещал он, не заботясь о том, что человек не слышит, — и когда ты, наконец, сдохнешь и решишь, что избавился от боли, я верну тебя и буду убивать снова и снова. — Он повернулся к Кате: — Идем, сестра по тени, есть вещи, которые я хочу узнать прежде, чем развяжу тебе руки.

— Тебе стоит лишь спросить.

— О да, спросить, моя маленькая темная обманщица. Именно это я и намерен сделать, хотя сомневаюсь, что мне доставят удовольствие твои ответы.

— Правда редко произносится ради удовольствия, мой господин.

Йерек смотрел вслед уходящей рука об руку паре. Этот интимный жест подобал скорее любовникам, чем врагам. От Волка не укрылось, что Мелингеру неприятно наблюдать подобное зрелище.

— Ревность тебе не идет, — бросил он, отворачиваясь от бывшего друга.

Питер и Катя уже приблизились к стене. Йерек пошел следом и услышал, что кричит вампир защитникам:

— Твое стремление умереть впечатляет, смертный! Однако твои ужимки и кривляния уже перестали быть забавными. Честно говоря, они обернулись хамством. Так что, человечек, я пришел сказать, что ты победил, но, прежде чем твои тупые поклонники запрыгают от радости, хочу пообещать исполнить твое желание. Сегодня ты умрешь, и вы все умрете. Все до единого, женщины и дети, если не склонитесь перед моей властью и не станете служить мне в жизни и в смерти. Пощады не будет! — Последние слова Питер провопил почти в истерике, срывая голос.

Человек на стене улыбнулся, чего Йерек никак не ожидал от того, кто только что услышал свой смертный приговор, и отвесил театральный поклон армии нежити, толпящейся у его порога, намеренно не замечая предводителя вампиров. Питера подстрекали к тому, чтобы он выставил себя еще большим идиотом, чем выглядел раньше. Уловка напомнила Волку отвлекающую интермедию ловкачей-аферистов. Люди хотели, чтобы фон Карштайн не отрывал взгляда от стен, так не значит ли это, что они не желают, чтобы он увидел еще что-то? Где таится настоящая угроза?

Йерек успокоил себя тем, что это скоро выяснится, и если Питер и Мелингер в результате пострадают, что ж, он не будет плакать по этой парочке. Его терзали противоречия. Фон Зерт права, он — гамайя, но он также и человек, или, по крайней мере, малая часть человека. Как гамайя, он служит другому хозяину и не обязан быть верным Питеру, чего, в сущности, и требует от него Конрад, а как человек, он, кажется, молится о таком же исходе, только совсем по другим причинам.

Питер фон Карштайн опасен.

Люди на стенах понимали это, и те, кто прятался за их спинами, конечно, тоже. У игры имелась цель — ослепить вампира, скрыть от него очевидное. Угодившие в ловушку люди непредсказуемы, как загнанный в угол скорпион.

Для беспристрастного зрителя следующие несколько часов будут весьма увлекательны. Чем обернется столкновение стратегической наивности Питера, вожака орды проклятых, и хитрости кривляки на стене и кукловода, дергающего его за веревочки? Впрочем, с учетом отчаянности ситуации незаинтересованных зевак тут нет. Каждая сторона питает огромные надежды на провал другой. Картина восхищала разве что Йерека, который поймал себя на том, что ищет жало на хвосте противника — а оно там непременно должно быть. Что выигрывают защитники, вгоняя Питера в ярость?

Если не считать очевидного факта, что обезумевший противник не в состоянии мыслить здраво, Волк не видел особых выгод от раздражения врага.

Так что внимание Йерека переключилось на тех, кто поближе, — Питера и женщину рядом с ним. Любовники ли они? Возможно. В их жестах есть что-то интимное, тела как будто привыкли льнуть друг к другу, но настоящей привязанности не ощущается. Кажется, они не слишком пекутся один о другом. А для Мелингера близость Питера и некроманта — точно кол в сердце. Вскипевшая ярость вампира почти осязаема.

Возвышение Мелингера среди аристократии ночи будет, несомненно, эффектным. Он просто воплощение мрака.

Какое-то движение на стене привлекло взгляд Йерека. К ван Халу, оказывается, присоединилось немало горожан, людей на укреплениях становилось все больше и больше — пятьдесят, шестьдесят, сто солдат, повернувшихся спинами к Питеру фон Карштайну. Йерек наблюдал в недоумении, и вдруг защитники Нулна, все как один, стянули с себя штаны.

Старый Волк разразился хохотом.

Эти незнакомые люди нравились ему. Славные парни, смелые, наглые! Настоящие солдаты. Не какие-то там шаркуны-трупы, пляшущие под дудку какой-нибудь мадам. Они заслужили смерть не больше, чем кто-либо другой, но этот пустячный акт неповиновения решил их судьбу. Склонность к всепрощению не относилась к фамильным чертам фон Карштайна.

Они погибли перед рассветом.

Фон Карштайн освободил зверей, приказав своим подчиненным штурмовать стены. Им не понадобились лестницы — фон Зерт взгромоздила мертвецов друг на друга, и вампиры вскарабкались по трупам, прорвав оборону в тридцати местах, расшвыряв стены по камешку, как и обещала некромант. Стая летучих мышей заслонила небо, юркие твари метались над улицами, наполняя пространство невыносимыми песнями возбуждения и голода. Они опускались на крыши и водостоки, принимая звериное обличье. Бестии, готовые жрать, жрать и жрать, вырвались на волю.

Нулн пал перед бешеным желанием вампиров насытиться.

От диких воплей замутило бы кого угодно. Лютые существа гнали живых по улицам, настигали их, рвали одежду вместе с плотью и, давясь от жадности, набивали утробы свежим мясом.

Йерек не принимал участия в бойне.

Он бродил по аллеям, заваленным изувеченными телами, по бульварам, скользким от пролитой крови, отстраненно и безмолвно.

Чего бы ни надеялись достичь жители Нулна, дразня Питера, план их явно провалился. В считанные часы город превратился в некрополь. Смерть гуляла по улицам, скликая живых в темные объятия Морра. Возраст, вероисповедание, цвет кожи потеряли значение, сократившись до одного абсолюта: люди стали просто мясом для зверей.

Чудовища кувыркались в роскоши древнего города, как свиньи, совокупляющиеся в грязи. Они жрали во дворцах и бедняцких лачугах, и любое блюдо казалось тварям божественным. Девственницы жертвовали ногами и шейками, умирающие старухи, истекая кровью, ползали по полу, точно унижаясь перед вампирами.

Это было за гранью войны. Это было за гранью смерти. Это была оргия кровавой похоти и бесчинства. Звери действовали с тошнотворной доскональностью. Вампиры выгоняли живых из укромных местечек, поджигали дома, выкуривали людей из храмов, где они теснились, умоляя своих богов о спасении. Только спасения от мертвых не было. С небес не спускался свет, чтобы повести или оградить их. Всепоглощающая тьма легла на город, и создания тьмы буйствовали неукротимо.

Наконец, опьянев от сытости, жравшие несколько часов подряд вампиры впали в тяжелую спячку. Йерек видел, как лежат они бок о бок с осушенными до капли телами, неотличимые от своих жертв. Он перешагивал через них, он обходил их. Подняв взгляд к небу, Волк убедился, что скоро взойдет солнце, уже не имеющее значения для жителей некогда великого города. Свет ли, тьма — не все ли равно мертвым. С закатом ряды войска фон Зерт пополнятся тысячами зомби, а Нулн достанется крысам. Поистине скорбная участь.

Он не делал этого. Он не участвовал. На его руках нет крови, но это не важно. Это не отделяло его от резни. Он теперь зверь. Даже от запаха крови сердце его колотится, а рот наполняет слюна отвратительного голода. Он хотел есть, хотел присоединиться к убийствам, и этого было достаточно, чтобы мысленно проклинать себя.

Все в Волке восставало против греховности случившегося. Масштабы убийства превосходили все, что он переживал когда-либо, ни в одном сражении он не видел такого кровопролития, даже падение Миденхейма не могло сравниться с этим ужасом, ибо тут был ужас нечеловеческий, чудовищный. Перед Йереком раскинулось поле бойни. Эти мертвые — не солдаты, это женщины и дети, они не брали оружия и не оголяли задниц, они не дрались, битва просто встала им поперек горла — и задушила их.

После месяцев кажущегося бессилия мертвецов, окруживших город озером гниющей плоти, эта война превратилась в войну на истощение. Живые нуждались в пище, так что мертвецы уничтожили поля и скот, осквернили воду и просто ждали, позволяя болезням и голоду взять свое, не начиная штурмовать стены. И вдруг — такое.

В этой победе нет чести.

Йерека тошнило.

На крышах и подоконниках сидело множество стервятников, привлеченных запахом крови, птицы черными тучами слетали вниз клевать трупы, даже когда солнце начало медленно подниматься и над мертвым городом зарозовело небо.

Ненавидя себя, ненавидя за желание, давящее ему на сердце, и за уверенность, что он поддастся ему и накинется на еду, Йерек шагнул в тень с открытого пространства — как раз вовремя, чтобы увидеть, как захлопывается ловушка.

Он увидел людей, бегущих, низко пригнувшись, по полю. Даже издалека Волк узнал в предводителе предположительно погибшего ван Хала. Человек дико махал руками, посылая солдат налево и направо. Все делалось беззвучно. Защитники поразительно слаженно разделились на маленькие группы, три отряда по десять человек свернули назад к городу, еще два рассеялись по лагерю нежити, пробираясь к черным палаткам Питера и его приближенных вампиров — тех самых вампиров, которые, нажравшись до бесчувствия в городе, дрыхли сейчас, как закормленные жирные свиньи.

Йерек упал на все четыре конечности и отдался превращению. Он сосредоточился на волке внутри себя, на его облике, на грации и силе зверя и почувствовал, как меняется, как любопытство уступает место основным первобытным инстинктам: самосохранению и голоду. Ключицы затрещали, становясь крупнее и мощнее, позвоночник вытянулся и изогнулся, взъерошенная шевелюра обернулась шкурой.

Легкую поступь осторожного волка заглушал треск городских пожаров. Дым маскировал едкую вонь страха, но не уничтожал ее полностью. Страхом пахли солдаты, страхом и испражнениями. Приблизившись к шатру Питера, Йерек увидел окаймленные красным глаза часового и понял, что затеяли люди. Они рискнули, бросили на кон своих родных, решив, что потеря не будет напрасной, что так последние выжившие получат шанс покончить с тварями. Вот наивысшая жертва: отдать не свои жизни, но жизни всех, кого знаешь и любишь. Другого способа встретить рассвет для этих пятидесяти смельчаков не было. Иначе кровь других добрых людей продолжала бы литься на поля.

Ван Хал вышел из палатки с почерневшей головой в руке — головой Питера.

Он увидел волка и, кивнув, швырнул зверю мертвое мясо.

Так Йерек поел.

Второй солдат откинул полог шатра. Пальцы его запутались в копне волос Рота Мелингера. Осколок белой кости торчал из лохмотьев плоти на том месте, где шея должна была примыкать к телу. На лице вампира мертвой маской застыло выражение удивления.

— Ублюдки мертвы, — глухо произнес ван Хал. Победа стоила ему слишком дорого, чтобы торжествовать. — Теперь помолимся за наших братьев. Пусть Сигмар направит их мечи, ибо завтра мы умрем.

За его спиной, двигаясь точно призраки, которыми они и были на самом деле, три группы солдат возвращались в город через главные ворота. Поскольку так называемые защитники фон Карштайна отсыпаются сейчас после эйфории убийств, этих тридцати вполне хватит, чтобы вырезать раковую опухоль нежити из тела своего города.

Йерек ощутил движение возле палатки. Он знал, что битва для этой горстки бойцов еще неокончена, пока дышит фон Зерт, пока она в силах повелевать трупами. Волк напрягся и прыгнул, повалив солдата, вцепившегося в отрубленную голову Мелингера. Секунду спустя люди увидели то же, что видел Волк: поднимающихся мертвецов. Зазвенела сталь: это защитники Нулна выхватили мечи, готовые — нет, жаждущие — погибнуть теперь, когда дело их жизни завершено, игра окончена.

Волк запрокинул голову, вынюхивая запах некроманта, флюиды чисто женских секреций, и, наконец, отыскал ее следы на ветру. Она была близко. Он пошел на запах. Смерть возбуждала женщину, облегчая задачу Волку.

Она укрылась среди клеток, в которых фон Карштайн держал похищенных крестьян, кормя ими своих вампиров. Колдунья решила притвориться одной из пленниц.

Йерек нырнул в круг повозок, протиснулся между деревянных прутьев решетки, чувствуя, как они ломаются и царапают ему спину, и, люто зарычав, вцепился некроманту в горло. Она попыталась отразить атаку, закрыться, но ярость волчьего наскока отбросила женщину в угол клетки.

Кричала она отчаянно, но смерть, постигшая ее, была не более жестока, чем колдунья заслуживала.

Йерек разорвал глотку Кате фон Зерт и отведал нежного мяса.

Ее тело судорожно дергалось под ним, пока нервы посылали мышцам беспорядочные импульсы, прежде чем отдаться расслаблению смерти. А Йерек жадно пил, наслаждаясь прогорклостью порченой крови, льющейся из горла некроманта.

Когда солдаты пришли освободить пленников, Волк снова превратился в человека. Ван Хал остановился у сломанной деревянной решетки, вгляделся в темноту клетки и увидел обнаженного Йерека, нависшего над женским трупом.

Они узнали друг друга, и солдаты поняли это.

— Я должен убить тебя, — сказал ван Хал.

— А я должен убить тебя, но я не стремлюсь к этому, солдат. Сегодня ты заплатил столько, что хватило бы на сотню жизней.

— Верно, но я не могу позволить тебе уйти.

— Можешь, — возразил Йерек. — Эта женщина, — он показал на валяющееся у его босых ног тело фон Зерт. — уничтожила бы вас всех. Ведь мертвецы рухнули, не так ли, едва встав и двинувшись на вас?

Ван Хал кивнул.

— Ее хватка умерла вместе с ней.

— Ты тот Волк, которого я накормил?

— Да, это я, но куда важнее то, что когда-то я был Волком. Не знаю, кто я сейчас, но я не один из них.

— Ты и не один из нас.

— Нет, но мы, думаю, хотим одного и того же.

— Я хочу уничтожить тварей. Я хочу загнать мертвых в ад, из которого они выбрались. Я хочу вернуть свою семью. Я хочу, чтобы мой мир обрел покой.

— Тогда мы не такие уж разные, солдат.

— Вот что сейчас произойдет, Волк. Я пойду проверю других пленников, а через четверть часа вернусь и положу конец твоим невзгодам. Используй эти пятнадцать минут, чтобы примириться со своим богом.

— Спасибо, солдат.

— Не благодари меня, Волк, я устал получать благодарности за свои ошибки.

С этими словами ван Хал удалился. Йерек скрылся задолго до его возвращения.

Глава 15. Грехи отца

Дракенхоф, Сильвания

Затянувшиеся собачьи дни, летний зной, 2057

Джаред и Кляйн остались на границе. Дважды дварф и его спутник натыкались на охотящихся гигантских волков и дважды убивали тварей. В бою Лотар дю Бек словно раздваивался. В то время как глаза его пылали праведным гневом, каждое движение казалось спокойным, даже отрешенным. Он натягивал тетиву, ждал, целился, прикидывая силу ветра и расстояние, не выпуская из виду зверя, а потом умело и точно пускал одну стрелу с серебряным наконечником за другой. Стрелы попадали волкам между глаз, в горло и в сердце. Все происходило очень быстро.

— Ты опасный человек, Лотар, — заметил Каллад, вскидывая на плечо топор.

Они стояли над трупом мужчины, мгновение назад бывшего огромным волком.

— Сейчас опасные времена, друг мой. А я просто дитя этого времени.

Каллад и Лотар дю Бек шагали по голым землям Сильвании. Все здешние жители были отмечены печатями суеверий, они пухли с голоду, а кости выпирали из-под иссохшей кожи, грозя вот-вот прорвать ее. Они являли собой телесное воплощение земли, на которой жили, земли с мертвыми деревьями и бесплодной почвой. Народ выглядел затравленным. Когда дварф и человек проходили мимо, крестьяне теснились на обочинах, хватаясь за свои талисманы и бросая вслед незнакомцам испуганные взгляды. Они не разговаривали. Каллад привык обмениваться новостями с прохожими, которых встречал в пути, но только не в этом адском краю. Местные были полностью погружены в себя, и на других времени у них не оставалось.

Указательный столб на краю дороги известил путников, что до следующей деревни еще две мили.

Сгущались сумерки, и соратникам нужно было найти угол для ночлега. В деревне, конечно, имеется трактир или постоялый двор, где сдаются комнаты, или хотя бы пивная, где можно прикорнуть. Холодало, и разбивать лагерь в чистом поле уже не хотелось. Провести ночь в теплой постели обоим спутникам казалось гораздо заманчивей.

— Прибавим шагу, — предложил Лотар. — Сейчас я с легким сердцем обменял бы еще полчаса на дороге на ночь у камина, менестреля и кувшин подогретого вина.

— Хм, а я бы согласился и на пару глотков приличной похлебки.

— Уже вдоволь наелся моей стряпни, а, дварф?

— Да уж.

В миле от деревни они миновали три пирамиды из камней, помеченные символом Морра. Один из курганов был значительно меньше других — очевидно, под ним лежал ребенок.

Путники остановились на минуту, отдавая дань уважения мертвым, и продолжили путь к поселку.

Окна всех домов, мимо которых они проходили, плотно закрывали ставни, хотя сквозь щели просачивался теплый свет очагов. Двери тоже не стояли нараспашку. В полях не паслась скотина, и по дворам не бегали собаки и кошки.

Каллада не покидало ощущение, что они идут по деревне проклятых.

— Что-то не нравится мне это место.

— Согласен. Отсюда будто высосали всю жизнь.

— Точно. Досуха.

Трактир ничем не отличался от любого другого здания. Окна были закрыты и зарешечены, хотя над трубой лениво вился дымок — значит, внутри кто-то находился. Дверь, однако, оказалась заперта.

Каллад постучал. Никакого ответа.

Он взглянул на стража границы, который только пожал плечами, и снова забарабанил по дереву кулаком в латной перчатке.

— А не высадить ли нам эту чертову дверь?! — крикнул дварф на всякий случай.

— Убирайтесь, — глухо ответили ему. — Мы не желаем впускать таких, как вы.

— Открывай, парень.

— Уходите, — упрямо повторил голос.

— Гримна тебя побери! Просто открой проклятую дверь, пока я не вышиб ее и не начал колотить по твоей голове!

Он ударил по деревянной панели возле косяка трижды, так что доска расщепилась.

— Пожалей нас! — взмолился голос. — Оставь нас в покое.

— Ерунда какая-то, дварф. Давай-ка и вправду уйдем. У этих людей явно есть причина не открывать дверь. Можно поспать и в конюшне, — сказал Лотар дю Бек.

— Все, что я хочу, — это миску горячего супа и местечко, чтобы кинуть мои старые кости. Кажется, я не так уж много прошу.

Тут они услышали скрежет отодвигаемого засова. Дверь приоткрылась на дюйм.

— Так ты не один из них?

— О чем это ты болтаешь, парень?

— Ты не… — Человек выглянул и уставился на дварфа и широкоплечего пограничника. — Нет, точно нет. Входите, живее. — Трактирщик распахнул створку и впустил пару внутрь, а как только они переступили порог, хозяин поспешно захлопнул и запер дверь.

Пивная была пуста. В очаге чуть теплился маленький огонек. Других посетителей не наблюдалось.

— Дело процветает, а? Неудивительно, если ты гонишь прочь всех клиентов.

— Люди не хотят выходить на улицу после заката, — ответил трактирщик, задвигая последнюю щеколду. — С едой у нас негусто, но есть немного бульона, чуток вчерашнего хлеба и эля столько, чтобы надраться до чертиков, если вы жаждете именно этого.

— Настоящее пиршество по сравнению с тем, чем мы питались последние пару недель.

— Тогда — добро пожаловать. Сейчас принесу выпивку. Присаживайтесь к огню.

— Спасибо. — Каллад стянул перчатку и протянул трактирщику правую руку. — Я Каллад Страж Бури, а этот долговязый парень — Лотар.

Хозяин потряс руку дварфа.

— Матиас Геснер. Чувствуй себя как дома, Каллад Страж Бури.

— Ты здесь один, Матиас? — спросил Лотар, расстегнув дорожный плащ и накинув его на спинку потертого кресла возле камина. Затем он сел и положил ноги на специальную скамеечку.

— Да.

На невзрачном лице Матиаса Геснера ясно читалась боль потери. Он был простым человеком, не привыкшим к вранью. Горе свое, как говорится в старой пословице, он носил в рукаве. Не требовалось большой проницательности, чтобы догадаться, что не всегда хозяин трактира был таким. Не так давно его заведение, без сомнения, являлось центром преуспевающей деревни. Но в этой забытой богами стране все меняется очень быстро. Взять, к примеру, те же засовы и ставни на окнах. Каллад вспомнил каменные курганы у дороги. Он не ошибся, подумав, что они попали в деревню проклятых. Эти люди живут во тьме из-за страха, что свет привлечет к ним внимание, а значит, и смерть. Они уже не верили в то, что свет удержит чудовищ на расстоянии, — вот в какие глубины отчаяния погрузились местные жители.

Принесенная хозяином еда была далеко не изысканной, но заморить червячка годилась. Матиас тоже подсел к огню. Трое мужчин ужинали в молчании, погруженные в собственные мысли. Хлеб был черствым, похлебка жидкой, но после дорожной провизии и эта скудная снедь казалась почти божественной. Эль оказался отличным — гораздо лучше, чем ему полагалось бы быть в такой глухомани.

Лотар со стуком опустил кружку на стол и довольный, облизнулся.

— Совсем неплохо.

— Вкус отменный, — согласился дварф. В бороде его запутались хлопья пены. Каллад утер рот и причмокнул.

— Мы варим его здесь, я и… — Трактирщик оборвал фразу.

Каллад не настаивал на продолжении. Он понимал, где находится: на территории мертвых.

Снаружи завыл волк, приветствуя серебряный серп луны тоскливой погребальной песней.

Где-то вдалеке его собрат подхватил скорбный протяжный зов.

От сознания того, что звери рыщут по округе, кровь Каллада холодела в жилах.

Матиас разом побледнел. Руки его дрожали.

— Скоро, — выдохнул он, прикрыв глаза.

Словно в ответ на предсказание трактирщика, затрещала дверь, и тот, кто колотил в нее, взмолился жалобным голосом:

— Открой, добрый человек, ради богов! Пожалуйста.

Лотар начал было вставать, но Геснер остановил пограничника твердой рукой и покачиванием головы.

— Пожалуйста! Пожалей меня, прошу. Умоляю, добрый человек. Пожалуйста.

— Сиди, — ровно проговорил Геснер. — Это не то, что ты думаешь.

— Но…

— Я сказал — сиди. — Голос Геснера стал на удивление твердым.

— О милостивый Морр, они идут! Я их вижу! Открой дверь! Пожалуйста, умоляю! Открой дверь!

И вдруг просьбы прекратились, сменившись кудахчущим смехом.

— В следующий раз, отец! В следующий раз!

На несколько минут в комнате повисла тишина, лишь щелкал и потрескивал огонь в очаге.

— Мой сын, — произнес, наконец, Матиас Геснер. Глаза его покраснели от непролитых слез. — Они забрали его два месяца назад. Я похоронил его собственными руками рядом с его матерью Рахиль, и нашей маленькой дочуркой Эльзой. Он возвращается каждую ночь, стучит в эту проклятую дверь, просит, чтобы его впустили, словно думает, что на этот раз я отопру и он спасется.

— Мне очень жаль, — сказал Каллад.

— Все это вздор, — продолжил Геснер. — Он теперь один из них. Он с удовольствием присосался бы ко мне, как какая-нибудь шлюха. И он прав, однажды я буду слишком уставшим, чтобы держать его по ту сторону, и мы покончим с этой бессмысленной суетой раз и навсегда.

— Да, умереть довольно легко, если ты к этому стремишься, — отозвался дварф.

— А что же мне еще делать?

— Жить. Жизнь всегда при тебе.

— Иногда этого недостаточно.

— Я не стану спорить с тобой, Матиас, но когда доходит до того, что твари натравливают сыновей на отцов, должен найтись добрый человек, который подведет черту.

— Что ты имеешь в виду? — Трактирщик шмыгнул носом, по щеке его покатились первые соленые слезы.

— Я имею в виду, что все закончится сегодня, здесь и сейчас, — пообещал Каллад.

Он встал, вскинул на плечо Разящий Шип, подошел к двери, по очереди отодвинул щеколды и поднял засов.

Дверь распахнулась прежде, чем он успел отступить. Створка ударила дварфа и отшвырнула к дю Беку. Когда Каллад повернулся, на пороге уже стоял сын Геснера.

— Привет, отец, я дома! — Тварь усмехнулась и шагнула к дварфу. — Ты скучал по мне?

Каллад увидел, как в безжизненных глазах существа отразилась его собственная слабость: неудавшаяся попытка защитить своих спутников от вампира, которого они преследовали, неспособность спасти Сэмми Крауза, невозможность оградить от погибели свой народ, вина за смерть отца на стене. В этот миг Каллад Страж Бури познал ненависть.

Он врезал комелем Разящего Шипа в живот чудовища и потом перехватил топорище, так что острие секиры бабочкой взмыло по дуге и просвистело в волоске от шеи твари, чуть-чуть не обезглавив ее. Сын Геснера, двигаясь с волчьей грацией, уклонился от удара, выгнув спину назад так, что странно было, как это она не переломилась, ладони его коснулись пола — и существо, проворно оттолкнувшись, тут же выпрямилось, обрадовавшись собственному удавшемуся маневру.

Каллад бросился вперед с упрямой решимостью, не уступающей изяществу монстра. Разящий Шип танцевал в его руках. Обоюдоострое лезвие полосовало воздух — раз, два, три, четыре, размывшись в бесплотный круг. Тварь, точно издеваясь, с легкостью уворачивалась от грозного топора. Дважды острие едва не касалось кожи вампира, оставляя на грубой ткани рубахи тончайшие порезы. Существо вскинуло взгляд, но дварф заставил противника потупиться, ударив вампира в лицо рукоятью Разящего Шипа.

Серебряный крюк, ввинченный в нее, впился в глаз монстра и разорвал ему щеку.

Сын Геснера взвыл, но старый трактирщик не пошевелился.

Каллад нанес второй и третий удары, повергнув чудовище на колени. Затем одним мощным взмахом он отделил голову вампира от туловища и застыл над подергивающимся трупом, обретшим истинную смерть.

— Отвернись, — велел он Геснеру, подождал, пока трактирщик подчинится, и лишь тогда развалил топором грудную клетку твари и вырвал гниющее сердце вампира.

Черный комок Каллад швырнул в камин и долго смотрел, как сморщивается, шипит и плюется гноем горящее сердце монстра.

— На заре похорони своего сына, Матиас. Он уже не поднимется. Даю тебе слово.

Трактирщик не сказал ни слова. Волоча ноги, он шагнул вперед, рухнул на колени и принялся укачивать тело мертвого мальчика.

Каллад не стал мешать ему горевать в одиночестве.

Они с дю Беком поднялись по лестнице и затворили дверь маленькой спальни, отсекая приглушенные всхлипы Геснера.

— Почему ты это сделал? — спросил Лотар, стоя у двери. Каллад даже не знал, как ответить стражу границы. — Мы могли бы переночевать тут, в безопасности, и двинуться в путь поутру. Не было необходимости затевать этот бой, Каллад. Почему же? Зачем рисковать всем ради старика и проклятой деревни?

— Это у меня в крови, парень. Что бы произошло, если бы мы просто ушли? Геснер бы погиб. Дьявол, вся деревня стала бы просто кормом для паразитов-кровососов. Уйдя, мы обрекли бы каждую здешнюю живую душу на смерть, как если бы собственноручно вогнали колы им в сердца. Ты мог бы жить с этим?

— Нет, — признался дю Бек.

— Вот и я нет. Так что выбора на самом деле не было, правильно? В ту секунду, когда мальчишка начал ломиться в дверь, это дело стало нашим.

Пограничник задумчиво кивнул.

— Но это ведь неправда, так? Благородно и правильно сказать так, но это неправда. Я имею в виду, это все равно что утверждать, что дело стало твоим, когда ты открыл дверь. Это верно, но это не вся правда. Так что объясни.

Каллад минуту помолчал. Он даже отвернулся от дю Бека, не в силах встретиться с ним взглядом. Он смотрел в окно, на тьму и зеркало, стоящее в их комнате, отраженное стеклом.

— Нет, — произнес он, наконец. — Это неправда.

— Тогда что же?

Каллад хмыкнул.

— Правда… Что я могу тебе сказать? Чтобы зло расцветало, ему нужно только, чтобы добрые люди бездействовали. Каждое дело — мое дело, каждый бой — мой бой. Твари убили моего отца. Хладнокровно зарубили его, когда он дрался за спасение женщин и детей Грюнберга. Они погубили мой народ, не просто одного или двух — всех. Я последний дварф Карак Садры. Последний. Моя семья погибла, сражаясь за людей, в бою, который не был их боем, но они сражались, потому что иначе мы не можем. Мы бьемся за то, во что верим, и я дал обещание мертвым. Когда монстр убил моего отца, я поклялся, что поставлю упырей на колени, всех до единого, и заставлю их умолять о пощаде их никчемных тел, когда я буду вырезать их мертвые сердца. Это кое-что значит для меня. Я очищу от них старый мир, в одиночку, если потребуется, или погибну, пытаясь осуществить это. Вот почему мне нужен колдун. Он чует на ветру их мертвенный запах. С ним я сумею превратить оборону в нападение. Я выслежу их и убью в их же собственных логовах.

— Что ж, дварф, такую обиду стоит носить в сердце. — Лотар отошел от двери, вытащил меч и преклонил колени у ног Каллада. Он опустил голову и вытянул руки, держа клинок на ладонях. — Мой меч твой, если ты того пожелаешь.

Глава 16. Черная библиотека

Замок Дракенхоф, Сильвания

Конец времени

Тонкая патина льда украшала сочащиеся влагой сталактиты, свисающие с потолка обширной подземной библиотеки.

Библиотека…

Невин Кантор рассмеялся.

Это место являлось библиотекой не больше, чем так называемый храм Конрада — местом поклонения. И тут и там имелось все, чтобы получить такие названия, только вот не хватало души, неотъемлемой части оригиналов. Эти помещения — всего лишь бледные копии, как и многое в царстве второго графа-вампира.

Библиотека Конрада представляла собой огромное помещение в форме купола, высеченное в скале под Дракенхофом. Сталактиты каменными дамокловыми мечами висели в шестидесяти футах над головой изучающего книги чародея вечным напоминанием о капризах графа. Вдоль стен выстроились пыльные полки, битком набитые книгами, тайными магическими текстами, свитками пророчеств, древними рукописями, священным бредом и заклятиями темной мудрости вперемешку с пузатыми кувшинами, наполненными слепыми глазами, плавающими в соляном растворе, шкурками саламандры, тараканьими щитками, свиными пузырями, паучьими яйцами и змеиным ядом. Это была истинная сокровищница сокровенного, не без созданных суевериями фальшивок, конечно, но и с подлинной, редкой и почитаемой мудростью.

Только, в отличие от настоящей библиотеки, эта служила еще и тюрьмой.

Пещеру охраняли тхаги, великаны-душители. Их приверженность клану фон Карштайнов выходила далеко за пределы простой верности Конраду. Плоскоголовые громилы пришли с Востока вместе со своим господином, Владом. Долгожители, но все же не чистокровные вампиры — вот что твердили о смуглых детинах. Они никогда не расставались с дубинками, казавшимися в их кулаках легкими перышками. С толстых губ головорезов то и дело слетали глухие смешки. Их голые руки напоминали окорока — большие, мясистые и покрытые каракулями татуировок, таящих в себе ключ к их надменности. Эти знаки, нанесенные на плоть слуг самим Владом, делали их неуязвимыми для всего, кроме самой коварной магии.

Клетки в задней части библиотеки занимали деревенские дурачки, юродивые, ухитрившиеся как-то поймать один из ветров, везунчики либо люди со скрытыми талантами, но без подлинного мастерства. Не важно, отразили бы на самом деле чернильные узоры чародейское нападение или нет — немногие из обитателей темниц обладали подлинным магическим даром. Никто из них не рискнул бы, к примеру, попробовать выпарить воду из тел охранников и оставить их валяться на полу грудой запеченной человеческой глины — с тем же успехом они могли бы попытаться оглушить стражников фолиантом потяжелее.

В школе Конрада обучалось мало настоящих колдунов. Случайно ухватить ветер — отнюдь не то же самое, что обладание истинной силой. Мужланы могут судачить о волшебных талантах повитухи, спасшей младенчика, родившегося ножками вперед, и о чуде, когда солдатский амулет отразил стрелу, летевшую в самое сердце бойца. Все это не магия в подлинном ее смысле. Благоговейно трепетать тут не стоит.

Так что да, эти люди были пленниками, но в страхе и неволе их держали не магические чары, наложенные на тюремщиков, а мощное телосложение сторожей.

Невин Кантор не питал иллюзий: он такой же пленник, как и все эти бедные тупицы. Разница лишь в том, что он пленник добровольный. В магии, верил Невин Кантор, он отыщет собственное бессмертие.

Материалы, собранные Конрадом в библиотеке, даже во сне не снились Кантору. Он зарылся в книги, впитывая каждое слово, каждую закорючку в рукописях, каждый пояснительный чертеж, каждую гипотезу и каждый предрассудок.

А еще он слышал шепот.

Леверкюн и Фей крадучись, точно воры, обшаривали полки и укромные уголки в поисках истлевших страниц и лишившихся обложек томов, перебирая заклинания и восстанавливая знания. Он слышал их, даже когда они думали, что никто не слышит. Сперва это досаждало ему: сомнения постоянно терзали разум, и он решил снискать расположение Иммолай Фей. Обольщение удалось. Ведь истина проста: женщина, даже такая, как Фей, обладает теми же основными инстинктами, что и мужчина. Женщины тоже чувствуют. Женщины тоже хотят. Кантор говорил, говорил вещи личные, задушевные, завлекая ее интимными беседами и обещаниями. Это не было любовью, все оставалось на исключительно практичном, физическом уровне. Цель оправдывает средства. Страсть окупилась. Фей открыла ему секрет: некроманты верили, что где-то среди груд неучтенных магических книг затеряны страницы утраченных трудов Нагаша, заклинания из «liber Mortis», «Книги Смерти». «А как еще, — пробормотала она, утомленная яростным совокуплением, — Влад мог поднять мертвецов?»

Их доводы, с одной стороны, звучали резонно, но с другой — выглядели совершенно ошибочными. Кантор знал, что у Влада действительно имелись какие-то страницы из утерянных книг Нагаша, и в этом некроманты, конечно, не ошибались, но Кантор собственными глазами видел, как эти невосполнимые знания превратились в дым, когда сигмариты спалили имущество мертвого графа на очистительном огне. Только самодовольные идиоты вроде жрецов могли совершить нечто столь непоправимо глупое. Мудрость, считал Кантор, надо охранять, а не уничтожать — даже ту, с которой ты не согласен. Сожжение книг — это же святотатство, насквозь провонявшее глупостью сигмаритов.

Фей и Леверкюну следовало бы стать его союзниками в этом вопросе, но парочка сторонилась мага.

И неудивительно. Он всегда жил на грани, отвергаемый окружающими. Сигмариты держали его в тюрьме, намереваясь лишить пленника жизни, как только он станет для них бесполезен. О да, они с радостью выкачали бы из него всю кровь, если бы им это было выгодно, и не делали секрета из того, что легко и по дешевке продали бы его плоть — что они, собственно, и сделали, променяв колдуна на двух вампиров.

Вот во что жрецы его оценили. Даже дварф купил чародея лишь в расчете на то, что он принесет пользу. Колдун умел вынюхивать бестий и таким образом, выслеживая чудовищ, мог помочь дварфу совершить самоубийство. Каллад Страж Бури рассуждал о чести, о вечной борьбе со злом, об обретении свободы ценой смелости. Чушь. Дварф мертв, убит неприятелем, оказавшимся сильнее. Никакой чести, никакого благородства. Смерть, взвешивая жизни, не принимает в расчет вечные битвы и отвагу. Ценятся лишь сила, хитрость и власть. Маг не жалел о гибели своих спутников. Дварф убил бы его в конце их совместного пути, так что какой смысл проливать слезы по своему несостоявшемуся палачу?

Кантор давным-давно примирился с тем фактом, что его избегают и бранят за то, кто он есть.

Колдун даже знал тому причины. Его ненавидят, потому что он — иной, потому что он, как сама земля, потому что ее мелодия поет в его венах, потому что она повинуется его воле и потому что у него есть сила повелевать стихиями.

Единственное одобрение он чувствовал в успокаивающей ласке Шайша. Ветер знал его. Ветер проникал в его плоть и наслаждался ею. Ветер радовался его существованию. Ветер пел в его крови. Ветер любил его.

Так разве может быть что-нибудь естественнее, чем в ответ полюбить ветер и отдаться ему телом и душой?

Он ощущал Шайш в себе, даже не прикладывая к этому никаких сознательных усилий. Ветер просто был — умиротворяющий, утешающий. Друг. Любовник. Ветер наполнял его, делал совершенным.

Кантор знал, что меняется. Плоть, облекающая его, была всего лишь коконом, который лопнет, когда придет пора явиться в новом прекрасном зверином облике. Он чувствовал происходящие внутри перемены, чувствовал, как очищается кровь, как Шайш укрепляет все его органы, как черный ветер превращает человека в своего верного, надежного слугу. И он приветствовал эти перемены. Фон Зерт мертва, и теперь по-настоящему талантливы только Иммолай Фей, Алоиз Леверкюн и он сам, а он станет величайшим из них всех. Он купался в объятиях черного ветра, и это уже возвышало Кантора при дворе безумного вампира.

Невин Кантор понимал Конрада фон Карштайна, возможно, даже лучше, чем вампир понимал самого себя, ибо они были не такие уж разные. Вампир страстно желал того, чего ему не хватало. Он хотел, чтобы магия некромантов восполнила его недостатки. А все хихикали за его спиной и называли его Кровавым Графом.

Кантор сгорбился над столом, обмакнул кончик пера в чернильницу и нацарапал на разложенном перед ним тонком пергаменте крутой изгиб буквы «I». Работа была кропотливой и изматывающей. Он повел перо вниз, выводя затейливый хвостик, но чернила брызнули, и Кантор, бормоча ругательства, схватил промокашку, торопясь стереть черную кляксу.

Он услышал звук шагов, но не обернулся, ожидая, что он затихнет, когда идущий окажется в запасниках.

Но нет. Шаги приблизились к его столу — медленные, размеренные, отдающиеся под сводчатым потолком странным эхом.

Кантор поднял взгляд, только когда Конрад бросил на его стол окровавленную тряпку. Колдун поспешно подавил вспыхнувший гаев. Глупость лишь ухудшит его положение. Он хотел высосать из графа-вампира все знания его черной библиотеки, до последней капли. Возникший в сознании образ вызвал на губах мага ироническую улыбку, которую Конрад ошибочно принял за приветствие.

А это ведь не тряпка, понял Кантор. Текстура и плотность пергамента, только это и не пергамент. Он дотронулся до куска, потом расстелил его на столе. Черная кровь запятнала его работу, уничтожив труды целой недели, но колдун едва заметил это. Ощущение было знакомым и в то же время абсолютно чуждым. Лоскут оказался кожей — человеческой кожей.

Чародей посмотрел на Кровавого Графа.

Лицо Конрада расколола ухмылка.

— Подарок, дружок. Приведи его в порядок, сделай из него что-нибудь. Переплет для своей великой магической книги, например. — Он вскинул руку, останавливая Кантора. — Нет-нет, не благодари меня. Ничего существенного. Это принадлежало весьма неприятному парню. Ему кожа больше ни к чему, так зачем хорошей вещи пропадать зря, верно?

— Не знаю, что и сказать. — В голосе Кантора звучала нотка отвращения, но пальцы почти любовно поглаживали кусок содранной кожи. Вещица была и омерзительной, и притягательной разом. Он задержался на пятачках помягче — внутренней стороне рук, у горла, и на загрубелой коже пяток, локтей и ладоней.

— Пообещай, что найдешь ей хорошее применение. Ты же понятия не имеешь, как трудно содрать с трупа кожу, не повредив материал. Та еще работенка, ну ты понимаешь.

— Да, и очень хорошо, — ответил Кантор.

Он оттолкнул кожу, уже зная, какие секреты он переплетет: свою первую магическую книгу. Колдун поднес пальцы к губам, ощутив железистый привкус крови мертвого человека и ее щекочущий ноздри запах. Кровь еще не была холодной.

Вампир улыбнулся и присел на край стола Кантора.

— Так-так-так. А теперь скажи, как продвигаются твои исследования, дружок? Я возлагаю большие надежды на чудеса, которые ты мне наколдуешь.

— Медленно, — сказал Кантор, избегая правды. Ему не хотелось, чтобы Конрад даже смутно догадывался о его открытиях. Знания, раскопанные им, принадлежат только ему. Есть вещи, которые необходимо сделать без вечно маячащей за спиной тени вампира. Сейчас надо темнить, все запутывать, выдать немногое, ничем не намекая на истинную важность результатов. — В этих книгах на один ценный факт приходится десяток выдумок, мой господин. Просеивание гор шлака ради крупицы золота утомительно. Слишком много бесполезного.

— М-да, жалко. Я так долго собирал эту коллекцию. Уверен, то, чего желает мое сердце, скрыто где-то тут, на одной из страниц. Ну что тебе сказать? Не позволяй страху провала пробраться к тебе под кожу. — Конрад хихикнул, наслаждаясь своим извращенным чувством юмора.

— С учетом полезности твоего последнего подарка я приму это к сведению, мой господин.

— Я знал, что ты умный мальчик, даже когда ты только-только постучал в мою дверь, умоляя впустить тебя и позволить служить мне.

— Шайш направил мои стопы, господин. Черный ветер желает помочь тебе любым доступным ему способом.

Как просто солгать. Тщеславие вампира слепит его. Одной части колдуна хотелось рассказать, шепнуть имя «Маннфред» и покончить со всем, но другая часть слишком наслаждалась игрой, чтобы так легко сдаться. Время откровений и разоблачений придет, но не сейчас. Нужно быть терпеливым.

— И все же твой ветер насмехается надо мной, Невин, отгораживаясь от меня, в то время как я всего лишь хочу впустить его благословенную тьму в мир. Я стану черным разрушителем. Я поставлю мир на колени, если только Шайш откроется мне. Если бы я мог быть таким, как ты… Знаешь, мне вполне можно простить мысль, что и ты смеешься надо мной.

— Кому дано понять капризы магии, мой господин?

— Кажется, не мне, — горько вздохнул Конрад.

Ирония ситуации была восхитительной, но Кантор не хотел испытывать чувство юмора Кровавого Графа. Неудивительно, что после кончины братьев — и в отсутствии Маннфреда — Конрад был почти весел, но его нрав — такая непостоянная бестия. Одно неверное слово — и вся доброжелательность испарится. К тому же кто знает, на чей стол потом будет брошена кожа Кантора в качестве так называемого подарка? Жизнь мага во власти вампира, и тот может по первой своей прихоти отнять ее. Угроза скрытая, но безусловная.

«Ох, ну и запутанную сеть лести и обмана мы плетем». Кантор снова взял мертвую кожу, повертел ее, нашел лицо — и узнал «дарителя». Нет, оплакивать этого человека он не станет. Наоборот, найдет достойное применение его останкам, создав книгу крови и магии, равной которой не встретишь в веках. Он даже точно знал, какой заговор облагородит, отточит и запишет первым: «Diabolisch Leichnam» — «Дьявольский труп».

— Я ожидаю от тебя великих деяний, так что не разочаровывай меня, дружок. Я не всегда хорошо справляюсь с досадой. — С этими словами Конрад удалился.

Невин взглянул на свои замаранные кровью руки. Его трясло, но не от страха, а от возбуждения. Время пришло. Конрад дал ему повод, в котором колдун нуждался, чтобы собрать заклинания, которые уже начал рассовывать по разным укромным местечкам. Колдун прижал ладони к столешнице.

«Пусть безумец пока порисуется, — со злорадством подумал он. — Подарим глупцу сегодняшний день, ибо завтрашний принадлежит мне».

И он не кривил душой.

Невин Кантор был лжецом, доведшим свою ложь до совершенства. Не Шайш привел его к подножию замка Дракенхоф. Маннфред фон Карштайн, истинный наследник Королевства Мертвых Влада, оставил колдуну жизнь в обмен на службу. Он мог бы прикончить Невина Кантора, но пощадил его, заключив с человеком договор. Жизнь чародея принадлежала не Конраду, а Маннфреду. По приказу Маннфреда он стелился перед жалким психом, но не служил ему. Колдун купил свою жизнь за единственное обещание: он проникнет в ближний круг сумасшедшего графа и проложит путь к возвращению Маннфреда. «Пусть другие дерутся и хвастают, и гвоздят друг дружку, — эхом звучали в голове Кантора слова вампира. — Они лишь стадо вероломных дегенератов, неспособных мыслить на несколько ходов вперед и разгадать чужую игру. Пусть уничтожат сами себя, и в нужный момент, когда все будет сказано и сделано, я вернусь — но ни секундой раньше. Ты станешь моими глазами и ушами при дворе безумца. Служи хорошо и будешь вознагражден; предашь меня — и мы закончим тем, с чего начали сегодня».

Когда шаги Конрада затихли вдали, колдун отодвинул стул и углубился в лабиринт полок. Он знал, что ищет, но не торопился забрать эта Тут пахло лишь смертью. Невин ждал, поглаживая корешки пыльных книг, вынимая их по одной из ряда и почтительно переворачивая ломкие страницы. Тишина воцарилась в библиотеке. И все же маг ждал. Книги завораживали и восхищали его. В половине томов тексты были совершенно нечитаемы. В сотнях чернила или кровь строчек выцвели, так что буквы едва виднелись, но запах плесени, тлена и гения, струящийся из открытых фолиантов, кружил голову — он казался изголодавшемуся чародею амброзией.

Чтобы отыскать нужное — лист пожелтевшего камышового пергамента, засунутый в заплесневевший том сказок, потребовалась всего секунда. На странице темнело написанное уже шелушащейся кровью заклинание «Diabolisch Leichnam». Рядом на полке лежал искусно вырезанный из кости футлярчик длиной шесть дюймов. Кантор скатал пергамент, как свиток, убрал его в коробочку, а ту сунул себе за пазуху.

Убедившись, наконец, что он совершенно одни, Кантор покинул запасник. Он мог бы выскользнуть отсюда незаметно, способы имелись, но это не дало бы ему большого выигрыша во времени. Ему нужна была большая часть ночи, а не несколько украденных минут, так что маг зашагал к лестнице.

На полпути дорогу ему преградил тхаг со впалыми щеками и скрещенными на бочкообразной груди ручищами-окороками.

— Даже не думай.

Кантор остановился перед детиной. Ростом он был по пояс великану, и мускулы книжного червя не шли ни в какое сравнение с бицепсами охранника, и все же колдун знал, что должен вести игру дальше. Бояться нельзя.

— Тебя тут держат не за глубокий ум, верно? Так что отойди, — бросил он.

— Я сказал, даже и не думай.

— Давай пойдем другим путем, ладно? Слушай внимательно, слова короткие, пробьются даже сквозь твой толстый череп: пропусти меня или умрешь.

Головореза явно не слишком обеспокоила угроза, губы его дрогнули в ухмылке. Игра ему очень нравилась.

— Ты никуда не пойдешь, кроме своей клетки.

Нарочито медленно чародей вытащил из-под рубахи костяной футлярчик и прижал его к щеке тюремщика.

— Ты знаешь, что здесь? Ты представляешь, на что способна эта магия? Ну?

— Уверен, твои чары вывернут меня наизнанку, проткнут меня насквозь моими же костями, а мои потроха размажут у твоих ног, так?

— Горячо, — согласился Кантор. — Действительно очень горячо.

— Жалко только, что коробочка такая маленькая. Я имею в виду, много колдовства в нее не влезет. Пользы — чуть, особенно против моих крошек. — Верзила согнул руку в локте, напряг бицепс и похлопал по черным спиралям татуировок.

— Это игра, да? Вечная игра.

— Я бы сказал, скорее танец. Тебе нужно что-то от меня, мне нужно что-то от тебя. Мы пляшем вокруг этого, угрожая сделать друг с другом нечто очень плохое, и заключаем сделку, вгоняющую обоих в пот.

— Ты дерьмо, ты знал это? — Кантор наслаждался собой. — А теперь, поверь мне, больше всего на свете мне сейчас хочется вырвать твои кишки самым эффектным способом, но я все-таки надеюсь, что до этого не дойдет.

— Мараться неохота?

— Ну, что-то вроде того.

— Если я отпущу тебя, то поплачусь не только своей жизнью, ты в курсе?

Кантор кивнул, вступая в следующую фазу танца.

— Будешь проклят, если сделаешь, будешь проклят, если не сделаешь. С учетом ситуации, сегодня явно не твой счастливый день.

— Посчастливей, чем твой, — заявил охранник.

Костяной футляр еще прижимался к его щеке, но он не морщился, не улыбался и не фыркал от отвращения — тхаг словно окаменел.

— Как так? — с любопытством поинтересовался Кантор.

— О, как частенько говаривал мой старик, дурак и его деньги расстаются легко. Покажи мне деньги, дурак. Ты хочешь уйти, а я должен дождаться смены, но, полагаю, за приличное вознаграждение я мог бы встретить сменщика по пути.

Вот так всегда с человеческим отребьем. Кантор ухмыльнулся и убрал костяной футляр в карман. Конечно, он не стал бы тратить «Дьявольский труп» на тупого громилу.

— И что же, скажи, пожалуйста, ты подразумеваешь под приличным вознаграждением?

Тюремщик разыграл целый спектакль, почесывая голову и хмуря брови, словно погрузившись в размышления. Потом глаза его вспыхнули, как будто он только что наткнулся на великолепную идею:

— Шиллинги.

— Потому что здесь, внизу, монет навалом, полагаю? А может, что-нибудь еще? Что-нибудь, что у меня действительно может быть?

— О, но у тебя же они есть, верно? Покажи-ка денежки. — Верзила, ухмыляясь, потер большой и указательный пальцы друг о друга. — Как же без денег-то? Ты платишь мне, я оказываю тебе услугу. В мире так заведено.

На миг Невину Кантору захотелось размазать зловредного дурня по стене. Но вместо этого он тоже оскалился, еще и пошире, чем стражник.

— Действительно. Что ж, знаешь, может, у меня и найдется кое-что, что заинтересует тебя. — Колдун свинтил с пальца перстень с сердоликом, подбросил его на ладони и сжал кулак. Он заметил, что блестящий камешек притягивает взгляд головореза. — Возможно, мы договоримся, к обоюдному удовлетворению? Скажем, сегодня ночью, перед тем как явится твоя смена? Никто и не догадается, что я брожу где-то. Сколько могла бы стоить такая сделка?

Охранник мотнул головой:

— Стоить? Это симпатичное колечко, которое ты только что спрятал, подойдет, но дело невозможное, ты ведь и сам знаешь, а? Тебе никогда не выбраться. Гамайя выследят тебя, и ты загремишь в славную темницу без своих драгоценных книжек, прежде чем успеешь произнести «Йоханнес Айсблюм».

— Скажем так, я добровольно иду на риск. Так что, по рукам?

— Торопишься на собственные похороны?

— Ну, по рукам?

— Угу, по рукам. — Головорез протянул мясистую пятерню.

Кантор вжал кольцо в громадную ладонь и сомкнул пальцы на лапище тюремщика.

— На рассвете обратно, — буркнул стражник. — Когда я снова заступлю. Припоздаю на четверть часа, но не больше. Ты уж постарайся вернуться и залезть в свою камеру, а то я буду вынужден поймать тебя и поломать на тысячу крохотных косточек и хрящиков. Тебе ведь не хотелось бы этого, точно?

— Хотя и я не желаю лишать тебя маленьких радостей жизни, думаю, мы попытаемся избежать подобного развития событий.

Чародей развернулся и зашагал обратно к лежащей на столе содранной коже.

Обстоятельства превратили Невина Кантора в настоящего специалиста по ожиданию благоприятного момента.

Дракенхоф походил на муравейник из пустующих комнат и заброшенных коридоров, тянущихся, точно жадные пальцы, в недра горы под замком. В глубине лабиринта Кантор завел собственную комнату, совершенно обыкновенную во всем, кроме одного: для случайного прохожего ее не существовало. Маг накинул на двери хитро сплетенную сеть чар, предохраняющую вход от случайного обнаружения. Чтобы найти это помещение, о нем нужно было знать. Безопасность, конечно, не на высшем уровне, но даже немного уединения и личной жизни лучше, чем ничего.

Кантор мерил шагами комнату.

В центре ее на полу лежала связанная женщина с заткнутым ртом. Он взял пленницу из загона рабов. Отсутствия ее не заметят, а если и заметят, то решат, что ее забрал какой-нибудь проголодавшийся вампир. Как это удобно — всегда иметь запас свежего мяса.

— Ох, перестань хныкать, девочка. Из-за тебя я хочу кинуться на эту проклятую стену.

Женщина дергала ногами и корчилась, сражаясь с веревками. Она проснулась до того, как колдун закончил приготовление заклинания. Кантор шагнул в центр кровавой пентаграммы, намалеванной на каменном полу, и ткнул женщину кулаком в лицо.

— Чем больше ты борешься, тем хуже тебе будет, обещаю.

Стараясь не обращать внимания на ее стоны, чародей установил в углах пентаграммы сальные свечи, прилепив их к камню расплавленным жиром, чтобы огарки не завалились во время церемонии.

Затем он начертил второй круг вызова, для себя, укрепив его серебряной нитью, чтобы кольцо наверняка не разорвалось. Он не питал иллюзий насчет природы колдовства, в которое влезал. «Diabolish Leichnam», «Дьявольский труп» — магия старая, относящаяся к временам правления Неферато. Чернее ее не бывает. На общепринятом рейкшпиле эти чары назывались «Сосудом». Заклинание вынимало душу из тела, оставляя пустой сосуд, способный приютить «кукушку» — заблудившегося духа. Таким образом некромант готовил носителя, который при необходимости мог принять его собственную сущность.

Это был резерв, козырь в рукаве, как говорят картежники. Кантор не любил рисковать и по натуре определенно не являлся игроком. Тут дело в стратегии, в тщательном планировании и предусмотрительности. Если хорошо знаешь врага, вполне возможно опередить его действия. Фокус как раз состоял в том, чтобы узнать противника и, вооружившись знанием, минимизировать потенциальные промахи задолго до того, как они станут проблемой.

Только дурак слепо кидается в драку.

Кантор зажег свечи, одну за другой. Когда он начал говорить, язычки пламени слегка заколебались, хотя ветер с улицы сюда не проникал. Возбуждение переполнило вены мага — он оказался в объятиях Шайша.

В глазах женщины вспыхнул ужас. Она закричала, но сквозь кляп пробился лишь невнятный шепот. Спина ее выгнулась — пленница пыталась скатиться с кровавой пентаграммы. Конечно, это было бесполезно, колдун позаботился о том, чтобы жертва не покинула круг, пока он сам не вынесет из него ее пустую оболочку.

Чародей молитвенно вскинул руки, внятно и тщательно выговаривая слова заклятия.

Огоньки полыхнули и почти погасли, черный ветер гулял вокруг сальных свечей. Воздух наполнился едким запахом серы, тошнотворно-сладким и навязчивым. Он обжигал горло, и Кантору стало трудно произносить слова.

Колдун опустился на колени, страшась упустить хоть слог, откинул голову и процедил сквозь зубы закрепляющую фразу. Его раскинутые руки окружило темное сияние — это черный ветер сочился из жил и пятнал кожу.

Затем свечи погасли.

Он остановился на полуслове, сердце неистово колотилось в груди.

Ты посмел, смертный?

Маг не знал, прозвучал ли вопрос лишь в его воображении или в комнате рядом с ним.

Какая следующая строка заклинания? Не эта ли? Разум его был пуст. Нет, не пуст — наполнен страхом. Он должен перешагнуть страх, должен отыскать слова, которые так долго запоминал, но ничего, кроме мрака, не было. Чернота.

В ужасе смотрел чародей, как появляется перед ним демон, как лепится из ничего форма и плоть. Никогда он не видел подобного: серебряные рога, один целый, один сломанный, так что остался лишь тупой пенек, кожа — как каменная стена за спиной существа, плесень и гниль вокруг пустых глаз, зубы, точно надгробные плиты, щербатые и расколотые, и дыхание, отдающее серой.

Демон потянулся к человеку, но не смог преодолеть барьер серебряной нити. Тяга сбежать стала почти непреодолимой. Почти.

Кантор зажмурился, но перед мысленным взором по-прежнему пылал неизгладимый образ.

Он облизнул губы.

Следующее слово…

Следующее…

Последнее:

— Кадавр!

Слово упало с языка, точно капля яда. Триумфальная ухмылка исказила лицо некроманта.

Он открыл глаза.

Полуматериализовавшийся демон ухмылялся еще шире.

Теперь ты помечен, чародей. Ты осведомлен об этом, не так ли? Твоя душа помечена, и клеймо не сотрется. Ты мой, мое орудие.

— Верно и обратное, демон, — и ты мой. Таков договор связи, правильно? — Кантора трясло от прилива адреналина. Он ощущал на языке привкус силы. Энергия текла через него, и поэтому он жил.

Пока я не разорву связь, да. А потом я поем, хотя на твоих костях слишком мало мяса для сытного блюда. Но твоя душа, твоя душа жирная и порочная, а это так вкусно.

— Ты поешь, дух ветров, я позабочусь об этом. Бери ее — бери не тело, а душу. Ее нежное мясо ты отведаешь в другой раз.

И демон вырвал душу женщины из ее плоти, вырвал и проглотил, хотя жертва кричала, умоляла, рыдала, пока не замерла, безмолвная, безжизненная, в центре пентаграммы.

Я вернусь за мясом, чародей, — пообещал демон.

По подбородку его струйкой бежали остатки души. Существо дочиста облизало когти и, причмокнув, сглотнуло слюну.

Невин Кантор инстинктивно сделал шаг вперед. Взгляд ненаевшегося демона тут же метнулся к серебряной нити. Кантор резко отшатнулся — пальцы его ноги только что едва не заступили за защитный круг.

Ах-х-х, это ведь так просто, чародей.

— Не совсем. Женщина исчезла, да?

Ни следа ее сущности не осталось в бренной оболочке.

— Хорошо, тогда твоя работа здесь окончена, дух ветров, убирайся! — Колдун хлопнул в ладоши и остался один на один с трупом, лишь серная вонь по-прежнему висела в воздухе.

Теперь требовалось действовать быстро, связав пустой сосуд с собой, чтобы он избежал тления и распада, уже угнездившихся в теле после изгнания бессмертной души.

Вскоре у Кантора будет куда сбежать, если планы его хозяина провалятся.

Глава 17. Покажись, ваше мертвейшество

Столица Империи, Альтдорф

Рождение нового года

Волк вошел в столицу в сумерках. Йерек двигался по темным улицам бесшумно, с грацией хищника. Много времени прошло с тех пор, как он в последний раз гулял среди живых — человеком. Да, очень много — целая жизнь.

Горожане теперь стали осторожными, они то и дело озирались, бросая через плечо подозрительные взгляды, перебегая от тени к еще более глубокой тени, от двери до двери, ожидая, что когти и зубы смерти в любой момент вопьются в них, утащат и раздерут их плоть. Этот новый мир создала война фон Карштайна.

Люди понятия не имели о том, что Волк способен влезть в человеческую шкуру, что монстр может ходить среди них незамеченным, выглядя для всех и каждого точно таким же, как и любой горожанин. Волк не получал удовольствия от обмана.

Йерек толкнул дверь «Горбатой карги» и вошел в пивную.

Никто не оглянулся. Никто не крикнул: «Злодей!»

Облизнув губы, Волк подозвал служанку и заказал пинту пива.

Он вручил девушке потертый шиллинг и присел у огня, привлеченный теплом.

Йерек не знал, откуда начать. По справедливости, после сокрушительного провала Питера в Нулне, ему следовало вернуться в Дракенхоф. Он этого не сделал. Он пришел в Альтдорф, город шпилей, в поисках перстня фон Карштайна. Мысль о кольце превратилась в одержимость, в болезнь. Волк полагал, что если он может найти потерянное, то на это способен и любой другой, а этого он позволить не мог. Значит, именно он обязан отыскать кольцо и уничтожить его.

Только это оказалось не так-то просто.

Последний огонек человечности в Волке мог и хотел вдребезги разбить обещание господства, таящееся в перстне, но слабое мерцание этой искры — ничто против голода проклятого зверя в нем. Зверь жаждет владычества. Слово «наследство» глодало Йерека изнутри, распаляло его, подобно лютому голоду. Он желал избавить мир от кольца — и все же стремился завладеть им.

Каждый день зверь становился сильнее, требуя своего права на вечность.

Скоро он уже не сможет отвергать тварь, и тогда Йерек будет проклят навсегда.

Он грелся у камина.

Пивная «Горбатая карга» была набита битком, женщины с игривыми улыбками обслуживали длинные столы, мужчины, распустив завязки на кошельках, сорили шиллингами и пфеннигами, словно думали, что завтра не придет никогда, — да и кто обвинил бы их в эти смутные времена? Пусть наслаждаются когда и где получится.

Подвыпившие мужчины, ссутулившись над шатким столиком, играли в бабки. Они ругались, монеты переходили из рук в руки, но выигрыш ли, проигрыш — пьянчуг будто и не волновало. Они хохотали, болтали о жизни и любви, дергали пробегающих мимо служанок за юбки, а то и пощипывали за мягкие места. Йерека радовал вид этой простой компании.

Бесчисленные разговоры велись вокруг него. Волк прикрыл глаза и позволил чужой болтовне омывать себя. Слышал он лишь обрывки. Тень вампиров висела слишком низко над городом. Большинство тем касались зла войны и порчи, а также личных невзгод в трудные времена. Люди не забыли о резне в соборе сигмаритов. Эти ужасы после стольких лет, отделяющих войну и гибель Влада фон Карштайна от рук Вильгельма Третьего, стали сейчас даже реальнее.

Поразительно, как люди умеют справляться с трагедиями. Они способны отмахнуться от истребления тысяч, но будут скорбеть о единицах. В этом смысле они очень похожи на других детей природы, стадных животных, ставящих благополучие стаи выше благополучия каждого в отдельности. Десятки тысяч задохнулись в кулаке графа-вампира от голода и лишений, но помнят не о них, а о тех, кого сгубили более жестокие убийцы — сталь и клыки.

В разговорах почти не упоминалось самопожертвование верховного теогониста. Жрецы, возможно, и хотели бы канонизировать его, но простолюдины уже начали забывать о героической гибели священнослужителя. Вот и еще одно чудесное человеческое качество — короткая память.

Сколько лет прошло с тех пор, как он, дерзкий и непокорный, стоял на городской стене? Наверняка не так уж и много, чтобы его мужество обратилось в ничто?

Йерек поймал себя на том, что размышляет о людях с точки зрения зверя, которым стал, а не человека, которым был. Годы идут, годы летят. Люди не забывают — они отодвигают от себя прошлое, другие трагедии валятся на их головы, и постепенно фон Карштайн превращается в монстра из мрачных, но минувших времен. Последнее чудо рода людского — способность двигаться дальше.

Конечно, это чудо одновременно и проклятие, порожденное мимолетностью их жизней. Вторая жизнь открыла Волку такие перспективы, каких он никогда не видывал и не понимал прежде.

Он сомневался, что кому-нибудь тут известно место упокоения его родителя. Йереку казалось, что даже теперь их что-то связывает и он сам ощутит Влада, пусть и в шести футах под землей, и источенного червями. Но он ничего не чувствовал.

Волк откинулся на спинку стула и попытался мыслить как сигмарит. Как жрецы поступили бы со злом, которое не постигают? Священный огонь? Ритуальное очищение? Или они приставили бы своего благословенного Сигмара присматривать за демоном — даже в смерти?

А почему бы и нет? Йерек улыбнулся про себя. Учитывая склад ума жрецов, вполне очевидно, что они сделали с бренными останками вампира. Они их сожгли, а где лучше всего похоронить чудовище? Ну конечно, под пристальным надзором человека, убившего его!

Он был уверен, что прав. Это ведь так по-сигмаритски — покрыть тьму светом, подавляя и устраняя мрак.

Теперь он знал, где найдет фон Карштайна. И, куда важнее, знал, где найдет кольцо, наделявшее вампира немыслимой силой восстановления: в земле, под могилой священнослужителя.

Йерек поднес кружку к губам и стал жадно пить, воображая, что на самом деле чувствует горьковатый и терпкий вкус пива, льющегося в его глотку.

Он причмокнул и подозвал служанку. Руки у девушки были заняты кувшинами, кружками — и отбиванием от чужих похотливых пальцев. В другой жизни Волк преподал бы дерзким щенкам урок хороших манер, но не сегодня. Сегодня важно казаться одним из них.

— Эй, красотка! — крикнул он, хватая проносящуюся мимо девушку за передник. Держал он крепко. Она посмотрела на клиента сверху вниз, с улыбкой на губах, но с пустым взором. — Еще одну. — Подавальщица кивнула. — И спасибо, что улыбаешься, дорогуша. Ты скрашиваешь день старому потасканному Волку.

На миг ее глаза посветлели. Что ж, этого достаточно.

Он опять опустил веки.

Принесенное пиво снова заструилось по горлу. Йерек отключился от гомона, его не смутил даже нищий менестрель, затянувший разухабистую песенку, которую местные с восторгом подхватили. Шум обтекал его, не задевая. Теперь нужно только ждать. В конце концов, у всех тут имеются свои дома и постели.

Певец портил буквально каждую мелодию, вылетающую из его рта, но пьянчугам была плевать. Они стучали кружками по мокрым от пролитого пива столам и криками подбадривали трубадура, требуя еще и еще и хором ревя знакомые слова.

Наконец хозяин ударил в колокол над стойкой, давая сигнал гулякам закругляться. Самые стойкие выпивохи принялись осушать до дна последние кружки, остальные же побрели домой, отсыпаться. Йерек не завидовал никому из них — кутил ждет невеселое утро.

Волк покинул пивную вместе с последними клиентами, слегка запинаясь, подражая их шаткой походке.

— Где тут собор? — спросил он, похлопав по плечу какого-то забулдыгу.

Тот, хмыкнув, ткнул пальцем в сторону одного из многочисленных шпилей.

— Чуток перебрал, а?

— Ага, чуток, как раз столько, чтобы забыть, как выглядит баба и где она ждет, — пробубнил Йерек, криво ухмыляясь.

— А знаешь, как говорится: когда достаточно выпивки, любая мымра делается красавицей.

— Чистая правда! Жаль только, что нам, парням, надо надраться, чтобы свиное ухо превратилось в шелковый кошель, да? — Йерек хихикнул и зашагал прочь.

Поддерживая образ, он еще долго покачивался, стараясь не переигрывать, чтобы случайные прохожие не запомнили едва держащегося на ногах пьянчугу, — достаточно просто иногда спотыкаться, чтобы выглядеть одним из них.

На углу он прислонился к стене, постоял так немного, оттолкнулся от грубого камня и отправился в путь по лабиринту улиц. Вскоре впереди замаячил купол величественного здания.

Железные ворота были заперты, но это не имело значения. Преодолеть низкую стену ему ничего не стоило. Йерек подтянулся, царапая носками сапог крошащиеся камни, и спрыгнул с другой стороны, негромко ворча.

Двор собора содержался в полном порядке. Единственную могилу, на которую наткнулся взгляд Волка, загораживала небольшая группка деревьев. Он прошел через ухоженный розарий к уединенному надгробию, на которое падала тень плакучей ивы. Место упокоения святого человека отмечала простая каменная плита. Рядом в стене виднелась выходящая на улицу калитка. Надгробие покрылось мхом. Над камнем склонился куст белых роз, шипы царапали высеченные на граните слова молитвы.

Йерек опустился на колени возле могилы, не испытывая ни малейшего благоговения. Он начал было разгребать землю голыми руками, но остановился. Пальцы его замерли в дюйме от странного железного диска, скрытого травой. Вычеканенных на кругляше рун он не знал, но ощутил их жар еще до того, как коснулся диска рукой. Металл обжег кожу, опалил плоть, и потрясенного Волка буквально отбросило от могилы.

Тряся головой, Йерек с трудом поднялся на ноги. Всеми фибрами своего существа он чувствовал остаточную энергию магических знаков, словно она каким-то образом настроилась на его мертвую плоть. Он уставился на почерневшую ладонь с отпечатавшейся на ней перевернутой руной. Йерек опять осторожно потянулся — и яростная боль ожога вспыхнула снова, не успел он даже дотронуться до земли. Волк не сдавался, пытка стала невыносимой, он балансировал на грани агонии — и все же не мог и пальцем коснуться могилы верховного теогониста.

Конечно, священное место должно быть защищено.

Что ж, талисман сказал Йереку все, что ему хотелось узнать о двойственной природе места погребения жреца. Зачем оставлять тут обереги от мертвой плоти, если не для того, чтобы удержать Влада под землей, а живущим мертвецам не дать вытащить графа из могилы?

Значит, чтобы добраться до праха вампира и, соответственно, до кольца, необходимо выкопать священнослужителя.

Только он не мог этого сделать. Не мог.

Впрочем, существует не один способ заполучить клок шерсти с паршивой овцы. То, что не может он, не означает, что с задачей не справится кто-нибудь другой.

Йерек огляделся. Он знал, что, если не поторопится, сам факт его присутствия в стенах собора лишит его малейшей надежды, — исходящая от него зараза нежити вызовет у жрецов кошмары и учащенное сердцебиение, желудочные колики, тошноту и прочие неблагоприятные симптомы — и клирики догадаются обо всем.

Возможно, подойдет нищий? Притащить с улицы оборванца, заставить его вырыть яму…

Нет. Это должен быть кто-то вне подозрений, на тот случай, если его увидят из собора.

Но кто?

По ту сторону розового сада приютилось маленькое кладбище. А какое кладбище без могильщика? И что может быть естественнее, чем могильщик, работающий в сумерках, готовясь к завтрашнему дню?

Он может вдохнуть в человека страх нежизни и подрядить его на этот грязный акт осквернения. Может? Должен.

Йерек знал, что ему делать. Раздевшись догола, он сунул свернутые тряпки под иву и, призвав Волка, отдался превращению. Когда мучительная боль трансформации охватила его, он закричал, и крик этот растянулся в вой тоскующего под луной зверя.

Ни одного огонька не загорелось в соборе.

Волк легко прокрался между кустами роз к рядам могил и тут же учуял хибарку могильщика. Шерсть на загривке хищника топорщилась — ведь рядом возвышалось множество изваяний Человекобога. Огибая надгробия, он проскользнул к домику кладбищенского служителя. Не доходя до двери, Волк прыгнул, бросая тело на преграду, вышиб хлипкий засов и влетел в маленькую комнату.

Он почуял человека прежде, чем увидел его, — закутанного в одеяла, со вставшими дыбом седыми волосами, смертельно бледного от страха.

Волк медленно подошел к кровати могильщика и щелкнул зубами, демонстрируя ниточку слюны, повисшую на черной губе.

— Помилуй, нет, — взмолился старик, когда серая морда едва не ткнулась ему в лицо.

И вдруг монстр начал меняться — звериные черты уступали место человеческим. Низкое рычание Волка перешло в ритмичное дыхание Йерека. Кости его перестроились — и вот уже перед могильщиком стоял голый человек. Но нагота не унижала его — она лишь усиливала ужас старика.

— Вставай, гробокопатель, ибо сейчас твоя жизнь принадлежит мне. Ты дышишь по моей прихоти, понимаешь? — Вампир поманил могильщика пальцем.

Старик закивал с таким пылом, что Йерек чуть не рассмеялся… но не рассмеялся.

Старик сполз с постели. С костлявого тела дряблыми складками свисала морщинистая кожа, в многочисленных впадинах плоти плескались черные тени. Могильщик явно готов был бухнуться на колени и умолять чудовище, вторгшееся в его дом, о пощаде.

— Что… что…

— Что я хочу?

Трясущийся старик снова кивнул. Йереку отнюдь не хотелось бы, чтобы именно сейчас его будущий помощник умер от страха.

Волка терзали угрызения совести из-за того, что ему предстоит, но зверь еще жил в его крови, заглушая непокорную человечность. Значит, монстр побеждает. Вскоре он перестанет раскаиваться в убийствах и осквернении, но пока горький привкус вины напоминал Йереку о том, что значит быть живым.

Но Волк подавил сожаление — сейчас эти эмоции неуместны. Он должен отдаться звериным инстинктам.

— Я хочу, чтобы ты раскопал мне могилу.

Потребовалось несколько секунд, чтобы его слова пробились сквозь ужас старика.

— Ты хочешь, чтобы я выкопал тебе могилу?

— Нет, я хочу, чтобы ты раскопал могилу. Могилу, которую однажды уже засыпали.

— Я не могу…

— О, думаю, ты скоро поймешь, что можешь, более того — ты это сделаешь. — Йерек оскалился, чтобы смысл его фразы лучше дошел до могильщика. Лишние проблемы ему ни к чему. — Одевайся, бери лопату и иди за мной. Я не хочу причинять тебе вред, но это не значит, что такого не произойдет. Итак, мы понимаем друг друга?

Могильщик опять кивнул, схватил со спинки корявого стула грязную рубаху, тут же уронил ее, нагнулся, подобрал одежду с пола — и все это не отрывая взгляда от Йерека, словно, отведи он глаза, это спровоцировало бы нападение зверя.

Йерек вышел из крохотной лачуги. Воздух приятно холодил кожу, осыпая ее щекочущими мурашками.

Секунду спустя появился могильщик с зажженным пузатым фонарем. Старик был мрачен.

Не сказав ни слова, Йерек двинулся обратно через кладбище. Интересно, скоро ли старик сообразит, какую именно могилу хочет вскрыть оборотень? Наверняка скоро. И что тогда? Откажется? Полезет драться? Поднимет тревогу? Или просто станет рыть?

Когда они вошли в розарий, бредущий за вампиром старик захныкал. Впереди была лишь одна могила.

— Я не могу…

Йерек остановился под свисающими ветвями плакучей ивы.

— Копай! — односложно приказал он.

— Я не могу, — повторил могильщик, но всадил лопату в землю.

Подозрения Волка оправдались: железный медальон не подействовал на старика.

— Копай.

Йерека мутило от собственного тона. Легко делать вид, что ничего не чувствуешь, но ложь часто правдоподобна — только не для самого лжеца.

Старик копал, спасая свою жизнь. Раз за разом погружал он лопату в почву, углубляя яму.

Пока могильщик трудился, Йерек оделся.

Почти вся долгая ночь ушла на то, чтобы добраться до первого трупа, покоящегося в могиле. Слезы покатились по лицу старика, и, когда его лопата ударилась о гроб верховного теогониста, он взмолился о прощении, но потом покорно отгреб землю, и показались серебряные замки деревянного ящика.

— Открывай, — велел Йерек. Маловероятно, что тех двоих действительно похоронили вместе, но было бы глупо не проверить.

Черенком лопаты могильщик отбил печати и отщелкнул блестящие скобы. Крышка со скрежетом поднялась, впуская воздух и выпуская облако смрада. Время и черви превратили святого человека в груду костей и лохмотьев. В гробу он лежал один.

— Закрывай и поднимай ящик, будем рыть глубже, — велел Йерек.

Старик подчинился. Он окопал гроб, чтобы удобнее было поддеть его, и вытащил ящик на поверхность, хотя задача оказалась далеко не проста.

Догадки Йерека подтвердились. Меньше чем в футе под гробом верховного теогониста обнаружились останки Влада. Кости не удостоившегося погребения в гробу графа-вампира оказались совершенно голыми, без плоти, без мышц, без сухожилий. Некогда роскошное облачение фон Карштайна превратилось в жалкие клочья, но золотые цепи и, главное, кольцо сохранились.

Руки графа-вампира были сложены на грудной клетке, и на правой поблескивал замысловатый перстень-печатка, золотой, с броским драгоценным камнем, окруженным чем-то вроде крыльев, усеянных самоцветами.

Йерек не осмеливался пошевелиться.

Добрых пять минут смотрел он на вычурное кольцо с темным камнем.

Он не мог поверить, что сигмариты были так глупы, что не тронули перстень — ключ к власти графа-вампира.

Возбужденный до предела, он снял кольцо с пальца скелета и сам надел его. Волк ожидал ощутить что-то — трепет энергии, которая хлынула бы в его порченые вены, ответный крик бессмертия, но не почувствовал ничего. Йерек поднес руку к лицу и уставился на крылья, раскинувшиеся над его сжатым кулаком. Ничего. Пусто.

Может, нужно пустить себе кровь? Может, она связывала вампира и перстень? Может, тогда он почувствует силу?

И вдруг до него дошло. Несмотря на всю свою броскость, крылатый перстень не был знаменитым кольцом фон Карштайна и не обладал чудовищной мощью исцеления — красивая безделушка, и только. Стоило ли вообще ожидать, что кольцо будет на пальце трупа? Все правильно: жрецы похитили перстень, чтобы лишить фон Карштайна его сверхъестественной силы.

Йерек не мог заставить себя поверить в это.

Он спрыгнул в яму и принялся расшвыривать землю и кости.

Ничего.

Кольцо могло быть где угодно.

Не зная, кто его взял, невозможно определить, где оно сейчас.

Значит, ему не остается ничего, кроме как вернуться ко двору Конрада с пустыми руками, молясь без всяких на то оснований, чтобы след кольца обрывался тут, в тихом саду Морра. Но он понимал, что это не так. След вел от вора, укравшего перстень, но Волк не в силах был отыскать его. Он мог лишь надеяться вырвать кольцо у нынешнего владельца, когда перстень всплывет, — а это, разумеется, произойдет. Такие зловещие артефакты надолго не теряются.

Пусть лучше всякий, кто станет разнюхивать и задавать вопросы, решит, что он отыскал бесценный секрет Влада и улизнул с ним.

Йерек вылез из могилы и стряхнул грязь с одежды.

Затем Волк сжал кулак и похрустел костяшками, чтобы могильщик наверняка увидел, что именно вампир забрал у трупа. Он протянул было руку, чтобы помочь старику выбраться из ямы, но передумал, и могильщик остался стоять по колено в грязи и костях мертвеца. Пусть потом сам оправдывается.

— Тебе повезло, старик. Ты будешь жить, по крайней мере до рассвета, когда жрецы вздернут тебя за надругательство над мощами их благословенного святого.

Глава 18. Брать, невзирая на лица

Двор Кровавого Графа, Сильвания

Ночь воронов

Вдоль стен выстроились женщины. Конрад, граф-вампир Сильвании, удобно расположился на обсидиановом троне своего предшественника, наслаждаясь пьянящими ароматами еды. Влад, как и многие, лишившиеся души, окружал себя красотой, словно она могла как-то заполнить пустоту, созданную смертью. Конрад презирал подобные глупости. Красота в том, чтобы брать, а не восхищаться чем-то неосязаемым. Брать, брать и брать.

Конрад вздохнул и махнул рукой в сторону великолепной блондинки. Кожа ее казалась такой же темной, как миндалевидные глаза красавицы. Она яростно мотала головой, борясь с хваткой отмыкающих кандалы тюремщиков. Женщина всхлипывала, умоляла, лягалась и кричала. О да, красота определенно в том, чтобы брать то, чего тебе хочется. Страх девчонки возбуждал Конрада. В нем куда больше страсти, чем в тихой покорности. Всегда приятней, когда жертва сопротивляется. Тогда пища становится желанней — чужое всегда кажется вкусней.

Сто одиннадцать обнаженных женщин стояли, прикованные к стенам главного зала, — только ради его наслаждения. Их кровь пела ему. Он нюхом чуял уникальность каждой — девственниц и старух, матерей и вдов. Все они обладали своим неповторимым запахом. Он смотрел на женщин и на свой двор, жаждущий женской плоти.

— Вот, — важно произнес граф, — что отличает и разделяет нас. В моей власти дать то, чего вы хотите. Так насытимся же!

Женщина завизжала, когда ее швырнули к ногам Конрада. Рабы поставили жертву на колени. Онурсал, гамайя, шагнул вперед, намотал на кулак густую прядь женских волос и поволок несчастную по полу. Ее босые ноги стукались о холодный камень, руки беспомощно молотили по плитам, женщина пыталась остановить боль, разрастающуюся внутри нее.

Это была власть, пьянящая власть.

Только вот другие жаждут того, что он имеет, и стремятся отобрать это у него.

Красота в том, чтобы брать.

Конрад был бы глупцом, если бы решил, что он уже в безопасности. Пусть Питер, Фриц и Ганс мертвы, но предательство еще прячется в каждой тени, дожидается возможности расправиться с ним. Такова природа зверя: он окружил себя хищниками. Проявить слабость означает пригласить смерть. В этой комнате нет существа, которое не насладилось бы его свержением и пожиранием его трупа, чтобы самому занять место графа.

Он обвёл взглядом комнату, нагих женщин и мертвецов.

Среди них не было друзей Конрада, и не верил он никому. Впрочем, они смотрят на него точно так же: они желают его смерти.

«Ну и пусть желают», — с горечью подумал вампир. Он не доставит им радости увидеть хотя бы намек на слабость. Он будет совершенством, владыкой своего народа, хозяином дома, жестоким и коварным, порочным и везучим, незыблемым и бессмертным.

Граф хлопнул в ладоши, и два раба пустили женщине кровь, торопясь удовлетворить желание своего господина.

Конрад принюхался, и ноздри его затрепетали. Аромат свежей крови кружил голову.

Он больше не станет себе отказывать.

Удовольствие в том, чтобы брать.

Конрад первым приступил к трапезе. Держащие женщину рабы рассекли ей руки от кисти до ямки у локтя, так что густой нектар хлынул в горло вампира сладким фонтаном. Он смаковал вязкую жидкость, льющуюся по его губам и подбородку.

— Еще! — приказал он, торопясь ощутить новый вкус, еще не успев осушить эту. Вот в чем красота скота: все они разные, их кровь отражает богатство и глубину их жизней — кроме крови юных и неопытных, конечно, в ней своя прелесть.

Рабы бросили первую женщину на забаву упырям, пожирателям мертвой плоти.

Ее сменила совсем молоденькая девушка, почти ребенок, с кровью невинной, полной соблазнов. Сейчас он отведает этот деликатес.

Конрад откинулся на спинку трона, открыл рот, а плотоядно ухмыляющийся раб провел ножом по девичьему запястью.

Она закричала, когда ее кровь закапала в рот вампира. Конрад кивнул, и слуга оттолкнул девчонку. Граф едва попробовал ее, предпочтя подарить лакомый кусочек одному из своих приближенных. Он знал их слабости, знал, чего они жаждут, будь то молодость или старость, юноша или женщина. Всегда важно знать потребности окружающих тебя, знать их самые интимные склонности. Это окупится. Любые слабости слуг всегда можно обратить против них. Онурсал, темнокожий великан, поймал и осушил жертву, а когда ее труп шлепнулся на пол, переступил через тело и поклонился Конраду:

— Благодарю, мой господин.

Конрад ответил вампиру кривой улыбкой. Да. Он знал свой народ и его слабости.

По всему залу другие гамайя насыщались вместе со своим господином.

Хотя не все, отметил Конрад, увидев, что Йерек не присоединился к пиршеству.

Йерек.

С тех пор, как гамайя вернулся после разгрома у Нулна, он был сам не свой. Конраду хотелось верить, что преданность Волка не пошатнулась, что его младший брат знает свое место, но… Йерек был фон Карштайном, как и Фриц, и Питер, и Ганс, как и он сам. Скверна Влада пачкала его вены. Почему бы и ему не домогаться власти Конрада? Это его кровное право, право наследия. Он фон Карштайн, и теперь, когда из всех братьев в смерти остался лишь Конрад, как же Волку не желать графского титула, не жаждать большего? На его месте Конрад не смог бы противостоять стремлению к власти. Значит, проблема по-прежнему существует.

Волк — законченный хищник, безжалостный к своим врагам.

Итак, Волк — его враг? А как же иначе, когда на кону — господство!

Красота в том, чтобы брать. Вот единственная правда жизни.

Конрад отвернулся от отступника, обратив довольный взор на жадно пьющего Скеллана. За несколько минут Скеллан испробовал все доступные ему вкусы крови. Конрад наблюдал, как вампир приблизился к старухе с дряблой, усеянной пятнами кожей, свисающей с хрупких костей, и запустил пятерню в волосы женщины, запрокидывая ее голову. Поймав испытующий взгляд Конрада, Скеллан рассмеялся, крикнул:

— Разве она не напоминает тебе твою матушку? — и притянул старую каргу к себе, чтобы удобнее было погрузить зубы в морщинистую шею.

— Только тем, что она тоже мертва, как и та сучка, — осклабился Конрад и уже без улыбки вонзил клыки в плоть пошатывающейся блондинки с пустыми глазами, ненароком подошедшей слишком близко. Затем вампир оттолкнул падающее тело. — Музыка! — воскликнул граф-вампир. — Какая вечеринка без музыки! Кто-нибудь, играйте! Я хочу, чтобы кто-нибудь сыграл для меня!

При дворе давно уже не было музыкантов. Вампиры сожрали их, когда граф решил, что их мелодии не соответствуют его настроению.

— Ну что, споет, наконец, кто-нибудь? Йерек?

Волк даже не стал скрывать своего отвращения.

Он обогнул одного из рабов Конрада, борющегося с потной толстухой на скользком от крови полу, и покинул зал.

— Думаю, ты лишился рассудка, мой господин, — мягко заметил Скеллан и умолк, так что слова его провисели в воздухе чуть дольше, чем следовало. — Старому Волку медведь наступил на ухо, он не способен даже промычать мелодию. Право, лучше мы заставим этих женщин вопить, всех разом, и их ужас станет музыкой, под которую мы отпразднуем их смерти.

— Да будет так! — согласился Конрад, — Насладимся агонией скота! Давайте пять, и не только их кровь, ибо и клоп способен на это, будем смаковать их страх! Растворимся в их панике! Воистину, давайте пировать!

И оргия продолжилась. Крики умирающих женщин сотрясали зал, сливаясь друг с другом в нескончаемом хоре страдания. Это было восхитительно, головокружительно.

Конрад стоял в центре зала, внимая рапсодии убийства, поглощая музыку смерти, — владыка, правитель земли, хозяин дома.

Последнюю он забрал себе и, высасывая дарующую жизнь влагу из обезображенного лица, почти нежно нашептывал женщине что-то на ухо. Для нее он приберег непростую смерть — откусил нос и с равным удовольствием поглощал слизь и кровь.

Насытившись, с неподвижной жертвой на руках, он озирал бойню. Вот она, сила и власть — творить плоть.

Мертвую плоть.

Власть смерти над жизнью.

Граф погладил труп по щеке, разыскивая в толпе лицо, которого не было: лицо Йерека.

Скеллан застыл рядом.

— Его нет, не так ли? — спросил Конрад.

Ему не нужно было уточнять, о ком именно идет речь.

— Точно так, он уже не с нами, — ответил Скеллан. — От меня не укрылось, как он изменился после Нулна. Боюсь, с ним там что-то произошло, он уже не тот человек, что раньше. Не тот Волк. Он утратил вкус к убийству. Ты тоже заметил это, верно?

Конрад кивнул:

— Он не ел сегодня. Не надкусил ни одной.

— Это тревожит, но не удивляет.

— Нет?

— Нет. Вот что он сказал пару недель назад: «Мудрец не пьет из чаши своего врага», да-да, именно так.

— Своего врага, — пробормотал Конрад. Ему не хотелось верить, но все признаки налицо: перемена характера, погружение в себя, отстраненность, возвращение много позже уцелевших в Нулне, нежелание разделить кровь со своими братьями. Все это предвестники одного — предательства. — Никто, даже Волк, не вправе совершить такую выходку и считать, что избежит наказания. Я получу его извинения и его верность — или получу его язык.

Скеллан наклонил голову, словно взвешивая два равноценных варианта.

— Да будет так, мой господин. Твои слова разумны, хотя сомневаюсь, что на Йерека они произведут должный эффект, если твой брат зашел в своем решении слишком далеко. Должен признаться, я опасаюсь худшего.

Йерека он нашел на крыше.

Ветер был свиреп, а ночь черна. Йерек стоял среди стаи лоснящихся чернокрылых воронов, толпящихся вокруг него, точно вокруг мессии. Лицо Волка было непроницаемым.

Конрад шагнул на воздух.

— Значит, моя компания претит тебе, Волк?

Йерек не возразил графу.

Черный узел ненависти скрутился в животе Конрада. Гамайя не соврал ему даже из вежливости.

— Кто здесь хозяин, Йерек? Отвечай.

— Я не выбирал эту жизнь, Конрад, хуже того, мне не нравится, чем я стал. Я смотрю на себя и вижу жизнь, частью которой не могу быть. Я вижу людей, которых стремился спасти от зла, в которое превратился сейчас. Я потерялся между двумя мирами, перестав быть частью любого из них. Скажи, разве это преступление? Ты тут ни при чем. Дело не в тебе.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Йерек повернулся, и ветер взметнул над его головой непокорную гриву волос.

— Я не обязан.

— Обязан! — отрезал Конрад.

Ненависть полыхнула в глазах Волка, верхняя губа приподнялась в оскале.

— Ты дурак, Конрад. Ты видишь врагов там, где их нет. Ты создаешь врагов там, где были только друзья. Ты не умеешь сдерживаться, а когда другие хватают тебя за руку, ты отшвыриваешь их. Оглянись вокруг, посмотри на этих птиц, они дерутся и ссорятся из-за объедков. Таково твое королевство, Конрад, — кровавая битва за отбросы. Твой волшебный новый мир построен на страхе, а страх — он, как песок, изменчив.

Ты чтишь силу или, по крайней мере, делаешь вид, что чтишь, хотя она пугает тебя. Не заблуждайся, это так, и не важно, что думают остальные. Сила в других ужасает тебя, и ты искореняешь ее, выдавая собственную слабость, хотя полагаешь, что так становишься сильнее. Сильный человек окружает себя сильными. Слабый стоит в центре круга самодовольно лыбяшихся дураков.

Поверь мне, Кровавый Граф, если приглядеться, в мире всегда найдется что-то пострашнее. Секрет в том, чтобы понять, что демоны, которых ты знаешь, пугают меньше, чем демоны неизвестные.

Ты сам свой злейший враг, мой господин.

— Как ты смеешь?! — проговорил Конрад.

В голосе его не было злости, он просто задавал вопрос, возражая Волку, словно дерзость Йерека озадачила и смутила графа.

Йерек шагнул вперед, сократив расстояние между ними.

— Как я смею? Как я смею говорить правду, Конрад?

Конрад напрягся.

— Ты многим рискуешь, обращаясь ко мне таким тоном, Волк. Если бы мы не были одни, я был бы вынужден поставить тебя на место, заставить подчиниться.

— Ты хочешь сказать — заставить меня замолчать, Конрад. Больше никакой лжи между нами.

— Я все еще могу это сделать, Волк.

— И этим подтвердишь мои слова. Да, у тебя хватит глупости, чтобы так и поступить, верно?

Конрад инстинктивно вскинул руку, готовый ударить.

Йерек не дрогнул. Он смотрел на кулак Конрада, словно подзадоривая того начать драку.

Конрад едва сдержался. На скулах его ходили желваки, ногти впивались в ладони, и если бы в жилах его текла живая кровь, сейчас она выступила бы из ранок.

— Этого ты хочешь, да, Волк? Хочешь спровоцировать меня? Хочешь, чтобы я поддался гневу и бросился на тебя. — Замешательство расползлось по лицу графа-вампира. Он медленно опустил кулак. — Что ж, я не доставлю тебе этого удовольствия.

Волк с отвращением покачал головой:

— Думаешь, я заманил тебя сюда ради драки? Ты действительно дурак, Конрад. То, что я здесь, никак не связано с тобой — только с тем, что ты есть. — Йерек рассмеялся, и ветер унес резкий, суровый и горький звук. — Чем являемся мы оба, — Он оглянулся через плечо на крутой обрыв и зазубренные скалы внизу. — Я пришел сюда не для того, чтобы бросить тебе вызов. Я пришел сюда умереть, Конрад. Я пришел сюда положить конец моим собственным страданиям, раз и навсегда, но мне не хватило мужества.

— О, это можно устроить, — хмыкнул Конрад и шагнул вплотную к Йереку.

Вороны вспорхнули и с хриплым карканьем взмыли в небо черной пургой, заслонившей серебристый лунный серп. Птицы толкали вампиров, хлестали их крыльями, гнали к краю. Конрад сделал еще шаг и расстегнул плащ. Упавшую ткань мгновенно подхватил и унес ветер.

— Я отдавал тебе предпочтение, Волк, я доверял тебе. Я обращался с тобой как с братом.

— Ты хочешь сказать, что пользовался мною как орудием, способным сделать то, что тебе не под силу. Ты желал, чтобы я убрал тех, кого ты боишься, укрепил твой авторитет, став наемным убийцей? В моем мире такие отношения не считались братскими.

— В твоем мире? Ты говоришь так, будто мы существуем в разных реальностях. Нет, Йерек. Твой мир — это мой мир. — Волк мотнул головой, отрицая справедливость слов Конрада. — Ты похож на меня больше, чем осознаешь, брат. Вместе мы достигнем великих свершений.

— В убийстве нет величия.

— На моей стороне ты можешь заполучить мир.

— На твоей стороне я могу уничтожить мир, вот в чем разница.

Что ж, это была правда.

— Значит, Скеллан не ошибся, ты потерял вкус к убийству. Что же за зверем ты стал, Йерек? Потому что ты определенно больше не Волк.

— Я не тот Волк, которым был, но и не тот Волк, которого ты хочешь видеть. Я разрываюсь надвое, я разорван.

— Тогда это ты дурак, Йерек, потому что можешь быть лишь убийцей, как скорпион бывает только скорпионом, ягненок — ягненком, а ворон — вороном. Такова их природа — и твоя тоже. Отвергать это — значит отвергать свою сущность, отвергать свою душу.

— У меня нет души, наш ублюдок-отец похитил ее у меня! — Внезапная ярость Йерека ошеломляла.

И Конрад понял.

— Ты ненавидишь его, да? Ненавидишь за то, что он сделал, и повернул бы все вспять, если бы мог. Ты отказался бы от его дара, пожертвовал бы силой, которой он благословил тебя, жизнью, данной тебе, и вернулся бы копаться в грязи, как какая-нибудь сентиментальная свинья.

— Я не ненавижу его. Хотел бы ненавидеть, но ненависть — это чувство, а я утратил их все, даже такие. Я убил бы его, если бы мог. Я хотел бы увидеть землю очищенной от проклятия его существования.

— Ты убьешь меня. — Конрад не спрашивал, он утверждал. — Что ж, Волк, я был прав, когда называл тебя своим правдосказом, хотя мне и не нравится правда, преподносимая тобой сейчас. Прощения не последует, и о доверии речь уже не идет. Ты понимаешь, что это означает, не так ли? — Освещенное луной лицо Конрада исказилось, преображаясь, — зверь в нем поднимался на поверхность.

Он кинулся на Йерека раньше, чем Волк успел среагировать, разрывая лицо бывшего советника когтями. Йерек вскинул руки, защищаясь, и его обожженная ладонь, заклейменная руной амулета, охранявшего могилу верховного теогониста, коснулась щеки Конрада. Граф-вампир отпрянул, словно ужаленный, и крик его расколол ночь надвое. Рыча, он припал к черепице, и Йерек получил возможность отдаться своему монстру, натянуть его личину. Только тогда танец начался всерьез.

Кружащиеся над головами соперников вороны одобрительно каркали.

Конрад прыгнул, оттесняя Йерека к краю крыши. Йерек грудью встретил нападение и ответил на удар, поймав кулак противника и оказавшись с ним нос к носу, так что зловонное дыхание безумного графа обожгло кожу Волка. Ребро ладони Йерека вонзилось в горло Конрада. Живого человека такой прием убил бы немедленно, задушил бы его, ибо перерубленная трахея уже не поставляла легким бесценный воздух. А так разве что голова Конрада дернулась, клыки впились в кисть Йерека и прочертили на ней глубокие борозды.

Ловким поворотом предплечья граф-вампир разорвал хватку Волка, и, пока Йерек пытался вернуть преимущество, Конрад яростно боднул Йерека лбом в лицо, ломая неприятелю нос. Волк невольно попятился. Конрад с головокружительной быстротой провел хитрую комбинацию: выпад левой, в висок, и правой, в почки, и еще раз левой — в центр зияющей раны, бывшей только что лицом Волка.

Йерек отпрянул, отчаянно размахивая руками и пытаясь отразить новый удар.

Конрад пригнулся, и каблук его опустился на сухожилия под коленом Волка. Йерек рухнул в опасной близости от края крыши.

Пощады Волку не будет.

Конрад ринулся вперед.

Стая обезумевших птиц кружила над парой.

Черепица трещала и раскалывалась, и вот уже нога Йерека повисла над пустотой. Волк ухмыльнулся разорванным ртом, отнимая этим последним актом неповиновения победу у Конрада, и ухмылка его не дрогнула. Он посмотрел на своего будущего убийцу, и Конрад увидел в волчьих глазах… жалость. А потом Йерек молча полетел в бесконечную черноту, сквозь буран хлопающих крыльев воронов Влада.

Ярость бурлила в сердце шагнувшего на край Конрада. Он почти ожидал увидеть мечущуюся летучую мышь, пытающуюся спрятаться среди птиц, но вороны сидели на склоне горы, забив все щели, все трещины. Граф пристально всмотрелся в каменный выступ внизу. Тело Йерека казалось лишь темным пятном на остром обломке скалы. Конрад отказывался поверить в случившееся. Волк не стал бороться за свою жизнь, он отказался от нее! Последняя усмешка, отчаянный кувырок назад, разжатые пальцы, падение вместо попытки спастись, финальная дерзость назло ему!

Это уязвляло Конрада.

— Как ты посмел?! — рявкнул он, обращаясь к упавшему брату, и маниакальная нотка в голосе графа вспугнула несколько нервных птиц.

Как грифы, закружились они над неподвижным телом. Вороны питаются падалью. Вскоре они опустятся на Волка и оставят от него один скелет. Конрад наблюдал долго, целый век, пока не забрезжила заря, пока гнев его не унялся, пока последние птицы не закончили ночное дежурство. А изломанный труп Волка по-прежнему лежал у подножия утеса. Только тогда губы Конрада растянулись в свирепой ухмылке, хотя он уже обуздал своего зверя и принял человеческое обличье. Возможно, его и лишили того трепета, который рождается, когда берешь по-настоящему, но это не важно. Важно то, что он теперь один. Золотой, кем бы он, к дьяволу, ни был, мертв. Он — последний из фон Карштайнов.

Торжествуя, Конрад ушел, не думая больше о трупе Волка. Пускай Волком займутся вороны.

Глава 19. Призрачный мир

По ту сторону Старого Света

Зима

Нет, не было и не будет такого зла, на которое не способен Джон Скеллан.

Это игра, иногда забавная, иногда нет, но в эту игру он любил играть.

Голыми руками взял он темную землю и вылепил из нее свой мир, тайный, побочный.

Его зверями правила тирания. Никакого правосудия. Никакой честности. Никакой человечности. Мир сузился до двух абсолютов, боли и смерти, смерти и боли.

И Скеллан наслаждался этим миром. Наслаждался страхом, внушаемым его чудовищами, и болью, которую они причиняли.

Он шел вдоль ряда распятых на обочине трупов. Висящие вниз головой мертвецы служили кормом птицам и напоминанием остальным о цене бунта. Урок жесток, но тем лучше скот усвоит его.

Мертвые обескровленные лица пялились на него. У большинства отсутствовали глаза — их выклевали стаи черных воронов, пожирателей падали и прочего брошенного гнить мяса, повсюду сопровождающие войско Скеллана.

Вампиры вновь несли с собой кровавую чуму, на этот раз не делая никаких различий. Старики, молодые, мужчины, женщины — никто не мог избежать коварной хвори, ибо бестии Скеллана стремились выкачать из Старого Света всю кровь, пульсирующую в жилах мира, — всю, до последней капли. Пандемия распространялась, нанося удары по крупнейшим городам Империи и опустошая их точно так же, как крохотные деревеньки. Тяжкие времена уже стали называть Временем Мертвецов.

Живые заколачивали двери и окна, баррикадировались в домах в тщетной надежде, что мертвые пройдут мимо. Но мертвые не упускали никого, оставляя за собой лишь пустые здания и привидений.

Ходили слухи, что Лутвиг изгнал своего слабосильного отца, Людвига Лицемерного, и занял его место. Впрочем, Скеллана это не волновало — какая разница, кто управляет скотом. Они существуют только для того, чтобы на них охотиться, чтобы убивать и поедать их.

С гибелью многих доверенных гамайя Конрада вполне естественно, что и влияние, и власть Скеллана упрочились. Как и его родитель до него, он стал правой рукой фон Карштайна, но, в отличие от Познера, Скеллан не совершит ошибки и не даст честолюбию погубить себя. Он дождется благоприятного момента. Спешка до добра не доводит, а осторожность и сила ведут к победе. Он вел затяжную игру, требующую хитрости и коварства, а не хвастовства и рисовки.

Вампир наблюдал и учился, превращая чужие промахи в свое преимущество. Если Влад предлагал своим жертвам выбор, служить ему в жизни или в смерти, Скеллан был куда прозаичнее. Он предлагал смерть мгновенную или смерть болезненную. Немногие добровольно выбирали боль. Те же, кто решался, не разочаровывались.

Месяцами легион проклятых насиловал землю живых. Вампирам помогали некроманты, вносящие в забаву свежую струю изобретением жестоких и необычных наказаний живущим, которые по своей дурости сопротивлялись армаде. Скеллан не мог отрицать, что присутствие при извращенных пытках доставляет ему удовольствие, он даже поощрял выдумщиков, только вот Невин Кантор беспокоил его.

Даже кретин увидел бы, что некромант набирает силу, опережая всех вокруг, открываясь порочному черному ветру Хаоса. Он поглотил Иммолай Фей, завладел ею. Притягательность его силы была такова, что и Фей с ее редким даром пала перед фальшивыми ласками чародея. Там не было любви, Скеллан понимал это, лишь нежные слова, нашептанные в темноте, и полуночные обещания, бывшие сплошной полуночной ложью.

Некромант брал живых и делал с ними такое, чего Скеллан и вообразить не мог. Он экспериментировал с людьми, проверяя пределы их выносливости, пробуя разрушить то, что делает их людьми, не посылая при этом в объятия Морра. Он сдирал с костей плоть, не позволяя жертвам умереть, заставляя их смотреть, как слой за слоем отделяется от тела мясо. Порой он выкачивал из человека всю влагу, оставляя лишь сухую оболочку. Иных некромант превращал в каннибалов, кормя людей их собственной плотью и доводя их разрушение до того, что они ели добровольно.

Кроме того, он скрещивал мать с сыном, а отца с дочерью и мертвецов возвращал в семьи — получалась этакая бесконечная змея, пожирающая собственный хвост. Он манипулировал разумами, укореняя в сознании видения ада и обещания неимоверных пыток, если его предадут. Он также поднимал мертвых, не трупы, но души, даже забредшие далеко по извилистой дороге иного мира, и требовал рассказать ему все, что они видели, и рассказать подробно. Не только видели, но и слышали, и чувствовали — все о том, что такое быть мертвым.

Одержимость чародея нервировала Скеллана.

Кантор был угрозой, потенциально даже большей, чем Кровавый Граф. После предательства Йерека поведение Конрада стало совершенно непредсказуемым, безумие прочно угнездилось в нем. Он все больше и больше полагался на магию Кантора, больше даже, чем на меч Скеллана. Так что легкие подталкивания и коварный шепоток Скеллана все реже попадали в цель, хотя он продолжал пестовать и ставить на крыло буйно цветущую подозрительность фон Карштайна. Суждения Маннфреда были абсолютно верны: его брат обладал всеми задатками параноика. В преданности графу Кантор выступал противовесом Скеллану. Вампир понимал, что Конрад восхищается Кантором, ведь некромант манипулировал ветрами и чудесами. Все чаще и чаще Конрад искал общества человека, и хотя Скеллан понятия не имел, что они там обсуждают, Конрад, несомненно, доверял советам Кантора в той же мере, если не больше, что и советам Скеллана.

Кантор превращался в проблему.

Месяцам махинаций пора было давать плоды, вокруг разыгрывалось множество мелких, тщательно отлаженных схем — готовилось неминуемое возвращение Маннфреда.

И некроманту нельзя позволить помешать предстоящему.

Конрад падет — с помощью Скеллана, и падение его будет эффектным.

Он опустился на колени перед перевернутым крестом и схватил ворона, прежде чем птица успела испугаться и улететь.

— Ты там? — негромко спросил вампир.

Желтые глаза стервятника метались, он хрипел, трепыхался и пытался вырваться.

— Всегда, — каркнул вдруг ворон, когда пальцы Скеллана едва не раздавили тонкие птичьи косточки.

— Корона соскальзывает с твоего братца. Дурень перерезал почти всех, кто был близок ему. Скоро он накинется на тех немногих, кто остался ему верен. Это лишь вопрос времени.

— Славно, славно. — Черная птица взъерошила клювом перья, охорашиваясь.

— Но некромант превращается в помеху, — поведал Скеллан Маннфреду свои страхи. — Он непредсказуем и становится опасно могущественным. Он костыль Конрада, так что трудно будет нанести смертельный удар. Боюсь, он может помешать нам.

— Не выпускай некроманта из виду, — каркнул ворон и умолк, моргая желтыми глазами.

Птичье сердце колотилось в руках Скеллана. Маннфред разорвал связь.

Раздосадованный вампир свернул птице шею и швырнул трупик в пыль под головой распятого.

— Можешь сожрать, если проголодаешься! — рявкнул он, но мертвец не рассмеялся.

Глава 20

Темницы душ

Дракенхоф, город мертвых, Сильвания

Время Мертвецов

Они влипли, но влипли они еще в тот момент, когда впервые вошли в Дракенхоф больше месяца назад.

Именно столько времени потребовалось мертвецам, чтобы найти их, но твари все-таки отыскали чужаков, рыщущих, точно крысы, в поисках шкуры или хотя бы волоска чародея в заброшенном углу города. Пустующие дома окружали их, узкие проулки подбадривали, но надежда воспользоваться преимуществом положения рухнула, когда твари выгнали дварфа и человека из укромной аллеи на маленькую площадь, тесня к колодцу в самом ее центре.

Лотар дю Бек выхватил сталь, готовый драться за свою жизнь.

Адреналин звенел в венах дварфа, но Каллад Страж Бури тряхнул головой:

— Нет, битвы надо уметь выбирать. Этой нам не выиграть.

Восемь тварей окружили их, восемь вампиров. Трое приняли облик гигантских волков и с голодным видом бродили по кругу. Взгляд злобных звериных глаз не отрывался от соратников. Был тут и девятый, скрывающийся в тенях позади, наблюдающий, выжидающий подходящего момента для появления. Лотар увидел его еще до того, как кольцо замкнулось.

Дварф прав, но будь он проклят, если просто шлепнется на спину и умрет, как какая-нибудь хворая корова, которой не терпится поскорее избавиться от страданий. Его жизнь дорого обойдется гадам. Это последнее, что он может сделать.

— Думаешь, они позволят нам сдаться? — недоверчиво спросил дю Бек, безостановочно вертя перед собой клинок и поворачиваясь, чтобы не подставлять спину под когти врагов. — Они не собираются брать нас в плен, дварф. Как только ты опустишь свой топор, они разорвут тебе глотку.

— Да, это риск, — согласился дварф, — но если мы решим вступить в бой, то бой должен стать последним, и точка. Не знаю, как тебя, а меня смерть не слишком привлекает, с учетом того, что они делают с покойниками.

Дварф что-то задумал, не иначе. Такие, как он, не бросают оружия, они сражаются насмерть, и враг кровью платит за их жизни. Лотар должен довериться дварфу, но это не значит, что он не вправе высказать свои опасения.

— Они животные! Они же хотят сожрать нас!

Одна из тварей разорвала круг, и в этот миг морда ее вновь стала человеческим лицом. Только улыбка выдавала обман — вампир с головы до пят был зверем, какую бы маску ни натягивал.

Лотар повернулся к неприятелю, угрожающе выставив перед собой верный клинок.

— Ты оскорбил нас, человек. — Вампир выплюнул слово «человек» как проклятие. — К счастью для тебя, меня не так-то легко обидеть.

— Думаешь, меня это волнует, зверь? Я с радостью погибну здесь и если до этого вспорю тебе брюхо, то наверняка не лишусь сна в загробной жизни.

Покачивая головой, вампир рассмеялся.

— Если только я подарю тебе роскошь вечного сна. Нет, будет куда забавнее поиграть с тобой немного. — Монстр повернулся к Калладу: — А с тобой, дварф, мы как будто уже старые друзья. Каждый раз, когда я оборачиваюсь, вижу тебя. Ты никогда не сдаешься, верно?

— Кажется, я узнал твою вонь, хоть и не узнаю рожи, — ответил Каллад.

— Так-так, дварф. Читаешь проповеди и все такое? Но ты же не хочешь, чтобы мои друзья разволновались, а?

Волки ощетинились, шерсть на холках встала дыбом, походка зверей стала нетерпеливой.

За их спинами маячил призрак замка графа-вампира. От этого зрелища дю Бека пробрала дрожь, словно кто-то только что наступил тяжелым сапогом на его могилу.

— Обстоятельства изменились, — прорычал Каллад и потянулся к рукояти Разящего Шипа. — Ты примирился со своим создателем?

— Мой создатель мертв, а мира я не хочу и в мире не нуждаюсь, дварф. А ты примирился со своим богом?

— Гримна всегда со мной.

— Ну, рядом с твоим отцом он не появился, не так ли? Обнаружить, что наши родители не бессмертны, — какое это потрясение, во все времена! Увидеть, как их покинули ваши драгоценные боги, что ж, этого достаточно, чтобы превратить в атеиста даже самого благочестивого из нас.

Каллад Страж Бури окаменел, мускулы его напряглись и вздулись буграми. Секунда — и дварф харкнул сгустком слюны в лицо врага.

Оскалившись в ухмылке, вампир стер плевок рукавом.

— Я надеялся, что ты пойдешь со мной и я узнаю того, кто охотился на меня, прежде чем убью его. — Он пожал плечами. — Твой поступок я воспринимаю как отказ. Но это несущественно, когда придет время, твоя кровь скажет все, что мне нужно знать.

— Это он, да? — спросил Лотар Каллада.

— Да, Лотар, это он, — ответил дварф. Вот где замкнулся круг — в чумном проулке города, лишенного всего человеческого. Такое открытие способно разрушить душу. — Та тварь, которую пробовали приручить сигмариты. Его зовут Джон Скеллан. Он перерезал жрецов в соборе Альтдорфа, прикончил семейство Либевиц в Нулне и оставил кровавый след по всему западному миру.

Вампир отвесил насмешливый поклон.

— Великолепно, дварф, хотя ты забыл кое-что, что я считаю верхом своей карьеры. Должен признать, и мне не все ведомо; твоя слава не столь всеобъемлюща. Полагаю, ты носишь имя Джимпи, или Ваззок, или еще что-нибудь столь же звучное.

— Каллад Страж Бури, сын короля Келлуса, последний сын Карак Садры.

— Что ж, Каллад, сын Келлуса, каково это — знать, что все подходит к концу после столь долгих поисков справедливости? Представляю, как это должно быть унизительно — подойти так близко к отмщению и обнаружить, что все надежды обратились в прах.

— Ты и я, зверь, — предложил Каллад. — Забудь о человеке, забудь о своих Волках, только ты и я.

Вампир хохотнул:

— За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я куплюсь на твой дурацкий кодекс чести, дварф? Не вижу ни единого повода, чтобы дать тебе хоть малейшую надежду на удовлетворение. Думаешь, твое недовольство хоть что-то значит для меня? Нет, нас восемь, вас двое, и меня этот расклад устраивает.

— Девять. — Дю Бек кивнул в сторону теней, где пряталась последняя тварь.

Вампир холодно улыбнулся.

— В зоркости тебе не откажешь, человек. — Он призывно махнул рукой. — Полагаю, пора воссоединиться. Выходи, где ты там.

Дю Бек не знал человека, выступившего из безликой тьмы, но Каллад опешил.

— Кантор?! — выдохнул дварф еле слышно, соединив в одном слове узнавание и отрицание разом.

Мир словно выбили у него из-под ног.

— Колдун? — переспросил Лотар.

Это ужасно. Ужасно, ужасно и неправильно. Они явились в это богами забытое место, чтобы освободить чародея, а не обнаружить, что он переметнулся на сторону ненавистного врага.

— Он самый, — подтвердил вампир, явно наслаждаясь эффектом появления Невина Кантора.

Кантор уверенно прошел между волками — животные расступились, словно из уважения к магу.

— Ты упрямо отказываешься умирать, да, дварф?

— То же самое я мог бы сказать о тебе, колдун.

— Воистину.

— Значит, ты продал свою душу, а?

— Не надо драматизировать, дварф. Ты должен был убить меня. Только при этом условии сигмариты могли отпустить меня путешествовать с тобой, верно? Как только необходимость во мне отпала бы, ты бы меня пришиб, как какую-нибудь паршивую собачонку. Не стоит отрицать, мне известна правда.

— Я бы этого не сделал. Я не чудовище.

— Это все теория. Когда я в последний раз видел тебя, ты стоял в очереди, чтобы присоединиться к рядам мертвецов.

— Но, как видишь, я не умер.

— Все относительно, дварф. Кажется, ты добился всего лишь короткой отсрочки своей смерти.

— Ну, — перебил вампир, — как ни развлекает меня ваш маленький междусобойчик, полагаю, пора приступить к убийствам, а?

Лотар напрягся. Он пытался смотреть во все стороны сразу, чтобы отразить любую атаку. Это было, конечно, невозможно. Для одного или двух зверей спина человека всегда оставалась открытой.

А рядом с ним дварф опустился на колени, склонил голову и положил на землю свой огромный обоюдоострый топор.

— Тогда убей меня сейчас, и покончим с этим. Во мне уже не осталось пыла.

— Нет! — взвыл Лотар и бросился вперед.

Его меч целился в живот колдуна и по всему должен был выпустить кишки чародея на мостовую, но Невин Кантор произнес слово — одно слово, — и в ответ ему точно зарокотал гром, а по верному клинку Лотара побежала, стремительно расширяясь, трещина — и меч раскололся, обдав человека градом раскаленных железных осколков.

Пограничник отдернул руку, но черная магия уже перескочила с эфеса меча в его тело, устремилась к сердцу и пронзила его, точно острейшим копьем.

Он умер прежде, чем куски его тела рассыпались по брусчатке.

Каллад Страж Бури очнулся во тьме.

Смерть стала бы благословенным избавлением от дикой картины, застывшей перед его взором, — разрывающегося на части тела друга, но ни смерти, ни облегчения не было.

Он лежал один во мраке. Ни окна, ни лампы, ни малейшего представления о размерах помещения.

Дварф, пошарив руками, нащупал камень и гнилую солому. Осторожно, на четвереньках пополз он сквозь темень, наткнулся на стену и двинулся вдоль нее. Клетушка оказалась маленькой, где-то десять на десять шагов, не больше.

Колено Каллада задело какую-то миску, и плошка перевернулась, лишив дварфа воды, разлившейся по полу.

Он поискал другую миску, решив, что, где вода, там должна найтись и еда. Ничего.

А еще у него забрали топор.

Дварф забился в угол, прижавшись спиной к стене.

После жуткой гибели дю Бека вампир Скеллан шагнул вперед и чем-то саданул дварфа по черепу, окрасив мир в черное. Больше он ничего не помнил. Голова гудела, и каждый раз, когда он шевелился, желудок переворачивало и к горлу подступала волна тошноты. Каллад застонал, и эхо отозвалось погребальным плачем. Только твердость стены за спиной слегка подбадривала его.

— Каллад Страж Бури, ты дурак.

Слова дварфа не поколебали темноту. Даже ему они показались странными, далекими, словно приглушенными толстым слоем ваты. Однако это не умаляло их правдивости. Он сделал ошибку, решив, что живые защитят их от мертвых, но здешние жители и себя-то не собирались защищать.

Соратники прибыли в Дракенхоф с головами, набитыми россказнями и байками, собранными по деревням, и все они тревожили своим сходством: домохозяек, повитух, шулеров, солдат, фермеров, не важно, кого именно, любого, в ком брезжила хоть искра сверхъестественного, хватали и увозили в черный замок Дракенхоф. Сильванию и Империю разделяло не только расстояние. Многовековой гнет брал свое. Люди лишились всего, даже таких неотъемлемых составляющих личности, как чувство юмора и надежда. Каллад и дю Бек невольно жалели местных и всю дорогу убеждали себя, что бедные втоптанные в грязь крестьяне Сильвании встретят их с распростертыми объятиями, поднимутся против своего хозяина-тирана и свергнут владычество тварей раз и навсегда. Но развалинами города правила нужда. Живые шаркали по грязным улицам, точно мертвецы и проклятые. Глупо, наивно, опасно было превращать замок в икону зла, которое они преследовали и которое убило Лотара дю Бека.

Никто не радовался им, горожане сторонились своих несостоявшихся освободителей. Они перебегали через дорогу, только чтобы не столкнуться с чужаками, и бросали на них сердитые взгляды, словно боялись, что их увидят рядом с пришельцами, пусть даже посреди улицы. У их зловещего правителя были длинные руки.

И такое поведение было вполне оправданно — ведь в каждое изможденное лицо, встреченное ими на пути, врезалась жестокость графа-вампира.

— Вдвоем замки не штурмуют, — возразил сидящий за столом напротив дварфа дю Бек, едва Каллад вчерне изложил свой план.

Они прятались в какой-то заброшенной лачуге на краю города.

План. Это не было планом, не было даже наброском — скорее, уродливым, едва сформировавшимся братцем плана. Хитрость открывала двери, но после этого в идее зияла пустота.

— Ладно, допустим, штурмуют, только вот заканчивают плоховато.

— Да, но штурм нам ни к чему, нам просто нужно попасть внутрь. Не разрушать стены и не разносить башню по камешку. Просто убить. Помни, один наш уже у них.

— Ты и не собираешься выходить оттуда живым, да? — догадался дю Бек. — Это же самоубийство.

— Нет, не самоубийство, друг мой, а обмен, жизнь на жизнь. Прикончить монстра, уничтожившего мой народ, для меня достаточно.

— Все равно это самоубийство, если ты не планируешь выбраться оттуда, дварф, и ты знаешь это.

И вот он здесь, в непроглядной тьме камеры под замком Кровавого Графа, а его друг мертв.

Дварф отдал бы что угодно, лишь бы вернуться на несколько дней назад и изменить все. Перед его мысленным взором возникло лицо Алли. Мальчик потерял отца и даже не знает этого. Сколько еще дней и недель пройдет, прежде чем Алли дю Бек перестанет подбегать к окну при тарахтении повозки, стуке конских копыт, звуке шагов или приглушенных разговоров? Сколько месяцев потребуется пареньку, чтобы смириться с тем, что его отец никогда не вернется домой?

Одно дело — замышлять принести в жертву себя, эту цену он готов был заплатить за то, чтобы его народ был отомщен, и совсем другое — когда твой план приводит к смерти друга. Слишком много людей гибло вокруг него, добрых людей, людей, не заслуживших такой участи. В том числе и Лотар дю Бек. И это больно.

Темнота только усиливала его муки, ибо разум дварфа то и дело озаряли вспышки памяти, а в ушах вертелись обрывки разговоров и мертвые голоса.

Он полностью утратил чувство времени, его терзала жажда, и голод стискивал желудок.

И все же никто не шел.

Что если это пытка? Что если его кинули сюда, чтобы он снова и снова переживал свои поражения и боролся с призраками?

Во мраке Каллад увидел Невина Кантора, чародея, с отвращением разглядывающего брызги крови на своей одежде.

Если бы только изгнать живых было так же просто, как мертвых.

Так легко сдаться, отдаться тьме, позволить ей проглотить себя, но ярость пылала в сердце дварфа как никогда ярко.

Он будет жить, чтобы увидеть свой замысел воплощенным.

За ним пришли.

Они казались порождениями кошмара — огромные неуклюжие существа, возможно бывшие когда-то людьми. Великаны подхватили его под руки и поволокли за собой. Полутьма не успокаивала. Он видел мелькающие в подземелье предметы, тени, фигуры, но лишь благодаря мерцанию факелов. Несмотря на то, что большую часть своей жизни он провел под землей, дварф не мог похвастаться каким-то необыкновенным зрением — а здешнее предательское освещение вполне могло сыграть с ним злую шутку.

Мертвый правитель Дракенхофа растянул свое королевство далеко вниз и за пределы фундамента замка. Рабы тащили барахтающегося Каллада по обширному лабиринту высеченных прямо в скале туннелей. В глубоких трещинах тут росли мхи и лишайники, а местами по камням тонкими струйками сочилась вода.

В спертом воздухе висел знакомый запах. Дварф не сразу сообразил, какой именно, а когда понял, в душе его забрезжил огонек надежды: рабы графа-вампира довели подземные шахты аж до глубоких галерей, разбегающихся от твердынь, расположенных под горами Края Мира, — Карак Варна, Жуфбара, Карак Кадрина. Каллад вдохнул всей грудью — острый аромат бодрил его.

Но вместе с бодростью на дварфа навалилась тоска по тому, что он утратил. Боль резанула по сердцу. Он протянул руку, прикоснулся к грубо обработанному камню и пообещал себе: это будет расплатой за его народ. Справедливым возмездием.

Он понятия не имел, куда его тащат, пока верзилы не втолкнули его в какую-то дверь и не заперли ее за влетевшим в нечто вроде загона для скота дварфом.

— Добро пожаловать в клети душ, — поприветствовал гостя морщинистый старик голосом столь же хрупким, как его кости.

Каллад услышал разговоры, смешки, шарканье ног. У дальней стены загона виднелись узкая дверь и лавка, на которой сидел старик. Стенами служили решетки. Каллад прижал лицо к прутьям, пытаясь разглядеть, что там за ними.

— Тут у нас Долгий Путь, а дальше — бойцовские ямы, — объяснил старик. — Граф любит представления погрубей да покровавей.

Каллад прислушался. Определить размер толпы он не смог, но ее кровожадность была более чем очевидна.

Опять зазвенела сталь, а потом наступила тишина.

И вдруг восторженно взревели зрители, заглушив вопли умирающего.

Каллад прекрасно представлял, что там происходит: сталкиваются мечи, градом сыплются дикие удары, то парируемые сильной рукой в стремлении оттянуть смерть, то принимаемые как неизбежное.

Под землей царила атмосфера смерти. Люди, секунды назад гордо выходившие на завоевание мира, возвращались на носилках, мертвые или умирающие. В этих боях не было славы. Тут господствовала ложь, возможно, величайшая ложь на свете.

Дверца к ямам распахнулась, и трое жутких созданий втащили тело в загон.

— Лучше выходи, дварф, Граф не любит долго ждать.

Он слышал, как все зовут его, хоть и не знают его имени. Эхо клича «Кро-ви, кро-ви, кро-ви!» долетало до пленника.

«Пусть подождут», — подумал Каллад с горечью и, хрипло рассмеявшись, медленно двинулся к выходу.

Путь действительно оказался долог, а навязчивый шорох шагов и приглушенные голоса мертвецов, навсегда оставшиеся в памяти известняковых туннелей, делали дорогу еще длиннее.

Сколько людей прошло по этим коридорам к своей гибели? Слишком много. На стенах красовались изображения Морра, Владыки Мертвых, а мозаики на полу пестрели безымянными лицами.

«Долгий Путь», — сказал старик. Теперь Каллад хорошо понимал двойственность такого названия.

Темнокожие рабы с безжизненными глазами охраняли выход к ямам.

Каллад шагнул на «арену» под неистовый рев вампиров. Огромная яма была высечена прямо в голой скале. Над ней нависали серые сталактиты. Бежать некуда. Ряды для зрителей уходили под своды пещеры, и с корявых наростов на головы сидящих порой капала вода. «Зал» был полон. Тысячи голодных глаз следили за идущим к центру ямы дварфом.

Он остановился и повернулся, озирая толпу в поисках знакомых лиц. Каллад обнаружил Скеллана, а рядом с ним чудовище с более темной кожей и завораживающими чертами лица, совсем как у твари, убившей короля Келлуса. На песке под ногами темнели пятна крови предшественников дварфа. Граф-вампир, Конрад фон Карштайн, сидел высоко, большинство мест вокруг него пустовало. Граф, кажется, не желал, чтобы всякие лизоблюды слишком приближались к нему.

Каллад ждал, что Кровавый Граф ответит на его взгляд, но этого не произошло.

Когда фон Карштайн поднялся, кто-то закричал:

— Смерть идет!

И толпа подхватила:

— Граф! Граф! Граф!

Звук омывал Каллада, не задевая его. Это всего лишь шум, способный внушить страх. Он не поддастся.

В городе он слышал, что Конрад ведет свой род от Вашанеша, первого великого вампира, и гордится многовековой скверной, текущей в его венах.

Каллад знал, что это ложь. Аристократическая династия или тридцать поколений головорезов, шлюх, убийц и пиратов? Нет, это наверняка подхалимы, обступившие Конрада, подливают пламя в огонь его безумного заблуждения, восхваляя своими змеиными языками его род.

Дварф пожал плечами. Это его не касается. Слава богам, он избавлен от вампирского тщеславия.

Болезненно-возбужденный взгляд фон Карштайна не отрывался от затененного входа в яму. Каллад же не желал видеть своего противника. Он либо выживет, либо погибнет, и оглянется он или нет, — это ничего не изменит.

— Молишь ли ты о сохранении своей жизни, дварф? — громогласно спросил Конрад, и эхо заметалось меж каменных стен ямы.

Каллад сплюнул на песок.

— Где мой топор, трус? Боишься, что я прикончу твоих шавок?

Один из слуг графа-вампира шагнул на арену. В руках он держал Разящий Шип.

Раб медленно подошел к Калладу и протянул ему топор.

Каллад принял оружие, ощутил в руках его знакомую успокаивающую тяжесть и приготовился драться за свою жизнь.

Он впихнет в них столько падали, сколько они сумеют вместить. Древняя дварфская пословица гласит: «Бывает, все боги умирают», и, когда дверцы в львиный загон распахнулись, Каллад впервые за долгие годы усомнился в себе. Странное чувство зашевелилось в его груди: осознание того, что его плоть, его тело не принадлежит ему, что оно лишь дар Творца. Разумом он понимал, что боится. Не это ли чувствуют другие, когда видят Разящий Шип? Прилив жалости к тем, кто пал от его топора, затопил дварфа. Где-то они сейчас — может, в Залах Мертвых, жалеют его?

Он посмотрел на улыбающегося Скеллана, посмотрел на Конрада, зачарованно взирающего на существо, появившееся из темноты: обнаженного вампира со звериной мордой.

Тварь взревела и упала на четвереньки, изготовившись к прыжку. Спина врага изогнулась, тело вытянулось — и вот перед дварфом стоит злобный черный Волк.

Самый большой Волк из всех, что ему доводилось видеть.

«Что, Гримна, время пришло? — подумал Каллад. — Отсчет времени моей жизни пошел на мгновения? Да, так и будет, если ты раскиснешь, дурак! Сражайся за свою чертову жизнь!»

Он вскинул Разящий Шип, поцеловал руну, выгравированную на лезвии, похожем на крылья бабочки. Мир сузился до топора и твари, которую нужно убить. Костяшки пальцев дварфа побелели, руки его тряслись.

Скеллан придвинулся к графу-вампиру и шепнул что-то ему на ухо, но Каллада уже не интересовало, что именно.

Конрад рассмеялся. Смех его, как и недавние слова, прокатился по подземной яме, уколов стоящего в центре площадки Каллада.

Нет, он не умрет здесь. Он отомстит за свой народ. Он найдет Кантора и выдавит из него жизнь. Он уцелеет.

Сборище вампиров не удовлетворится простым кровопролитием, твари пришли сюда полюбоваться на бойню.

Волк осторожно кружил, оскалившись. Ноздри его трепетали от запаха крови. Он двигался медленно, с опаской, словно знал своего противника. Каллад же изучал чудовище, как изучал бы любого другого соперника, прикидывая его сильные и слабые стороны.

На миг мир застыл — зверь припал к земле, черной дырой в вышине зиял хохочущий рот Конрада. Каллад оцепенел, не шевелясь, не дыша.

Он давно уже перестал размышлять, на что это похоже — умереть. Волк устрашающе взвыл, но Каллад не сдвинулся с места.

Волк продолжил ходить вокруг дварфа.

А Каллад стоял и в упор наблюдал за тварью, не выказывая страха, несмотря на то, что внезапно стал ощущать каждый толчок крови в своих венах и осознал собственную смертность. У зверя есть слабые стороны. У всех они есть. Фокус в том, чтобы поверить в это, не поддаться рождающему сомнения, леденящему сердце ужасу.

Волк кружил, загребая кривыми когтями влажный песок. Руки Каллада крепче стиснули рукоять топора.

И Разящий Шип завертелся в умопомрачительной комбинации выпадов, но представление не произвело на зверя видимого впечатления, а лишь утомило дварфа. Волк продолжал без устали кружить, беззвучно ступая по песку.

Смертельная тишина повисла над толпой.

Каллад не сдавал своих позиций, он решил выждать, когда бессчетные круги вымотают Волка.

Дварф шагнул вперед, перенеся вес на выставленную ногу, и сделал выпад, испытывая врага. Волк отмахнулся от стали, как от назойливой мухи, и все же сила толчка отдалась по всей руке Каллада, давая ему ясное представление о мощи противника.

Затем Волк разъяренно взвыл и прыгнул. Когти полоснули по щеке Каллада, прежде чем дварф успел отшатнуться. Он почувствовал неестественное жжение, словно в плоть проникла грязь нежизни.

Каллад сплюнул. Не обращая внимания на пылающий под кожей пожар, он бросился на Волка, и Разящий Шип вспорол толстую шкуру твари. Волк завизжал совсем по-человечески, и наружность его начала меняться. Толпа зверски взвыла.

Каллад поднял взгляд на Конрада и Скеллана. Кровавый Граф свирепо улыбался. Каллад сплюнул на сырой песок еще один сгусток алой слюны.

Раненый, застрявший посреди превращения волкочеловек стал еще страшнее. В глазах его метался отсвет человеческой хитрости. Каким-то образом он сохранил возможности обеих форм, что делало его вдвое опаснее.

Волкочеловек ударил себя недовылепленными кулаками в грудь и прыгнул.

Каллад бросился на пол, и когти твари рассекли воздух там, где секунду назад была его голова.

Прежде чем дварф поднялся, вампир ринулся во вторую отчаянную атаку.

Толпа ревела.

Зверь взгромоздился на Каллада, мощные челюсти тисками сомкнулись на носу и щеке дварфа. Боль была немыслимой. Множество дырок обезобразило лицо Каллада. Он закричал, срывая голос, словно сражаясь со всепоглощающей чернотой, грозящей окутать его. По ноге потекла горячая струйка мочи. Не так ему хотелось умереть. Тут нет чести, нет уважения к смерти, так не расплатишься за Грюнберг, за Келлуса, за Сэмми, за дю Бека и остальных.

Он должен им больше.

Голова Каллада кружилась от слабости.

Он видел радость в глазах чудовища, и дикое веселье зверя не исчезало до последней секунды, когда дварф вскинул Разящий Шип и обрушил его на хребет врага, разрубая шкуру, плоть, кости. В этот миг трепет узнавания пробежал между ними — убийцей и жертвой. Потом зверь рухнул замертво. Каллад оттолкнул труп и выполз из-под него.

Ноги Каллада предательски подгибались.

Он отыскал ублюдка, убившего его отца, встретился с ним взглядом и сказал, не дрогнув:

— Теперь я приду за тобой.

Конрад фон Карштайн выглядел недовольным, но Джона Скеллана победа Каллада явно развеселила.

Волна головокружения накатила на дварфа. Он пошатнулся, но все же не упал.

Каллад отвернулся от Кровавого Графа и побрел обратно к темницам душ.

Рабы окружили его, как только он ступил в туннель. Они пытались вырвать из рук дварфа Разящий Шип. Каллад зарычал и обухом оглушил одного из вампирских прислужников; отлетевший раб треснулся башкой о бронзовый барельеф Морра и в судорогах сполз на пол; кроваво-красная «роза» расцветала у него на лбу. Каллад перешагнул через ноги упавшего.

— Кто следующий? Не стоит бросаться всем скопом, все успеете. — Он дико ухмыльнулся и всадил безжалостный кулак в висок второго раба. Зря тот встал на его пути.

Между дверями клетки и дварфом стояли еще трое громил.

Каллад принял боевую стойку. Разящий Шип удобно лежал в руках.

— Кто хочет умереть, парни, шаг вперед, остальные — прочь с дороги!

Они не оставили ему выбора — ринулись в атаку все как один.

Ближний бой в тесном коридоре — это, конечно, не предел мечтаний, но против невооруженных людей, не искушенных в такой игре…

Рабы безоружны и неумелы — и потому обречены.

Уже через полминуты Каллад перешагивал через их трупы.

Старик взглянул на пнувшего дверь дварфа, улыбнулся и проговорил с несказанной теплотой в голосе:

— Значит, ты вернулся, да? Спорю, «радости» графа конца не было.

— Он выглядел не слишком счастливым, — кивнул Каллад.

— А что с охраной?

— Несчастный случай. Там так скользко. Эти тупицы попадали прямо на мой топор. В коридоре сейчас чертовски грязно.

— Пришлют новых, — вздохнул старик.

— Ну, будем надеяться, таких же неуклюжих. А теперь, не знаю как ты, а я уже готов выбираться отсюда. Ты со мной, человек?

— Посмотри на меня, я — старик. Мне не пересечь клетку, если по пути я не присяду минут на двадцать перевести дыхание.

— Тогда я понесу тебя на спине, приятель. Я тебя не брошу. — В нем, конечно, говорила вина, вина выжившего, словно, помогая этому несчастному, он отдавал дань другим, которых не сумел спасти.

Старик оторвался от скамьи.

— Себастьян, — представился он, протянув худую руку.

Каллад встряхнул ее.

— Каллад.

На Долгом Пути загремели шаги. Дварф захлопнул дверь и подпер ее только что освобожденной Себастьяном лавкой.

— Идем, Себастьян, не будем злоупотреблять здешним «гостеприимством».

Коридор разделился на три прохода поуже с рядами все тех же решетчатых дверей.

— Темницы душ, — сказал старик. — Думал, ты один здесь, а? Таких, как ты, тут еще пятьдесят или шестьдесят бойцов, и они должны драться за свою жизнь на потеху Кровавому Графу.

Каллад молча и уверенно шагнул к первой двери, толкнул щеколду и распахнул створку.

— Поднимайтесь! — крикнул он в темноту. — Мы идем домой.

Он двинулся к следующей клетке, и к следующей, и к следующей, обращаясь с теми же словами к каждому пленнику фон Карштайна:

— Мы идем домой.

Но между дварфом и свободой встал Скеллан.

Каллад собрал маленькое войско изможденных узников. Отчаяние могло бы сделать их опасными, но истощение, дурное обращение и постоянно висящая над узниками угроза нежизни лишили их не только сил, но и мужества. Они натыкались друг на друга, натыкались и падали, и даже не могли самостоятельно подняться — об упавшего тут же спотыкался следующий.

— Куда-то собрались? — осведомился Скеллан.

Он был не один. Последние четверо верных гамайя Конрада, включая Онурсала, сопровождали вампира. Он вскинул руку, и тут же утробно зарычали освобождаемые по сигналу вожака звери.

Как просто. Теперь, когда время пришло, Скеллан намеревался по полной насладиться убийствами. Кости брошены, игра вступила в завершающую фазу, и проиграть он не может. Все планы сливаются в одно прекрасное целое. А в том, что Конрад потребовал, чтобы Онурсал отправился с ним прикончить дварфа, скрывается тонкая ирония. Небывалая удача, и какая экономия времени!

— Прочь с дороги, вампир! — гаркнул дварф.

Скеллан хмыкнул:

— С учетом обстоятельств, не уверен, что в твоем положении пристало отдавать приказы, коротышка.

— Я убил твоего приятеля и, полагаю, если придется, сумею справиться и с тобой. А теперь пошевеливайся, Разящий Шип проголодался.

— Ты становишься утомителен, дварф. — Скеллан повернулся к Онурсалу: — Убей его.

И шагнул в сторону, освобождая дорогу гамайя.

Темнокожий зверь бросился на Каллада и отшвырнул его в толпу жалких человекоподобных существ, спасать которых уже не было смысла. Они, кто как мог, кинулись врассыпную, а дварф отступал под яростным напором гамайя.

Скеллан с усмешкой наблюдал, как коротышка бешено отражает удары зверя. Казалось, дварф действительно способен расправиться с гамайя — схватка шла на равных. Скеллан удержал оставшихся бойцов.

— Этот бой его. Если он не в силах убить дварфа, ему не место среди нас.

Это не было правдой, по крайней мере, не всей правдой. За исключением Скеллана, Онурсал был сильнейшим среди гамайя и охранял Конрада с пламенной преданностью, которая позволила ему не колебаться даже перед безумием Кровавого Графа. Его смерть станет для Конрада жестоким ударом.

— Никогда не пробовал дварфской крови, — раздраженно буркнул один из гамайя.

Скеллан покачал головой:

— Кровь как кровь. Льется в глотку точно так же.

— Это ты так говоришь.

Скеллан следил за боем, и лицо его расплывалось, уступая место выбирающемуся на поверхность демону. Холодный черный гнев распирал вампира, но он обуздывал себя.

Довольный тем, что дварф не подвел его, Скеллан повернулся к троице.

— Что, крови невтерпеж? Вот. — Он стремительно и жестоко разорвал горло ближайшего к нему бойца. — Хлебайте.

Вампир отпихнул труп к разинувшему рот телохранителю и резко ударил. Острые когти Скеллана выпотрошили второго гамайя прежде, чем тот хотя бы заметил опасность.

Третьего, Массика, убить оказалось труднее. Вампир попятился и кинулся бежать. Скеллан ринулся следом, изогнул тело так, что оно ударилось о боковую стену, по инерции взмыл в воздух и обрушился на спину улепетывающего гамайя.

Рванув бойца за волосы, Скеллан развернул его лицом к себе и, впившись когтями в глаза вампира, распорол ему лицо до самой шеи. Вой существа даже внушал жалость. Скеллан рванул снова, отдирая голову от позвоночника, и снова, пока кожа не лопнула и голова не осталась у него в руках.

Встав, Скеллан увидел ошеломленно глядящего на него Каллада Стража Бури, пораженного внезапным поворотом событий. Онурсал лежал мертвым у ног дварфа, топор еще глубоко сидел в спине гамайя. Одно из лезвий буквально вскрыло грудную клетку вампира — черное сердце и гнилые внутренности валялись на полу туннеля.

Дварф уперся ногой в труп врага и выдернул свое оружие.

Он двинулся к Скеллану, готовый убивать снова. Жутковатое глухое эхо вторило шагам дварфа.

— Не заблуждайся, полагая, что знаешь все, дварф, — сказал Скеллан, все еще держа в правой руке голову гамайя. — Я только что спас тебе жизнь, помни об этом. Дерись ты в ямах, не протянул бы и до завтра. Ты не глуп. Ты способен догадаться, отчего я помог тебе. Я желаю смерти монстра не меньше, чем ты, но дело не только в этом — не только в нем. Ты должен понять, дварф. Судьбы расы живых и расы мертвых в твоих руках.

— Ты не владеешь ничем, тем более — моей жизнью. Единственное, что меня интересует, — это прикончить твоего проклятого графа и подарить призракам моего народа последний покой, а остальное — проблема кого-нибудь другого, ибо она определенно не моя.

— Глупо, дварф. Думаешь, смерть одного вампира что-нибудь даст? Одного кровавого вампира? Думаешь, его гибель спасет сотни деревень? Тысячи девушек? Я не считал тебя дураком, но ты дурак. Заруби одного — возвысится другой. Ты отомстишь за нескольких мертвецов, но обречешь уйму живых. Такую цену ты хочешь заплатить, дварф? Сможешь ли ты жить, если на твоей совести будут сотни, тысячи жертв, душ, загубленных только ради искупления нанесенных тебе обид? Сейчас ты должен жить. Вот почему я подставил свою глотку под чужие клыки.

Тебе нужно выбраться отсюда и убедить Императора Лутвига, Оттилию и любого, кто согласится слушать, что Конрад фон Карштайн и его некроманты — страшная угроза. Ты видел лишь малую часть. Ты представляешь, на что он способен, но это только начало. Проклятые, маршировавшие вслед за Владом, ничто по сравнению с кошмаром, который влечет за собой этот безумец. Он намерен превратить Старый Свет в одно огромное Королевство Мертвых и не успокоится, пока все живущие сейчас не сгниют и не воскреснут в его новом мире.

Скеллан не шевелился. Он не имел права на ошибку.

Надо найти способ сломить упрямство дварфа и убедить его в том, что ему гораздо выгоднее толкнуть валун и вызвать лавину, которая погребет Конрада фон Карштайна, чем просто прикончить графа. Немного терпения — и вместо одного он повергнет всю проклятую династию.

Дварф мотнул головой:

— Нет, я не куплюсь. Нечего мне втирать. Ты хладнокровный убийца, как и твой хозяин. У тебя не было причин помогать мне — разве что ты поступил так ради спасения собственной шкуры. И давай уж начистоту — от тебя мертвого мне пользы больше, чем от живого. Думаю, надо покончить с этим. Здесь и сейчас.

— А от тебя мертвого не будет пользы ни одному из нас, дварф. Иди, принеси весть людям. Предупреди Империю. Расскажи им, что видел. Ошеломи их правдой. Они должны быть готовы, когда Кровавый Граф выступит.

Дварф вскинул топор на плечо, и Скеллан понял, что, несмотря ни на что, его слова попали в цель.

Дварф не просто понесет послание, он обеспечит подготовку живых.

Скеллан развернулся и пошел прочь, зная, что удара в спину не последует.

Дварф был одним из тех, кто рождается так редко: он был героем.

Скеллан нюхом чуял его кровоточащее сердце.

Глава 21. Из гор безумия

Горы Края Мира

Заря глухой поры

Каллад вел выживших по бесконечному подземному миру, по глубоким шахтам, на мили удаленным от света и воздуха. Вереница несчастных слепо брела за ним.

У них не было ни пищи, ни воды.

Каждый день они умирали. Из пятидесяти спасшихся сейчас шагали лишь тридцать.

Уже дважды Каллад чувствовал свежесть откуда-то проникающего в шахту сквозняка, но каждый поворот, казалось, уводил их все глубже и глубже в каменные недра гор Края Мира.

Спотыкаясь и падая, они продолжали путь.

Кое-кто хотел поживиться мясом покойников, доказывая, что это поддержит их, подарит бесценное время, чтобы отыскать выход из угрюмого ущелья.

Каллад не позволил.

Возле каждого умершего он задерживался, возводя над телом курган из обломков камней, в изобилии валяющихся в туннеле.

Люди фон Карштайна преследовали их, обшаривая коридоры, и эхо охоты то и дело догоняло беглецов. Топот, далекий смех, волчье тявканье и звон стали не давали спать, доводя людей до изнеможения.

Но они шли.

— Мы идем домой, — снова и снова повторял Каллад, как мантру.

Люди давно уже перестали верить ему.

Они прозвали шахты Сердцем Скорби и смирились с тем, что им суждено сгинуть в этих глубинах, но они не умерли, эти несколько последних человек.

Каллад вывел их к солнцу впервые за недели, месяцы, годы. Для недавних узников вдохнуть свежий воздух было все равно, что возродиться из тьмы отчаяния к свету свободы. Он закинул голову и рассмеялся, наслаждаясь иронией ситуации: ну не забавно ли, что дварф под открытым небом счастливее, чем под горой. Он видел, как на него смотрят, но продолжал хохотать. Пусть думают, что он спятил.

Свобода не досталась им даром. На воле мела пурга, жалкие лохмотья не защищали от мороза, и все же миг избавления был прекрасен. Люди жадно глотали воздух, валялись в хрустящем снегу, пытались обнять небо. Они освободились от скорби, выбрались из забытого богами лабиринта туннелей и шли домой, где бы этот дом ни был. Путь предстоял долгий, но даже Каллад радовался серым тучам над головой и ветру в волосах. Рядом с ним Себастьян клялся, что никогда не пожалуется на то, что застрял неизвестно где, отлично, впрочем, зная, что непременно нарушит обещание. Он был стар. Сетования на погоду составляли немалую часть его жизни. День, когда он прекратит ругать колючий снег или хлесткий дождь, станет днем его смерти.

Каллад оглянулся на людей, которых вывел из ада, и улыбнулся. Он уже думал о них как о своих парнях.

— Мы идем домой, — сказал он, и на этот раз ему поверили.

Если бы веселье бывших пленников услышали при дворе фон Карштайна, Кровавый Граф врос бы в свой обсидиановый трон от ярости. Все, кто сталкивался с вампиром, просто обязаны были погибнуть, а они идут домой — благодаря дварфу.

На чашу весов Каллада легло несколько спасенных жизней в противовес жизням потерянным.

Они шли домой.

Один человек опустился на колени, зачерпнул пригоршню снега и сунул ледяные кристаллики в рот, другой кувыркался, кто-то целовал землю. А еще бывшие пленники оборачивались, бросая долгий взгляд в направлении невидимого отсюда Дракенхофа.

Каллад знал, что они идут домой не только благодаря ему. Они обязаны своей свободой одному из чудовищ — Скеллану.

Он не понимал, почему вампир повернул против своих и почему жаждет свергнуть фон Карштайна, но это не имело значения. Тварь выкупила их свободу. Каллад же твердо решил расплатиться со Скелланом, стерев его племя с лица земли.

Вдруг дварф увидел, что старик Себастьян отошел от группы и прилег, неловко привалившись к валуну. Каллад направился к нему, чтобы тоже сесть, но, приблизившись, понял, что что-то не так. Поворот головы, изгиб шеи… Каллад видел достаточно смертей, чтобы узнать еще одну.

Как же это нечестно, несправедливо, что после всего, уже на воле, сердце Себастьяна не выдержало. Каллад проглотил подступивший к горлу комок гнева. Они шли домой.

Он опустился на колени возле Себастьяна.

— По крайней мере, ты умер свободным, глядя на солнце, — прошептал дварф, и от его дыхания в воздухе сгустились клубы пара, точно завеса между жизнью и смертью.

Заходящее солнце болезненно-желтым оком мигало на горизонте. Пусть малое, но утешение — старик скончался, чувствуя на лице нежное тепло.

Каллад закрыл покойнику глаза — это все, что он мог для него сделать.

Кожа старика уже стала холодной. Пот превратился в корочку льда, затянувшую лицо словно второй кожей. Жар жизни покинул тело, и вездесущий снег присыпал грязные лохмотья.

Каллад встал, стараясь не замечать ледяного холода, вползающего ему в сердце.

Позади него ослепительно белые пики гор Края Мира тянулись к серому небу. Внизу раскинулся лес, покрытые изморозью листья шелестели как живые, а северный ветер выбалтывал шепотом самые мрачные тайны чащи, намекая на остановившиеся сердца и мечты, погребенные в жирном черноземе. Близость леса угнетала.

Ветер кричал ему в ухо, обзывая предателем, но дварф игнорировал насмешливый голос вьюги, зная, что этот шепот вечен и неумолим.

— Я не забуду вас, — пообещал он своим призракам.

Вина — одна из множества нош, ложащихся на плечи выжившего. Вина и духи. Его преследовали призраки, призраки, шепчущие колкости голосом его вины, призраки, которые никогда не простят его за то, что он жив, потому что он сам не вправе простить себя.

— Я могу лечь, — неслышно выдохнул Каллад, зная, что не должен ложиться, ибо это было все равно что сдаться. — Я могу закрыть глаза, как Себастьян, уснуть и уже не проснуться. Холод заберет меня еще до рассвета. Этого ты хочешь?

Но ветер больше не слушал его вранье. Ветер знал, что дварф не ляжет, как солнце не перестанет сиять и не прекратят сменяться времена года. Неотъемлемое свойство выжившего — выживать, продолжать жить, независимо от того, во что это обходится окружающим. Выживший отыщет способ.

А Каллад Страж Бури был из тех, кто выживает.

Он передаст послание живым.

Фон Карштайна остановят.

Дварф вытер пот со лба, пока капли не заледенели. От постоянных поцелуев ветра губы его растрескались. Остальные тоже чувствовали пронизывающий холод, пришедший вместе со свободой. Рваное тряпье не спасало от мороза, ставшего сейчас их врагом, столь же смертоносным и лютым, как темницы душ. Каллад и не подозревал, какая жажда его терзает, пока не рухнул на колени и не разгреб снег с поверхности маленького замерзшего горного озера. Комелем топора дварф поспешно разбил лед. Наклонившись, он зачерпнул пригоршню воды и жадно выпил. Вода отдавала минералами и грязью, но показалась дварфу слаще вина. Он смахнул с бороды пролившиеся капли и зачерпнул еще.

— Сюда, парни! Вода!

Отчаявшиеся люди побежали вверх по склону, спотыкаясь, падая, толкаясь, боясь, что опоздают и вода иссякнет прежде, чем они доберутся до нее.

Какое-то движение вдалеке привлекло внимание Каллада. Он вскочил и, прищурившись, всмотрелся в тонкую полосу островерхих деревьев у горизонта. Белизну пересекало три фигуры. Они уверенно направлялись к горам. Калладу потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что это дварфы: отряд разведчиков.

— Слава Гримне, мы спасены! — воскликнул он, хлопнув по спине одного из выживших.

Юнец в ответ ухмыльнулся.

До поры они укрылись в заброшенной медвежьей берлоге под деревьями. Несмотря на вьюгу и слепящий снег, многие весьма неохотно снова покинули поверхность.

Калладу самому не хотелось заставлять людей спускаться под землю, так что те, кто желал мерзнуть, остались дрожать наверху, пытаясь развести костер из сырого хвороста. Честно говоря, перспектива опять оказаться в темноте не радовала и дварфа, но он не собирался из-за упрямства окоченеть насмерть.

И дело было не в простом прагматизме. Он обязан выжить в этом последнем суровом испытании. У него нет выбора. Он должен предупредить всех, способных подняться против вампиров, и убедить их в том, что единственная надежда остаться в живых — это отбросить споры и объединиться. Умерев здесь, он обречет всех.

Дварфы действительно оказались разведчиками из ближайшей крепости, Карак Разъяка, находящейся под эгидой северного Карак Кадрина.

В пещере обнаружился склад выпотрошенной вяленой дичи — очевидно, это убежище служило постоянной базой дварфов-разведчиков.

— Охотимся на зеленокожих, — объяснил Груфбад Стальной Кулак. — В последние месяцы эти твари творят черт-те что. С каждым набегом становятся все смелей и смелей. Воруют скот, поджигают фермы. Раззак решил растоптать их, уничтожить раз и навсегда, так что теперь мы ищем крысиные норы, в которые они попрятались.

Стальной Кулак был главным в маленьком отряде — непоколебимая душа, словно вытесанная из взрастившей его скалы.

Каллад хорошо знал эту историю. Еще его отец, Келлус, говорил, что зеленокожие отбились от рук и их нужно поставить на место. Он кивнул.

— Ну а ты? Судя по всему, ты забрел далеко от дома, Каллад, сын Келлуса.

— Да уж, воистину далеко, Стальной Кулак, и не только если мерить шагами, — горько вздохнул Каллад. — Нас тут тридцать сбежавших из темниц графа-вампира. Эти люди прошли через ад и выбрались из него, но, вместо того чтобы отдыхать в безопасности, им приходится бороться со стихией. Сомневаюсь, что хотя бы половина из них вернется к своим семьям.

— Это они, а я спрашиваю о тебе.

Каллад взглянул в каменное лицо дварфа. Двойные шрамы бежали по щекам Стального Кулака — видно, он вступил в спор с чьим-то нечестивым клинком и проиграл. Разведчик, наверное, был вдвое, если не больше, старше Каллада, но, по меркам своего народа, Каллад едва вышел из детского возраста — и это прожив шесть десятков лет.

— Мне нужно кое-что сделать, — признался дварф. — Для моего народа и для остальных.

Стальной Кулак кивнул:

— На тебе клеймо обиды.

— Да, но я понял, что обида — это еще не все, и, чтобы заслужить покой, я обязан не только отомстить обидчику.

— И так без конца, — согласился Груфбад. — А пока поделись тем, что тебя гнетет, сними тяжесть с души. Поведай мне свою историю, Каллад Страж Бури.

Так он и сделал.

Каллад рассказал о том, как покинул дом, о походе в Грюнберг, о гибели Келлуса и смерти младенца на руках матери, сосавшего ее, как какая-нибудь безбожная пиявка, пока дварф не убил его во второй раз. Он не помнил имени женщины, и сердце его саднило от того, что оно так легко выскользнуло из его памяти. Он рассказал о бойне в храме сигмаритов в Альтдорфе, о преследовании Скеллана и его безымянного хозяина, о смерти спутников от рук бестии и о своих тяжких ранах. Он рассказал Стальному Кулаку о деревнях с зарешеченными окнами, где отцы запираются от своих сыновей, взятых чумой нежизни, и о предателе-вампире, освободившем пленных в обмен на обещание, что они поднимут войска против Кровавого Графа. Дварф нарисовал безрадостную картину грядущих дней.

— Мы должны известить Раззака, — решил Стальной Кулак, — и убедить его послать гонцов в Карак Кадрин, Жуфбар, Карак Варн и прочие крепости вдоль гор Края Мира. Это будет нелегко, он суров и упрям, даже в лучшие времена, но он не глуп. Угроза касается не только людей. Проклятие нежити — такая штука, от которой даже такой твердолобый тип, как он, не может отмахнуться.

— Думаешь, он выступит?

— Угу, если ты расскажешь ему все так же, как рассказал мне, парень. Думаю, он ответит на призыв и дварфы по доброй воле снова отправятся воевать на стороне людей. — В голосе Стального Кулака, по-отечески приобнявшего Каллада за плечи, звучала гордость. — Идем, покормим твоих ребят, а потом потопаем дальше. Время уходит. Послезавтра мы увидим Карак Разъяк. А еще через день ты поговоришь с Раззаком.

Каллад почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд и резко обернулся. Никого. А потом он заметил пристально изучающего их черного ворона, который взгромоздился на прогнувшуюся ветку меньше чем в десяти шагах от входа в пещеру. Дварф доверял своим инстинктам. Любопытство птицы показалось ему неестественным. Каллад нагнулся, подобрал камень и метнул в стервятника. Булыжник просвистел мимо ворона, ударился о ствол и вызвал настоящую снежную лавину. Ворон хрипло каркнул и взлетел.

Что-то в этой птице серьезно встревожило Каллада. В сущности, он чувствовал себя так, словно только что услышал первый рокот бури столетия.

Глава 22. Буйство

Воронья башня, замок Дракенхоф, Сильвания

Зима недовольства

Джон Скеллан ловко жонглировал ножом, перебрасывая его из руки в руку. Серебристый клинок лениво переворачивался в воздухе.

Конрад гневался.

Скеллан не вслушивался в речь графа. Это было и не нужно, поскольку каждый раз повторялось одно и то же. За Конрада говорила его паранойя, глубоко засевшая неуверенность в безопасности. Неожиданными оказались разве что сомнения в надежности животных близ замка. Граф приказал перерезать всех собак, выпотрошить кошек и насадить тушки на колья вокруг города, согнать воронов с башни и разбросать повсюду яд для решившихся вернуться недоумков. То же самое он делал с людьми, которых начинал подозревать, — вспарывал животы, травил или ссылал.

Подобные припадки обуревали Кровавого Графа регулярно, и тогда он, забываясь, разражался совершенно бессмысленными тирадами, практически неотличимыми друг от друга.

— Конраду это не нравится! Ох, не нравится! Совсем. Нет, нельзя доверять им. Нет. Они уничтожат Конрада, если смогут, но они не смогут. Нет, не смогут.

— Нет, — согласился Скеллан, — не смогут.

Кто были эти «они» — не важно, Конрад приобрел дивную привычку отгораживаться от воображаемых врагов, видя интриги там, где не было даже тех, кто мог бы сговориться. Скеллан ставил себе в заслугу это мягкое разрушение сознания фон Карштайна. Он вкрался в доверие к Кровавому Графу, вытеснив тех, кому Конрад верил раньше, тех, кто поддерживал его правление.

Но самой желанной добычей был некромант, Невин Кантор. Колдун беспокоил Скеллана, как заноза в боку, с тех самых пор, как появился в черном замке. Он снискал расположение Конрада, прикидываясь послушным домашним зверьком Кровавого Графа.

Пока это срабатывало. Кантор предлагал Конраду магический дар.

В этом вопросе Скеллан не мог с ним тягаться. Кровавый Граф был одержим жаждой чародейства. Значит, секрет в том, чтобы представить магию чем-то зловещим и опасным, таящим в себе угрозу, как гамайя, предавшие своего господина, как его изменники-родственники, как все, кто завидует власти Конрада и домогается ее. Все гениальное просто. Скеллан решил, что нужно сыграть на невежестве Конрада и превратить магию из того, чем он восхищается, в то, чего он боится.

Сперва хватало шепотков, обрывков сплетен, просачивающихся из-под земли, из библиотеки некроманта, из клетей душ и бойцовских ям. Магия помогла дварфу скрыться. Скеллан намекал, что верит в участие некроманта в побеге, как-никак, Кантор путешествовал вместе с дварфом. Возможно, они сдружились раньше, чем Кантор и Конрад. Он плел почти правдоподобную паутину лжи, и она была столь тонка и искусна, а разум Конрада так расщеплен, что материала оказалось более чем достаточно.

Он сказал Конраду, что его драгоценный некромант ворует графское золото и на эти деньги поднимает свою армию из зомби-скелетов и омерзительных людей, преданных черным магам.

А в конце Скеллан разорвал хватку Кантора простейшим аргументом: колдуну нельзя доверять. Маг привык манипулировать правдой Вселенной и придавать ей форму своего вранья. Не Невин Кантор управляет ветрами, сама суть магии преображает чародея. Если бы это было естественно, то и Конрад был бы способен на такое, но он не может. Значит, причина неудачи не в Конраде. С другой стороны, в этом-то и сила Конрада. Ветра не в состоянии изменить его.

А еще Скеллан, конечно же, пообещал графу защиту.

Он обвел взглядом стены комнаты с выведенными на них каракулями — вампир заставил одного крестьянина густо исписать штукатурку всякой чушью. Конраду он соврал, что это обереги против заклятий, щит от злых мыслей тех, кто хочет навредить ему, и что сиволапый мужик на самом деле тайный чудотворец. Одну ложь он укрепил другой, уверив Конрада, что если он отведает крови мага, то чары станут нерушимыми. Конрад жадно напился, а тело фермера скормил собакам, тем самым псам, которых перебили неделей позже.

Вся прелесть была в том, что защита сама по себе ужасала Кровавого Графа. Он мерил шагами комнату, не останавливаясь, не расслабляясь из страха, что в настенной вязи скрывается нечто большее, чем предполагал покойный маг, — например, что крестьянина нанял некромант, и тогда надписи — вовсе не оберег, а хитрая западня.

Кровавый Граф повернулся к Скеллану, своему якорю в море Хаоса.

— Но ты любишь Конрада, не так ли, Скеллан? Ты верен ему. Ты понимаешь, что Конрад велик.

— Я души в нем не чаю, — ответил Скеллан, зная, что его тонкий юмор не дойдет до графа, — ибо Конрад самый чудовищный и могущественный из детей ночи. Конрад — это возродившийся Вашанеш.

«А еще Конрад абсолютный и буйный псих», — добавил он про себя.

— Да, — кивнул Конрад. — Да, да, да. Ты понимаешь Конрада. Ты единственный, Скеллан, единственный, кому Конрад может доверять.

— Я просто золото, — сказал Скеллан.

Паутина сама поддерживала себя. Чем больше нагромождено лжи, в которую уже поверил Кровавый Граф, тем скорее он примет самый вопиющий вымысел за достоверный факт.

Гамайя теперь принадлежали Скеллану — Конрад сам передал ему телохранителей. Ведь Онурсал оказался замешан в бегстве рабов — Скеллан доложил, что гамайя расправился со своими собратьями. Скеллану крупно повезло, что топор дварфа прикончил темнокожего великана раньше, чем тот бросился на него. Конрад по настоянию Скеллана потребовал полностью ликвидировать всех прежних гамайя. Затем, созвав остатки вампирской аристократии в подземный храм, граф попросил Скеллана взять на себя роль отца гамайя, которую некогда исполнял Волк, Йерек, и выбрать лишь тех, кому можно полностью доверять, так чтобы гамайя снова стали с гордостью служить Конраду, Кровавому Графу.

Это отсеивание дало Скеллану великолепную возможность избавиться от пары палок в колесах и изолировать Конрада от его собственного двора.

Все шло отлично — множество маленьких неправд подпитывало друг дружку.

Пока другие колотили в скорлупу, которую вампир нарастил вокруг графа, Скеллан маскировал свою роль в бегстве дварфа признанием промаха. Он умолял Конрада простить его за небрежность. Он не разглядел рядом предателей. Он позволил им одурачить себя, поэтому виноват не меньше Онурсала и Кантора.

Гениальный шаг. Дварф смылся из-за его трусости. Он жив только потому, что так решил дварф. Перечисляя свои ошибки, Скеллан выставлял себя истинным наследником места Волка рядом с Конрадом. Одна прекрасная ложь — и он уже новый правдосказ графа. При дворе обмана и паранойи немногие способны сознаться в провале из страха навлечь на свои головы гнев фон Карштайна. Это же инстинкт самосохранения. Взяв на себя вину, Скеллан отделил себя от прочих.

Он на коленях просил у Кровавого Графа прощения, дожидаясь правосудия. Это был риск, но он все сыграл правильно. Подставляя шею, Скеллан ясно доказал — и ни тени сомнения не возникло в раздерганном разуме психопата, — что он единственный, кому Конрад действительно может верить.

То, что драка дварфа и вампира неправдоподобна, даже не приходило графу в голову.

— Конрад увидит их сейчас, — внезапно заявил Конрад.

Наконец-то.

— Ты понимаешь, что должен сделать?

— Конрад не дурак. О нет-нет-нет. Конрад не дурак. Он не позволит им так обращаться с ним. Он сегодня преподаст им хороший урок. Конрад научит их сталью.

— Отлично сказано, мой господин.

Скеллан убрал нож за пояс.

Ему не пришлось долго биться, убеждая Конрада, что время войны пришло, это тоже было частью паутины обмана, сплетенной им. Как же эта сеть красива, как безупречна! Дварф, освобожденный изменником-некромантом, далеко, предупреждает людей, настраивает их на сопротивление. Из-за некроманта защитники Империи станут сильны, возможно, с такой силой не встречался и сам Влад. Логично, что предатели должны встать в первые ряды сражающихся. Некроманты обязаны драться, а не прятаться за спинами зомби. Драться — и погибнуть.

Скеллан открыл дверь, впуская Фей, Леверкюна и Кантора. Некромантов.

Ему не терпелось увидеть их лица в тот момент, когда он огласит им смертный приговор.

Глава 23. Разящий Шип и Рунный Клык

Битва четырех армий

Время гниения

Эхо мерного печатного шага десяти тысяч ног металось меж холмов. Звуки сливались в один бесконечный рокот, катящийся над Империей. Молоты и топоры бухали о щиты, создавая ритм, суровая песня толкала дварфов вперед. Безжалостная волна праведной ярости грозила затопить мертвецов.

На плечах дварфов лежал груз мщения.

Мир достаточно натерпелся.

Они заключили с людьми союз живых и готовы были очистить землю от чумы, что несли с собой родня и дружки фон Карштайна.

— Мы не подведем тебя, Келлус, — поклялся Каллад Страж Бури, поднимая знамя Карак Садры. Он сам с гордостью нес стяг в последний бой. Дварф твердо намеревался всадить древко флага в череп Кровавого Графа — пусть славное полотнище реет над трупом врага на ветру. — Пока мы дышим, пока держим оружие — мы не подведем тебя!

Дварфы шли воевать, объединившись под знаменами великих крепостей. Они собрались шесть лун назад, в тени разрушенных башен возле пересечения Бурной с Серебряной дорогой. Пять тысяч — меньше, чем надеялся Каллад, но больше, чем он осмеливался ожидать. Он молился, чтобы этого оказалось достаточно.

Во время сбора король Раззак и его «коллеги» из Карак Норна и Карак Хирна уговаривали Каллада вспомнить о своем происхождении и позволить им перед великой битвой объявить его королем, дабы дварф мог следовать уготованной ему Гримной судьбе как последний правитель павшей цитадели.

— Нет, ваше величество, это неправильно, — ответил Каллад. — Келлус был последним королем крепости. Карак Садры больше нет. Я не хочу, чтобы меня провозгласили королем груды булыжников и призраков. Это неправильно.

На сем дискуссия закончилась — королевский род Карак Садры прервался вместе с гибелью Келлуса, последнего истинного короля Карака, убитого тем самым монстром, с которым дварфы отправлялись воевать. И все приняли как должное, что его сын понесет знамя Карак Садры рядом с флагами Карак Разъяка, Карак Кадрина, Карак Хирна и Карак Норна.

Вампирское зло глубоко проникло в Империю. Вместо того чтобы объединиться, войска людей находились в полном смятении. В сумерках возвратились гонцы с рассказами о серьезных конфликтах среди сил живых — и Лутвиг, и Оттилия желали возглавить армию. Хельмут из Мариенбурга, напротив, убеждал всех в необходимости терпения и взаимодействия, доказывая, что каждый из них троих должен стать номинальным главой своего войска, как Раззак — войска дварфов, чтобы получилась великая армия равных.

Но его лишь разнесли как дурака-идеалиста.

Так что все трое объявили себя военачальниками, командующими армий, и удалились обсуждать тактику со своими людьми, игнорируя эмиссаров из других лагерей. Они не объединяли, а разделяли войска, отдавали взаимоисключающие приказы, готовились к разным обстоятельствам и не ожидали ни от кого существенной поддержки.

Бой должен был превратиться в бойню.

— Идиоты! — плевался король дварфов. — Кровавому Графу не понадобится уничтожать их, они сами сделают это за него.

Звезды серебром сверкали в темнеющем небе, бросая чистый свет на разбитые тропы, ведущие к полю боя. Большинство мушек-кровососов, обитателей горных мхов, отправились на покой, и все же редкие упрямцы то и дело кусали Каллада, и тогда он хлопал себя по разным местам, в кровь давя насекомых.

Ветер дул вдоль Серебряной дороги и лавировал между горами.

— Проклятие власти, Раззак. Многое желает большего, — сказал Каллад, грустно качая головой.

— Так было всегда, — согласился король. — Эти несколько лет пошли тебе на пользу, принеся мудрость, Каллад, сын Келлуса.

— Да, я умудрен в худшем, — принял комплимент Каллад и почесал ногу. Жухлую траву давно вытоптали марширующие ноги, обутые в сапоги. — Но в лучшем я прискорбно невежествен, ваше величество. Это мое проклятие. Нет мне мира и покоя без топора в руке.

— Такие времена, — кивнул Раззак.

Дальше, к югу, горели, разгоняя подступающий мрак, огни лагерей трех претендентов, трех армий. Невозможно было сказать, сколько душ ночует сейчас под звездами, примиряясь с Морром. Скоро, скоро забрезжит заря и положит конец короткой передышке.

Каллад повидал достаточно битв, чтобы знать, какие мысли роятся сейчас в голове каждого человека, сидящего у костра: мысли о доме, лица и запахи, возвращающие воспоминания о детстве, первой любви, близости с женщиной, а под ними — черное, подтачивающее рассудок течение: страх.

Страх — это тайный враг, способный проникнуть даже в самое стойкое сердце. Леденящий страх, рожденный ожиданием встречи с противоестественной, омерзительной нелюдью, поджидающей по ту сторону поля.

Страх даже сильного человека делает слабым.

Где страх — там дезертирство. Затишье перед бурей всегда тягостнее всего, в это время страх смертелен. При свете ночных костров происходит то, о чем потом жалеют, если, конечно, доживают до возможности раскаяться. В такие минуты совершаются ошибки. Остается только молиться, чтобы эти ошибки не оказались фатальными.

Каллад извинился и отошел, решив прогуляться в одиночестве. Он искал в себе центр спокойствия, ядро умиротворения, нерушимую скалу, вокруг которой бушует шторм, но не находил покоя. И странно было слышать мерный стук своего сердца — вечное напоминание о том, что ты смертен.

Здесь, на горном склоне, среди своей родни, он как никогда хорошо осознал это.

Поле боя было усеяно зря загубленными жизнями.

Дварфы изменили ход схватки, Молотобойцы и Железоломы волной хлынули с низких холмов, сминая скелеты и разлагающиеся тела марионеток, поднятых некромантами фон Карштайна. Каллад воткнул знамя в землю и кинулся в гущу боя, безжалостно работая топором, прорубая себе дорогу сквозь гнилую плоть и хрупкие кости. Ураганом смерти несся он по полю, Разящий Шип поднимался и падал, рубил и рассекал, проламывал черепа мертвецов и вспарывал плоть упырей. Дварф сражался с неистовством прирожденного убийцы. Мертвецы грудами валились к его ногам. Он зарубил пятьдесят, шестьдесят, больше врагов, сбившись со счета под нескончаемым напором рвущихся вперед вражеских сил. А мертвецы и проклятые шли и шли, ряд за рядом, волна за волной.

Дважды цепкие руки тащили его к земле, и дважды дварфу удавалось подняться и отбиться от зомби.

Мертвецы отступили, лишь когда Раззак послал в бой все передвижные боевые машины — гигантские колесницы, снабженные катапультами и огнеметами, изрыгающими жидкое пламя, и передвижные пушки, и дробилки, стреляющие не стрелами, а серебряными дротиками, мгновенно сжигающими мертвую плоть. Баллисты метали в толпу врагов бутыли со святой водой и огромные камни, погибель скелетов.

Легионы мертвецов попятились. Пронизывающий ветер продувал поле, низкие, обремененные ливнем грозовые тучи ползли по небу.

В следующие часы живые отогнали несколько небольших групп неприятельских разведчиков, которых выдавала шаркающая походка. Дважды сталкивались Оттилия и Лутвиг, чьи люди накидывались друг на друга. Кровавый Граф испытывал противника, оценивая эффективность ответных ходов. После всего нескольких дней сосуществования в рядах живых царил полный разброд. С каждым поворотом событий люди сами ослабляли себя.

Лекари ухаживали за ранеными, но позаботиться о погибших живые не успели. Некроманты плели темные чары, вдыхая черную жизнь в павших и увлекая их в армию мертвых, пополняя орду фон Карштайна дварфами и людьми. Каллад в бою заработал жестокий удар в бок, смявший звенья его кольчуги. Он дышал с трудом, напряженно втягивая свежий воздух. Угрюмый хирург осмотрел и ощупал рану.

— У тебя ушиб легких и, похоже, сломано несколько ребер. Жить будешь. — Он прижал к ране припарку. — Подержи час, это снимет отек и уменьшит давление на легкие.

— Угу, час, только кто нам даст хоть минуту, — буркнул Каллад.

Он вышел из палатки лекарей и направился к лагерю дварфов, разбитому в стороне от ссорящихся людишек. По пути Каллад увидел Лутвига, альтдорфского претендента на императорский трон, поглощенного беседой с двумя весьма неприятными типами. Правитель что-то шептал солдатам, его прямые сальные волосы падали на впалые щеки. Потрясения войны отчетливо отпечатались на лице человека. В прошлый раз, когда дварф слушал речь преемника Людвига, тот был зажигателен, мужествен и властен, но ни одно из подобных определений не подходило сейчас этому усталому мужчине. Острые глаза Каллада заметили, как тугой кошелек украдкой перешел из рук в руки.

— Сегодня, — сказал один из незнакомцев тихо — вросший в землю Каллад едва расслышал его.

А солдат, видно опасаясь, как бы его не недопоняли, чиркнул пальцем по горлу, клятвенно обещая, что приказ об устранении будет исполнен.

Чьей же смерти так сильно желает Лутвиг, что нанимает солдат в качестве убийц?

Это, конечно, лишь половина вопроса, весь вопрос звучит чуть-чуть иначе: чьей смерти из тех, кто находится здесь, так сильно желает Лутвиг, что платит за убийство?

Ответ один — Оттилии.

Оттилия встречает в штыки каждое движение Лутвига и насмехается над его лидерством. Такое пренебрежение, естественно, задевает честолюбивого правителя.

Неужто этот так называемый герой Империи настолько труслив, что решился на покушение?

— Приближается гроза, — сказал подошедший к Калладу Груфбад Стальной Кулак.

Каллад посмотрел на катящиеся по небу черные тучи и снова перевел взгляд на Лутвига и наемников.

— Ты прав, друг мой. Ты прав.

Крики грянули перед рассветом:

— Оттилию закололи!

— Убийство!

Ей перерезали горло во сне. Камергер нашел женщину в постели, на пропитанных кровью простынях. Старика разбудили звуки борьбы, доносящиеся из шатра госпожи.

Негодяи не избежали правосудия, один валялся мертвым, распростершись перед кроватью ее величества точно в пылкой молитве, второй наткнулся на патруль. Руки его были в еще теплой крови. Убийца ничего не отрицал, лишь улыбался, глядя на восходящее солнце.

— Еще не конец, — вот и все, что он произнес за час. Когда же солнце стояло уже высоко, солдат заявил: — Теперь конец. Что поражение, что победа, тела повсюду, так и эдак.

Его казнили в полдень, когда солнце стояло в зените, но не прежде, чем убийца исповедался в своих грехах и назвал имя того, кто ему заплатил. Немногие поверили ему, даже когда Каллад Страж Бури вышел вперед и подтвердил, что он видел, как этот человек и его напарник получили золото от Лутвига Претендента.

Слухи множились. Значит, Лутвиг Альтдорфский, претендент на императорский трон, подстроил убийство своего основного политического противника, Оттилии из Талабекланда. Люди стали бояться за Хельмута Марненбургского, третьего претендента. Как мог Лутвиг так безрассудно разбить хрупкий мир ради личного стремления к верховной власти?

Талабхеймцы провозгласили убийство подлым трусливым поступком, и все же кое-кто перешептывался, что шаг был гениален и потребовал от Лутвига большой смелости, что теперь силы четырех армий наконец-то объединятся под единым командованием, а две смерти спасут тысячи жизней. Да, разговоры о великой цели, оправдывающей все средства, — опасная штука.

Ударные волны сотрясали лагеря. Страшась воскрешения, верные слуги Оттилии разрубили ее труп на куски и сожгли его — едва ли подходящие похороны для Императрицы. Когда тело женщины превратилось в угли, начался беспредел. Отдельные личности творили самосуд над солдатами из других лагерей, ненароком слишком далеко отошедшими от своих, забивая их до смерти палками и камнями. Но этого им показалось недостаточно. Талабхеймцы требовали возмездия. Точно какая-то лихорадка овладела толпой, воспламеняя ее. Когда раздался крик «Смерть Лутвигу!» — сотни полных ненависти голосов подхватили его. И бойцы зашагали к альтдорфскому лагерю, собираясь насадить голову претендента на пику — превратить будущего Императора в корм для воронья.

Горели факелы, возбужденно вскидывались руки — народ пробирался по палаточному городку к шатру Лутвига.

Встретила талабхеймцев возмущенная толпа, вооруженная тесаками, топорами и мечами, точно так же жаждущая крови убийцы своего господина и командира. Этой ночью произошло два убийства, но второй несчастной жертвой был не Хельмут Мариенбургский, а Лутвиг Альтдорфский.

Из шатра вышли лекари с похоронными лицами. Претендент скончался от удара отравленным клинком. Даже искусство умелых целителей оказалось бессильно — Лутвиг умер.

— Претендент мертв!

— Убийцы!

Альтдорфцы кинулись в стан талабхеймцев, стремясь осуществить свое кровавое правосудие.

Вот так дварфы короля Раззака и люди Мариенбурга оказались меж двух огней, пытаясь сохранить мир и отыскать правду среди диких вымыслов и буйных нравов. Двое из троих претендентов на трон Империи мертвы, это бесспорный факт. Непрочное согласие рухнуло. Четыре армии распались, и сейчас мертвецам самое время встрепенуться и уничтожить последние остатки людского сопротивления.

И они пришли, пришли тихо, поднимаясь из-под топающих ног среди толпы и увлекая людей вниз, в смерть. Они пришли громко, на вырвавшихся из кошмарных снов скакунах, потрясая нечестивыми клинками, под вопли предвещающих гибель духов, расступающихся перед ними.

Но даже угроза полного уничтожения не могла воссоединить войска живых.

Это была хладнокровная резня.

Без дварфов все обернулось бы куда хуже.

Тысячи пали за час, превративший поле боя в рай Морра на земле.

Раззак приказал дробилкам осыпать поле серебряными снарядами, без разбору. Мастера выгребли из арсеналов весь драгоценный металл, до последней крошки, чтобы оттеснить мертвецов и выиграть несколько минут.

Вопли умирающих были ужасны. Крики живых — еще страшнее.

Некроманты вытягивали из грязи каждый труп, толкая его на живых.

Каллад стоял посреди бешеной свалки людей, старающихся разорвать глотки предавшим их союзникам и не обращающих внимания на убивающих их мертвецов.

Сопротивляясь врагу, дварфы выиграли живым бесценное время, позволившее распутать ночную измену. Слишком вымотанные, чтобы драться, опустошенные необходимостью расчленять друзей и братьев по оружию, чтобы спасти их от судьбы хуже смерти, люди собрались под знаменами Хельмута Мариенбургского, так что третий претендент сумел навести какое-то подобие порядка.

Истина же, всплыв, оказалась столь же горькой, сколь и ироничной: Лутвиг приказал убить Оттилию, рассчитывая стать полноправным предводителем войск живых, а Оттилия одновременно заплатила крупную сумму наемникам за смерть Лутвига, который досаждал ей, как бельмо на глазу.

Однако в одном молва не ошиблась: объединившись под командованием одного лидера, живые были более чем способны тягаться с мертвыми на поле битвы.

Люди похоронили погибших, а с ними и свою ненависть и присягнули на верность Хельмуту из Мариенбурга столь же искренне, как если бы он был самим Сигмаром, спустившимся с облаков, чтобы драться с ними плечом к плечу.

Бой бушевал днем и ночью целую неделю.

Ни одна сторона не отступала и не давала слабины.

Мертвые сражались за владычество.

Живые — за спасение.

Мертвецы выслали парламентеров с белым флагом перемирия. Это было неожиданно и не обрадовало оставшихся в живых бойцов.

Земля дымилась, камни и грязь шипели от жара — жидкий огонь впитался в почву и догорал там.

Каллад стоял на опаленном поле, крепко сжимая стяг Карак Садры. С силой воткнул он древко в горячую пыль и вскинул на плечо Разящий. Шип, чтобы верный топор в случае необходимости был под рукой.

Перед ним раскинулось побоище — черепа, насаженные на мечи, стервятники, расклевывающие кости, вороны, низко кружащиеся над полем, высматривая червей в плоти свеженьких покойников, — немое напоминание о цене и тщетности войны. Каллад знал, что через несколько часов эти кости опять зашевелятся, возвращаясь по воле некромантов к неестественной жизни.

Лишь Морр, наверное, был доволен плодами дневных трудов, да и то если колдуны не лишили его по праву принадлежащих богу смерти душ.

Презрение врага к жизни было ошеломляющим.

Четверо вампиров шагали по дымящейся земле, направляясь к живым. В одном из них дварф узнал Скеллана. Среди прочих была женщина, но не только это выделяло ее из маленькой компании мертвецов. Несмотря на меловую бледность и кроваво-красные губы, в ней определенно чувствовалось что-то живое.

Хельмут Мариенбургский, его сын Хелмар, Каллад и король дварфов Раззак встретились с мертвецами посреди опаленного поля. Из всех предводителей четырех армий остались только они.

Первой нарушила молчание женщина.

— Наш господин желает говорить с вами.

Далекий вой привлек внимание Каллада. Волки.

— Так что же ему мешает? — полным презрения голосом бросил Хельмут.

— Это не просьба, человек, — холодно перебил его второй вампир. — Конрад требует встречи с вожаками живых. Это не обсуждается.

— Надменность твоего хозяина исключительна.

— Как и твоя глупость.

Во время перепалки Каллад наблюдал за лицом Скеллана. При обмене оскорблениями губы вампира тронула слабая улыбка. Он был доволен собой, очевидно надеясь спровоцировать Хельмута сказать или сделать что-то опрометчивое.

— Конрад будет говорить с фон Хольцкругом, поскольку, кажется, ведьмы недочеловеков и крошки-претендента больше нет, — заявил четвертый вампир, выступая вперед. Он откинул полу плаща и положил тонкие пальцы на выкованный в форме вирмы эфес меча. — Конрад получает то, что Конрад желает. Всегда.

— Конрад таков, — в первый раз заговорил Скеллан. — Господа и дварфы, — он слегка поклонился Раззаку, — позвольте представить законного наследника фон Карштайна, Кровавого Графа собственной персоной, Конрада, воплощение Вашанеша.

Близость твари, убившей его отца, обожгла Каллада. Он невольно потянулся к знамени и выдернул его из грязи.

— Конрад получает то, что желает, — повторил Кровавый Граф, и плавно выскользнувший из ножен клинок тихонько запел, — а Конрад желает… — Он обвел взглядом живых, медленно поворачиваясь и показывая острием меча на каждого по очереди. Миновав Каллада, клинок остановился напротив Хельмута Мариенбургского. — Тебя! Или ты трус?

— Что ты несешь? — вспыхнул Хельмут. — Зачем я тебе?

Каллад ощутил на своем лице капли дождя: одну, еще одну и еще, а потом его стали хлестать упругие струи. Небеса разверзлись.

— Конрад сделает из тебя короля. Да, сделает настоящего короля, а не какого-то жалкого претендента. Конрад возвысит тебя и удостоит чести, какой ты заслуживаешь. Конрад заставит людей поклоняться тебе. Конрад превратит тебя в легенду среди мертвых. Мертвый король. Да, вот что Конрад хочет от тебя, Хельмут из Мариенбурга. Конрад хочет сделать тебя бессмертным, человек. Конрад хочет благословить тебя.

Земля под их ногами шипела — струи ливня, падая на нее, испарялись.

— Конрад сумасшедший! — гаркнул Хельмут, выхватив меч и резко отстраняя им направленный на него клинок Кровавого Графа.

Два меча скрестились всего на миг, зазубренное острие грозного Рунного Клыка Хельмута поймало костяной клинок вампира. Последний претендент повернул кисть и дернул меч на себя. Этот простой маневр с легкостью обезоружил бы врага послабее, но хватка фон Карштайна не дрогнула. Его меч плавно выскользнул из захвата Рунного Клыка.

Каллад бросился на подмогу, но Скеллан преградил ему путь.

— Это не наш бой, коротышка, — прошипел вампир, обеими руками вцепившись в топорище Разящего Шипа и тесня дварфа назад.

— Конрад счастлив, что ты решил принять его вызов, твое величество. Конрад доволен.

— Отец! — вскрикнул Хелмар, когда Конрад провел стремительную атаку, завершившуюся ударом меча в грудь Хельмута.

Лишь прочная кольчуга спасла внутренности человека. Мариенбургский пятился под яростным напором, едва успевая отражать вражеский клинок, чей хозяин явно вознамерился лишить претендента головы.

Сталь громко звенела о кость, не уступающую в твердости стали.

А Скеллан все еще не отпускал Разящий Шип.

— Не дай мальчишке убить себя, — сказал вампир и оттолкнул дварфа, так что тот шлепнулся на землю.

Хельмут споткнулся о курящийся валун, торчащий из вязкой грязи.

Конраду только это и было нужно.

Вампир кувыркнулся, меч со змейкой на рукояти извивался в его руке, как язык гадюки. Клинок легко рассек голень противника, подрезав человеку поджилки. Секунда — и Конрад уже навис над упавшим претендентом.

Небрежным движением вампир разрубил узы, скрепляющие душу Хельмута Мариенбургского с плотью.

— Вот Конрад и сдержал свое слово. Да, сдержал. Итак, быть тебе королем! Иммолай!

Каллад едва успел вскочить, чтобы остановить Хелмара.

— Сейчас не время, парень. Дерись, когда можешь убить. Не просчитайся, не отдай свою жизнь дешево, — прохрипел он, похлопывая по плечу только что осиротевшего мальчика.

Хелмар стряхнул руку дварфа и шагнул вперед, но ноги отказали ему. Упав на колени, он не закричал и не заплакал. Он просто свернулся клубком в безмерном горе и тихонько застонал от дурноты и слабости. В тот момент, когда женщина подошла к своему господину-вампиру, Хелмара вырвало.

Струи дождя текли по лицу чародейки, прилепляя иссиня-черные, как вороново крыло, волосы к коже. Она закатила глаза и, словно наслаждаясь ливнем, вскинула над головой руки. Вокруг людей и вампиров завертелся ветер. На дальнем конце поля заворочались мертвецы и поползли на безмолвный зов некроманта. Колдунья вдыхала Шайш, сметанный с обычным холодным и влажным ветром, и выдыхала магию.

Труп Хельмута из Мариенбурга содрогнулся — нежизнь коснулась и его.

Ужас объял Каллада. Повсюду вокруг двигались черные тени, слышались низкий пронзительный стон и шарканье трупов, удаляющихся от армий живых.

— Поднимись! — вскричал Конрад. — Воспрянь, мой новый король мертвецов, поднимись!

Тело неуклюже встало. Ноги с рассеченными сухожилиями не держали его.

Иммолай Фей протянула руку и поддержала воскрешенный труп, вливая черный ветер и силу в мертвые кости.

Ни Иммолай Фей, ни Конрад не заметили Хелмара Мариенбургского, подобравшего Рунный Клык и со всхлипыванием бросившегося вперед. Увидели они уже зубья меча, впившиеся в шею новообращенного зомби. Хелмару потребовалось три удара, чтобы обезглавить труп отца.

Глава 24. Иногда они возвращаются

Битва четырех армий

Время гниения

Скеллан и Каллад Страж Бури стояли по разные стороны изувеченного тела претендента от Мариенбурга.

— Я даже не надеялся на такой великолепный исход, дварф. Ты превзошел сам себя. — Скеллан пнул труп. — Столько смертей, бессмысленных в своей жестокости. Кровавый Граф сам никогда бы не устроил такого масштабного опустошения, ты ведь понимаешь, да, дварф? Ты знаешь слабину живых. Но, как все хорошее, и это должно закончиться. Все эти стремления, личные пристрастия, жадность, амбиции, похоть и прочие основные инстинкты. Люди — худший вид монстров, так что прими мою благодарность, дварф. Ты прекрасно справился со своими обязанностями, но теперь ты свое отслужил, и, как мне ни жаль говорить это, сейчас ты всего лишь провисший трос. Пора тебя перерезать.

— Ты слишком много болтаешь, вампир. Заткнись — и дерись. Сперва я убью тебя, а потом втопчу в грязь твоего проклятого хозяина.

Сын покойного Хельмута взмахнул окровавленным Рунным Клыком.

— Я снесу тебе голову, убийца!

— О, Конраду нравится. Это здорово. Много крови прольется, много, начиная с этого человечка. — Улыбка вампира была совершенно безумной.

Хелмар рванулся на врага, но дварф опять удержал его.

— Нет, мальчик. Иди, твой народ нуждается в тебе. Возглавь армию. Многое зависит от тебя. На кону не только твой гнев, человек. Ты должен думать о своих людях. Ты теперь принадлежишь им, а не себе. Будь человеком, которым ты должен быть. — Дварф ткнул пальцем в сторону Скеллана, выделяя его из группы. — Тут будет мой бой. Мой и вампиров. Наконец-то дело дошло до оплаты старых долгов. Это ты был там, на стене Грюнберга. В тот день ты убил моего отца, ты погубил мой народ, пришла пора рассчитаться, Конрад фон Карштайн. Жизнь за жизнь.

Каллад, вскинув топор, шагнул вперед.

— Конрад убил и твоего отца? — причмокнул Кровавый Граф. — Как мило. Что ж, Конрад за свою жизнь прикончил много врагов, так почему бы не двух отцов? Вы теперь породнились, вы двое. Спасибо Конраду, да, спасибо Конраду, сделавшему вас братьями по горю. Конрад непобедим. Конрад — возродившийся Вашанеш. Все должны трепетать перед его мощью. Падай к его ногам и моли Конрада о пощаде. Да, моли!

— Ох, перестань тявкать, твое безумие! — прорычал Скеллан, подражая грубоватому и немногословному дварфскому диалекту. Его терпеливое отношение к бреду сумасшедшего графа давно истощилось.

— Ты служишь дураку, Скеллан. А это, по-моему, делает тебя еще большим дураком, — сказал Каллад.

Дварф качнулся и взмахнул своим громадным топором, намереваясь отрубить ухмыляющемуся Скеллану голову. Вампир не пошевелился, пока страшное серебряное лезвие не оказалось в футе от его горла, и даже тогда он был скуп в движениях. Подавшись назад на каблуках, он насмешливо смотрел, как топор проскользнул в пальце от его носа. Ухмылка ни на миг не сошла с губ бестии.

— Предсказуемо, дварф, — фыркнул Скеллан, шагнул ближе и с силой хлопнул противника по шлему, так что в ушах дварфа еще много часов стоял звон.

Каллад провел еще три атаки, и ему удалось ранить вампира в левую руку — Скеллан подвернул лодыжку, запнувшись об острый камень, сделал неверный шаг и не сумел уклониться.

Вампир попятился и ощупал глубокую рану.

— Ты за это заплатишь, коротышка! — с яростью пообещал Скеллан и ринулся вперед, освобождая своего зверя. Лицо его исказилось от гнева.

Он взревел и начал теснить соперника, шаг за шагом, удар за ударом. Отразить такой напор дварф не мог. Топор его взлетал и падал, постоянно промахиваясь. В конце концов, кулак Скеллана врезался в нос Каллада, сломав хрящ, а второй заехал по лбу, над глазом. Полилась кровь.

Вокруг них ожило поле боя. Живые видели подлость фон Карштайна, видели, как пал их последний сеньор, и, объединившись, обратили общую ярость на мертвецов. Некроманты Кровавого Графа ответили черной магией. Тучи разошлись, но вместо яркого солнечного луча с небес на землю упал могучий Шайш, черный ветер, стирающий все краски мира. Грянул гром, хлынул ливень — не каплями, но потоком, превращая поле в раскисшую грязь, поднимая над раскаленной землей завесу пара.

Потом полетели мухи.

Густые облака кровососов вились над живыми, забираясь в ноздри и глаза, проникая в рот и горло, душа и слепя людей. Армии людей натыкались на шатающихся зомби, разлагающиеся пальцы срывали с противников доспехи, отнимали оружие, увлекали наземь и втаптывали в скользкую жижу.

Прилив смерти подхватил и Конрада, его зловещий меч прорубал в рядах живых кровавый проход, устланный дымящимися внутренностями. Иммолай Фей шагала за графом, шепча заклинания, поднимающие убитых, и они успевали увидеть, как уже безболезненно разматываются в их руках петли выпавших из вспоротых животов кишок.

На взбаламученной грязи лопались пузыри — это древние мертвецы торопились выбраться из-под земли. Кости людей и животных отвечали на зов некроманта. За сломанными оленьими рогами следовали удлиненный волчий череп с пустыми глазницами и конский скелет. Разложившиеся остовы зверей и людей утратили многие части и перепутались, однако это не мешало им возрождаться к нежизни.

Но мир Скеллана сузился до них двоих — до него и дварфа. Остальные пусть катятся в ад, полыхая синим пламенем, поджигая по пути землю, камни, траву, грязь, — плевать!

Он кинулся на Каллада, повергнув дварфа на колени яростным шквалом ударов, потом подпрыгнул и словно завис на секунду в воздухе, прежде чем выгнуть спину и пнуть противника сапогом в висок. Вампир почувствовал, как подалась кость. Дварф растянулся в грязи, топор выскользнул из обмякших рук. Оглушенный, избитый, он поднял затуманенный взгляд.

Зазвенела сталь — Скеллан выхватил меч и застыл над дварфом, готовясь нанести смертельный удар.

Он замахнулся, но клинку не суждено было достигнуть цели.

Парализующий, калечащий удар обрушился на основание позвоночника Скеллана, а второй — на затылок вампира. Меч выпал из разжавшихся пальцев. Третий и четвертый удары пришлись по спине и уху. Где-то за глазами взорвалась боль.

Вампир пошатнулся, ноги его подогнулись, и он упал рядом с дварфом. Оскальзываясь в грязи, Скеллан с трудом перевернулся на спину, чтобы увидеть, кто же напал на него.

На вампира сверху вниз смотрел призрак.

И хотя лицо его было изуродовано, оно все же осталось до боли знакомым. Всего мгновение Скеллан думал лишь о том, что мертвец откликнулся на зов некроманта, но тут же сомнение охватило вампира. Он почти забыл, каково на вкус это чувство, и ему не понравилось напоминание о терпкой горечи неуверенности.

Он попытался встать, но призрак прижал тело поверженного врага слишком уж реальной ногой.

— Я должен был догадаться, что весть о твоей гибели слишком хороша, чтобы быть правдой, Волк.

— Иди, — бросил Йерек дварфу.

Он не стал смотреть, последовал ли дварф его совету. Волк пнул Скеллана в бок с такой силой, что почти вырвал его из цепкой слякоти.

За долгие месяцы изгнания Скеллан превратился в одно из лиц, преследующих Волка. Не Конрад, не Влад: Скеллан. Его зло было тонким, коварным и далеко идущим.

Волк снова ударил вампира, на этот раз в скулу под правым глазом. Лопнула кожа, треснула кость, и в глазное яблоко вонзился острый осколок. Скеллан дернулся и рухнул навзничь. Йерек поднял его за грудки и еще раз швырнул на землю ломающим хребет приемом.

— Рад снова видеть тебя, — прохрипел задыхающийся вампир, зажимая рукой поврежденный глаз.

— Назови мне причину, Скеллан, всего одну, чтобы прикончить тебя и завершить дело.

— Ты продолжал следить за мной, да?

Неестественная тьма, висящая над полем боя, медленно рассеивалась по мере того, как живые оттесняли мертвых.

— Зря ты насмехался надо мной, Скеллан, — холодно заметил Йерек.

— Знаю, но что мне было делать? Такова уж моя природа. Зачем ты вернулся, Волк? — Скеллан хотел подняться, но каблук Йерека обрушился на его переносицу. Вампир опять растянулся в вязкой мути, стукнувшись головой о зазубренный край камня. — Я убивал людей и за меньшее, Волк, помни это.

Лицо его превратилось в кошмарное месиво, нос провалился, кожа на лбу повисла лохмотьями, обнажив гладкие кости. Длинный белый осколок, засевший в слепом глазу, дополнял картину.

— За ним, — сказал Волк, мотнув головой в сторону безумно хохочущего Кровавого Графа, прорубающего кровавую просеку в гуще людей. — Его надо остановить.

— Не могу не согласиться. — Скеллан закашлялся и потрогал костяную занозу. — Но этого недостаточно, не так ли? Мы цепляемся за свои дурацкие идеи, когда существует простое решение. Ты хочешь, чтобы он исчез, я хочу, чтобы он исчез, и все же вот мы здесь — снова враги. — Резким движением он выдернул кусочек кости из правого глаза, и по щеке вампира потек белесый студень. — Но если я тихо работал, постепенно уничтожая все, чем он является, ты пропал, только чтобы вернуться с заявлением, что наш сумасшедший граф — твой заклятый враг? Это весьма… мелодраматично, а, Волк? — Он держал зазубренный осколок двумя пальцами, изучая его уцелевшим глазом. — Неужто ты ничему не научился от фон Карштайнов? Во всем есть красота, даже в предательстве. А знаешь, ударь ты чуть-чуть сильнее, и у меня могли бы быть действительно серьезные неприятности. А так, думаю, останется только мерзкий маленький шрам.

Скеллан отшвырнул кость.

Йерек взглянул на ненавидимое им существо. До сего момента он искренне верил, что Скеллан нырнул в вампирскую сущность на предельную глубину, доступную бывшему человеку.

Но он ошибся.

— Покажи руки.

— Что?

— Делай, что велено. Покажи мне свои руки.

Скеллан вытянул руки. Никаких колец.

Разочарование охватило Йерека. Он всецело отдался приливу черного гнева, хлынувшего в его кулаки, раз за разом опускающиеся на лицо Скеллана, стирая с губ проклятую ухмылку, превращая рот в обрывки губ, застрявшие между пеньками зубов.

Он не остановился, пока Скеллан не перестал сопротивляться. Волк пинал вампира, вбивал его в землю и вдруг замер. Так просто было бы покончить со всем, прирезать Скеллана, избавить мир от его скверны, но Йерек не мог этого сделать. Да, ему, несомненно, хотелось поступить так, но он не мог, физически не мог. Слова Скеллана удерживали его руку. Что если это правда? Что если Скеллан действительно желает смерти Конрада, а не захвата его трона?

Что если все преступления, совершенные этой тварью, все зверства, порожденные его руками, привели вампира к осознанию того, какую угрозу представляют мертвецы для Мироздания? Что если?.. Волк не мог ответить ни на один из вопросов, мечущихся в его голове, точно слепые вороны, сталкиваясь, налетая друг на друга, отчаянно хлопая крыльями, какофонией карканья изгоняя все надежды на разумные мысли. Что если Скеллан — союзник, пусть и самый невероятный?

Он не мог убить его. Не мог нанести последний удар, хотя и знал, что, если бы роли переменились, Скеллан на его месте не испытал бы ни малейших угрызений совести.

Йерек оставил Скеллана валяться в грязи.

Битва продолжала бушевать.

Он не знал, куда повернуть. Огромный кусок жизни посвятил Волк охоте за перстнем фон Карштайна. После схватки с Конрадом было легче исчезнуть, чем возвратиться домой.

Домой? Смешно. У него нет дома.

Он застрял между двух миров, миром людей и царством нежити, и ни в одном из них ему не были рады.

Йерек чувствовал себя призраком, обреченным скитаться по Старому Свету, пока не найдет проклятое кольцо и не обретет, наконец, покой. А до тех пор он мог лишь мучить себя, преследуя живых и мертвых, скрываясь вне их миров, лишь заглядывая туда украдкой и ища, ища…

Он видел, как дварф, пошатываясь, бредет к палаткам, и чувствовал тягу магии некроманта, но не знал, куда направиться. Ни один лагерь не ждал его. Волк проклял себя за глупость, приведшую его на это чужое поле, но он всегда знал, что не мог не оказаться здесь. Он должен рыскать среди мертвых. Он должен найти кольцо. Кольцо необходимо уничтожить. Он не мог позволить перстню попасть в руки безумца вроде Конрада или, хуже того — аморального убийцы, такого как Скеллан.

Йерек зашагал прочь от бойни.

Он пошел за дварфом к шатрам лекарей. Война — это не одно сражение, это нескончаемая игра на выживание, это безжалостный жернов, снова и снова перемалывающий врагов. Сегодня фон Карштайн проиграет, все признаки налицо. Пронзающие тучи солнечные лучи бросали на поле золотой свет, разгоняя тени. Тени возвращались, приглушая сияние, но это уже не имело значения, тьма показала свою слабость и уязвимость — и это давало свету надежду. Живые наступали, атакуя мертвых.

А потом из расселин на горных склонах пришло спасение: длинная извилистая река скатилась в ущелье мрака и разлилась по равнине — этапа подмогу прибыла тысяча дварфов под знаменами Жуфбара.

Рядом с ними скакали улюлюкающие всадники с флагами Мариенбурга, их начищенные доспехи ловили мимолетные вспышки света и многократно отражали их. Они ворвались на поле с копьями наперевес, кося ряды безмозглых зомби, слишком тупых и неповоротливых, чтобы убраться с дороги конницы. Копыта крушили черепа, дварфы довершали работу.

Мертвецы были разгромлены.

Сегодня победили живые.

Прогони врага раз — и на следующий день он вернется обновленный, окрепший, готовый стать твоей погибелью.

Йереку совершенно не хотелось обнаруживать себя, но он знал, что его единственная надежда — дварф и его народ. Они поклялись искоренить вампирскую породу и объединились ради общего дела. Лишь они — его шанс уничтожить Конрада, даже если при этом придется принести себя в жертву.

Живые возбужденно вопили, но это были не бурные радостные крики победы, а отчаянные крики облегчения. Они спасены, но они не победили. А это разные вещи.

Йерек следил за дварфом. Волк на удивление легко проник в лагерь и пока, несмотря на свою природу, оставался незамеченным.

Он еще не знал, как сдружиться с дварфом. Йерек подумывал о том, чтобы заявить, что он спас дварфа от Скеллана и теперь тот у него в долгу, но хотя это, возможно, и сохранило бы ему жизнь, хотелось бывшему бойцу совсем другого.

Пожелает ли дварф связываться с мертвецом, меняя одно зло на другое? Кроме того, когда дело будет сделано, не повернет ли дварф против него?

Поразительно было то, что, пройдя через пытки нежизни, Йерек радовался перспективе наконец обрести покой. Он не боялся окончательной смерти, даже если она означала разрушение всего, чем он был. Здесь, сейчас он с распростертыми объятиями встретил бы прекращение своего существования. Если кольца больше нет, то эту цену стоит заплатить.

Годы борьбы против своей сути могут, наконец-то, закончиться здесь, на этом поле.

Вот зачем он вернулся, вот истина, которую Волк скрывал даже от себя.

Он знал, что это его первый ход в эндшпиле.

Выручив дварфа и появившись перед Скелланом, он ускорил события. Он мог бы прятаться в тени, охотясь за подсказками, прослеживая путь кольца, но, выступив из укрытия, сознательно выбрал роль катализатора. Теперь все завертится вокруг него. Будут совершаться ошибки, срываться планы, открываться секреты. И один из них приведет к перстню. Должен привести.

Когда дварф прошел мимо, Йерек выскользнул из тени и, зажав ладонью рот дварфа, прошипел, пока пленник не начал сопротивляться:

— Тсс. Я друг. — И убрал руку.

— Ты мне не друг, урод.

— Будем надеяться, к концу ночи я им стану, — пообещал Йерек.

Дварф выслушал его.

— Какого дьявола я должен тебе верить?

Йерек понимал, что он сам и слова его далеко не убедительны.

— Из-за того, кем я был, а не кем стал, — сказал он, надеясь, что этого достаточно. — Потому что как Белый Волк Миденхейма я отдал жизнь, пытаясь защитить то же, что сейчас защищаешь ты, и потому что искра того, что делало меня мной, отчего-то горит во мне до сих пор. Не знаю, сколько это продлится, но пока она не погасла, я призрак, застрявший между землей живых и племенем гнили и тлена. В обоих мирах я ничто и потому и там и там могу передвигаться незамеченным. Я способен проникнуть туда, куда не попасть тебе, могу подобраться к Конраду близко-близко и убить его, если все должно завершиться именно так. Я не хочу закончить, как они.

— И что ты просишь у меня взамен?

— Помощи.

— Продолжай.

— Ты знаешь историю первой войны?

— Я в ней участвовал.

— Тогда ты в курсе, что в ней победили хитростью, а не силой. Фон Карштайн обладал талисманом невероятной мощи, воскрешающим его каждый раз после гибели. Этот талисман похитили во время осады Альтдорфа, что позволило сигмаритам убить графа раз и навсегда.

— Я знаю, — сказал дварф. — Кольцо графа-вампира. Вор украл его и передал жрецам.

— Да, кольцо фон Карштайна — только я ни на секунду не верю, что вор отдал его святошам. Что-то я не видел перстня в могиле и не думаю, что его положили в какую-нибудь шкатулочку и оставили на ночном столике. Я должен найти вора, взявшего кольцо. Я должен убедиться, что проклятая штука уничтожена. Вот какая помощь мне нужна от тебя.

— А кто тебе сказал, что я вообще знаю что-то о каком-то кольце?

— Ты сам, только что. Я сказал — талисман, ты сказал — кольцо.

— Я мог услышать об этом в любой пивнушке Империи.

— Да, мог, но не услышал, верно?

— Нет, я встречался с вором. И своими глазами видел, чем он расплатился за свой героизм. Кольца у него нет, поверь мне на слово. Талисман забрал кто-то из твоего племени. А вору отрубил руки и бросил умирать, да только он не умер.

Йерек долго молчал, а потом заговорил так, словно и не слышал дварфа:

— Я видел знамя, которое ты нес в бой, и узнал герб Карак Садры. Я знаю, что произошло с этой твердыней, дварф. Знаю, кто в ответе за ее крах. А значит, я знаю, кто ты. Ты — последний из своего клана, и знание это дает мне ключ к тебе и твоим поступкам. Я знаю, что движет тобой, понимаю гнев, кипящий в твоем сердце, понимаю жажду мщения лучше, чем кто-либо другой, с кем тебе доводилось встречаться. Ты затаил смертельную обиду на чудовище, погубившее твой народ. Такой же груз отягощает и меня — у меня свои счеты с монстром, превратившим меня в то, что я есть. Я не отступлю и не позволю им проглотить мой мир, не буду стоять и смотреть, как свет погружается в вечную ночь, становится обителью крови и скорби. Нет, дварф, этого нельзя допустить, и ответственность ложится на таких, как мы. Но именно так и случится, если то, что ты сказал, — правда. Перстень не должен украсить палец вампира. Мир не переживет еще одного властелина, подобного моему родителю.

Откровенная исповедь шла вразрез со всеми инстинктами Волка, но он не хотел, чтобы между ним и дварфом стояла ложь, если от этого зависит, склонится ли дварф на его сторону.

— Ты говоришь, что ты и он… ты и этот псих… вы братья?

— В некотором роде, дварф, но не в полном смысле, между нами нет родства, нет уз близости. Он — паразит, и обращаться с ним нужно соответственно.

— И все же вы братья по крови. Братья с тварью, убившей моего отца.

Волк не мог отрицать правды — и не стал.

— Когда ты увидишь, что зверь взбесился, что ты сделаешь? — спросил Йерек.

— Положу конец его страданиям.

— Вот так и с моим братом, дварф. Он зверь, которого надо избавить от мучений. И мир надо избавить от мучений, причина которых — он.

Итак, в последней войне победили хитростью, а не силой, и даже не принесенными жертвами. Вор выиграл войну, похитив то, что имел фон Карштайн, — его неуязвимость. Как только граф лишился кольца и стал смертным, война перестала чем-то отличаться от других войн. Любой клинок мог повергнуть графа-вампира, и необязательно, чтобы его держала рука посланца Сигмара или Ульрика. Эту войну можно выиграть точно так же. Кровавый Граф бесталанен, и пока он не завладел перстнем фон Карштайна, омерзительный фокус возвращаться, возвращаться и возвращаться ему не под силу. Он просто безумец, для которого некроманты поднимают армады трупов. Он тень своего родителя и знает это. Ненависть к себе и сомнения снедают его. Он старается переделать себя, старается создать легенду, но те, на кого он полагается, — что ж, они тоже не бессмертны, другими словами, их не так уж трудно убить. Не станет их — и война неизбежно закончится.

— Мне это не нравится, — проворчал дварф, потирая шею, — но чего ты добиваешься, ясно. Что ж, в этом есть смысл.

— Не нужно, чтобы тебе нравились мои слова, дварф, просто прими их как факт. Я меньше чем человек, больше чем вампир, я нечто иное, полное и все же незавершенное. Я не предан мертвецам. Я сделаю то, что делал всегда, всю свою жизнь, — встану на защиту живых. Я не требую от тебя выплатить долг, хотя мог бы — ведь ты обязан мне жизнью. Я знаю ваши обычаи, знаю, что значит спасти дварфа. Ты теперь принадлежишь мне, но это не важно. Я хочу, чтобы ты помог мне добровольно — или не помогал вообще. Не хочу, чтобы ты страдал, меняя убеждения. Нет, я прошу лишь, чтобы ты помог не допустить возвышения тьмы и голодного бога в наше время — и во время наших детей. Я прошу тебя поступить так, как будет правильно. Ты уже доказал, что знаешь о воре и кольце больше, чем я раскопал за долгие месяцы поисков. Вместе мы способны на то, что не потянем в одиночку. Итак, дварф, по рукам?

Он изучал лицо дварфа, видел, как тот борется с естественной ненавистью к зверю, которым стал Йерек, к кровному родственнику твари, уничтожившей его народ, как пытается ухватиться за что-то, что осталось в Волке от человека, — и во что он мог бы поверить.

Наконец дварф кивнул:

— Да, и исполни то, о чем говорил, подберись к некромантам и убей их, если сможешь, но безумный вампир — мой. — Каллад Страж Бури плюнул на ладонь и протянул руку Волку. — И когда это будет сделано, мы займемся твоим проклятым кольцом.

Они ударили по рукам, скрепляя договор.

Глава 25. Убить пересмешников

Черный Торфяник

Время распада

Смерть приходит ко всем живущим, никому не избежать ее, и нет от нее спасения. Смерть — великий разрушитель; смерть — завоеватель, уравниватель, осквернитель, грабитель.

Смерть. Его дар живым.

Разум Конрада фон Карштайна пребывал в полном смятении. Незнакомые, будто чужие мысли тянули его во все стороны. Он разрывался. Он слышал голоса: не реальные, звучащие внутри него. Они мучили его, глумились над его неудачами. Самый громкий — о, самый громкий принадлежал голове из его разлагающейся галереи. И хотя череп Йоханнеса Шафера был давным-давно убран, голос этого человека непрерывно гудел в ушах графа, ноя, и жалуясь, и стеная.

Он кричал. Он колотил себя по вискам, пытаясь прогнать голоса, но они не покидали его и никогда не оставляли в покое.

Шафер был мертв. Конрад не помнил, как он убил этого человека, помнил лишь, что убил и что негодяй был доносчиком. А сейчас, точно в качестве кары, он таскал его призрак в своей голове.

— Оставьте Конрада, оставьте его! — взвизгнул Конрад, яростно крутясь волчком. Он схватил со стола карту и разодрал ее в клочья. Рядом, возле кубка с темной жидкостью, лежал его меч. В гневе граф смахнул оружие, и оно громко лязгнуло, ударившись о пол. Некроманты, Иммолай Фей и Невин Кантор, попятились перед его безумием. — Не вы! Вы! — Они понятия не имели, велят ли им уйти или остаться. — Повинуйтесь Конраду! Служите ему всем сердцем, или он сожрет его, понятно?

Никто не произнес ни слова.

Честно говоря, чародеи не знали даже, обращается ли Кровавый Граф к ним или отвечает в бреду какому-то невидимому собеседнику, чьи речи наполняют его голову.

Они пребывали в неустойчивом равновесии: колдуны не могли доверять хозяину, а он не собирался верить им. Конрад знал, что они плетут за его спиной интриги. Скеллан доложил ему. Скеллан, последний верный солдат. Скеллан, бедный, жалкий Скеллан. Война почти раздавила его, но он упорно противился смерти.

Лишь одна жалость останавливала руку Конрада, жалость к себе, а не к Скеллану. Он жалел, что этот несчастный был самым близким ему существом, заменой друзей, семьи, любовниц; он жалел, что все вокруг стремятся столкнуть его с высокого трона. Жалел, что жизнь сузилась до выбора: убивать или быть убитым.

Он никогда не боялся нести смерть в мир. Смерть — его единственный настоящий талант, его дар.

Конрад услышал покашливание и обернулся.

— Вызвал демона, — буркнул он, увидев неуклюже вошедшего в комнату Скеллана.

Гамайя волочил левую ногу, правая рука его беспомощно висела, он заметно исхудал и ослаб. Мышцы вампира атрофировались с удивительной скоростью, словно Скеллан утратил волю и потерял надежду исцелиться, поддавшись естественному распаду любой плоти. Он уродливо горбился, поврежденные кости плеч не давали ему распрямиться.

Кроме того, на лице вампира было ясно написано, какую дань заплатил он войне. Сетка шрамов закрывала правый глаз, лишь узкая щель отмечала то место на плоской лепехе плоти, растянувшейся от носа до лба, где сверкало когда-то пронзительное око. Мало кто узнал бы сейчас прежнего Скеллана.

Он отказывался сказать, кто это с ним сделал, хотя Конрад кое-что подозревал. Среди живых мало великих героев, лишь горстка людей способна противостоять такому коварному и ловкому вампиру, как Скеллан.

— Ты желал меня видеть?

Голос Скеллана прозвучал без всякого почтения. Враг выбил из него какое бы то ни было уважение. Со временем Конрад разберется с этим, но не сегодня. Сегодня ему нужна хитрость Скеллана, чтобы расправиться с силами живых, идущих под знаменами Хелмара Мариенбургского. Да-да, Скеллан хитер, он и сам замышляет недоброе, его гамайя стремятся свергнуть графа, но Конрад не какой-то там зверь, Конрад — возродившийся Вашанеш! Конрад велик. Конрад бессмертен!

— Да-да-да, Конрад желал, да. Конраду нужны твои мозги. Эти двое притворяются преданными, но они отказали Конраду.

— Так заставь их. Это просто. Отбери у них что-нибудь и пригрози уничтожить. Что они любят больше всего на свете?

— Ничего, — рассердился Конрад.

— Неверно, твое безумие, они любят свои книги. Они любят безделушки и сокровища, которые ты им дал. Они любят свою силу. Отбери это у них. Отбери все, если они не сделают то, что ты приказываешь.

— Ты не можешь! — воскликнула Фей.

Кантор отвесил женщине тяжелую пощечину. Она взвилась и свирепо оскалилась. Скеллан хрипло рассмеялся.

— Видишь, Конрад. Пригрози отнять у них игрушки, и они быстро перегрызутся друг с дружкой. Для этого я тебе не нужен.

— Конрад услышит правду, а ты его правдосказ, Джон Скеллан, так что говори. Когда ты смотришь на поле, что ты видишь?

— Что я должен сказать? Кровопролитие, опустошение, страдания? Я вижу мир боли.

— Но разве этого достаточно? Разве это удовлетворяет тебя? Разве открывает путь в царство мертвых? А?

— Ты желаешь правды? — спросил Скеллан и неловко отступил в сторону, чтобы откинуть полог шатра.

Холодный тяжелый воздух, насквозь пропитанный запахами крови и мочи, хлынул в палатку. За ним ворвались звуки битвы, звуки смерти и умирания, глухое мычание зомби, скрип и оханье скелетов, верещание духов, вой волков, контрастирующий с мучительными криками живых, звон стали, стук костей, влажный шорох рвущейся плоти.

— Да, Конрад услышит правду.

Скеллан смотрел на него, и в его единственном глазу пылала ненависть.

— Думаю, с тобой покончено, Конрад. Думаю, твои баловни повернули против тебя, и ты ни черта не можешь сделать, чтобы помешать этому. Едва ли ты видишь это, ты ведь слеп. И Кантор, и Фей мечтают о владычестве. Они видят мир, вылепленный тобой, и думают про себя: это сделали мы, а не он. И они правы, потому что без них ты ничто, и здесь, на этом выжженном болоте, ты будешь уничтожен, мало-помалу. — Он глотал слова, потому что, сердясь, не мог справиться с изуродованными губами. — Они не пишут славную историю твоей жизни и не поддаются чепухе, которую корябает в твою честь Константин. Тебя запомнят таким, каков ты есть, — жалким невменяемым идиотом. Вот тебе моя правда.

— Ты хочешь разгневать Конрада? Хочешь, чтобы он впал в бешенство? Конрад понимает твою боль, понимает, что ты уже не тот, что раньше, и бранишь его величие, чтобы облегчить свои страдания. Конрад понимает, но Конрад не прощает. О нет, Конрад не прощает неуважения.

Скеллан улыбнулся, насколько позволили ему остатки рта.

— Зачем мне прощение Конрада? Конрад ничего не значит для меня. — Он покачал головой, словно раздраженный тем, что привычка Кровавого Графа говорить о себе в третьем липе перекинулась и на него. — Кто контролирует твоих гамайя, твое безумие? Кстати, вопрос риторический. Я. Нам с тобой это прекрасно известно. Каждый во втором поколении избран мной. Так кому они преданы? Ну же, ответь, догадайся.

— Тебе! — рявкнул Конрад, и зверь под его кожей тоже взревел. Лоб его раскололи морщины, нос утолщился, рот растянулся в свирепом оскале.

— Мне, — подтвердил Скеллан. Он не выпускал своего зверя.

— Кто верен Конраду? Кто?! — ярился Кровавый Граф, мечась по палатке. Он схватил Иммолай Фей за горло, рванул ее к себе, увидел в глазах женщины страх, насладился им и рявкнул ей в лицо: — Ты верна Конраду, сука?!

Несмотря на всю свою магию, она не нашла ответа. Она боялась графа.

Молчание стало приговором. Кому еще бояться, если не предателю?

Граф отшвырнул женщину и повернулся к Кантору. Подонок вскинул руки и выплюнул проклятие, ударившее Конрада в живот, перевернувшее его внутренности. Сначала он не понял, что чувствует, не осознал серьезности происходящего, а некромант продолжал плести свои злобные чары. Пожар охватил черное сердце графа, и левую руку, и левый бок. Он не стал ждать, чтобы посмотреть, что же с ним такое творится, он перебросил некроманта через стол, и тот врезался в холщовую стену шатра. Озверевший вампир навис над Невином Кантором, готовясь осуществить свое правосудие.

— Ты присягнешь в верности Конраду, духу возродившегося Вашанеша. Клянись — или умрешь немедля.

— Сперва я поставлю твою армию на колени, — выдохнул Кантор. — Ты, тупица, убей меня — и твоя власть над мертвецами исчезнет. Неужели ты зашел так далеко, что не сознаешь этого? Твое войско существует лишь благодаря мне. Повелитель здесь не ты, Конрад, а я — и она, — он мотнул головой в сторону Иммолай Фей, — она, моя черная королева. Ты создал империю на прахе, Конрад, вот она и рассыпалась. Таков ход вещей.

— Нет. — Конрад не верил своим ушам. — Нет, нет, нет, нет.

Кантор поднялся, презрительно ухмыляясь.

— Ты слышишь, Конрад?

— Конрад ничего не слышит.

— Точно, и тишина эта зловеща, не правда ли, с учетом того, что мы на поле боя? Где крики умирающих? Где лязг мечей?

— Что ты наделал?

— Только то, что обещал, — отозвал своих мертвецов. Они больше не сражаются за тебя. Они ждут моего приказа, они чувствуют, что мой гнев направлен внутрь — на тебя, Конрад. Слышишь, как они идут? Слышишь скрежет костей, шарканье ног? Они идут за тобой.

Конрад оттолкнул Скеллана и вылетел из палатки на жестокий дневной свет. Солнце обожгло кожу. Он взглянул на небо, на золотой шар, висящий над головой, и закричал:

— Где тьма? Конрад велит — да будет ночь!

Из шатра спокойно вышел некромант. За ним шагнул Скеллан. В его правой руке что-то поблескивало.

— Да ты и вправду дурак, а, фон Карштайн? — выплюнул Кантор. — Ты грозишь небесам и даже не смотришь на землю. Оглянись — твоя гибель близка.

— Измена, — прошептал Конрад, увидев, как мертвецы дерутся друг с другом, как вампиры барахтаются в безбрежном море зомби Кантора и Фей. Мертвецы шли за ним: мертвецы, его мертвецы. — Бейтесь! — взвыл Конрад. — Крушите живых!

Бесполезно.

— Твое время истекло, Кровавый Граф, — самодовольно бросил Кантор.

Эти слова стали его последними словами, Скеллан вонзил тонкий кинжал в спину некроманта, между третьим и четвертым ребрами, погрузив нож глубоко в сердце чародея. Губы колдуна шевелились, но он не мог выдавить ни звука. Белый туман выполз изо рта Кантора и сгустился, обретая форму гнусной твари. Конрад знал, что видит, как знал и то, что не может видеть этого. Сущность Кантора, его душу. Взвыл ветер, молния расколола чистое голубое небо, грянул гром — и туман рассеялся. Покой и безмятежность воцарились над Черным Торфяником.

Только тогда тело рухнуло.

И тут же порабощенные Кантором мертвецы попадали все, как один. Черная нить Шайша, привязывающая их к нежизни, оборвалась.

Вороны кружили над полем, садились на крыши палаток, на трупы, на камни и насмешливо, почти по-человечески харкали: он идет… он идет…

Конрад кинулся в гущу окруживших его птиц, разгоняя их.

Они нехотя поднялись, каркая, каркая, каркая безостановочно: он идет…

Иммолай Фей пыталась управлять своими зомби, пыталась шипящими заклинаниями поднять из грязи мертвецов Кантора, но вампиры уже набросились на них.

Мертвецы уничтожали друг друга. Живым оставалось лишь наблюдать.

— Убейте их! Убейте их всех! — ревел Конрад, как одержимый носясь по полю боя кругами, вспугивая черных птиц.

Скеллан удовлетворенно улыбнулся.

Силы живых воспряли, крах врага придал им новую мощь.

Они потрясали мечами и копьями, их сапоги разбрызгивали слякоть, они спотыкались и падали, и вставали, и продолжали наступать, оглашая воздух жуткими криками.

В тот день к мертвым пришла истинная смерть.

Конрад застыл, прекратив воевать с воронами.

Из залитого кровью, разоренного Черного Торфяника навстречу ему поднялось лицо из прошлого, лицо призрака.

— Конрад убил тебя, — сказал он, не замечая, что раздавил и мнет в руках тело пойманной птицы.

Перед ним стоял Йерек фон Карштайн.

Рядом с ним хмурились пара дварфов и мальчишка Хелмар, стискивающий в потных ладонях Рунный Клык, меч своего отца.

А вокруг бушевала битва, живые истребляли мертвых.

Скеллан хотел остановить дварфа Каллада, но мрачный Груфбад тряхнул бородатой башкой:

— Прочь с дороги, урод, это касается только меня и того, кто убил моего отца.

— Убей его! — взвыл Конрад, но Скеллан, к ужасу графа, покачал головой.

— Ты должен сам отвечать за свои поступки, Конрад, — сказал Скеллан, ухмыляясь. — Сдается мне, мир пришел рассчитаться с тобой.

— Ты сказал «нет»? Конрад убьет тебя, если понадобится, и ты тоже умрешь, коротышка. — Кровавый Граф потянулся к мечу, мечу со змейкой на эфесе, мечу, всегда висевшему у него на боку, но его там не было. Оружие осталось в шатре — под столом. Он сам сбросил его, когда гневался. — Конраду не нужна сталь!

Он кинулся на первого дварфа, и тот встретил атаку головой, боднув Конрада в лицо. Ярость задушила все иные чувства вампира. Конрад вцепился в бороду дварфа, но тот даже не поморщился.

Вдруг грудь Конрада точно огнем опалило, он опустил взгляд и увидел вонзившееся в его тело лезвие огромного топора.

Когда дварф выдернул оружие, граф закричал, и крик его был ужасен.

Но когда топор дварфа вновь опустился, второй вопль вампира показался всем еще страшней первого.

И все же он не падал. Конрад поймал топор и оттолкнул его от себя, а Каллада ударил в висок и заревел, раздираемый животной яростью, но тут его обхватили чьи-то руки. Вампир не мог разорвать железных объятий, он корчился, дергался, визжал — тщетно.

Каллад шагнул ближе, вскинул топор, чтобы отрубить твари голову, но Хелмар остановил его:

— Он убил и моего отца, дварф. Я должен закончить дело. Это нужно мне, это нужно моим людям.

Каллад взглянул на юного воина, и что-то в лице молодого претендента сказало ему, что мальчику это нужно больше, чем Калладу. Нужно, чтобы обрести покой.

— Да, парень, правосудие уже свершилось, кто бы ни нанес последний удар. Давай.

И дварф отступил.

Хелмар встал над Конрадом, Груфбад держал вампира.

Юноша поднял Рунный Клык…

В глазах Конрада мутилось. Он видел Скеллана. Видел призрак Йерека. Видел тело Иммолай Фей и ее сердце, зажатое в кулаке Волка. Он видел дварфа.

Ноги его подкосились.

Издевательски каркали вороны. Он видел их повсюду, тьму черных птиц, и в их глазах граф разглядел истинный источник измены и в свой последний миг понял, что расправился с ним один из своих.

— Конрада предали, — выдохнул Конрад.

Темнота смыкалась вокруг него. Граф потянулся к Волку, своему правдосказу.

Он так и не почувствовал удара, лишившего его головы.

Эпилог. Черный Торфяник

Каллад Страж Бури стоял над трупом Кровавого Графа.

Он отомстил. Отомстил за своего отца. Отомстил за свой народ. И все же… и все же он ничего не чувствовал.

Смерть врага не принесла ему удовлетворения. Он был пуст.

— Пора уходить отсюда, — сказал Джон Скеллан и словно развернул свое искалеченное тело, как разворачивают скомканную бумагу. Он вытянулся в полный рост, управляя мускулами и заставляя ноги повиноваться. Охнув, он вправил плечо. Рука по-прежнему висела плетью, на лице не изгладились отметины побоев Йерека, но осанка вампира вновь стала гордой, точно он сорвал маскарадный костюм беспомощности. — Я не из тех, кто проигрывает, а, Волк? Я выполнил свою часть сделки, а теперь и ты выполнил свою. — Он повернулся, но вдруг остановился. — Ты здорово действовал, дварф, по-настоящему здорово. Не думал, что в тебе это есть. Возвращайся в свою нору в земле. Величайший из них идет. Ни к чему тебе видеть его возвращение.

Пара воронов опустилась на плечи Скеллана, один на левое, другой на правое, и хотя свирепый ветер мгновенно унес их насмешливое карканье, все стоявшие здесь могли бы поклясться, что услышали имя:

Маннфред.