Грехи моих братьев / The Sins of My Brothers (рассказ)

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Грехи моих братьев / The Sins of My Brothers (рассказ)
Автор	Петер Фехервари / Peter Fehervari
Переводчик	Str0chan
Издательство	Black Library
Входит в сборник	Наследники / The Successors
Год издания	2022
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Где Ангелы Сияющие прежде воспаряли на пылающих крыльях, Ангелы Кающиеся ныне обвиняют от имени Императора.

Когда-то этот орден мнился оплотом культуры, свободным от проклятия Черной Ярости, но явился таинственный пророк и показал воинам их истинную суть. Началась междоусобная война, жестокая в своей краткости, в ходе которой братья избавились от библиариума и уничтожили все великие творения капитула. Так родились Ангелы Кающиеся.

Стремление к знаниям не уступает в спесивости стремлению к красоте. Оба искания зиждутся на высокомерии, однако грех любопытства все же режет глубже, и рана после него шире.

Шестнадцатый псалом «Завета Терниев»

У меня есть для тебя история, но не «хорошая» – ни в одном из смыслов этого изворотливого слова. В ней нет ни драматичной сюжетной арки, уходящей ввысь, ни морального урока, который нужно втолковать, не говоря уже о мощной развязке, что вознаградила бы тебя за внимание. Таким дивным сагам место в прошлом моего ордена, как и воспетым в них героям. Их предостаточно в летописях Ангелов Сияющих!

Но Сияющих больше нет.

Вот, я произнес это, хотя признание отдает горечью, как и мой будущий рассказ. Честно говоря, он больше схож с набором переплетенных отрывков, чем с «историей» в привычном понимании термина. Так или иначе, его нужно поведать, и я не верю, что кто-либо иной готов выслушать и запомнить. Те, кого я некогда называл братьями, стали предателями или преданными. Первых ослепил лжепророк, вторых заклеймили еретиками за инакомыслие. Блистательный Мальпертюи, Расписной Мир, превратился в богоугодную пустошь, заполненную виселицами и погребальными кострами, на которых с равным пылом сжигают тела, книги и мечты.

О, у меня нет сомнений, что в моем опустившемся братстве таятся воины, подобные мне – неверующие, кои настороженно помалкивают и ходят по струнке, умышляя разбить сковавшие нас цепи. Однако им я открылся бы в последнюю очередь. Кем бы они ни оказались, я не сумею поддержать их надежды на мятеж, ибо отверг узы товарищества задолго до нашего грехопадения, если вообще когда-то разделял оные.

Меня всегда вела верность иному делу. Я считал его более достойным, но это не оправдывает моих уловок. Решив поспособствовать трагедии, которую мог бы предотвратить, я стал предателем наихудшего рода – таким, кому уже не сослаться в свою защиту на незнание истины или неуместное рвение.

В отличие от моих братьев, я понимал, что нас ждет.

Предатель стоял у входа в узкую колоннаду, нашептывая фразы ветру, что плясал между столпами. Этот проход, один из самых укромных в цитадели ордена, вполне годился для исповеди, однако воин пришел сюда не из соображений осторожности. Хотя в Канволисе, гнезде праведных змей, длинный язык мог быстро обернуться веревкой, правители крепости избегали устройств, способных обеспечить всеобъемлющую слежку. Они терпели только механизмы, связанные с войной – оружие, броню и корабли, несущие в битву крестоносцев нового порядка, – причем даже к этим необходимым машинам относились с недоверием и подвергали их ритуальному бичеванию. Как утверждали фанатики, чьими устами якобы говорил Бог-Император, любые технологии греховны в Его очах...

Поэтому предатель искал в этом позабытом месте не уединения, а слушателей.

Даже здесь, в городе отравленных грез, встречались исключительно дурные места, и немногие из них могли сравниться с колоннадой Ста Драконов. Единственные входы в галерею располагались с ее концов, обрамленные арками в виде пары крыльев ящера, вырезанных из опала. Согласно традиции, посетители колоннады никогда не покидали ее через тот же проем, в который вошли.

А многие вообще ее не покидали.

На протяжении веков бессчетные души прыгали навстречу забытью из этой долгой и одинокой галереи, ибо она всегда казалась пустынной тем, кто жаждал обрести здесь утешение, и тянулась гораздо дальше, чем мнилось им, когда они начинали переход. Хотя колоннада кишела мертвецами, каждый фантом пребывал в одиночестве, не ведая о других духах, как того и требовало чистилище.

– Вы будете томиться здесь, пока Канволис не падет, – сообщил предатель толпе духов. – А до тех пор вам суждено наблюдать, как обязан и я.

Незримые, неосязаемые и истерзанные призраки взвыли, споря с судьбой зачаточными голосами, дарованными им ветром, но продолжили слушать. А что еще им оставалось? Эти души, наследие ушедшей эпохи, принадлежали смертным мечтателям, низвергнутыми в тень Блестящими воинами, перед которыми они когда-то благоговели. Ангелы Сияющие не желали такого удела для своих почитателей, но и не старались удержать их. Большинство братьев даже ничего не замечали, ведь человеческие жизни слишком хрупки и эфемерны, чтобы уделять им внимание. Так или иначе, умышленно или случайно, орден всегда вел своих последователей к гибели. Одно это осталось неизменным...

– Мы разрушители по природе своей, как бы мягко мы ни ступали, – рассудил предатель.

Хотя лицо изменника стегали потусторонние порывы, его глаза мерцали в сумраке, не моргая, ведь их создали с расчетом на гораздо более свирепые атаки. По сути, это относилось ко всему его телу, любой орган, мышцу и жилу которого разработали для того, чтобы он выдерживал удары и отплачивал с избытком. Он воплощал собой концепцию, близкую к архетипу идеального человеческого воина, вот только ничего человеческого в ней не сохранилось.

Мудрецы называли его род «постлюдьми», как будто Адептус Астартес представляли собой некий биологический полустанок на пути к чему-то еще более возвышенному.

«Может, так оно и есть, – задумался совершенный воитель. – Возможно, в этом вся наша суть».

Подобная мысль не оскорбила его. Он ведь поборник невыразимого, разве нет? Больше того, несмотря на свое происхождение, изменник не считал себя воином – по крайней мере, не в отношении грубых физических схваток, для которых сотворили его тело.

«Его тело?»

Нет, вместилище предателя никогда не будет по-настоящему принадлежать ему. Хотя он полностью управлял моторными функциями организма, изначальный обитатель тела рыскал где-то в толще костей – непреложный, ропщущий на вора.         

– Кровь за кровь, – пробормотал изменник своему пленнику. – Такова жизнь, брат.

Шагнув в галерею, он на пороге переплел пальцы в форме крылатой пирамиды, символа Зодчего Вознесшегося. Этот жест запретили, однако предатель не желал вторгаться в столь изысканное место, не выказав положенного уважения. В отличие от суеверий, ныне правивших его братством, загадочные обычаи Сияющих имели разумное обоснование.

– Я знаю твое имя и природу! – провозгласил изменник, обращаясь к колоннаде через тех, кого она поймала. – Я чую твой голод, обоняю твою злобу.

Он втянул воздух, насыщенный фантомами.

– Мы идем в единении.

Предатель ощутил, что галерея смилостивилась, задобренная на время, и ее враждебность словно бы впиталась обратно в камни. Из колоннады, пролегающей вдоль южной стороны предпоследнего яруса города-цитадели, открывался вид на бурлящую вдали реку Тристэсс, на утесах которой и восседал Канволис. Внешняя стена галереи, низкая, без застекленных окон, приглашала внутрь ветер, как когда-то приглашала сломленных мечтателей броситься через нее к вечным мукам. Их имена, вырезанные на кладке, отмечали отправную точку падения каждого из них. Там встречались и каракули, и чрезвычайно тщательно выведенные слова, и просто инициалы, но во всех них читалось отчаяние, ведь только потерянные люди совершали этот последний прыжок утраченной веры.

– Моя история начинается с осмысления, – произнес изменник, закрыв глаза. Чтобы идти по здешнему пути, ему не требовался взор, а в отсутствие зрения пробудилось прошлое. – Как внутри, так и снаружи...

– Как внизу, так и вверху, – проговорил нараспев мой наставник, подняв руку к сверкающему овалу перед нами.

Это зеркало, укрепленное на стене его личных покоев, простиралось от пола до потолка, будто некие врата. Даже мы, великаны по меркам обычных людей, сумели бы пройти в него, не пригибаясь.

– Моя воля над миром, – продолжил создатель зеркала, проводя ладонью над стеклом. Кончики его пальцев самую чуточку не касались поверхности, однако же она подрагивала, отзываясь им: ненадолго смягчалась и разжижалась, потом отвердевала вновь, и ее структура почти незаметно менялась вслед за движениями руки. – Мир по слову моему.

– Как внутри, так и снаружи, – отозвался я, довершая заклинание. – Такова жизнь.

В данной формуле заключена фундаментальная догма «Свода сияющего» – кодекса, который преобразил мой орден после его возрождения и продолжает влиять на него даже сейчас, в глубинах упадка, скрытно действуя посредством орудий вроде меня. Когда-то с его учениями, прописанными во множестве томов, мог ознакомиться любой из наших братьев, однако же наиболее содержательные идеи «Свода» прятались под завесой метафор, разбросанные среди тысяч менее важных пассажей. Наши воины-искусники усердно штудировали тексты в поисках этих неброских строк, но лишь немногие из тех, кто не принадлежал к Либрариусу Лучезарному, хотя бы замечали их, не говоря уже о том, чтобы уяснить их значение. Видишь ли, такие фразы резонируют с пси-одаренными созданиями, поскольку мы ощущаем гибкость слова более тонко, чем большинство людей. Вот почему Сияющие превыше всего возносили своих библиариев.

В ордене нас полагали не просто его боевыми псиониками или хранителями знаний, но Зодчими, которым сам Первый мейстер доверил судьбу их братьев. И, наподобие составленного им кодекса, мы содержали в себе многослойные тайны внутри тайн. Нашу организацию пронизывала устремленная ввысь спираль из тесных групп доверенных лиц, каждый последующий виток которой проходил через более высокую – и более омраченную – страту истины. Стремясь к просвещению, человек вечно поднимается в бесконечность, словно бы воспаряя в перевернутую бездну. Такова жизнь. И разве возможно иное?

На вершине сего благородного предприятия стояли Паладины Светоносные, численность и суть которых ведали только они сами. Членство в нашем узком кругу никто не мог заслужить – его только предлагали, и отказы не принимались. Мы обладали неприметной властью, однако при нужде она становилась абсолютной, хотя ее применения не замечали...

Но я отошел от темы. Мне хотелось рассказать тебе о зеркале и о том, что я увидел в нем.

Рама, ограждающая прекрасное стекло, не отличалась красотой. Вырезанная из темного дерева с желтыми пятнами, она сохраняла его аромат, невзирая на древность работы. Смолистый запах, что пропитал покои моего наставника, растравлял в памяти образы леса, породившего древесину. Мы окрестили то малопонятное царство «Грезой», хотя фанатики, которые ныне управляют нами, запретили называть его и даже упоминать. Оно оскорбляет их, как и любая истинная тайна.

Безымянный или нет, тот лес располагается в девятнадцати лигах вниз по реке от нашего оплота, запертый в горной долине за Обрубленным Хребтом.

Также он располагается... в другом месте.

Мои воспоминания о Грезе тревожны, но словно бы запачканы томлением, ибо часть меня всегда будет блуждать там, жаждая узнать больше. Подобную тоску разделяют все, кто когда-либо странствовал по тем заснеженным зарослям, однако в некоторых путниках она особенно сильна. Эта безрассудная страсть, способная как укрепить, так и подточить душу, сочетает в себе благословление и проклятие. Баланс между ними, как обычно, зависит от самого искателя. Еще не так давно наши новобранцы пересекали ту коварную территорию, чтобы доказать свое право на вступление в орден, ведь такое испытание – лучшее мерило достоинств соискателя.

Но, возможно, ты уже понимаешь, в чем притягательность Грезы? Много ночей я провел здесь, взирая с твоих парапетов на ее свечение – далекое, но настойчивое. Что же, томление по ней пробудило твои камни? Из-за ее недоступности ты стала такой злобной?

Впрочем, неважно. Я пришел не затем, чтобы судить тебя.

Зеркало, говоришь? Да, как ты, несомненно, уже предположила, его смастерили не для того, чтобы оно отражало обыденный мир. Иногда я видел в стекле себя –  пусть и не таким, каким был или воображал себя, – но гораздо чаще передо мной возникала Греза, ибо она занимала мысли создателя зеркала. Мой наставник прошел по виткам леса-клубка дальше, чем большинство странников, однако то, чего он искал, ускользало от него. Хотя я негласно служил учителю со дня моего Вознесения в братство, случившегося почти двадцатью годами ранее, он так и не открыл мне цели своего похода. Всякий раз, когда наставник призывал меня поразмышлять над зеркалом, я спрашивал себя, не настало ли время для откровения? Не исполнился ли он полного доверия ко мне?

После стольких лет, проведенных в его тени, мне следовало бы догадаться, что доверие чуждо мастеру Сатори. Иногда я даже сомневаюсь, что он верил в дело, ради которого мы трудились, хотя его решимость никогда не колебалась. Возможно, ты как раз проявляешь наивысшую лояльность, если служишь без убежденности...

– Что ты видишь? – спросил он, отступив от стекла.

– Лес, – ответил я.

Но не тот, который ожидал узреть. Зеркало до краев наполнилось буйным изобилием подтопленных зарослей. Грибковые деревья сгибались там, словно хворые великаны, их ветви никли под тяжестью лиан, а стволы блестели от слизи. За пространство между ними боролись менее крупные растения, которые либо сбивались в комки-опухоли на воде, либо тянулись к лесному пологу на высоких тонких стеблях. Из переплетений флоры ухмылялись цветы с мясистыми лепестками, окруженные ореолами насекомых. Все окутывала дрожащая серо-зеленая дымка, из-за чего мерещилось, что заросли зловеще шевелятся. Они выглядели полными сил, но при этом чахлыми, как будто пожирали сами себя в погоне за размножением.

– Болото, – поправился я, когда из зеркала поползла мгла – горячая, влажная и неизъяснимо грязная. В сравнении с этой трясиной неопределенный хаос Грезы казался девственно чистым. – Или, возможно, джунгли.

– Что ты видишь? – без выражения повторил мой наставник.

Погрузившись в свое отвращение, я ощутил вкус ненасытности... распада... неустойчивости...

– Разложение, – понял я. – Что это за место, мастер Сатори?

– Другая планета, полагаю. Вероятно, отдаленная, хотя с уверенностью сказать не могу. Она уже несколько месяцев изводит зеркало... Я называю ее «Топь».

– Вы не призывали ее?

Учитель покачал головой.

– Она появляется и исчезает по своему усмотрению.

– Вы собираетесь найти ее?

– Нет.

Такой ответ удивил меня, пусть я и ощутил облегчение, поскольку не желал ходить по той болотине – а долг потребовал бы этого, если бы мой наставник отправился в путь. Скорее всего, Топь оставила бы на мне несмываемое пятно.

– Ее не надо искать, – добавил Сатори. – Она найдет нас.

– Найдет нас? – Я нахмурился, обеспокоенный подобной мыслью.

– Я так считаю.

Обернувшись, учитель посмотрел на меня глазами, в равной мере лишенными цвета и чувств. Вокруг них скопились глубокие морщины, тогда как на всем остальном лице гладкая кожа туго обтягивала точеные черты воина-искусника в расцвете сил. В нашем генном роду это примерно соответствовало веку, ибо Сияющие в большинстве своем жили недолго по меркам Адептус Астартес, однако я знал, что столетие – лишь малая часть срока, отведенного Сатори. Представители нашего узкого круга, в отличие от других братьев, не платили Грезе дань в годах.

– Чего эта гадость хочет от нас, мастер? – спросил я, подавляя желание пробить зеркало кулаком и расколоть дурное знамение.

– Всего, – тихо проговорил Сатори. – Там начало нашего конца.

Он указал на стекло:

– Это наше будущее.

Изменник выпустил воспоминание. Даже сейчас, десятилетия спустя, он не знал, существовали ли серо-зеленые джунгли на самом деле или воплощали собой некую метафору. Лучезарное зеркало не делало разницы между первым и вторым. Прозревая, оно ставило смысл превыше материи, а смысл того видения был ясен.

«Прожорливое разложение».

– Сатори не ошибся, – сказал предатель фантомам, что ветерком вились около него. – Топь нашла нас.

Он помнил, что шел медленно, но, открыв глаза, осознал, что остановился. Теперь колоннаду омывал лунный свет, и ее столпы тускло поблескивали. Вокруг них обвивались разбитые статуи крылатых змеев, выполненные из того же мерцающего опала, что и входная арка. Когда фанатики зачищали цитадель, фигуры подверглись «экзорцизму»: их чудесные формы скололи, сохранились только абстрактные контуры. Изменник уже привык к подобным картинам, однако вид этого осквернения по-прежнему волновал его, поскольку Небесный Змей символизировал в ордене Первую рапсодию.

«Роту, – поправил себя предатель. – Теперь их называют ротами».

Он зашагал дальше, и стеклянистое крошево захрустело под керамитовыми подошвами. Изменник носил полный доспех, как того требовали новые законы, а шлем держал на сгибе руки. В эпоху Сияющих считалось вульгарным облачаться в боевую броню внутри стен крепости, но такие учтивые манеры сгинули вместе с культурой, некогда лелеемой здесь. Ее изгнали капелланы, ныне возглавляющие братство. «Терновый Венец», так называли себя эти мрачные пуритане. Духовники имели безграничные полномочия, однако истинной властью не обладали – нет, она принадлежала постороннему, который отравил дух ордена. Едва ли два года минуло с того дня, как появился Неумирающий Мученик, а столь многое уже утрачено...

– Он превратил нас в нечто сродни вам, – буркнул предатель фантомам. – В тени самих себя.

Боевые рапсодии Ангелов Сияющих поочередно распустили и вымарали из списков капитула. Вскоре они стали просто Кающимися ротами, лишенными геральдических цветов и обычаев, что определяли их суть. Командиров рапсодий убили или обратили в кредо Мученика. Только лишь Вторая рота, Бдительная, сохранила часть прежних черт. Ее угрюмые воины первыми приняли «Завет Терниев»: к покаянию их подтолкнуло давнее бесчестье, ведь когда-то они подвели братство, и в знак признания такого самоуничижения им позволили не убирать серебряную кайму с пластин брони. Правда, Бдительные прилежно затемняли ее.

Другим ротам разрешалось исключительно черное облачение, незатейливое и тусклое, как новые догмы ордена. Указ об этом вышел почти сразу же после того, как Мученик взял власть. Доспехи следовало целиком перекрасить с помощью дегтевого пигмента, смешанного и опоганенного самим спасителем. Любые украшения на них полагалось ритуально искоренить, а затем искупить грех их создания самобичеванием.

Впоследствии эдикты появлялись регулярно, становясь все строже с каждым уходящим месяцем. Возникли правила поведения во время еды, мытья, тренировок и медитаций – даже формальные обряды добродетельного освобождения тела от отходов. Ни одно действие не совершалось без подобающей молитвы, ни одна эмоция не принималась без опаски. Подозрения вызывало даже презрение, ведь оно заигрывало с гордостью, как ярость обихаживала блаженство. Сам стыд мог переродиться в порок, если злоупотреблять им.

Недавно пророк заявил о своем недовольстве новой символикой ордена. Судя по всему, Бог-Император счел черный цвет слишком чистым для покаяния.

«Что дальше? Он прикажет нам обмазывать броню фекалиями?» – кисло подумал изменник, но не почувствовал гнева. Его капитул заслужил такое болезненное унижение. Более того, оно необходимо...

– Мы – то, что мы есть, – прошептал он. – То, чем мы должны быть.

Так звучала мантра Паладинов Светоносных, и предатель верил в нее гораздо крепче, чем его наставник когда-либо.

 

– Не борись с этим, – предупредил Сатори. – Когда надвигается буря, нужно отойти в сторону.

– Понимаю, – ответил я.

Мой бывший учитель изучал меня парадоксальным взглядом, так хорошо знакомым мне: отсутствующим, но пронзительным, проникающим в самую суть вещей, почти как его зеркало. Я не пытался заслонить свои мысли, хотя у меня могло бы получиться. Семь лет прошло с тех пор, как Сатори поделился со мной тем дурным знамением распада. Наставник не изменился, в отличие от меня. Бывший кодиций, я стал эпистолярием и создал собственное зеркало. Теперь способности учителя не так заметно превосходили мои, а возможно, я даже вырвался вперед. В отношении убежденности уж точно, ведь мне нечего было скрывать.

– Я стану тенью среди теней и буду наблюдать, – произнес я.

– Да.

Сатори принял мой ответ, не прося уточнений. Наставник знал, что я такое, ведь он подготовил меня к этой роли. Я – плод его трудов.

Хотя... Нет, не совсем так. Эта цель стояла передо мной всегда, переплетенная с моим духом даже плотнее, чем мое тело, ведь я отринул плоть, в которой родился, но не сбился с изначального пути. Сатори отточил мой взор и добавил прыти моим шагам, однако он стал не создателем моим, а провожатым. Такую же роль сыграл в его жизни Первый мейстер.

Я перевел взгляд с учителя на колоссальное изваяние за его спиной и поднял глаза от складок балахона к гигантскому капюшону, прячущему лицо. Статуя Первого мейстера Ксёрена Кастанеды вырастала из шпиля крепости, словно серебряная гора. Он высился, воздев руки к звездам и расправив крылья. Такие черты отсылали к нашему небесному происхождению, однако меня всегда интриговала поза исполина. Зачем он поднял руки, для приказа или в мольбе? Он кого-то призывает или поклоняется чему-то? На эти вопросы – как и на многие другие, касающиеся нашего основателя, – не имелось однозначного ответа, но так оно и задумано. Загадочная фигура отображала нечто большее, чем самого Кастанеду: в ней воплощался образ жизни Ангелов Сияющих, и ее изображение встречалось на доспехе каждого воина-искусника.

– Здесь он ушел, – прошептал я.

Я говорил утвердительно, поскольку знал, что родоначальник ордена покинул наш мир – возможно, все миры – в этом возвышенном месте, однако выбранное мной слово вызвало бы придирки за пределами нашего узкого круга. В ордене об исчезновении Кастанеды обычно говорили, что он «достиг трансцендентности».

– Верно, – подтвердил Сатори, проследив за моим взглядом. – Здесь Первый мейстер оторвал себя от истерзанной нити бытия.

Помолчал, наставник добавил:

– Или его оторвали.

Разумеется, в прежние годы мы часто обсуждали то судьбоносное событие, но никогда не занимались этим тут, в его эпицентре. Вообще говоря, мы редко встречались за пределами уединенных покоев Сатори, однако данный случай ощущался особенным не из-за смены места. Нет, важность ему придавало то, что освещенную звездами площадку словно бы пропитывало чье-то незримое присутствие.

– Он здесь, – выдохнул я, почувствовав это впервые, хотя уже много раз посещал Апекс-Солярис, как подобало брату моего чина. На вершину цитадели допускались только старшие Зодчие и Рыцари Образцовые: она предназначалась для наиважнейших размышлений о пути нашего ордена. – Все еще здесь...

– Но также его тут нет, – возразил Сатори.

– Да, – согласился я, ощутив и это тоже.

Мы обдумали сей парадокс в молчании, понимая, что противоречие тут иллюзорно. Материальный мир – не то, чем воображает его основная масса мечтателей, но и ничто большее.

– Нам нужно взять библиариум под контроль, – наконец заговорил Сатори. – Иначе он воспротивится грядущей буре. Наши Зодчие сильны, особенно когда объединены. Вероятно, что они возьмут верх, а этого не должно произойти.

– И не произойдет, – ответил я.

Все уже решилось, как хорошо знал наставник. Я годами заручался поддержкой в нашем братстве, и когда Тремье покинет пост главного Зодчего, меня назовут его преемником. Тот момент уже близился. Тремье постепенно уступал томлению по Грезе, а я усиливал тоску библиария тонкими намеками с тех пор, как завоевал его благосклонность. Скоро он отправится в свое последнее паломничество, и на моей дороге не будет преград.

– Мы преступаем обычаи и доверие, но по необходимости, – рассудил Сатори.

Действительно, членам нашего круга запрещалось занимать высшую должность в библиариуме, однако о моей принадлежности к Паладинам знал только наставник. Все прочие видели во мне только старшего Зодчего из Девятой рапсодии. Я превосходно показывал себя как в науках, так и в ратном деле, но всегда проявлял уважение к своим соперникам и приобретал союзников там, где мог бы нажить врагов. Мои братья именовали меня Шепчущим Светом за мою «ясную безмятежность», не подозревая, какая ирония таится в этом прозвании.

Отвернувшись от статуи, Сатори посмотрел на меня и сказал:

– Мне жаль, что я прошу тебя сделать нечто ужасное – ускорить падение нашего братства.

– Вы просите не этого, – ответил я, встретив его взор.

Я не горжусь своими интригами, но и не разделяю чувство вины моего учителя. Оно всегда таилось под внешним самообладанием Сатори, будто экзема стыда, хотя наставник редко демонстрировал его так открыто. Сегодня дела обстояли иначе. Сегодня учитель хотел, чтобы я увидел.

– Вы покидаете нас, – безо всякого удивления произнес я, поскольку уже какое-то время ожидал его отбытия, и выбор места нашей встречи укладывался в эту канву. Сатори всегда обожал излишний символизм.

– Да.

Наставник воздержался от объяснений, а мне они и не требовались. Я уже перерос заинтересованность в секретах учителя, как перерос и его опеку. Несомненно, он вернется в Грезу, чтобы продолжить свою долгую охоту. Мне не следовало знать, за кем или чем гонится Сатори, но его труды наверняка пойдут на пользу нашему делу.

– Будет не так легко, как тебе кажется, – предупредил наставник.

– Что нелегко?

– Нести бремя предательства, Шепчущий Свет.

Тогда учитель в первый и последний раз обратился ко мне по прозвищу. Не понимаю, говорил он насмешливо или почтительно.

– Необходимость наделена высшей властью, – прибегнул я к одному из его любимых афоризмов. – Мы то, чем должны быть.

– Такова жизнь, – признал Сатори, отворачиваясь.

– Такова жизнь, – подтвердил изменник.

Больше он никогда не встретится со своим наставником. Оба предвидели это: на всех реалистичных нитях вероятностей их дороги расходились необратимо. Такие предречения становились тем менее надежными, чем дальше ты тянулся в грядущее, ведь оно – запутанный, неустойчивый край, склонный принимать непредвиденные формы, если ты изучаешь его слишком пристально. Однако на карте будущего имелась горстка постоянных величин, в том числе их разлука.

Исследование грядущего больше напоминало не науку, а искусство – такое, в котором преуспевали Паладины Светоносные.

– Я сдержал данное слово, – сообщил он ждущим мертвецам. – Но нарушил мою клятву Вознесения.

Предатель возложил на себя чин главного Зодчего вскоре после ухода Сатори. Никто не возражал. Мало того, большинство соратников с воодушевлением поддержали его. Даже неуравновешенные мистики-берсеркеры из рапсодии Пламенеющей выразили согласие, не догадываясь, что он принадлежит к тайному узкому кругу, презираемому ими. Только представители Астрального братства высказались уклончиво, но в их скрытной когорте уклончиво говорили обо всем. Хотя воины девяти боевых Рапсодий различались чертами характера точно так же, как символикой, все они услышали что-то близкое им в речах изменника.

– В моем голосе звучало то, что они хотели услышать, – поделился секретом предатель. – Это самый ловкий трюк правителей.

Обеспечив себе власть, он продолжил долгую игру, подталкивая важные фигуры к клеткам, на которые им следовало встать к началу кризиса. Изменник не сомневался в успехе, однако тот с каждым маневром все больше отдавал проигрышем, ибо второе предостережение Сатори оказалось таким же точным, как первое. Подобно разложению, показанному зеркалом, чувство вины неизбежно пришло за предателем.

При этой мысли он снова взглянул на оскверненные колонны. Замедлив шаг, изменник представил себе воинов, несших крылатого дракона на своем знамени. Рапсодия Небесная пропала десятки лет назад, последовав за сумасбродным повелителем ордена в его очередной «поход за мечтой». Братьев объявили погибшими, но предатель знал, что это не так. Сплетение судеб взвыло бы в случае смерти Варзивала Червантеса.

– Вы помните его, не так ли? – спросил изменник у фантомов. – Червантеса?

Сирокко стенаний стало свирепым, пронизанным яростью. Да, они помнили. Мало кто из братьев вторгался на территорию мертвецов так же часто, как Варзивал, однако духи терпеть его не могли по другой причине. Они возмущались тем, что Червантес усмирил их аппетиты. Владыка ордена когда-то закрыл колоннаду для обычных жителей Канволиса, лишив ее пропитания.

Камни ненавидели Варзивала, потому что голодали, а призраки – от досады.

«Страдальцам нужна компания», – рассудил предатель.

Прежде духи восторгались самоубийствами в галерее, видя в них оправдание их собственного безрассудства, пусть и мимолетное. Такова природа ран: если их не обработать, они загниют, и яд растечется дальше по телу.

– Не шуметь! – прошипел изменник, насадив на свой приказ псионическое острие презрения.

Укрощенные фантомы притихли, но камни по-прежнему источали злобу. Предатель не уделил им внимания, зная, что колоннада не в силах навредить ему, а гнев не помешает ей внимать рассказу. Камни хотели слушать дальше, в особенности про ненавистного им рыцаря.

– Он приходил сюда не из-за вас, – пробормотал изменник.

«Вы ничего для него не значили».

Настало нужное время, ибо он пришел в нужное место. Ноги предателя остановились по своей воле, опознав цель пути без участия блуждающего разума. Следом опомнились глаза, взгляд изменника упал на обугленный участок внешней стены, и при виде пятна он вздохнул. Хотя мрамор все-таки не потрескался от жара, эта метка не исчезнет, ведь ее нанесло потустороннее пламя.

– Ты все еще ощущаешь его, не так ли? – шепнул предатель, положив ладони на почерневший парапет.

Хотя тут царил холод, как будто вся ледяная злость галереи сосредоточилась на этом шраме, кожу изменника опалило чужим воспоминанием об ожоге.

– Что здесь случилось?

Он всегда задавался этим вопросом, когда бы ни приходил сюда, но не получал ответа, ведь его связь с камнями ограничивалась осязанием. Предатель чувствовал их боль, однако не видел ее источник. В любом случае, он твердо верил, что кладка обгорела не просто так. Метка находилась примерно посередине колоннады, вдали от любопытных глаз, в месте, откуда не сбежать. Тут свершилось подготовленное насилие.

На обожженном участке виднелось вырезанное имя, но нечитаемое: кто-то затер его.

– Скажите мне, – настойчиво произнес изменник, однако камни ревностно хранили свой секрет. Их не удалось бы обмануть, улестить или запугать. Предатель достаточно часто пробовал все подходы и сознавал, что попытки раскрыть тайну напрасны.

Почему секрет важен? Что ж, хотя бы на это несложно ответить. Он имеет значение, потому что им мучился друг предателя. Возможно, здесь даже кроется ключ к загадке самого Варзивала Червантеса...

Изменник перевел взгляд за парапет, на кости, усыпавшие следующий ярус. Они лежали, разбросанные наподобие семян, и блекло светились, подпитываемые энергией своих неупокоенных порождений. Есть ли связь между ожогом и какими-либо останками? Вряд ли. От жара скелеты обуглились бы, а мощи внизу были серовато-белыми.

Предатель выбросил тайну из головы. Сегодня ночью он вернулся сюда не ради нее. Он пришел, чтобы исповедаться, а не избавиться от незнания.

– Червантес никогда не желал командовать орденом, – начал изменник. – Он не хотел становиться нашим мейстером. Эти обязанности на него возложили случай и веления долга.

«Почву для них подготовил я. И я сплел его судьбу...»

Несмотря на роль, сыгранную им в возвышении рыцаря, предатель до сих пор не привык думать о своем друге как о повелителе ордена. Варзивал обладал многими талантами, но не подходил для роли, требующей дипломатичности, прагматизма и прилежания. В самом деле, после инаугурации он уделял руководству капитулом крайне мало времени. Большинство братьев считали, что сердце Червантеса отдано звездам, и это побуждает его гнаться за секретами в далеких краях. Кое-кто утверждал, что мейстер напал на след трофея, способного поднять орден на новые высоты. Довольно много воинов думали, что он просто помешался.

Каждое из этих воззрений содержало толику правды, однако главная причина скитаний Варзивала состояла в ином.

В презрении.

– Он ненавидел этот мир, – прошептал изменник ветру. – И боялся его.

Конечно, Червантес никогда бы не признался в этом, даже самому себе. Предполагалось, что страх – анафема для Адептус Астартес – вычищается из их психики вместе с другими недостатками человеческого духа, но порой иссечения оказывались неидеальными. Особенно среди тех, кто стремился к безупречности.

– Тот страх льнул к нему, как тень.

Подняв взгляд от костей, предатель посмотрел вдоль темной полоски фьорда до обрыва плато: его улучшенные глаза видели дальше, чем у самого зоркого человека. Через неблизкий хребет сочилось непокорное свечение, и в небе над горами колыхалось разноцветье, похожее на завитки чернил в воде. Менее мудрый наблюдатель, пожалуй, назвал бы эти краски «невозможными», но изменник хорошо знал, что в Море Душ подобные феномены не просто возможны, а полностью вероятны.

Как все оттенки горячечного бреда...

– Нынче ночью она беспокойна, – сказал я, рассматривая сияние на горизонте.

– Да, – согласился рыцарь, стоявший рядом со мной на опаленной стене галереи.

Шлем воина лежал на балюстраде рядом с его ладонями, и он раздраженно постукивал пальцами по мрамору. Рыцарь, как обычно, пришел сюда в полном доспехе, что нарушало установленный порядок, но никто не решился бы возразить ему. Варзивал Червантес заслужил право поступать по-своему задолго до того, как орден назначил его своим владыкой.

– Греза ощущает, что тебя повысили, брат, – рассудил я.

– Ты думаешь, ее интересует нечто подобное?

Судя по резкому тону, воин испытывал ужас – и отвращение к нему.

– Она отзывается нашим мечтам. А вот интересуется ли... Не думаю, что здесь уместна такая концепция. Интересуется ли океан тем, принесут его волны странника в безопасную гавань или утащат на дно? Наслаждается ли буря учиняемыми ею разрушениями? – Я покачал головой. – Нет, они просто верны своей природе.

Лучшего ответа у меня тогда не имелось – как нет и сейчас, – хотя мой наставник считал иначе. Я отношусь к Грезе как к стихийной силе, лишенной желаний или намерений, однако Сатори всегда видел в ней врага.

Рыцарь молчал, явно осмысливая мои слова, хотя в итоге он неизбежно пришел к тому же заключению, что и всегда. Его ненависть к Грезе не допустила бы иного. Одно лишь это объединяло моего повелителя и моего наставника.

Пока Червантес мрачно размышлял, я ждал и смотрел, как переливается свет, испускаемый его броней. Пластины неспешно меняли окраску, постепенно смягчаясь в пределах синего цвета, но никогда не добираясь до зеленого, после чего отправлялись обратно к пурпурным и багряным тонам, которые заканчивались возле красно-оранжевого колера. Ни один оттенок не задерживался надолго. Иногда весь доспех становился однородным, порой на нем возникали узоры из множества пятен, однако мерцал он постоянно. Ни краска, ни жар не могли побороть эти цвета, ибо они проникали гораздо глубже поверхности керамита, пропитывая кровь и дух воина, привязывая его к источнику тонов до самой смерти – и, вполне вероятно, после нее.

Это явление, Темень Искристая, коснулось только братьев рапсодии Вечной. Они решили носить подобную метку с гордостью, как напоминание о самой дерзкой кампании своего командира. Куда бы они ни отправились, Греза следовала за ними.

– Думаю, ты неправ, друг мой, – наконец ответил Варзивал. – Эта искаженная земля себе на уме. Ее интересует то же, что и любого иного хищника: выживание и наличие добычи. Я уморю ее голодом, как поступил с этими камнями! – Голос рыцаря сорвался, обернувшись рычанием. Он стукнул по стене, будто нанося удар всей колоннаде, и резко повернулся ко мне. – Больше я не отправлю соискателей в ту преисподнюю.

Я уже привык к его тирадам, поэтому сохранил невозмутимость.

– Ты собираешься прекратить Зеркальные Испытания?

– А ты пойдешь против меня? – вызывающе спросил Червантес, сверкнув фиолетовыми глазами.

– Я не советую так поступать, но подчинюсь твоему указу, мейстер ордена.

Гнев Варзивала сдулся, проколотый иглой нежеланного титула. Возникшую пустоту быстро заполнил груз прожитых лет. Когда Червантес принял меня в орден, как раз завершалась пора его молодости, но с того дня минуло больше полувека, и рыцарь, в отличие от моего учителя, сгибался под тяжестью возраста. В его длинных волосах проступала седина, а обрамленному ими лицу – все еще красивому – досаждали глубокие морщины и тени.

– Не называй меня так, – тихо сказал он.

– Теперь в этом твоя суть.

– Не для тебя, Афанасий.

Вот и оно. Я назвался тебе. Со времен чистки я избегал употреблять свое имя, но, если передавать нашу беседу с Червантесом без утайки, то правило придется нарушить, поскольку он никогда не обращался ко мне иначе. Он ни разу не произнес «Шепчущий Свет» или какое-нибудь банальное сокращение, не употребил ни одно из официальных званий, полученных мною в служении ему. Нет, Варзивал всегда придерживался имени, которое услышал от меня, когда мы впервые встретились – мальчик, не бывший ребенком, и великан, не бывший мужчиной, бдящие над миром, что не обретет искупления. На той планете огня и кошмаров сейчас стоит гарнизоном рапсодия Вечная, не ведающая о падении ордена...

Но давай вернемся к теме имен. Для Сияющих они обладают великой важностью, поэтому наши соискатели, справившись с испытаниями, получают в дар подобающие прозвания. Их «возвышенные имена» выбирают из списка выдающихся мечтателей в справочнике «Nomen Honoris», составленном еще до создания нашего братства. Тем самым мы облагораживаем будущее ордена славными образами из прошлого человечества. Данная традиция соблюдается и поныне, хотя я понятия не имею, почему фанатики сохранили ее. Возможно, они рассматривают это как некую насмешку.

Так или иначе, кровное имя моего товарища – не Варзивал Червантес, как и фамилия «Кальвино» у меня не от рождения, однако Афанасием я звался всегда. Наши Зодчие случайно выбрали из десятков тысяч возможных вариантов то прозвание, которое я уже носил.

Что это значит? Решать тебе.

– Брат? – позвал мой друг, ибо я погрузился в раздумья тогда.

Это частая напасть среди тех, кто обладает гибким восприятием хода времени. «Настоящее» для нас утрачивает особую значимость, кажется всего лишь очередным углом обзора среди множества других, одинаково острых. Вот почему мои воспоминания такие яркие, а разум склонен блуждать.

– Отныне ты мейстер для всех Сияющих, – ответил я, вновь сосредоточившись. – Даже для главного Зодчего.

– А ты приложил к этому руку, Афанасий?

– Тебе известно, что да, но причина не в нашей дружбе. Я поддержал наилучшего кандидата.

– Даже при том, что я не желал править?

– Именно потому, что ты не желал править, – поправил я. – Наш орден в упадке – безусловно, неторопливом и цветущем, однако это ничего не меняет. Одолев проклятие нашего рода, мы пришли к декадентству.

Я добавил в голос эмоций, которых не испытывал:

– Мы утратили жизненную силу! Под властью Ольдисса, Джакометти, Вонегата – любого иного Образцового, – нас ждал бы золотой распад. Только твои замыслы способны вновь пробудить нас, Варзивал!

Воин нахмурился, однако я понял, что моя речь польстила ему.

– У тебя беспокойный дух, – не умолкал я. – Ты алчешь сорвать завесу невежества и бросить вызов неведомому, как того требует «Свод». Вот почему однажды ты повел Девятую в сердце Грезы, брат!

– То было безрассудство, Афанасий. Катастрофа... – Его взор омрачился, и броня, уловив это, потемнела до цвета индиго. – Я потерял там половину своих бойцов.

– И обессмертил тех, кто вернулся! Теперь рапсодия Вечная затмевает собою все прочие, даже Небесную.

Понизив голос, я заговорил с торжественной серьезностью:

– У тебя славное чутье, брат. Ты поведешь Сияющих в новую эпоху.

Истина, сплавленная с ложью и позолоченная гиперболами. Сатори бы одобрил.

Но, несмотря на все мои изящные словеса, в глазах Червантеса по-прежнему читалось сомнение.

– Поверь в себя, Варзивал!

Коснувшись рассудка воина своей волей, я подстегнул гордыню, рыскавшую под покровом его чести. Рыцарь знал о своем недостатке, однако амбиции мешали ему перебороть себя. Кроме того, я бы не позволил Червантесу так вырасти над собой. На струнах гордости удобно играть, их слишком невыгодно перерезать.

Да, он был моим другом, но также и центральной фигурой в партии. А игра превыше всего...

– Судьба ордена в твоих руках. – Я протянул ему открытые ладони, словно предлагая подарок. – Ты понимаешь это, мейстер.

Яростно стиснув кулаки, я закончил:

– Хватай ее!

Он неминуемо послушался, и орден проскользнул у него между пальцев, в чем я не сомневался.

– Такова жизнь, – прошептал Афанасий, отступив от опаленной стены. В прошлом он всегда подавлял желание вытянуть историю ожога из мыслей своего друга. Секрет пятна не имел отношения к цели изменника, поэтому такое вторжение стало бы чрезмерным.

«Я предатель по необходимости, а не по природе своей».

Где-то очень глубоко расхохотался запертый внутри него узник, насмехаясь над таким признанием.

– Червантес показал себя скверным мейстером, – проговорил Афанасий, игнорируя издевку. – С другими Рыцарями Образцовыми он вел себя замкнуто, необдуманно и нетерпеливо, утверждая, что воины слепы к посланию, изложенному в «Своде», однако и сам не мог сформулировать оное. В ответ соратники негодовали на Варзивала, но Зодчие выступали на его стороне, а последнее слово оставалось за нами. Конечно, ему пришлось оплатить нашу лояльность.

Взмахнув рукой, Афанасий рассек ветер и указал на далекую долину.

– Зеркальные Испытания продолжились. Этого он так и не простил мне.

Ключевая традиция ордена просуществовала вплоть до появления Неумирающего Мученика. Теперь, под эгидой постороннего, соискатели проходили так называемые Обряды Искупления в катакомбах крепости. Несомненно, они сталкивались с жестокими мытарствами, но за пределами Грезы проверка получалась неосновательной, ибо затрагивала только тело и волю к жизни. Душа же испытанию не подвергалась.

«Так мы творим чудовищ и называем их ангелами», – мрачно подумал Афанасий.

Перед его мысленным взором извивалась прожорливая, поглощающая саму себя Топь, когда-то увиденная им в зеркале. Ныне она росла внутри каждого из посвященных боевых братьев-новобранцев и большинства ветеранов, посеянная главным ревнителем, который именовал ее покаянием. Мало того, скверна разрасталась за пределы Мальпертюи, несомая миссионерами капитула. Как будто в Империуме не хватало фанатиков...

«Это необходимо, – сказал себе предатель. – И однажды закончится».

Но в последнее время Афанасий начал сомневаться. Что, если он неверно прочел сплетение вероятностей? Возможно, нет никакого духовного феникса, ждущего возрождения. Что, если из пепла ордена восстанет только воплощенная Топь?

«Я не смирюсь. Я не допущу этого».

Фантомы завыли, теряя терпение из-за перерыва в рассказе. История, пожалуй, малопонятная, но выбирать им не приходилось. Камни вели себя сдержаннее, однако ждали столь же охотно, предвкушая безотрадную развязку.

– Червантес предопределил судьбу ордена, – произнес Афанасий, вновь зашагав по галерее. – Повинуясь традиции, он возглавил рапсодию Небесную, но его дух принадлежал Вечной. Разрыв этой связи испортил его.

Впрочем, иных вариантов не имелось. Воинам Вечной выпал другой удел: их сковывала первородная несокрушимая клятва.

«И кто же заключил ту сделку? Кто проклял их? Почему бы не поведать всё?»

Нет, это раскрывать нельзя, ни сейчас, ни когда-либо еще. Кроме того, они все равно были обречены. Если бы воины остались здесь, Мученик искоренил бы их.

«Или они искоренили бы его, – предположила предательская мысль. – Счистили бы пятно, пока не расползлось».

– С течением лет отлучки Червантеса становились все более долгими, и однажды он фактически исчез, забрав с собой Небесную, но ему даже не стали искать замену. Другие рапсодии слишком серьезно разделились, чтобы сплотиться вокруг какого-нибудь преемника, а те, кто обладал нужными полномочиями, отказались вмешаться. Либрариус принадлежал мне, тогда как наши капелланы увязли в кризисе веры. – Афанасий неосознанно переплел пальцы в знамении терновой аквилы. – Я об этом позаботился.

В его мыслях мелькнул измученный лик старшего капеллана Мальвуазена, изуродованный радиацией и ненавистью к самому себе. Больше никто не увидит этих черт, поскольку их обладатель привинтил свою железную маску смерти к костям черепа, что побудило других духовников последовать его жуткому примеру. Если Мученик стал мессией падения братства, то Икар Мальвуазен, несомненно, был его предвестником.

– В отсутствие мейстера ордена никто не сдерживал рапсодии, и все они вступили на собственные дороги, которые увели их далеко от Мальпертюи. Когда у наших стен появился незнакомец – полумертвый, но охваченный пламенем откровения, – его встретили только Бдительные, исполнявшие свои обязанности хранителей цитадели.

«И готовые предать ее из-за давнего позора...»

Зловредное кредо, словно чума, передалось от незнакомца Мальвуазену и его капелланам, а они заразили гарнизон. Все души обернулись плодородной почвой для семян разложения. Афанасий ощущал Топь повсюду: она гнездилась внутри его братьев, вытягивая неосязаемые ищущие отростки в направлении новых завоеваний, жаждая проникнуть в других жертв. Ей всегда нужно больше...

«Это необходимо», – напомнил себе предатель, но теперь надежная аксиома показалась ему хрупкой. Возможно, если произнести ее вслух, она окрепнет.

– Это не...

Афанасий застыл: в его памяти взметнулся новый образ, незваный и не заякоренный в прошлом. Воспоминание обрушилось на него с мощью цунами.

Я стою на громадной обсидиановой плите, обратив лицо к бурлящему небу, затянутому сажевыми облаками, и оно слепо смотрит на меня в ответ. Вдали смог пронзают семь шпилей, что окружают монолитное плато, словно метки на циферблате солнечных часов. Каждый из них гласит о той или иной добродетели, заинтересованной в пороке. Возле их вершин пляшут молнии, спорадически сплетающиеся в огромное кольцо разрядов, что озаряет весь архипелаг посреди лавового океана. Здесь началось мое странствие, и здесь оно однажды закончится.

Но не сегодня!

Когда я начинаю читать заклятие, по черной коре плиты разбегаются магматические прожилки. Фразы ощущаются на вкус как старые чернила, и расколотые убежденности, и обещания, данные в муках, и как нечто гораздо большее и меньшее, что всегда бывает с наиболее могущественными словами. Они вдохновляют и отвращают меня, попеременно возвышая и принижая мой дух, усиливая самые лучшие и худшие мои стороны.

Я – господин моего порабощения!

Собранные вокруг меня восемь смертных аколитов подхватывают речитатив и трясутся, изрыгая слоги, будто шипастые кусочки слов, ибо человеческие языки не приспособлены для таких звуков. Из их ртов медленно сочатся струи дымки, окутывающей головы людей сумрачными ореолами с вкраплениями крови. Вскоре послушники сгибаются под весом своих одеяний, отдав все силы без остатка, но ни один не умолкает. Самопожертвование священно для них.

Так установил я!

Воздух содрогается, и из его течений вылупляются живые вымыслы, подобные кристаллическим птицам. Выводя трели, что пробуждают противоречивые чувства, эти осколки мечтаний порхают рядом с нами, волоча за собой крученые инверсионные следы бреда. В их неисчислимых гранях мерцают быстротечные бесконечности, которые грызут и когтят друг друга, борясь за верховенство. Каждая из них – линза, сквозь которую видна расходящаяся последовательность событий, несовместимая с соперницами. Среди них нет двух одинаковых. Порой разница пустячна, иногда поразительна, однако лишь пара тысяч конфигураций сгодятся для моей цели.

Так оно и течет!

Усилием воли я хватаю эту драгоценную горстку перспектив и гоню их к воплощению, подпитывая свою мощь энергиями архипелага. Стая кусочков фантазии, окруженная моими словами, сливается в консенсус. Их единство в лучшем случае непрочно, ведь беспредельность брезгует окончательной действительностью, но большинство уцелевших вариантов приемлемы.

Да будет так!

Когда ритуал достигает апофеоза, монолитная плита сотрясается и дробится, извергая кровь-магму из множества трещин. Двух моих аколитов охватывает пламя, однако они продолжают читать заклятье, пока не сгорают. Третий соскальзывает в расширяющийся проем, а четвертый раскалывается, как стекло, и частицы его тела решетят послушников по бокам от него. Ни один из участников обряда не переживет церемонию, но это не беспокоит никого из них, ведь они понимают, что жизнь – просто небылица. На некоторых оборотах Великого Колеса гибну даже я сам, и моя игра завершается раньше времени. Впрочем, обычно судьба благоволит мне, ведь совпадений поистине не бывает, а я тщательно проложил свой маршрут.

Такова жизнь!

Вымыслы визжат, пока моя воля сжимает их всех в громадную многообразную линзу. Она вертится у меня над головой, выплетая необузданные вероятности из эфира. Явленное откровение истребляет последних моих приверженцев: их тела раскручиваются багряными спиралями, а души возносятся к этому кристаллическому солнцу, жаждая достичь трансцендентности.

– Как вверху, так и внизу! – молю и требую я, воздевая руки к скованной безмерности. – Как внутри, так и снаружи!

Под моими ногами пробуждается нечто темно-яркое и искалеченное. Оно встречается с моим разумом...

– Император обвиняет! – крикнул предатель, изгоняя мир огня и шпилей.

Выбросив вперед кулак в латной перчатке, он раздробил то, что оставалось от  изваяния, и столп под драконом треснул. Удар словно бы оглушил эмоции, околдовавшие Афанасия. Чувство стыда принадлежало ему, но не ярость, и уж точно не девиз гнусного кредо, призванный ею. Они пришли от воина, чье тело украл изменник. Плененная душа, взбешенная видением, забилась в псионических путах. Гнев, как всегда, придал ей сил, однако узнику никогда прежде не удавалось вернуть себе дар речи.

«Он тоже узрел это, – осознал Кальвино. Нахмурившись, он посмотрел на колоннаду. – Как и все они».

Ветер стих: оседлавшие его духи испугались видения, которым ненамеренно поделился с ними предатель. Оно накрыло Афанасия, словно состояние фуги, более реальное и живое, чем эпизоды прошлого из его рассказа. Своенравный, алчущий проблеск будущего – не воспоминание, а пророчество... 

– Поганый... еретик... – прохрипел пленник, выталкивая слова изо рта своего тюремщика, будто густую грязь. – Чернокнижник!

Обвинения имели под собой основу, но не уязвили Афанасия. Да, варп-магия порой оказывалась губительной, однако лишь для тех, кто упивался ее применением. Для трезвомыслящего практика – вроде него самого – она не выходила за рамки обычной научной дисциплины, хотя и наиболее могучей и существенной среди них всех. Как и Греза, она не была ни доброй, ни злой по сути своей.

И все же... Его видение отдавало смрадом бесчинств, как будто он...

– Лишь намерения имеют нравственное значение, – провозгласил Афанасий, придушив свои опасения и голос узника.

Как обычно, мудрость «Свода» восстановила душевное равновесие предателя. Чувство стыда нелогично. Неуместно. Изменник, возможно, ощущал его, однако не верил в него.

«Нет, ты веришь, – настойчиво произнес пленник, заглушенный, но не усмиренный. Его мысли со вкусом испорченного вина опьяняли распадом. – Ты знаешь, кто ты такой и кем были мы все! Худшими из грешников, апостолами Золотой Ереси!»

«Золотая Ересь...»

Так Мученик называл путь Ангелов Сияющих, однако понятие охватывало все, что относилось к красоте, благородству или надеждам на лучшее. Фанатики весьма щедро раздавали свое презрение.

– Ты ошибаешься, – прошептал Кальвино, крепче стягивая узника цепями. Видение расшатало их и пошатнуло самого предателя. Хотя он совершил немало сомнительных деяний в служении «Своду», ничто не могло сравниться с тем апокалипсическим ритуалом. Масштабы и сложность обряда далеко выходили за рамки того, что удалось бы совершить изменнику с его нынешними умениями, однако Афанасия обеспокоило не это, а то, что в основе действа лежало честолюбие.

«Высокомерие», – подсказал пленник.

– Да, – кивнул Кальвино, соглашаясь. Видение оказалось поучительным. Слишком четкое для ложного пророчества, оно все же предсказывало лишь вероятное будущее. Афанасий позаботится о том, чтобы этот побег никогда не расцвел в реальности.

– Возможно, брат, тебе суждено стать моей совестью, – мрачно сказал он узнику. – Пусть даже твоя собственная уже завяла.

Призрака внутри него, законного хозяина их тела, звали Томаз Карьерэ, и в настоящее время Кальвино пользовался его именем. Когда-то предатель захватил не только плоть, но и воспоминания пленника – отталкиваясь от них, Афанасий обеспечил своему носителю место при новом порядке. Там, где многие воины, даже истинно верующие, нарушали законы Мученика, Томаз неизменно преуспевал. Вор, скрытый за его глазами, прокладывал маршрут Карьерэ с бесстрастной точностью, выбирая дорогу через клубок уставов и предписаний, как виртуозный игрок в регицид. Изменник шел кружным путем, но постоянно поднимался вверх. Однажды он доберется до Тернового Венца, а оттуда – до самого лжепророка.

«Мне посчастливилось, – рассудил Афанасий. – Я получил надежный фундамент».

Томаз отлично подходил для повышения. Несмотря на молодость и тот факт, что он лишь недавно стал полноценным боевым братом, Карьерэ был выдающимся поборником нового кредо. Даже сейчас он не колебался в вере.

Кальвино ощутил ярость паренька, как отголосок эмоции, – далекий, но настойчивый. Он требовал свободы действий.

– Нет, – пожурил Афанасий, усмиряя вспышку гнева юноши давлением своей воли. Предатель не сожалел о том, что похитил жизнь Томаза, ведь это Карьерэ забрал его жизнь. – Ты будешь...

Изменник пошатнулся, охваченный еще одним воспоминанием.

Двери нашего внутреннего святилища распахиваются. Эти громадные врата выдерживали бы атаки несколько дней, если бы их запечатали тайными оберегами, но мы даже не заперлись, как не стали оборонять стены Либрариуса, когда ревнители кредо пошли на приступ. Нет, мы приветствуем такое осквернение.

Нас всего одиннадцать, однако все мы – Зодчие внушительных способностей. Мы астральным взором наблюдали за мучениями нашего города, следили за разором, который спиралью стягивался вокруг нас. Вместе нам удалось бы прижечь анархию у корня или смягчить ее удары даже сейчас, и мои коллеги призывали к таким мерам, но покорились моему запрету. Они будут доверять моим решениям до самого печального конца. Они никогда не узнают, что наше падение выпестовал я.

Такова жизнь, потому что так должно.

Монотонно распевая псалмы бичевания, фанатики врываются в наш самый сакральный зал, и живая волна обтекает восьмиугольное возвышение, на котором стоим мы. Толпа воинов, направляемая капелланами в масках-черепах, окружает нас, однако держится чуть поодаль, словно сторожевой пес на цепи. Их смертного пророка здесь нет. Он не покидал собор Элегический с тех пор, как начались беспорядки, но я уверен, что не страх удерживает его там. Кем бы ни был Неумирающий Мученик, он не трус и всем сердцем верит в свои догмы. Его убежденность пропитывает город, будто миазмы, смердящие серо-зеленой Топью. Несомненно, сейчас Мученик общается со своим богом – хотя, возможно, внимает ему не тот, кого он почитает по собственному мнению.

Мы встречаем нарушителей с внешней безмятежностью, однако я чувствую, что мои соратники напряжены. Вход в Либрариус запрещен всем, кроме Зодчих, и их желание ответить на такое оскорбление почти осязаемо.

+Нет,+ безмолвно призываю я братьев, говоря своим разумом. +Воспарите над собой, и они последуют за вами.+

Что такое еще одна ложь в придачу к мириадам тех, которые я уже изрек? Ничто. И все же этот обман кажется особенно горьким, ибо я искренне люблю библиариум. Толкая его к уничтожению, я совершаю худший из моих грехов, но также и самый важный.

Видя нашу умиротворенность, фанатики умолкают. В отличие от нас, братья облачены в доспехи, хотя и без шлемов. Вооружены они только кинжалами, поскольку убеждены, что вера наполнит мощью их клинки. Свирепые выражения их лиц сплетаются в гобелен упоения, отвращения и ярости с редкими прядями сомнений. Все они перемазаны кровью, потом и гарью, так как не мылись во время своего крестового похода. Он идет уже семь дней – мгновение ока для анналов нашего ордена, но этого достаточно, чтобы растоптать плоды многовековых трудов. Разрушение требует гораздо меньших усилий, чем созидание, как будто колосья бытия сами клонятся к своему распаду.

Извратив наследие нашего ордена, вандалы назвали себя Ангелами Кающимися: подменили великолепие убогостью, но сберегли чванливое превосходство. Одурманенные красноречием своего мессии, они покарали Канволис – ломали, сжигали и проклинали творения братьев-предтеч, восхваляя стыд. Их капелланы именуют это Великой Чисткой, что напоминает о самых дурных наклонностях остального Империума, всегда отвергавшихся Ангелами Сияющими.

Воины перебили тысячи смертных последователей капитула. Многие люди погибли, защищая галереи или сады, за которыми так любовно ухаживали прежде. Большинство из них старались урезонить мародеров или умолить их именем искусства, но кое-кто пробовал сражаться, хотя ничего не понимал в военном деле. Что примечательно, лишь горстка страдников приняла подлое милосердие в образе рабства. Их непокорство ни к чему не привело, однако я больше горжусь их отвагой, чем собственными достижениями. Мы превратили простых людей в славных созданий!

Конечно, и среди Сияющих нашлись обличители пророка, непоколебимые души, которые отвергали безумие и давали ему отпор – чаще всего в одиночку, изредка маленькими отрядами, – но горстка инакомыслящих не могла сдержать натиск, не говоря уже о том, чтобы переломить ситуацию. Лучших из братьев здесь не было, о чем позаботился я.

Либрариус фанатики приберегли напоследок. К такому решению их подтолкнула не осторожность или стратегические соображения, а злоба. Вандалы хотели, чтобы мы узрели дело их рук и отчаялись перед тем, как нас удостоят смерти. Но теперь сжигать больше нечего, поэтому они пришли за нами.

И вот мы стоим по разные стороны провала, через который уже не перекинуть мост, даже если бы я попытался. Мы слишком далеко зашли. Не будет ни всепрощения, ни примирения. Теперь есть Сияющие и Кающиеся – две противоположности, обязанные столкнуться и вытеснить друг друга из самой сути ордена. Посредством такого алхимического изничтожения наше братство воспрянет вновь, обновленное и очищенное, как предсказывают наиболее туманные пассажи «Свода». Я всецело верю, что так и будет, но сейчас, на рубеже необратимости, не чувствую этого.

Неважно. Мне должно хватить чувства долга, как моему наставнику когда-то.

– Мы воспарим на пылающих крыльях, – говорю я, простирая к захватчикам руки ладонями вверх, предлагая им кредо ордена как самоочевидную истину. Однажды я так преподнес Варзивалу Червантесу ложь, которая привела нас сюда. Хотя мои слова звучат тихо, они разносятся по залу, находя опору в сердцах, непробиваемых для угроз. Эта благородная фраза всегда будет обладать властью, даже над падшими душами.

На моих глазах толпу пронизывают нити сомнений, сплетающиеся в раскаяние вокруг самых достойных воинов. Здесь и там они виновато опускают глаза, потом кинжалы. Какой-то ветеран с грубым лицом и коротко стрижеными седыми волосами мотает головой, словно стараясь вытряхнуть что-то из черепа. Он уродлив, что необычно для Сияющих, однако в нем есть некое степенное достоинство, привлекающее мой взор. Когда мы встречаемся взглядами, я вижу, что хворь не сумела глубоко укорениться в нем и, скорее всего, никогда не сможет. Это хорошо. Некоторые наши братья должны цепляться за старые обычаи, пока правит тень.

Но не слишком многие...

Пару мимолетных секунд мне кажется, что я перестарался – а трусливая часть меня надеется, что так и есть, – однако затем старший капеллан Мальвуазен выступает вперед, и безумие возвращается с вновь обретенной алчностью. Я не старался по-настоящему предотвратить это, лишь совершил символический жест, чтобы мои братья помедлили, а в последующие годы горевали и размышляли о том, что им предлагали мир. Да, я накладываю на них жестокое, но важнейшее проклятие, которое сохранится в коллективной совести ордена. Однажды оно обернется стимулом, который пробудит сновидцев от кошмара.

Но тот день далек. Сегодня не будет ничего, кроме погибели. Такова жизнь.

– Император обвиняет! – вопит Мальвуазен, и динамики на его наплечниках – черепа с раззявленными челюстями – превращают голос Икара в рев.

– Император обвиняет! – воет паства, отзываясь ему, и бросается вперед. Седовласый ветеран держится позади, его лицо страдальчески искажено. Потом я теряю его из виду.

+Не двигайтесь,+ требую я от соратников, подкрепляя свою команду усилием воли. Они застывают на пару ключевых мгновений, а затем уже слишком поздно. Фанатики добираются до нас.

Я немедленно понимаю, кто именно убьет меня, но не потому, что знаю этого воина, а из-за того, что вижу мою смерть в его блестящих глазах. Он в первом ряду братьев, черты его юного лица натянуты от ненависти, словно рубцы, а рыжеватые волосы слиплись от крови. На его лбу неровными алыми бороздами вырезана перевернутая аквила – символ презрения Бога-Императора.

– Еретик! – рычит он, занося кинжал.

Пока клинок несется ко мне, я произношу подготовленные слова силы, покидаю свое тело и швыряю мой дух в его душу до того, как острие касается меня. На миг меня окружают тьма и визжащая тишина. Потом я восстанавливаюсь и уже украденными глазами вижу, как кинжал вонзается в мою глотку, сокрушая опустевший сосуд.

– Покаяние есть боль! – провозглашаю я, пока режут моих товарищей-Зодчих.

– Нет... – выдохнул предатель, выдирая себя из прошлого. Он не собирался заново переживать бойню от начала до конца. Хотя Афанасию не удалось бы умолчать об этом событии во время исповеди, изначально он планировал рассказать о резне словно бы издалека – изложить факты, не касаясь их, чтобы они не коснулись его. Не запятнали его...

«Поздно спохватился!»

Афанасий не вполне понимал, кому принадлежит эта колкость – ему или Карьерэ. У него стучало в висках, как будто узник пытался пробить себе путь наружу. Мерзкое воспоминание нарушило внутренний баланс Кальвино: как и пророчество, оно нанесло удар с неистовостью припадка.

Или псионической атаки...

Изменник невольно повел взглядом за парапет, выискивая переливчатое пятно на горизонте, однако Греза дремала. Или только притворялась? Нет, так он приписывает ей слишком много свободы воли. Аномалия опасна, но она не разумная сущность. В отличие от колоннады...

– Твоя работа? – спросил Афанасий, положив ладонь на стену.

Снова поднялся ветер, однако он облетал предателя стороной, лишь слегка задевая его лицо. Фантомы все еще опасались Кальвино. Но вот камни... Они зачарованно наблюдали за ним с увлеченностью, совсем непохожей на прежнюю враждебность.

«Это благоговение», – осознал изменник.

Его кощунства впечатлили их. Он впечатлил их.

– Не нужно мне ни вашего поклонения, ни братского отношения, – буркнул Афанасий.

Неожиданно ему захотелось уйти отсюда. Предатель чрезмерно задержался внутри порченой колоннады, а она набралась сил со времени его предыдущего визита, питаясь болезненностью цитадели.

«В следующий раз надо вести себя осторожнее», – решил Кальвино, изучая темную галерею. Хотя он уже приблизился к выходу, в его воображении расстояние до арки невероятно растянулось, что помешало Афанасию сразу же направиться туда. Почему бы не постоять тут еще немного? Несомненно, ему еще есть что рассказать?

– Нет, – устало солгал Кальвино. – Ты уже все узнала.

Ему не избежать новых постыдных деяний. Их будет так много... Капитул систематически пожирал свои разрозненные рапсодии, призывая их по одной предстать перед Терновым Венцом, будто нашаливших детей. Три роты уже прошли «реформацию». Когда придет черед Астральной, ее почти наверняка искоренят целиком, как и большую часть воинов Эмпирейной. Обе они пылали слишком ярко, чтобы безропотно угаснуть во тьме. А потом, когда Афанасий возвысится и станет доверенным советником пророка, что тогда? Каким ужасам он поспособствует, чтобы спасти будущее ордена?

«Любым, каким нужно», – признался Кальвино.

– Но во мне не будет лжи, – пробормотал изменник, повторив обещание, данное им очень давно. Оно прозвучало до того, как Афанасий начал служить «Своду», но оставалось для него самой священной клятвой.

– Я стану избавителем, – добавил предатель, обновляя свой драгоценный обет.

Он исполнил то, ради чего пришел сюда, пусть даже развязка истории получилась бурной и обрывочной. Фантомы вскоре забудут ее, ибо они забывали все, кроме их собственного горя, однако колоннада запомнит, ибо она запоминала каждый грех, попавший в ее зев. Это хорошо. Кто-то – или что-то – еще, кроме Кальвино, должен знать правду. Хранить ее.

В последние несколько дней желание поделиться истиной неотступно преследовало Афанасия, хотя он не понимал, почему. Вероятно...

– Томаз Карьерэ! – раздался голос у него за плечом. – «Свод» видит тебя.

Оборачиваясь, Кальвино заметил блеск стали.

– Кто?..

В горло ему вонзили кинжал – точно так же, как однажды это сделал Карьерэ.

«Опять, – подумал он, ошеломленный абсурдностью происходящего не меньше, чем самим выпадом. – Опять...»

Но нет, кое-что изменилось. На сей раз он ощутил удар. Теперь он пребывал внутри умирающего сосуда. В ловушке. Заблокировав боль, Афанасий попытался отвязать свой дух от плоти и прыгнуть в тело врага, как поступил тогда, однако нужные слова утонули в крови.

– Ты был худшим из нас, парень! – прорычал воин, выследивший его. – Потому что убил лучшего.

Уставившись на противника, Кальвино узнал его лицо с крупными чертами и грустные глаза. Тот самый ветеран, что произвел на него впечатление в святилище. Тот, что сомневался. Он все еще не поддался скверне.

«Все еще Сияющий...»

Внутри Афанасия забулькал горький смех. Его узник процарапал себе дорогу из темноты, чтобы умереть вместе с ним.

– Мы воспарим на пылающих крыльях, – прошипел убийца, выдергивая кинжал. Подготовился ли он к нападению заранее? Как долго этот воин лелеял свою ненависть, ища возможности отомстить за резню?

«Подожди! – попытался крикнуть Кальвино, когда ветеран схватил его за плечи и толкнул к стене. – Ты не понимаешь, брат!»

Но из его уст вырвались только багряные брызги хохота Карьерэ.

А потом они с Томазом перевалились через парапет и понеслись к нижнему ярусу, волоча за собой струю крови. Фантомы завыли от восторга, приветствуя новую душу в своем чистилище и не догадываясь, что на самом деле их две.

В обычных условиях постчеловек в доспехе мог бы пережить такое падение, однако Афанасий летел со скоростью, перечеркивающей законы гравитации, словно его тащила вниз какая-то незримая рука. Ему не суждено было медленно истечь кровью.

«Император обвиняет!» – злорадно воскликнул Карьерэ.

«Может, и так», – неохотно признал Кальвино, даже не пытаясь прикрыть голову.

На последних ударах его двух сердец, за миг до того, как они лопнули, предатель понял, что никогда уже не станет кем-то иным.

«Такова жизнь, – выдохнула колоннада, повторяя его мантру. – Жизнь всегда такова».