Грозное оружие / Savage Weapons (рассказ)
 | |
| Автор | Аарон Дембски-Боуден / Aaron Dembski-Bowden |
| Переводчик | Hades Wench |
| Издательство | Black Library |
| Серия книг | Ересь Гора / Horus Heresy |
| Входит в сборник | Эпоха Тьмы / Age of Darkness |
| Год издания | 2011 |
| Подписаться на обновления | Telegram-канал |
| Обсудить | Telegram-чат |
| Экспортировать | EPUB, FB2, MOBI |
| Поддержать проект
| |
Создав их для того, чтобы оберегать человечество,мы породили легион нелюдей, чья единственная цель — защищать то, что им более не понятно.Долг свой они выполняют с гордостью, проклятие сносят с честью; но пусть никогда не будет забыто то, что мы сделали с лучшими сынами Калибана. Империум в своей бесконечной жажде власти взрастил не воинов с человеческой добротой в сердце — он создал ангелов с сердцами холодными, как сталь. Ни одна душа, столь сильно измененная, никогда вновь не обретет то, что утратила. Ни одно оружие, столь грозное, нельзя использовать, не заплатив при этом положенную цену.
— Лютеровские поправки к «Изречениям», глава I, «Грозное оружие»
I
В этом сне зверь никогда не умирает.
Он видит, как тварь крадется между деревьев, прижимаясь гибким телом к земле, каждое движение — омерзительно плавное, словно в звере нет костей. Уши прижаты к черепу, когтистые лапы бесшумно ступают по снегу. Зверь охотится, увлеченно, но бесстрастно, и его мертвые кошачьи глаза блестят безжалостным голодом.
Мальчик стреляет, но промахивается.
Холодную тишину разрывает хлопок выстрела, тварь вертится на снегу, с призрачной легкостью ступая по земле и рыча на врага. Черные иглы, подрагивая, поднимаются из белого меха, более плотного на спине и шее — инстинктивная реакция защиты. Хлесткий хвост зверя двигается в угрожающем темпе, сворачиваясь и резко распрямляясь в такт сердцебиению мальчика. На мгновение он видит то, о чем говорили старшие рыцари, то, что он сам всегда считал выдумками дряхлеющих воинов, которые приукрашивают свою меркнущую славу напускным красноречием.
Но что-то есть в черных глазах зверя, что-то помимо элементарного желания выжить. Он смотрит прямо в эти глаза и понимает: это примитивный разум, разум злой, несмотря на свою животную простоту. Это длится лишь миг; затем зверь выплескивает наружу ярость, издавая что-то между влажным львиным рыком и хриплым ревом медведя, и звук звонко разносится в холодном воздухе.
Мальчик стреляет снова. Еще три выстрела эхом отзываются в лесу, и с ветвей падают снежные шапки. Дрожащие пальцы силятся перезарядить примитивный пистолет, но зверь бросается всей тяжестью мускулистого тела на грудь мальчика, отшвыривает его назад, опрокидывает на скованную морозом землю. Падая, мальчик чувствует, как массивные снаряды выскальзывают из ладони и рассыпаются по снегу. Туша, придавившая его сверху, лишает сил, не дает вздохнуть. Легкие с трудом вбирают в себя воздух, пропитавшийся зловонным дыханием зверя; он затылком чувствует каждый выдох, горячий и влажный, смердящий, как распадающаяся опухоль. Чем бы ни была эта тварь, она гниет изнутри. Тонкая струйка слюны капает с челюстей на голую шею мальчика.
Замахнувшись через плечо, Корсвейн изо всех сил бьет пистолетом по черепу твари. Слышится глухой треск проломленной кости и жалобный, почти кошачий визг. Зверь отшатывается от него, и мальчик ползет прочь по снегу, поднимается на ноги, бежит, спотыкаясь. Шепот стали — он обнажает меч почти с себя ростом, держит его обеими трясущимися руками. Зверь подкрадывается ближе, злой голод в глазах уступил место животной настороженности. Хлопья снега медленно падают на клинок и замерзают холодными бриллиантами.
— Давай же, — шепотом выдыхает мальчик. — Давай...
Зверь прыгает; мальчик опять падает от сильнейшего удара в грудь, как если бы его лягнул жеребец. Он не может удержать меч, и тот вонзается в снег, словно могильный крест. В груди что-то хрустит, боль тупая, и в легкие будто насыпали сухих листьев. Он знает, что сломаны ребра, но почти ничего не чувствует. Тварь навалилась на него всем телом, но он напрягает молодые мускулы до предела и старается пережать горло, покрытое густым мехом. Иглы на загривке втыкаются в руки, на каждой игле — капля прозрачного, жгучего яда. Токсины проникают в кровь, и он чувствует, что руки дрожат.
Он начинает кашлять, и желчь горьким потоком течет изо рта, с шипением капает на снег, как кислотой разъедая смерзшийся наст. Мальчик не замечает, что его обессилевшие руки уже не сжимают шею зверя, не замечает, что пальцы скрючились, словно от артрита. Еще три удара сердца — и все его тело корчится в судорогах. Яд проник повсюду. Он кричит, но губы лишь беззвучно двигаются.
А потом мир вокруг бледнеет и гаснет. Он чувствует, что кто-то волочит его по жесткому снегу, но появляются и другие — настоящие — звуки: стрекот вентилятора в воздушном фильтре; тяжелые шаги на палубе над ним; вездесущий гул работающих двигателей. Наконец он открывает глаза.
Раз от раза сон не меняется. Зверь никогда не умирает.
II
На утренней вигилии его мысли витали где-то далеко. Преклонив колени вместе с братьями и прижав лоб к эфесу меча, Корсвейн выглядел как рыцарь, погрузившийся в прилежные размышления о предстоящем крестовом походе, но на самом деле погружен он был в воспоминания. Его мысли возвращались домой, к планете, которая его ненавидела.
Калибан.
Это название заставило его улыбнуться, но улыбку скрыл капюшон, отбрасывавший тень на лицо. Калибан, смертоносный рай, где опаляюще жаркое лето сменяется яростным холодом зимы; где под полог бесконечного леса никогда не проникает солнечный свет, а защитой древним деревьям служит ядовитый сок; где добыче не уйти от охотника, наделенного или страшными когтями, или фантастическим проворством, или прожигающим плоть ядом. Жала насекомых переносят мор, который выкашивает целые селения за считанные дни. Каждый год саранча стрекочущим роем осаждает деревни и города, оставляя после себя безжизненную землю.
И каждый год рыцарские ордены, взяв на себя эту печальную обязанность, предают опустошенные поселения огню. На Калибане количество смертей в метрических свитках не уступало количеству рождений. В имперских регистрах эта планета была помечена In Articulo Mortis — «на грани вымирания» — или, попросту говоря, «мир смерти». Корсвейн расхохотался, когда в первый раз натолкнулся на такую формулировку в каком-то архиве.
Согласно бюрократическим определениям, планета была признана не имеющей ценности и неподходящей для дальнейшей колонизации. Калибан освободили от уплаты имперской десятины, хотя ростовщические амбиции Терры требовали ее со всех остальных миров; единственную дань планета платила своими сыновьями, отдавая их в добровольное рабство в Первый легион Императора.
Негативным факторам в описании Калибана не было числа: суровые погодные условия мешали работе чувствительной аппаратуры на орбитальных спутниках связи; древесина из материковых лесных массивов не годилась к использованию из-за нестабильной биохимии, свойственной всей флоре планеты; фауна же, как гласили многочисленные свидетельства, была одной из самых агрессивных среди всех колонизованных планет: начиная с самых мелких вредителей, не выказывавших никакого страха перед человеком, и кончая огромными зверями, которые, к счастью, уже почти вымерли.
Все это — и кое-что похуже — было Корсвейну известно. Но Калибан был и его домом — домом, который он не видел вот уже три долгих десятка лет. Домом, в который он и не надеялся вернуться. Во время утренней вигилии он улыбался, но в этой скрытой улыбке радость соседствовала с горечью.
Как только бдение завершилось, его окликнул Алайош. Остальные рыцари один за другим покидали зал размышлений; белые сюрко, надетые поверх доспехов, не могли полностью скрыть боевые шрамы, оставшиеся у каждого на черной броне.
«Мы ведем эту войну уже два года, и я помню каждый день, каждую ночь, каждый приказ обнажить оружие, каждый сделанный выстрел».
Два года. Два года минуло с тех пор, как Хорус совершил свое первое безумство. Два года назад VIII и I легионы получили приказ вступить в космическую войну за право обладать целым субсектором. Если одна из сторон в этом противостоянии уступала часть территории, то сразу же отвоевывала другую; если одна из сторон переходила в атаку, то неизбежно оставляла неприкрытым фланг, на который обрушивался ответный удар. И ни один, ни другой легион не проигрывал, когда в бой его вел сам примарх.
«Два года гражданской войны. Один мир против другого, флот против флота, брат против брата».
— Приветствую, — сказал Алайош, и Корсвейн кивнул в ответ.
— Что-то случилось?
Как и остальные братья, Алайош под белым сюрко был облачен в полный доспех; черты лица скрывал низко надвинутый капюшон.
— Нас призывает Лев.
Корсвейн проверил оружие.
— Очень хорошо.
III
Как стало обычным за последнее время, повелитель Первого легиона проводил ночь, сидя на богато украшенном троне из слоновой кости и обсидиана. Опираясь на резные подлокотники, он держал соединенные кончики пальцев у самых губ. Глаза, пронзительно-зеленые, как леса Калибана, не мигая смотрели прямо, следя за мерцанием далеких звезд. Иногда по его фигуре проскальзывала тень движения: едва заметное пожатие плеч под тяжелой броней, или мимолетное движение век, или покачивание головы в молчаливом отрицании.
Доспех примарха был того же густого черного цвета, что и космическая пустота снаружи. Рычащие львы на нагруднике и поножах были выполнены из красного золота — редчайшего из металлов, добываемого из иссохшей коры Марса; оскалившиеся звери следили за командой мостика, прилежно исполнявшей свои обязанности. В моменты отдыха примарх снимал шлем, но и сейчас непокорная грива пепельно-светлых волос была стянута в тугой хвост, а смуглое чело венчал простой золотой обод. Эта полоска металла, лишенная всяких украшений, была лишь данью традиции, практиковавшейся среди ныне распущенных рыцарских орденов мира, ставшего Льву домом. Когда-то эти непритязательные короны отмечали сюзеренов Калибана.
Алайош и Корсвейн вместе приблизились к трону; одновременно обнажили мечи, одновременно преклонили колени перед своим сеньором. Лев принимал эти знаки почтения с бесстрастием, а когда заговорил, то голос его прозвучал, как раскат далекого грома — не было сомнения в его нечеловеческой природе.
— Встаньте.
Они подчинились, синхронным движением вернув мечи в ножны. Алайош, чье лицо все еще было скрыто капюшоном, смотрел только на своего повелителя, не обращая внимания на суету, царившую на командой палубе. Корсвейн держался непринужденнее и скрестил руки на груди; в отличие от остальных, его доспех украшала белая шкура, наброшенная на спину. Клыкастая голова зверя, которому когда-то принадлежала шкура, покоилась на наплечнике, скрепляя этот импровизированный плащ.
— Вы звали нас, сеньор?
— Да. — Лев даже не пошевелился. — Два года, мои младшие братья. Два года. Едва ли я могу одобрить такое положение дел.
Корсвейн позволил себе улыбнуться:
— Сеньор, я думал о том же всего лишь полчаса назад. Но почему вы говорите об этом сейчас?
Теперь Лев поднялся, оставив длинный меч и шлем лежать на изогнутых подлокотниках трона.
— Уж поверь, Кор, не потому, что твое нетерпение передалось мне.
Алайош хмыкнул. Корсвейн широко улыбнулся.
— Идите со мной, — пригласил Лев ровным тоном, и три воина подошли к гололитическому столу в центре командного зала.
По приказу Льва облаченный в мантию сервитор включил проекторы, и возникшее изображение, мерцая, отбросило на стоявших рядом блики призрачного зеленого света. Сводная карта, появившаяся в воздухе перед ними, показывала солнца субсектора Эгида и их планетные системы. Геральдор и Трамас светились ярче остальных: в обеих системах выделялось беспорядочное скопление рун, обозначавших Адептус Механикус.
Ничего нового Корсвейн не увидел. Длинная дуга пульсировавших красным миров представляла системы, поднявшие открытое восстание: эти планеты отринули Империум и встали под знамена Хоруса Луперкаля и Ордо Механикус Старого Марса. Целые солнечные системы пошли против воли Императора; но не меньше планет сохранили верность и сейчас молили Империум о помощи, надеясь на подкрепление с Терры.
— Партак пал чуть раньше этим вечером, — Лев указал на одну из планетных систем, окруженную марсианскими глифами. — Четыре часа назад наместник-фабрикатор Гулгорада объявил о победе. — Веселье, охватившее примарха, было заметно только тем, кто хорошо его знал. — Его радость поубавилась, когда я сказал, что в своем стремлении взять Партак любой ценой он оставил без защиты Йаэлис. Менее часа назад Йаэлис был захвачен мятежниками.
— Он не рассчитал свои силы, — Корсвейн, некоторое время понаблюдав за мигающими глифами, посмотрел на сеньора. — Снова.
Прежде чем Лев успел ответить, заговорил Алайош:
— Он принес извинения за то, что не прислушался к вашему совету, когда вы говорили, что все так и будет?
— Нет, конечно же. — Лев склонился над столом, опираясь кулаками на гладкую поверхность. — И вы здесь не из-за этого, так что не тратьте время на праведное негодование, даже если для него есть повод.
— Установлена связь с Империумом? — В голосе Алайоша слышалась надежда.
— Нет. — Глубоко задумавшись, Лев провел рукой в латной перчатке по мерцающему гололитическому изображению. — Нет, наши астропаты все еще немы из-за возмущений в варпе. Насколько помню, последний запротоколированный сеанс связи состоялся четыре месяца и шестнадцать дней назад. — Пристальный взгляд холодных зеленых глаз примарха был устремлен на гололитическую картинку. — Два года космических схваток, два года планетарных осад, два года глобальных вторжений и столь же глобальных отступлений, бои на орбите и операции по спасению экипажа... И теперь у нас появился шанс разом покончить со всем этим.
Корсвейн прищурился. Раньше он никогда не слышал, чтобы примарх говорил о шансах и вероятностях: его высказывания всегда были продиктованы практическими соображениями, всегда основывались на работе аналитического ума. Каждый приказ был логически обоснован и отдавался, лишь когда были взвешены все факторы.
— Керз, — предположил Корсвейн. — Сеньор, мы засекли местоположение Керза?
Лев покачал головой.
— Наоборот, — он вновь указал на гололит, — мой ядоточивый брат обнаружил нас.
Со слышимым щелчком проектор переключился, и одно изображение, замерцав, сменилось другим.
— «Серафическое бдение», один из наших сторожевых кораблей, получил это сообщение с маяка для дальней космической связи, который оставили на пути его патрулирования.
Корсвейн прочитал искаженные изображением слова, проговаривая каждое про себя, и по коже побежали мурашки.
— Не понимаю, — признался он. — Одна из Лютеровых поправок к «Изречениям». Не самая известная, кстати. Зачем оставлять ее в качестве послания?
Когда Лев заговорил вполголоса, соглашаясь с Корсвейном, казалось, что это рычит хищник:
— Чтобы мы клюнули на эту приманку. Он насмехается над нами, используя слова, которые, как он считает, нам подходят. Помимо сообщения, маяк передавал еще и координаты. Кажется, мой возлюбленный братец наконец хочет встретиться.
— Это наверняка ловушка, — сказал Алайош.
— Конечно, — с легкостью согласился Лев. — Но в этот раз мы все же полезем в пасть зверя. Мы не можем вечно вести эту бессмысленную войну, на которую уже ушло несколько лет. Этот крестовый поход закончится, только когда мы с братом встретимся лицом к лицу.
— Тогда давайте продолжим охоту, — предложил Алайош. — Будем перехватывать их флотилии...
— Так же часто, как они перехватывают наши. — Лев говорил сквозь зубы; плечи под броней поднимались в такт тяжелому дыханию. — Я гонялся за ним двадцать шесть месяцев. Двадцать шесть месяцев он ускользал от меня, сжигая целые планеты раньше, чем мы успевали прибыть, перекрывая пути снабжения, уничтожая аванпосты Механикус. Он обходит все наши засады, выворачивается, остается невидимым. На каждую нашу победу Керз мстит поражением. Это не охота, Алайош. Пока живы примархи обоих легионов, эта война никогда не закончится, а погибнуть один из нас может только от руки другого.
— Но, сеньор...
— Молчи, девятый капитан. — Голос Льва оставался негромким и ровным, но в глазах лихорадочным блеском зажегся холодный гнев. — Мы — один из последних легионов, кто сохранил полную численность и при этом остался верен Империуму. Но сейчас мы в одиночку пытаемся удержать целое царство, а внимание остальных сосредоточено на Терре. Как вы думаете, неужели я не хочу вместе с Дорном защищать дворец моего отца? Вы и вправду считаете, что я хочу и дальше торчать здесь, в пустоте космоса, пытаясь собрать вместе эту развалившуюся империю? Мы не можем добраться до Терры. Мы пытались. Не получилось. Предательские течения варпа не позволяют нам принять участие в той войне. Но тьма накрывает и другие части Галактики, и, возможно, мы единственный легион, который еще несет свет Императора этим далеким звездам.
Лев снова выпрямился; в глазах его все еще читалась с трудом сдерживаемая ярость.
— В этом наш долг, Алайош из Девятого ордена, и наш легион всегда исполнял свой долг. Мы должны выиграть эту войну. Целый субсектор истекает кровью, миры-кузницы тратят интеллектуальные и материальные ресурсы, только чтобы выжить, — а ведь они могли бы поддержать имперские силы. То же происходит на рыцарских мирах, и на мирах жатвы, и на мирах воинств, и на рудных мирах. Чем быстрее мы закончим этот крестовый поход, тем скорее эти ресурсы пойдут на укрепление других секторов Империума — и тем скорее мы сможем отправиться на встречу с Гиллиманом, — тут Лев вздохнул, — где бы он ни был.
Корсвейн слушал, не перебивая, а когда прозвучали, обнадеживая, последние слова, прокашлялся, собираясь заговорить.
— Я понимаю, сеньор, почему вы собираетесь ответить на вызов, брошенный примархом Керзом. Но зачем вы позвали нас?
Лев медленно выдохнул и указал на планету, находившуюся на периферии гололитической карты Восточной Окраины.
— Координаты ведут к этой системе. Я не могу рисковать и выводить из боевых действий весь флот легиона, только чтобы решить семейные неурядицы. — На этот раз его улыбка не имела ничего общего с легкой и искренней усмешкой, обычной для Льва: это был оскал тигра, показывающего клыки. — Я возьму с собой только одну роту и несколько военных кораблей, которые будет сопровождать небольшой флот поддержки. Этого хватит, чтобы защититься и уйти в случае предательства, и ничто не будет угрожать нашим позициям в этом бессмысленном и бесконечном противостоянии, если окажется, что мы идем по ложному следу.
Алайош с готовностью отсалютовал примарху:
— Сеньор, Девятый орден почтет за честь, если вы возьмете нас в качестве личной гвардии.
— Это будет честью для меня, — подчеркнул, одобрительно кивая, Лев. — Кор, братишка, ты выглядишь задумчивым.
— А как называется эта планета?
Лев сверился с данными на экране, установленном с его стороны стола.
— Тсагуальса. Судя по описаниям, это бесплодный мир, непригодный для колонизации. Свидетельств заселения во время Старой ночи не обнаружено.
— Итак, кровный враг назначил нам встречу на поверхности безжизненной глыбы на самом краю Галактики, — Корсвейн покосился на Алайоша. — Если там собрался весь флот Повелителей Ночи, у тебя будет шанс во второй раз скрестить клинки с Севатаром.
Капитан откинул капюшон, открывая изуродованное лицо. От его прежнего облика почти ничего не осталось: бугры рубцовой ткани теперь соседствовали с лоскутами бесцветной синтекожи, швы вокруг которых так полностью и не срослись. Зубы заменили стальные штифты, вживленные в восстановленные десны.
— Хорошо, — Алайош прищурил глаза — они единственные остались незатронуты страшными изменениями. — У меня перед ним должок.
IV
Ударный крейсер «Неистовство» появился во внутренних пределах системы один. Под стон перегруженных двигателей он ворвался в тишину материального пространства и начал торможение, оставив позади прореху в реальности. Включились гасители инерции, установленные в носовой части и в диаметральной плоскости; вспомогательные тормозные двигатели натужно взревели, останавливая поступательное движение.
В космической пустоте маневр по замедлению хода казался плавным и бесшумным; для тех, кто был на борту, содрогающийся корпус и вой двигателей лишали эту картину всякого изящества. Сотни человек в залах инжинариума, обливаясь потом, поддерживали функционирование гигантских плазменных двигателей; офицеры командной палубы по очереди вызывали каждый отсек, требуя отчета. Трон Льва на борту «Непобедимого разума» по величественности намного превосходил обстановку на мостике «Неистовства», и потому примарх не стал занимать место капитана, предоставив Каллендре Врэй официально командовать кораблем. Капитан — седеющая женщина, чьи волосы были стянуты в строгий хвост — осталась сидеть на скромном троне, а Лев встал рядом и, скрестив руки на груди, устремил взгляд на оккулус.
Перед ним в пустоте космоса вращалась Тсагуальса — серый, безрадостный мир; лишь тонкая завеса облаков виднелась на обращенном к ним полушарии.
Корсвейн и Алайош, стоя в стороне от примарха, тоже внимательно изучали планету.
— Разрешите обратиться, сеньор.
— Говори, Кор, — Лев кивнул, не отводя глаз от экрана.
— Враг назначил нам встречу в адской дыре.
Губы Льва изогнулись в улыбке — людям на мостике она показалась холодной и презрительной, но его воины заметили в ней скрытое веселье.
— Так и запишем в хрониках этой кампании. Ауспексы?
Офицер у ауспекс-поста посовещался с тремя сервиторами, напрямую подключенными к консоли, и мгновением позже доложил:
— Судя по показаниям приборов, планета необитаема, милорд. Разреженная атмосфера пригодна для дыхания, но сколь-либо значительных следов жизнедеятельности в ней не обнаружено. На поверхности есть слабый радиационный фон естественного происхождения. С ночной стороны на высокой геоцентрической орбите дислоцирован флот, который опознан как принадлежащий Астартес.
— А они не выходят из образа, — прорычал Лев. — Численность флота? Боевой порядок?
— С поправкой на погрешности ауспексов дальнего действия и отраженные сигналы варпа, похоже, что там семь кораблей. Один крейсер и шесть вспомогательных судов, все в стандартном боевом порядке.
Лев опустил руку на навершие меча, все еще остававшегося в ножнах.
— Когда наши суда снабжения завершат переход, приближаемся разомкнутым строем. Старший вокс-офицер, вызовите вражеский крейсер, как только мы подойдем на достаточное расстояние.
Флотилия Ангелов, и так скромная по размерам, совершала переход по частям, что в общей сложности заняло три часа. Когда «Седьмой сын» — эсминец, последним прибывший в систему — занял свое место в строю, двигатели «Неистовства» вновь заработали, и флагман повел остальные корабли к мертвому миру.
— Нас уже вызывают, — доложил старший вокс-офицер. — Есть только аудиосигнал.
Лев кивнул офицеру, и через секунду из громкоговорителей мостика донесся тихий голос, перекрываемый треском помех:
— Так, так, посмотрите-ка, кто пожаловал.
— Узнаю этот голос, — ледяным тоном парировал Лев. — Прекращай гавкать, пес, и скажи, где мне искать твоего хозяина.
— Разве так приветствуют любимого племянника? — Шепот сменился коротким смешком. — Мой хозяин готовится к высадке на планету, ибо он ждет вашей встречи. В доказательство добрых намерений наш флот уйдет с орбиты за пределы дальности, необходимой для стрельбы по поверхности. А пока просканируйте этот мир сами. В северном районе крупнейшей из западных континентальных плит вы обнаружите основание, заложенное для будущей крепости. Там вас и встретит мой примарх.
— И все равно, попахивает засадой, — предупредил Алайош.
Лев ему не ответил, но обратился к собеседнику по воксу:
— Почему бы мне просто не открыть огонь по этим координатам с орбиты?
— О, безусловно, открывайте. Делайте все, что нужно, чтобы развеять ваши подозрения. А когда закончите паниковать и палить по призракам, то свяжитесь со мной. Я попрошу моего повелителя подождать.
— Севатар. — Корсвейн никогда не слышал, чтобы Лев вкладывал в одно слово столько угрозы.
— Да, дядя? — Тихий голос опять захихикал.
— Передай своему хозяину, что я встречусь с ним там, где он хочет. И скажи, чтобы он ограничил свиту до двух воинов — я поступлю так же.
Лев провел большим пальцем поперек горла, приказывая прервать связь; затем он взялся за шлем, обратив взор холодных глаз на самых приближенных из своих сынов:
— Алайош. Корсвейн. Вы идете со мной.
V
Как же он это ненавидел.
— Позвольте говорить откровенно, сеньор.
Теперь Лев был в полном боевом доспехе; шлем с оскалившейся личиной и гребнем воздетых крыльев скрывал его черты, но раскосые красные линзы глядели неодобрительно — это было ясно еще до того, как раздался глубокий баритон примарха:
— Не сейчас, Кор. Сосредоточься.
Меч на поясе примарха был размером с воина-Астартес в силовом доспехе; левая рука Льва лежала на эфесе, и было в этой позе что-то и от лиходейской удали разбойника, и от сдержанной величавости рыцаря, готовящегося к поединку.
Корсвейн, стоявший с болтером в руках, промолчал. В зале, где они находились, практически не было готического декора: поверхность стен и потолка занимали глухо гудящие приборы, соединенные переплетающимися кабелями, — телепортационные генераторы Механикус. По причине, Корсвейну неизвестной, из-под кожухов некоторых генераторов почти непрерывной струей вырывался пар.
— Начинайте, — скомандовал Лев.
Техники в мантиях с капюшонами, стоявшие по периметру зала, опустили пусковые рукоятки и взялись за огромные бронзовые колеса, которые затем со скрипом провернули. При этом каждый повторял нараспев, словно какую-то странную матросскую песню, строки бинарного кода.
Корпусы генераторов завибрировали, застонали: роторы механизмов вращались все быстрее. Хор из девяти астропатов, стоявших на приподнятой над полом платформе, начал петь, не открывая глаз. Их литургические песнопения пугающе контрастировали с отрывочным бормотанием техников.
Такой способ перемещения в пространстве Корсвейн ненавидел больше всего. Спускаться на планету в десантном отсеке «Грозовой птицы», с ревом несущейся сквозь нижние слои атмосферы прямо на наземную артиллерию врага, — это без проблем. Вывалиться в десантной капсуле из брюха корабля, пролететь несколько километров с орбиты и приземлиться, пропахав на поверхности длинную борозду, — на это он был готов без единой жалобы.
Но телепор-
VI
-тация — совсем другое дело.
Еще не успела погаснуть бело-золотая вспышка, а он уже чувствовал слабое дыхание ветров этой планеты: их силы едва хватало, чтобы потревожить складки его сюрко и свитки обетов, прикрепленные к наплечникам. Всего несколько секунд потребовалось, чтобы развеялся пахнущий химикалиями туман после телепортации, и к этому времени Корсвейн уже держал болтер наизготовку. В ушах все еще гудело от искусственного грома, вызванного вытесненным воздухом, но при перемещении авточувства шлема приглушили этот звук до терпимого уровня.
Завеса из клубящегося тумана продержалась бы дольше, если бы не ветер. Какое-то мгновение Корсвейн просто стоял, ощущая под ногами твердую почву, чтобы убедиться, что остался цел и невредим; затем, сжав зубы и чувствуя холодок, бегущий по коже, он осмотрелся в поисках целей.
Сквозь пыль, которая шуршала по поверхности визора, он провел перекрестье прицела по линии горизонта. Они материализовались на дне кратера, который был по меньшей мере два километра в диаметре. Из земли выступали чернокаменные плиты, они выглядели новыми и явно не были частью каких-либо развалин. Эти низкие стены и колонны должны были стать фундаментом огромного здания. Повелители Ночи что-то строили на этом месте. Крепость?.. Рабочим бригадам, судя по всему, приказали уйти, чтобы не мешать встрече. Ни шороха вокруг. Ни звука.
— Все чисто, — доложил Корсвейн, и в тот же миг аналогичное сообщение пришло и от Алайоша.
Подойдя к одной из черных колонн, Лев провел латной перчаткой по резной поверхности. Корсвейн не сомневался: от внимания примарха не ускользнуло, что камень для колонн был добыт на другой планете и привезен сюда именно для этой стройки.
— Что-нибудь слышите? — спросил Лев.
Алайош обернулся к примарху:
— Только ветер, сеньор.
Корсвейн же ответил не сразу. Неужели рецепторы его шлема уловили что-то, кроме настойчивого шороха ветра? Что-то помимо его собственного размеренного дыхания и механического тиканья индикатора пульса в левом углу ретинального дисплея? Движением век он отключил активный ретинальный экран. Остался только вой ветра.
— Только ветер, сир.
— Очень хорошо, — ответил Лев. — Тогда будем ждать.
VII
Прошло две минуты; на третью раздался еще один звуковой удар от вытеснения воздуха — верный знак, что прибыли враги. Туман из атмосферы корабля, перенесенный в момент телепортации, постепенно рассеивался, и Корсвейн вгляделся в тающую дымку. Линзы шлема не успели полностью отфильтровать излучение, и ему пришлось моргнуть, чтобы восстановить зрение после телепортационной вспышки. На глаза навернулись непрошенные слезы — не от боли или эмоций, но как простая физиологическая реакция на раздражение.
— Опустите оружие, братишки, — Лев предвидел, что он собирался сделать, и отдал приказ, едва рыцарь напрягся, готовясь к бою.
— Да, сеньор, — пробормотал Алайош, не скрывая досады.
Корсвейн едва справился с благоговейным страхом, охватившим его при виде того, кто стоял перед ним. Безжизненный бог, облаченный в полночь; на каждом пальце латных перчаток — длинный как коса, потрескивающий энергией коготь. Черные волосы развевались на ветру, открывая лицо бледное, как у трупа. Подвешенные на цепях черепа с глухим стуком ударялись о доспех, покрытый гравировкой: рунические письмена, воспевающие расправы прошлых лет и зверства, обращенные против человечества. И этот призрак былого благородства, этот изможденный кадавр, в котором осталась лишь тень величия, обнажил зубы, заточенные в клыки, и распростер руки для радушного объятия:
— Брат мой, — прошипел Конрад Керз, примарх VIII легиона, и улыбка его была улыбкой змеи: такая же хищная, такая же бесстыдная в своей кровожадности. — Я соскучился.
Лев колебался. Наконец он поднял руки к вороту доспеха, деактивировал скрытые в нем замки и снял шлем. В его чертах читалось откровенное удивление, но все равно это было лицо ангела, прекрасное не той неземной красотой, о которой говорили древние религиозные мифы, но красотой, знакомой истинному терранскому искусству: словно высеченное из золотистого мрамора, с проницательными изумрудно-зелеными глазами и губами, так и не привыкшими выражать чувства.
Керз же, в представлении Корсвейна, был жалок и отвратителен. По сравнению с благородным рыцарем — ужасная пародия на человека, когти — против аристократичного меча.
— Керз? — спросил Лев, не веря своим глазам и говоря тише, чем обычно. — Что с тобой случилось?
Повелитель Ночи проигнорировал вопрос и продолжал говорить со столь откровенным лицемерием, что у Корсвейна заныли зубы:
— Спасибо, что пришел. Твой вид согревает мне сердце.
Плавным, четким движением Лев обнажил меч, но не стал поднимать его для защиты или чтобы нанести удар. Вместо этого он, сжав рукоять черными латными перчатками и подняв оружие вровень с лицом, пристально посмотрел на брата поверх крестовины.
— Спрашиваю первый и последний раз: почему ты предал отца?
— Я задам встречный вопрос, брат, — Конрад широко улыбнулся, демонстрируя ряд заточенных зубов. Глаза его лихорадочно блестели, выдавая скрытую болезнь. — А ты почему не предал?
Поприветствовав противника, Лев опустил клинок: правила рыцарского этикета были соблюдены.
— Отец приказал мне вернуться на Терру с твоей головой.
— Отец ничего тебе не приказывал — он прячется в своих подземельях, коллекционируя загадки вселенной и ни с кем ими не делясь. Лоргар и Магнус увидели все, что так старался скрыть наш отец, поэтому не вздумай прикрываться этой жалкой ложью, Лион. Ты — ищейка Дорна и примчался сюда, на Восточную Окраину, только потому, что он тебе приказал. — Керз облизнул острые зубы. — Ну же, брат, давай окажем друг другу услугу и будем честны. Я знаю Дорна. — Тут губы Повелителя Ночи опять растянулись в мертвом оскале. — Он поручил тебе сделать то, что боится сделать сам.
— Конрад, я пришел сюда не для того, чтобы устраивать словесную перепалку. Я пришел, потому что хочу закончить этот крестовый поход.
Повелитель Ночи покачал головой; в слабом свете луны его мертвенно-бледное лицо казалось серым. Только губы сохранили еще какой-то цвет, но и они казались синеватыми, безжизненными.
— Давай поговорим, брат. Выслушаем друг друга, ответим на все вопросы, а потом решим, стоит ли нам продолжать эту войну.
— Лживыми речами ты не склонишь меня на свою сторону.
Ничуть не удивленный, Керз кивнул. На мгновение его злодейская маска спала, и он вновь стал воином, которым был когда-то, — небезупречным, несвободным от внутренних терзаний, но способным на другие чувства, кроме этой презрительной горечи. Морщины, которые боль оставила на его челе, сгладились, с губ исчезла змеиная усмешка. Голос его все еще был хриплым и надорванным, но теперь в нем слышалась печаль.
— Знаю. А потому какой вред может быть, если мы просто побеседуем — в последний раз?
Лев кивнул.
— Ждите здесь, — приказал он своим сынам. — Я скоро вернусь.
VIII
Оба Повелителя Ночи не нуждались в представлениях: каждый из миллиона Астартес знал их имена. На шлемах у обоих был нарисован череп; доспехи их были увешаны огромными черепами и шлемами Темных Ангелов, прикрепленными к бронзовым цепям. Оба стояли свободно, наблюдая за воинами Первого легиона сквозь красные линзы окуляров. Один опирался на древко длинной алебарды — оружия, которое его прославило. Второй, в наброшенном на плечо черном плаще, держал у груди болтер.
— Кажется, я вас знаю, — сказал первый воин. — Мы встречались у Крууна, да?
— Точно, встречались, — проворчал, не трудясь говорить громче, Алайош.
— Да, теперь я вспомнил. — Смешок Повелителя Ночи был похож на слабый шелест. Он поднял алебарду, имитируя рубящий удар; цепное лезвие топора более метра длиной сейчас было деактивировано и скалило неподвижные зубы. — Я удивлен, что ты выжил, Ангел. Как неосмотрительно с моей стороны. А что с лицом?
Корсвейн шагнул к брату и, положив руку на его болтер, обратился к нему по внутренней вокс-связи, чтобы их не услышали Повелители Ночи:
— Успокойся, капитан. Не позволяй его задиристым словам задеть тебя.
Алайош кивнул и ответил, когда Корсвейн уже отошел:
— Все прекрасно зажило. Какое-то жжение от твоих неумелых царапин все-таки чувствовалось, правда, недолго — несколько минут.
— Рад слышать. Правильно делаешь, что не снимаешь шлем, кузен. В последний раз, когда я видел твое лицо, большая его часть лежала мокрыми полосками кожи у моих ног. Моим братьям из Первой роты очень нравится эта история, ведь в тот раз я впервые начал свежевать одного из Ангелов, когда тот был еще жив.
Алайош рыкнул в ответ; его руки едва заметно дрожали, порываясь схватиться за болтер и открыть огонь.
— Я убью тебя, Севатар, жизнью клянусь.
— Ах, кузен, кузен... Я же старше тебя по званию. Тебе, маленький Ангел, ко мне следует обращаться «первый капитан Севатар».
— Тише, — сказал по воксу Корсвейн. — Тише, брат. Время для мести придет, и из-за сегодняшних событий она будет только слаще.
На этот раз заговорил воин в плаще:
— Ты. Да, ты, Ангел в мехах. Ты меня знаешь?
Корсвейн повернулся к ним обоим. Он почувствовал, как усилился ветер, ероша белый мех шкуры на его плечах.
— Да, Шенг, я тебя знаю.
— Эта шкура, которую ты носишь как трофей, я ничего подобного раньше не видел. Что это был за зверь?
Корсвейн широко улыбнулся.
— Зверь, который никогда не умирает в моих снах.
— Это что, образчик топорной калибанской поэзии? На нашей родной планете было немного поэтов, но их произведения заставили бы тебя разрыдаться. Наш язык идеально передает мелодику прозы.
— Nath sihll shah, vor’vorran kalshiel, — без запинки сказал Корсвейн на ностраманском. Шенг и Севатар хором рассмеялись.
— У тебя чудовищный акцент, — признал Севатар, — но сказано хорошо. Какая жалость, что, когда настанет время, вас обоих придется убить. Здесь, на земле, принадлежащей Восьмому легиону, я клянусь, что мы сохраним ваши шлемы как трофеи. Меньшего вы не заслуживаете.
— Какое утешение, — Корсвейн сухо засмеялся, вторя им. — У меня тоже есть вопрос.
Севатар изобразил ироничный поклон:
— К твоим услугам, кузен.
— Твои латные перчатки, — только и произнес Корсвейн.
Все еще опираясь одной рукой на алебарду, Севатар поднял другую: перчатка резко контрастировала с остальным доспехом, темным как полночь. Пластины его брони были глубокого синего цвета с нарисованными на них разрядами молнии, а латные перчатки — цвета артериальной крови.
— В нашем легионе это знак позора, — судя по тону, Повелителя Ночи этот разговор забавлял, а не вызывал сожаление. — Воин носит такую отметину на латных перчатках в том случае, если он сильно подвел примарха и заслужил за это смерть. Пятно позора остается на его руках до самой казни, время которой выбирает примарх.
Корсвейн посмотрел на вражеского капитана через ретинальные датчики захвата цели.
— Интересный обычай.
— Возможно. Не менее интересный, чем ваша привычка прятать доспех под рясой.
Корсвейн заметил, что вновь улыбается.
— Это рыцарская традиция нашего родного мира.
Севатар кивнул.
— А наша традиция родилась среди банд Нострамо. Предателям и дуракам их же семьи наносили на руки татуировку красными чернилами, тем самым давая им метку смертников. Она означала, что никакая банда и никакая семья не простят столь серьезный проступок, но что у приговоренного еще были незавершенные дела, с которыми он должен разобраться до того, как ему позволят умереть.
— И кто же ты, предатель или дурак?
Хотя шлем скрыл улыбку Повелителя Ночи, она чувствовалась в его голосе:
— И то и другое.
Терпение Алайоша истощалось.
— Зачем ты зубоскалишь с этими негодяями? И что ты там сказал на их змеином языке?
— Я сказал, что знаю, что они совокупляются со свиньями.
— Безумие какое-то. Разве у них нет чести? Как они могут отвечать смехом на подобное оскорбление?
— Потому что они не рыцари. У них есть понятие чести, но оно отличается от нашего.
— Пожалуй, тебе не стоит просиживать столько времени в архивах, изучая язык и обычаи убийц. — В голосе Алайоша слышались весьма недвусмысленные нотки упрека — или даже осуждения.
— А как же «познай своего врага»? Возьми себя в руки и не забывай, что я на твоей стороне. — Корсвейн посмотрел на восток, откуда медленным шагом приближались примархи, все еще тихо беседовавшие. — Лев возвращается. Приготовься.
В ответ Алайош опять коротко рыкнул — у него было слишком плохое настроение, чтобы тратиться на слова.
IX
Воины умолкли, завидев своих повелителей, — они еще были далеко, но обрывки разговора уже можно было расслышать. Лев приветствовал своих воинов коротким кивком, на что они ответили знамением аквилы. Керз же на своих сынов не обратил внимания и продолжал говорить с братом:
— Хорус поручил мне передать тебе эти слова, — сказал он. Если раньше примарх Повелителей Ночи походил на покойника, то теперь он выглядел как покойник, некоторое время пролежавший в могиле. Белки глаз, и так практически невидные из-за расширенных черных зрачков, неестественно налились кровью. Изможденное лицо чуть заметно блестело от липкого пота, из носа текла струйка темной крови, которую Керз вытер тыльной стороной ладони.
— Все мы — грозное оружие, слишком опасное, чтобы не думать о последствиях. Только это сохранит о нас история. И ты, Лион, даже ты — не исключение.
Лев покачал головой, увенчанной короной:
— Ты недооцениваешь империю нашего отца.
— А ты переоцениваешь человечество. Посмотри на нас. Посмотри, какую космическую дуэль мы устроили в эти последние два года. Крестовый поход, столкнувший два легиона и бесчисленное количество планет — а ведь это только начало. Два года ты искал меня в сотнях сражений, а почему вы встретились сегодня? Только потому что я этого захотел.
Лев слегка склонил голову, признавая правдивость этих слов.
— Ты прячешься, как паразит с приходом зари.
Керз дернул плечом — едва заметное движение наплечника.
— Ты не успеешь вовремя вернуться на Терру, чтобы защитить ее, брат. Варп тебе не позволит, не позволит эта война. Я тебе не позволю. Как думаешь, историки будущих поколений простят тебе твое отсутствие?
Керз прервал свою диатрибу, чтобы вытереть вновь потекшую кровь.
— Или же человеческие потомки этого Империума обратят внимание на связанные с тобой легенды, шепотом говорящие о сомнении? Не зададутся ли они вопросом: почему ты не участвовал в битве за Тронный мир? Вероятно, они будут повторять все те же лживые слова: что Лев на самом деле не был так же верен, так же надежен, как могучий Рогал Дорн. Может быть, Лев и его Темные Ангелы выжидали в глубинах космоса, следили и подслушивали, чтобы выявить, кто будет победителем, и лишь тогда вступить в бой на его стороне?
Глаза Повелителя Ночи вновь блеснули — и весело, и грустно.
— Вот твоя судьба, Лион. Вот твое будущее.
— Прости меня, брат.
— За что? — Керз вопросительно склонил голову.
Хотя Корсвейн не сводил глаз с обоих примархов, он так и не заметил, что именно случилось, — с такой скоростью двигался Лев. Мгновением раньше братья беседовали; на лице Льва мрачная задумчивость, в глазах Керза — нервный блеск от предвкушения столь постыдной участи, ожидающей противника. А в следующий миг черты Керза исказились в гримасе боли, и между судорожно сжатых челюстей потоком хлынула кровь. Лев крепко сжимал рукоять меча, по самый эфес погрузившегося в живот брата. Из спины Керза, пробив доспех, торчало больше метра сверкающей, окровавленной стали.
— Это бесчестный удар, — прошептал Лев в бледное, залитое кровью лицо Керза, — но мне все равно, кто будет знать правду сейчас, завтра или через десять тысяч лет. Верность сама по себе награда.
Лев высвободил клинок. Повелитель Ночи упал навзничь.
И в тот же миг огрызнулось, оживая, цепное лезвие на алебарде Севатара.
X
Перемахнув через невысокую стену, Корсвейн припал к земле и прицелился поверх кромки укрепления. Изображение на визорном экране соответственно скорректировалось, и прицельная сетка заметалась из стороны в сторону, но так ни на чем и не зафиксировалась. Как только был нанесен первый удар, Севатар и Шенг исчезли. Алайош и Корсвейн вскинули оружие к бою, но сражаться было не с кем. Керз, хромая, отступал, и Лев последовал за ним, оставив своих воинов позади.
Алайош, вжавшись в колонну и тяжело дыша, передал по воксу:
— Я не заметил, куда они делись.
— И я, — признался Корсвейн. — Корсвейн из Девятого вызывает «Неистовство». «Неистовство», ответьте.
— Говорит «Неистовство», это Врэй. — Как же спокоен был ее голос; Корсвейн чуть не засмеялся.
— Бойтесь предательства на небесах, — сказал он. — Мы вступили в бой с врагом.
Среди поросли колонн он заметил Льва: тот теснил Керза, и за одну секунду они успевали обменяться несколькими ударами.
— Вам нужна обратная телепортация? — прозвучал ответ капитана-смертной.
Корсвейн решился еще раз глянуть поверх стены, но не увидел и следа Севатара или Шенга. Они затаились где-то среди каркаса будущей крепости — невидимая, но от этого не менее болезненная заноза.
— Нет. Нам нельзя оставаться на одном месте. Вы не сможете удерживать наводящий сигнал.
Алайош многозначительно посмотрел на него из-за колонны:
— Пошли.
Пригнувшись, Корсвейн последовал за ним, надеясь, что шум ветра заглушит его шаги.
XI
Примархи продолжали поединок, не обращая внимания на охоту, которую вели друг на друга их сыны. Клинок Льва двигался в изощренном танце, Керза же подстегивала боль. Повелитель Ночи не замечал кровоточащей раны в животе, предоставив скрытым генетическим механизмам самим справиться с повреждениями. Он дрался так же, как и всегда, — как бандит, загнанный в угол. Из огромных латных перчаток выскользнули когти-косы, и воздух зазвенел от ударов металла о металл, наполнился шипением от столкновения силовых полей.
Лев высвободил меч из захвата, и серебристый клинок обрушился на противника серией резких рубящих ударов с такой скоростью, что его очертания слились в одну сплошную дугу, сверкающую в лунном свете; но когти Керза блокировали каждый удар. Оба воина двигались слишком быстро для простых смертных, и человеческий глаз не смог бы за ними уследить. Но один из них был рыцарем, другой — всего лишь убийцей. И в лучшие времена улыбка Керза была лишь хрупкой маской; теперь же эта маска была не прочнее стекла.
— Мы с тобой никогда не устраивали тренировочных боев, да? — Лев, слова которого все еще слышались по воксу, казалось, начинал скучать. С каждой новой секундой на доспехе Керза или на его лице появлялся очередной глубокий порез. Он был достаточно быстр, чтобы избежать смерти от руки Льва, но недостаточно умел, чтобы полностью отразить каждую атаку.
— Мечи меня никогда не интересовали. — Керз качнулся в сторону, увернувшись от занесенного над ним клинка, и в ответ ударил обеими когтистыми руками. Лев отклонился назад, со сверхъестественной точностью сохраняя равновесие. Когти Керза искромсали табард цвета слоновой кости, но едва поцарапали многослойный керамит доспеха.
— В тебе нет ни капли благородства. — Лев повернул меч, одним клинком парируя следующий двойной удар. — И ни капли преданности. Какое-то время я считал, что из всех братьев ты мне ближе всего. Никто из нас больше не рос вдали от цивилизации — только ты и я.
Щурясь от напряжения, Керз облизал клыки.
— Ты должен быть с нами, брат. Даже твой легион это чувствует. Магистр войны знает о раздорах внутри Первого легиона.
— Нет никаких раздоров.
В этот миг их оружие вновь соединилось, и меч Льва оказался заперт в скрещенных когтях Керза.
— Нет? — Повелитель Ночи бросил это слово резко, как ругательство. — И нечего бояться, что светлые Ангелы падут? Когда ты последний раз бывал на Калибане, а, гордец?
Впервые на памяти Керза Лев улыбнулся, но это не придало его прекрасному как древнее изваяние лицу никакой теплоты. Сам камень показался бы добрее по сравнению с этой усмешкой. Другого ответа от примарха Ангелов не последовало.
Тогда улыбнулся и Керз — так же неискренне, так же безжизненно. А затем он прекратил бой, перестал парировать атаки и просто прыгнул на брата с протяжным воем. Если раньше дуэль примархов была демонстрацией всего лучшего, что было достигнуто в человеческом искусстве войны, то теперь выправка, умение и изящество движений Льва враз потеряли всякое значение. Они дрались, как обычно дерутся братья, вцепившись друг другу в глотку и катаясь по земле.
Наконец они остановились, и Керз оказался сверху Льва. Капая розоватой слюной, он склонился над братом и сжал его горло когтистыми перчатками, намереваясь задушить — самый медленный, самый личный вид убийства, когда убийца и жертва смотрят друг другу в глаза.
— Умри, — выдохнул Керз. Отчаяние превратило его голос в хриплый скрежет, и слова с трудом срывались с кровоточащих губ. — Зря ты все-таки выжил на той порченой планете, которую зовешь домом.
Латные перчатки Льва сомкнулись на горле Керза, повторяя его движения, но у Повелителя Ночи было неоспоримое преимущество. Он встряхнул противника раз, другой, так, что голова брата снова и снова ударялась о каменистую почву.
— Так умри сейчас, брат. Тогда история пощадит тебя.
XII
Он слишком оторвался, петляя в лесу каменных колонн и рокритовых стен, и Алайош предостерегающе окликнул:
— Осторожнее, брат. На нас охотятся.
— Почему ты еще не вызвал Девятый орден?
Алайош хмыкнул в ответ.
— Уже. Они десантируются в капсулах, но чтобы добраться до нас, им понадобится семь минут.
Корсвейн метнулся к следующей колонне; в сумерках его табард казался желтоватым, а линзы светились красным.
— Я иду на помощь Льву.
— Корсвейн... — Алайош снова одернул его. — Он прикончит этого мертвяка и без нас.
— Он повержен, я видел. — Корсвейн еще раз выглянул из укрытия. Фундамент будущей крепости был настоящим лабиринтом, а из-за завывания ветра не было никакой надежды услышать гудение, которое издавали доспехи Повелителей Ночи.
— И что ты видел? — Судя по тону, теперь Алайош колебался, одолеваемый сомнениями.
— Призрак набросился на Льва, и они оба упали. — Корсвейн прислушался к ветру; шлем приглушал звук до монотонного гула. — Кажется, я их вижу. Прикрой меня.
— Подожди!
Но ждать он не стал. Он рванулся через строительную площадку, но почти сразу же оказался под вражеским огнем. «Шенг». А кто же еще. Корсвейн начал петлять, игнорируя предостережения Алайоша. Несколько выстрелов попали в цель: осколки черного керамита рикошетили от стен, а на поверхности доспеха остались выбоины. Попадание каждого разрывного снаряда сопровождалось толчком таким же сильным, как если бы Корсвейна лягнул боевой конь, но, даже теряя равновесие, он мог думать лишь о том, что Лев повержен наземь, а горло его сжимают руки еретика.
Огонь противника прекратился.
— Я... убью Шенга, — задыхаясь, передал Алайош по воксу. Его слова прерывались звоном клинков: капитан уже вступил в бой с Повелителем Ночи. — Позади тебя! — быстро предупредил он опять.
Корсвейн, мчавшийся к своему распростертому на земле сеньору, услышал, как за спиной, ускоряясь, взревело цепное лезвие. Севатар наконец явил себя, но он не стал оборачиваться и продолжал нестись сломя голову.
— Я бегаю быстрее, — прошептал Корсвейн по воксу. Рычание цепной алебарды уже становилось тише. Оба его сердца стучали гулко, как копыта боевого коня по промерзшей земле. Он мчался, петляя между колонн, перепрыгивая через невысокие стены — делая все, что мог, на случай, если Севатар решит стрелять.
Позади — только тишина. И звон клинков по воксу.
— Брат, — произнес Алайош, — не останавливайся.
Тон, которым он это сказал, заставил Корсвейна обернуться на бегу. Перелетев через очередную стену, он бросил взгляд через плечо — как раз вовремя, чтобы увидеть, как умирает его капитан.
XIII
Помимо девятого капитана, Алайош был много кем еще: преданным сыном; благочестивым рыцарем; талантливым тактиком; воином, хорошо управлявшимся со всеми тонкостями планирования и организации кампании. Он также был одним из лучших мечников в легионе и однажды в тренировочном поединке с примархом продержался почти целую минуту.
Среди Астартес из других легионов, как он подозревал, нашлось бы едва ли двадцать воинов, способных его победить. Один из них — Эзекиль Абаддон из Сынов-предателей, другой — Джубал-хан из Шрамов, а также храмовник Сигизмунд из Кулаков.
А еще Севатар. Он вошел в число знаменитостей, о которых говорили по обе стороны фронта гражданской войны, охватившей Империум; некоторые говорили с восхищением, некоторые — проклинали.
Шенг был всего лишь трущобным отребьем и не представлял особой угрозы, хотя и числился личным воином примарха. Когда Алайош заверил Корсвейна, что убьет его, это не было пустой бравадой. Ему это было по силам, и именно так он намеревался поступить. Первый же обмен ударами сказал Алайошу все о стиле Шенга: тот был убийцей, предпочитавшим нападение, его любимыми были колющие, а не рубящие удары, и он стремился уклониться от ответной атаки, а не блокировать ее. Эти предпочтения и были его слабостями, которыми мог воспользоваться тот, кто знал, на что обратить внимание. Шенг был медленнее Алайоша. Слабее. Менее опытным. Когда он уворачивался от удара, то терял равновесие. Парируя, он всегда ставил клинок под слегка неверным углом.
На редкость отвратительная работа мечом. Он не продержится и нескольких минут. Алайош ничуть не сомневался в своей победе и, вступив в бой, сразу же показал, на что способен.
Когда Севатар вынырнул из укрытия и устремился за Корсвейном, Алайош тихо предупредил брата. Корсвейн предпочел бежать дальше. Севатар, будь он проклят, предпочел не продолжать преследование. Алайош видел, как быстро удаляется, не сбавляя темпа, Корсвейн и как крадучись возвращается Севатар — на помощь своему мерзкому брату, Шенгу. Он отступил от объединившихся воинов и поднял клинок, защищаясь от выпадов мечом со стороны Шенга и от скрежещущей алебарды Севатара. Повелители Ночи медленно наступали; трофейные черепа и шлемы Темных Ангелов болтались на цепях, постукивая о керамит доспехов.
Подчиняясь внезапному порыву, Алайош резким движением снял шлем. Если в конце этого поединка его ждет смерть, то, во имя крови Императора, он встретит ее достойно. Он поднял меч, салютуя обоим противникам, и поцеловал рукоять, как предписывала традиция. Враг приближался.
Он опустил клинок, готовый к атаке.
— Я Алайош, капитан Девятого ордена Первого легиона. Брат всем рыцарям, сын одного мира и вассал одного сюзерена.
Севатар опустил алебарду для колющего удара, держа ее как копье; зубастое лезвие рассекало воздух с нетерпеливым стрекотом.
— Я Севатар Осужденный, — прорычал он, — и еще до того как небо окрасится зарей, я сделаю себе плащ из твоей кожи.
— Тогда начнем, — усмехнулся Алайош, хотя именно сейчас ему меньше всего хотелось смеяться.
Оба противника бросились на него одновременно; одновременно ударили и короткий меч, и копейное острие. Ангел едва смог блокировать атаку, с остатками былой грации перехватив оба удара клинком длинного меча. Он отступал шаг за шагом, уводя Повелителей Ночи за собой.
В родном легионе лишь два рыцаря смогли победить его в тренировочном бою. Первым был Астелан, который уже несколько лет не участвовал в Великом крестовом походе. Вторым был Корсвейн, паладин Девятого ордена, носитель Мантии защитника.
Смерть самого Алайоша сохранит ему жизнь.
— Брат, — произнес он по воксу, — не останавливайся.
XIV
Ретинальный дисплей Корсвейна на мгновение потерял резкость, меняя фокусировку. Авточувства, подчиняясь сигналу, отслеживали движение вдали и, увеличив масштаб изображения, остановились на Алайоше, отступавшем под напором врага. Все закончилось до унизительного быстро, хотя капитану удалось всего за несколько секунд парировать серию ударов. Даже на этом расстоянии в зернистом режиме ночного видения можно было разглядеть, как Севатар, в движении сливаясь в одно размытое пятно, рубит и режет противника алебардой, с каждым ударом приближаясь к тому, чтобы пробить доспех Ангела.
Исход поединка стал ясен, когда клинок Шенга вонзился в бедро Алайоша, и рыцарь был вынужден опуститься на одно колено. Ответный удар Ангела перебил предплечье Повелителя Ночи, отсекая кисть, державшую меч. Шенг, шатаясь, попятился, а затем опустилась алебарда Севатара.
На глазах у Корсвейна голова его брата слетела с плеч: так свершилось убийство, которое не удалось несколько месяцев назад.
Он отвернулся и вновь побежал, огибая последнюю из колонн. Смерть Алайоша подарила ему несколько бесценных секунд форы. Он воспользовался ими, чтобы броситься на спину примарха и вогнать меч в позвоночник одного из сынов Императора.
XV
Обратив мертвенное лицо к небесам, Керз закричал. Кровь снова полилась с бледных губ, а невыносимое давление в его спине и грудной клетке все нарастало, пока с резким звуком, громко раздавшимся в ночи, не треснул нагрудник. Схватившись за острие меча, показавшееся под ключицей, раненый полубог заорал, словно человек, облитый зажигательной смесью. Это был не просто крик боли — это была звуковая атака, которая отбросила Корсвейна назад. Рыцарь выпустил меч и отчаянно пытался ухватиться хоть за что-нибудь. Одной рукой он вцепился в прямые черные волосы примарха, другой держался за толстую цепь, свисавшую с оплечья.
Керз с трудом встал, заодно поднимая и цепкого воина. Корсвейн резко дернул голову примарха назад, вырвал целый клок спутанных волос, а другой рукой оторвал цепь от наплечника. Она-то и стала его оружием; но вместо того чтобы хлестать ею, как кнутом, по голове примарха, он перекинул цепь вокруг его шеи и изо всех сил потянул на себя. Чем больше метался Керз, стараясь освободиться, тем плотнее затягивалась металлическая гаротта. Корсвейн дернул за концы цепи еще резче и услышал за хриплым дыханием примарха, как с тихим, влажным треском ломаются позвонки.
Во время обучения на Калибане Корсвейну доводилось объезжать лошадей. В первый раз, когда лошадь начала брыкаться, он инстинктивно напряг все мускулы, и норовистая тварь немедленно его сбросила. Приучение лошади к ездоку — особенно если речь шла о боевых конях, которых так ценили рыцари той планеты — требовало в равной степени как грубой силы, так и особого внимания и терпения. Все получалось, если всадник мог двигаться вместе с животным, сохраняя равновесие и не напрягая мышцы, чтобы контролировать свое тело и подстроиться под любой финт, который конь решит выкинуть. Корсвейн давно уже не вспоминал те дни, но вновь оседлав того, кто постоянно взвивался и брыкался, он мгновенно вспомнил все до малейших деталей. Умом он понимал, что вряд ли поездка на спине примарха длилась больше нескольких секунд, но казалось, что прошла вечность. Керз опять извернулся, на этот раз так энергично, что Ангел выпустил из рук тяжелую цепь. Корсвейн кубарем скатился на землю и остановился лишь, налетев на колонну с такой силой, что от прочного камня откололся кусок. Его просто стряхнули, как назойливое насекомое. Даже задыхающийся, избитый, израненный и истекающий кровью, Керз отбросил его от себя играючи.
Больно. Кровь Императора, как же больно. Но он все равно встал на ноги и потянулся к мечу, валявшемуся в грязи. Если бы он только мог...
Его накрыла тень. Что-то — горная лавина, судя по силе — ударило в левый бок, и Корсвейна подбросило в воздух. Мир вокруг завращался, земля и небо поменялись местами, а потом слились в одно. Корсвейн чувствовал, что скользит по каменистой почве; а потом он врезался в стену.
На какое-то счастливое мгновение он потерял чувствительность к боли в истерзанном теле и не видел ничего, кроме пыли, не ощущал ничего, кроме вкуса крови. Но оглушение прошло, с ним исчезла и временная неуязвимость, и повреждения заявили о себе. Голова, казалось, превратилась в распухший шар, полный тупой боли и не лопнувший только потому, что мешал шлем. Вместо силы в его теле поселилось страдание; весь левый бок, по-видимому, был разбит, в буквальном смысле расколот на мелкие кусочки. Когда он поднялся на ноги, то не удержался от крика, вызванного болевым спазмом. Более-менее двигались только правые рука и нога. В одном треснувшем окуляре еще было искаженное, рассинхронизированное изображение. Другой же не показывал ничего; он ослеп на этот глаз и чувствовал в изуродованной глазнице что-то мокрое, горячее и бесполезное. Со вторым криком изо рта выпали три зуба и со стуком скатились к вороту шлема.
Он увидел уцелевшим глазом, что сеньор его вновь на ногах. Лев, похожий на кровоточащую статую, снова надвигался на Керза с мечом в руке. Керз приготовил когти для ответного удара; некоторые из клинков сломались, и обломки усеяли землю. Противники опять скрестили оружие, высекая из сверкающей стали искры.
Все мышцы Корсвейна ныли от внезапного выброса химических стимуляторов: внутренние системы доспеха делали все, чтобы поддержать в нем жизнь. Он не был уверен, что их действия хватит надолго. Что-то плотное и тяжелое угнездилось у него в груди, отчего при каждом вдохе казалось, что он дышит огнем. Что-то внутри лопнуло, без сомнения. Едкая слюна капала с губ, собираясь в лужицу у ворота шлема. Если в ближайшее время он не снимет шлем или хотя бы не разгерметизирует дыхательную решетку, то захлебнется собственной кровью и слюной.
Чья-то фигура заслонила от него примархов. Фигура, державшая в руках копье.
— Не много-то от тебя осталось, — потрескивающий вокс донес тихий, смеющийся голос Севатара.
— Луны плачут, — выдохнул Корсвейн и рухнул на колени. Туманящийся взор его единственного глаза был устремлен в небо, где луны роняли огненные слезы.
XVI
Первая десантная капсула врезалась в щебнистый склон, отчего во все стороны разлетелись пепельно-серые камни. Термозащитное покрытие на корпусе еще светилось, перегревшись во время спуска через атмосферу, из воющих турбин с шипением вырывался пар. С треском, похожим на выстрелы, высвободились запорные болты, и стенки капсулы раскрылись с грубым изяществом механического цветка. Показавшиеся Темные Ангелы уже держали болтеры наготове и немедленно открыли огонь.
Вторая капсула приземлилась точнее; за ней последовали третья и четвертая. Все они опустились в разных частях кратера, и вскоре рыцари заполонили всю строительную площадку.
— Какой неожиданный поворот событий, — на лице Корсвейна, скрытом под шлемом, появилась широкая и кровавая улыбка.
Тени исчезли. Севатар и Шенг скрылись так же быстро, как и появились.
Грохоча как град, с неба продолжали падать десантные капсулы. Черный цвет одних был знаком различия, у других — результатом прохождения атмосферы. Обе флотилии, оставшиеся на орбите и сейчас, несомненно, вступившие в бой, послали на поверхность своих воинов. Здесь же, на земле, Корсвейн практически ничего не мог разглядеть. По несмолкающему болтерному огню и по характерному звуку, с которым пробуксовывает цепное лезвие, натолкнувшееся на керамит, он догадывался о том, что два легиона дерутся друг с другом, но увидеть толком ничего не мог. Рукой, которая еще слушалась, он стянул с головы шлем и поморщился, когда холодный воздух прикоснулся к израненному лицу. Лев, окруженный своими закованными в черное воинами, был в столь же плачевном состоянии. Рана на затылке обильно кровоточила, и кровь жидким плащом падала на плечи. Корсвейн не представлял, как можно выжить с практически раздробленным черепом.
Керз засмеялся — или по крайней мере попытался это сделать, — но его воины уже оттаскивали его назад; в свою очередь, Ангелы оттащили прочь Льва. Шатаясь, примархи расходились, поверх голов собственных сыновей поливая друг друга проклятиями; оба обессилели и двигались с трудом из-за тяжелейших ран, и в воздухе чувствовался резкий запах их генетически божественной крови.
Двуручный меч, выпав из рук Повелителя Ангелов, вонзился в землю; Керз уже не мог поднять когтистые руки.
Корсвейн попытался подойти к своему примарху, но почувствовал, что опять медленно падает. Сильные руки подхватили его, поставили прямо, заставили сделать то, что отказывались делать мышцы его тела. Он повернул голову так, чтобы видеть уцелевшим глазом.
— Алайош, — сказал он.
— Капитан мертв, Ваша Светлость. Это я, сержант Траган.
— Тут Севатар. Остерегайся его. Клянусь, он где-то рядом. Он убил Алайоша. Я видел это своими глазами.
— Да, Ваша Светлость. Идемте... сюда. «Громовые ястребы» вот-вот прибудут. — Затем он крикнул по воксу, обращаясь ко всем, кто был еще жив: — Первый легион, отступаем!
Корсвейн ковылял, опираясь на брата, и отстраненно размышлял о том, что, наверное, умирает. Судя по ощущениям, так и есть, хотя раньше ему умирать не приходилось, и это была только догадка.
— Вы не умираете, Ваша Светлость, — теперь смеялся уже сержант Траган. Корсвейн и не заметил, что начал говорить вслух.
Последним, что он увидел, были примархи: оба почти что на коленях, оба — в окружении все большего числа своих воинов. Огрызаясь и изрыгая проклятия, Керз тянулся когтями ко Льву, но был слишком слаб, чтобы оказать сопротивление своим легионерам, которые старались оттащить его с поля боя. Лев, словно отраженный в кривом зеркале, вел себя так же, и из-за его величественности эти движения казались еще омерзительнее. С кровоточащих губ на его ангельском лице сыпались ругательства, и его собственные сыны уводили его силой.
Сквозь шум битвы Корсвейн услышал крик Севатара:
— Смерть Ложному Императору! Смерть его Ангелам в черном!
От этих слов мороз пробирал. Сколько в них уверенности. Сколько ненависти.
— Трамасский крестовый поход, — вздохнул Корсвейн. — Они правы, они все правы. Эта война только начинается.
— Ваша Светлость?
— Мой меч, — Корсвейн вытянул руку, как будто мог дотронуться до воинов противника.
— Где он?
— Потерян, — Корсвейн закрыл единственный глаз. — Я оставил его в спине примарха.
XVII
В этом сне зверь никогда не умирает.
Он видит, как тварь крадется между деревьев, прижимаясь гибким телом к земле, каждое движение — омерзительно плавное, словно в звере нет костей. Уши прижаты к черепу, когтистые лапы бесшумно ступают по снегу. Зверь охотится, увлеченно, но бесстрастно, и его мертвые кошачьи глаза блестят безжалостным голодом.
Мальчик стреляет, но промахивается.
Холодную тишину разрывает хлопок выстрела, тварь вертится на снегу, с призрачной легкостью ступая по земле и рыча на врага. Черные иглы, подрагивая, поднимаются из белого меха, более плотного на спине и шее — инстинктивная реакция защиты. Хлесткий хвост зверя двигается в угрожающем темпе, сворачиваясь и резко распрямляясь в такт сердцебиению мальчика.
На мгновение он видит то, о чем говорили старшие рыцари, то, что он сам всегда считал выдумками дряхлеющих воинов, которые приукрашивают свою меркнущую славу напускным красноречием.
Но что-то есть в черных глазах зверя, что-то помимо элементарного желания выжить. Он смотрит прямо в эти глаза и понимает: это примитивный разум, разум злой, несмотря на свою животную простоту. Это длится лишь миг; затем зверь выплескивает наружу ярость, издавая что-то между влажным львиным рыком и хриплым ревом медведя, и звук звонко разносится в холодном воздухе.
Мальчик стреляет снова. Еще три выстрела эхом отзываются в лесу, и с ветвей падают снежные шапки. Дрожащие пальцы силятся перезарядить примитивный пистолет; но в цель свою мальчик попал, и пистолет, когда-то принадлежавший его отцу, пропел свою песню смерти. Зверь теперь может только хромать, с трудом неся на лапах изуродованное, обреченное тело.
Мальчик чувствует, как массивные снаряды выскальзывают из ладони и рассыпаются по снегу. Слишком холодно: его пальцы онемели, полностью потеряв чувствительность. Он роняет и пистолет, но не из страха и не от боли — для того, что вот-вот случится, ему понадобятся обе руки.
Шепот стали — он обнажает меч почти с себя ростом, держит его обеими трясущимися руками. Зверь подкрадывается ближе, жестокий голод в глазах уступил место животной настороженности. Он умирает, но это только придает ему смелости. Его отвратительный разум знает, что теперь терять нечего. Зверь продолжает охоту, движимый только злобой. Хлопья снега медленно падают на клинок и замерзают холодными бриллиантами.
— Давай же, — шепотом выдыхает мальчик. — Давай...
Зверь прыгает; мальчик падает навзничь от сильнейшего удара в грудь, как если бы его лягнул жеребец. Он и весит столько же; извивающаяся туша прижимает к земле худое тело мальчика. В груди что-то хрустит, боль тупая, и в легкие будто насыпали сухих листьев. Он знает, что сломаны ребра, но почти ничего не чувствует. От крови, стекающей по клинку ему на руки, идет пар.
Наконец зверь затихает. Мальчик собирается с силами и считает до трех, а потом спихивает воняющую тушу на бок. Иглы все еще дрожат и испускают прозрачную жидкость. Он соблюдает осторожность, стараясь их не касаться.
Из-за того, что кровь зверя уже начала сворачиваться, рукоятка меча прилипла к пальцам. Он высвобождает руку, бросает меч в снег и достает из сапога зазубренный нож для свежевания. В ветвях над ним поют птицы, хотя птичье пение на Калибане никогда не отличается мелодичностью: хищники вызывают друг друга на бой, а падальщики каркают, предвкушая мертвечину.
А потом мир вокруг бледнеет и гаснет, но появляются и другие — настоящие — звуки: пощелкивание вентилятора в воздушном фильтре; тяжелые шаги на палубе над ним; вездесущий гул работающих двигателей. Наконец он открывает глаза.
Оба глаза. И оба видят. Он смотрит на светосферы на потолке, от которых исходит холодное свечение, улавливает едкий запах дезинфектанта, обычный для медицинских залов. Корсвейн поднимается со стоном боли и говорит:
— Воды.
XVIII
На утренней вигилии его мысли витали где-то далеко. Преклонив колени вместе с братьями и при этом двигаясь неуклюже из-за тупой боли в покрытом синяками теле, он заметил, что добиться состояния целеустремленности, лишенной сомнений, стало необычайно трудно. Склонив голову и прижав лоб к эфесу меча, Корсвейн выглядел как рыцарь, погрузившийся в прилежные размышления о предстоящем крестовом походе, но на самом деле погружен он был в воспоминания. Его мысли возвращались к планете, которая его ненавидела.
Тсагуальса.
Это название заставило его презрительно усмехнуться, но усмешку скрыл капюшон, отбрасывавший тень на его лицо. Тсагуальса, мертвый мир, который присвоили Повелители Ночи; мир, в котором примархи превратились просто в орущих друг на друга братьев; мир, где когда-нибудь будет возведена крепость, которая станет оплотом врага. Как только бдение завершилось, его окликнул Траган. Остальные рыцари один за другим покидали зал размышлений; белые сюрко, надетые поверх доспехов, не могли полностью скрыть боевые шрамы, оставшиеся у каждого на черной броне.
— Ваша Светлость, — приветствовал Траган, как только он приковылял ближе.
Корсвейн улыбнулся в ответ.
— Не надо больше так меня называть, капитан. Что-то случилось?
Как и остальные братья, Траган под белым сюрко был облачен в полный доспех; капюшон был откинут, открывая лицо с четкими, орлиными чертами.
— Нас призывает Лев.
Корсвейн проверил бы оружие, будь оно все еще при нем.
— Очень хорошо.
XIX
Как стало обычным за последнее время, повелитель Первого легиона проводил ночь, сидя на богато украшенном троне из слоновой кости и обсидиана. Опираясь на резные подлокотники, он держал соединенные кончики пальцев у самых губ. Глаза, пронзительно-зеленые, как леса Калибана, не мигая смотрели прямо, следя за мерцающим гололитическим изображением охваченных войной звезд.
Траган и Корсвейн вместе приблизились к трону. В их движениях не было и намека на синхронность: капитан обнажил меч и преклонил колени перед сеньором, и Корсвейн последовал за ним, но медленнее — его тело все еще плохо слушалось, мышцы все еще с трудом выполняли то, что от них требовалось. Лев принимал эти знаки почтения с бесстрастием, а когда заговорил, то голос его прозвучал, как раскат далекого грома — не было сомнения в его нечеловеческой природе, и бледный шрам на смуглой шее никак не мог смягчить его интонации.
— Встаньте.
Они подчинились. Корсвейн держался напряженно и скрестил руки на груди; в отличие от остальных, его доспех украшала белая шкура, наброшенная на спину. Клыкастая голова зверя, которому когда-то принадлежала шкура, покоилась на наплечнике, скрепляя этот импровизированный плащ.
— Вы звали нас, сеньор?
— Да. — Лев даже не пошевелился. — Установлена связь с имперскими силами.
— Новые приказы? — спросил Корсвейн, чувствуя, как быстрее забилось сердце. — Нас призывают?
— Ни то и ни другое. Мы продолжим Трамасский крестовый поход, пока эти системы не станут нашими. Само выживание Империума зависит от того, чего мы добьемся среди этих далеких звезд. Нет смысла защищать Терру, если вся остальная империя обратится в пепел.
— Я не понимаю, сир. Кто именно с нами связался?
Лев покачал венценосной головой, не отводя взгляда от гололита. В его глазах отражалось свечение, которое исходило от звездных скоплений и планетных систем, а голос был необычно мягок:
— Мы связались с несколькими из моих братьев и их легионами. В первый раз с тех пор, как мы расстались с Волками.
— Так это Волчий Король, сир? — Корсвейн и не пытался скрыть неприязнь. Прощание Ангелов и Волков едва ли можно было назвать братским.
— Нет, Кор. Сигнал пришел от Гиллимана и наших кузенов в Тринадцатом легионе. Повелитель Ультрамара знает, что мы не можем добраться до Терры, и, судя по всему, хочет, чтобы мы присоединились к нему.
Прежде чем воины ответили, Лев прищурил по-калибански зеленые глаза. «Империум в своей бесконечной жажде власти взрастил не воинов с человеческой добротой в сердце — он создал ангелов с сердцами холодными, как сталь». Он поднялся с трона и двинулся вокруг гололитического стола, глядя, как планеты вращаются вокруг своих солнц.
— Сыны мои, — улыбнулся он, и в этой улыбке не было и тени теплоты. — Кажется, Хорус не единственный, кто возомнил себя наследником империи.
