День Вознесения / Day of Ascension (роман)
 | Перевод в процессе: 3/16 Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 3 части из 16. |
 | |
| Автор | Эдриан Чайковский / Adrian Tchaikovsky |
| Переводчик | Brenner |
| Издательство | Black Library |
| Год издания | 2022 |
| Подписаться на обновления | Telegram-канал |
| Обсудить | Telegram-чат |
| Экспортировать | EPUB, FB2, MOBI |
| Поддержать проект
| |
Более сотни веков Император недвижимо восседает на Золотом Троне Земли. Он – Повелитель Человечества. Благодаря мощи Его неистощимых армий миллионы миров противостоят тьме.
Однако он – гниющий труп, Разлагающийся Властелин Империума, удерживаемый в живых чудесами из Темной эры Технологий и тысячью душ, приносимых в жертву ежедневно, дабы Его собственная могла продолжать гореть.
Быть человеком в такие времена – значит быть одним из бесчисленных миллиардов. Жить при самом жестоком и кровавом режиме, какой только можно вообразить. Вечно терпеть резню и побоища, где вопли муки и горя тонут в жадном хохоте темных богов.
Это мрачная и ужасная эра, где мало покоя и надежды. Забудьте о силе технологии и науки. Забудьте о перспективах прогресса и развития. Забудьте всякую мысль о простой человечности и сострадании.
Нет мира среди звезд, ибо в мрачной тьме далекого будущего есть лишь война.
1
Тело генерала-фабрикатора Бурзулема, повелителя Морода, походило на огромный бронзовый колокол в красно-золотом облачении. Из тени верхних скатов без каких-либо видимых признаков шеи выступала его лысая голова, располагавшаяся в колышущемся гнезде из сегментированных кабелей и чаще всего склоненная вниз, словно чтобы надлежащим образом снизойти до коленопреклоненных подчиненных. Перемещался он раскачивающейся походкой, будто каждый шаг должен был сопровождаться ударом колокольного языка. Движение выглядело подозрительно плавным для того, кто давным-давно отделался от человеческих ног. У Гаммата Трискеллиана было сильное ощущение, что дюжине суставчатых конечностей, переносивших Бурзулема, следовало бы создавать суету, а не позволять столь большому грузу металла плыть и кружиться подобно обитателю бессолнечного дна чужеземных морей.
Конкретно сейчас генерал-фабрикатор пребывал в состоянии покоя, что в его случае не означало сидения, поскольку у металлической оболочки его тела напрочь отсутствовала талия. Вместо этого Бурзулем припал к платформе, выполненной с наклоном, чтобы наблюдать за просителями внизу с выражением милостивого расположения, или же каким-то иным: в зависимости от настроения. Возле одного из его плеч – или, по крайней мере, тех сочленений, где от тела отходили кибернетические руки – стояла фабрикатор-локум Аллоизия, неизменная его прихлебательница. Это была женщина-стилет, сплошные острые грани и клубок сервощупалец, которые держали предписания, свитки и старинную расчетную машину. Запросы каждого из выступавших техножрецов взвешивались и измерялись на шестернях этой реликвии, и выделялась доля от щедрот Бурзулема на предстоящий год.
И для Трискеллиана и его товарищей по ордену генеторов уже бывали бедные годы. Их работа редко вызывала у Бурзулема одобрение. Ошибка и предвзятость, думал он, ожидая своей очереди, но что можно было поделать вне этих протоколов и процедур? Трискеллиан подал от своего ордена запросы на грядущий календарный цикл исследований – длинный перечень убористо выписанных предложений по экспедициям, экспериментам и молитвенным практикам для поиска того конечного совершенства, в котором плоть и машина смогли бы изящнее выразить замысел Омниссии. Настолько, что мы уже на самом его пороге. Вот только у Бурзулема имелись фавориты, и люди Трискеллиана в их число не входили.
Нынешний проситель был многословен. Аллоизия шевельнулась на остриях своих металлических ног. Позади нее это движение тяжеловесно повторила махина ее робота «Кастелян».
– Целиком, абсолютно и во всех прочих отношениях противопоказано, – прервал Бурзулем человека. – Чрезвычайно утомительно, Матрикулус. Тебе не кажется, Аллой?
– Монотонно до усыпления, генерал-фабрикатор. – Аллоизия крайне демонстративно зевнула, в чем ее искусственная дыхательная система вовсе не нуждалась.
– Матрикулус, вам ничего. Присоединяйтесь к призывной группе. Отловите для нас подходящие дары. – По телу Бурзулема прошел гулкий смешок. – Так, кто тут у нас? Пронотум Тан? Вперед, магистр Тан, предоставьте нам ваши соображения.
На попечении Тана, старинного закадычного друга Бурзулема, находилась дюжина мануфакторумов Морода. Как он говорил, ему хотелось восстановить металлургическую технологию, которая давно вышла из употребления, но недавно была раскопана его исследователями. Ничего существенного, с презрением отметил Трискеллиан. Всего лишь очередная шелуха знаний, свалившаяся на пол литейной сотней лет ранее, а теперь выметенная из-под столов скучным работягой вроде Тана. И, конечно же, ртуть. Тан был одержим ртутными сплавами, как бы за это ни расплачивалась плоть. Сейчас он в быстром темпе озвучивал свои оценки: прочность выше на два процента, четырехпроцентный прирост скорости производства. А еще, в недрах цифр, одиннадцатипроцентное сокращение ожидаемой продолжительности жизни работников мануфакторума из-за контакта со всем этим токсичным металлом. Что, как понимал Трискеллиан, через поколение ударит по продуктивности, из-за чего, несомненно, от этой практики и отказались изначально. Мы ходим и ходим по кругу, отбрасывая плохие идеи лишь для того, чтобы кто-нибудь обнаруживал и «открывал» их снова и снова…
Однако за свою плохую идею Тан получил щедро выделенный бюджет на исследования, а затем настал черед Трискеллиана выступить вперед – почти в самом конце долгой очереди – и выдвинуть собственные предложения. Он встал как можно прямее, сузив свои искусственные глаза в синевато-стальные точки, и вручную слегка сбросив давление в грудных мехах, чтобы придать голосу более ровную интонацию.
– О, – произнес Бурзулем, закатив свой единственный органический глаз. – Смотри, Аллой, это наш достопочтенный коллега, Простейший Трискеллиан.
Прозвище, которое преследовало Трискеллиана со времен их совместной юности в семинарии.
– Генерал-фабрикатор…
Но ему велели умолкнуть взмахом руки: дергано вломился сервитор с новостями. Бурзулем принял у человекообразного создания свиток и досконально изучил. Его живой глаз щурился, а латунный дублер телескопически двигался вперед-назад.
– Ага! – От радостного восклицания его тело отозвалось звучным эхом. – Наши стальные чудеса вернулись, прекрасно. Мои ученые коллеги… – Тут его голос резко стал вдвое громче, чтобы охватить все помещение. – Меня проинформировали, что сегодня у нас на орбите будут гордые сыны и дочери Морода. Наши верные призывники, в минувшие времена покинувшие здешние берега, чтобы из грубой плоти их переделали в доблестных скитариев. Оставив этот мир ради благородной миссии под светом иных звезд, они вернулись приветствовать тех, кого мы отправляем примкнуть к их кибернетическому братству. И мы не должны посрамить их, мои ученые коллеги. Мы должны проследить, чтобы их встретили с салютами и церемониями, а также всеми точно высчитанными степенями надлежаще выверенного ликования. И свежими призывниками, разумеется. Многими и многими призывниками. Простите меня, коллеги, это возлагает на мою голову такое административное бремя.
И колокол его тела приподнялся на многочисленных ножках, готовясь уплыть прочь, словно уносимый ветром.
Трискеллиан снова подстроил меха, пока из его груди не раздался звук, похожий на кашель. Бурзулем остановился и повернул вниз сперва один глаз, а потом и другой.
– О, – без удовольствия сказал он. – О да, нельзя уходить, не выслушав старого Простейшего. Распаковывайте свои предложения и показывайте все, Простейший.
Трискеллиан скрежетнул зубами, но сохранил и выдержку, и достоинство.
– Генерал-фабрикатор, – произнес он, передавая свои свитки сервитору, чтобы тот доставил их в бронзовые руки Бурзулема. – Генеторы выдвигают широкий и пандисциплинарный план исследований, в первую очередь сфокусированный на моей собственной работе со скитариями. Как вы знаете, текущая практика удаленной реконфигурации наших скитариев в полевых условиях в значительной мере опирается на адаптацию лишь их механических компонентов, что зачастую вредит оставшимся у них живым системам, нарушая их деятельность и снижая срок службы. Я экспериментирую с зельем, которое придаст органической ткани большую стойкость и адаптивность, тем самым позволяя нам в той же степени управлять и манипулировать живой субстанцией, а следовательно…
– Ух, – перебил Бурзулем. – Все тот же старина Простейший. Я знаю, ваша порода любит возиться со всевозможными отвратительными веществами, но это можно охарактеризовать исключительно как нечто недостойное. Нездоровое. Ты согласна, Аллой?
– Положительно пропитано органическими выделениями, – подтвердила Аллоизия. – Она держала уже массу предложений, листая их расплывающимися в движении щупальцами. – И беспрецедентно, генерал-фабрикатор. Я не вижу ни единой печати или предписания, которые бы разрешали это исследование. Откуда изначально были взяты эти техники, Простейший?
– Я придерживаюсь проверенной версии, – осторожно сказал Трискеллиан. – Вы увидите, что я провел анализ пробелов в восстановленном исследовании и пытаюсь воссоздать исходник посредством… новых процедур, следуя статистически наилучшей модели.
Пока она читала, он по чуть-чуть пододвигался вперед и теперь находился у самого основания платформы, глядя на них снизу вверх. Ненавидя себя за необходимость выпрашивать, но на сей раз требовалось произвести впечатление на отвратительную пару начальников. Я мог бы протянуть руку и…
– Следуя, вот как? – отозвался Бурзулем. – Но Трискеллиан, сдается мне, вы вообще ничему не следовали. Все звучит так, будто вы просто выдумывали это, как мог бы делать любой мирянин в своей глупости. – Его лицо внезапно сделалось совсем жестким и суровым, прогнав легкомыслие. – Если эта работа – праведный труд техножреца, так покажите мне, где ее совершенствовали и исполняли наши предшественники. Покажите же мне в записях, о своевольный генетор, где подобные вещи сочли уместными для наших обрядов и доктрины. Ведь мне видится, что вы считаете, будто можете попирать порядок, в котором все делается, из-за вашей спешки попасть туда, куда ни разу не заходили наши предки. А если они не заходили, Простейший, то неспроста. По этим вашим новым запросам вы проследуете до самой ереси. Если бы задумывалось, чтобы мы делали эти вещи, то эти вещи уже были бы сделаны.
И большинство прочих присутствовавших техножрецов монотонным гулом повторили эту литанию.
Я мог бы просто…
– Когда древние практики неполны, только экспериментированием можно определить, каковы были изначальные процессы, – торопливо уклонился от ответа Трискеллиан. – Клянусь властью Омниссии, я…
– Нет, – заявил Бурзулем. – Мы удержим вас от соблазна, мой своевольный генетор, ибо это наша обязанность: беречь вас от ваших же наихудших порывов. – Металлический смешок. – Аллой, никакого выделения ресурсов Гаммату Трискеллиану и его генеторам. Зафиксируй это.
– Зафиксировано надлежащим образом, генерал-фабрикатор.
– Вместо этого – призывная группа. Как-никак, мы не должны посрамить наших возвращающихся героев, коль скоро превратности варпа привели их обратно к нам на наши праздники. У нас будет День Вознесения, который стоит запомнить! Величайший за столетие! Но не думайте, что я о вас позабыл, дорогой Простейший. Перед вами открывается призывная группа. В сущности, поскольку я люблю и ценю вас, это вы будете нести ответственность за выполнение нормы. Пусть ваши новые изыскания будут наилучшим образом приложены к отлову свежей партии будущих сервиторов и скитариев. Соберите нам славный урожай, Простейший, и, возможно, в следующем году получите и себе небольшой бюджет.
– Генерал-фабрикатор, прошу вас! – И не успев остановить себя, Трискеллиан подался вперед, даже положил руку на туго натянутую ткань одеяния Бурзулема. Зашел настолько далеко, что дернул его, увлекая вперед, наклоняя к краю платформы. И я мог бы. Мог бы его сбросить. Мысль была одновременно святотатственной и будоражащей. Что за предвзятые расчеты поставили его выше меня? Сдвинуть одну десятую – и это я бы отказывал ему!
– Как вы смеете? – взвизгнул Бурзулем. – Аллоизия, пусть он меня отпустит!
Он еще не закончил говорить, как началась стрельба. Между собравшихся техножрецов, раскидывая их, словно булавки, прорвалась фигура. Трискеллиан увидел две руки, размахивавшие пистолетами. Две, а затем третью. За убийцей проталкивались скитарии, которые так спешили до него добраться, что буквально сшибали младших жрецов наземь. Первые выстрелы пропороли в одеянии Бурзулема огромные дыры, оставив на металлическом панцире тела блестящие рубцы. Следующие…
Трискеллиан потянул. Изодранная ряса так и оставалась у него в кулаке, и он дернул за нее со всей силы, стаскивая завопившего генерала-фабрикатора с пьедестала. Бурзулем ударился об пол со звучным звоном бронзы, дрыгая и дребезжа своими многочисленными ногами в поисках опоры. Пушки полыхнули.
Мир Трискеллиана побелел. На мгновение он ощутил в руке и плече пылающую боль, а затем встроенные им в плоть ограничители устранили ее, пока она не взяла над ним верх. Внутренний хронолог проинформировал его о пропуске в полторы секунды воспринимаемого времени, пока принудительно восстанавливалась перегруженная нервная система. Он лежал поверх раскачивавшегося, протестующего тела Бурзулема. Точнее, большая его часть. Среди лохмотьев и ошметков, забрызгав ступени возвышения, лежала рука. Левая рука Трискеллиана. Залп пистолетов начисто снес ее от плеча.
Аллоизия наверху стояла столбом, оцепенев так, словно у нее отказали конечности. Робот «Кастелян» копировал ее ошеломленную позу, совершенно никак не помогая.
Над ним стоял убийца. Глаза Трискеллиана – пара дубликатов с синими линзами, которые он поставил после одной чрезмерно взрывной аварии в лаборатории – продолжали переводить фокус между тремя стволами. Три руки. За секунды до очевидно надвигавшейся смерти он сосредоточился на нелепых мелочах: жесткой, ороговевшей коже на этих пальцах, напоминавшей хитин или механизм и безупречной в своей сегментации. Он перевел взгляд с пушек на лицо убийцы и увидел напряженные черты женщины. Глаза были полностью черными, рот – широко раскрыт.
И тут скитарии открыли огонь, и в зале затрещали сине-зеленые огни их карабинов. По меньшей мере один из младших техножрецов оказался там, где не следовало, и был убит по ошибке – необходимо откалибровать их целенаведение; ну и мысли в последние мгновения жизни! – но затем убийца пошатнулась: ее достали. Однако несмотря на это, она развернулась и застрелила двоих из них, пули нашли жизненно-важные разъемы батарей и жидкостные насосы. По ней вновь прошлась переливающаяся россыпь зарядов, и она упала на одно колено. Пистолеты выскочили из конвульсивно дергавшихся рук.
Бурзулем взбрыкнул и сбросил с себя седока. Трискеллиан приземлился жестко, тело пронзило жгучее ощущение – не боль, но воспоминание о ней – ранее запертое в той одной целой и пяти десятых секунды затуманенной памяти. Убийца рычала и шипела, прижатая к полу металлическими руками пятерых скитариев. Еще один направил винтовку на ее деформированную голову.
– Стойте. – Судя по голосу, Бурзулем, которому помогла встать Аллоизия, был полностью спокоен. – Столь непростительное оскорбление, как это, заслуживает более публичных процедур.
Казалось, он даже не запыхался, но, разумеется, то, что дышало за генерала фабрикатора, было независимо от того, что за него говорило.
– Как-никак, близится День Вознесения, и помимо немалых даров нам потребуется развлечение. Думаю, истязание электричеством, к вящей славе Омниссии. И в данном случае нам нужно будет сделать специальную раму. Шахты все испускают из себя мутации, не так ли? – Он потыкал в раны убийцы, висевшей в хватке скитариев. – Примечательно. У нее слишком много рук, а у вас, Простейший, теперь недостаточно.
Бурзулем поглядел сверху вниз на Трискеллиана, который изучал свое изуродованное плечо, рассматривая, что еще можно спасти.
– Несомненно, предоставь вам экспериментировать самостоятельно, вы бы ампутировали одну у нее и просто пополнили этим слабости своей плоти. Я спасу вас от низменности ваших устремлений. Ступайте, пусть вам приделают надлежащую металлургическую замену. А потом за работу! В конце концов, у нас запланирован важнейший день. Идите и докажите, что достойны некоторой ответственности.
Не оглядываясь, Бурзулем выплыл из помещения, слегка постукивая по полу своими многочисленными ножками. Прочие жрецы последовали за ним, кланяясь, расшаркиваясь и отмечая его мудрость.
Один из скитариев помог Трискеллиану подняться на ноги. Тот безуспешно попытался двинуться к остаткам утраченной руки, чувствуя головокружение от потери крови, ну или как минимум жидкостей. Он понимал, что наступает шок. Нужно было вернуться к себе в лабораторию, где коктейль биологических подавителей снова вернет ему ясность мышления.
– Подождите. – Слово вырвалось у него изо рта, прежде чем он понял, зачем это произнес. Скитарии уже волокли убийцу прочь; как он видел, она тоже лишилась сознания от шока и кровопотери.
– Техножрец?
– Проследите, чтобы она выжила, – выкрутился Трискеллиан. – Дабы ее можно было казнить публично.
Появились сервиторы, чтобы прибрать бардак, и ему опять захотелось подобрать свою руку – еще одну часть убывающего биологического материала, с которым он появился на свет. Однако это являлось сентиментальностью, а ей не было места в человеке его положения. Он пристально глядел на обмякающие черты убийцы, на голову со странными пропорциями. Это напомнило ему кое-что, о чем он читал, давным-давно. Невразумительные исследования жрецов, предшествовавших ему. Мутант, сказал Бурзулем. Трискеллиан не был в этом так уверен.
Но к этому моменту ему уже действительно требовалось добраться до лаборатории, пока шок не одолел имплантаты и не свалил его. А потом предстояла призывная группа, и так уже жестокая и черная работа. Он побрел прочь, отмахиваясь от всех попыток помочь. Нужно было поразмыслить о своем будущем.
2
Мир-кузница Мород основывался на иерархии. Адептус Механикус нравилось, чтобы в их владениях все шло таким образом – чтобы каждое колесико было разбито на тысячу тщательно просчитанных зубцов, а каждый индивид размещался в точно сработанном гнезде. Разумеется, это гнездо вовсе не вырезали под него. Ты принимал форму гнезд, существовавших с незапамятных времен, а если не подходил под них – в ход шел молоток.
И как это происходило наверху, у техножрецов, так было и внизу. Существовало множество работ, слишком черных для собственно духовенства, слишком прозаичных для их солдат-скитариев, однако слишком требовательных для примитивно-прямолинейных разумов их роботов. Под началом генерала-фабрикатора Бурзулема все усугублялось вдвойне. Он, по собственному гордому заявлению, был человеком умственным. Ему требовалось, чтобы более слабые создания прислуживали всем его нуждам, чтобы они до блеска оттирали полы Палатиум Людициум, чтобы готовили изысканные деликатесы, которых уж точно не мог оценить его искусственный язык, чтобы кланялись, расшаркивались и подтверждали его превосходство. Давиен все это знала. Именно поэтому ее и допустили в Палатиум. Она была молода, ее биологические глаза сохраняли остроту, а руки – твердость. Никакой дрожи, прищура: тех изъянов, что цеплялись к большинству обитателей Морода еще до того, как тем успевала минуть четверть века. Она носила сообщения между самыми низовыми уровнями смотрителей, наиболее заурядных из непосредственных служителей техножрецов. Выполняла функцию передатчика пассивной агрессии в тысяче конфликтов между подразделениями. В более редких случаях ее вызывали, чтобы при помощи ее чутких глаз и рук подновить краску на стенах, краску на роботах, краску на священных символах Адептус Механикус и Империума. Бурзулем настаивал на том, чтобы каждый коридор и зал, по которому враскачку проходило его августейшее тело, был безупречен, дабы внешнее совершенство могло насаждать схожую аккуратность внутри. Шарканье ее сандалий можно было услышать практически в любой части Людициума, исключая камеры и личные покои старших жрецов, где заправляли более возвышенные и аугментированные слуги. В силу вышесказанного, Давиен находилась в самом подножии иерархии – так низко, что не стоила внимания самих жрецов. Предполагалось, что она должна быть благодарна за обладание даже столь убогим местом в мире.
Однако иерархия существовала не только у жрецов. Что наверху, то и внизу. И Давиен являлась многогранным созданием. Она происходила из мануфакторума и племени рудокопов – тех рабочих, которыми кишели туннели и лагеря Морода, и которым техножрецы загоняли в город Аукторит, чтобы использовать на своих производствах и экспериментах, а затем выбрасывать. Ее дом находился ниже самых нищих, самых перенаселенных съемных апартаментов в районе Южный Разлом, где сменявшиеся поколения, спасаясь от столпотворения наверху, высекали муравейники туннелей и кельеподобных комнат, пока сама земля не превратилась в соты из лишенных света жилищ. Тут плечом к плечу обитали беднейшие из бедняков, которые выходили наружу лишь затем, чтобы рисковать лишиться конечностей и здоровья среди машин мануфакторий. Во тьме под многоквартирниками Южного Разлома жила сотня тысяч людей, и среди них был клан Давиен, скрывавший свои уродства и особые благословения за мутациями, раковыми опухолями и промышленными травмами прочих.
Все в Мороде было токсично; различие состояло лишь в том, убивало это тебя на следующий день, или же на протяжении сорока лет. Если ты не был техножрецом, у которого половина органов заменена на машины, то тебе не светило даже состариться. Рабочие бригады постоянно пытались раздобыть или склепать из подручных средств защитную экипировку, чтобы выхватить из челюстей пустоты еще всего несколько лет жизни и службы. Впрочем, жрецам это не нравилось. Те говорили, что так замедляется работа, нарушается эффективность. А Омниссия любил эффективность больше всего. Давиен доводилось видеть на стенах каждого мануфакторума закопченные и грязные муралы: цепочка работников, которые держались за руки, будто в производственном процессе, пока не падали в огромную топку, где творец и творение сплавлялись в пламени воедино, и все продолжали улыбаться.
И потому, даже разыгрывая роль мельчайшей шестеренки в машине Механикус, она крала секреты и знания, принося их своему народу – предупреждения о рейдах, местонахождение хранилищ. Однако ее иерархии на этом не кончались. Жалкая пещера, в которой она жила, этот улей под разрушенными кренящимися многоквартирниками, являлась сердцем кое-чего такого, о чем техножрецы даже не догадывались.
Туда она и направлялась прямо сейчас, стремительно выскочив из Палатиума через один из старинных боковых шлюзов – большинство жрецов не сознавало, что он все еще работает. Ей пришлось слишком долго шаркать ногами, чтобы услышать новости, которых она ждала. Новости, которых отчаянно жаждала ее большая семья. И эти новости были скверными.
Сакири потерпела неудачу. Она попыталась убить генерала-фабрикатора, и ее остановили, даже схватили. Ее, всадившую пулю в голову дюжине жестоких смотрителей, казнившую худших из управляющих факторума и вымогателей оброка. Ее, убивавшую скитариев-егерей, которые чуяли проблемы и приходили разнюхивать в родные стены Давиен, и не оставлявшую никаких следов их тел. А теперь главным грядущим событием являлся День Вознесения жрецов, и он должен был стать для них призывом собираться, наконец-то воздев священное знамя. Временем, когда они поведут угенетнных Морода на улицы. Отчаянный план, порожденный надеждой и пророчеством. Если ты из числа подлинно праведных. Если веришь, как всем своим существом верила Давиен, что однажды все эти беды обернутся радостью.
Однако их защитница, их героиня не справилась. Она пробралась до самого генерала-фабрикатора, но в последний момент раздувшегося тирана выдернули из-под прицела из-за какого-то просчета. Бурзулем все еще был жив, а Сакири схватили. И эти новости слишком долго оставались скрыты среди старших техножрецов, поскольку изъяны на шкуре Бурзулема уже починили, заново отполировав огромный купол его тела. Известия дошли до нее лишь спустя несколько часов после события, когда ей уже давно следовало бы находиться дома со своей семьей. Ведь близился День Вознесения, и на улицы вышла призывная группа, взимавшая положенное с эксплуатируемых жителей Аукторита.
У районов вблизи от Палатиум Люцидиум, богатых и привилегированных, было мало поводов для страха. Отделения и машины группы уже расходились вовне, направляясь к нищим многоквартирникам вроде ее собственного. Рядом со дворцом лишь остро предвкушали грядущие праздники. На Додекаэдрической Площади перед главными дверями собралась послушать проповедь толпа в изысканных нарядах, всем этом красно-белом, черно-золотом. Давиен прошмыгнула вдоль внешнего края, а над ее головой катились звучные слова священника.
Ей было шесть лет, когда она поняла, что существуют критичные различия между церковными службами, которые она посещала в подземной часовне дома, и Министорумом. Не то чтобы ее семья не отличалась религиозностью. Если уж на то пошло, они были куда набожнее этой орущей толпы, с механической точностью распевающей одобренный катехизис. Давиен воспитывали верить, с тем яростно пылающим огнем, который она ощущала внутри себя, будто материальный объект. Когда проповедник вел речь про обещания Императора, в ее разуме происходило какое-то подергивание, и она знала, что это правда. Ее вера впечатлила бы инквизитора. Будь это вера в то же самое.
Они называли себя Конгрегацией Божественного Союза. Давным-давно эта секта была семейным делом: шахтеры, рабочие факторума, сплотившиеся против мира – и администрации – неизменно пытавшегося их убить. Сплотившиеся вокруг перспективы лучших времен впереди. Рабочие искали надежды; проповедники нового верования искали приверженцев. Между наковальней ядовитой планеты и молотом Надзирателей было отковано нечто новое, о чем техножрецы даже не догадывались.
Да, эти истины являлись самоочевидными для Давиен, которую им обучали с детства, однако помимо этого она знала.
Что Император любит ее. Тут никаких отклонений от стандартных текстов.
Что звезды – это ангелы Императора, глядящие с небес и судящие Его слуг. И вот тут из тени ортодоксии выползало верование.
Что наступит время, когда эти ангелы спустятся на Мород и вознаградят праведных, преобразив их в нечто божественное и прекрасное. Время, которое постоянно приближалось – светоч надежды для изнуренных и угнетенных. Ведь Император существовал для людей, не только для великих владык в их дворцах. Император стремился к единению со всеми.
На стене часовни под родным многоквартирником Давиен было изваяние Императора, благосклонно взиравшего на верующих. Его вырезали на протяжении поколений при помощи шахтерских инструментов, украденных на работе. Чтобы продемонстрировать, что Он дорожит всеми и каждым из них, скульпторы наделили его обилием рук. Чтобы продемонстрировать, что Ему ведомы лишения Морода, голову Императора изобразили такой же необычно продолговатой формы, какая встречалась у столь многих старших родственников Давиен – Тетушек и Дядюшек, которых скрывали от глаз в глубинных помещениях и комнатах без окон. Вот это был ее Император. Когда она наконец-то увидела скучные образы в других часовнях, то была шокирована: невыразительная фигура на троне, почти безликая и до того стандартная из-за попытки художника подменить ею всех людей, что конечный результат выглядел отстраненным и нечеловеческим, будто робот. Как такое можно было сравнивать с ее собственным храмом – с радушием всех этих протянутых рук, с теплом этой столь широкой улыбки? Именно там они и познали свою веру: Давиен и ее брат Ньем.
Мысли о Ньеме подстегнули ее. Она запрыгнула в транспортный вагон и проехала по одноколейной линии половину пути до бедных районов, обрамлявших разлом на южной оконечности Аукторита, а затем, когда он замедлил ход у депо Факторума Нилгетум, соскочила и ринулась по улицам с круговертью взбудораженных людей. И опоздала, уже слишком опоздала. Впереди показались красные цвета скитариев – отделение в двадцать единиц, шедшее в авангарде. Они переходили от дома к дому со списком, взимая должное. Прибыла призывная группа. Два тяжелых фургона наполовину перегородили дорогу. Их кузова представляли собой просто клетки, уже заполненные на три четверти. В одной она увидела только детей: от малышей, вырванных из материнских рук, до ошарашенных, визжащих юнцов семи-восьми лет от роду. Призывники для имперских армий, которых переделают непосредственно в скитариев, заменив немощную плоть металлом, а волю – принудительным послушанием. Были и призывники более старшего возраста, мужчины и женщины на пороге зрелости, уже сутулые и покрытые шрамами от того, что с тобой делала жизнь на Мороде, которых согнали, чтобы бросить в мясорубку Астра Милитарум. Кровь, орошающая поля побед Империума, как гласило горькое изречение. По прошествии цикла, точно отслеживаемого по календарям техножрецов, но так и получившего точного места в изнурительном годе Морода, вновь наступал День Вознесения, и нищие районы города потрошили, чтобы выполнить норму.
Во втором фургоне находилось разношерстное собрание людей всех видов. Она увидела там кое-кого из Конгрегации, которым уже не могла помочь. Помимо них, там были и рабочие, покалеченные факториями, но не умершие: шахтеры, лишившиеся конечностей, дети, родившиеся с мутациями или уродствами из-за отравленных матерей. Те, кого сочли неподходящими для работы, ныне сочтенные неподходящими для жизни. Они отправлялись не сражаться в войнах Императора. Вместо этого им предстояло стать частью праздненств в День Вознесения.
Воздух разорвал пронзительный вопль женщины:
– Это мой единственный сын! Вы не можете его забирать! Вам нельзя!
Дело было в том, что, как и все остальное на Мороде, призывная группа действовала по строгим правилам. Им полагалось забирать излишки, в теории. Однако Давиен услышала усиленный голос альфы авангарда, сообщавший женщине, что за ней записано трое детей, и она может выделить одного на славное служение Омниссии.
– Они умерли! – завизжала та и даже принялась колотить его по нагруднику иссохшими кулаками. – Умерли на ваших фабриках! Вы не можете забрать моего единственного сына!
– Согласно записям, вы некорректно заполнили надлежащие уведомления о смерти, – произнес альфа и отвернулся, не обращая внимания на ее ярость, а его сопровождающие выволокли мужчину наружу. К этому моменту Давиен уже миновала толпу и бежала.
Она чуть было не стала одной из таких призывников: в былые годы, так давно, что едва смогла запомнить. Призывная группа пришла с набором, а на следующее утро исчезли товарищи по играм – тусклые лица, пропавшие из ее жизни. Чувство недостачи, будто от выпавшего зуба. И такие недостачи не являлись чем-то необычным. Жизнь на Мороде была опасна. Обвал или несчастный случай в промышленности могли уничтожить целое поколение. Выброс газа, сбой в машине, возможно новая жила с радиоактивной рудой, на разработку которой их перенаправят техножрецы: не просто случайная смерть, а взвешенная и просчитанная цена, сопровождающая желаемый результат. Население Морода было таким же ресурсом, как минералы в земле, и с него собирали урожай для вящей славы Омниссии. Однако утрата из-за призывной группы врезалась глубже. Молодые и годные, которых забирали, отправлялись нести службу в войнах Императора, не являвшегося той фигурой, что прославляли в их религиозных обрядах. Дети и малыши уходили, чтобы стать безликими киборгами – совсем как скитарии, прямо сейчас пожинавшие плоды с бедных районов. Давиен выросла в мире, размеченном этими недостачами. Довольно скоро стало казаться, будто остались только она и Ньем. А теперь Ньем болел, как болели столь многие из рабочих.
Болел, но делался сильнее. Не просто крепчал, как при выздоровлении, а крепчал. Доктор Теслинг ухаживал за Ньемом, изменяя его, чтобы тому хватило стойкости одолеть токсины и повреждения органов, которыми его одарила жизнь на Мороде. Однако процесс был завершен лишь частично, и Ньем не сумеет сбежать, когда постучится группа…
В одном из анклавов рабочие подняли открытый бунт, пытаясь не впустить призывную группу. В том месте Конгрегация не имела силы. Будь это иначе, они бы, наверное, не восстали. Не то чтобы Конгрегация проповедовала подчинение техножрецам, но кредо всегда состояло в том, чтобы дожидаться верного момента. Слыша безжалостный треск пушек скитариев и глядя, как на фоне вздымающегося пламени вышагивают на ногах-ходулях высокие птичьи фигуры Сидонийских Драгунов, она понимала, что мятежники ничего не добьются.
Если бы только Сакири преуспела. Со смертью генерала-фабрикатора иерархия Механикус могла сложиться. У полномасштабного восстания мог бы быть шанс. Но сейчас техножрецы были едины в своей цели. Они снимали жатву с народа Аукторита.
Ей нужно было добраться до Ньема, но впереди тоже слышались крики и скрежет огромных машин. Призывная группа распространялась по городу, словно чума.
Когда Ньем заболел, она отвела его к доктору Теслингу, как поступали все. Техножрецы не выделяли рабочим никаких лекарств, но Конгрегация хотя бы пыталась. Медицина Теслинга наполовину представляла собой изучение краденых книг, а наполовину – раскрытые знания, переданные от старейшин, однако он оказывал праведным весь уход, какой только мог. Его аккуратную фигуру в белом халате часто можно было увидеть на обходах в клинике. Давиен с Ньемом его особенно заботили. Он провел их обоих через несколько эпидемий, пронесшихся по плотно забитым многоквартирникам Южного Разлома, обрабатывал омертвевшие раны, а теперь трудился над Ньемом.
Доктор Теслинг говорил, что в Ньеме есть скрытая сила. «Органическое и неорганическое», – объяснял он в своей обычной жизнерадостной манере. – «Наши хозяева скажут вам, что неорганическое всегда предпочтительнее, но порой мы можем все развернуть. Порой ведь это плоть оказывается на высоте, ммм?».
И плоть Ньема менялась и преображалась, выглядя по-другому при каждом ее визите в клинику. В секретной лаборатории доктора Теслинга Ньем, пристегнутый к столу, чтобы он не смог навредить себе и другим, проходил трансформации. Он выживет, пообещал доктор Теслинг, но для переписи придется сообщить о его смерти. Он не сможет свободно выходить наружу при свете дня – до благословенного дня революции, в приближении которого уверяли всех старейшины.
И эта исполненная надежды мысль поддерживала ее всю дорогу до родного дома. Что однажды вскоре – при ее жизни, даже в скором будущем! – Конгрегация поведет забитый и угнетенный народ Морода в их собственный священный поход. Они хлыстами выгонят власть имущих из дворцов и разорвут на механические части. Ангелы Императора узрят их, в их вере и чистоте, и спустятся, дабы скрепить Благословенный Союз.
А потом показался их многоквартирник, и туда уже вламывались скитарии, которые вытаскивали наружу ее соседей и друзей. И еще один отряд зарывался вглубь: громадная голодная машина раздирала пласкрит, чтобы добраться до областей внизу, явить все зловещему солнцу Морода. Она увидела, как металлические челюсти раскопали тесные комнатушки ее семьи и сородичей, а затем и более крупное помещение за ними. Они потоком хлынули в клинику доктора Теслинга, спеша попасть внутрь и топча койки с больными и ранеными .
3
Шахты все испускают из себя мутации, не так ли? Так выглядела оценка Бурзулема. Гаммат Трискеллиан был совсем не уверен, что дело в этом. Впрочем, Бурузлема на самом деле не интересовали процессы и сбои в организме, приводившие к мутации. Если часть несовершенна, значит отрежьте ее от целого – так звучало его кредо. Библиотека с плесневеющими текстами, литургии о человеческом теле, его применениях и функциях – с генералом-фабрикатором все пропадало впустую. Год за годом Трискеллиан выцарапывал и собирал ресурсы для горстки жрецов-генеторов, которые до сих пор удержались в администрации Бурзулема, стремясь проверить старинные знания и даже – кошмар из кошмаров – возможно, в чем-то их немного дополнить. «Переоткрыть», как об этом только и могло быть известно.
Однажды ему довелось прочесть небольшие фрагменты текста о создании Адептус Астартес, великолепных защитников Императора. Он пришел к единственному выводу: «Каких же заторможенных, жалких созданий мы бы создали, если бы тогда были так же слепы, как сейчас». В ту пору понимали науки об органике. То, что теперь делалось механически – все эти усовершенствованные органы и способности – когда-то во мгле времен должны были открыть ищущие умы. Каждый космический десантник являлся чудом биологической инженерии, но при этом Бурзулем отклонял как «необдуманно радикальную» любую просьбу Трискеллиана об изучении того, как части человеческого тела можно улучшать, а не просто заменять.
А он взял пробы у трехрукой убийцы, вырезав их из ее неподатливой плоти, пока она рычала и щелкала на него зубами. Испытал эти соскобы при помощи хрипящих дедукционных машин, которые подвергли их такому допросу, что одобрила бы и Инквизиция. Яды, облучение, физические повреждения – продавливание устойчивости за точку слома, поскольку единственным способом выяснить, насколько нечто прочное, является его разрушение.
И Трискеллиан обнаружил, что схема знакома. Ему уже доводилось наблюдать ее прежде, пусть и не в таких концентрациях. В тех случаях, когда он сумел выпросить живых подопытных для тестирования, у жителей Морода встречались штаммы, проявлявшие устойчивости и невосприимчивости, которые вызвали у него интерес. И, как и Бурзулем, тогда он подумал: «Мутация», но в отличие от своего начальника, Трискеллиан осмелился задуматься, как этой мутации можно найти применение.
К настоящему моменту, разумеется, подопытные у него закончились. Как уже отмечалось, единственный способ выяснить, насколько нечто прочное – разрушить это. Остались лишь его записи, огромные длинные свитки с расчетами, сквозь которые проходила тревожащая нить. В отдельных семьях Морода присутствовало что-то… отличное. Отличное от нормальных процессов человечества, однако устойчивое само по себе. Чрезвычайно долговременная и непреходящая «мутация».
В определенных текстах, находящихся под запретом и огражденных инквизиционными печатями, содержались комплексные тесты, которые можно было проводить над мутантами и уродами. Там была литания знаков и знамений, реакции на конкретные диагностические составы, секретный язык, записанный формой глаза, числом зубов, мелкой структурой кожи и суставов. И эти признаки указывали не просто на отклонения людей, а на нечто более мрачное. Однако те тексты, к которым у Трискеллиана имелся доступ, были до безумия неполными, а Бурзулема не интересовало расширение данной секции библиотеки Палатиума. «Нездорово», – пренебрежительно сказал он. – «Если у вас болит рука, Простейший, просто отсеките ее и приделайте новую. Не ковыряйтесь остальными пальцами в гное раны».
А сейчас это, разумеется, была больная тема. Его новая рука приживалась медленно. Трискеллиан достаточно хорошо знал себя, чтобы подозревать, что контролю над ней мешает его собственное отношение. Механическая конечность на мгновение запаздывала с реакцией, неуклюже орудуя трехпалой кистью – ныне слабой, ныне разрушительно сильной. С механическими глазами было проще свыкнуться, но тогда он стоически перенес операцию и дискомфорт, отчаянно стремясь вернуться в лабораторию.
И к тому же, пока он еще не ужился с искусственной конечностью, еще и этот вздор: День Вознесения.
Назначение главой призывной группы Аукторита являлось честью на бумаге и изнуряющей рутиной в реальности. Это отвлекало Трискеллиана от его обрядов, от изучения тех наук, где жрец мог бы по-настоящему познать волю Омнисии. Проводя целые дни в продираниях по городу вместе с фургонами-клетками, держа в руке переписной лист и колотя в каждую дверь, он чувствовал себя вымотанным. А по мере удаления от Палатиума вглубь бедных районов перепись стала бесполезна, и дело свелось к тому, чтобы просто проходить улицу за улицей и забирать всех вероятных субъектов. Каждые полчаса внутри нарастала жгучая красная боль в изувеченном плече, и приходилось регулировать приток обезболивающих составов, поступавших в измученное тело.
День Вознесения: высшая точка календаря Морода, если ты являлся послушным членом духовенства. На орбите находились корабли, готовые принять с планеты дань плотью и кровью, родными и близкими. При Бурзулеме эта практика стала поводом для праздника. Предстояли пост, умерщвление плоти и оттирка механизма. Предстояло пиршество, где жречество принесет в дар пламени те несовершенства, от которых оно желало себя очистить. Вроде людей. Казнь убийцы была лишь центральным элементом большой чистки. В подобных кострах мы закаляемся, – как и всегда, провозгласит Бурзулем. И так сгорает наша скверна.
Трискеллиан ненавидел это. Единственная истинная вера состояла в знании – таково было его кредо. Швыряние этих несчастных в огонь являлось растратой материала, который мог бы пойти на его же эксперименты по измерению прочности плоти. Каждый миг, что он находился здесь, на улицах, был отнятым у него мигом подлинного размышления и молитвы.
В ухе – еще одной аугметической замене – послышались голоса офицеров его скитариев. Они столкнулись с сопротивлением в следующем анклаве. Местные забаррикадировали улицы и сейчас заполонили восемь этажей окон и стен, вопя, размахивая флагами, кидая камни и паля из примитивного оружия. Это была одна из общин шахтеров, недавно пострадавшая от отказа насосов и неадекватных протоколов безопасности. Теперь они должны были потерять самых юных и сильных отпрысков из-за призыва, а самых слабых – из-за жертвоприношений, и не собирались с этим мириться.
Трискеллиан вздохнул. Мир как будто решил усложнить ему жизнь, в то время как он хотел всего лишь вернуться в лабораторию. Он пробежался по пассажам предписанного псалма против гражданского неповиновения, создавая уместный протокол для загрузки скитариям. Альфы отделений один за другим давали корректную ответную реакцию. Его слова перестраивали сами их разумы, делая их пригодными к войне в городских условиях. Заставляя не заботиться о том, что люди, на которых он их направлял, когда-то могли быть их собственной семьей. Они без жалости зачистят улицу, показав такой пример, что анклав прыгнет выше головы, лишь бы предложить группе своих лучших представителей.
Он никогда не рассматривал себя в качестве полевого командира, однако Бурзулем спустил бы с него шкуру за любые потери, поэтому Трискеллиан послал пару сервочерепов парить над свалкой, чтобы у него была возможность перенастраивать приоритеты скитариев. Местные нападали на них сугубо со строительным инструментом и грубой звериной агрессией, но в силу тесноты смогли приблизиться к скитариям, вступив в борьбу с кибернетической мощью солдат Адептус Механикус. Линия из стали и красной ткани держалась, в механическом ритме молотя прикладами оружия. Однако один или двое пали, а бунтовщиков было так много, что они чисто своей массой вынуждали строй отодвигаться назад.
От унизительности всего этого Трискеллиан зашипел сквозь зубы и быстро провел оценку имевшихся поблизости ресурсов. По его сигналу выступила пара драгунов. Он рассчитывал, что их высокие силуэты сломят дух толпы, но дела уже явно зашли слишком далеко. Настало время немного истощить трудовые резервы, чтобы преподать остальным полезный урок. Трискеллиан отдал драгунам распоряжение двигаться вперед и проследил, как те устремились по улице на своих длинных ногах, плечом к плечу, выставив копья. Позади них в поле зрения вышла третья высокая фигура – один из «Железных Иноходцев»-баллистариев, вооруженный двумя автопушками.
Вполне буквальный перебор. Он мимоходом подумал, не приказать ли орудийной платформе выждать на тот случай, если атака сидонийцев принесет победу, но остро сознавал, что теряет время. Новые рабочие всегда появятся, а вот время являлось как драгоценным, так и невосполнимым ресурсом. Огонь, сигнализировал он, и оператор выпустил поверх голов скитариев град снарядов, которые с грохотом врезались в арьергард толпы, раздирая плотно сбившиеся ряды. На какой-то момент в воздухе оказалось столько дымки из высвобожденного биоматериала, что у Бурзулема сделался бы припадок, и после этого дух бунтовщиков был удовлетворительным образом сокрушен. В сущности, равно как и многоквартирное строение, к которому их прижали. Стена оползала на дорогу, обнажая лабиринт маленьких каморок и комнат, каждая из которых служила домом семье. Множество обитателей находилось под камнями, но еще множество было окружено скитариями и ожидало, как ими распорядятся.
Трискеллиан загрузил ведущему альфе катехизис замещения, позволяя киборгу лучше оценить всех кандидатов. Детей и крепких в один фургон, сильно раненых, больных или покалеченных – в другой. Отрезать брак от полноценного, как сказал бы Бурзулем. А те, кто остался посередине, получат привилегию вернуться в свои шахты и мануфакторумы к вящему росту промышленности Адептус Механикус.
Сражение на дальнем конце улицы было уже практически закончено: осталось лишь несколько очагов сопротивления, и рабочих жестоко избавляли от их заблуждений. Трискеллиан задумчиво оглядел массу согнанных людей, а затем загрузил небольшое видоизменение нормального катехизиса, желая увидеть, станет ли альфа возражать или выдавать какие-либо ошибки. Однако офицер продолжил сортировку – теперь еще и с третьей категорией.
Тут была всего горстка тех, кто обладал характерными отклонениями, которые его интересовали. Раз я не могу находиться в моей лаборатории, решил Трискеллиан, значит возьму исследование с собой. Он бегло протестировал каждого из них, обнаружив, что большинство являлось всего лишь жертвами загрязненного воздуха и токсичных металлов, изуродованными при рождении или в ходе своих тяжелых жизней. Но вот одна… Для работы над убийцей Трискеллиан разработал собственный диагностический инструмент. Тот реагировал на присутствие определенных любопытных параметров, обычно не встречавшихся в человеческой крови. Это была инновация, и он понимал, что она совсем не надежна, но где еще испытать ее, как не в поле?
Один конкретный субъект: она серьезно пострадала при обвале, но он видел, что у нее и так был странный облик. Возле одной подмышки находилось вздутие, которое походило на злокачественное образование и могло являться обрубком зачаточной конечности. Ее череп был продолговатым. В руках она сжимала нить с бусинами и со всхлипываниями читала молитву: «Император, сохрани меня, Император подхвати меня многими твоими руками». Четки змеились сквозь ее пальцы, словно сегментированный червь.
– Откуда эта женщина? Она приписана к этому жилому анклаву? – требовательно спросил он у пленников. У него было иное мнение. Он чувствовал, что выслеживает кровную линию, а не просто случайную мутацию. Где же все ее родственники?
Кто-то вышел вперед – возможно, надеясь на лучшее обращение, или же испытывая отвращение к хныканью женщины или ее внешнему виду. Кто-то сообщил ему, в каком анклаве можно найти их.
У всех отделений призывной группы были точно проработанные путевые листы, серии подробных инструкций в нумерованных строках, будто программа для скитариев. Он не мог просто так на лету принять решение увести ядро своих сил в ином направлении во имя собственного низменного любопытства.
Или, вернее сказать, ему не следовало.
Материал биопсии, взятой им у убийцы, показал кое-какие чрезвычайно многообещающие результаты, будучи подвергнут всевозможным стрессогенным факторам. Подозрительно многообещающие, приходилось признать. Он реагировал на вещи, которые бы убили человека, так, словно ткань была рада вызову. И следовало бы – опять следовало бы – отпрянуть от этих отличий, выводивших результаты за рамки безопасного коридора человеческих отклонений. Вот только он увидел там инструментарий, для силы и выносливости. Такие возможности…
Мне необходимо провести расследование. Я лишь упражняю ум, которым меня благословил Омниссия. И он уже вписывал изменения, подправляя программу так, чтобы это отделение замедлило продвижение, то отделение свернуло прикрывать анклав, куда вот-вот собирался направиться Трискеллиан, пока он…
Он загрузил данные по всем районам Южного Разлома, представляя, как армия скитариев одновременно сбавляет ход из-за поправок в списке их приоритетов. Повинуйтесь мне. И он знал, что хорошо умеет управляться с войсками. Бурзулему и его фаворитам так редко приходилось марать руки подобной полевой логистикой, и уже не в первый раз они перекладывали черную работу на «Простейшего» Трискеллиана. Это означало, что в кризисной ситуации он лучше них кодировал инструкции для скитариев.
– Адепт?
Ближайший альфа пристально смотрел на него – ну, по крайней мере, скопление линз и шлангов, из которых состояло лицо бойца, было повернуто в его сторону. По ту сторону от них уцелевшие фрагменты человеческого разума боролись с новыми указаниями, пытаясь совместить те с существующим планом. Однако скитарии не могли оспаривать распоряжения своих хозяев, так что Трискеллиан просто отправил подкрепление приказа, и альфа заторопился выполнять его.
И вот так просто – и готово. Трискеллиан превратит этот цирк в возможность заняться наукой. Он расширил протоколы призывной группы, чтобы создать третью категорию пленников: объекты для исследования.
А если совесть и колола его насчет выхода за пределы задачи, то ее заглушало десятилетнее возмущение, накопившееся внутри Гаммата Трискеллиана. Ведь он находился на самом острие скальпеля ордена генеторов – техножрецов, чьей областью являлось человеческое тело и способы его ремонта, сохранения и улучшения – но Бурзулему и его клике не было до этого никакого дела. Трискеллиан руководил вскрытием множества скитариев, павших от того, что их живое ядро не смогло поддерживать размеренно-поршневое неистовство протезов. Он знал, что секрет не в том, чтобы просто резать глубже. Если бы получилось укрепить плоть, не осталось бы никаких ограничений по искусственным дополнениям, которыми можно снабдить человеческое тело. Но ему снова и снова отказывали.
– Мягкие науки, – изрекал Бурзулем. – Пачканье рук грязью.
А Аллоизия эхом отзывалась: «Негигиенично».
Если бы только это был не он. Трискеллиан вспомнил, как столько лет назад ждал новостей, кого же назначат генералом-фабрикатором, когда системы предыдущего обладателя этой должности в конце концов отказали. Шли сложные выборы и переговоры, а расчетные машины обжирались данными со всей планеты. Он, Гаммат Трискеллиан, являлся лидирующим кандидатом. Он был готов повести их мир в будущее, полное новых открытий и веры через эксперимент. Жизнь представлялась такой многообещающей.
Однако на пути к посту его обошел Бурзулем, которому отдали предпочтение коллеги и благоволили вычисления машин. И после этого много лет Трискеллиана с товарищами сокращали, обходили вниманием, высмеивали, ставили на унизительную и грязную работу. Растрачивали впустую.
Пребывая в этом рассерженном расположении духа, Трискеллиан вместе со своими войсками вошел в анклав, откуда, предположительно, появилась носительница отклонений. Заполненные фургоны-клетки отправились обратно в Палатиум, прибыли новые, пустые. Он был готов собрать любой урожай, какой ему даст этот район.
На первый взгляд, это место мало отличалось от тех многоквартирников, среди которых он уже проходил, разве что стены были еще целыми, а улицы – чистыми. Никто не пытался возводить баррикады или организовывать бесполезное сопротивление. Скитарии уже стучали в двери, и поначалу показалось, будто ему солгали, будто он согрешил, отступив от предписанного плана, но ничего не добился. Проверили переписной лист, строка за строкой. Преподнесли квоту по детям, скудную, но в допустимых рамках. Здесь присутствовало крайне мало больных или слабых, кого можно было бы забрать в жертву. Подозрительно мало, сказал бы он.
В отчетах по району имелись данные. Эти нищие анклавы жестоко пострадали в прошлых поколениях. Предшествующие призывные группы истощили их, к тому же были несчастные случаи в шахтах, разлив купороса на близлежащем факторуме. Здесь попросту было немного людей. Возможно, всего лишь несчастливый район, который суеверные рабочие вечно считали родиной уродов и обездоленных. Трискеллиан чувствовал, что выходит из себя. Меня растранжиривают на этот шлак.
Спокойно. Изучи данные. Ведь это было все равно как пересчитывать бусины абака, или же выводить простые числа. База внимательной молитвы, направление мыслей по каналам и путям, подобающим техножрецу. Поэтому он пробежался по самой свежей порции метрик новых призывников, прокручивая в голове цифры.
И остановился.
Такие здоровые, все поголовно. Дюжие кандидаты в скитарии, или, возможно, прирожденная гордость какого-нибудь подразделения Гвардии. Никаких мутаций.
Мород не являлся здоровой планетой. Фоновые токсины в воздухе, пище и воде не способствовали крепости людей. Каждый вне удобств Палатиума был слегка болен. Но не эти. Их как будто специально выбрали ровно для этой задачи. И Трискеллиану следовало бы просто посчитать себя благословленным и переместиться в следующий район. Так бы поступил любой другой техножрец.
– Где остальные? – поинтересовался он.
Простой вопрос, на который ни у кого не нашлось ответа. А когда и скитарии, и местные одинаково тупо уставились на него, он велел:
– Зайти в здания. Поиск по комнатам.
Поскольку то, что он сейчас видел, в старых текстах именовалось «искаженной выборкой».
Когда скитарии вышибли двери и стали проталкиваться в квартиры, последовали некоторые протесты, но гамбит местных настолько хорошо создал впечатление смиренной покорности, что сейчас они были не в том положении, чтобы сопротивляться. Трискеллиан остался на улице вместе со своей личной охраной и фургонами, дожидаясь возможности взглянуть, что же может таиться под этими перевернутыми камнями.
На ближайших строениях он увидел граффити. Ничего странного: это был практически единственный способ самовыражения, имевшийся у обитателей Южного Разлома. И, в сущности, оно было почти до досадного ортодоксальным. Никакой порнографии, непристойностей или революции. Рисунок улыбающегося Императора с неправильными пропорциями, осыпавшего маленькими звездами множество мелких человечков, которые стояли, восторженно воздев вверх свои руки-веточки. Но чем дольше Трискеллиан смотрел на него, тем больше беспокойства оно вызывало. То, что ранее показалось всего лишь недостатком художественного таланта, начало все сильнее и сильнее походить на стиль, который он не вполне мог понять. Эта улыбка уж точно была слишком широкой, почти от уха до уха. А еще Императора изобразили с веером рук, словно чтобы орошать Его подданных еще большим количеством благословений. И некоторые из этих схематичных фигурок… да, у них было больше конечностей, чем это строго необходимо…
– Адепт. – Сигнал от альфы скитариев. – Доклад: мы обнаружили несоответствия с планом анклава, хранящимся в центральном архиве.
– Подробнее? – Трискеллиан стал проталкиваться вперед, подстраивая приемник, чтобы расслышать слова на фоне стенания терзаемого пласкрита и падающих камней. Повинуясь его мысли, сервочереп вплыл внутрь посмотреть.
– Несанкционированные раскопки под жилым строением, адепт. Вся данная зона может быть структурно небезопасна.
На мгновение он предположил, что это какая-то затерянная шахта рудника, но скитарии собрались вокруг люка, вделанного в пол. Отправленный вниз сервочереп выявил тесное до клаустрофобии помещение с несколькими низкими дверями, которые вели к другим таким же, а потом и еще к другим. Закутанные в лохмотья фигуры разбегались прочь от фонаря черепа, пряча глаза. Скитарии уже спустились туда, они хватали людей и волокли их, бледных и похожих на червей, на свет и свежий воздух. Прочие еще продолжали продвижение, заходя в комнату за комнатой, а масса барахтающихся, шаркающих жильцов удирала от них, словно паразиты. Глаз-передатчик черепа заметил признаки той примечательной разновидности мутаций. Наиболее ненормальные из них могли бы сойти за двоюродных братьев убийцы: ороговевшая и растрескавшаяся на суставах кожа отливала цветами кровоподтека, зубы были выдающимися и острыми, а глаза – янтарными или красными.
– Привести экскаватор, – распорядился Трискеллиан, ощущая, как внутри него туго натягивается нить возбуждения. Через считанные минуты машину притащили с соседнего участка сноса и, предпочтя не рисковать своими последователями при спуске во все более тесные и запутанные пространства внизу, он решил просто пойти самым прямым путем.
Экскаватор представлял собой могучее металлическое чудовище: громоздкое шасси «Голиаф», на передней части которого было установлено огромное множество камнедробильных зубьев. Он мог за час вырезать в сплошной скале новый забой. На червивый лабиринт в наполовину выеденной земле под многоквартирником ему требовались считанные секунды.
По мере продвижения экскаватора снизу послышались визг и вопли. Паникующие и встревоженные голоса едва походили на человеческие. Здание наверху пришло в движение, и внезапно половина его с чудовищным грохотом съехала в сторону и рухнула, наваливаясь на соседей и раскалывая их стены. Скитарии рассыпались, чтобы избежать обломков. Трискеллиан практически не заметил их. Он был поглощен тем, что показывал ему череп за крутящимися зубьями «Голиафа» – комнаты внутри комнат, скрытые от оранжевого солнца Морода на протяжении поколений, пока он не пробил в них шахтный разрез. Незарегистрированная толпа уродливых бледных людей, убегавших еще дальше вглубь земли, словно вытащенные из нор личинки. Перед отправкой вагона для жертв обратно во дворец тот будет заполнен целиком. А затем более крупное помещение, представившееся камерой яйцеклада какого-то ульевого ксеноса. Длинный зал, по края которого находились как будто бы трупы – нет, инвалиды.
– Альфа, очистить комнату от мобильных противников.
– Подтверждаю, адепт. – Скитарии принялись пинать и бить всех, способных двигаться, оттесняя их прочь, так что остались лишь те, кто тесными рядами лежал вдоль стены.
Они лежали на матрасах, утрамбованных настолько плотно, что на виду не осталось ни единого дюйма пола, и они были больны, а у некоторых имелись травмы, с которыми Трискеллиан весьма хорошо познакомился на фабриках и в кузницах. Зрение черепа зафиксировало, что к нескольким из них было подсоединено самодельное оборудование, питающее их жидкостями, отслеживающее жизненные показатели. Это было некое нищенское медицинское учреждение. Мысль застала Трискеллиана врасплох. Он и не думал, что обитатели этих жалких районов обладают инициативностью или познаниями для подобного.
А вот, мимоходом мелькнув на дальнем конце комнаты – мужчина в белом халате, практически пародия на врача, метнувшийся в какое-то помещение в глубине.
– Вытащить их всех наружу, – велел Трискеллиан.
– Зафиксирован конфликт приоритетов, – сообщил альфа, замешкавшись. Трискеллиан торопливо проверил логические маршруты своих приказов и ощутил укол волнения. Эти инвалиды – жертвы, или новые подопытные для его исследований? Судя по виду, они в равной мере попадали в обе категории.
– Пока что берите их только в качестве подношений.
Попозже он пройдется по камерам в поисках тех, кто подойдет под его критерии. Будучи не в силах просто остаться в стороне и на расстоянии, Трискеллиан уже сам направлялся вниз. Здесь присутствовало нечто странное, и он хотел провести расследование лично.
– Адепт. – Сигнал от одного из отрядов, находившихся на уровне улицы. – Местные скапливаются. Каковы ваши указания?
Трискеллиан отправил череп наружу. С наблюдательной позиции он увидел, что местные собираются в прилегающих анклавах. Их вдруг стало много, целые сотни. Скитарии идентифицировали примитивное огнестрельное оружие, промышленные инструменты, даже взрывчатку.
Трискеллиан стал пробиваться дальше, уже впереди всех. Следующую дверь он вышиб ногой сам, не обнаружив никаких следов мужчины в белом, только маленькую уединенную часовню, где еще горели горькие благовония. Он перенастраивал свои глаза, загружая программы, которые создал в спешке и ежеминутно менял, и наполовину уверившись, что медикэ ему привиделся – что эту мысль вызвала комната, заполненная пациентами.
Очередной сигнал снаружи. Там уже и впрямь была целая толпа, заполонившая дальний конец улицы. Приближалась какая-то тяжелая техника: землеройная машина или бур с рудников. Скитарии окапывались для настоящего боя, однако Трискеллиан не имел никакого желания лично увязать в подобном отвлекающем деле.
И вот – молекулярный анализ показал ему еще одну комнату за этой, куда попадали через сдвижную панель, которую он бы ни за что не увидел неусовершенствованным зрением. Через несколько мгновений его бойцы пробились насквозь.
И остановились в ожидании инструкций, поскольку протоколы такого не учитывали.
Трискеллиан не отводил глаз. Это была лаборатория. Да, лаборатория, оборудованная кем-то с доступом лишь к тем вещам, которые удавалось подобрать или украсть с промышленных выработок, но тем не менее лаборатория. Причем посвященная тому, что Бурзулем с пренебрежением поименовал бы «мягкими науками».
Человек в белом халате стоял у стола, исступленно работая над чем-то, лежавшим там. Трискеллиан протолкнулся вперед и увидел… зверя: таково было его первое неизбежное впечатление. Огромная фигура, раздутая от неконтролируемых излишков мускулатуры, и с кожей, местами затвердевшей почти до состояния панциря, содрогалась и напрягалась в путах. А медикэ лихорадочно…
Освобождал ее. Он отвязывал ее от стола. Трискеллиан отпрыгнул, и в этот же момент скитарии устремились вперед. Их приоритеты перенастраивались, реагируя на угрозу.
Тварь села. По любым традиционным меркам она выглядела отвратительно: каждая ее часть не соответствовала остальным по пропорциям, а лицо, будто кулак, сводило от ярости и муки. Она была десяти футов ростом, почти такой же ширины, и накренилась, чтобы опереться на костяшки одной распухшей руки.
Существо издало рев, оглушительный в замкнутом пространстве, а затем дернулось вперед, опрокинув троих скитариев и раздавив одного об стену. Трескучие заряды карабинов вонзились в прочную шкуру, обугливая и плавя плоть, но, похоже, только разъяряя тварь. Скитарии стреляли в нее, били и кололи штыками, а она практически не замедлялась. Она двигалась неуклюже и, видимо, не идеально управлялась со своим колоссальным телом, иначе могла бы перебить множество из них.
И это была мерзость. Разумеется, была, однако какая-то часть Трискеллиана проследила, как существо вздрогнуло от выстрела карабина, но его плоть тут же срослась и зажила, и подумала: «Какие регенеративные свойства!»
Тварь снесла еще одного скитария. В голове у Трискеллиана мельком вспыхнули сообщения об ошибках, а потом искра жизни угасла. Неважно. Для такой службы солдаты техножрецов и создавались. Трискеллиан, уже собиравшийся покинуть комнату до конца схватки, вдруг передумал, соотнося в уме весомость риска и исследования. Он проскочил мимо ревевшего и пошатывавшегося зверя, и в его механической руке оказалось горло медикэ, а к виску мужчины прижался пистолет.
– Успокой это, – сурово велел он.
– Прошу… – произнес медикэ. Трискеллиан с отвращением увидел у него на глазах слезы от зрелища расстрела и избиения его монстра.
– Успокой это, и я его пощажу, – приказал Трискеллиан, сам не зная точно, говорит он правду, или нет.
Всхлипнув, мужчина в белом халате сделал судорожный жест в направлении одного из подносов с бессистемно лежащими приспособлениями и медицинскими инструментами. Трискеллиан отпустил его, однако отслеживал пистолетом каждое движение.
– Ньем! – окликнул человек, и монстр услышал его. Голос медикэ мгновенно пробился через всю эту ярость. Трискеллиан отозвал скитариев, пристально наблюдая.
– Сюда, Ньем. Иди сюда, ну же. Вот так, славный мальчик.
Голос мужчины жалко подрагивал, но чудовище вразвалку приблизилось и послушно присело перед ним. Человек быстрым движением отыскал на теле твари точку, куда вошла бы игла, и вколол туда нечто такое, от чего ее фигура обмякла, превратившись в груду разнородной, дремлющей плоти.
Мне следует сжечь это, подумал Трискеллиан. Тут творилось что-то нечистое, что-то вне догматов писаной науки. И, основываясь на предшествующих изысканиях, он был склонен полагать, что знает, чем это может являться. Сжечь дотла, полностью. Уничтожить анклав, район. Отсечь больную плоть.
Вместо этого он обнаружил, что говорит следующее:
– Запереть существо. А ты подойди сюда.
Медик, поеживаясь, приблизился к нему – пресмыкающаяся мелочь в тени скитариев. Трискеллиан строго воззрился на него, наслаждаясь ужасом человека.
– Имя, рабочий.
– Теслинг, адепт, – прошептал мужчина. – Они называют меня доктором Теслингом. Я помогаю здесь.
– Помогаешь? – Трискеллиан указал на чудовищную тварь. – Чем эта мерзость помогает?
– Он был болен, адепт, – захныкал Теслинг. – Но теперь он сильный. Достаточно сильный, чтобы работать. Достаточно сильный, чтобы выжить. Выжить где угодно, адепт.
Сжечь их всех. Однако разум Трискеллиан заполоняли его собственные исследования: сводящие с ума разрывы между ожиданиями и результатами.
– Забрать все, – распорядился он. – Загрузите их в фургон с подношениями и готовьте всех к переходу в следующий район.
Увидев, что у него их доктор, толпа снаружи устремилась вперед. Скитарии начали стрелять, сжигая самых дерзких. Трискеллиан вызвал нескольких драгунов в усиление. Он отметил, как быстро они собрались, как многих созвали за столь короткое время. Его скитарии уже переходили на подготовленные им протоколы боевых действий против гражданских.
Он отправил приказ отходить и перемещаться в следующий район, переписывая очередность приоритетов скитариев, пока те просто не собрались и не отступили, оставив разозленную толпу безоговорочно властвовать над своей родной территорией. Никаких вопросов, никто не доносит на него Бурзулему за спиной. Он сделал себя ключевым узлом их иерархии, непосредственно голосом Императора в их представлении. Я все это сожгу, заверил он себя. Потом. Всегда остается «потом».
Назад он ехал на крыше фургона с подношениями. Рядом сгорбился затолкнутый несчастный доктор, у которого остался кровоподтек от удара одного из скитариев. Трискеллиану не терпелось изучить содержимое головы этого человека.
