День Вознесения / Day of Ascension (роман)

Материал из Warpopedia
Перейти к навигации Перейти к поиску
Pepe coffee 128 bkg.gifПеревод в процессе: 4/16
Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 4 части из 16.


День Вознесения / Day of Ascension (роман)
DayOfAscension.jpg
Автор Эдриан Чайковский / Adrian Tchaikovsky
Переводчик Brenner
Издательство Black Library
Год издания 2022
Подписаться на обновления Telegram-канал
Обсудить Telegram-чат
Экспортировать EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект


Более сотни веков Император недвижимо восседает на Золотом Троне Земли. Он – Повелитель Человечества. Благодаря мощи Его неистощимых армий миллионы миров противостоят тьме.

Однако он – гниющий труп, Разлагающийся Властелин Империума, удерживаемый в живых чудесами из Темной эры Технологий и тысячью душ, приносимых в жертву ежедневно, дабы Его собственная могла продолжать гореть.

Быть человеком в такие времена – значит быть одним из бесчисленных миллиардов. Жить при самом жестоком и кровавом режиме, какой только можно вообразить. Вечно терпеть резню и побоища, где вопли муки и горя тонут в жадном хохоте темных богов.

Это мрачная и ужасная эра, где мало покоя и надежды. Забудьте о силе технологии и науки. Забудьте о перспективах прогресса и развития. Забудьте всякую мысль о простой человечности и сострадании.

Нет мира среди звезд, ибо в мрачной тьме далекого будущего есть лишь война.


Содержание

1

Тело генерала-фабрикатора Бурзулема, повелителя Морода, походило на огромный бронзовый колокол в красно-золотом облачении. Из тени верхних скатов без каких-либо видимых признаков шеи выступала его лысая голова, располагавшаяся в колышущемся гнезде из сегментированных кабелей и чаще всего склоненная вниз, словно чтобы надлежащим образом снизойти до коленопреклоненных подчиненных. Перемещался он раскачивающейся походкой, будто каждый шаг должен был сопровождаться ударом колокольного языка. Движение выглядело подозрительно плавным для того, кто давным-давно отделался от человеческих ног. У Гаммата Трискеллиана было сильное ощущение, что дюжине суставчатых конечностей, переносивших Бурзулема, следовало бы создавать суету, а не позволять столь большому грузу металла плыть и кружиться подобно обитателю бессолнечного дна чужеземных морей.

Конкретно сейчас генерал-фабрикатор пребывал в состоянии покоя, что в его случае не означало сидения, поскольку у металлической оболочки его тела напрочь отсутствовала талия. Вместо этого Бурзулем припал к платформе, выполненной с наклоном, чтобы наблюдать за просителями внизу с выражением милостивого расположения, или же каким-то иным: в зависимости от настроения. Возле одного из его плеч – или, по крайней мере, тех сочленений, где от тела отходили кибернетические руки – стояла фабрикатор-локум Аллоизия, неизменная его прихлебательница. Это была женщина-стилет, сплошные острые грани и клубок сервощупалец, которые держали предписания, свитки и старинную расчетную машину. Запросы каждого из выступавших техножрецов взвешивались и измерялись на шестернях этой реликвии, и выделялась доля от щедрот Бурзулема на предстоящий год.

И для Трискеллиана и его товарищей по ордену генеторов уже бывали бедные годы. Их работа редко вызывала у Бурзулема одобрение. Ошибка и предвзятость, думал он, ожидая своей очереди, но что можно было поделать вне этих протоколов и процедур? Трискеллиан подал от своего ордена запросы на грядущий календарный цикл исследований – длинный перечень убористо выписанных предложений по экспедициям, экспериментам и молитвенным практикам для поиска того конечного совершенства, в котором плоть и машина смогли бы изящнее выразить замысел  Омниссии. Настолько, что мы уже на самом его пороге. Вот только у Бурзулема имелись фавориты, и люди Трискеллиана в их число не входили.

Нынешний проситель был многословен. Аллоизия шевельнулась на остриях своих металлических ног. Позади нее это движение тяжеловесно повторила махина ее робота «Кастелян».

– Целиком, абсолютно и во всех прочих отношениях противопоказано, – прервал Бурзулем человека. – Чрезвычайно утомительно, Матрикулус. Тебе не кажется, Аллой[1]?

– Монотонно до усыпления, генерал-фабрикатор. – Аллоизия крайне демонстративно зевнула, в чем ее искусственная дыхательная система вовсе не нуждалась.

– Матрикулус, вам ничего. Присоединяйтесь к призывной группе. Отловите для нас подходящие дары. – По телу Бурзулема прошел гулкий смешок. – Так, кто тут у нас? Пронотум Тан? Вперед, магистр Тан, предоставьте нам ваши соображения.

На попечении Тана, старинного закадычного друга Бурзулема, находилась дюжина мануфакторумов Морода. Как он говорил, ему хотелось восстановить металлургическую технологию, которая давно вышла из употребления, но недавно была раскопана его исследователями. Ничего существенного, с презрением отметил Трискеллиан. Всего лишь очередная шелуха знаний, свалившаяся на пол литейной сотней лет ранее, а теперь выметенная из-под столов скучным работягой вроде Тана. И, конечно же, ртуть. Тан был одержим ртутными сплавами, как бы за это ни расплачивалась плоть. Сейчас он в быстром темпе озвучивал свои оценки: прочность выше на два процента, четырехпроцентный прирост скорости производства. А еще, в недрах цифр, одиннадцатипроцентное сокращение ожидаемой продолжительности жизни работников мануфакторума из-за контакта со всем этим токсичным металлом. Что, как понимал Трискеллиан, через поколение ударит по продуктивности, из-за чего, несомненно,  от этой практики и отказались изначально. Мы ходим и ходим по кругу, отбрасывая плохие идеи лишь для того, чтобы кто-нибудь обнаруживал и «открывал» их снова и снова…

Однако за свою плохую идею Тан получил  щедро выделенный бюджет на исследования, а затем настал черед Трискеллиана выступить вперед – почти в самом конце долгой очереди – и выдвинуть собственные предложения. Он встал как можно прямее, сузив свои искусственные глаза в синевато-стальные точки, и вручную слегка сбросив давление в грудных мехах, чтобы придать голосу более ровную интонацию.

– О, – произнес Бурзулем, закатив свой единственный органический глаз. – Смотри, Аллой, это наш достопочтенный коллега, Простейший Трискеллиан.

Прозвище, которое преследовало Трискеллиана со времен их совместной юности  в семинарии.

– Генерал-фабрикатор…

Но ему велели умолкнуть взмахом руки: дергано вломился сервитор с новостями. Бурзулем принял у человекообразного создания свиток и досконально изучил. Его живой глаз щурился, а латунный дублер телескопически двигался вперед-назад.

– Ага! – От радостного восклицания его тело отозвалось звучным эхом. – Наши стальные чудеса вернулись, прекрасно. Мои ученые коллеги… – Тут его голос резко стал вдвое громче, чтобы охватить все помещение. – Меня проинформировали, что сегодня у нас на орбите будут гордые сыны и дочери Морода. Наши верные призывники, в минувшие времена покинувшие здешние берега, чтобы из грубой плоти их переделали в доблестных скитариев. Оставив этот мир ради благородной миссии под светом иных звезд, они вернулись приветствовать тех, кого мы отправляем примкнуть к их кибернетическому братству. И мы не должны посрамить их, мои ученые коллеги. Мы должны проследить, чтобы их встретили с салютами и церемониями, а также всеми точно высчитанными степенями надлежаще выверенного ликования. И свежими призывниками, разумеется. Многими и многими призывниками. Простите меня, коллеги, это возлагает на мою голову такое административное бремя.

И колокол его тела приподнялся на многочисленных ножках, готовясь уплыть прочь, словно уносимый ветром.

Трискеллиан снова подстроил меха, пока из его груди не раздался звук, похожий на кашель. Бурзулем остановился и повернул вниз сперва один глаз, а потом и другой.

– О, – без удовольствия сказал он. – О да, нельзя уходить, не выслушав старого Простейшего. Распаковывайте свои предложения и показывайте все, Простейший.

Трискеллиан скрежетнул зубами, но сохранил и выдержку, и достоинство.

– Генерал-фабрикатор, – произнес он, передавая свои свитки сервитору, чтобы тот доставил их в бронзовые руки Бурзулема. – Генеторы выдвигают широкий и пандисциплинарный план исследований, в первую очередь сфокусированный на моей собственной работе со скитариями. Как вы знаете, текущая практика удаленной реконфигурации наших скитариев в полевых условиях в значительной мере опирается на адаптацию лишь их механических компонентов, что зачастую вредит оставшимся у них живым системам, нарушая их деятельность и снижая срок службы. Я экспериментирую с зельем, которое придаст органической ткани большую стойкость и адаптивность, тем самым позволяя нам в той же степени управлять и манипулировать живой субстанцией, а следовательно…

– Ух, – перебил Бурзулем. – Все тот же старина Простейший. Я знаю, ваша порода любит возиться со всевозможными отвратительными веществами, но это можно охарактеризовать исключительно как нечто недостойное. Нездоровое. Ты согласна, Аллой?

– Положительно пропитано органическими выделениями, – подтвердила Аллоизия. – Она держала уже массу предложений, листая их расплывающимися в движении щупальцами. – И беспрецедентно, генерал-фабрикатор. Я не вижу ни единой печати или предписания, которые бы разрешали это исследование. Откуда изначально были взяты эти техники, Простейший?

– Я придерживаюсь проверенной версии, – осторожно сказал Трискеллиан. – Вы увидите, что я провел анализ пробелов в восстановленном исследовании и пытаюсь воссоздать исходник посредством… новых процедур, следуя статистически наилучшей модели.

Пока она читала, он по чуть-чуть пододвигался вперед и теперь находился у самого основания платформы, глядя на них снизу вверх. Ненавидя себя за необходимость выпрашивать, но на сей раз требовалось произвести впечатление на отвратительную пару начальников. Я мог бы протянуть руку и

– Следуя, вот как? – отозвался Бурзулем. – Но Трискеллиан, сдается мне, вы вообще ничему не следовали. Все звучит так, будто вы просто выдумывали это, как мог бы делать любой мирянин в своей глупости. – Его лицо внезапно сделалось совсем жестким и суровым, прогнав легкомыслие. – Если эта работа – праведный труд техножреца, так покажите мне, где ее совершенствовали и исполняли наши предшественники. Покажите же мне в записях, о своевольный генетор, где подобные вещи сочли уместными для наших обрядов и доктрины. Ведь мне видится, что вы считаете, будто можете попирать порядок, в котором все делается, из-за вашей спешки попасть туда, куда ни разу не заходили наши предки. А если они не заходили, Простейший, то неспроста. По этим вашим новым запросам вы проследуете до самой ереси. Если бы задумывалось, чтобы мы делали эти вещи, то эти вещи уже были бы сделаны.

И большинство прочих присутствовавших техножрецов монотонным гулом повторили эту литанию.

Я мог бы просто

– Когда древние практики неполны, только экспериментированием можно определить, каковы были изначальные процессы, – торопливо уклонился от ответа Трискеллиан. – Клянусь властью Омниссии, я…

– Нет, – заявил Бурзулем. – Мы удержим вас от соблазна, мой своевольный генетор, ибо это наша обязанность: беречь вас от ваших же наихудших порывов. – Металлический смешок. – Аллой, никакого выделения ресурсов Гаммату Трискеллиану и его генеторам. Зафиксируй это.

– Зафиксировано надлежащим образом, генерал-фабрикатор.

– Вместо этого – призывная группа. Как-никак, мы не должны посрамить наших возвращающихся героев, коль скоро превратности варпа привели их обратно к нам на наши праздники. У нас будет День Вознесения, который стоит запомнить! Величайший за столетие! Но не думайте, что я о вас позабыл, дорогой Простейший. Перед вами открывается призывная группа. В сущности, поскольку я люблю и ценю вас, это вы будете нести ответственность за выполнение нормы. Пусть ваши новые изыскания будут наилучшим образом приложены к отлову свежей партии будущих сервиторов и скитариев. Соберите нам славный урожай, Простейший, и, возможно, в следующем году получите и себе небольшой бюджет.

– Генерал-фабрикатор, прошу вас! – И не успев остановить себя, Трискеллиан подался вперед, даже положил руку на туго натянутую ткань одеяния Бурзулема. Зашел настолько далеко, что дернул его, увлекая вперед, наклоняя к краю платформы. И я мог бы. Мог бы его сбросить. Мысль была одновременно святотатственной и будоражащей. Что за предвзятые расчеты поставили его выше меня? Сдвинуть одну десятую – и это я бы отказывал ему!

– Как вы смеете? – взвизгнул Бурзулем. – Аллоизия, пусть он меня отпустит!

Он еще не закончил говорить, как началась стрельба. Между собравшихся техножрецов, раскидывая их, словно булавки, прорвалась фигура. Трискеллиан увидел две руки, размахивавшие пистолетами. Две, а затем третью. За убийцей проталкивались скитарии, которые так спешили до него добраться, что буквально сшибали младших жрецов наземь. Первые выстрелы пропороли в одеянии Бурзулема огромные дыры, оставив на металлическом панцире тела блестящие рубцы. Следующие…

Трискеллиан потянул. Изодранная ряса так и оставалась у него в кулаке, и он дернул за нее со всей силы, стаскивая завопившего генерала-фабрикатора с пьедестала. Бурзулем ударился об пол со звучным звоном бронзы, дрыгая и дребезжа своими многочисленными ногами в поисках опоры. Пушки полыхнули.

Мир Трискеллиана побелел. На мгновение он ощутил в руке и плече пылающую боль, а затем встроенные им в плоть ограничители устранили ее, пока она не взяла над ним верх. Внутренний хронолог проинформировал его о пропуске в полторы секунды воспринимаемого времени, пока принудительно восстанавливалась перегруженная нервная система. Он лежал поверх раскачивавшегося, протестующего тела Бурзулема. Точнее, большая его часть. Среди лохмотьев и ошметков, забрызгав ступени возвышения, лежала рука. Левая рука Трискеллиана. Залп пистолетов начисто снес ее от плеча.

Аллоизия наверху стояла столбом, оцепенев так, словно у нее отказали конечности. Робот «Кастелян» копировал ее ошеломленную позу, совершенно никак не помогая.

Над ним стоял убийца. Глаза Трискеллиана – пара дубликатов с синими линзами, которые он поставил после одной чрезмерно взрывной аварии в лаборатории – продолжали переводить фокус между тремя стволами. Три руки. За секунды до очевидно надвигавшейся смерти он сосредоточился на нелепых мелочах: жесткой, ороговевшей коже на этих пальцах, напоминавшей хитин или механизм и безупречной в своей сегментации. Он перевел взгляд с пушек на лицо убийцы и увидел напряженные черты женщины. Глаза были полностью черными, рот – широко раскрыт.

И тут скитарии открыли огонь, и в зале затрещали сине-зеленые огни их карабинов. По меньшей мере один из младших техножрецов оказался там, где не следовало, и был убит по ошибке – необходимо откалибровать их целенаведение; ну и мысли в последние мгновения жизни! – но затем убийца пошатнулась: ее достали. Однако несмотря на это, она развернулась и застрелила двоих из них, пули нашли жизненно-важные разъемы батарей и жидкостные насосы. По ней вновь прошлась переливающаяся россыпь зарядов, и она упала на одно колено. Пистолеты выскочили из конвульсивно дергавшихся рук.

Бурзулем взбрыкнул и сбросил с себя седока. Трискеллиан приземлился жестко, тело пронзило жгучее ощущение – не боль, но воспоминание о ней – ранее запертое в той одной целой и пяти десятых секунды затуманенной памяти. Убийца рычала и шипела, прижатая к полу металлическими руками пятерых скитариев. Еще один направил винтовку на ее деформированную голову.

– Стойте. – Судя по голосу, Бурзулем, которому помогла встать Аллоизия, был полностью спокоен. – Столь непростительное оскорбление, как это, заслуживает более публичных процедур.

Казалось, он даже не запыхался, но, разумеется, то, что дышало за генерала фабрикатора, было независимо от того, что за него говорило.

– Как-никак, близится День Вознесения, и помимо немалых даров нам потребуется развлечение. Думаю, истязание электричеством, к вящей славе Омниссии.  И в данном случае нам нужно будет сделать специальную раму. Шахты все испускают из себя мутации, не так ли? – Он потыкал в раны убийцы, висевшей в хватке скитариев. – Примечательно. У нее слишком много рук, а у вас, Простейший, теперь недостаточно.

Бурзулем поглядел сверху вниз на Трискеллиана, который изучал свое изуродованное плечо, рассматривая, что еще можно спасти.

– Несомненно, предоставь вам экспериментировать самостоятельно, вы бы ампутировали одну у нее и просто пополнили этим слабости своей плоти. Я спасу вас от низменности ваших устремлений. Ступайте, пусть вам приделают надлежащую металлургическую замену. А потом за работу! В конце концов, у нас запланирован важнейший день. Идите и докажите, что достойны некоторой ответственности.

Не оглядываясь, Бурзулем выплыл из помещения, слегка постукивая по полу своими многочисленными ножками. Прочие жрецы последовали за ним, кланяясь, расшаркиваясь и отмечая его мудрость.

Один из скитариев помог Трискеллиану подняться на ноги. Тот безуспешно попытался двинуться к остаткам утраченной руки, чувствуя головокружение от потери крови, ну или как минимум жидкостей. Он понимал, что наступает шок. Нужно было вернуться к себе в лабораторию, где коктейль биологических подавителей снова вернет ему ясность мышления.

– Подождите. – Слово вырвалось у него изо рта, прежде чем он понял, зачем это произнес. Скитарии уже волокли убийцу прочь; как он видел, она тоже лишилась сознания от шока и кровопотери.

– Техножрец?

– Проследите, чтобы она выжила, – выкрутился Трискеллиан. – Дабы ее можно было казнить публично.

Появились сервиторы, чтобы прибрать бардак, и ему опять захотелось подобрать свою руку – еще одну часть убывающего биологического материала, с которым он появился на свет. Однако это являлось сентиментальностью, а ей не было места в человеке его положения. Он пристально глядел на обмякающие черты убийцы, на голову со странными пропорциями. Это напомнило ему кое-что, о чем он читал, давным-давно. Невразумительные исследования жрецов, предшествовавших ему. Мутант, сказал Бурзулем. Трискеллиан не был в этом так уверен.

Но к этому моменту ему уже действительно требовалось добраться до лаборатории, пока шок не одолел имплантаты и не свалил его. А потом предстояла призывная группа, и так уже жестокая и черная работа. Он побрел прочь, отмахиваясь от всех попыток помочь. Нужно было поразмыслить о своем будущем.


2

Мир-кузница Мород основывался на иерархии. Адептус Механикус нравилось, чтобы в их владениях все шло таким образом – чтобы каждое колесико было разбито на тысячу тщательно просчитанных зубцов, а каждый индивид размещался в точно сработанном гнезде. Разумеется, это гнездо вовсе не вырезали под него. Ты принимал форму гнезд, существовавших с незапамятных времен, а если не подходил под них – в ход шел молоток.

И как это происходило наверху, у техножрецов, так было и внизу. Существовало множество работ, слишком черных для собственно духовенства, слишком прозаичных для их солдат-скитариев, однако слишком требовательных для примитивно-прямолинейных разумов их роботов. Под началом генерала-фабрикатора Бурзулема все усугублялось вдвойне. Он, по собственному гордому заявлению, был человеком умственным. Ему требовалось, чтобы более слабые создания прислуживали всем его нуждам, чтобы они до блеска оттирали полы Палатиум Людициум, чтобы готовили изысканные деликатесы, которых уж точно не мог оценить его искусственный язык, чтобы кланялись, расшаркивались и подтверждали его превосходство. Давиен все это знала. Именно поэтому ее и допустили в Палатиум. Она была молода, ее биологические глаза сохраняли остроту, а руки – твердость. Никакой дрожи, прищура: тех изъянов, что цеплялись к большинству обитателей Морода еще до того, как тем успевала минуть четверть века. Она носила сообщения между самыми низовыми уровнями смотрителей, наиболее заурядных из непосредственных служителей техножрецов. Выполняла функцию передатчика пассивной агрессии в тысяче конфликтов между подразделениями. В более редких случаях ее вызывали, чтобы при помощи ее чутких глаз и рук подновить краску на стенах, краску на роботах, краску на священных символах Адептус Механикус и Империума. Бурзулем настаивал на том, чтобы каждый коридор и зал, по которому враскачку проходило его августейшее тело, был безупречен, дабы внешнее совершенство могло насаждать схожую аккуратность внутри. Шарканье ее сандалий можно было услышать практически в любой части Людициума, исключая камеры и личные покои старших жрецов, где заправляли более возвышенные и аугментированные слуги. В силу вышесказанного, Давиен находилась в самом подножии иерархии – так низко, что не стоила внимания самих жрецов. Предполагалось, что она должна быть благодарна за обладание даже столь убогим местом в мире.

Однако иерархия существовала не только у жрецов. Что наверху, то и внизу. И Давиен являлась многогранным созданием. Она происходила из мануфакторума и племени рудокопов – тех рабочих, которыми кишели туннели и лагеря Морода, и которым техножрецы загоняли в город Аукторит, чтобы использовать на своих производствах и экспериментах, а затем выбрасывать. Ее дом находился ниже самых нищих, самых перенаселенных съемных апартаментов в районе Южный Разлом, где сменявшиеся поколения, спасаясь от столпотворения наверху, высекали муравейники туннелей и кельеподобных комнат, пока сама земля не превратилась в соты из лишенных света жилищ. Тут плечом к плечу обитали беднейшие из бедняков, которые выходили наружу лишь затем, чтобы рисковать лишиться конечностей и здоровья среди машин мануфакторий. Во тьме под многоквартирниками Южного Разлома жила сотня тысяч людей, и среди них был клан Давиен, скрывавший свои уродства и особые благословения за мутациями, раковыми опухолями и промышленными травмами прочих.

Все в Мороде было токсично; различие состояло лишь в том, убивало это тебя на следующий день, или же на протяжении сорока лет. Если ты не был техножрецом, у которого половина органов заменена на машины, то тебе не светило даже состариться. Рабочие бригады постоянно пытались раздобыть или склепать из подручных средств защитную экипировку, чтобы выхватить из челюстей пустоты еще всего несколько лет жизни и службы. Впрочем, жрецам это не нравилось. Те говорили, что так замедляется работа, нарушается эффективность. А Омниссия любил эффективность больше всего. Давиен доводилось видеть на стенах каждого мануфакторума закопченные и грязные муралы: цепочка работников, которые держались за руки, будто в производственном процессе, пока не падали в огромную топку, где творец и творение сплавлялись в пламени воедино, и все продолжали улыбаться.

И потому, даже разыгрывая роль мельчайшей шестеренки в машине Механикус, она крала секреты и знания, принося их своему народу – предупреждения о рейдах, местонахождение хранилищ. Однако ее иерархии на этом не кончались. Жалкая пещера, в которой она жила, этот улей под разрушенными кренящимися многоквартирниками, являлась сердцем кое-чего такого, о чем техножрецы даже не догадывались.

Туда она и направлялась прямо сейчас, стремительно выскочив из Палатиума через один из старинных боковых шлюзов – большинство жрецов не сознавало, что он все еще работает. Ей пришлось слишком долго шаркать ногами, чтобы услышать новости, которых она ждала. Новости, которых отчаянно жаждала ее большая семья. И эти новости были скверными.

Сакири потерпела неудачу. Она попыталась убить генерала-фабрикатора, и ее остановили, даже схватили. Ее, всадившую пулю в голову дюжине жестоких смотрителей, казнившую худших из управляющих факторума и вымогателей оброка. Ее, убивавшую скитариев-егерей, которые чуяли проблемы и приходили разнюхивать в родные стены Давиен, и не оставлявшую никаких следов их тел.  А теперь главным грядущим событием являлся День Вознесения жрецов, и он должен был стать для них призывом собираться, наконец-то воздев священное знамя. Временем, когда они поведут угенетнных Морода на улицы. Отчаянный план, порожденный надеждой и пророчеством. Если ты из числа подлинно праведных. Если веришь, как всем своим существом верила Давиен, что однажды все эти беды обернутся радостью.

Однако их защитница, их героиня не справилась. Она пробралась до самого генерала-фабрикатора, но в последний момент раздувшегося тирана выдернули из-под прицела из-за какого-то просчета. Бурзулем все еще был жив, а Сакири схватили. И эти новости слишком долго оставались скрыты среди старших техножрецов, поскольку изъяны на шкуре Бурзулема уже починили, заново отполировав огромный купол его тела. Известия дошли до нее лишь спустя несколько часов после события, когда ей уже давно следовало бы находиться дома со своей семьей. Ведь близился День Вознесения, и на улицы вышла призывная группа, взимавшая положенное с эксплуатируемых жителей Аукторита.

У районов вблизи от Палатиум Люцидиум, богатых и привилегированных, было мало поводов для страха. Отделения и машины группы уже расходились вовне, направляясь к нищим многоквартирникам вроде ее собственного. Рядом со дворцом лишь остро предвкушали грядущие праздники. На Додекаэдрической Площади перед главными дверями собралась послушать проповедь толпа в изысканных нарядах, всем этом красно-белом, черно-золотом. Давиен прошмыгнула вдоль внешнего края, а над ее головой катились звучные слова священника.

Ей было шесть лет, когда она поняла, что существуют критичные различия между церковными службами, которые она посещала в подземной часовне дома, и Министорумом. Не то чтобы ее семья не отличалась религиозностью. Если уж на то пошло, они были куда набожнее этой орущей толпы, с механической точностью распевающей одобренный катехизис. Давиен воспитывали верить, с тем яростно пылающим огнем, который она ощущала внутри себя, будто материальный объект. Когда проповедник вел речь про обещания Императора, в ее разуме происходило какое-то подергивание, и она знала, что это правда. Ее вера впечатлила бы инквизитора. Будь это вера в то же самое.

Они называли себя Конгрегацией Божественного Союза. Давным-давно эта секта была семейным делом: шахтеры, рабочие факторума, сплотившиеся против мира – и администрации – неизменно пытавшегося их убить. Сплотившиеся вокруг перспективы лучших времен впереди. Рабочие искали надежды; проповедники нового верования искали приверженцев. Между наковальней ядовитой планеты и молотом Надзирателей было отковано нечто новое, о чем техножрецы даже не догадывались.

Да, эти истины являлись самоочевидными для Давиен, которую им обучали с детства, однако помимо этого она знала.

Что Император любит ее. Тут никаких отклонений от стандартных текстов.

Что звезды – это ангелы Императора, глядящие с небес и судящие Его слуг. И вот тут из тени ортодоксии выползало верование.

Что наступит время, когда эти ангелы спустятся на Мород и вознаградят праведных, преобразив их в нечто божественное и прекрасное. Время, которое постоянно приближалось – светоч надежды для изнуренных и угнетенных. Ведь Император существовал для людей, не только для великих владык в их дворцах. Император стремился к единению со всеми.

На стене часовни под родным многоквартирником Давиен было изваяние Императора, благосклонно взиравшего на верующих.  Его вырезали на протяжении поколений при помощи шахтерских инструментов, украденных на работе. Чтобы продемонстрировать, что Он дорожит всеми и каждым из них, скульпторы наделили его обилием рук. Чтобы продемонстрировать, что Ему ведомы лишения Морода, голову Императора изобразили такой же необычно продолговатой формы, какая встречалась у столь многих старших родственников Давиен  – Тетушек и Дядюшек, которых скрывали от глаз в глубинных помещениях и комнатах без окон. Вот это был ее Император. Когда она наконец-то увидела скучные образы в других часовнях, то была шокирована: невыразительная фигура на троне, почти безликая и до того стандартная из-за попытки художника подменить ею всех людей, что конечный результат выглядел отстраненным и нечеловеческим, будто робот. Как такое можно было сравнивать с ее собственным храмом – с радушием всех этих протянутых рук, с теплом этой столь широкой улыбки? Именно там они и познали свою веру: Давиен и ее брат Ньем.

Мысли о Ньеме подстегнули ее. Она запрыгнула в транспортный вагон и проехала по одноколейной линии половину пути до бедных районов, обрамлявших разлом на южной оконечности Аукторита, а затем, когда он замедлил ход у депо Факторума Нилгетум, соскочила и ринулась по улицам с круговертью взбудораженных людей. И опоздала, уже слишком опоздала. Впереди показались красные цвета скитариев – отделение в двадцать единиц, шедшее в авангарде. Они переходили от дома к дому со списком, взимая должное. Прибыла призывная группа. Два тяжелых фургона наполовину перегородили дорогу. Их кузова представляли собой просто клетки, уже заполненные на три четверти. В одной она увидела только детей: от малышей, вырванных из материнских рук, до ошарашенных, визжащих юнцов семи-восьми лет от роду. Призывники для имперских армий, которых переделают непосредственно в скитариев, заменив немощную плоть металлом, а волю – принудительным послушанием. Были и призывники более старшего возраста, мужчины и женщины на пороге зрелости, уже сутулые и покрытые шрамами от того, что с тобой делала жизнь на Мороде, которых согнали, чтобы бросить в мясорубку Астра Милитарум. Кровь, орошающая поля побед Империума, как гласило горькое изречение. По прошествии цикла, точно отслеживаемого по календарям техножрецов, но так и получившего точного места в изнурительном годе Морода, вновь наступал День Вознесения, и нищие районы города потрошили, чтобы выполнить норму.

Во втором фургоне находилось разношерстное собрание людей всех видов. Она увидела там кое-кого из Конгрегации, которым уже не могла помочь. Помимо них, там были и рабочие, покалеченные факториями, но не умершие: шахтеры, лишившиеся конечностей, дети, родившиеся с мутациями или уродствами из-за отравленных матерей. Те, кого сочли неподходящими для работы, ныне сочтенные неподходящими для жизни. Они отправлялись не сражаться в войнах Императора. Вместо этого им предстояло стать частью праздненств в День Вознесения.

Воздух разорвал пронзительный вопль женщины:

– Это мой единственный сын! Вы не можете его забирать! Вам нельзя!

Дело было в том, что, как и все остальное на Мороде, призывная группа действовала по строгим правилам. Им полагалось забирать излишки, в теории. Однако Давиен услышала усиленный голос альфы авангарда, сообщавший женщине, что за ней записано трое детей, и она может выделить одного на славное служение Омниссии.

– Они умерли! – завизжала та и даже принялась колотить его по нагруднику иссохшими кулаками. – Умерли на ваших фабриках! Вы не можете забрать моего единственного сына!

– Согласно записям, вы некорректно заполнили надлежащие уведомления о смерти, – произнес альфа и отвернулся, не обращая внимания на ее ярость, а его сопровождающие выволокли мужчину наружу. К этому моменту Давиен уже миновала толпу и бежала.

Она чуть было не стала одной из таких призывников: в былые годы, так давно, что едва смогла запомнить. Призывная группа пришла с набором, а на следующее утро исчезли товарищи по играм – тусклые лица, пропавшие из ее жизни. Чувство недостачи, будто от выпавшего зуба. И такие недостачи не являлись чем-то необычным. Жизнь на Мороде была опасна. Обвал или несчастный случай в промышленности могли уничтожить целое поколение. Выброс газа, сбой в машине, возможно новая жила с радиоактивной рудой, на разработку которой их перенаправят техножрецы: не просто случайная смерть, а взвешенная и просчитанная цена, сопровождающая желаемый результат. Население Морода было таким же ресурсом, как минералы в земле, и с него собирали урожай для вящей славы Омниссии. Однако утрата из-за призывной группы врезалась глубже. Молодые и годные, которых забирали, отправлялись нести службу в войнах Императора, не являвшегося той фигурой, что прославляли в их религиозных обрядах. Дети и малыши уходили, чтобы стать безликими киборгами – совсем как скитарии, прямо сейчас пожинавшие плоды с бедных районов. Давиен выросла в мире, размеченном этими недостачами. Довольно скоро стало казаться, будто остались только она и Ньем. А теперь Ньем болел, как болели столь многие из рабочих.

Болел, но делался сильнее. Не просто крепчал, как при выздоровлении, а крепчал. Доктор Теслинг ухаживал за Ньемом, изменяя его, чтобы тому хватило стойкости одолеть токсины и повреждения органов, которыми его одарила жизнь на Мороде. Однако процесс был завершен лишь частично, и Ньем не сумеет сбежать, когда постучится группа…

В одном из анклавов рабочие подняли открытый бунт, пытаясь не впустить призывную группу. В том месте Конгрегация не имела силы. Будь это иначе, они бы, наверное, не восстали. Не то чтобы Конгрегация проповедовала подчинение техножрецам, но кредо всегда состояло в том, чтобы дожидаться верного момента. Слыша безжалостный треск пушек скитариев и глядя, как на фоне вздымающегося пламени вышагивают на ногах-ходулях высокие птичьи фигуры Сидонийских Драгунов, она понимала, что мятежники ничего не добьются.

Если бы только Сакири преуспела. Со смертью генерала-фабрикатора иерархия Механикус могла сложиться. У полномасштабного восстания мог бы быть шанс. Но сейчас техножрецы были едины в своей цели. Они снимали жатву с народа Аукторита.

Ей нужно было добраться до Ньема, но впереди тоже слышались крики и скрежет огромных машин. Призывная группа распространялась по городу, словно чума.

Когда Ньем заболел, она отвела его к доктору Теслингу, как поступали все. Техножрецы не выделяли рабочим никаких лекарств, но Конгрегация хотя бы пыталась. Медицина Теслинга наполовину представляла собой изучение краденых книг, а наполовину – раскрытые знания, переданные от старейшин, однако он оказывал праведным весь уход, какой только мог. Его аккуратную фигуру в белом халате часто можно было увидеть на обходах в клинике. Давиен с Ньемом его особенно заботили. Он провел их обоих через несколько эпидемий, пронесшихся по плотно забитым многоквартирникам Южного Разлома, обрабатывал омертвевшие раны, а теперь трудился над Ньемом.

Доктор Теслинг говорил, что в Ньеме есть скрытая сила. «Органическое и неорганическое», – объяснял он в своей обычной жизнерадостной манере. – «Наши хозяева скажут вам, что неорганическое всегда предпочтительнее, но порой мы можем все развернуть. Порой ведь это плоть оказывается на высоте, ммм?».

И плоть Ньема менялась и преображалась, выглядя по-другому при каждом ее визите в клинику. В секретной лаборатории доктора Теслинга Ньем, пристегнутый к столу, чтобы он не смог навредить себе и другим, проходил трансформации. Он выживет, пообещал доктор Теслинг, но для переписи придется сообщить о его смерти. Он не сможет свободно выходить наружу при свете дня – до благословенного дня революции, в приближении которого уверяли всех старейшины.

И эта исполненная надежды мысль поддерживала ее всю дорогу до родного дома. Что однажды вскоре – при ее жизни, даже в скором будущем! – Конгрегация поведет забитый и угнетенный народ Морода в их собственный священный поход. Они хлыстами выгонят власть имущих из дворцов и разорвут на механические части. Ангелы Императора узрят их, в их вере и чистоте, и спустятся, дабы скрепить Благословенный Союз.

А потом показался их многоквартирник, и туда уже вламывались скитарии, которые вытаскивали наружу ее соседей и друзей. И еще один отряд зарывался вглубь: громадная голодная машина раздирала пласкрит, чтобы добраться до областей внизу, явить все зловещему солнцу Морода.  Она увидела, как металлические челюсти раскопали тесные комнатушки ее семьи и сородичей, а затем и более крупное помещение за ними. Они потоком хлынули в клинику доктора Теслинга, спеша попасть внутрь и топча койки с больными и ранеными .


3

Шахты все испускают из себя мутации, не так ли? Так выглядела оценка Бурзулема. Гаммат Трискеллиан был совсем не уверен, что дело в этом. Впрочем, Бурузлема на самом деле не интересовали процессы и сбои в организме, приводившие к мутации. Если часть несовершенна, значит отрежьте ее от целого – так звучало его кредо. Библиотека с плесневеющими текстами, литургии о человеческом теле, его применениях и функциях – с генералом-фабрикатором все пропадало впустую. Год за годом Трискеллиан выцарапывал и собирал ресурсы для горстки жрецов-генеторов, которые до сих пор удержались в администрации Бурзулема, стремясь проверить старинные знания и даже – кошмар из кошмаров – возможно, в чем-то их немного дополнить. «Переоткрыть», как об этом только и могло быть известно.

Однажды ему довелось прочесть небольшие фрагменты текста о создании Адептус Астартес, великолепных защитников Императора. Он пришел к единственному выводу: «Каких же заторможенных, жалких созданий мы бы создали, если бы тогда были так же слепы, как сейчас». В ту пору понимали науки об органике. То, что теперь делалось механически – все эти усовершенствованные органы и способности – когда-то во мгле времен должны были открыть ищущие умы. Каждый космический десантник являлся чудом биологической инженерии, но при этом Бурзулем отклонял как «необдуманно радикальную» любую просьбу Трискеллиана об изучении того, как части человеческого тела можно улучшать, а не просто заменять.

А он взял пробы у трехрукой убийцы, вырезав их из ее неподатливой плоти, пока она рычала и щелкала на него зубами. Испытал эти соскобы при помощи хрипящих дедукционных машин, которые подвергли их такому допросу, что одобрила бы и Инквизиция. Яды, облучение, физические повреждения – продавливание устойчивости за точку слома, поскольку единственным способом выяснить, насколько нечто прочное, является его разрушение.

И Трискеллиан обнаружил, что схема знакома. Ему уже доводилось наблюдать ее прежде, пусть и не в таких концентрациях. В тех случаях, когда он сумел выпросить живых подопытных для тестирования, у жителей Морода встречались штаммы, проявлявшие устойчивости и невосприимчивости, которые вызвали у него интерес. И, как и Бурзулем, тогда он подумал: «Мутация», но в отличие от своего начальника, Трискеллиан осмелился задуматься, как этой мутации можно найти применение.

К настоящему моменту, разумеется, подопытные у него закончились. Как уже отмечалось, единственный способ выяснить, насколько нечто прочное – разрушить это. Остались лишь его записи, огромные длинные свитки с расчетами, сквозь которые проходила тревожащая нить. В отдельных семьях Морода присутствовало что-то… отличное. Отличное от нормальных процессов человечества, однако устойчивое само по себе. Чрезвычайно долговременная и непреходящая «мутация».

В определенных текстах, находящихся под запретом и огражденных инквизиционными печатями, содержались комплексные тесты, которые можно было проводить над мутантами и уродами. Там была литания знаков и знамений, реакции на конкретные диагностические составы, секретный язык, записанный формой глаза, числом зубов, мелкой структурой кожи и суставов. И эти признаки указывали не просто на отклонения людей, а на нечто более мрачное. Однако те тексты, к которым у Трискеллиана имелся доступ, были до безумия неполными, а Бурзулема не интересовало расширение данной секции библиотеки Палатиума. «Нездорово», – пренебрежительно сказал он. – «Если у вас болит рука, Простейший, просто отсеките ее и приделайте новую. Не ковыряйтесь остальными пальцами в гное раны».

А сейчас это, разумеется, была больная тема. Его новая рука приживалась медленно. Трискеллиан достаточно хорошо знал себя, чтобы подозревать, что контролю над ней мешает его собственное отношение. Механическая конечность на мгновение запаздывала с реакцией, неуклюже орудуя трехпалой кистью – ныне слабой, ныне разрушительно сильной. С механическими глазами было проще свыкнуться, но тогда он стоически перенес операцию и дискомфорт, отчаянно стремясь вернуться в лабораторию.

И к тому же, пока он еще не ужился с искусственной конечностью, еще и этот вздор: День Вознесения.

Назначение главой призывной группы Аукторита являлось честью на бумаге и изнуряющей рутиной в реальности. Это отвлекало Трискеллиана от его обрядов, от изучения тех наук, где жрец мог бы по-настоящему познать волю Омнисии. Проводя целые дни в продираниях по городу вместе с фургонами-клетками, держа в руке переписной лист и колотя в каждую дверь, он чувствовал себя вымотанным. А по мере удаления от Палатиума вглубь бедных районов перепись стала бесполезна, и дело свелось к тому, чтобы просто проходить улицу за улицей и забирать всех вероятных субъектов. Каждые полчаса внутри нарастала жгучая красная боль в изувеченном плече, и приходилось регулировать приток обезболивающих составов, поступавших в измученное тело.

День Вознесения: высшая точка календаря Морода, если ты являлся послушным членом духовенства. На орбите находились корабли, готовые принять с планеты дань плотью и кровью, родными и близкими. При Бурзулеме эта практика стала поводом для праздника. Предстояли пост, умерщвление плоти и оттирка механизма. Предстояло пиршество, где жречество принесет в дар пламени те несовершенства, от которых оно желало себя очистить. Вроде людей. Казнь убийцы была лишь центральным элементом большой чистки. В подобных кострах мы закаляемся, – как и всегда, провозгласит Бурзулем. И так сгорает наша скверна.

Трискеллиан ненавидел это. Единственная истинная вера состояла в знании – таково было его кредо. Швыряние этих несчастных в огонь являлось растратой материала, который мог бы пойти на его же эксперименты по измерению прочности плоти. Каждый миг, что он находился здесь, на улицах, был отнятым у него мигом подлинного размышления и молитвы.

В ухе – еще одной аугметической замене – послышались голоса офицеров его скитариев. Они столкнулись с сопротивлением в следующем анклаве. Местные забаррикадировали улицы и сейчас заполонили восемь этажей окон и стен, вопя, размахивая флагами, кидая камни и паля из примитивного оружия. Это была одна из общин шахтеров, недавно пострадавшая от отказа насосов и неадекватных протоколов безопасности. Теперь они должны были потерять самых юных и сильных отпрысков из-за призыва, а самых слабых – из-за жертвоприношений, и не собирались с этим мириться.

Трискеллиан вздохнул. Мир как будто решил усложнить ему жизнь, в то время как он хотел всего лишь вернуться в лабораторию. Он пробежался по пассажам предписанного псалма против гражданского неповиновения, создавая уместный протокол для загрузки скитариям. Альфы отделений один за другим давали корректную ответную реакцию. Его слова перестраивали сами их разумы, делая их пригодными к войне в городских условиях. Заставляя не заботиться о том, что люди, на которых он их направлял, когда-то могли быть их собственной семьей. Они без жалости зачистят улицу, показав такой пример, что анклав прыгнет выше головы, лишь бы предложить группе своих лучших представителей.

Он никогда не рассматривал себя в качестве полевого командира, однако Бурзулем спустил бы с него шкуру за любые потери, поэтому Трискеллиан послал пару сервочерепов парить над свалкой, чтобы у него была возможность перенастраивать приоритеты скитариев. Местные нападали на них сугубо со строительным инструментом и грубой звериной агрессией, но в силу тесноты смогли приблизиться к скитариям, вступив в борьбу с кибернетической мощью солдат Адептус Механикус. Линия из стали и красной ткани держалась, в механическом ритме молотя прикладами оружия. Однако один или двое пали, а бунтовщиков было так много, что они чисто своей массой вынуждали строй отодвигаться назад.

От унизительности всего этого Трискеллиан зашипел сквозь зубы и быстро провел оценку имевшихся поблизости ресурсов. По его сигналу выступила пара драгунов. Он рассчитывал, что их высокие силуэты сломят дух толпы, но дела уже явно зашли слишком далеко. Настало время немного истощить трудовые резервы, чтобы преподать остальным полезный урок. Трискеллиан отдал драгунам распоряжение двигаться вперед и проследил, как те устремились по улице на своих длинных ногах, плечом к плечу, выставив копья. Позади них в поле зрения вышла третья высокая фигура – один из «Железных Иноходцев»-баллистариев, вооруженный двумя автопушками.

Вполне буквальный перебор. Он мимоходом подумал, не приказать ли орудийной платформе выждать на тот случай, если атака сидонийцев принесет победу, но остро сознавал, что теряет время. Новые рабочие всегда появятся, а вот время являлось как драгоценным, так и невосполнимым ресурсом. Огонь, сигнализировал он, и оператор выпустил поверх голов скитариев град снарядов, которые с грохотом врезались в арьергард толпы, раздирая плотно сбившиеся ряды. На какой-то момент в воздухе оказалось столько дымки из высвобожденного биоматериала, что у Бурзулема сделался бы припадок, и после этого дух бунтовщиков был удовлетворительным образом сокрушен. В сущности, равно как и многоквартирное строение, к которому их прижали. Стена оползала на дорогу, обнажая лабиринт маленьких каморок и комнат, каждая из которых служила домом семье. Множество обитателей находилось под камнями, но еще множество было окружено скитариями и ожидало, как ими распорядятся.

Трискеллиан загрузил ведущему альфе катехизис замещения, позволяя киборгу лучше оценить всех кандидатов. Детей и крепких в один фургон, сильно раненых, больных или покалеченных – в другой. Отрезать брак от полноценного, как сказал бы Бурзулем. А те, кто остался посередине, получат привилегию вернуться в свои шахты и мануфакторумы к вящему росту промышленности Адептус Механикус.

Сражение на дальнем конце улицы было уже практически закончено: осталось лишь несколько очагов сопротивления, и рабочих жестоко избавляли от их заблуждений. Трискеллиан задумчиво оглядел массу согнанных людей, а затем загрузил небольшое видоизменение нормального катехизиса, желая увидеть, станет ли альфа возражать или выдавать какие-либо ошибки. Однако офицер продолжил сортировку – теперь еще и с третьей категорией.

Тут была всего горстка тех, кто обладал характерными отклонениями, которые его интересовали. Раз я не могу находиться в моей лаборатории, решил Трискеллиан, значит возьму исследование с собой. Он бегло протестировал каждого из них, обнаружив, что большинство являлось всего лишь жертвами загрязненного воздуха и токсичных металлов, изуродованными при рождении или в ходе своих тяжелых жизней. Но вот одна… Для работы над убийцей Трискеллиан разработал собственный диагностический инструмент. Тот реагировал на присутствие определенных любопытных параметров, обычно не встречавшихся в человеческой крови. Это была инновация, и он понимал, что она совсем не надежна, но где еще испытать ее, как не в поле?

Один конкретный субъект: она серьезно пострадала при обвале, но он видел, что у нее и так был странный облик. Возле одной подмышки находилось вздутие, которое походило на злокачественное образование и могло являться обрубком зачаточной конечности. Ее череп был продолговатым. В руках она сжимала нить с бусинами и со всхлипываниями читала молитву: «Император, сохрани меня, Император подхвати меня многими твоими руками». Четки змеились сквозь ее пальцы, словно сегментированный червь.

– Откуда эта женщина? Она приписана к этому жилому анклаву? – требовательно спросил он у пленников. У него было иное мнение. Он чувствовал, что выслеживает кровную линию, а не просто случайную мутацию. Где же все ее родственники?

Кто-то вышел вперед – возможно, надеясь на лучшее обращение, или же испытывая отвращение к хныканью женщины или ее внешнему виду. Кто-то сообщил ему, в каком анклаве можно найти их.

У всех отделений призывной группы были точно проработанные путевые листы, серии подробных инструкций в нумерованных строках, будто программа для скитариев. Он не мог просто так на лету принять решение увести ядро своих сил в ином направлении во имя собственного низменного любопытства.

Или, вернее сказать, ему не следовало.

Материал биопсии, взятой им у убийцы, показал кое-какие чрезвычайно многообещающие результаты, будучи подвергнут всевозможным стрессогенным факторам. Подозрительно многообещающие, приходилось признать. Он реагировал на вещи, которые бы убили человека, так, словно ткань была рада вызову. И следовало бы – опять следовало бы – отпрянуть от этих отличий, выводивших результаты за рамки безопасного коридора человеческих отклонений. Вот только он увидел там инструментарий, для силы и выносливости. Такие возможности…

Мне необходимо провести расследование. Я лишь упражняю ум, которым меня благословил Омниссия. И он уже вписывал изменения, подправляя программу так, чтобы это отделение замедлило продвижение, то отделение свернуло прикрывать анклав, куда вот-вот собирался направиться Трискеллиан, пока он

Он загрузил данные по всем районам Южного Разлома, представляя, как армия скитариев одновременно сбавляет ход из-за поправок в списке их приоритетов. Повинуйтесь мне. И он знал, что хорошо умеет управляться с войсками. Бурзулему и его фаворитам так редко приходилось марать руки подобной полевой логистикой, и уже не в первый раз они перекладывали черную работу на «Простейшего» Трискеллиана. Это означало, что в кризисной ситуации он лучше них кодировал инструкции для скитариев.

– Адепт?

Ближайший альфа пристально смотрел на него – ну, по крайней мере, скопление линз и шлангов, из которых состояло лицо бойца, было повернуто в его сторону. По ту сторону от них уцелевшие фрагменты человеческого разума боролись с новыми указаниями, пытаясь совместить те с существующим планом. Однако скитарии не могли оспаривать распоряжения своих хозяев, так что Трискеллиан просто отправил подкрепление приказа, и альфа заторопился выполнять его.

И вот так просто – и готово. Трискеллиан превратит этот цирк в возможность заняться наукой. Он расширил протоколы призывной группы, чтобы создать третью категорию пленников: объекты для исследования.

А если совесть и колола его насчет выхода за пределы задачи, то ее заглушало десятилетнее возмущение, накопившееся внутри Гаммата Трискеллиана. Ведь он находился на самом острие скальпеля ордена генеторов – техножрецов, чьей областью являлось человеческое тело и способы его ремонта, сохранения и улучшения – но Бурзулему и его клике не было до этого никакого дела. Трискеллиан руководил вскрытием множества скитариев, павших от того, что их живое ядро не смогло поддерживать размеренно-поршневое неистовство протезов. Он знал, что секрет не в том, чтобы просто резать глубже. Если бы получилось укрепить плоть, не осталось бы никаких ограничений по искусственным дополнениям, которыми можно снабдить человеческое тело. Но ему снова и снова отказывали.

Мягкие науки, – изрекал Бурзулем. – Пачканье рук грязью.

А Аллоизия эхом отзывалась: «Негигиенично».

Если бы только это был не он. Трискеллиан вспомнил, как столько лет назад ждал новостей, кого же назначат генералом-фабрикатором, когда системы предыдущего обладателя этой должности в конце концов отказали. Шли сложные выборы и переговоры, а расчетные машины обжирались данными со всей планеты. Он, Гаммат Трискеллиан, являлся лидирующим кандидатом. Он был готов повести их мир в будущее, полное новых открытий и веры через эксперимент. Жизнь представлялась такой многообещающей.

Однако на пути к посту его обошел Бурзулем, которому отдали предпочтение коллеги и благоволили вычисления машин. И после этого много лет Трискеллиана с товарищами сокращали, обходили вниманием, высмеивали, ставили на унизительную и грязную работу. Растрачивали впустую.

Пребывая в этом рассерженном расположении духа, Трискеллиан вместе со своими войсками вошел в анклав, откуда, предположительно, появилась носительница отклонений. Заполненные фургоны-клетки отправились обратно в Палатиум, прибыли новые, пустые. Он был готов собрать любой урожай, какой ему даст этот район.

На первый взгляд, это место мало отличалось от тех многоквартирников, среди которых он уже проходил, разве что стены были еще целыми, а улицы – чистыми. Никто не пытался возводить баррикады или организовывать бесполезное сопротивление. Скитарии уже стучали в двери, и поначалу показалось, будто ему солгали, будто он согрешил, отступив от предписанного плана, но ничего не добился.  Проверили переписной лист, строка за строкой. Преподнесли квоту по детям, скудную, но в допустимых рамках. Здесь присутствовало крайне мало больных или слабых, кого можно было бы забрать в жертву. Подозрительно мало, сказал бы он.

В отчетах по району имелись данные. Эти нищие анклавы жестоко пострадали в прошлых поколениях. Предшествующие призывные группы истощили их, к тому же были несчастные случаи в шахтах, разлив купороса на близлежащем факторуме. Здесь попросту было немного людей. Возможно, всего лишь несчастливый район, который суеверные рабочие вечно считали родиной уродов и обездоленных. Трискеллиан чувствовал, что выходит из себя. Меня растранжиривают на этот шлак.

Спокойно. Изучи данные. Ведь это было все равно как пересчитывать бусины абака, или же выводить простые числа. База внимательной молитвы, направление мыслей по каналам и путям, подобающим техножрецу. Поэтому он пробежался по самой свежей порции метрик новых призывников, прокручивая в голове цифры.

И остановился.

Такие здоровые, все поголовно. Дюжие кандидаты в скитарии, или, возможно, прирожденная гордость какого-нибудь подразделения Гвардии. Никаких мутаций.

Мород не являлся здоровой планетой. Фоновые токсины в воздухе, пище и воде не способствовали крепости людей. Каждый вне удобств Палатиума был слегка болен. Но не эти. Их как будто специально выбрали ровно для этой задачи. И Трискеллиану следовало бы просто посчитать себя благословленным и переместиться в следующий район. Так бы поступил любой другой техножрец.

– Где остальные? – поинтересовался он.

Простой вопрос, на который ни у кого не нашлось ответа. А когда и скитарии, и местные одинаково тупо уставились на него, он велел:

– Зайти в здания. Поиск по комнатам.

Поскольку то, что он сейчас видел, в старых текстах именовалось «искаженной выборкой».

Когда скитарии вышибли двери и стали проталкиваться в квартиры, последовали некоторые протесты, но гамбит местных настолько хорошо создал впечатление смиренной покорности, что сейчас они были не в том положении, чтобы сопротивляться. Трискеллиан остался на улице вместе со своей личной охраной и фургонами, дожидаясь возможности взглянуть, что же может таиться под этими перевернутыми камнями.

На ближайших строениях он увидел граффити. Ничего странного: это был практически единственный способ самовыражения, имевшийся у обитателей Южного Разлома. И, в сущности, оно было почти до досадного ортодоксальным. Никакой порнографии, непристойностей или революции. Рисунок улыбающегося Императора с неправильными пропорциями, осыпавшего маленькими звездами множество мелких человечков, которые стояли, восторженно воздев вверх свои руки-веточки. Но чем дольше Трискеллиан смотрел на него, тем больше беспокойства оно вызывало. То, что ранее показалось всего лишь недостатком художественного таланта, начало все сильнее и сильнее походить на стиль, который он не вполне мог понять. Эта улыбка уж точно была слишком широкой, почти от уха до уха. А еще Императора изобразили с веером рук, словно чтобы орошать Его подданных еще большим количеством благословений. И некоторые из этих схематичных фигурок… да, у них было больше конечностей, чем это строго необходимо…

– Адепт. – Сигнал от альфы скитариев. – Доклад: мы обнаружили несоответствия с планом анклава, хранящимся в центральном архиве.

– Подробнее? – Трискеллиан стал проталкиваться вперед, подстраивая приемник, чтобы расслышать слова на фоне стенания терзаемого пласкрита и падающих камней. Повинуясь его мысли, сервочереп вплыл внутрь посмотреть.

– Несанкционированные раскопки под жилым строением, адепт. Вся данная зона может быть структурно небезопасна.

На мгновение он предположил, что это какая-то затерянная шахта рудника, но скитарии собрались вокруг люка, вделанного в пол. Отправленный вниз сервочереп выявил тесное до клаустрофобии помещение с несколькими низкими дверями, которые вели к другим таким же, а потом и еще к другим. Закутанные в лохмотья фигуры разбегались прочь от фонаря черепа, пряча глаза. Скитарии уже спустились туда, они хватали людей и волокли их, бледных и похожих на червей, на свет и свежий воздух. Прочие еще продолжали продвижение, заходя в комнату за комнатой, а масса барахтающихся, шаркающих жильцов удирала от них, словно паразиты. Глаз-передатчик черепа заметил признаки той примечательной разновидности мутаций. Наиболее ненормальные из них могли бы сойти за двоюродных братьев убийцы: ороговевшая и растрескавшаяся на суставах кожа отливала цветами кровоподтека, зубы были выдающимися и острыми, а глаза – янтарными или красными.

– Привести экскаватор, – распорядился Трискеллиан, ощущая, как внутри него туго натягивается нить возбуждения. Через считанные минуты машину притащили с соседнего участка сноса и, предпочтя не рисковать своими последователями при спуске во все более тесные и запутанные пространства внизу, он решил просто пойти самым прямым путем.

Экскаватор представлял собой могучее металлическое чудовище: громоздкое шасси «Голиаф», на передней части которого было установлено огромное множество камнедробильных зубьев. Он мог за час вырезать в сплошной скале новый забой. На червивый лабиринт в наполовину выеденной земле под многоквартирником ему требовались считанные секунды.

По мере продвижения экскаватора снизу послышались визг и вопли. Паникующие и встревоженные голоса едва походили на человеческие. Здание наверху пришло в движение, и внезапно половина его с чудовищным грохотом съехала в сторону и рухнула, наваливаясь на соседей и раскалывая их стены. Скитарии рассыпались, чтобы избежать обломков. Трискеллиан практически не заметил их. Он был поглощен тем, что показывал ему череп за крутящимися зубьями «Голиафа» – комнаты внутри комнат, скрытые от оранжевого солнца Морода на протяжении поколений, пока он не пробил в них шахтный разрез. Незарегистрированная толпа уродливых бледных людей, убегавших еще дальше вглубь земли, словно вытащенные из нор личинки. Перед отправкой вагона для жертв обратно во дворец тот будет заполнен целиком. А затем более крупное помещение, представившееся камерой яйцеклада какого-то ульевого ксеноса. Длинный зал, по края которого находились как будто бы трупы – нет, инвалиды.

– Альфа, очистить комнату от мобильных противников.

– Подтверждаю, адепт. – Скитарии принялись пинать и бить всех, способных двигаться, оттесняя их прочь, так что остались лишь те, кто тесными рядами лежал вдоль стены.

Они лежали на матрасах, утрамбованных настолько плотно, что на виду не осталось ни единого дюйма пола, и они были больны, а у некоторых имелись травмы, с которыми Трискеллиан весьма хорошо познакомился на фабриках и в кузницах. Зрение черепа зафиксировало, что к нескольким из них было подсоединено самодельное оборудование, питающее их жидкостями, отслеживающее жизненные показатели. Это было некое нищенское медицинское учреждение. Мысль застала Трискеллиана врасплох. Он и не думал, что обитатели этих жалких районов обладают инициативностью или познаниями для подобного.

А вот, мимоходом мелькнув на дальнем конце комнаты – мужчина в белом халате, практически пародия на врача, метнувшийся в какое-то помещение в глубине.

– Вытащить их всех наружу, – велел Трискеллиан.

– Зафиксирован конфликт приоритетов, – сообщил альфа, замешкавшись. Трискеллиан торопливо проверил логические маршруты своих приказов и ощутил укол волнения. Эти инвалиды – жертвы, или новые подопытные для его исследований? Судя по виду, они в равной мере попадали в обе категории.

– Пока что берите их только в качестве подношений.

Попозже он пройдется по камерам в поисках тех, кто подойдет под его критерии. Будучи не в силах просто остаться в стороне и на расстоянии, Трискеллиан уже сам направлялся вниз. Здесь присутствовало нечто странное, и он хотел провести расследование лично.

– Адепт. – Сигнал от одного из отрядов, находившихся на уровне улицы. – Местные скапливаются. Каковы ваши указания?

Трискеллиан отправил череп наружу. С наблюдательной позиции он увидел, что местные собираются в прилегающих анклавах. Их вдруг стало много, целые сотни. Скитарии идентифицировали примитивное огнестрельное оружие, промышленные инструменты, даже взрывчатку.

Трискеллиан стал пробиваться дальше, уже впереди всех. Следующую дверь он вышиб ногой сам, не обнаружив никаких следов мужчины в белом, только маленькую уединенную часовню, где еще горели горькие благовония. Он перенастраивал свои глаза, загружая программы, которые создал в спешке и ежеминутно менял, и наполовину уверившись, что медикэ ему привиделся – что эту мысль вызвала комната, заполненная пациентами.

Очередной сигнал снаружи. Там уже и впрямь была целая толпа, заполонившая дальний конец улицы. Приближалась какая-то тяжелая техника: землеройная машина или бур с рудников. Скитарии окапывались для настоящего боя, однако Трискеллиан не имел никакого желания лично увязать в подобном отвлекающем деле.

И вот – молекулярный анализ показал ему еще одну комнату за этой, куда попадали через сдвижную панель, которую он бы ни за что не увидел неусовершенствованным зрением. Через несколько мгновений его бойцы пробились насквозь.

И остановились в ожидании инструкций, поскольку протоколы такого не учитывали.

Трискеллиан не отводил глаз. Это была лаборатория. Да, лаборатория, оборудованная кем-то с доступом лишь к тем вещам, которые удавалось подобрать или украсть с промышленных выработок, но тем не менее лаборатория. Причем посвященная тому, что Бурзулем с пренебрежением поименовал бы «мягкими науками».

Человек в белом халате стоял у стола, исступленно работая над чем-то, лежавшим там. Трискеллиан протолкнулся вперед и увидел… зверя: таково было его первое неизбежное впечатление. Огромная фигура, раздутая от неконтролируемых излишков мускулатуры, и с кожей, местами затвердевшей почти до состояния панциря, содрогалась и напрягалась в путах. А медикэ лихорадочно…

Освобождал ее. Он отвязывал ее от стола. Трискеллиан отпрыгнул, и в этот же момент скитарии устремились вперед. Их приоритеты перенастраивались, реагируя на угрозу.

Тварь села. По любым традиционным меркам она выглядела отвратительно: каждая ее часть не соответствовала остальным по пропорциям, а лицо, будто кулак, сводило от ярости и муки. Она была десяти футов ростом, почти такой же ширины, и накренилась, чтобы опереться на костяшки одной распухшей руки.

Существо издало рев, оглушительный в замкнутом пространстве, а затем дернулось вперед, опрокинув троих скитариев и раздавив одного об стену. Трескучие заряды карабинов вонзились в прочную шкуру, обугливая и плавя плоть, но, похоже, только разъяряя тварь. Скитарии стреляли в нее, били и кололи штыками, а она практически не замедлялась. Она двигалась неуклюже и, видимо, не идеально управлялась со своим колоссальным телом, иначе могла бы перебить множество из них.

И это была мерзость. Разумеется, была, однако какая-то часть Трискеллиана проследила, как существо вздрогнуло от выстрела карабина, но его плоть тут же срослась и зажила, и подумала: «Какие регенеративные свойства!»

Тварь снесла еще одного скитария. В голове у Трискеллиана мельком вспыхнули сообщения об ошибках, а потом искра жизни угасла. Неважно. Для такой службы солдаты техножрецов и создавались. Трискеллиан, уже собиравшийся покинуть комнату до конца схватки, вдруг передумал, соотнося в уме весомость риска и исследования. Он проскочил мимо ревевшего и пошатывавшегося зверя, и в его механической руке оказалось горло медикэ, а к виску мужчины прижался пистолет.

– Успокой это, – сурово велел он.

– Прошу… – произнес медикэ. Трискеллиан с отвращением увидел у него на глазах слезы от зрелища расстрела и избиения его монстра.

– Успокой это, и я его пощажу, – приказал Трискеллиан, сам не зная точно, говорит он правду, или нет.

Всхлипнув, мужчина в белом халате сделал судорожный жест в направлении одного из подносов с бессистемно лежащими приспособлениями и медицинскими инструментами. Трискеллиан отпустил его, однако отслеживал пистолетом каждое движение.

– Ньем! – окликнул человек, и монстр услышал его. Голос медикэ мгновенно пробился через всю эту ярость. Трискеллиан отозвал скитариев, пристально наблюдая.

– Сюда, Ньем. Иди сюда, ну же. Вот так, славный мальчик.

Голос мужчины жалко подрагивал, но чудовище вразвалку приблизилось и послушно присело перед ним. Человек быстрым движением отыскал на теле твари точку, куда вошла бы игла, и вколол туда нечто такое, от чего ее фигура обмякла, превратившись в груду разнородной, дремлющей плоти.

Мне следует сжечь это, подумал Трискеллиан. Тут творилось что-то нечистое, что-то вне догматов писаной науки. И, основываясь на предшествующих изысканиях, он был склонен полагать, что знает, чем это может являться. Сжечь дотла, полностью. Уничтожить анклав, район. Отсечь больную плоть.

Вместо этого он обнаружил, что говорит следующее:

– Запереть существо. А ты подойди сюда.

Медик, поеживаясь, приблизился к нему – пресмыкающаяся мелочь в тени скитариев. Трискеллиан строго воззрился на него, наслаждаясь ужасом человека.

– Имя, рабочий.

– Теслинг, адепт, – прошептал мужчина. – Они называют меня доктором Теслингом. Я помогаю здесь.

– Помогаешь? – Трискеллиан указал на чудовищную тварь. – Чем эта мерзость помогает?

– Он был болен, адепт, – захныкал Теслинг. – Но теперь он сильный. Достаточно сильный, чтобы работать. Достаточно сильный, чтобы выжить. Выжить где угодно, адепт.

Сжечь их всех. Однако разум Трискеллиан заполоняли его собственные исследования: сводящие с ума разрывы между ожиданиями и результатами.

– Забрать все, – распорядился он. – Загрузите их в фургон с подношениями и готовьте всех к переходу в следующий район.

Увидев, что у него их доктор, толпа снаружи устремилась вперед. Скитарии начали стрелять, сжигая самых дерзких. Трискеллиан вызвал нескольких драгунов в усиление. Он отметил, как быстро они собрались, как многих созвали за столь короткое время. Его скитарии уже переходили на подготовленные им протоколы боевых действий против гражданских.

Он отправил приказ отходить и перемещаться в следующий район, переписывая очередность приоритетов скитариев, пока те просто не собрались и не отступили, оставив разозленную толпу безоговорочно властвовать над своей родной территорией. Никаких вопросов, никто не доносит на него Бурзулему за спиной. Он сделал себя ключевым узлом их иерархии, непосредственно голосом Императора в их представлении. Я все это сожгу, заверил он себя. Потом. Всегда остается «потом».

Назад он ехал на крыше фургона с подношениями. Рядом сгорбился затолкнутый несчастный доктор, у которого остался кровоподтек от удара одного из скитариев. Трискеллиану не терпелось изучить содержимое головы этого человека.


4

– Они уходят!

Давиен протолкнулась мимо скопления уцелевших, выискивая кого-нибудь, обладающего властью. В Конгрегации творилась сумятица: только что забрали большую группу праведных, которая уже скрывалась из виду в тех двух громадных клетках, и вместе с ними был Ньем, ее брат. Ну, или то, что из него сделал доктор Теслинг.

– Пожалуйста! – Она слышала треск и гудение оружия скитариев, которое прокалывало нарыв толпы снаружи, пока тот не лопнул самостоятельно – Мы можем их перехватить!

Сквозь разбитые двери и пустые комнаты были видны дальние помещения, где жили Тетушки и Дядюшки. По крайней мере, призывная группа продвинулась не так далеко, как могла бы. У них в клетках было ограниченное количество мест. Они не добрались до Тетушек и Дядюшек, а тем более до Бабушек и Дедушек – старейших поколений Конгрегации, ожидавших обещанной поры, когда они смогут подняться и доказать свою ценность Императору.

И вот теперь, как представлялось Давиен, это время пришло, и никто ничего не делал.

Из одной из сумрачных внутренних комнат, углубленных в основание города еще на уровень, высунулась сутулая фигурка. Многие из Тетушек и Дядюшек были так благословлены Императором, что их бы никогда не спутали с обычным человеком, но магус Кларесс вполне могла бы быть просто усталой старухой. Старухой на Мороде, то есть точно старше сорока. Ее восковая синевато-бледная кожа обвисала морщинами, глаза были желтыми, а вверх по лбу и на заднюю часть лысого скальпа уходили кожистые гребни. Разрушительное воздействие времени поглотило следы божественного, однако на плечах женщины, моргавшей на тусклом свету, все еще лежало святое бремя власти.

– Магус! – Давиен не знала точно, откуда бралась эта дерзкая храбрость, позволявшая ей стоять перед столь возвышенной персоной и просто орать. – Они вломились в клинику. Они забрали доктора Теслинга! Они забрали Ньема! И мы можем их остановить. Зовите Конгрегацию к оружию. Там снаружи уже толпа!

Встретившись с пристальным взглядом престарелой женщины, она добавила:

– Каждый район будет сражаться, если мы укажем им путь! У всех отняли сыновей и дочерей в группу, или отняли больных и раненых на подношения! Город будто разлитое масло, ждущее искры, магус!

Напирая на авторитет магуса, Давиен уже не в первый раз ощутила в своем разуме какую-то тягу, досадуя, что она не в силах сдвинуть мир самостоятельно. Нам обещали будущее! Почему вы его нам не даете?

– Сакири потерпела неудачу, – прошептала магус Кларесс. Как раз эти известия и пришла ей доставить Давиен, но само собой, будь Бурзулем мертв, техножрецы не заявились бы сюда так нагло со своей призывной группой. – Время не пришло, – проговорила магус. Старуха оглядела лица вокруг, словно выискивая недостающих. Возможно тех, кого забрали; возможно, современников, умерших поколением ранее. – Я надеялась… Но нет. Мы не можем восстать до нужного момента. Время не пришло.

И с этими словами Давиен прожила всю свою жизнь. Каждую несправедливость, спущенную сверху; каждый несчастный случай, вызванный обходом правил из-за стремления Механикус к ресурсам и результатам; каждый раз, когда смотрители повышали нормы и урезали пайки.  «Мы должны что-то делать!» – всегда выкрикивал кто-нибудь, и иссохшая голова магуса покачивалась, говоря: «Время не пришло». Когда Давиен была моложе, это казалось мудростью, долгосрочным планированием мастерского игрока. Теперь же она пережила ошеломляющий миг утраты иллюзий. Напуганная старуха. Вот и все, кем она является? Магус боялась благословенной поры восстания? Предпочитала провести оставшиеся годы, купаясь в зареве недосягаемого будущего, а не рискнуть и действовать?

– Время пришло! – сказала Давиен. Она намеревалась прокричать это, но перед лицом всех бед ее голос упал до хрипа. – Прошу… Мой брат…

Сморщенные губы Кларесс скривились, и она протянула свои тонкие руки-палки, чтобы обнять Давиен.

– Время не пришло, – повторила она. – Я слушаю, дитя. Каждую ночь я слушаю, как поют ангелы Императора. Они ближе, я знаю. Они слышат наши гимны, и им ведомо, что мы праведны, но время еще не пришло, пока что. Нам необходимо скрываться, пока не настанет тот день. И если это значит приносить своих в жертву кострам техножрецов, значит так оно и должно быть. Конгрегация должна выжить, чтобы передать истину очередному поколению.

– Но магус…

– Я знаю, тебе тяжело ждать. Терпение приходит с годами, и столь немногим из нас может достаться что-либо из этого. Мне жаль, дитя мое. Жаль твоего брата. Жаль всех нас. Нас подвергают испытанию, и мы должны выдержать.

Повсюду вокруг из самых глубоких закоулков многоквартирника, из нижних стоков и потайных подвалов появлялись Тетушки и Дедушки. К руке Давиен прикоснулись кисти с острыми ногтями, на плечо легли крючковатые когти, пытавшиеся передать солидарность, которая выгорала в огне ее собственной злости.

– Вы бы сказали это Сакири? – вопросила она.

– Будь она тут, – прошептала Кларесс. – Дитя, я поведаю тебе самую горькую правду. Сегодня мог настать тот день. Мы были готовы. Город был готов. Призывная группа могла стать тем моментом, когда мы научили бы весь Мород, что Многорукий Император сулит своим детям. Убей Сакири генерала-фабрикатора, это могло бы стать пламенем, что озарит город. Но она потерпела неудачу и потеряна для нас. И потому время не пришло и не придет. – По телу старухи пробежала дрожь вздоха. – Я не доживу и не увижу этого.

– Но магус… – Давиен услышала, как ее голос дрожит. – Мы поднялись. Мы отогнали их. Может, Сакири и мертва, но…

– Она не справилась. Ее схватили. Великий Надсмотрщик Бурзулем все еще жив, и Сакири погребена под его дворцом. Ее сожгут вместе с остальными, на их большом пиру. Мне жаль, дитя. Я так долго ждала, когда же настанет наш час. Я думала…

Но Давиен уже вырывалась из ее хрупких объятий.

– Нет, – произнесла она, сама не зная, откуда в ней взялась смелость отвечать магусу таким образом. – Я пойду в Палатиум. Я отыщу Сакири. Я освобожу ее. Я… сама убью генерала-фабрикатора, если придется.

И побежала. При каждом шаге она ждала дребезжащего голоса, зовущего ее назад – приказа, которому она не смогла бы не повиноваться. Как-никак, она была одной из Конгрегации. Существовала нить, связывавшая ее со старейшинами, и потяни те за нее достаточно сильно, она бы вернулась к ним со всей кроткой покорностью. Однако рывка так и не произошло. Печальные глаза Кларесс и прочих старейшин – человеческие глаза, нечеловеческие глаза – просто наблюдали за ее уходом. Они были слишком сломлены и разбиты даже для зова.


Попасть в Палатиум Людициум было легко. В  кожу Давиен были впечатаны электротатуировки и ноосферические ауры – подделки и копии, которые скрупулезно наколол на теле доктор Теслинг. Сервиторы у дверей Палатиума просто проанализировали коды, а затем пропустили ее: всего лишь еще одну шестеренку в их грандиозной машине. В преддверии Дня Вознесения между Людициумом и городом Аукторит происходило множество передвижений.

Разумеется, проникнуть внутрь было только половиной дела. Она приблизительно знала, где техножрецы держат пленников, однако те крылья дворца не являлись местами, где ожидали бы появления низового служащего вроде нее. Это были не совсем специально построенные камеры, а испытательные помещения, переданные под временное хранение живых тел. Властители из Адептус Механикус заходили туда, чтобы выбрать подопытных для своих экспериментов, протестировать вот это улучшение, или вон то оружие. Никто не задерживался здесь надолго. Если их не уничтожало непосредственно испытание, то сжигали позднее.

Давиен была служащим в Людициуме уже два года. Техножрецы проверили ее сообразительность и инициативность, а она очень хорошо умела отвечать им их же догматами, будто попугай. В ее жилах текла божественная кровь. Она выглядела таким же человеком, как любой обитатель Морода, однако ее разум не был притуплен токсинами и болезням и, одолевавшими большую часть населения. Ничего удивительного, что она оказалась одной из тех немногих, кому давали место в Палатиуме.

По пути через дворец ее постоянно тормозила бюрократия. Каждый из младших техножрецов был игрушкой своих начальников, а это означало, что они при любой возможности пускали свою толику власти в ход, словно бич. Вот и еще один – нескладный юноша с покрасневшей и воспаленной кожей около недавно имплантированных кабелей под ухом.

– Ты, служащая! Покажись. – Его голос был высоким и гнусавым. – Мне нужно, чтобы ты доставила важное послание.

Она знала, что у него нет ничего подобного, и он лишь состряпает какой-нибудь бессмысленный код для передачи другому столь же несущественному аколиту, просто чтобы ощутить себя частью огромного механизма Людициума. Стоило это позволить, как он и ему подобные сжирали весь ее день бестолковым мотанием туда-сюда.

– Адепт. – Давиен поклонилась с достаточной смиренностью, но ее кисти в рукавах нажимали на вживленные в предплечья электротатуировки, болезненно тыча ногтями сюда и вот сюда, пока она не переконфигурировала призрачные коды, говорившие из ее тела со всем Палатиумом. – Простите меня, но я нахожусь в распоряжении Герметика Абарандона. Пожалуйста, направьте ваш запрос свободному служителю.

Имя Абарандона служило хорошим заклятием: он был старше как по статусу, так и по возрасту, и редко появлялся за пределами своих покоев, где ему могли бы задать вопросы.

Но даже так от юнца было нелегко отделаться. Она чувствовала, как он ковыряется в ограничениях ее электротатуировок, отчаянно желая ощутить себя главнее хоть кого-то.

– Мое послание имеет исключительную неотложность, во имя действующих подпрограмм Омниссии, – пронзительно настаивал он.

– Простите меня, но я связана главенствующими приоритетами экономичности и не могу заниматься какими-либо дополнительными задачами до выполнения текущих требований.

Она знала все правильные пароли с отзывами, ссылки и цитаты из священных текстов. Кларесс и Тетушки подробно наставляли ее в этом полузнакомом веровании, которое казалось извращенным отголоском учения Конгрегации. И таким мрачным. В литании техножрецов повсюду упоминались шестеренки в машине, привилегия служить мелкой деталью, пока тебя не сотрут и не заменят. Конгрегация проповедовала оптимизм. Давиен провела всю свою жизнь в надежде, что увидит день, когда Император благословит ее мир своими ангелами, которые звездами снизойдут с небес, дабы принести обещанное Единение их божественной плоти со смертными праведниками.

Довольно скоро она вывернулась от допросчика и нашла то, что искала. Дыру в стене, где проводились ремонтные работы.

В Люцидиуме было множество стен, и когда-то в тумане времен они сдвигались и перемещались по прихоти техножрецов – все здание представляло собой колоссальную головоломку из скользящих блоков. Механизмы настолько заржавели от пресловутого тумана, что теперь ни один из них уже не двигался, однако в стенах все еще было полно старинной машинерии, проходов и силовых линий. Каждая из них являлась миниатюрным пустотелым лабиринтом. А Давиен была маленькой, легкой, и провела детство, пролезая внутрь извилистых мест и обратно.

Она вошла в стены, протискиваясь и продираясь сквозь мозаику пересекающихся зазоров внутри, карабкаясь вверх и вниз по каналам, спрыгивая мимо остановленных лопастей огромных вентиляторов и приземляясь в холодных чревах потухших печей. У нее в голове были план Палатиума и расположение тех камер для закрытых испытаний. Словно червяк, она рыла себе туннель в структуре Людициума, пока со скрипом не отворился последний люк, и внизу не стало видно помещение, уставленное громадными стеклянными колпаками. Это и были камеры, которые адепты использовали для своих экспериментов – высотой в тринадцать футов, из прозрачного бронестекла, обладавшего прочностью пластали, если не разрушать его точно необходимыми частотами. Те, кого содержали внутри, могли находиться там неопределенно долго, или же сам контейнер мог превратиться в смертоносную ячейку для испытания любого газа и оружия, которые хотелось применить техножрецам.

Внизу двигались скитарии, и она замерла, наблюдая, как киборги в красных накидках волокут по мостику очередную вереницу скованных узников и сбрасывают тех в сосуд без особой заботы об их приземлении. Многих пленных приходилось буквально тащить: они были слишком слабы или больны, чтобы идти самостоятельно. Некоторые выглядели так, будто после поимки группой уже успели умереть. Это были не призывники, которым суждено сражаться в войнах Империума. Это были подношения, чьей агонии предстояло послужить изюминкой великого праздненства техножрецов. От этой мысли Давиен оскалила зубы. Доктрина была ей вполне знакома. Адептус Механикус утверждали, что их работа стремится к совершенству. Они проповедовали веру в кузницу и факторум, где вещи переделываются и испытываются. И когда испытание выявляло изъяны, они полагали актом веры отправить сломанное и непрочное на переплавку. Давиен хорошо знала: взгляни они на большую часть Конгрегации, мигом сожгли бы тех. Жестокие, они жестокие.

Когда скитарии прошли, Давиен позволила себе слезть на мостик и поползла по нему, поочередно всматриваясь в каждую емкость. Она увидела там некоторых из Конгрегации: один колпак был заполнен избитыми безучастными людьми из ее же анклава, и еще россыпь находилась в других камерах. У нее чесались руки попробовать спасти их, однако она никак не смогла бы незаметно вывести их из дворца. Вот Сакири… Сакири была героем. Она снова и снова наносила удары техножрецам. Она была быстрой, сильной и благословленной. Наверняка Давиен могла бы освободить ее, привести обратно к Кларесс, и магус вновь улыбнется ей, и будет надежда.

В самом дальнем колпаке она увидела Сакири, в одиночестве. С ней обошлись немилосердно.

Ее пригвоздили к раме, растянув все пять конечностей, а вокруг располагалось множество приборов. В плоть, в более мягкую кожу между сочленений, были всажены трубки. Ей удалили один глаз, а также несколько зубов и ногтей. Из одежды оставили лишь то, чего требовало ханжество техножрецов, то есть ее тело, отмеченное божественным прикосновением, было целиком выставлено напоказ. Давиен она представлялась прекрасной: существом, в котором сильна небесная кровь. Длинный изгиб ее черепа, отполированные гребни ее бронированной кожи, серповидные когти на ее третьей руке – все это говорило о любви Многорукого Императора к Его избранникам. Для техножрецов же это являлось лишь неким несовершенством, которое надлежит предать огню.

И хотя она и была заперта, ее опасность не сбрасывали со счетов. Вокруг камеры стояла целая дюжина скитариев, смотревших вовне, словно Сакири вызывала у них отвращение. Давиен присела над ними, пытаясь придумать какой-нибудь отвлекающий маневр, который она могла бы организовать, чтобы выманить их подальше. Ее разум заполняли безумные мысли: освободить Сакири, которая каким-то образом снова превратится из этого истерзанного создания в праведного мстителя, пронесется через весь Палатиум, размахивая с балконов знаменем Многорукого Императора… Она едва не прозевала шаги по мостику и ощутила вибрацию руками и коленями как раз вовремя, чтобы юркнуть обратно в нишу внутри стены.

Это был техножрец. Устройства на его рясе указывали на высокую должность в ордене генеторов. Значит, парадокс: человек, который должен был бы обладать властью, но конкретно его ремесло на Мороде не одобрялось. А еще знакомый: это явно он руководил нападением на клинику Теслинга. И вдобавок один.

Он уставился на Сакири – почти как Давиен до этого – а потом подошел к блоку рычагов и стал перекидывать их в сложной последовательности, пока сверху не спустился подвес, а крышка колпака с Сакири не открылась, издав стон. Скитарии внизу не отреагировали на этот шум, что могло означать лишь одно:  он переслал им беззвучное указание для такого эффекта. Давиен подалась поближе.

Генетор был странным, худощавым мужчиной, глаза которого представляли собой просто синие хрустальные линзы с латунной окантовкой, вставленные в воспаленную кожу на лбу. Одна из его конечностей состояла из металлических костей и кабелей искусственных мускулов – ничего необычного для техножреца, вот только казалось, что он обращается с ней неуклюже, возясь стальной кистью с управлением подъемником. Давиен увидела, что поперек его груди висела перевязь с пустыми емкостями, гремевшими друг о друга и попадавшимися под руку. Затем он встал на подвес, и его спустили в сосуд, что сопровождалось шипением пара, в котором на миг скрылось все.

Когда воздух прояснился, техножрец висел над Сакири, не рискуя оказываться в пределах ее досягаемости, пусть даже все три руки были зафиксированы, как у объекта препарирования.

– Объект Правосудия 11 289 221, – нараспев произнес жрец. – Наша машина-арбитес соотнесла твои особенности с текущими досье. С твоей личностью связано пятнадцать открытых дел. Желаешь, чтобы я перечислил их?

Его голос напоминал что-то старое, мертвое. Большинство жрецов не имело привычки к праздным беседам.

Продолговатая голова Сакири шевельнулась, и она подняла на него яростный взгляд.

– Если они об убийстве подобных тебе, то я признаюсь во всех. Смерть угнетателям. Смерть Пустым Людям!

Ее голос звучал слабо, однако непокорство в нем взбудоражило Давиен: сородич обращался к сородичу. Она поймала себя на том, что тоже беззвучно произносит эти слова. 

Техножрец издал смешок, похожий на звук сломанных шестеренок, и подвес рывком спустил его еще на ярд ниже. Он со странной вороватостью оглянулся на скитариев, а когда заговорил, его интонация была необычно тихой.

– Я знаю, что ты такое.

– Ты ничего не знаешь, Надсмотрщик. Близится твое время.

– Чрезвычайно характерная кровная линия, распределенная по анклавам Южного Разлома. Несанкционированные изображения Омниссианского Императора, при виде которых Инквизиция заспешит нанести твоим родственникам визит в тот же момент, как я передам изображения. Тенденция к мутациям, которые, будучи рассмотрены в совокупности, выглядят слишком единообразно, чтобы являться всего лишь результатами случайного тератогенеза[2]. – Снова этот надтреснутый смешок. – Ты нечто большее, нежели просто убийца.

Да, она наш защитник, подумала Давиен. Сакири год убивала надзирателей, сборщиков налогов и скитариев, готовясь к нападению на Бурзулема.

– Я – правосудие, грядущее из-под твоих сапог, поработитель, – прошипела Сакири.

– Ты – оскверненный гибрид человека и ксеноса, – бросил жрец. – Не считай, будто твоя риторика одурачит меня. Я имею доступ к знаниям, которых ты не можешь вообразить. Я скормил тебя зубам наших машин, и результаты сообщили мне все о том, кто ты такая, и о породившей тебя мерзости. Но я перехватил тебя слишком быстро, не так ли? Позволь угадать, предполагалось, что со смерти генерала-фабрикатора все и начнется.

– Ты ничего не знаешь, – повторила Сакири. Однако ее непокорство отступило. Его место заняло не отчаяние, а заинтересованное веселье, хоть она и была подвешена на штырях и крючьях. – Придет день, когда небо озарят бессчетные потомки Императора, Надсмотрщик. Мы сольемся с ними в Благословенном Единении, и ни один человек не будет владеть другим или принуждать его к труду.

– Что ж, этот день не сегодня, и ты его так и не увидишь. Тебя замучают в День Вознесения, а Бурзулем и его друзья погреют руки у костра с твоими несговорчивыми сородичами. – Ожесточенность в его голосе изменилась. Давиен чувствовала, что в данный момент он раздражен не из-за Сакири. – Но ты все еще можешь мне помочь, тварь.

– Я тебя придушу, – зашипела в ответ Сакири. Он находился уже очень близко, и она выгнула шею вперед, широко раскрыв челюсти и пытаясь всадить зубы в какую-нибудь часть его тела.

– Ты уже помогла. – Как же жутко дребезжал и прерывался этот смех. – Я проанализировал твою плоть, тварь. Это привело меня к твоей родне в городе. Я собрал там большой урожай, пусть никто из них и не изменен так же чудесно, как ты. Я узнал секрет того, что вы такое, и вскоре подвергну вашу мелкую заразу надлежащему изучению. Для этого… – И его механическая рука рванулась вперед, а из суставов вдруг выдвинулась спираль иголок. Он воткнул их в цель безыскусным движением, практически ударив Сакири в грудь. Давиен увидела, что емкости у него на перевязи неравномерно наполняются: в каждую поступал шланг от отдельной иглы.

– Вас заставят служить, – мягко произнес техножрец. В его голосе уже по большей части не осталось ненависти. Он казался практически ласковым. – Вы всего лишь компоненты огромной машины. Неверно стоящие компоненты, однако порой дефект детали или незапланированная связь являются счастливой случайностью. Во вселенной нет более могучей силы, чем изобретательность человечества, перед которой склонятся все вещи. – Он уже тихо бормотал себе под нос, так что Давиен пришлось наклониться вперед, чтобы уловить слова, эхом доносившиеся из горловины сосуда. – Устрашила бы эта зараза ксеносов те умы, что сотворили Адептус Астартес и спроектировали Золотой Трон? Нет, она будет разобрана и понята, и если она содержит в себе благие качества, то и они тоже послужат предназначению человечества. Послужат, лишенные своего скверного наследия.

А затем подвес внезапно опять пришел в движение. Давиен шмыгнула назад, а техножреца подняли из сосуда, и люк снова закрылся.

Какое-то время он постоял так близко, что его можно было коснуться – не подозревая присутствия каких-либо зрителей и позволив оставшейся плоти на лице провиснуть морщинами неуверенности и тревоги. Он потрогал пальцами склянки с украденной кровью, и Давиен увидела, как его губы расползлись, обнажив зубы в оскале. А потом он зашагал прочь, что-то бормоча про себя.

Ей следовало бы задержаться и побороться с рычагами управления в попытке повторить за ним отпирание люка, вот только скитарии внизу вдруг снова обрели бдительность: навязанная им дрема закончилась. Однако ей стало любопытно. Почему этот высокопоставленный техножрец крался за спинами коллег? Кроме того, это ведь он забрал Ньема с доктором Теслингом, а тех не было в здешних камерах-колпаках. Он уже предал их огню?

Бросив на Сакири мучительный взгляд, Давиен на цыпочках поспешила за техножрецом. Она вернется, беззвучно пообещала она. Но ей требовалось выяснить, что случилось с ее братом.


Она проследовала за жрецом по нижним уровням Палатиума, лишенным окон, темным и населенным исключительно сервиторами и чернорабочими служителями вроде нее. Перед ним двери открывались по праву, ей же приходилось останавливаться у каждого проема и перенастраивать фантомные полномочия, которыми ее наделяли электротатуировки, убеждая старинные механизмы, что она – кто-то, кому разрешен проход за их границу. До тех пор, пока жрец в конце концов не добрался до двери в покои, предназначенные сугубо для адептов: какую-то частную лабораторию или часовню. Вместо того, чтобы шагнуть внутрь, он сделал паузу и поработал над материальным кодовым замком, сделанным из сцепленных бронзовых сегментов. Против столь примитивной механики ее призрачное воздействие бы не сработало. Он запрется.

У нее был единственный шанс пройти за ним. Она перескочила ровно ему за спину. Пока металлическая рука техножреца скользила и боролась с логическими шифрами двери, Давиен стояла так близко, что могла бы пырнуть его ножом. Когда он вошел внутрь, она была бесшумным духом прямо в его тени.

Воздух за дверью дрожал от шума машин, словно она вдруг снова оказалась на заводах. После столь долгого времени, проведенного в тусклых и тесных коридорах, это помещение, высеченное между колонн воздухоперерабатывающих и очистительных насосов, казалось громадным. Половина старинных систем была неподвижна и мертва, но остальные издали непрерывный гул, от которого у нее дрожала каждая кость. Должно быть, техножрецы способны отключаться от этого, предположила она, иначе как что-либо делать?

Среди колонн Давиен увидела одну из камер-колпаков, перенесенную сюда при помощи неведомо каких вывертов. Внутри на корточках сидела гигантская фигура, которую едва можно было увязать с человеком – руки со сросшимися воедино пальцами, рудиментарная конечность, конвульсивно дергающаяся в попытке высвободиться из ребер, откуда выросла. Она заметила широкую голову с парой желтых глаз, а рядом с ними еще один голубой человеческий, словно некий делительный процесс пытался рассечь создание надвое сверху донизу. А также хвост: теперь у него был хвост, гребнистый и оканчивавшийся костяным клинком. Каждая линия, выступ и чешуйка, которые могли бы показаться чудовищными кому-нибудь другому, находили у Давиен отклик. Он вылуплялся из своей человечности, становясь чем-то более совершенным. Сама его плоть жаждала вырваться из грубой клетки антропоидного тела, взорваться, перейдя к ангельской безупречности. Сердце Давиен подступило к горлу.

Она подбежала к емкости, ища управление, рычаги, что угодно, чтобы открыть темницу и вынуть его оттуда. Он был монструозен. Он был ее братом, Ньемом.

Он узнал ее. Качнулся к прозрачной стене своей тюрьмы, скребясь изнутри одной рукой с ороговевшими ногтями. Давиен приложила к стеклу собственную кисть, и он повторил ее жест, так что она оказалась в его тени. Она почувствовала неожиданный укол… почти что ревности. Из-за того, что это он заболел, что это он получил такое божественное благословение от рук доктора Теслинга. Пусть из-за этого он и оказался пленником здесь, и пусть его взгляд и был полон немой муки.

А еще предостережения. Возможно, он даже заговорил, позвал ее по имени, крикнул ей бежать. Однако колпак изолировал Давиен от его слов, а затем ее плечо уже клещами сжимала металлическая рука техножреца.

– Что у нас тут? – прошипел техножрец, разворачивая ее лицом к себе. – Один из шпионов Бурзулема, так ведь, или же?.. – Он анализировал стоявшую перед ним девушку, и она увидела, как диафрагменные заслонки его линз сузились. – Или же и впрямь нечто иное?

Давиен вдруг кольнула боль: одна из его иголок вошла в ее тело.

– С кровью правда выйдет наружу. А ты до тех пор не выйдешь никуда.


5

Гаммат Трискеллиан рассматривал свою жизнь как машину. Среди Адептус Механикус столь изощренное сравнение не являлось чем-то необычным. В его взаимоотношениях с миром присутствовали приятная ритмичность и заведенный порядок. У него был близкий круг из ордена генеторов, с которыми он совершал обряды. Была своя доля регулярных проверок и служебных процедур в Палатиуме, состоявших не столько в ремонте, сколько в ритуалах. Несколько машин, за которые он номинально отвечал, не работали еще задолго до его рождения, а в одном случае изначальная функция механизма успела затеряться в веках, однако в каждый предписанный день Трискеллиан проходил длинную последовательность тестов и задач, вынимая и очищая застоявшиеся детали, осуществляя диагностику, ненадолго приводя в движение группы деталей. Это успокаивало разум и повышало осведомленность о поколениях жрецов, проводивших эти же самые бессмысленные операции до него. Маленькая шестеренка в рутине, позволявшая всему остальному вращаться корректным образом. Его жизнь представляла собой череду таких шестерней, каждая из которых передавала движущую силу на следующую, а в конце располагалось его исследование. Именно здесь машина оказывала воздействие на мир, именно здесь машина могла развернуться и усовершенствовать собственную конструкцию, чтобы ближе подойти к совершенству Омнисии. Жизнь Трискеллиана строилась на убеждении: ничто, подводящее его личную машину к этому состоянию безупречности, не может быть плохим.

Он наполовину одолел этот умиротворяющий цикл ритуального ремонта, когда его разыскали двое коллег-генеторов, имевших мрачный вид. Младшим из них был Клавен, хотя успешные пересадки кожи обрекали на неудачу любую попытку определить его возраст. Некоторое время назад он пытался продемонстрировать, что от труда внешний слой кожи шахтеров становится крепче, и потому его можно было бы снимать, чтобы усиливать покровы самих техножрецов, неизбежно являвшиеся менее прочными. Клавен сам выступил в роли подопытного, но в итоге не сумел убедить Бурзулема и даже конкретно Трискеллиана. Теперь его покрывало лоскутное одеяло из кожи разных оттенков и свойств, изорванной по краям тех мест, где находились имплантаты и проводящие трубки. Лицо выглядело рассогласованным, один глаз был стянут до полуоткрытого состояния, рот представлял собой кривой зигзаг. Трискеллиан помнил, как Клавен его сшивал.

Компанию ему составляла – постоянно, в силу необходимости – Герма Сектис на своей тележке.  К настоящему времени от нее остались только голова и верхняя половина торса, у которого одна рука работала, а вторая бесполезно волочилась. Ниже усеченного грудного отдела хрипели и стонали меха, а паутина прозрачных трубок вяло транспортировала охряные жидкости внутрь сохранившегося тела и наружу. Она была очень стара и когда-то учила самого Трискеллиана, пока несчастный случай не отнял у мира большую ее часть. Конечно, Герма могла бы восполнить недостающие фрагменты протезами, однако боль от сильных травм вызвала в ней странный аскетизм, и она утверждала, будто отказ от плоти и какой-либо замены приближает ее к несказанному постижению Омниссии. Казалось, с каждым годом от нее сохраняется все меньше, а однажды не останется уже ничего, и, возможно, она сольется с бесконечностью и найдет то, чего искала. Пока что часть шлангов и трубок вела от ее тележки к Клавену, которому было поручено перемещать Герму и поддерживать в ней жизнь. К задаче он относился угрюмо и без энтузиазма, вследствие чего Герма обычно тащилась за ним на пределе длины проводов.

Трискеллиан оглядел их обоих. Не слишком много, приходилось признать, но они были единственными из его коллег, кому, как казалось, он мог доверять. Только они точно знали, что он поместил в своих покоях: тюрьму-колпак для чудовища и нервного маленького медикэ с его еретической наукой.

– Гаммат, – раздался шепот Клавена из-за истрепанных губ. – Гаммат, ужасные новости. Нас раскрыли.

– Тут нечего раскрывать, – бросила Герма, останавливаясь позади него. – Мы на безупречно праведном пути изучения и расследования. Клавен, ты должен перестать болтать.

– Но генерал-фабрикатор…

– Клавен, позволь мне говорить. Твои губы дефектны.

Эти двое могли продолжать в том же духе столько, сколько им позволяли, поэтому Трискеллиан постучал по кожуху осматриваемой им машины, чтобы привлечь их внимание.

– Что произошло? – поинтересовался он.

– Генерал-фабрикатор вызывает тебя, – простонал Клавен. – Он знает.

– Он не знает. Тут нечего знать, – возразила Герма одновременно с ним.

Клавен взволнованно принялся ковырять швы у себя на лице: одна из наименее приятных его привычек.

– Мы укрываем мутантов, – зашептал он, – и еретиков. Нам следовало отправить их в печь. Гаммат, еще есть время. Мы могли бы сказать, что держали их ко Дню Вознесения. Мы могли бы отправить их обратно в камеры. Мы могли…

– Хватит, – прервал его Трискеллиан.

– А теперь еще эта девчонка, – продолжил Клавен, голос которого поднялся до высокого визга. – Они из персонала. Кто-нибудь заметит, что она пропала. Пойдут искать. Уже пошли искать. Это конец, Гаммат. Он напрочь покончит с нашим орденом. Ты нас погубил.

Из тележки Гермы выдвинулся страшно острый шип, с треском разряда впившийся Клавену в бедро. Тот задергался и сел на пол, всхлипывая.

– Все будет хорошо, – милостиво сообщила ему Герма. – Этим мы служим Омниссии, как делаем везде.

И Трискеллиан ободрился бы куда сильнее, не будь это ее стандартной репликой практически по любому поводу. Она была немногим более чем эхокамерой, и ее отказ от физического взаимодействия с миром все больше и больше копировался ментальным восприятием. Все предопределено. Все будет хорошо. Он мог без конца получать от нее эти заверения, однако это было лишь отражение его собственного голоса.

Он пробежался по своему катехизису, изучая каждый догмат, соотнося клятвы против скверны и проповеди о сохранении и усовершенствовании. Я служу, настаивал он. Даже то, что он успел вытянуть из генетической линии ксеносов за столь краткий срок, открывало такие возможности. Как Бурзулем его разоблачил? В курсе не был никто, кроме Клавена и Гермы, а ни один из них, невзирая на все недостатки, не предал бы его. Если только Бурзулем не подозревал еще до того, как всплыло это все. Если только генерал-фабрикатор не искал повода разделаться с амбициозным подчиненным. Они всегда соперничали, в былые времена до повышения Бурзулема. Может статься, он всегда оглядывался через то, что у него считалось плечом. И в этом случае…

– Я объясню, – тихо произнес Трискеллиан, зная, что никаких объяснений не хватит, если Бурзулем всерьез решил поиграть в инквизитора. – Мы здесь делаем священную работу Омниссии, какой бы она ни могла… показаться поначалу. Я его убежу.

И ответил на вызов, понимая, что, если Бурзулем его раскрыл, то сделать этого он совершенно точно не сумеет.


И конечно же, Бурзулем его не раскрыл. Вызов от генерала-фабрикатора в эти дни ничего не значил. Минута, проведенная в его присутствии, была всего лишь сломанным элементом в личной машине Трискеллиана. Бурзулем руководствовался прихотями – самая непростительная черта для техножреца. Он сохранял свою высокую должность, поскольку следил, чтобы те, кто обладает влиянием, получали все необходимые ресурсы и рабочую силу, а отгрузки руды и деталей в остальной Империум проводились своевременно.

Этот человек считал себя администратором. Механизмом, который он обслуживал, была невидимая логистика. С кафедры Бурзулем произносил проповеди, уподоблявшие Палатиум огромной машине, которая требует постоянной настройки. Под этим предлогом он раз за разом нагружал объекты своего недовольства черной работой, мешавшей их собственным обрядам и исследованиям.

– Мы отмечаем, что итоги ваше призыва на восемь и четыре десятых процента ниже, чем у вашего предшественника, – сообщил ему Бурзулем по прибытии. – Крайне удручающе, тебе не кажется, Аллой?

– Ниже допустимых параметров. – Аллоизия лениво разбирала правую руку своего робота, сравнивая ее механизмы с собственными кибернетическими эквивалентами.

И само собой, скудные результаты группы имели под собой основания. Трискеллиан стоял совсем неподвижно и дожидался, перейдет ли наблюдение в обвинение, однако вместо этого колоколоподобное тело Бурзулема переместилось в сторону, и он задумчиво уставился на художественную галерею.

– Подношения также снизились на семь и девяносто восемь сотых процента, – заметил генерал-фабрикатор. – Но я полагаю, мягкие науки всегда были неточны. Все это хлюпанье и извивание.

– Антисанитарно, – вставила Аллоизия. – Избавьтесь от них.

– Если бы мы только могли, Аллой. Как великолепно было бы стать такими же чистыми, как твой «Кастелян», исчезни вся эта неудобная плоть. Останься один лишь наш могучий мозг среди металла. Насколько эффективнее мы бы могли послужить Омниссии?

Насколько мог судить Трискеллиан, в служении Бурзулема не было ничего эффективного. Показательным примером этого выступало его нынешнее занятие. Здесь, в его личных покоях, не было никаких машин, никакого лабораторного оборудования, одни лишь предметы роскоши. У него была кухня с персоналом из сервиторов, создававших пищу, вкуса которой он не мог ощутить.  У него было огромное круглое окно, прорезанное по его приказу, с витражными вставками, оттенков которых не могла воспринять его оптика. И у него была художественная галерея.

Всякому вольному торговцу, проходившему мимо Морода, было хорошо известно: генерал-фабрикатор покупает произведения искусства. Тот охотно перенаправлял шокирующую долю продукции шахт и факторумов в трюмы любого корабля, который привозил новый предмет антиквариата для его проклятой галереи. Там имелись какие-то геометрические фигуры, непредставительные повторяющиеся узоры и мозаики, но их Трискеллиан хотя бы мог оценить с математической точки зрения. Остальное же… портреты видных деятелей Империума из минувших эпох; неумелые изображения Императора в Его Сиянии, по сравнению с которыми граффити Южного Разлома выглядели совершенством; даже трофеи, утащенные с миров-кораблей ксеносов: голограммы фееричных самцов и самок чужих, предающихся порочным и нечестивым пляскам, или же запечатленных на фоне нездорово зеленых ландшафтов. Инквизитору это развязало бы руки, подумалось Трискеллиану. Вот где была подлинная скверна, а вовсе не в прилежных поисках истины, которые Трискеллиан вел в своей лаборатории. Вот только ни один инквизитор не явился бы сюда, пока Мород продолжал производство. Сама планета являлась всего лишь шестеренкой, и если она и колебалась под управлением Бурзулема, то это оставалось в пределах допустимого.

– У нас есть для вас еще одна работенка, Простейший. Постарайтесь справиться с ней получше, хорошо?  – Бурзулем вполоборота посмотрел на Трискеллиана, и живые фрагменты его лица сложились в улыбку, которая по меньшей мере в пяти местах была насмешливой. – О, я знаю, ваше исследование, ваши мелкие проекты. Ну, а у нас есть небольшое дело под названием «День Вознесения». Случается всего раз в пару десятков лет, или около того. Вам следует почаще сверяться с календарем. Всех к насосам, не правда ли, Аллоизия?

– Возможно, он не понимает, что такое насосы. Скажите ему, это вроде тех органических вещей. Сердец, легких, или чего-то подобного. Возможно, так он поймет лучше.

– Какой-то орган, Трискеллиан. Нам нужно, чтобы вы его помассировали, или что там делают с органами. Такие неудобные штуки. Мы рады, что из нас вынули большинство из них, не так ли?

– Несомненно, генерал-фабрикатор.

– Каких действий, – вмешался Трискеллиан. – вы от меня хотите, генерал-фабрикатор?

Иначе подобное могло продолжаться еще долго.

– О, ну разумеется развлечений, – беззаботно сообщил Бурзулем. – И приема возвращающихся скитариев. Наших доблестных героев, что прибыли домой забрать новобранцев. Их должны встретить надлежащим образом, пока мы совершаем наши подношения. Представьте нам план и график, хорошо? Отныне мы передаем вам полномочия Верховного Распорядителя, Простейший. Это честь, правда. Работа, где вы сможете сохранить руки чистыми. Вам следует быть благодарным. К слову о руках, как вышла новая? Честно сказать, удивительно, что левая у вас еще из плоти, раз уж вы попробовали альтернативу.

И появился сервитор, протянувший огромный свиток с мелкими, но пожирающими время задачами – все это, видимо, были обязанности новоиспеченного Верховного Распорядителя. Месячный объем банальностей, который требовалось исполнить за несколько дней.

– Генерал-фабрикатор, – проскрежетал Трискеллиан. – Я старший магос биологис на Мороде. Я более чем квалифицирован для роли локума всего этого мира. – Это я должен был быть генералом-фабрикатором, а не ты. – Я могу внести вклад в совокупное знание нашего ордена. И вы даете мне это?

Бурзулем стал разворачиваться, пока не оказался обращен лицом к Трискеллиану.

– Аллой, – легкомысленно произнес он. – Простейший считает, что слишком хорош для нас.

Аллоизия звонко щелкнула языком об вольфрамовое нёбо во рту и поставила руку робота на место. Громадная металлическая фигура сделала шаг вперед, так что Трискеллиан оказался в ее тени.

– Мы не хотим вашего знания. Оно нечисто. Оно сочится органическими соками и плодит червей, – сказал Бурзулем. – Если бы я мог, то всех бы вас, тыкальщиков в плоть, выгнал со своей планеты. Вклад, говорите? Что вы вообще делали, кроме как пальцами в трупах возились?

Застыв с достоинством, Трискеллиан позволил себе перед ответом сделать вдох, чтобы успокоиться.

– Я указываю генералу-фабрикатору на мои прошлые передачи в архив, восстановленные и переведенные мною данные как по медицине, так и по иммунологии, а также мои собственные трактаты о том, как можно продвинуть наши имеющиеся познания. Я заполнил не менее девятнадцати предложений по исследовательских вылазкам. Я лично разработал новый гель-подавитель, позволяющий на девять и две десятых процента укрепить связь между биологическими и механическими тканями. Все эти разработки, без сомнения, прямо сейчас делают Империум более упорядоченным и эффективным…

– Никому нет дела, – перебил его Бурзулем, отмахнувшись от всего и комично изображая скуку. – Простейший, вы искренне считаете, что я хоть что-то из этого пересылал? Марсу не нужно ваше хлюпанье и ваши жидкости. Им нужна чистота стали. А от нас им нужна наша руда и детали, ничего более.

Рука-протез Трискеллиана судорожно дернулась, пропоров в его рясе дыру. Он сохранил свое лицо совершенно неподвижным.

– Вы не… отсылали?.. Все, что я передавал для Архивов Марса, вы даже не отсылали?

– А Империум как-то выживает, – сухо заметил Бурзулем. – Как будто по-настоящему это и вовсе не было интересным, тебе не кажется, Аллой?

– Это… работа всей моей жизни, – выдавил Трискеллиан.

– О. В самом деле? Подумать только, это довольно угнетающе, как считаете? Называть ту жалкую кучку внутренностей делом всей своей жизни. И вы полагаете, что годитесь на роль моего локума больше, чем дражайшая Аллой? А со временем пришли бы мне на смену и превратили Мород в покойницкую? Вам следует быть вдвойне благодарным, что я сделал вас Верховным Распорядителем. Иначе что бы вы смогли предъявить в мире за все это время?

Невероятно, но Трискеллиан сумел довольно учтиво поклониться, повернуться и выйти от генерала-фабрикатора, энергично вернуться в свои покои – и при всем этом не дать выхода раскаленной ярости, кипевшей внутри.


До того, как Мород подарили Механикус для использования в качестве мира-кузницы, он был просто шахтерской планетой, трудившейся внутри Империума людей. Здесь всегда было тяжело жить, однако шахтеры старались изо всех сил и выработали собственные ритуалы. Корабли Императора прибывали на регулярной основе за накопленным объемом полезных ископаемых Морода, и к этому событию приурочили проведение церемонии, где чтили память многочисленных мертвых и отдавали печам тела недавно почивших. Это был способ справляться с ужасными условиями мира, на котором они родились. День Вознесения: металл возносился в небо, чтобы превратиться в броню и оружие войск Императора; следом поднимался дым от костров, словно умерших, также послуживших Империуму, забирали для вознаграждения.

Когда Механикус пришли и переделали планету и ее общество под собственные задачи, День Вознесения сохранился. Громадная переплетающаяся головоломка жреческого календаря всегда могла принять в себя новый компонент. Как-никак, корабли все еще являлись за положенным – огромные рейсовые суда стояли на орбите прямо сейчас – и вместе с ними приходили транспорты, увозившие прочь молодых и сильных для Императора или владык кузниц. Между данью плотью с кровью и минералами не существовало никакой разницы. Все являлось лишь топливом для гигантской машины Империума, и каждый мир должен был внести свой вклад.

«И вносить свой вклад – вот все, чего я когда-либо хотел!» – бешено сказал себе Трискеллиан. И он вносил! Открытия, воскрешения и инновации – все было положено к ногам вышестоящих и… отброшено. Скинуто в перерабатывающие чаны в тот же миг, как он отвернулся. Все это время он хотя бы надеялся, что его слова в конце концов услышат на Марсе или еще где-нибудь. Что, даже будучи задавленным и растоптанным на Мороде, он все еще может оставить наследие в остальном Империуме. Однако Бурзулем убивал эту надежду каждый день, когда Трискеллиан представал перед ним, а он даже не был в курсе. Как же тот, должно быть, смеялся всякий раз, отправляя последнюю работу Трискеллиана в огонь.

А Трискеллиан знал: он на грани чего-то. И это что-то имело ужасную подоплеку, но также предоставляло возможность. Если бы только ему позволяли стремиться за знаниями и контактировать с ними без удушающей тени Бурзулема. Он предпочел бы отыскать какое-то чистое решение, не содержащее в себе никаких веяний ксеносов, однако случай выделил ему именно это. Он мог либо развивать это неожиданное направление исследование, либо же отправиться на свалку истории.

Верховный Распорядитель. Нелепый титул. Придворный шут для развлечения Бурзулема, которому дают тривиальные скрупулезные поручения, чтобы можно было публично критиковать за неидеальное их исполнение. От унижения казалось, будто живое сердце, легкие и внутренности Трискеллиана сжимает холодный кулак ярости. У меня есть важная работа, к которой надо вернуться. И эту работу требовалось развивать быстро, поскольку он не мог удерживать своих пленников совсем уж бесконечно.


Он встретился с делегацией скитариев с кораблей наверху – сыновей и дочерей Морода, наконец-то вернувшихся домой. Сколько лет спустя? Путешествие через варп было в лучшем случае недостоверным критерием. Этому отряду могла быть сотня лет, или же всего двадцать, и никто бы не осознал временного сдвига. А еще, так как вселенная была огромна, и Империум руководствовался тысячами программ и ритуалов, на самом деле не имело значения, какая призывная группа изначально забрала конкретно этих детей Морода на модифицирование. Когда Трискеллиан установил связь с их альфой, внутренняя архитектура оказалась полностью совместима с его указаниями.

– Позывной, – бросил он предводителю, и тот выступил вперед, с четкой аккуратностью преклонив колено.

– Альфа примус Десять-Танграм[3], адепт.

Ветеран, побывавший на множестве миров, предположил Трискеллиан: на кибернетических частях были видны следы ремонта в неблагоприятной обстановке. Он на миг восхитился, сравнив и сопоставив внутреннюю структуру схем вероятных решений и командную модель, которые в боевых условиях изменились и самостоятельно оптимизировались. Окажись эта группа Десять-Танграма против троекратно превосходящего количества наземных регуляров Морода – и он уничтожил бы тех с беспощадной эффективностью. Одной мысли об этом почти хватило Трискеллиану, чтобы запланировать проверку: сугубо ради возможных итоговых данных.

Вот только мое время съедают эти клоунские обязанности. Снова кольнула злость, и что-то, должно быть, просочилось по диагностической связи, поскольку Десять-Танграм переспросил: «Адепт?».

Трискеллиан долго глядел на него и его когорту, на отполированные до блеска металлические детали, на недавно сотканные автостанками одеяния, на карабины, наискось закинутые за стальные плечи. Их внутренние системы были открыты для загрузки любых инструкций на его выбор.

Бурзулем хотел, чтобы они присутствовали на пиршестве; хотел, чтобы в линзах их глаз отражалось пламя горящих подношений. А генерал-фабрикатор будет есть и обмениваться самодовольными улыбками со своими фаворитами. И продолжит обсчитывать вселенную, спуская богатство Морода, словно воду, на свое отвратительное искусство. Так и останется стоять между действительно старательными жрецами и их полным потенциалом. Ничто никогда не изменится. Гаммат Трискеллиан станет всего лишь мелкой сноской в анналах неэффективного мира, а его гений будет растрачен впустую. А я мог бы быть генералом-фабрикатором. За мной старшинство. Какие чудеса мы могли бы уже раскопать, если бы не он?

Не давая себе времени раскаяться, Трискеллиан выстроил в уме очередь команд. Ничего, что требовало бы реагирования, ничего предательского. Возможно, не ортодоксально, но в пределах допустимого. Просто еще одна шаткая шестеренка в скрипучем сооружении Морода. Выстраивание для вернувшихся скитариев новой иерархии так, чтобы все указания проходили сугубо через Гаммата Трискеллиана. Единственного стража на пути к  их мыслям и действиям.

«Как-никак, разве не я Верховный Распорядитель?» – мрачно подумал он.

И ничего с этим не сделал, пока что. Все это относилось лишь к категории «а если», и не было нужды волноваться о возможных последствиях внедрения. До тех пор, пока он, в конце концов, не сделает необратимый шаг и не воспользуется этим.


Затем он направился дальше допрашивать доктора Теслинга. Полезная продолжительность жизни человека становилась все короче, будто фитиль, а Трискеллиан хотел результатов. Поскольку все сильнее убеждался: результаты можно получить.

При его появлении маленький медикэ удовлетворительно съежился. Клавен с Гермой принуждали доктора марать бумагу, портя девственный свиток своими каракулями. Трискеллиан подошел и вырвал из-под его пера свежие записи.

– Что это вообще такое?

– Он отчитывается нам о методологии, которая использовалась в его лаборатории. – Клавен, хромая, приблизился. Герма с дребезжанием следовала за ним.

– Это не лаборатория, – тихо сказал Теслинг. – Это была моя клиника. Я помогал людям. Я приводил их в порядок.

– И этот монстр в порядке, так? – Трискеллиан положил руку на бронестекло и встретил зловещий взгляд трех глаз твари внутри. Он чувствовал, что мелкая служащая наблюдает за ним из менее крупной емкости, которую они притащили для нее. Впрочем, она была практически человеком и не настолько его интересовала.

– Он бы умер, – настаивал Теслинг. – Я его спас.

– Ты проклял его, – ханжески заявила Герма, а затем продолжила: – Однако, возможно, из твоей методики реально что-то извлечь. Плоть, прошедшая подобные процедуры, демонстрирует примечательную стойкость.

Она с треском ткнула Клавена, и тот развернул еще один свиток: его собственные результаты по образцам, вырванным и вырезанным из тела чудовища, которые были подвергнуты всевозможным нагрузкам и разрушениям. И именно это и интересовало Трискеллиана.

Что ограничивало легионы Адептус Механикус, мешая им одерживать триумфальную победу при любых обстоятельствах? Бурузлем сказал бы, что это плоть, и тут Трискеллиан на самом деле был готов согласиться. Плоть, которую невозможно было отсечь. Живые части, остававшиеся даже у скитариев после того, как все остальное опустошали и вычищали. Улучшение механизмов не порождало более хороших солдат или более мудрых жрецов, поскольку цепь зависела от своего слабейшего звена. Не поддающуюся замене плоть необходимо было сделать менее уязвимой. И если какой-либо мир и мог послужить лабораторией для подобного эксперимента, так это Мород. В почве и скалах планеты содержалась тысяча ядов, постоянно вдыхаемых и поглощаемых шахтерами. Однако те продолжали разработку, поскольку эти же убийственные элементы являлись наиболее ценными для адептов и Империума. Мород был миром-кузницей во многих смыслах. Молот и наковальня, на которой отбивалась человеческая плоть.

– Каков был твой коэффициент восстановления? Не для таких отклонений, а для обычных подопытных? – рассеянно поинтересовался Трискеллиан.

– Пациентов, – пробормотал Теслинг. – Это были пациенты. – Тут он получил легкий удар стальной рукой Трискеллиана и сжался. – Выживали по меньшей мере четверо из десяти, кого приводили ко мне.

Для хирургии техножрецов коэффициент выживаемости был удручающим, но, скорее всего, в десять раз превышал то, на что мог рассчитывать среднестатистический рабочий Морода.

– И это были твои… сородичи.

– Мои братья и сестры, адепт. Мой народ.

Жертвы инвазивных операций, засвидетельствованных в записях Теслинга, должны были истечь кровью на столе или нуждаться в том типе протезов, который техножрецы приберегали для себя. Но все же многие из них выжили, и Трискеллиан понимал, в чем причина. Пациенты не были людьми о чем он не хотел говорить вслух даже здесь и прикрывался словами вроде «атипичный» и «аномальный». Однако вывод был неизбежен: порча чужих проникла на Мород и незримо распространялась, пока ее свежие порождения не стали достаточно человекоподобны, чтобы работать служащими в Палатиуме. И Трискеллиану следовало бы побежать с этими новостями к Бурзулему, а затем организовать удар зажигательными боеприпасами и стереть семь районов Южного Разлома вплоть до глубокого скального основания. Вот только он знал, что Бурзулем посмеется над известиями и никак не отдаст ему должного за бдительность. Вот только он уже изучил результаты Теслинга. Силу плоти.

И эта плоть являлась чужеродной, но также и человеческой. Это были не звероподобные орки, созданные из ненормальной растительной материи, совершенно враждебной человеческому организму. Данная разновидность ксеносов могла обманом пробираться в клетки людей и заключать шаткое перемирие между знакомым и неведомым. Противоречащая всей логике совместимость, порождавшая конечный результат, который обладал достоинствами обеих сторон. И Трискеллиан отпрянул от этой мысли – всем сквернам скверна! – но не отправил Теслинга на костер.

А теперь он просмотрел каракули Теслинга о том, как тот понимал собственное ремесло, и едва не впал в отчаяние.

– Откуда ты знаешь, какие процедуры применять? У тебя должно быть лучшее понимание того, как атипичные элементы реагируют на эти химикаты. На это указывают твои же результаты. Но это… это околесица. – Читая отчаянно нацарапанные доктором описания дозировок и ухода, он ощутил, как его захлестывает досада от предшествующей беседы, и жестко сдавил плечо Теслинга металлическими пальцами. – Скажи мне, откуда ты ты знаешь, что делать.

Медикэ издал сдавленный возглас боли.

– Оно говорит со мной, – выпалил он. – Потом я знаю, что им дать, чтобы спасти.

– Что с тобой говорит? – требовательно спросил Трискеллиан, глядя на Клавена с Гермой в поисках поддержки.

– «Мы» в них, – задыхаясь, произнес Теслинг, – говорит с «мы» во мне, и мы узнаем друг друга, и я узнаю, насколько они крепки и как много им давать.

– Не годится, – бросил Трискеллиан. Ведь ему от этого не было никакого проку. Он не хотел, чтобы чуждая плоть отдавала команды. Она была нужна ему послушной, предсказуемой, скрепленной числами, расчетами и воспроизводимыми результатами. Мы приручим ее, словно зверя. Словно некое потеющее иномировое тягловое животное, привлеченное таскать артиллерию Астра Милитарум, с той лишь разницей, что поработят ее внутри человеческих клеток. Первоначальные тесты Клавена уже показали, что плоть гибридов устойчива к токсинам и радиации Морода. Эксперименты самого Трискеллиана указывали на то, что она может оказаться куда более способной держаться на одном уровне с кибернетическими деталями скитариев, более прочным звеном цепи. И Трискеллиан верил в силу человеческой чистоты. Он подпевал Имперскому кредо в том, что люди стоят выше, а ксеносы слабы, ненормальны и подлежат чистке. Но коль скоро люди стоят выше, а ксеносы слабы, их встреча и схватка внутри человеческой клетки может иметь лишь один исход.

– Оно будет говорить, когда к нему обращаются, – сказал он Теслингу. – Будет отдавать информацию нашим приборам, а не этой твари в тебе. Иначе ты для нас бесполезен, тебе понятно? Ты сделаешь эту устойчивость твоей плоти послушной.

– Вы не понимаете, что мы такое. – В глазах Теслинга мелькнула смелость, словно чужеродное создание внутри него на миг поднялось к поверхности.

– Я читал достаточно текстов, чтобы понять вас, – пренебрежительно ответил Трискеллиан. По правде говоря, те старые свитки, которые ему удалось разыскать, были неполными и сообщали крайне мало. Разумеется, его орден в прошлом сталкивался с заразами, подобными этой, что было зафиксировано при помощи завуалированных терминов и сводящих с ума аллюзий. Судя по записям, ее всегда стремились уничтожить, вплоть до посыпания солью земли на целых континентах некоторых миров. Слепцы, – горько решил Трискеллиан. Такие же недальновидные, как Бурзулем. – Вы всего лишь популяция людей с примесью некой чужеродной бациллы или паразита. Скверна внутри вас послужит человеческим клеткам, равно как и ваши тела послужат высшей цели. Или же подвергнутся чистке. Что снаружи, то и внутри.

Он подавил дрожь отвращения, сказав себе: «Это может быть величайшим продвижением эпохи». А в голове у него постоянно стоял Бурзулем, посмеивавшийся, выговаривавший и лишавший его возможности стать тем провидцем, которым, как знал Трискеллиан, он должен был быть. На сердце легла холодная рука, причинив настолько физическую и внезапную боль, что он пожалел, что не вырезал и не заменил этот орган еще давным-давно.

Это ни на что не повлияет. Все преимущества, какие он смог выжать из этой находки, все то, для обнаружения чего он рисковал самой своей душой – все окажется впустую. Будет растерто многочисленными железными ногами Бурзулема. Трискеллиан находился на пороге открытия, которое могло бы дать солдатам техножрецов ключ к завоеванию и совершенствованию вселенной, а для Бурзулема это просто «мягкие науки», и он все похоронит.

Бурзулем разбазаривает мой потенциал, – подумал он. Не дает мне возможности чтить Омниссию единственно верным способом. Посредством знания, которое генерал-фабрикатор порицал.

Он – несогласованный элемент в машине Морода. Без него все бы заработало так гладко.

И тут он понял, какое применение может найти этой любопытной мелкой служащей.

  1. Здесь непереводимая играя слов. Alloy также означает сплав или присадку в металлургии
  2. Воздействие на организм, приводящее к уродствам у рождающихся детей
  3. Танграм –  головоломка, состоящая из семи плоских фигур, которые складывают определённым образом для получения другой, более сложной, фигуры