Изменения

|Сейчас =5257

Но он узнал бы этот голос где угодно. Спокойный, методичный тон голоса его повелителя и отца, Рогала Дорна. == 6:vi. То, чего не должно быть == За дверью виден мощёный двор. Агате на мгновение замирает, пытаясь осознать увиденное: мощёный двор, окруженный старыми каменными стенами, покосившимися от возраста и поросшими мхом и лишайником; края черепичных крыш и старые железные водостоки. Всё вокруг, даже сам солнечный свет, расплывчато-серое, словно в тумане. Но во всех доминионах Дворца не найти солнечного света, даже в этой унылой дыре. Кроме того, двор не не соответствует архитектуре тюремного блока. Через дверной проём видно, что двор шире, чем позволяют камеры. Он уходит влево, на место последней посещённой ею камеры. Она бы увидела его ещё оттуда. Михаил испуганно отшатывается назад. Агате проходит мимо него. — Не надо! — окликает он. Но она уже во дворе. Воздух здесь холодный, влажный и очень тихий, но свежий. Он не похож ни на сырую вонь внутри чёрного особняка, ни на дымный смрад, вдыхаемый ими на поле боя снаружи последние несколько часов. Это место совершенно другое. Она вдыхает. Воздух почти освежающий, хотя она осознаёт, что вдыхает его неровно, потому что её сильно трясет. Она оглядывается и видит дверь, всё ещё ведущую в камеру. Сквозь проём видны встревоженные лица Файкса, Михаила и группы разминирования, а за ними — чёрный каменный блок камеры, в которой они стоят. Но вокруг двери находятся заплесневелый серый камень, корка из лишайника, поднимающаяся вверх железная водосточная труба, свес крыши. Ни следа материала, из которого сложен блок камер, ни малейшего намёка на огромный внушительный черный особняк. Стоящий в дверях Михаил протягивает руку, приглашая её вернуться. Она понимает, что он прав. Она попала в невозможное место, словно уснула стоя, и теперь ей снится сон. Того места, где она находится, не может быть. Оно не соответствует ни местности, ни логике, ни физике. И всё же оно существует. Возможно, после всего пережитого она наконец сошла с ума. Но теперь она здесь. На каком-то невыразимом уровне она чувствует, что именно к этому месту она шла все это время, что каким-то неизбежным образом это было её целью с самого начала. Агате поворачивается и оглядывается по сторонам. Она делает ещё несколько шагов вглубь двора. Над ним раскинулось огромное небо, тусклое, водянисто-серое, испещрённое пятнами слоисто-дождевых облаков. В воздухе чувствуется запах приближающегося дождя. Под широким небом, за пределами маленького двора, она видит город. Она видит крыши, башни, часть моста, беспорядочные, бессистемные, древние переплетения улиц. Город огромен и очень стар. Он сложен из камня и кирпича, из черепицы и деревянных балок, и каждая его часть сера и таинственна. Здесь нет никаких признаков жизни. Кажется, будто он, внезапно покинутый и медленно приходящий в упадок, стоял на протяжении столетий. Он мрачен и неухожен, покрыт плесенью и молчалив, и простирается насколько хватает глаз. В нём есть что-то глубоко неправильное. Не только то, что он не может находиться здесь или делить одно пространство с разрушенной тюрьмой. Неправильно само это место, сам городской пейзаж. Его линии и перспективы искажены, искривления расстояний и форм тревожным образом выходят за пределы того, что можно было бы объяснить обвалившимися, покосившимися и неровными стенами. Это место подчиняется пугающей логике затянувшегося кошмара. Чем дольше она смотрит, тем более странным и искривлённым оно становится. — Маршал? Михаил вышел во двор и присоединился к ней. Тон его голоса приглушён, словно акустически искажённый. — Нам не следует здесь находиться, маршал, — говорит он. Она кивает. — Это место не должно быть здесь, — говорит она. — Маршал, уходим. Мы должны уйти. Она кивает вновь, но её удерживает странное очарование этого места. — Маршал? — Капитан, мне кажется, что однажды я видела это место во сне, — говорит она. — Думаю, я тоже, — отвечает он. — Маршал, пожалуйста, давайте вернёмся. Этому месту нельзя доверять. — Я не думаю, что ещё существует что-то, чему можно доверять, — отвечает она. <br /> == 6:vii. Огласить негласное ==Вулкан приостанавливается. Как и любой сын-примарх, всю свою жизнь он нёс огромную ответственность. Но он никогда даже не мог помыслить о такой тяжести, как эта. На его плечах лежит судьба всего мира, судьба Империума, самого рода людского. Теперь к этой тяжести добавилось ещё одно бремя: судьба материального космоса, независимо от того, выживет ли человеческая раса. Он может доверять только тому, что знает, а знает он то, что его отец создал его и его братьев архитекторами творения. Каждый из них — полубог, способный нести величайшую ответственность, принимать величайшие решения, просчитывать любые риски, даже судьбу реальности, и делать наилучший выбор. И всё это самостоятельно, без руководства и наставлений отца. Никогда ещё бремя его долга не было так болезненно. Сколько бы раз он ни умирал, до сих пор он так и не смог в полной мере оценить агонию и жертвенность бытия примархом. До этого момента. Он не может заставить себя произнести эти слова вслух, и будет правильно, если негласные меры не будет озвучены. «''Приступайте к работе''», — жестикулирует он Касрин, его руки двигаются неохотно, но быстро. — «''Приведите первого из психически способных кандидатов, и поддержите и укрепите Сигиллита любой ценой. Я приказываю начать Негласные Меры''». «К''ак прикажете''», — передаёт она.<br /> == 6:viii. Последние муки Малкадора ==Умер. Я думал, что умер. Но вместо этого я обнаружил... Потрепанные вселенные, терзающие и дробящие меня. Реальности с острыми краями, измельчающие меня до субатомной крошки. Судороги, в которых целые галактики вздымаются, вращаются и опадают в мгновение одного спазма. Вечность, сжимаемая в плотную наносекунду сверхмассовыми силами, а затем вытягиваемая, как струна, как нить, под действием невозможной гравитации до тех пор, пока она не обернётся вокруг бесконечности и не сложится в петлю сквозь изгибающееся необъятное пространство и время, чтобы снова встретиться с собой подобно уроборосу, всеми измерениями и ни одним, в одном изохронном витке, что одновременно является откровением и неизбежностью. Как я ещё жив? Трон — это кричащий неживой упырь, пылающее пятно золы, увлекаемое рекой расплавленного камня. Он связан с моими костями. Он — золотой свет в моём мозгу. Он — огненный шторм, раздувающийся из разбитых осколков моей души. Он пытается сбросить меня. Он думает, что покончил со мной, что он свободен. Он бьётся и мечется, как дикий вепрь, пытаясь освободиться от меня. Он извивается и хлещет, словно бойцовый змей, чтобы отбросить меня, разорвать мою возобновившуюся хватку, отшвырнуть меня в сторону, чтобы затем развернуться и вонзить свои клыки в моё горло. Теперь боль — ничто. Она настолько велика, что, подобно времени и непосильным попыткам вспомнить моё имя, зациклилась на себе и вышла за пределы моего восприятия. Я сопротивляюсь, не обращая внимания на непоправимые увечья, нанесённые моему телу, разуму и духу. Я сопротивляюсь, потому что от меня осталось так мало, что каким-то образом мне легче сосредоточиться на единственном, что осталось: на моем долге. Я думал, что умер. Я думал, что мне конец. Но мои угасающие силы внезапно крепнут, и я вновь обретаю хоть какую-то толику контроля. Он непрочен, и трону, стенающему в ужасе, это не нравится, но он вынужден признать мою власть. Змей больше не борется со мной, а обвивается вокруг меня, чтобы сжать, задушить и измолоть в кашу. Рыдая слезами из растворённого в них разума, я скачу на троне, словно на пылающей колеснице, в разверзшуюся ткань варпа. Вокруг меня проносятся волны разрываемой материи, окуная меня в ледяные сны, а внизу расстилается психоделическая пустота имматерии. Стремительный водоворот, инфернальная дикая охота, облачённые в плащи черной ненависти и созданные из чистой злобы хауберки вопящие нерождённые всё ещё преследуют меня. Боевая раскраска на их оскаленных лицах нанесена звёздным пеплом и припорошена порошком из измельчённого времени. В их дыхании я чувствую ужас свергнутых империй и гнев истреблённых видов. Они приближаются, словно шакалы, чтобы побороть и прикончить меня. Кости, кровь и ткани, растворились. Теперь от меня осталось лишь устремление, недолговечное сознание, удерживаемое одной лишь памятью, нерукотворный образ моей прежней жизни. Во мне не осталось ничего человеческого, кроме моей воли. Я напрягаю ее. Трон сопротивляется. Он пытается разорвать мою хватку. Пыхтя и скрежеща, как заклинившая на полной мощности повреждённая турбина, он кусает мои пальцы и жаждет отдаться безумию. Он так переполнен экзопланарной энергией, что хочет расколоться, разлить своё содержимое и покончить с этим. Я сопротивляюсь. Ибо «сейчас» не существует. Вернее, есть только «сейчас». Изохронное мгновение. Всё прошлое, всё настоящее, всё будущее, даже мрачная тьма далёкого будущего, связаны в единый момент, нить времени смотана в один плотный клубок без конца и без начала, увлекаемая, подобно пёрышку, в потоках варпа. Это и есть мой якорь. Не неподвижная точка во времени, а всё время. Я фиксирую себя и взбесившийся трон на этой крошечной частице бесконечной неподвижности и усмиряю бешеное влечение машины. Это моя единственная задача. Поддерживать стабильность. Я должен обуздать чудовищную жестокость трона, сдержать затопивший Паутину варп и сохранить стабильность. Когда я занял это место, я задавался вопросом, сколько времени я продержусь, но ныне это невозможно измерить, ибо нет понятия длины времени. Коллапс линейности времени — мое единственное преимущество. Я умер в тот момент, когда сел, но я ещё не мёртв. Усилием воли я удерживаю себя на грани «сейчас», этого бесконечного момента. Сквозь туман из крови и окаменевшего света я вижу это «сейчас» вблизи. Пол тронного зала пылает чёрным пламенем. Подмастерья умирают и падают на машины, за которыми ухаживают, а их мечты, надежды и намерения вытекают из трупов и размазываются по полу, когда их тащат прочь и заменяют новыми. Я вижу, как Вулкан принимает отвратительные, прокрустовы решения, пытаясь поддержать меня. Я чувствую боль Вулкана, его сожаление, его нежелание, его отвращение к приказам, которые он вынужден отдать, чтобы помочь мне и продлить мою гибель. Его действия, что будут преследовать его до конца жизни, поддерживают и питают меня, оставив позади понятие «смертный». Усилия бедняги Вулкана позволили мне обрести ещё немного «сейчас». И в этом «сейчас» я начинаю видеть и все остальные «сейчас». Я вижу, что ставки изменились. Появился новый фактор, новое «сейчас», которое раньше было лишь «если». «Сейчас» триумфатора Хоруса, «сейчас» Луперкаля как трансцендентного хозяина ночи трескается и искажается, плавится и пузырится, больше не являясь определённым. Оно поймано в свет более яркой нити изохронной абсолютности, ослепительный свет, белый, смертоносный и чистый, отбрасываемый единственной восходящей звездой, жестокой и неизменной, слишком яростной, чтобы смотреть на неё прямо. Это та же звезда, что я видел раньше, когда мое зрение подвело меня, и смерть пришла за мной. Это Император, наделённый силой варпа, самый яркий во всей галактике. Его свет повсюду. Он разливается по всем остальным «сейчас». Он до белизны осветляет искалеченные поля боя на Терре. Он выделяет черты боевого облачения Вальдора и сверкает на жёстких гранях его слишком изменённого разума. Он медленно поглощает тень под красной стеной, в которой, разговаривая сам с собой, укрылся Дорн. Он сжигает душу Сангвиния, хотя тот погребён глубоко в беспросветном склепе. Свет, отбрасываемый тенью Тёмного короля. Я пытаюсь говорить. И все равно не могу. Неизменный свет повсюду, он пронизывает все «сейчас», что были и что могли бы быть. В одном из них древние нечеловеческие существа приостанавливают свою работу, поднимают глаза от полуразрушенных устройств сложной конструкции и прикрывают их от нарастающего слепящего света. Они начинают выть. В другом — мир без формы, пустота, тьма над бездной. И сказал неизменный свет: «Да буду я», и стал свет</ref>Изменённая цитата из Библии (Книга Бытия 1:2-3)</ref>. Ещё в одном, и ещё в одном, и в бесконечном множестве других «сейчас» есть лишь свет, и его цветение выжгло всё своей нечестивой яркостью. Свет не всепроникающ лишь в одном «сейчас», мрачном и разлагающемся. Это царство теней и света свечей, мрачной тьмы разрушения и запустения, где люди скованы почти забытыми. но одержимо исполняемыми древними обязанностями, где свет ламп мерцает на шелушащейся позолоте былой славы и поблекшем величии некогда гордых символов, где функции машин и цели людей забыты или перевраны и сведены к церемониям и обрядам, где всё, включая смысл жизни, стало не более чем заученными традициями и бессмысленными ритуалами. Я не могу говорить. Я не могу заслониться от света. Я могу лишь ухватиться за эти неожиданные обрывки внезапно вернувшихся сил, чтобы потратить слабеющую волю и направить тех немногих, кто ещё способен меня услышать. Они уже почти недосягаемы, и я почти забыл их имена. И всё же я пытаюсь воззвать к ним, направить их в надежде, что кто-то из них услышит меня, и одного из них, лишь одного, будет достаточно.<br /> == 6:ix. В конце Виа Аквила ==По Виа Аквила она идёт за голосом, зовущим её по имени. Голос тихий, но не шепчущий. Он больше похож на крик, отчаянный вопль, но слышимый где-то очень далеко. Киилер идёт во главе колонны, возглавляя процессию, и, несмотря на усталость, её шаг решителен и силен. По пятам за ней следует река душ, размер которой сейчас не поддается исчислению. Это беженцы: потерянные, раненые, выжившие, обездоленные, сломленные и изгнанные граждане некогда гордого Дворца, которым некуда идти, кроме как прочь от смерти, и не за кем следовать, кроме неё. От множества людей, от шагов окровавленных, перебинтованных ног, от грязных ходулей и шагающих платформ, от скрипучих тачек и телег, гружёных скудным скарбом, поднимается пыль. Их преследует хищный ужас, грызущий хвост колонны, отсекающий раненых и отставших. Дым и вой войны громоздятся по обе стороны от них, как грозные утесы, словно медленный поток, несущийся по темному ущелью. Члены конклава — Эйлд, Верефт, Переванна, Танг и тысячи других, настолько изможденные, что не способны мыслить, — поддерживают течение реки. Они несут больных и раненых, подхватывают тех, кто оступился и упал, разрешают споры и успокаивают страхи, распределяют имеющиеся запасы медикаментов и, таща огнемёты, формируют дозорные отряды для охраны флангов. Они высматривают признаки демонов и безжалостно уничтожают тех огнём и мечом, где бы ни появилась их многочисленная кавалькада. Мёртвых же оставляют на обочине дороги, в пыли. Эта река течет вперёд. Люди вздымают ввысь вновь обретённые знамена Империалис и аквилы, ротные флаги Экзертус и штандарты верных Легионов, пыльные и колышущиеся. Люди поют хором, своими громкими голосами поддерживая моральных дух, механически двигая ртом, распевая слова, что никогда не учили, под мелодии, что они не знают. Они поют старые гимны, архаичные песнопения, древние песни-оды и пыльные мифы. Они сжимают свои метки чистоты в поисках утешения, опираются на шесты, трости и друг на друга, и поют. Киилер слышит заключительные, отрывистые слова, поднимающиеся скопом из толпы несчастных позади неё, словно птицы, выпущенные в небо. Она подпевает, хотя никогда не учила слов. Это паломничество. Никто не использует это слово, но все чувствуют, что это правда. Их шествие началось как исход, массовое бегство из расколотого родного царства, но ныне превратилось в паломничество. Это акт веры, преданности и выносливости, нечто больше, чем просто выживание и бегство. Это путешествие, хотя никто не знает, где его конец. Если у этого похода и есть цель, то она неизвестна никому. Кроме неё. Возможно. Они, все они, каждый из миллионов, верят, что Киилер ведома цель, так же, как они верят, что она нечто большее, чем очередная выжившая. Слухи о её цели и намерениях распространились так же необычно, как и те слухи в самом начале. Слухи о ней. О её лидерстве. О её вере. Вере в её веру. Они следуют за ней, поскольку им кажется, что она знает, куда идёт, хотя она не сказала ни слова о конечной цели кроме мантры «север». Они верят в её намерения, но эти намерения выражаются только в решимости продолжать идти, ставить одну ногу перед другой; продолжать идти, словно их ждёт что-то или кто-то. Киилер ничего не объясняет, поскольку не может объяснить. Взывающий к ней голос ясен, хотя смысл послания непостижим. С тех пор, как к ним присоединился Верховный Лорд Немо Чжи-Менг, магистр хора Телепатика, голос стал ещё более отчётливым и постоянным. Он идет рядом, опираясь на её руку. С тех пор, как он пришел к ним, голос обрёл чистоту. Килер считает, что это из-за его псионического дара, который действует как линза, позволяющая ей видеть яснее. Голос стал для неё светом, сияющей, неизменной звездой далеко впереди, которую может видеть только она. Чжи-Менг не способен увидеть её даже слепым зрением или мыслезрением, но благодаря ему звезду видит она. Звезда слишком ярка, чтобы она могла смотреть на неё прямо. Когда Киилер пытается это сделать, её вновь охватывает тошнота, и она едва не теряет сознание. Но звезда висит так, словно она была всегда, и останется навечно. Дороге нет конца. Киилер перестала удивляться или пугаться этому факту. Виа Аквила просто тянется бесконечно, один разрушенный отрезок за другим, по обе стороны от неё скрыты высокими руинами. Чем дальше они идут, тем дальше, кажется, становится цель, уходя в бесконечность, а одинокая звезда, обозначающая эту цель, — звезда, которую видит только она, — лишь удаляется от них. Она смирилась с этим. Всё исчезло: время и надежда, день и ночь, направление и смысл. Всё кончилось, кроме дороги и голоса. Есть только «сейчас». Есть только следующий шаг и шаг за ним. Они просто находятся здесь. Как она сказала Лите Танг: «Мы были здесь». Изменилось только время глагола, ведь нить времени распутана. Киилер знает, что в какой-то момент произойдут изменения. Силы Хаоса, находящиеся в вечном движении согласно своей природе, в конце концов перехватят и одолеют их. Это неизбежно. Однако когда этот момент настаёт, то это застигает её врасплох. Впереди на дороге она видит фигуры, смутные очертания в клубах пыли. Их много, и они зловеще прибывают, выплёскиваясь из горящих руин по обе стороны от процессии. Киилер поднимает руку и останавливает паломничество. Постепенно огромная река останавливается, по огромной пыльной линии распространяется неподвижность. Пение стихает, и на смену ему приходит затаившая дыхание тишина, нарушаемая лишь стонами раненых, рыданиями испуганных и жалобным плачем младенцев. Чжи-Менг крепко сжимает её руку. — Эуфратия, теперь мы прокляты, — говорит он. Она не отвечает. Она кивает Эйлду, и тот поддерживает старого лорда, когда она отпускает его руку. В глазах Эйлда она видит страх. Она идёт вперёд, прочь от ожидающей толпы. Два человека из конклава становятся по обе стороны от неё на манер подручных: Верефт, сжимающий в руках наполовину заправленный огнемёт, и солдат Кацухиро с винтовкой и ребёнком, прижатым к груди. — Что нам делать? — шепчет Верефт, пока они идут вперёд. У неё нет ответа. Переговоры невозможны. Она размашляет, смогут ли свет и голос защитить её, но сомневается в этом. Возможно, они пришли к цели. Возможно, это и есть тот конец, к которому шло паломничество. Но что бы это ни было, она встретит это лицом к лицу и посмотрит ему в глаза. Она отказывается верить, что голос вел её столь далеко, к этому концу, лишь для того, чтобы конец оказался смертью. Но так оно и есть. Фигуры на дороге впереди, которых уже несколько десятков, — это Астартес в грязных доспехах, некогда бывших цвета морской волны, а теперь выглядящих почти черными. Они стоят, опустив оружие, и с неторопливым любопытством наблюдают за её приближением, вероятно озадаченные огромной массой людей позади нее. Киилер известны их знаки различия — характерные плюмажи на головах многих из них. Это Сыны Хоруса, XVI легион. Их предводитель, здоровый громила, носящий звание капитана если судить по остаткам знаков отличия, всё ещё виднеющимся на его броне, с интересом наблюдает за её приближением. Не боясь, он шагает вперёд, навстречу ей. Что для него эти оборванцы, несмотря на их численность? Всего лишь очередные подношения для магистра войны, по всей видимости сдающиеся без сопротивления, ибо знают, что настал их конец. Киилер задается вопросом, знает ли она этого космодесантника; знала ли она его в те далёкие времена, когда была гостьей на борту боевого корабля его повелителя? Говорила ли она с ним? Делала ли она его снимки? Был ли он добр и учтив с ней, как и все они в бытность Лунными Волками? — Киилер, — говорит она, как будто этого достаточно. Она останавливается, по обе стороны от нее стоят Верефт и солдат. Капитан также останавливается в десяти метрах от нее. Он изучает её. Его люди, его чудовища ждут, наблюдают, забавляются. — Селгар Доргаддон, — отвечает он, словно это какая-то игра, в которую он готов сыграть. — Капитан десятой роты<ref>Для справки, во время сражения на Исстване III десятой ротой командовал Гарвель Локен</ref>. Его голос — это голос боевого рога, превращённого в человеческий. В руках он держит двуручный меч длиной с неё. Он небрежно держит его, перекинув через плечо словно солдат, отдыхающий посреди марша. Его окружает ядовитая аура, пятнающая воздух тьмой словно чернила пятнают бумагу. Его вид неправилен и устрашающ, он — воплощение ужаса. Она знает его. Доргаддона. В иные времена он был рядовым, а теперь повышен до командной должности, чтобы заполнить пробелы, проделанные войной в рядах Легиона. Она не смогла вспомнить его имя. Да, он был добр к ней. Все они когда-то были добры. Киилер не ведает страха. Видя, что космодесантник одновременно возвышен и погублен, она испытывает к нему внезапную сильную жалость. Доргаддон гордится тем, кто он есть, своим званием, властью, положением, излучая высокомерие словно жар. Но он погублен. Его славные доспехи словно загноились и покрылись волдырями. Его лицо стало маской из шрамов, плоть бледна и болезненна, усеяна язвами и опухолями. На секунду она видит его истинную сущность, призрак того доброго Волка, которым он некогда был. Он словно глядит на неё из колючих зарослей этих тёмных доспехов. Она вспоминает изображение — снимок — другого Лунного Волка, запечатлённого ею в кошмарных туннелях Шепчущих Вершин на Шестьдесят Три-Девятнадцать. Ксавье Джубал, сержант тактического отделения Хеллебор, первый падший из известных Астартес. Это случилось ещё до совращения Хоруса Луперкаля; ещё до начала падения, ставшего триггером терзавшей её травмы и депрессии, до появления семени того, что стало её верой. К тому моменту, как её пиктер запечатлел Джубала, тот уже не был человеком, но позднее на том ужасном снимке его кричащий фантом проявился в виде какого-то эха, двойной экспозиции. Сейчас она видит нечто похожее, страдающий призрак Селгара Доргаддона, пытающийся вырваться из того, во что превратился Селгар Доргаддон. — Капитан Доргаддон, мы некомбатанты, — говорит она. — Вы носите эмблемы Ложного Императора, — отвечает он. Это правда. Этого не скрыть. — Капитан, если в вас осталась хоть капля... — Хах, нет, — хмыкает Доргаддон. — Вы — плоть. Вы от Него. Вы — кровавая жертва для наших богов. Киллер начинает дрожать. Она видит, что слабый призрак Селгара Доргаддона, ставший едва различимым, начал плакать. — Не проси пощады у тех, кто не может её дать, — говорит Доргаддон. Каждое его слово подобно удару тарана. Он непринуждённо делает жест ожидающей его роте. Столь же непринужденно и улыбаясь, они поднимают оружие и начинают идти вперед, решая, кого убить первым. Выбор у них обширен.<br /> == 6:x. Из крови его братьев ==Локен бредёт сквозь кровь. В последний раз, когда он был здесь целую вечность назад, рядом был Тарик. После того, как Локена приняли в воинскую ложу, они возвращались по огромным служебным туннелям, тянущимся вдоль трюмов. Вступившего в ложу Локена удивило это тайное общество, но она не была тем скрытым злом, о котором он беспокоился. Тогда ложа была незапятнанным, настоящим товариществом, где они были объединены не званием, но братством, и могли свободно высказывать свои мысли. Теперь этот орган кажется ему невинным: невидимая ложа Лунных Волков, как и все ордена и структуры Легиона, да и сам Легион, была извращена и запятнана служением Хаосу. И хотя сама по себе ложа была невинна, она стала одним из главных каналов, по которым распространялась порча. Он вспомнил, как Торгаддон обрадовался смене его мнения. Они шли этим путём свободно, перекидываясь шутками. Забавляясь, Тарик, разбежавшись, подпрыгнул и хлопнул ладонью по трубе наверху; Локен последовал его примеру, и его ладонь была выше. Как же мучительно давно это было. Он старается не думать об этом, поскольку знает, что коварная тьма будет играть им. Он знает, что тьма будет ковыряться в ранах его воспоминаний и меланхолий, насылать особые фантомы и кошмары, чтобы навредить ему. Он ожидает, что тьма восстанет в виде Тарика Торгаддона, или Маленького Хоруса, или Неро Випуса, дразня его их лицами. Он представляет, что ил и мусор, взбаламученный его ногами на дне водоёма, — это подобные пляжной гальке сотни медальонов ложи, лежащие здесь, чтобы провернуть нож в воспоминаниях и тоске. Это прекрасное братство никогда не сможет вернуться. А вот лица вернуться могут. Локен слишком много раз видел этот ужас. Лица мертвецов, возвращённые варпом для мучений и страданий; лица мёртвых, говорящие голосами мёртвых. Он ожидает их. Он ждёт этой уловки. Если не Тарик или Неро, то это будет Удон, храбрый брат, чья смерть открыла Локену путь в лоно ложи. Или Джубал. Да, Джубал. Бедный, проклятый Джубал из тактического отделения Хеллебор, первый падший, первый одержимый, первый, кто показал Локену, что в мире есть и иная истина. Истина, что он не хотел бы знать. Таков был путь варпа, типичный в его жестокости. Ксавье Джубал, вернувшийся, чтобы охотиться его, из потайного места, куда уходят мёртвые. Он говорит себе, что это лишь игры его разума. Обычное дело для тьмы. Она гложет тебя и превращает твоё воображение в оружие. Она ослабляет вас мрачными мыслями и уродливыми мечтами, прежде чем наброситься и убить. Словно по сигналу, голос зовёт его по имени. — Здесь никого нет, — говорит Локен. — Никого, кого бы я хотел встретить. Голос снова шепчет его имя. Он отшатывается, но узнаёт его. Это Сигиллит. Мыслеголос, что выбрал его, направлял и отдавал ему приказы. Но он не слышал этот голос уже очень давно. Значит, это игра тьмы, её излюбленный приём. Конечно. Ведь как он может не верить голосу Сигиллита? — Это не ты, старик, — шепчет он. «''Посреди хаоса я обнаружил, что внутри меня царит непобедимое спокойствие''», — шепчет голос. Но это не голос и это не слова. Это скорее знак, символ, семантический конденсат, содержащий смысл этих слов, внезапно вживлённый в его разум, словно сигил. Локен останавливается, кровь плещется вокруг его голеней. На мгновение ему кажется, что что-то виднеется впереди. Ещё один сигил, ещё одна спрессованная порция смысла, в котором угадывается фигура в капюшоне и ощущение неотложного призыва. Хочет ли оно, чтобы он поспешил вперёд и достиг его, или предупреждает, чтобы он не оставался на месте? В любом случае это может быть только уловкой. Локен поднимает клинок. Но и фигура, и сигил уже исчезли. Затем он слышит другой голос, совсем не похожий на первый. Это настоящий голос, произносящий настоящие слова. Голос, что бормочет позади него. — Я тот, кто идёт позади тебя. Я — шаги за твоей спиной. Я — человек рядом с тобой. Я повсюду вокруг тебя. Локен оборачивается, вращая клинком. Озеро крови пенится и бурлит, вскипая, словно водоворот. Что-то поднимается из бушующей крови и встаёт перед ним. — '''''Оглянись''''', — кричит оно. — '''''Самус здесь'''''.<references />