Изменения

|Сейчас =1321

— Но Он решил этого не делать. Он лишил нас всех духовных знаний, и поэтому мы совершенно неподготовлены к происходящему сейчас. == 5:xi. То, что превыше всякого ума<ref>Изменённая цитата из Библии (Послание к Филиппийцам 4:7)</ref> == Эти произведения искусства... Г-н-н. Н-н-н. ''Сосредоточься''. Мой господин должен был уничтожить эти произведения искусства и безумия, но, думаю, он бы так и не смог заставить себя сделать это. Они были по-своему прекрасны. Я думаю, в каждом из них он видел себя. Он видел умы похожих на него людей, бросивших лишь один мимолётный взгляд, возможно даже по своей воле, и изменившихся навсегда. Затем они просто должны были запечатлеть увиденное. Эти бедные души... Все они покрылись шрамами, потому что их умы были слишком остры. Их часто считали сумасшедшими, а их работы — фантазиями. Но для меня всегда были очевидны две особенности. Первая — поразительная схожесть их видений. В них было слишком много общего, чтобы каждый из них мог вообразить такое независимо друг от друга. Благодаря какому-то невообразимо синхронному механизму все они видели одно и то же. Они видели то, что вижу сейчас я. Они видели то, что мой старый друг переживает сейчас лично.  Вторая — это то, что ни одно из имеющихся в их распоряжении средств, будь то краска, карандаш, уголь, слова, рифма... попросту не мог передать истину. При виде «Сада земных наслаждений<ref>Картина Иеронима Босха</ref>» или «Великого дня гнева Его<ref>Картина Джона Мартина</ref>» можно содрогнуться, но это лишь намёки, лишь догадки, будто смотришь сквозь тёмное стекло. Правда заключается не в пляшущем пламени, не в рваных пятнах, не в раскалывающихся горных пиках, не в капающем яде и не во вьющихся шипах; правда заключается не в дьявольских богопротивных тварях, неуклюжих и неподвластных разуму, капризно и визгливо отплясывающих в огненном сиянии. И не в том, что мой господин и его последние золотые соратники прорубают себе путь клинком и болтом. Физические ужасы можно принять и проигнорировать. Настоящая правда — в мысли о ''бессмысленности''. Мы... Мы слишком привыкли жить в материальном мире, в привычном нам царстве, подчинённом законам и нормам физики, логики, порядка и здравомыслия. Теперь я вижу, что даже величайший из ужасов материальной вселенной — это ничто по сравнению с мельчайшим граном всего варпа. Все законы исчезают, все правила отменяются, все истины становятся ложью. Мой господин чувствует это в самих молекулах вокруг себя. Ничто не ведёт себя так, как должно. Ничто не достоверно. Ничему нельзя доверять. Всё есть Хаос, в самом прямом смысле этого слова. Как только вы оказываетесь в царстве Хаоса, ничто вокруг не сохраняет даже видимость смысла. Никогда прежде он не был так близок к нему. Он никогда не позволял Хаосу окружить себя. У моего Короля Веков всегда был спасательный круг или путь отступления, трон, который будет служить якорем, или маяк, чтобы осветить его. Лишь однажды Он едва переступил порог. Даже в своих самых дерзких попытках он никогда не входил в него целиком, не имея плана побега. До сих пор.  Как и меня, «Мстительный Дух» пожирает варп. Материальная основа великого корабля повреждена. Судно, по которому мой Император медленно продвигается вперед, вместе с последними своими соратниками сражаясь за каждый свой шаг — это сплетение материи и имматерии, что всё ещё иногда частично напоминает боевой корабль класса «Глориана» типа «Сцилла». На нём есть палубы и коридоры, своды и залы, места, знакомые моему владыке, но это не они. Это лишь обрывочные воспоминания о корабле, старые воспоминания о «Мстительном Духе», случайным образом воплощённые в реальность, объединённые в нелогичные последовательности, а затем, столь же внезапно, забытые в пене пустоты. Это неверные, приблизительные воспоминания о флагмане, созданные из нематерии, подобные воде, пытающаейся вспомнить, каково это — быть льдом. И эти старые воспоминания... А-а-х! Ммнн! Думаю, это его воспоминания. Воспоминания Гора. Должно быть, его разум крайне расстроен, если это лучшее, что он может вспомнить. Варп в нашем первонайденном враге превосходит все пределы, что он мог бы выдержать. <br /> == 5:xii. Над Террой<ref>В оригинале это "Upon the face of Terra". Это изменённая цитата из Библии "Darkness was upon the face of the deep" (Книга Бытия 1:2). На русский язык данный отрывок традиционно переводится как просто "тьма над бездною".</ref> ==В шепчущей тьме Двора Луперкаля ты блуждаешь вслепую, вытянув руки, чтобы нащупать дорогу. Это место изменилось, как и ты сам. Ничто не осталось прежним. Даже тьма стала другой. Ты топишь Терру в нематерии, и всё сливается и размывается в единое целое, словно пигменты на стене, смытые дождём, когда нарисованные образы растворяются, а краски растекаются. Что бы там ни было нарисовано раньше, этого уже не различить. Был ли это человек? Пейзаж? Может быть, животные? Неважно, ведь это больше не имеет никакого значения. Краски и цвета потекли, смешались, растворились в нематериальной воде, и в результате получилась новая тьма. В ней твои пальцы нащупывают формы и очертания вещей, какими они являются сейчас. Мстительный Дух и планета смешались воедино. Корабль и дворец. Небо и земля. Сталь и камень. Внутри и снаружи. Верх и низ. Всё это стало одним целым, и теперь в этом запутанном, переплетении невозможно ориентироваться. Как только твой отец начал Его абордаж — смелый, отважный шаг, — ты позволил невозможности снизойти и заключил Его в свою ловушку. У Него нет ни выхода, ни пути назад. Теперь Он может двигаться только в одно место. В этой новой тьме, где нет будущего, есть только ты. Ты и трон, на котором ты воссядешь, и Двор, что окружает этот трон, и дворец, что окружает этот Двор. Твой дворец, твой город. Вечный город. Город, охватывающий всю галактику. Так было всегда. К этому всё шло. Это было неизбежно. ''Твой'' Неизбежный Город. Твоё царство. Ты решил, что хочешь увидеть его. Ты — Гор Луперкаль, и ты готов. Ты призываешь свет, и что-то приносит тебе свет. Огонь потрескивает вокруг твоей руки, когда ты поднимаешь её и освещаешь двор. Здесь пять тронов. Лишь на мгновение это удивляет тебя, пока ты не вспоминаешь, что ничто не должно удивлять тебя, потому что ты сам создал это. Пять тронов. Один — для тебя. Как и должно. Остальные — почетные места для четырех сил твоего возвышения. Перемены, кровь, удовольствия, разложение. Четыре стороны света на компасе Хаоса. Четыре четверти восьмигранной звезды. Они ждут аватаров этих могущественных сил. Они — часть даров. Конечно же. Как ты и планировал. Здесь будут представлены четыре силы Хаоса, две по правую руку от тебя, две по левую. Интересно, какие места будут заняты после окончания всего этого? Ты всегда был радушным хозяином. Ты оказываешь честь гостям. Кто из них откажет тебе и отвергнет твоё приглашение? Твои дары были щедры. Изысканны. Индивидуальны. Экстравагантны. Разложение для прекрасного Ангела, перерождение из смертных ран жизни. Кровь для дорогого Рогала — освобождение от удушающего порядка его линейного разума, благословенное высвобождение в забвение Хаоса, где он наконец-то сможет забыть о решениях и стать тем нерассуждающим воином, которым он всегда мечтал быть. Для сурового Константина — освобождение перемен, что позволит ему отказаться от суровых шорящих строгостей его жизни и стать кем-то большим, стать свободным, не безропотным слугой, а свободно мыслящим существом, владеющим секретами, которые от него всегда скрывали. А для твоего отца — удовольствия. Награда в виде радости, гордости, права быть, наконец, тем, кем он всегда был на самом деле, и наслаждаться этим состоянием, больше не тяготясь обязательствами или судьбой, не сковывая себя желанием руководить или командовать, не калечась рамками тридцатитысячелетнего плана. Здесь Он сможет сидеть, отдыхать, предаваться удовольствиям и радоваться власти ради самой власти. Человечество может пройти свой жалкий путь без Него. Ему не нужно больше думать о человеческом роде. Отныне все планы будут принадлежать тебе. Если они примут твои дары, что ж... Как же будет чудесно. Этот Двор будет полон, радостен и славен. С тобой, возвышающимся над всеми на твоём месте, и с ними четырьмя, правящим советом, новым Морнивалем, зависящим от каждого твоего слова и исполняющим твои приказы. Согласятся ли они? Некоторые — возможно. К сожалению, ты думаешь, что некоторые из них — нет. Твой вознесённый разум ясно понимает это. Кое-что нельзя изменить, даже если прошлое и будущее, как здесь и сейчас, перестали существовать и стали единым целым. То, чем они были раньше, трудно изменить, хотя теперь это неизбежно. Рогал — твой, ты в этом уверен. В нем вскипает кровь, и её не остановить. Сангвиний, которого ты всегда любил, тоже примет твой дар, ибо кто откажется от дара жизни, предложенного рукой брата? Он придёт и воссядет рядом с тобой. Тебе кажется, что он близок, очень близок к тому, чтобы увидеть истину всех вещей. Он всегда видел гораздо больше, чем другие. Вид Неизбежного Города покажется ему облегчением. В отношении Константина у тебя имеются большие сомнения, ведь он колебался ещё до твоего рождения. Его зависть к тебе и твоим братьям слишком глубока. Он бы давно убил всех вас — и тебя, и всех твоих братьев. Но ведь он не совсем человек. У него так мало свободы воли, так мало понимания. Он таков, каким его сделал твой отец, всего лишь инструмент. Несомненно, прекрасный и несравненный, но с таким же успехом можно приказать мечу перестать быть мечом или копью — перестать быть копьём. Бедный Константин — не более чем долг и послушание в человеческом обличье, и он многого не знает для того, чтобы понимать, что будет лучше. А что касается твоего отца, то Он, в некотором роде, согласится с наибольшей вероятностью. Мешает Его эго. Он всегда знал, как будет лучше, и за тридцать тысячелетий эта вера в себя настолько окрепла, что превратилась в камень. Его нельзя согнуть, можно лишь сломать. Ты надеешься, что Он сломается. Твои дары искренни, но, если они будут отвергнуты, ты не будешь колебаться. Если же, к твоему удивлению, отец согласится, то ты будешь рад. Вы снова будете вместе, как в те давние три идеальных десятилетия. Но ты не думаешь, что Он согласится, и втайне даже надеешься, что Он этого не сделает. Его время прошло. Ему нужно уйти на покой, и ты давно мечтал покончить с ним. Когда-то ты любил его больше всех остальных, но теперь ты ненавидишь его за фальшь и ложь. ''Откажись от моего дара, отец. Подними кулаки и сразись со мной. Я так хочу убить тебя.'' Ты вздыхаешь. Тьма шепчет. Она шепчет твоё имя, ты в этом уверен. Ты гадаешь, какой из тронов предназначен для тебя. Пятый. Но какой из них пятый? Самый большой? Наверняка. Должно быть, именно он предназначен для тебя. Трон, подходящий для бога. Часы остановились. Время исчезло. Но ты нетерпелив. Они должны быть уже близко, но они медлят. Пора закончить это, довести дело до конца или хотя бы до смерти. Ты идёшь сквозь живую, дышащую тьму, к двери Двора, отмахиваясь от шёпота как от паутины. Она распахивается пред тобой, потому что не может противиться твоей воле. Ты будешь ждать свой новый Морниваль в зале, готовый проводить их внутрь, чтобы они могли занять свои места. Сила поёт внутри тебя. Зал снаружи огромен, мрачен и очень тих. Здесь пребывает «Мстительный Дух», но зал — это нечто большее. Неизбежный Город открылся, дабы почтить твоё вознесение. Ты вступаешь в него. Ты выходишь из Двора Луперкаля в огромный зал и впервые с тех пор, как всё это началось, ступаешь на поверхность Терры.<br /> == 5:xiii. Всё меняется ==Посреди всего происходящего, в самом сердце горящего Дворца, происходят незамеченные почти никем, затерянные в тумане, грязи и неразберихе события, чьё значение глубоко, а последствия изменят всё. Одно из них — конец главенства человеческого Империума. Он возвышался почти три столетия, его культура охватила тысячи миров, а военная мощь была величайшей в галактике. Эта военная мощь, эта доблесть, легенда о несгибаемых Астартес, неистощимой Армии, несравненных флотах — и символ, и причина его превосходства. Где-то тут, в дымной тьме, в один незаметный миг всё меняется. Имперская военная машина останавливается. Она продолжает сражаться, и сражаться отважно, но в её коллективном сознании происходят изменения. Она больше не является величайшей. Ей противостоит что-то более великое. Это нечто большее вовсе не является армией, и оно вовсе не подвержено ранениям, сколько бы патронов, ракет и снарядов в него ни было выпущено. Этот медленный, разлагающий, экзистенциальный диссонанс не будет полностью осознан в течение десятилетий или даже столетий. Великий Империум, если он переживёт этот день, может продолжать сражаться и даже доминировать. Но он больше не будет величайшим. Он встретил равного себе. И его соперником стала бессмертная, неудержимая сила, о существовании которой почти никто не подозревал. Представление Империума о себе было навсегда разрушено.  Другая важная вещь, никем не отмеченная, потерянная среди огня — цельность последней крепости. Как и превосходство Империума, она была потеряна задолго до того, как кто-либо осознал это.  Экрон Фал и Ворус Икари, Сыны Гора, плечом к плечу возглавляют штурм Дельфийского укрепления. Грозные юстаэрины Фала бьют по монументальной обороне шквальным огнем, а рота Икари, порченная Четвертая рота, наступает под прикрытием щитов вместе с боевыми машинами Мортис, несущимися во весь опор. Два лидера, одновременно партнеры и соперники в этом бою, борются за превосходство. Они — острие копья Магистра войны, но каждый из них желает получить всю честь. Тот, кто первым проломит стену, кто поведет победный поток в раскалывающуюся последнюю крепость, несомненно, сможет отнять у Абаддона звание первого капитана, ведь Абаддона здесь нет. И вообще, Абаддон — пережиток, обломок вчерашнего дня, больше не пригодный ни для службы, ни для командования. Эта слава слишком ярка для такого, как старый Первый капитан, эти усилия слишком ему недоступны. Эпоха Эзекиля Абаддона закончилась. Настало их время. Они наносят удары с необузданной дикостью и безжалостной точностью в отвратительной пародии на оба некогда восхваляемых принципа Астартес. Чудовищная сила Фала сравнима лишь с поразительной жестокостью Икари. Потоки макроснарядов пробивают адамантиевый край Дельф. Пилоны рушатся, словно деревья во время урагана. Резонаторы и реле взрываются в опаляющих вспышках разрядов. Потоки искр обрушиваются на потрёпанную стену и словно знамёна развеваются на ветру и дожде. Секция пустотного щита рухнула.<br /> == 5:xiv. Зажечь огонь ==В тени Пологой горы атака Гвардии Смерти проваливается, они срываются со скал и падают в одинокий перевал. Сыны Льва ревут о своей непокорности, нанося своими окровавленными мечами удары по погнутым щитам. Это лишь короткая передышка, время для очистки и прижигания ран, заточки клинков и перезарядки оружия. Несомненно, страшно изувеченные предатели перегруппируются и снова нападут на них. Ярость Тифа, его ненависть к Корсвейну и Первому, пылает, словно не желающий спадать жар. Он не оставит их в покое. Он будет преследовать и терзать их до тех пор, пока в сумеречном воздухе не останется ничего, кроме их склизких костей. — Откуда вы взялись, повелитель? — спрашивает Корсвейн, от непомерных усилий ему трудно дышать. Он весь в крови, словно выкупался в ней. — Я уже говорил тебе, Гончая Калибана... не спрашивай, — отвечает Сайфер, не менее измазанный кровью. Корсвейн качает головой. — Не лучший ответ, — говорит он. — В другое время он бы подошёл, но не здесь. Не сейчас. Сейчас, при конце Тронного мира, много призраков и лжи, и я должен доверять вам. — Разве я уже не доказал свою ценность и верность, ваша милость? — Да, доказали. Так докажите ещё больше. Развейте все сомнения в моём разуме. — Я пришёл, потому что нужен тебе, — тихо говорит Сайфер. — Я пришел, потому что этим Тёмным Ангелам нужно доказательство того, что ты достоин, что ты несешь власть Великого Льва в этой войне, и за тобой следует идти до самой смерти. Я послан духом Первого легиона, ибо в нём я обитаю. Я всегда был здесь, с вами. Я появляюсь только в самые тяжёлые времена, когда мой вид способен укрепить мужество сильнее, чем любой флаг или штандарт. — Император послал вас к нам, — говорит Корсвейн. — Если ты так считаешь, то значит так оно и есть, — отвечает Сайфер. Корсвейн опускается перед ним на колени и склоняет голову. Вокруг него преклоняют колени и другие: Харлок и Траган, Бламирес и Бруктас, Ваниталь и Ворлой, и три десятка за ними, и другие — громадные фигуры в доспехах, перемазанные кровью и заляпанные грязью, их клинки прижаты к груди под склонёнными подбородками. Вложив оружие в ножны, Сайфер наклоняется и обеими руками берётся за голову Корсвейна. Он поднимает его лицо вверх, чтобы Корсвейн мог смотреть лишь в глаза Сайфера, скрытые маской. — Ты долго отсутствовал, лорд-сенешаль, — говорит Сайфер. — Я должен был убедиться в твоей преданности, прежде чем перейти на твою сторону. — Как и мне нужно было убедиться в вашей, — отвечает Корсвейн. — В безумии этой войны трудно отличить друга от врага. Сайфер берёт его за запястья и поднимает на ноги.  — Я понимаю. — говорит он. — И это правильно. Сомнение — часть доспехов настоящего воина. Но и доверие тоже. Ты всё ещё сомневаешься? Корсвейн колеблется, но впервые за несколько месяцев чувствует, что его озаряет свет, как будто некая высшая сила вдруг озарила его и придала ему новых сил. Он качает головой. — Значит, дух Первого пока цел, милорд, — говорит Сайфер, — и да пребудет он таковым до конца этого великого испытания. — Будем ли мы сражаться на этом поле битвы? — спрашивает Корсвейн. — Мы разгромим Гвардию Смерти или умрем, — отвечает Сайфер. — И даже больше. — Больше? — Мы вновь зажжем огонь этой горы и принесём надежду на Терру.<br /> == 5:xv. Осколки ==Небо протянулось ревущей преисподней, изломанной молниями и затянутой дымом. Льёт черный дождь, проливной муссон, хлещущий и заливающий всё вокруг. Там, где громадные тучи расступаются, виднеется ночное небо, усыпанное звёздами. Но ночь — лишь беспросветная плоть обволакивающего варпа, а звёзды — злобные, немигающие глаза.  Тьярас Грунли из Стаи, волкорождённый, вдыхает в последний раз. Он лежит на спине в руинах Миротворческого барбакана, его плечи опираются на оуслитовую плиту, как у тела, уложенного в морге. Он слишком искалечен, чтобы двигаться. Вокруг него лежат трупы Кровавых Ангелов и Имперских Кулаков, Белых Шрамов, Саламандр, воинов Расколотых легионов и лучших смертных Экзертус, павших один за другим, пока не остался только Грунли, чьи волосы и топор покрыты кровью. Поверх тел павших братьев лежат трупы Гвардии Смерти, с которыми Грунли сражался из мести и из непокорности, пока не был ранен настолько, что не мог стоять. Небо, затянутое чёрным смогом, висит так низко, что кажется, будто оно почти касается его лица. Сквозь дымку подмигивают полузаметные звезды. Кажется, они наблюдают за ним. Он гадает, не те ли это звезды, что восходят в зимние ночи Фенриса. Воркс из Гвардии Смерти оставил его умирать. Ни казни, ни почётного смертельного удара для достойного противника. И Грунли мертв. Он знает это. Он вдыхает и понимает, что это последний вздох в его жизни, последний вздох, на который у него хватит сил. Когда он выдохнет его, другого уже не будет. Но он держится за него. Он держится за него, как за последний клочок жизни, последний пузырёк тепла и воздуха, ибо пока воздух находится в его наполненных кровью лёгких, он ещё не мёртв. Нерождённые, что рыщут и корчатся по пятам Гвардии Смерти, следуя почётной процессией из больных, личинкоротых и трупогрызов за ядовитым Шестнадцатым, куда бы тот ни направился, приближаются к нему, принюхиваясь и тявкая, понуждая друг друга приблизиться к павшему Волку. Среди них волочат ноги сгорбленные, похожие на трупы гаруспики, что с помощью крюков и ножей-петель будут читать будущее в его внутренностях после того, как он испустит последний вздох. Тьярас Грунли отказывается выдыхать.  Соджук из Белых Шрамов пронзает своим талваром голову Несущего Слово. Чтобы освободить клинок, ему приходится упереться ногой. Охваченный кольцами пламени в руинах Галлиум Бара, он ведет своих братьев в ставший вечным налёт. Нет ни стратегии, ни приказа от Архама или башни Гегемона. В воксе слышен лишь бессмысленный сухой треск. Поэтому они всё время двигаются, нападают, убивают, охотятся среди измученной открытой пустоши, атакуя всё, что только можно. Это война в движении противоречит философии его братьев, Имперских Кулаков и Кровавых Ангелов. Соджук удивлён, что они всё ещё следуют за ним, будь проклято его звание. Но за эти, как ему кажется, девять часов они вступили в тридцать два боя, и в каждом он привёл их к победе. Он завоевал нечто более ценное, чем звание. Он завоевал уважение. Они остановились на сложенном из каменной клаки обрыве надо рвом с горящими телами. Он ожидает, что Галлиума сможет увидеть панораму форта Хиндресс и южных батарей Палатина. Вместо этого он видит разрушенный монумент, единственный во всём мире выглядящий как Львиные Врата. Но это невозможно, если только водоворот войны не сбил их с толку и не завёл дальше, чем он рассчитывал. Соджук полагает, что видит какой-то другой монумент, какие-то другие врата. Он плохо знает Дворец, но это незнание неважно, ведь всё, что он ищет — это врага, на которого можно охотиться. Где именно он будет охотиться, не имеет значения. В поросших тиной оврагах и траншеях к западу от них наблюдается движение. Вражеские силы, превосходящие по численности его уменьшающийся отряд, но медленные там, где он будет быстр. Он кивает в его сторону. — Каковы шансы? — спрашивает солдат горты Кализан, изнурённый до предела. — Никаких, — отвечает ему Соджук. — Но... — Надежда истощает тебя, — говорит Соджук, — потому что она обещает слишком много. Радуйся, что ты избавился от неё. Когда тебе больше не на что надеяться, тебе больше нечего бояться.  Смерть всё расползается. На опустошенных просторах Палатина отряды обеих сторон — осажденные лоялисты и вторгшиеся предатели — бьются за позиции в потопе стихий. Объятые диким пожаром, пронизывающим ветром, проливным чёрным дождём, смертоносными клубами газа и дыма, они пытаются закрепиться, маневрировать, найти укрытие, сориентироваться. Поле боя предаёт их на каждом шагу. На полях из засасывающей грязи отряды Эксцертус пробираются сквозь ливень, выискивая ориентиры, по которым они могли бы определить местоположение сейчас, когда их компасы вращаются и врут. Зажатые в земляных укреплениях и забитых траншеях, бригады Ауксилии пытаются найти врага, уже не зная, в какую сторону смотреть. Словно прихрамывающие, покрытые шрамами отряды бронетехники пробираются по кишкам из улиц, безумно вращая башнями, когда их системы наведения выдают лишь бессмыслицу. Соединения Механикус останавливаются и замирают, не в силах проложить точные маршруты, не в силах выполнить заранее заготовленные планы сражений. Отряды Астартес, пытаясь перегруппироваться, но уже не доверяя своим сенсорам, неуверенно пробираются по растрескавшимся водостокам и пересекают разбитые дороги в поисках обозначений, соответствующих плану Дворца, запечатлённому в их картах и в их памяти. Многие сняли шлемы, доверяя глазам больше, чем визорам. Многим по обе стороны сквозь потоп видны далёкие строения — башни и возвышенности ещё стоящего города, чёрные утесы крепостных стен. Но они ничего не могут узнать. Линии горизонта не совпадают. Знакомые строения, видимые издалека, находятся не там, где должны быть, или стоят рядом с другими строениями, которых никогда не было поблизости. Хуже того, в поле зрения бойцов попадают здания и монументы, которые, насколько им известно, уже пали. Ничто не истинно. Нельзя верить ни прицелам, ни дальномерам. Офицеры, у которых и без того расшатаны нервы, винят атмосферные миражи, фата-морганы, здравомыслие своих разведчиков и наблюдателей, достоверность исходных данных. Многие сомневаются, что они вообще находятся там, где предполагали. Подразделения разворачиваются. Передислоцируются. Бесцельно кружат. Наступают на вражеские позиции только затем, чтобы обнаружить, что враг внезапно оказался у них за спиной. Некоторые покидают безопасные окопы и попадают прямо на смертельные поля. Некоторые отходят в безопасные места в поисках лучшего укрытия, а оказываются в странно знакомых блиндажах. За эти ошибки людей казнят. Люди отчаиваются. Люди сходят с ума при виде стен и бастионных башен, что, как они знают, давно разрушены в сражениях, унесших жизни их товарищей, но проступают сквозь дымку словно далёкие, дразнящие призраки. На том, что осталось от позиции Тагрус, 55-й Панполярный в почти самоубийственном рывке продвигается вперёд под огнём, чтобы переместить свои полевые орудия и обеспечить жизненно важный заградительный огонь для Стрелков Маглекса у них на фланге. Это усилия очень дороги и изнуряют их, но командир 55-го наконец-то выводит свой полк на залитый дождем уступ и начинает обстрел. Артиллерийские орудия среднего калибра, более двухсот единиц, в течение десяти минут ведут огонь и откатываются от отдачи, озаряя огнём полосу боя поля в трёх километрах. Только потом командир узнает, что 55-й полк каким-то образом развернулся и несмотря на то, что он тащил свои пушки сквозь туман под обстрелом, сейчас находится с другой стороны от фронта Стрелков Маглекса и всё это время вёл огонь по ним. Командир Панполярного читает потрёпанную бумагу, которую ему приносит безмолвный гонец. Он приказывает прекратить огонь, отдаёт свой офицерский меч стоящему рядом лейтенанту и уходит вдоль телеграфного провода, и никто больше не видел его. На батарее ВТЦ-26, к западу от Миротворческого барбакана, 414-й Людовикский наконец прорывается и захватывает ряд блокгаузов, сопротивлявшихся им более часа. Ворвавшись внутрь, чтобы установить свои штандарты Империалис, они находят лишь измолотые трупы солдат 9-го Густавского и свои собственные горящие Императорские знамёна. Массированные силы противника, не менее смятённые, чем войска лоялистов, устремляются вперёд. Им не нужны ни карты, ни ориентиры, ни даже глаза. Пантеон Четырёх указал им путь и поведал истину: все пути ведут в одно место. Конечный пункт неизбежен.<br /> == 5:xvi. Точка опоры ==Метомская процессия закончилась, уйдя в развороченную землю, словно деревянный волнорез, уходящий в мокрый песок в том месте, где его разъело море. От орудийных площадок Метомы не осталось и следа. Расплывчатый план направиться к Дельфийской линии отпадает, разве что они не бросят свою артиллерию, она слишком медленна. Они находятся на открытом пространстве, хотя кажется, что горизонт вокруг слишком близок и тесен из-за того, что его затмевают стены пепла, поднимающиеся на тридцать километров во всех направлениях. Когда они находят чёрный особняк, она решает, что это самое подходящее из всех место. Им нужна позиция чтобы закрепиться, окопаться, сражаться, а это единственное подходящее строение на многие километры. Маршал Агате отдаёт распоряжения, не обращая внимания на постоянную боль в припухшей щеке и челюсти. Офицеры кивают и спешат выполнять приказы. Файкс следует за ней внутрь. Чёрный особняк — как назвал его Файкс, когда они впервые увидели его — представляет собой большое, громоздкое строение. Его стены необычайно толсты, и поэтому он уцелел там, где практически все остальные здания на том, что когда-то называлось окружающими его улицами, обратились в груды шлака. Агате кажется, что это место должно быть ей известно. Здание выглядит знакомым и некогда явно было крупным ориентиром. Но в аркологии из крупных ориентиров это мало что значит. Здание низкое, квадратное, широкое, циклопической архитектуры и полностью почерневшее. В какой-то момент за последние несколько дней его успел выжечь огонь, и Агате полагает, что обгорел даже камень. Подойдёт. Основная часть её войска, около трёх тысяч человек, осталась снаружи, готовя полевые орудия, являющиеся их главной силой. Она приказала артиллеристам вкопать орудия вдоль пересекающихся линий, чтобы прикрыть западное направление, и разместить ещё одну линию орудий к востоку. В последние четыре часа все атаки исходили именно с этих направлений. В двенадцати километрах к востоку за пепелищами бушует какая-то адская перестрелка — как ей кажется, танковое сражение, — так что она ожидает контакта именно с этого направления. Передовые наблюдатели отправлены следить за передвижением противника. Они используют семафоры, свистки и сигнальные лампы, потому что вокс полностью мёртв. Люди измотаны перетаскиванием громоздких орудий и фургонов с боеприпасами. Агате полагает, что они смогут увидеть приближающийся вражеский отряд по меньшей мере с двух километров, а значит, у них будет время использовать свою артиллерию и выбить из них их дерьмовую жизнь. Если же враг подойдёт с других сторон — скажем, с севера или с юга — то всё будет по-другому. Её люди — артиллеристы, копатели траншей и лёгкая пехота. Если Астартес-предатели застанут их врасплох и подойдут вплотную, то боя не будет. Эти направления — восток, запад... В любом случае они произвольны. Компасы не работают, что говорит о серьёзном электромаг-нарушении, а электроника вышла из строя. Нет солнца, по которому можно было бы ориентироваться или определять время суток. Она наводит свои пушки так, как подсказывает ей чутьё. Именно инстинкты помогли ей выжить так долго. С другой стороны, именно проклятые инстинкты заставляют её выживать так долго во всём этом. Если она ошибается, то её войска отступят в чёрный особняк прямо за линиями орудиё и используют его тяжёлые стены как опорный пункт. Это место построено как форт: у него толстые стены и маленькие окна. Она задумывается: может быть, это и был форт? Может быть, Лаувейя? Или, может быть, Эрмитаж Гар? Если это был Эрмитаж, то он потерял три или четыре этажа сверху, но не похоже, что здание когда-то было выше. Вслед за Файксом она заходит внутрь и осматривает свою крепость. Он послал вперёд группы зачистки, бедных ублюдочных траншейных бойцов 403-го, чтобы проверить, не ждут ли их неприятные сюрпризы. Это место лишилось отделки, но его кости в порядке. Толщина стен в некоторых местах достигает десяти метров. Порталы и ворота крепки и надежны, на них видны следы от подъёмных механизмов и противовзрывных дверей. Она полагает, что некоторые из них, толстые словно двери банковских сейфов, всё ещё сохранились, и их можно освободить и заставить закрываться, если убрать часть обломков с пола. Обломки повсюду. За ними не видно пола. Огонь был так горяч, что от интерьера, обстановки и тел не осталось и следа. Среди обломков камня она видит несколько скрученных металлических прутьев. Сейчас здесь холодно, как бы ни был горяч очистивший его огонь. На неё повеяло этим холодом. Вода капает с потрескавшихся секций крыши. Воздух пуст и наполнен эхом. — Что? — спрашивает она. — Маршал? — Файкс оглядывается на неё. — Что ты сейчас сказал, Файкс? — Я молчал, мадам. Агате хмурится. Только что кто-то что-то сказал.<br /> == 5:xvii. Ни туда, ни сюда ==На то, чтобы провести их в башню, у Амона Тавромахиана уходит больше времени, чем он ожидал. Даже намного больше. Прямой путь, через Галитайскую процессию, каким-то образом приводит их к Босфорскому двору. Амон удваивает шаг. Верхний конец Юйлунси должен был привести их к Понс Альбедо, проходящему через вентиляционный каньон между Залом Маршалов и Бельведером Ариадны, но вместо этого он приводит их на площадь перед красными каменными воротами Магистара, запруженную паникующими придворными и длинными вереницами растерянных домовых слуг, сжимающих в руках охапки спасенных вещей, подобных купеческим караванам без цели. На невысокой стенке центрального фонтана площади стоит старик, судя по одеянию, представитель высшей знати, и громко, без видимых причин, поет какую-то древнюю песню. Гимн. В нынешние времена. Неужели кто-то до сих пор помнит слова старого гимна? В любом случае, его никто не слушает. Амон окидывает взглядом происходящее, а затем оборачивается. Врата Меланконии завалены обломками рухнувшей стены. Врата Пасифаи забиты колоннами беженцев, ищущих открытого убежища, и, кроме того, сквозь величественные арки врат Амон видит только высокие контрфорсы стен Восточных подступов, откуда они и пришли, а не длинный бульвар Виа Астериус, который должен был быть на этом месте. Онопионская процессия, постепенно заполняющаяся всё новыми перемещёнными горожанами Зоны Империалис, просто упирается в безымянную глухую стену. Фоантов путь, загадочно пустой и неосвещенный, ведет только к деамбулаторному<ref>Деамбулаторий — элемент архитектуры романских и готических соборов. Он предназначен для паломников, желающих увидеть реликвии собора.</ref> кругу Таврополиса. Мифемный канал приводит их, бессистемно, во двор со рядами статуй к западу от Дома Оружия. Здесь собрался полный состав экипажей нескольких кораблей боевого флота, некоторые ещё в лётных скафандрах, вялые и озабоченные. Статуи на многочисленных постаментах во дворе исчезли без каких-либо пояснений, но какой-то старик взобрался на один из них и стоит, распевая своим тонким, пронзительным голосом. Он похож на того старика, что пел на площади Магистара, но Амон знает, что этого не может быть. Однако гимн звучит похоже. Амону всё равно. Ему не дают покоя эти невольные обходные пути. Он знает Дворец во всех деталях. Его долг — знать Дворец, и его память идеальна. Как он мог допустить столько ошибок? — Я очень устал. — сообщает Фо (а ведь он прошёл гораздо больше, чем хотелось бы). — Неужто ты заблудился, кустодий? — Нет, — отвечает Амон. — У меня болят ноги. — жалуется Фо (ведь они действительно очень болят). — Не веди себя как рёбенок, — говорит ему Андромеда-17. — Я не рёбенок, — отвечает Фо, — хотя мне хотелось бы стать им вновь. Опять быть молодым. Разве это не здорово? Это тело такое старое и слабое. — Есть много всего, что было бы здорово, — говорит Андромеда. — Ты заблудился? — настороженно шепчет Амону избранник, Ксанф. — Нет, — отвечает Амон. Спустя десять минут, или спустя то, что кажется им десятью минутами, он доказывает это на деле. Понс Эгей ведёт их по огромной циркуляционной магистрали к башне. Амон не обращает внимания на то, что он планировал не это, и раньше Понс Эгей вёл не сюда. Он говорит Ксанфу что-то вроде «по соображениям безопасности нужно идти кружным путём». На пролёте скайвея их настигает ветер. В глубокой пропасти под ними экологические системы Дворца с громовым рёвом перемещают атмосферные потоки. Ветер, обдувающий их лица, не свеж. Он тёплый и пахнет дымом. Амон знает, что климат Санктума, подобно им попавшего в ловушку и осаждённого, начал медленно ухудшаться. Его насытили токсины и химикаты, с которыми не могут справиться даже фильтры масс-переработки. Раньше Санктум Империалис создавал свою погоду: под куполом щита-эгиды появлялись системы облаков и полосы дождей. Теперь же небо над головой чёрное от копоти, низкое, испещренное капиллярами молний. На юге и западе светится красная дымка. Даже здесь видимость снижается. — Смотрите, — говорит Фо, указывая на точку, — треск вон там. Видите? Это начал разрушаться щит? Пустотные щиты Санктума сдают и трещат по швам? — Нет, — говорит Амон. — А вот я думаю, что да, — отвечает Фо (потому что прекрасно знает, что это так). — Нет, — говорит Амон. С запада до них доносится долгий, протяжный грохот, начинающийся как ритм аплодисментов, а затем становящийся всё болеё интенсивным. Они наблюдают, как шпиль Кастеляна в пяти километрах от них медленно опадает и сползает в каньон циркуляционной магистрали. Сначала это происходит нерешительно, нижняя часть здания дрожит. Затем с вялым изяществом его верх начинает наклоняться, а после обрушивается всё строение, превращаясь в катаракту из обломков скалобетона, падающих в поднимающуюся завесу пыли. — Это явно не к добру, — говорит Фо. — Нет, — говорит Амон. — Не к добру. Стена бежевой пыли растёт, подхваченная воздушными потоками магистрали. Она начинает нестись к ним, словно песчаная буря. — Заходите внутрь, — говорит Амон. Он ждёт, пока они пройдут мимо него, а затем бросает последний взгляд на городской пейзаж за окном. Ему очень хотелось бы посоветоваться с генерал-капитаном и получить однозначные указания относительно Фо. Но уже несколько часов с генерал-капитаном не удаётся установить связь.<br /> == 5:xviii. Приходит тьма ==Бой длится уже тридцать девять секунд, и они словно ослепли. Нейросинергетическая система управления Константина Вальдора выходит из строя. Пелена тьмы всепроникающа и почти осязаема. Она тяготит их ноги, руки и плечи подобно вулканическому пеплу или роскошной тяжёлой черной мантии. Она одурманивает их разум, словно чувство вины или стыда. Он льётся на них дождем, словно масло растекаясь по золотым доспехам. Она клубится вокруг них, подобно бурану из грязи или кошмарной стае птиц, миллиардом тёмных частиц, движущихся и кружащихся как единое целое. Кажется, что она проникает в его шлем, в его визор, в его рот. Внутри неё течёт и движется нечто, мелькающее в потоках тьмы, — то, что он видит лишь мельком. Гладкие подобия летучих мышей, блестящие, словно графит, и текучие, как шелк; огромные силуэты, похожие на крылатые лучи, оставляющие следы в воздухе. Когда они проносятся мимо, он чувствует дуновение ветра и удары от взмахов их шагреневых крыльев. Одно из них меняет траекторию и сбивает соратника Алделеса с ног. После этого Алделеса больше никто не видел. Константин прицельно бьёт по ускользающим акулоподобным теням, но они кажутся не твёрже жидкого дыма этой тьмы. Единственный свет — это вспышки огня: белые искры от выстрелов из болтеров, ослепляющий жёлтый цвет оставшегося адратического оружия, голубые и розовые искры от горящих варп-вспышек в изменчивой черноте. Множество мерцающих источников света, но они ничего не освещают. Его всё уменьшающаяся рота внезапно оказывается в лесу, где узловатые стволы из блестящего мяса растут из поверхности из плоти. Словно вырезанные из трупов деревья, они корчатся ветвями-конечностями, плюющимися адским огнём. Стволы вдвое выше него колышутся на неведомом неосязаемом ветру, словно актинии в потоке бездонной тьмы. Нижние ветки раздуваются, как жабры, а грибовидная плоть колонн блестит студенистыми струпьями лягушачьих глаз, пузырящихся и движущихся вокруг жировиков. Пламя, струящееся из их колышущихся конечностей, плавит аурамит и изжаривает людей целиком. Константин пытается отрубить их конечности до того, как те успеют изрыгнуть пламя. Некоторые подобия деревьев рвутся и лопаются, другие ломаются и валятся. Огонь внутри них выплёскивается наружу и растекается, подобно самовозгорающейся жидкости, порождая маленькие насмешливые фигурки Константина и его людей из пламени, пляшущие и потрескивающие вокруг их ног. Стоит ударить по розовым огонькам или раздавить их, как они рассыпаются на угольки голубого пламени, вгрызающегося в сабатоны и поножи и разъедающего их подобно фосфору. Он крушит деревья из плоти, когда те встают на дыбы, сшибая их своими наплечниками, обрушивая их древком копья и разрывая их наконечником своего клинка. Он узнает новые имена, которые ему приходится выплевывать: ''К'Чан'цани'и''. Ему больше не хочется учиться убивать новые вещи. От накопленных знаний его тошнит до глубины души. Во тьме раздается смех. Константин не обращает на него внимания. Часть смеха исходит от его собственных людей. Он игнорирует это. Некоторые из них уже мертвы. Он также не обращает на это внимания. Раздается пение, что-то, похожее на голоса, стенает что-то, похожее на слова, а мелодию несут сами приливы и отливы клубящегося мрака. Такт этого плача состоит из девяти долей — странно хромающий, избыточный ритм, напоминающий песни старых Балкан, знакомые ему ещё со времён до Единства. Накопленные в голове названия подсказывают ему, что это Каирское песнопение, запрещённое для эфира. Очередная вещь, которую он должен проигнорировать. Диоклетиан Корос прорывается вперёд и кричит. Нейросинергетика не работает, но они слышат его голос. Они формируют строй и следуют за ним, вцепившись в края наплечников друг друга, чтобы хоть как-то ориентироваться, отбиваясь от огня, щёлкающих клювов и бьющих крыльев. Диоклетиан прокладывает путь вдоль вздымающегося уступа из мускулов, окаймлённых блестящей жировой и соединительной тканью. Скала у них за спиной унизана гигантскими рёбрами и покрыта перламутровыми узлами хрящевых волокон. На них падает демон. Пока что это самое крупное существо, с которым они столкнулись за тридцать девять — теперь уже сорок — секунд схватки. Оно кажется Константину каким-то огромным стервятником или птицей-трупоедом, но рассмотреть его не удаётся. Колоссальные плечи сгорблены и высоко задраны, шея змеиная, голова опущена и щёлкает хищным клювом длиннее джетбайка. Его крылья, невидимые им, но, судя по всему, способные охватить галактику, ударяют по их нестройному ряду, сминая Меузаса и Тибериана и сбрасывая префекта Каледаса с края уступа в пустоту внизу. Константин не видит Каледаса и не может сказать, как далеко он упал, но слышит его крики. Крики продолжаются слишком долго. В конце концов они становятся частью девятидольного песнопения. Демон среди них. Его крючковатые когти, каждый из которых размером с «медвежий коготь<ref>«Медвежьи когти» — это гарпуны, устанавливаемые на титаны и космические корабли для захвата и удержания им подобных</ref>» титана, в поисках опоры вгрызаются в уступ из мышц. Он усаживается, словно птица на вершине скалы, и бьёт своим клювом-копьем. Его крылья повсюду, он молотит ими, наполняя воздух волокнами-перьями и вонью болезнетворных вшей. Клюв пронзает Лафроса, пригвоздив его к мясной стене. Брызжет кровь — отчасти его, отчасти — пробитой скалы. Симарканту удаётся вонзить копьё демону в бок под левым крылом, и он пытается оттолкнуть его. Демон поворачивается к нему и, извернув свою шею, сбрасывает с клюва труп Лафроса. Людовик перерезает его горло своим силовым мечом. Огромная туша демона, продолжая хлопать массивными шестернями, срывается с уступа, клоки перьев и пуха кружатся в воздухе и сгорают там, где оседают. Чудовище утаскивает с собой копье Симарканта, застрявшее в его боку. Лишь благодаря крепкой хватке Константина Симаркантне утягивает за край вслед за копьем. Он поднимает хранителя на ноги. Симаркантис на секунду сжимает руку Константина, а затем поднимает топор Лафроса, лежащий на краю там, где его выронили. Константин кричит, что нужно двигаться вперёд, но движения нет. В ответ Диоклетиан кричит, что тропа кончилась. Уступ из мускулов просто сужается и исчезает в плоти скалы. Еще один бессмысленный путь, как и все пути, по которым они пытались пройти. Они потеряли направление, и скоро потеряют и свои жизни. Тьма становится ещё гуще и тяжелее. Хотя это невозможно, но это всё равно происходит. Движущаяся чернота, пульсирующая девятидольным ритмом, душит их, заполняя ноздри, уши, глотки, кишки, даже слёзные каналы. Константин выкрикивает узнанные им имена чтобы держать её на расстоянии, но его язык распух, а рот полон жидкой тьмы. Они сражаются уже сорок три секунды.[[Файл:EndAndDeath-II-5xviii.jpeg|альт=Вальдор и кустодии сплотили ряды против тьмы...|без|мини|''Вальдор и кустодии сплотили ряды против тьмы...'']]<references />