Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Д41Т)

Другой перевод У этого произведения есть другой перевод. Он находится по ссылке: Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Alkenex).

Перевод коллектива "Дети 41-го тысячелетия" Этот перевод был выполнен коллективом переводчиков "Дети 41-го тысячелетия". Их группа ВК находится здесь.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Д41Т)
Автор	Аарон Дембски-Боуден / Aaron Dembski-Bowden
Переводчик	Shaseer, Praesagius
Редактор	First Raven, Георгий Воронов, Ирина Синицына, Татьяна Суслова, Larda Cheshko, Urbasian
Издательство	Black Library
Серия книг	Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra
Предыдущая книга	Боевой Ястреб / Warhawk (роман)
Следующая книга	Конец и Смерть, Том 1 / The End and the Death, Volume I (роман)
Год издания	2022
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Это легендарное время.

Галактика в огне. Надежды на славное будущее, задуманное Императором для человечества, уничтожены. Его любимый сын Хорус отвернулся от света отца и принял Хаос.

Армии могучих и грозных космических десантников схлестнулись в жестокой гражданской войне. Когда-то эти непобедимые воины сражались плечом к плечу, как братья, завоёвывая Галактику и собирая разрозненное человечество под знамёна Императора. Теперь же братство раскололось.

Некоторые остались верны Владыке Людей, тогда как другие переметнулись на сторону магистра войны. Самые выдающиеся среди участников конфликта — примархи, предводители многотысячных легионов. Величественные сверхчеловеческие создания стали венцом генетических изысканий Императора, и исход усобицы между ними предсказать невозможно.

Миры пылают. Одним сокрушительным ударом на Исстване V Хорус практически уничтожил три верных легиона, начав войну, которая затянет в огонь всё человечество. Честь и благородство уступили место предательству и коварству.

В тенях крадутся убийцы. Формируются армии. Каждый должен выбрать сторону или погибнуть.

Хорус собирает армаду и готовится обрушить свой гнев на Терру. Восседая на Золотом Троне, Император ждёт возвращения непокорного сына. Но истинный враг Повелителя Человечества — Хаос, первобытная сила, жаждущая поработить и подчинить всех людей своим сиюминутным прихотям.

Крикам невинных и мольбам праведных вторит жестокий смех Тёмных богов. Проклятие и страдания уготованы каждому, если Император падёт и война будет проиграна.

Конец близок. Темнеют небеса. Прибывают великие армии. На кону стоит судьба Тронного мира и самого человечества...

Осада Терры началась.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Император — Повелитель Человечества, Последний и Первый владыка Империума

Хорус — магистр войны Империума, сосуд Пантеона

Примархи

Ангрон — Владыка Красных Песков, возвышенный демонический князь Кхорна, примарх XII легиона

Магнус Красный — Алый Король, возвышенный демонический князь Тзинча, примарх XV легиона

Рогал Дорн — Преторианец Терры, примарх VII легиона

Сангвиний — Архангел Баала, примарх IX легиона

Вулкан — Последний Страж, примарх XVIII легиона

Легио Кустодес, Последние из Десяти Тысяч

Диоклетиан Корос — трибун

Ханумараси — воин-гиканат

I легион, Тёмные Ангелы

Корсвейн — регент-командующий Полой Горы

III легион, Дети Императора

Дейфоб — воин 32-й роты

V легион, Белые Шрамы

Шибан-хан, по прозвищу Тахсир — регенткомандующий космопорта Львиных врат

VI легион, Космические Волки

Рикат, по прозвищу Не Оставляю Врагов — воин стаи Плача Скорбящего Дракона, рота Тра

VII легион, Имперские Кулаки

Архам — магистр хускарлов

Фафнир Ранн — заместитель командующего бастионом Бхаб

IX легион, Кровавые Ангелы

Зефон, Несущий Печаль — бывший экзарх Высокого Воинства

Нассир Амит, Расчленитель — доминион 5-й ударноштурмовой роты, Секуторов

Анзараил, Несущий Гнев — экзарх Высокого Воинства

Галлен Ул'заен — магистр связи, 5-я ударно-штурмовая рота

Орион — дредноут модели «Контемптор»

Эристес — легионный трэлл, оценщик

Шафия — легионный трэлл, оруженосец

Шенкай — легионный трэлл, оруженосец

XII легион, Пожиратели Миров

Каргос, по прозвищу Плюющийся Кровью — апотекарий 8-й штурмовой роты

Кхарн — центурион 8-й штурмовой роты

Лотара Саррин — капитан линкора «Завоеватель»

XVI легион, Сыны Хоруса

Кинор Аргонис — советник магистра войны

XVI легион, Лунные Волки (в час Великого крестового похода)

Эзекиль Абаддон — первый капитан, боевой вождь юстаэринцев

Тарик Торгаддон — второй капитан

XVII легион, Несущие Слово

Инзар Таэр — капеллан ордена Костяного Трона

Имперская Армия

Давинн Кото — капрал класса «примус»

Цзя-Хэн Уквар — призывник, 8-й Нешамерский мотопехотный полк

Лорелея Кельвир — призывник

Марлус Зенир — капрал

Сайлас Энварик — сержант 12-го Гелианского стрелкового полка

Таник Машраджеир — капрал 91-го Индустанского десантного полка

Представители Империума

Малкадор Сигиллит — регент Империума

Керис Гонн — дознаватель

Адептус Механикус

Архан Лэнд — техноархеолог

Трансакта-7Y1 — скитарий макроклады «Тр1.акс»

Магна-Дельта-8v8 — скитарий макроклады «Ин.7лиус»

Сапиен — мехобезьянка

Шива Макул — принцепс титана «Иракундос» типа «Разбойник», Легио Игнатум

Местол Вурир — дьякон-машиновидец титана «Иракундос» типа «Разбойник», Легио Игнатум

Марсианский Механикум

Улиенна Грун — принцепс титана «Хиндара» типа «Гончая», Легио Аудакс

Химмар Кул — модерат титана «Хиндара» типа «Гончая», Легио Аудакс

Отеш Ралин — модерат титана «Хиндара» типа «Гончая», Легио Аудакс

Нерождённые

Ка'Бандха — чемпион бога войны

Варак'суул, Убиение Тримира

Нет зверя свирепее, чем человек, если к страстям его присоединяется власть.

Луций Плутарх, древнегреканский солярный жрец

Похищать, убивать, грабить — это на их лживом языке называется «управлять империей», а когда всё превращают в пустыню, это они называют миром.

Тацат из этрусско-романийского королевства, доисторический философ

Сангвиний предан нашему отцу из беспримесной любви и беспримесного благородства, и даже если бы этим всё ограничивалось, он и тогда оставался бы лучшим из нас. Но он также предан из беспримесного страха. Он боится причины, по которой у него есть крылья. Он боится того, что они могут означать. Он боится, что, когда его создавали, случилось нечто скверное, и боится возможных последствий этого для своих генных сыновей.

Неуверенность, из которой рождается привязанность Сангвиния к Императору, — возможно, более прочная, чем у любого другого из сыновей нашего отца, — происходит из убеждения, что ему нужно что-то доказывать больше остальных. Это горькая ирония, потому что верно обратное.

Больше всех нужно доказывать варвару с Нуцерии, но Ангрон никогда не стремился оправдать ожидания Императора. Он считает, что такой удел хуже неудачи. Для него это стало бы не чем иным, как вторым рабством.

Из трудов примарха Лоргара

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОРДА

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Восход красного солнца

Лотара

Война закончилась.

Императорский Дворец сгинул. На месте тектонического образования, что захватывало дух своими масштабами, этого мраморного рубца размером с континент, коркой покрывшего сушу Евразии от сухого восточного побережья до пустого западного моря, остались только обломки. Все его территории либо разрушены, либо заражены. Все области либо заброшены, либо объяты огнём.

Все сакральные горные породы пропали впустую. При строительстве Дворца использовался не только терранский камень — свой вклад внесли Луна, Марс и многие спутники, что размеренно кружили в космосе по орбитам газовых гигантов Солнечной системы. Долгими рейсами из-за её пределов в Тронный мир доставляли камень из заново открытых и завоёванных миров, а их население, знавшее о Старой Земле лишь по легендам, теперь добывало мрамор для чертогов, которые никогда не увидит.

Но большую часть внутренностей под этот проект отдала сама Терра. Уже разграбленная в Тёмную эру технологий и покрытая шрамами от непостижимых разрушений наступившей следом эры Раздора, она настрадалась вновь, когда её кору выскоблили ради имперского честолюбия. Люди Императора вырвали из недр земли столько ценных пород, что хватило бы на целую планету. Рабы, пленные и сервиторы трудились в поте лица, добывая камень в глубинных шахтах. Без собственного согласия Терра отдала свои кости, и их вытащили наружу под надзором адептов, понукавших грузовые машины кодовыми командами.

Их отполировали. Очистили. Переработали. Архитекторы спроектировали из них шедевр. Строители возвели из них осязаемые здания. Солдаты создали из них укрепления.

А теперь всё это исчезло. Континент снова разорён. Полушарие лежит в руинах.

Когда рушится одна башня, пыль на несколько часов накрывает городской блок. Погребальный дым от низвержения пары шпилей будет окутывать целый район днями и ночами, превращая воздух в серое месиво. Но наблюдатель, парящий в небесах над разгромленной Террой, не увидит сейчас ни падения отдельной башни, ни гибели даже двух шпилей. Там стёрт с лица земли дворец богов и полубогов. Зритель увидит лишь последствия трагедии: пыль, пыль, бесконечную пыль, тянущуюся от горизонта до горизонта.

Аксиома из более просвещённой эпохи гласит: «Общество достигает величия, когда старики сажают деревья, даже зная, что сами никогда не отдохнут в их тени». Это высказывание говорит не только о самоотверженности, но и о перспективах. О будущем, что зиждется на фундаменте, возведённом делами ныне мёртвых альтруистов. Но теперь не осталось ни самоотверженности, ни перспектив, и Терра горит из-за оружия в человеческом обличье.

Над самыми разреженными слоями атмосферы, на высоте, куда никакая форма жизни не способна добраться самостоятельно, на орбитальном якоре стоит флот магистра войны.

Космос уже не назвать «пустотой». Пространство за пределами Терры, прежде холодный вакуум, свернулось от проникновения нереальности. Теперь вокруг армады вились щупальца цветов, которым не придумали названий. Окутывая корабли когтистым туманом, они погружали туманные протуберанцы в экзосферу планеты.

Пустотная дымка сгущается в фигуры и формы, тысячекратно более крупные, нежели боевые звездолёты, — в нечёткие намёки на силуэты созерцающих богов. В этом кипящем эфире открываются и закрываются глаза размером с луны. Скалятся зубы длиной с континенты. Огромные крылья, способные затмить солнце, расправляются, складываются, сгнивают, а затем вырастают вновь. Корабли на орбите впитывают этот туман — и их металлические каркасы изменяются, насыщаясь им. Открыть вокс-канал — значит услышать, как сгорают души.

Беженцы-альдари на борту искусственных миров в других частях Галактики узнали бы эти потусторонние чудеса. Варп и реальность сплелись воедино, сомкнулись вокруг ядра из безграничного страдания, которое показалось бы провидцам этой расы пугающе знакомым. Именно так их род много веков назад породил своего пагубного бога. Так сгинула их империя.

Тысячи членов экипажа смотрели на тлетворное небо и на мир под ним — на то, как их победа обращалась в пепел. Терра умирала. Лишь мудрецы и учёные Нового Механикума Кельбор-Хала могли различить отдельные процессы уничтожения, уловить, как тонко сбалансированные законы жизни и физики отбрасываются во имя цареубийства, но суть происходящего понимали все. Её ясно видел любой, кто выглядывал из иллюминатора или смотрел в широкие окна командной палубы.

Чтобы понять, что война уже погубила Терру, не требовались экспертные знания. Хватало обычного зрения.

Лотара Саррин созерцала осквернённую планету с мостика флагманского корабля «Завоеватель», ссутулившись на своём командном троне. Её измождённое тело находилось на грани смертельного обезвоживания. Капитан взирала на мир, который помогла уничтожить.

Когда-то она была гордой. Лотара примкнула к восстанию по праведным мотивам, хранила верность легиону, который дорожил ею, экипажу под её началом и солдатам под её защитой. Она истребляла флоты, как звёздная охотница, командир одного из самых мощных кораблей, когда-либо задуманных и сотворённых человеческой изобретательностью. Её послужной список изобиловал поощрениями и благодарностями. На её мундире красовалась Кровавая Длань Двенадцатого — высшая награда, какой только мог удостоиться смертный в легионе.

Саррин всё ещё хранила верность. Даже когда безумие расползалось по её кораблю, она оставалась верной. Даже когда Пожиратели Миров бесчинствовали в залах и отсеках, вырезая собственных слуг и рабов. Даже когда ей приходилось казнить воинов, с которыми она служила плечом к плечу долгие годы, пока те не разуверились в том, что Луперкаль поступает правильно. Даже когда запасы воды для экипажа превратились в гниющую кровь — все, до последней капли в баках. Даже когда бессонные ночи Лотары свелись к череде эпилептических припадков — быстро меняющихся жутких картин того, как её мёртвые товарищи вопят из теней звездолёта, ставшего темницей для их душ. Даже когда деградирующий «Завоеватель» начал выпадать из реальности и вновь появляться в ней, а целые отсеки его смертоносной громады протухли от варповой порчи. Даже когда кожа стала покрываться чешуёй — воплощением её грехов, явленным на плоти.

Однажды она поклялась в верности до самого конца — и вот конец настал. Саррин не ожидала, что он будет выглядеть так.

В её глазах отражался шар болезненно-серого цвета с фиолетовым ореолом безумия. Ни видимых участков поверхности, ни признаков жизни. Лотаре ничего не удавалось различить под слоем грязной мути. Сканеры «Завоевателя», если вообще функционировали, не могли пробиться сквозь пыль. Терра уже не выглядела Террой. Она напоминала Венеру. Задыхалась под таким же отравленным небом.

В отрывистых докладах звучали данные анализа отравленной атмосферы. Мраморной пыли в ней висело столько, что вокс-связь стала совершенно ненадёжной, но это казалось ничтожным по сравнению с истинным ущербом. В воздухе витали токсичные пары от миллионов взрывов на поверхности и орбитальных залпов, что терзали богатую естественным углём кору Терры. Под ударами снарядов и опаляющих планету лучей, что выпускали армады магистра войны, Дворец покрылся громадными воронками, а на окружающих территориях возникли глубокие ущелья. Лебединые песни гибнущих титанов тоже вливались в какофонию катастрофы; их сердца-реакторы взрывались подобно сверхновым, когда они падали в курганы из обломков, отмечавшие пути их неудачных походов.

Всё это складывалось в единое целое. Смешивались и воспламенялись газы, ранее покоившиеся в недрах земли. Из вскрытых детонациями пор сочился сульфа диоксид — вещество, хорошо известное мудрецам марсианского Механикума. Этот химический яд клубился в грязном воздухе, пронизывал его, отравляя ещё сильнее и преобразуя в кислоту.

Мало того, земля истекала лавой, как гноем из воспалённых нарывов. Пирокластические потоки горящего газа и вулканической тефры вырывались из расколотой коры, укрывая районы боевых действий шламом и дымом, разъедающим плоть. Засорявшие воздух пепел и пыль теперь слились воедино — многослойные, но неразделимые. Они образовали бледно-серую завесу, что слепила и удушала. Пылевая масса забила лёгкие миллионов выживших. Люди, не имевшие дыхательных аппаратов, рисковали погибнуть от удушья, просто находясь во Дворце, но бежать им уже было некуда.

Разрушение дворцового комплекса также привело к выбросу химикатов, применявшихся на заброшенных ныне заводах Терры. Из-за неисправности систем сдерживания несколько мануфакторумов обильно излились веществом, обозначенным как мефал-изоцианит. Его испарения льнули к земле с почти разумной хищностью, затопляя нижние уровни горстки уцелевших бастионов невидимой волной яда, который просачивался защитникам Терры в горла и глаза. Он слепил, обжигал, убивал за считаные часы. Космодесантники смогли пережить его воздействие, хотя даже многих из них отрава изувечила. Полчищам обычных людей, беженцев и бойцов, повезло меньше.

Последней среди факторов — по списку, но не по значимости — шла радиация. По воле случая или чьему-то умыслу в ходе войны разгерметизировались подземные хранилища неведомых пережитков Тёмной эры. Многие газообразные вещества, вырвавшиеся из древних бункеров, почти не поддавались пониманию, как-то обозначить их согласно действующей системе именований не представлялось возможным, но их радиологические эффекты выглядели убийственно знакомо. Они воплощали собой смерть, последний ужас прошлого, заключительный вздох забытых времён.

Ранее Лотара отдала одному из немногих оставшихся на борту «Завоевателя» мудрецов Механикума последний из прочитанных ей рапортов. Проржавевшая аугметика натирала уродливую плоть адепта, а под кожей проступали разветвлённые, как молнии, жилы, по которым текла отравленная кровь. Магосу пришлось набирать ответ на преобразователе текста в речь, поскольку его вокализатор не подлежал ремонту. А ведь мудрец даже не ступал на поверхность — всё это сотворил с ним корабль.

Когда адепт напечатал ответ, Лотара прочла его три раза, чтобы убедиться, верно ли она поняла, насколько жестоко братская война обошлась с Террой. Описание получилось мучительно всеобъемлющим. Оно указывало на абсолютное уничтожение. Борьба, из-за которой Галактику объял огонь, теперь шла на каждой пяди родного мира человечества, затмевая небеса и вгрызаясь в минеральную плоть планеты.

Но внимание Саррин привлекли не факты отравления или ослепления, а одно из простых и прямолинейных замечаний техножреца, сделанных им по ходу анализа. Он подробно описал, как сульфуриковые соединения просочились из ран планеты в воздух, рассеивая падающий свет Солнца в пределах видимого человеком спектра. Вместе с объяснением в кратком примечании приводился один простой факт:

«Для тех, кто находится на поверхности, солнце стало красным».

Женщина не могла выбросить этот образ из головы.

Сейчас Лотара смотрела на обзорный экран окулуса, и планету, наблюдаемую с орбиты, покрывала серая пелена. Они прибыли, чтобы захватить Тронный мир, а вместо этого укутали его погребальным саваном.

— Кхарн, — произнесла капитан вслух впервые за несколько часов. А может, и дней.

Из пересохшего горла вырвался только шёпот. Ближайшие члены экипажа не обратили на неё никакого внимания. Они горбились у своих пультов, утопая в собственных страданиях.

— Кхарн? — снова позвала Саррин.

Воин стоял неподалёку от командного трона. Его лицо, бесформенное переплетение шрамов, испещряли хирургические скобы — швы, наложенные на поле боя. Он ничего не сказал. Он вообще больше ничего не говорил.

То, что случилось дальше, Лотара могла бы предугадать только по спазмам в желудке. Внутренности скрутило с такой силой, что она упала с трона на колени. В ушах зазвенело от перепада давления, из приоткрытого рта свесилась ниточка слюны. Саррин закричала от внезапной боли, от яда, подступившего к горлу, и её вопль превратился в горячий поток рвоты, шумно хлынувший на палубу.

Задыхаясь, она посмотрела вниз, на едва переваренные остатки своей последней трапезы. Лужа полупрозрачной желчи, лоскуты ткани со стенок желудка и три чьих-то пальца.

На несколько драгоценных секунд неверие взяло верх над изнеможением. Отшатнувшись от лужи, Лотара начала забираться обратно на трон.

Это просто иллюзия, порождённая разумом от бессонницы, вот и всё. Вот и всё.

Кхарн подошёл к капитану флагмана и опустился на колени, чтобы их головы оказались на одной высоте. Он не предложил Саррин помощь, хотя у неё тряслись руки и ноги, пока она снова залезала на сиденье. Легионер был безоружен, а Лотара не припоминала, чтобы раньше видела его без топора. Когда офицер всмотрелась в сшитое из лоскутов лицо воина, из глаз у неё потекла кровь. С этими нечистыми слезами её иссохшее обезвоженное тело потеряло ещё больше драгоценной жидкости.

— Кхарн… — прошептала Саррин. — Что мы наделали?

Этим вопросом задавались мужчины и женщины по обеим сторонам фронта на всей Терре и над ней.

У Кхарна не нашлось ответа.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Сломленный гладиатор

Каргос

Где-то посреди пыли, в слабом свете алой зари охотился гладиатор. Он не столько шёл, сколько шатался, не столько бежал, сколько спотыкался, и от ловкости, которой он когда-то обладал, теперь сохранились лишь обрывочные воспоминания. Двигался воин будто больной зверь, а его рассудок пылал от пожиравших разум желаний. Его шлем, увенчанный гребнем, поворачивался то в одну, то в другую сторону резкими рывками, словно голова животного. Казалось, боец страдает бешенством.

Его противники дрогнули и побежали — минуты назад… часы назад… дни назад… Теперь он не видел врагов и не знал точно, в каком направлении те удирали. Гладиатор мотнул головой, реагируя на тени в пепле, на звуки, приглушённые настолько, что они мнились ненастоящими, и сочленения доспеха заскрежетали. В его латной перчатке, сжатой в кулак, вхолостую работал цепной топор. Оружие, однако, не принадлежало воину, и он не мог вспомнить, где нашёл его. Иногда зубья клинка жужжали, перемалывая грязный воздух. Кровь, запёкшаяся на клыках оружия, превратилась в песчаное месиво.

У гладиатора было имя, хотя в тот момент он едва ли помнил его. Более того, он играл почётную, жизненно важную роль в рядах своего легиона, но знание об этом также вытеснилось давлением в его черепе. Вживлённая машина боли глубоко вгрызалась в мозг. Будто какой-то щёлкающий паразит, она пожирала центральную нервную систему воина.

Он сглотнул слюну, уставившись в пыль. В такие моменты — которые становились всё более частыми — легионер отчасти превращался из разумного существа в сосуд, наполненный велениями нетерпеливого инстинкта.

«Тик-так, тик-так, — пели Гвозди Мясника, посылая колющие электрические сигналы в мясо его разума. — Это боль, и ты будешь чувствовать её, пока мы не позволим тебе получить удовольствие».

И вот, подобно акуле, он двигался вперёд. Стоять на месте значило ощущать режущие поцелуи имплантата в черепе — там, куда воин не мог достать.

Всё менялось. Уже изменилось. Когда машина боли перестроила рассудок легионера, химическая основа его сознания распалась. Даруемые насилием выбросы адреналина, которые когда-то приводили в экстаз, теперь приносили только слабое облегчение — драгоценное, да, но вовсе не то же самое. Раньше гладиатор стремился к чувству восторженности. Теперь он гнался за дразнящими ласками утоления. Их никогда не хватало, чтобы испытать удовольствие или нечто похожее, но с ними хотя бы приходило временное избавление от боли.

Его доспех под налипшим слоем пепла представлял собой смешение разнородных фрагментов. Годами он носил керамит в белых геральдических цветах XII легиона времён Крестового похода, но разномастная броня, теперь покрывавшая его тело, лишь наполовину состояла из первоначальных компонентов. Он не помнил, чтобы перекрашивал боевые латы или давал такое позволение слугам. И всё же на участках, откуда ненадолго сдувало пыль, проступал не привычный грязно-белый, а красный цвет артериальной крови.

Да, всё менялось.

Это не беспокоило его. Возможно, задумайся он по-настоящему, интерес бы проявился, но в те редкие моменты, когда воин обращался мыслями в том направлении, Гвозди грызли его так сильно, что вызывали мышечную дрожь. Они обещали, что гладиатор обретёт покой, только если будет бежать, реветь, убивать, калечить, жечь. Поэтому он делал всё это, когда мог, и упивался болью в перерывах.

Легионер смутно помнил, что в какой-то момент пробовал разбить себе голову о стену, ритмично ударяясь лбом о расколотый мрамор, чтобы выпустить всю мерзость из черепа. Тогда это вроде бы сработало, но потом оказалось, что нет. Боль вернулась, усилившись вдвое. Она карала за то, что он нанёс раны самому себе. Осуждала за попытку самоубийства.

Гладиатор двинулся дальше. Гвозди успокаивались, когда он шёл вперёд.

Он был не один в пепельной пустоши. Его братья — и существа, что притворялись его братьями, — образовали вокруг него неплотную стаю. Они пробирались во мгле вместе, но как бы и порознь. Одни его спутники состояли из огня. Другие — из крови, которой придали облик чудовищ. Третьи были его братьями на протяжении всей жизни. Четвёртые просто носили плоть его родичей.

«Апотекарий».

Он услышал это слово, когда поднимался по осыпи заражённых обломков. Воин знал такое сочетание звуков, но не понимал его смысл. Отравленные камни смещались под тяжестью сабатонов. Эту стену разрушили артиллерийским огнём, причём совсем недавно — обломки ещё дымились, и гладиатор тащился вверх по неровному склону. Гвозди воспринимали его решимость и могли бы проявить милосердие, но всё равно снова впились в него. С губ легионера сорвалось животное ворчание, непроизвольное и беспомощно честное.

«Апотекарий».

Опять это слово. Оно задерживалось в искажённых мыслях легионера, словно хотело обрести какое-то значение.

«Апотекарий. Апотекарий».

В следующий раз, когда воин услышал это слово, его произнесли вслух:

— Апотекарий!

Оно звучало как имя. Или проклятие.

Гладиатор прервал подъём. Обернувшись, он вгляделся в клубы пыли. Воин искал силуэты братьев и рыщущих тварей, которые называли себя его братьями. Они скопились у подножия склона из обломков. Их доспехи больше не были красными. Пепельная пыль вернула другим Пожирателям Миров их изначальный геральдический цвет — грязно-белый.

— Каргос! — крикнул ему один из них.

И слова неожиданно вновь обрели смысл. Гвозди укусили воина, словно в насмешку над тем, что к нему вернулся рассудок, но их мандибулы не смогли помешать его личности по капле заполнить опустевший сосуд.

Гладиатор…

«Каргос, — подумал он. — Я Каргос».

…попытался связаться с бойцами внизу по каналу связи, но вокс-сеть ныне стала бесполезной. Он закричал через голосовую решётку шлема, из которой слова вылетали усиленными и огрубевшими:

— Кто зовёт?

Вместо ответа донеслось требование:

— Медик!

Каргос спустился вниз, местами соскальзывая по каменным обломкам. Скопление силуэтов сначала превратилось в неясные формы, затем в фигуры его братьев. Настоящих, а не существ, что притворялись ими.

Здесь погибли двадцать девять его сородичей. Их тела оттащили выжившие бойцы, которые сохранили достаточно здравомыслия, чтобы сопротивляться песне Гвоздей. Он оглядел лежащие ровными рядами изувеченные останки, уже присыпанные серо-белой пылью. Их броню покрывали воронки от болтов и борозды от цепных клинков, под неровными пробоинами в керамите виднелась изорванная плоть.

Каргос перевёл взгляд на уцелевших Пожирателей Миров — тех, что ещё стояли на ногах. Другие шагали мимо в пыли, карабкались по склону из обломков, искали добычу по велению грызущих мозг машин боли. Даже тех, кому хватило самообладания позаботиться о мертвецах легиона, мучили жестокие тики и подёргивания. Похороны, пусть такие же грубые и небрежные, как и любой другой ритуал Двенадцатого, требовали высшей степени сосредоточенности.

— Чего ты ждёшь? — гаркнул один из них. Каргос не смог опознать его из-за облепившей доспехи пыли. — Собери урожай, — приказал воин.

Апотекарий оглядел собственную броню, пустой пояс и бандольеру. Когда он умудрился потерять орудия своего ремесла? Металлические флаконы со стимулирующими сыворотками и боевыми наркотиками исчезли. От нартециума остались одни обломки — повреждённый болтами кожух для утраченных инструментов. Экран анализатора потрескался и не светился, утратив контакт с источником питания брони. Даже клавиатура на его наруче стала бесполезной — из-за выпавших клавиш она напоминала отчаянную улыбку щербатым ртом.

Неважно. Ему не нужны особые инструменты, чтобы собрать жатву. Сгодится и нож. Да, работа будет грязнее, а риск для извлечённых органов — выше, но апотекарий уже делал так раньше. Только нужно действовать осторожно и не медлить, чтобы пепельный воздух не загрязнил мясистые наросты, когда он их вытащит.

Присев возле первого тела, апотекарий достал нож. Обычный человек вполне мог бы пойти с таким оружием в бой. В хватке Каргоса оно выглядело выщербленным и потускневшим мачете.

— Кто это был? — спросил он у братьев.

Те не ответили. Каргос чувствовал, что они переступают с ноги на ногу в пыли, заставляя себя оставаться с мёртвыми, а не идти дальше в поисках новой добычи. Скорее всего, они тоже не знали, кто именно здесь погиб. Подразделения рассеялись, вокс не работал, а пыль служила отличным уравнителем, превращая всех в призраки самих себя. Теперь уже не имело значения, кто есть кто.

Каргос потянулся к поясу, где висели примагниченные модули хранения — охлаждаемые изнутри армированные цилиндры из керамита, помеченные рунами награкали. Он носил с собой десятки таких капсул, каждая из которых предназначалась для прогеноидов одного павшего брата. Если собрать геносемя убитых, они продолжат жить в легионерах, созданных им на замену. За месяцы войны апотекарий извлёк прогеноиды из горла и груди многих сородичей.

Вот только его пальцы коснулись голой керамитовой пластины. Вместо десятков капсул он носил на поясе три. И все три — пробитые и пустые.

По телу пробежала ледяная дрожь, достаточно сильная, чтобы охладить даже жало Гвоздей в затылке. Уже погибло множество бойцов, чьё геносемя собрать не удалось. А скольких он обработал только для того, чтобы потерять их генетическое наследие в промежутках между проблесками ясности ума? За это ему самому грозила смерть. В лучшие, более вменяемые времена его легион казнил апотекариев за подобный провал. Мог и сейчас.

Каргос ощущал на себе взгляды собратьев. Воин знал, что они по-прежнему держат оружие.

— Я не могу, — признался апотекарий. — Я не могу.

Легионеры ничего не сказали, и Каргос почувствовал тяжесть их безмолвного осуждения. Он выпрямился, ожидая приговора. Гладиаторы всегда мужественно встречали судьбу. Только трусы умирали на коленях.

Но оказалось, что других воинов уже нет. Все остальные Пожиратели Миров исчезли. Их поглотила пыль, если они вообще не почудились ему. Опустив взгляд, Каргос увидел, что трупы тоже пропали. Он стоял один в пыли. Совершенно один.

Однако его одиночество нарушил внезапный прострел в спинномозговых нервах. Гвозди укусили воина, подали в него стимулирующий импульс боли и пообещали ещё больше, если он не сдвинется с места. Каргос повернулся — шатаясь, спотыкаясь, уже будучи не Каргосом. Он снова стал просто гладиатором.

Время в пепле текло странно. В какой-то момент нетвёрдого шествия Каргоса вокруг него появились какие-то создания. Сначала несколько, потом много, а затем — более чем достаточно. Воин знал, что одни из них — его братья по легиону, а другие — нет, и отличал первых от вторых, наблюдая, знают ли они, куда идут. Каргос и его родичи были слепы, но те, кто выдавал себя за братьев и сестёр гладиатора, видели достаточно хорошо, чтобы охотиться. Эти кровожадные твари рыскали впереди орды; безмолвный крик Императора лишал их сил, однако они вычленяли свечение жизни в удушливой пыли и увлекали за собой посланников магистра войны. Они продвигались к Санктум Империалис, где в последней крепости собрались остатки организованных защитников Дворца.

Они казались приливной волной. Сотни тысяч воинов, солдат и демонических сущностей слились в целеустремлённый вал, пронизанный волей богов. Среди смертных каст этой орды звания теперь мало что значили. Сплочённость подразделений стала чем-то почти мифическим. Бойцы шатались, спотыкались, некоторые даже бежали — воины из всех легионов Луперкаля, кипящая масса измученных разумов и больных душ. Одни ликовали в кандалах божественной неволи, другие ошибочно считали себя свободными. Разницы не было никакой. Раб оставался рабом, даже если возлагал на себя царскую корону.

Хотя восприятие Каргоса притупляла боль от Гвоздей, он чувствовал изменения в самом воздухе. Завеса между мирами уже невероятно истончилась. Нерождённые прогрызали себе путь в реальность, цепляясь даже за обрывки мыслей. Одна-единственная капля крови, упав на искорёженную землю, порождала ужасы.

Император слабел.

Подумать только…

Это шипели нерождённые. Рычал Ангрон. Сулил Хорус. Скоро придёт время разрушить стены последней крепости.

Что-то пронзило кровавое облако мыслей Каргоса. Снова его имя. Кто-то рядом произносил его имя. Произносил уже некоторое время.

Инзар.

Инзар Таэр из XVII легиона, в истёртой песком броне и с оружием, прикованным к латам в знак совместной службы с Двенадцатым. Свитки пергамента, всё ещё державшиеся на доспехах Инзара, потускнели и разорвались на измочаленные полоски. Он схватил Каргоса за плечо, мешая следовать дальше вместе с ордой.

— Я понял, что это ты, брат.

Даже спустя столько лет голос Таэра не изменился и звучал из динамика шлема подобно низкому мурлыканию. Неведомым образом его речь перекрывала шум ветра.

— Как радостно встретить тебя перед самым нашим триумфом, — добавил Инзар.

Каргос не знал, что ответить, — ничто из происходящего не походило на триумф, поэтому он ничего не сказал. Однако Таэр не убирал руку с плеча Пожирателя Миров. Держал её, как направляющую длань.

— Пойдём со мной, Каргос. Ты сбился с пути. Я помогу тебе.

Апотекарий молча взирал на Несущего Слово дрожащими в собственном ритме глазами. Каргос заговорил с третьей попытки и смог произнести только два слова:

— Ты настоящий?

Инзар хмыкнул. Возможно, он издавал такой звук, когда смеялся.

— Пойдём со мной, друг мой.

— Нет. — Каргос облизал потрескавшиеся губы и почувствовал вкус крови. — Ответь мне. Ты настоящий?

На этот раз никакого смеха. Только кивок в знак понимания.

— Я настоящий.

Пожиратель Миров колебался ещё несколько секунд — нерождённые уже лгали ему, — а затем последовал за Таэром.

Посреди пустошей созвали совет, костяк которого образовала группа офицеров и их помощников, ещё сохранявших рассудок. Вокруг собрания грохотали танки, подобные теням. Представители разных легионов стояли смешанными группами — теперь их всё чаще объединяла верность новым соратникам, а не происхождение от кровных отцов. Это относилось и к Каргосу. Как бы ни истончилась товарищеская связь между ним и капелланом, он держался рядом с Инзаром, следя больными глазами за первыми признаками того, как из беспорядка, наблюдаемого воином уже целую вечность, возникает порядок.

Те, кто задавали вопросы, злобно ворчали, и отвечали им тем же тоном. Установить чёткую иерархию было невозможно без вокс-связи и без знания того, какие подразделения где находятся: какие легионы титанов сумели продвинуться наверх и перебраться через обломки Последней стены, какие силы Астартес собрались в павших районах Внутреннего дворца… Но наступающие чего-то да добились. Внутри прилива формировались волны, часть естественного ритма орды. Войска скапливались в группы, подобные этому собранию. Банды сплачивались для решающего штурма.

Назывались имена первых капитанов, отмечалось их отсутствие. Ариман. Тифон. Абаддон. Сражаются где-то ещё или уже мертвы? Никто не мог сказать.

А как же Рогал Дорн, Преторианец Императора? Что насчёт Джагатай-хана и Ангела Крови? Затаились они в Санктум Империалис, ожидая последней битвы, или попали в ловушку в охваченных войной районах Внутреннего дворца, осаждённые в своих бастионах и неспособные вырваться? Говорили, что Хан умер от нечестивых ран, полученных в космопорте Львиных врат несколько дней назад. По слухам, когда Дворец обратился в прах, Преторианец, исчерпав всю свою гениальность и осознав, что его планы сорваны, скрывался за стенами бастиона Бхаб, где готовил последний замысел — побег с Терры. Поэтому учитывать стоило только Ангела и остатки трёх истощённых легионов, которыми тот командовал.

Каргос чувствовал, что изнеможение немного отступило: Гвозди, к счастью, перестали впиваться так глубоко. Сами голоса говоривших успокаивали машину боли в его черепе, словно их планы звучали молитвой. Война выиграна. Защитники сломлены. Щит незримой мощи Императора уменьшился до крохотной частицы себя прежнего, и нерождённые бесновались в разорённых кварталах Внутреннего дворца.

Что же будет дальше? Магнус сломит волю Императора, а вместе с ней и псионический щит. Объятый яростью Ангрон найдёт и прикончит Ангела, а затем пойдёт на Санктум Империалис. Сам Хорус вскоре должен высадиться на поверхность. Они разрушат врата Вечности и сожгут убежище тирана дотла. Их достаточно много. Защитников мало.

Да будет сказано, и да будет сделано: вскоре они завладеют Террой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Бог с копьём в спине

Улиенна

Экипаж «Гончей» под названием «Хиндара» гордился проделанными им усилиями. Подняться во Внутренний дворец было нелегко: корабли-саркофаги просто не могли сесть в саване пыли, а рухнувшие секции Последней стены создали многокилометровый склон из обломков, скат тектонических масштабов, почти неприступный для большинства титанов из-за серьёзных ограничений их стабилизаторов. Когда первые несколько богомашин пробились во внутренние районы комплекса, они ступили на пустоши из разбомблённого мрамора, где эти отдельные колоссы оказались самыми высокими объектами. Целые районы бастионов, замков, шпилей и колоннад лежали в руинах, стёртые в порошок с орбиты или кишащие ордами пехоты и бронетехники магистра войны, которые уже наводнили Внутренний дворец.

Титаны марсианского Механикума не могли похвастаться такой быстротой. Впрочем, лишь немногие колоссы лоялистов давали отпор их осторожному продвижению. Большинство вражеских исполинов теперь расхаживали вокруг уцелевших бастионов или сбежали в безопасный Санктум Империалис.

«Хиндара» и её экипаж шли в первой волне машин, сумевших взобраться по лавине из обломков Последней стены. Они поднялись через один из десятков схожих проломов по огромному склону из битого камня, что высился между ними и возмездием, коего они так жаждали. На то, чтобы преодолеть скат, потребовалось несколько дней. Пока «Гончая» старательно делала шаг за шагом, датчики её стабилизаторов, компенсаторов и гиробалансиров уходили в багровую зону, а спинной реактор «Хиндары» начинал источать термоядерное дыхание. Тогда они останавливались, чтобы раскалившийся металл остыл и техножрецы успокоили машинный дух, а затем, когда показатели приходили в норму, двигались дальше.

Другие титаны отступили к своим кораблямсаркофагам, решив перебраться на плато по воздуху. Лишь немногим это удалось: пыль забила воздухозаборники двигателей и вывела из строя большинство посадочных модулей, пытавшихся перелететь туда. Некоторые колоссы направили орудия на уцелевшие участки стены. Они плавили скалобетон, проделывая в нём туннели, распыляли камень на атомы и пробивали конверсионными излучателями бреши в величайших защитных сооружениях Рогала Дорна.

Время, время, время… Всё это отнимало время, а защитники меж тем отступали к укреплениям Палатинского кольца.

Многие титаны пробовали взобраться на стену. Им требовалось просчитывать и оценивать буквально каждый шаг, а также опустить пустотные щиты, чтобы направить энергию в другие системы. Наземные части — немногие пехотные подразделения скитариев, которые ещё в достаточной мере сдерживали себя, чтобы не броситься вперёд в погоне за убийствами, — делали всё возможное, расчищая ровные места для огромных когтистых ступней.

На пути к вершине «Хиндара» упала дважды. В первый раз она просто поскользнулась в самом начале, просчитавшись в компенсации стабилизаторов, и стала заваливаться вперёд. Какую бы опасность это ни несло, такое падение представляло для «Гончей» наименьшую угрозу. Отеш Ралин, спокойно и чётко действуя за пультом, с такой силой вбила съезжавшую ногу в склон под косым углом, что ступня вошла в осыпающуюся груду и удержала их на месте в течение тех драгоценных секунд, за которые модерат вернула «Хиндаре» устойчивость. Члены экипажа воздали Отеш должное аплодисментами и одобрительными возгласами. Даже другие титаны, находившиеся достаточно близко, чтобы видеть в пыли силуэт «Гончей», воксировали похвалы или, в отдельных случаях, насмешки. Несмотря на сбоящую сеть связи, некоторые сообщения даже удалось разобрать, хотя и с трудом.

Второе падение оказалось хуже. Через несколько дней медленного продвижения, уже на подходе к вершине, осыпь из валунов начала разваливаться под «Хиндарой», как уже случилось с очень многими колоссами. Пока реактор ревел от досады машинного духа — а ещё от его страха, — «Гончая» мучительно медленно теряла равновесие со скрежетом камня и воем железа под нагрузкой. С отталкивающим спокойствием богомашина кренилась вбок и назад. Давление на стабилизаторы полностью исчезло, и экипаж завизжал.

Команда титана осознала, что они уже мертвы. Падение по лавине с такой высоты означало гибель. Даже если они выживут, что маловероятно, и даже если их колосс не разлетится на куски, пока будет кувыркаться вниз, что ещё менее вероятно, «Хиндару» поднимут на ноги не раньше чем через несколько недель, а то и вообще никогда. Координация и организованность, нужные для подобной операции, уже безнадёжно сгинули на войне. Экипаж знал об этом, держал в уме при всяком шаге вверх по склону, и когда «Гончая» начала заваливаться назад, в сознании каждого члена её команды промелькнуло горькое понимание.

Осыпаясь, камни скрежетали и грохотали.

Впереди них находился «Разбойник» из Легио Мортис под названием «Варкарнерикс», уже пропадавший из наклоняющихся окон-глазниц. Колосс стоял ещё ближе к вершине, окружённый небольшой ордой чернорабочих-технотрэллов, что трудились вокруг пяток богомашины. Ему потребовалось больше недели, чтобы добраться сюда.

Улиенна Грун без раздумий и колебаний произнесла несколько слов. Никаких криков. Никакой паники. Лишь шёпот с придыханием, голос её чутья.

— Выпустить «медвежьи когти».

У модерата-секундус Химмара Кула оставалось полсекунды, чтобы сопоставить смещающиеся секторы обстрела с собственными догадками. Полагаясь на мышечную память, он двинул рукой «Хиндары», не успев активировать фиксаторы для ведения огня, и вслепую нажал на обе гашетки. Кабина содрогнулась от отдачи. «Гончая» заскулила — плечевой сустав её незафиксированной руки принял на себя основную мощь толчка.

Всё это — от проскальзывания до выброса «когтей» — случилось за полдесятка ударов сердца, но время не имело значения. Даже если бы им дали целый день, чтобы принять решение, это ничего бы не изменило. Они могли стрелять только по одной цели.

Их гарпун попал в спину «Варкарнерикса». На пять метров выше или секундой позже — и он бы прошёл мимо.

Трёхпалые «медвежьи когти» пробили заднюю панцирную броню «Разбойника», где композитное покрытие из адамантия, пластали и керамита было тоньше всего. С громовым треском вонзившись в нутро богомашины, они разорвали двух техножрецов в машинном отделении на кровавые куски. Захваты не задели реактор модели «Фетида», служивший сердцем титана, но углубились до хребта «Варкарнерикса» — колонны промышленных масштабов. Огромные когти стиснули священный искорёженный металл и с лязгом сомкнулись в кулак после включения макромагнитной сцепки.

«Разбойник» полностью прекратил движение. Исполинская богомашина замерла на миг, с почти философским спокойствием стоя лицом к подъёму. В её тени скитарии и сервиторы застыли в изумлении, не в силах поверить исцарапанным линзам, что заменяли им глаза. Они, истово верующие у ног высшей сущности, только что узрели, как их бога поразили копьём в позвоночник.

«Хиндара» покачнулась. Согнулась. Начала изворачиваться под немыслимым углом. Оба модерата работали за пультами, стискивая пальцы до белизны костяшек и скрипя зубами. Они управляли машиной на пределе возможностей, чтобы вернуть ноги в нужное положение.

— Не на что опереться, уходит из-под нас, не на что опереться… — бормотала Отеш.

— Нет, — принцепс Улиенна повторяла одно и то же, будто на какой-то беззвучный мотив. — Нет, нет, нет.

Одна нога с грохотом топнула по склону. Камень задрожал, затрясся ещё сильнее, продолжая скатываться вниз. Резко опустилась другая нога, затем снова первая. «Гончая» раскачивалась на осыпи, шатаясь, как раненый волк. В руке «Хиндары», на которой крепился гарпун, взревели моторы — экипаж, стараясь вернуть машине равновесие, передавал нагрузку на засевшие в цели «медвежьи когти». Благословенное железо пронзительно заскрежетало в плече титана. Сустав растягивался, деформируясь от напряжения.

Именно тогда «Варкарнерикс» завопил. Исторгая звуки из боевого горна, «Разбойник» кричал, перекрывая рокот лавины. В тот момент машина звучала жалко, до жути напоминая живое существо.

— Мы стабилизировались. — Модерат Кул глухо усмехнулся, не веря собственным словам. — Стабилизировались.

И он был прав. «Хиндара» замерла, суставы перестали выть, их скуление понемногу стихло. Кабина больше не кренилась. Они действительно восстановили равновесие.

А «Варкарнерикс» повернулся к ним.

По крайней мере, начал разворачиваться. Из-за сломанного хребта он уже не сумел бы завершить этот манёвр. Точно так же он никогда больше не сможет ходить и вести войны. Его поворот превратился в крен, а крен — в падение.

Боевой горн «Варкарнерикса» издал ещё один вопль, последний крик преданного божества. Машина извергла плазму из сбросных прорезей в панцире, бесполезно выдыхая ядовитый огонь в грязный воздух. В порыве то ли бездумной паники, то ли беспримесной злобы она принялась палить из орудий. С рук «Разбойника» сорвались очереди ослепительных лазерных лучей, которым отозвалось громоподобное эхо. Под его предсмертной канонадой верующие у ног титана растеклись лужами, а окружающие валуны плавились и покрывались чёрным стеклом.

— Отцепиться! — приказала Улиенна. — Он опрокидывается! Отцепиться!

Но у них не получалось. Падая по склону, «Разбойник» увлекал их за собой, и выходило так, что они спаслись только для того, чтобы вновь обречь себя на гибель. «Хиндара» никак не отцеплялась. Кул дёргал рычаги и нажимал гашетки — снова, и снова, и снова. Макромагнитная сцепка уже отключилась, хватка ослабла, но «когти» по-прежнему торчали в рёбрах «Варкарнерикса». Гарпун вошёл слишком глубоко.

— Вышибить крепления.

Кул не нуждался в таком приказе, он уже занимался этим. Реактор «Хиндары» вспыхнул, как от оскорбления, и жаркий поток энергии хлынул к конечностям. Прозвучали три гулких удара — это сработали аварийные предохранительные заряды в её плече, взорвавшие зацепы, которыми пусковая установка «когтей» крепилась к телу титана.

«Гончая» ампутировала себе руку как раз вовремя. «Варкарнерикс», рухнув ничком на склон из камней, мгновенно убил свой экипаж. Когда он всей своей громадной массой повалился на обломки, сила удара сотрясла землю и породила ещё один оползень. В стекающей волне перемолотого камня крутились валуны, скатываясь по склону высотой в километры. Внизу титаны из различных легионов, чья краска стёрлась с корпусов из-за пепла в воздухе, а сканеры страдали от неполадок, грузно отходили в сторону или по мере возможностей старались закрепиться на месте. Подобные обвалы происходили уже не раз. Сквозь шум помех и мусорного кода члены экипажа «Хиндары» слышали, как их то проклинают, то восхваляют за вероломство ради выживания.

Среди сообщений выделялся один голос, подобный влажному треску. Его хозяин обозначил себя как «Теллум Ире». Эта «Гончая» из Легио Мортис находилась достаточно близко, чтобы разобраться в значении игры теней, заметных сквозь пыль, и теперь ярилась на «Хиндару».

Модерат Отеш покачала головой. Паника отступала, но бледность ещё не сошла с её лица.

— Они бы обстреляли нас, если бы могли.

Но они не могли. «Теллум Ире» располагался слишком далеко вниз по склону и, скорее всего, на такой неустойчивой поверхности, что просто не рискнул бы открыть огонь.

Пока Улиенна слушала рёв «Гончей», её пульс замедлялся, приходя в норму. Хотя от содеянного по телу Грун пробежал холодок, он не перерос в чувство вины. В войсках Луперкаля всё равно больше не поддерживался порядок. Пока они опережают другие машины Мортис, никаких последствий не будет. Уже почти нет никакой иерархии командования, так что не перед кем держать ответ. С тех пор как пала стена, каждая богомашина сама за себя.

— Это принцепс Улиенна из Аудакс. Я говорю от имени «Хиндары».

Грун не знала, дойдёт ли её сообщение до «Теллум Ире», но само отсутствие чувства вины вновь пробудило гордость. Принцепс не любила, когда к ней обращались подобным образом.

«Теллум Ире» отозвался. В ответе вновь прозвучал гнев, щедро сдобренный обещаниями отомстить. Улиенна, оскалив в улыбке окровавленные дёсны, позволила ему какое-то время звучать на фоне, а затем отослала своё короткое сообщение, после чего разорвала связь.

— Машина уничтожена.

***

Прошло два дня с тех пор, как они разминулись со смертью на вершине пролома. Взобравшись на склон и пройдя в брешь, «Хиндара» шествовала по разрушенным округам Внутреннего дворца, где часами участвовала в тяжёлых боях. Она соединилась с силами Легионес Астартес, осаждавшими бастион Меру, и, сражаясь одной рукой, помогала повергать стены и уничтожать вражеские танки очередями из турболазера.

Находясь в авангарде, «Гончая» действовала без поддержки: лишь немногие суда снабжения Легио Аудакс смогли проделать путь за Последнюю стену. «Хиндара» пребывала на фронте уже несколько месяцев, с самого первого развёртывания на поверхности Терры, и ещё до ампутации руки её состояние оставляло желать лучшего. Накапливались несущественные повреждения, а железные кости «Гончей» гнили из-за более серьёзных необработанных ран. Накануне вечером, когда бастион Меру пал, по недоброй прихоти судьбы в голову «Хиндары» сбоку попала ракета. Ударила она именно в тот момент, когда отказали пустотные щиты. Кабина покрылась ожогами, несколько систем управления получили урон, а армированное стекло иллюминаторов раскололось. Теперь окулус испещряла паутина трещин, что ещё больше ограничивало экипажу обзор, и без того затруднённый пеплом.

«Гончая» шагала с трудом, суставы её правой ноги клинило от повреждений, нанесённых орудиями лоялистов. Кроме того, ей приходилось экономить энергию. Пустотные щиты больше не зажигались по команде, а из-за боли от ранений, проникавшей по кабелям-нервам, экипаж приглушал реактор, чтобы успокоить всё менее послушный машинный дух.

Каждый из бастионов Палатина, кольцом окружавших Санктум Империалис, представлял собой город-крепость. Меру, самый уродливый из них, воплощал безыскусность в форме цитадели. Старые инфопотоки описывали его дворцом, но вся красота, которой он прежде обладал, исчезла, когда Рогал Дорн облачил его в скалобетон и керамит, а затем разместил на стенах скопления башенных противопехотных установок. «Хиндара» сносила их с удовольствием.

Вот так ещё одна твердыня лоялистов сгинула на пути сил, неукротимо продвигавшихся к Санктум Империалис.

Уже много дней не приходило никаких вестей о примархах. Ни об ангеле огня, в которого превратился Ангрон, ни о существе, считавшемся преображённым Мортарионом. Говорили, что Пертурабо покинул осаду, но Улиенна по-прежнему различала среди атакующих орд множество Железных Воинов, отчего истинное положение дел оставалось загадкой. Трескучие передачи с орбиты сулили скорую высадку Хоруса, но, по мнению Грун, за этими ритуальными обещаниями не скрывалось ничего, кроме пропаганды. Она сосредоточилась на войне перед собой, а не на молитвах, доносящихся сверху.

На горизонте тёмным пятном выделялись крепостные стены Авалона, следующего из цепи бастионов. Согласно пронизанным помехами вокс-передачам, враг отступал по всем направлениям. Без организованной полевой разведки никто не мог этого утверждать, но горстка офицеров, ещё передававших приказы, обещала, что Авалон уже опустел. Его защитники на протяжении многих дней уходили к другим бастионам, вливаясь в потоки беженцев.

Нетерпеливый дух «Хиндары» впивался в сознание Улиенны изнутри, что проявлялось в виде красных вспышек и приступов тупой боли. Команде «Гончей» приходилось держать её реактор в узде, чтобы воинственная душа титана не заставила их атаковать без поддержки. Пока что Пожиратели Миров, бойцы Гвардии Смерти и Альфа-Легионеры керамитовым потоком бежали перед «Хиндарой». Сверху их не прикрывали десантно-штурмовые катера — фаза войны, предполагавшая непременную воздушную поддержку, окончательно завершилась, — но в рядах пехоты двигались легионные танки, похожие на жуков, а в загрязнённом небе проносились крылатые твари. Краснокожие сущности в обличье мужчин и женщин… Раздутые монстры в виде чужеродных мух… Члены экипажа «Гончей» называли этих созданий «демонами», радуясь, что отделены от них слоями брони.

Всякий раз, когда Грун пробовала посмотреть на них, её взгляд скользил в сторону. Отводя глаза от тварей, она сразу же забывала об их существовании.

Хотя у орды хватало сил, чтобы закончить войну, а у защитников — только на то, чтобы отсрочить финал, наступающих ждали неописуемо громадные потери. Улиенна не хотела умирать из-за упрямства Императора. Она хотела жить, чтобы увидеть, как устремления магистра войны воплотятся в жизнь. Она хотела узреть Империум, обещанный Хорусом. Вечную империю. Царство человечества, что никогда не падёт.

«Хиндара» заворчала, ощутив беспокойство своего принцепса, но, одурманенная из-за охлаждения реактора, больше ничего сделать не смогла.

И тогда Улиенну вновь посетила та мелкая предательская мыслишка, от которой ей никак не удавалось избавиться. Безусловно, Хорус — герой, магистр войны Империума, усмиритель Галактики. Конечно, она последовала за ним. Легио Аудакс с готовностью встал под знамёна Луперкаля и связал с ним свою судьбу. Но что останется после этой войны? Что останется от Терры и армий, сражавшихся, чтобы захватить её?

Уже сейчас затаившиеся королевства ксеносов на окраинах Империума вновь поднимали головы, осмеливаясь бросать жадные взгляды на миры, потерянные ими во время Великого крестового похода. Сохранится ли у Луперкаля достаточно сил, чтобы удержать всю территорию Империума? И как будут выглядеть его армии, когда из них полностью выскоблят порядок, дисциплину и человечность? Легионес Астартес уже одурманены кровью и сражаются вместе с этими… этими тварями. Да и полки Имперской Армии, носящие Око магистра войны, не лучше.

Улиенна Грун не хотела мира. Мир скучен. Мир для слабаков. Она желала войн, в которых могла победить.

А Механикум, да благословится имя его, обращался против самого себя, вереща псалмы на мусорном коде. Бредящие пророки призывали отказаться от своего «я», погрузиться в манифольд, слиться с машинным духом. Всё это — противоречивые философии культов, которые раньше не могли ни о чём договориться, однако хотя бы воздерживались от того, чтобы вмешиваться в идеологии друг друга. Теперь же все они кричали — пусть и разрозненно, но словно бы единым голосом, — молясь, чтобы им позволили принести в жертву свою плоть и душу, дабы возродиться в колыбелях из священного железа.

Улиенна чувствовала, что «Хиндара» тоже этого хочет. Но пока что «Гончая» ждала, а женщина, служившая разумом богомашины, смотрела на бронированный вал, что нёсся вперёд, к далёким силуэтам крепостных стен. Насколько помнила Грун, её титан остановился впервые за очень, очень долгое время.

Вот уже несколько месяцев осязаемая реальность для неё ограничивалась кабиной «Хиндары». Принцепс вырывалась за пределы этого мира лишь в те моменты, когда объединяла своё восприятие с сенсорами машины, жила посредством её глаз и орудий, ощущала движения «Гончей» как собственные. Когда она в последний раз дышала не потной вонью из фильтрационных щелей за её головой, а свежим воздухом? Когда в последний раз пила что-то, кроме переработанной мочи своих ближайших товарищей? Когда в последний раз вставала с трона управления?

Вдохнув, Улиенна ощутила смрад своего дерьма. Её выводные фильтры отказали… когда? Дни назад? Недели? Ноги принцепса покрылись слоем отходов её организма, а мундир усеивали пятна рвоты, что пахла несвежей питательной пастой. Грун буквально присохла к трону, и эта корка из различных нечистот испускала вонь, которая, стоило её заметить, становилась вездесущей. Практически подавляющей.

Улиенна с трудом рассмотрела свою руку. Чёрную лапу, сросшуюся с металлом…

— Мой принцепс? — Вырвавшись из забытья, Грун обратила опухшие глаза на Отеш. «Модерат» — пришло узнавание. Пески Марса, как же жутко она устала… — Жду приказа, мой принцепс.

Улиенна уставилась на товарища по экипажу. Отеш, с болезненно бледной кожей и сухими глазами, напоминала труп. Грун чувствовала её запах — сладкий смрад подгнившего мяса.

Модерат была мертва уже не меньше недели, то есть ещё до того, как они начали взбираться на стену. В какой-то момент перед смертью Отеш прокусила себе язык. Мухи, что тучнели, поедая её лицо, заползали в открытый рот и вылетали из него.

Улиенна открыла глаза. Или закрыла их. Сон прекратился — или, возможно, начался вновь. Она не понимала, какой вариант верен, и сомневалась, что это вообще имеет значение.

— Мой принцепс? — снова произнесла Отеш.

— Ты мертва, — сказала Улиенна.

Или подумала. Женщина не могла понять, говорит она или думает. Даже в приглушённом состоянии реактор «Хиндары» воздействовал на рассудок Грун. Она ощущала это как постоянное давление прямо в сером веществе под черепом.

— Мертва ли ты, Отеш?

— Мой принцепс?

Улиенна или услышала эти слова, или представила, что слышит их. Их произнесла Отеш, или существо, надевшее обличье Отеш, или же их вовсе никто не произносил.

Грун ощутила тепло и влагу на лице. Она плакала. Или же у неё снова шла кровь из глаз.

— Идём, — приказала она, обхватив руками подлокотники трона управления.

Принцепс почувствовала и услышала скрип своих перчаток. Она всё ещё носила их. Её руки не превратились в чёрные лапы, сросшиеся с металлом. Нет. Нет.

Вот только она не сумела заставить себя опустить взгляд, чтобы убедиться в этом.

— Мы идём. Наступаем вместе с ордой.

«Хиндара» с грохотом и лязгом двинулась вперёд. Давление в голове Улиенны ослабло, совсем немного. Вонь нечистот отступила.

«Гончая» подняла уцелевшую руку. Её широкие шаги, хотя и прерывистые, сменились бегом вприпрыжку. Земля задрожала, когда титан начал опережать пехоту. «Хиндара» мчалась через ряды наполовину скрытых пылью существ, на которых было больно смотреть.

Поэтому Улиенна не сводила глаз со стен. Из тумана проступали шпили, затупленные из-за бомбардировок, рухнувшие крепостные стены, разрушенные оборонительные башни. Если Авалон действительно покинули, то беженцы и отступающие солдаты наверняка хлынули на просторы ничейной земли между ним и вратами Вечности.

Это означало, что для «Хиндары» есть добыча. Душа богомашины воззвала к своему командиру лёгкими соматическими толчками через запутанные связи между ними. У принцепса защипало кожу. Она приоткрыла губы, и между гнилыми зубами потекли струйки крови.

Стены бастиона Авалон становились всё выше, темнели, обретали чёткость очертаний. А потом произошло нечто невиданное. В пустом пепельном небе над укреплениями воссияла одинокая звезда.

Через железные кости своего титана Улиенна услышала, как легионеры ликуют, скандируют у её ног, взывая к «Хиндаре», к Хорусу, к тварям среди них — и к Ангрону, Ангрону, Ангрону.

Новорождённая звезда начала падать, волоча за собой огненный хвост.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. Путь к славе

Каргос

Он снова кочевал с ордой, на сей раз вместе с Инзаром. Ставил одну ногу перед другой, и тяжёлые шаги складывались в бесконечный марш, отзываясь в глубине мозга уколами Гвоздей — те с недавних пор словно превратились в гадючьи клыки, но присутствие Инзара уменьшало боль. Голос Таэра оказался одним из противоядий, способных ослабить жгучие укусы.

Думать тоже стало немного легче. Он начал кое-что вспоминать: кем когда-то был, что сделал, имена воинов вокруг. Вот Дрелат, центурион 53-й штурмовой роты. А вот Рангор — увешал броню гладиаторскими клинками. Каргос не мог вспомнить звание воина, но знал, что Рангор жульничал при игре в кости на борту «Завоевателя».

Странно, что он вспомнил об этом сейчас.

Каргос взглянул на Инзара, пока они, оступаясь, брели рядом. Несущий Слово, казалось, почти не изменился, и в этом было что-то удивительно приятное. Напоминание о былых временах. Когда Семнадцатый послал своих капелланов в другие легионы в самый разгар Великого крестового похода, многие сочли это ненужным братанием. Пожиратели Миров были среди тех, кто довольно быстро смирился с появлением гостей. На примере Инзара можно было понять почему: тот служил в 8-й штурмовой роте, и капитан Кхарн вскоре начал восхищаться холодной стойкостью новичка и доверять его советам.

Если бы легион Лоргара послал проповедников, сыны Ангрона не выказали бы им ни малейшего почтения. Но Несущие Слово прислали воинов-священников — и в большей степени воинов, чем священников. Капеллана не интересовали законы и обычаи войны. Когда в спорах заходила речь о воинской чести, он вздыхал; по его мнению, такие вещи придумали мужчины и женщины, желавшие укрыться от истины под камуфляжной сеткой отрицания.

«Воинов создаёт не праведность, — сказал тогда Инзар. — Воинов создаёт война».

Настоящий воин сделает всё, что необходимо для победы. Остальное несущественно. Таково кредо Инзара Колхидского, и благодаря этому его тепло приняли в рядах Пожирателей Миров.

— Хорошие были годы, верно?

Каргос прочистил горло.

— Что?

— Годы, когда мы вместе сражались в Великом крестовом походе. Жестокое время, друг мой. Годы плодотворной службы. Я часто вспоминаю их.

Каргос кивнул. То были хорошие дни. Галактика лежала перед ними, ещё не покорённая, ожидая, когда клинки легионов разрежут её на части и разделят по прихоти примархов.

— Я всегда чувствовал родство с твоими кровными братьями, — признался Инзар. — Многие мои сородичи нашёптывали в других легионах слухи о воинских ложах и гладиаторских культах, но тем из нас, кто сражался вместе с Пожирателями Миров, не требовалось проповедовать. Славная правда в том, что ты и твой легион с самого начала были готовы к просвещению.

— Просвещение. Дьявольски подходящее слово для того, где мы теперь оказались.

— Не говори о благословениях как о проклятии, — отрезал Инзар. — Гвозди причиняют боль, но разве они не сделали тебя сильнее? Не стали твои мышцы мощнее, а рефлексы быстрее?

— Опять ты со своей дерьмовой поэзией, — пробурчал Каргос. — Избавь меня от этой врачебной демагогии. Я апотекарий.

«По крайней мере, — подумал он, — был им. Был».

Каргос облизал потрескавшиеся губы. Ничего смешного, но космодесантник чувствовал, как смех, подобно желчи, подступает к горлу. Он боролся с тошнотворным спазмом, сколько мог, но тот всё равно охватил тело — внезапный приступ хохота, похожий на серию прерванных завываний. В звуке не было радости. Воин смеялся только потому, что устройство в его черепе в этот момент защемило нервы, и он танцевал под его дудку.

Каргос хохотал так несколько раз за последние недели. Ощущение в миг, когда вынужден биться в конвульсиях от удовольствия, которого не испытываешь, было хуже боли.

Инзар не стал комментировать происходящее. Он продолжил говорить, словно никакого смеха и не раздалось. Его тон оставался тёплым и приподнятым.

— Благодаря своему ремеслу ты должен лучше других понимать, что не следует отказываться от полученных благословений. Как тебе не стыдно, брат?

Каргос в ответ проворчал нечто невразумительное. Как давно с ним никто не разговаривал вот так, по-братски подшучивая? Он порылся в кровавой мути, что заменяла ему мысли. Он не знал. Казалось, прошла целая вечность.

У него сохранились лишь отрывочные воспоминания о первых исследованиях Гвоздей, о докладах, которые транслировались на светящихся гололитических дисплеях. Эти диаграммы роста мускулатуры — данные, полученные после того, как его братьев освежевали в цифровой проекции, — рассказывали сведущему захватывающую историю.

Даже генетически перестроенное тело космического десантника оставалось в основе своей человеческим. Сигналы мозга, мышц и центральной нервной системы не могли передаваться быстрее, чем у смертных. Но Гвозди сняли эти ограничения. Машины боли переписывали электрические импульсы между мозгом и телом, позволяя воинам эксплуатировать собственную плоть, заставляя мышцы и сухожилия отдавать больше кинетической энергии независимо от того, были они чувствительны или нет. И вместе с этим пришла радость. Когда все остальные эмоции притуплялись (прискорбный побочный эффект технологии имплантации), адреналиновый восторг битвы взлетал до небес.

По воле Ангрона апотекарии легиона вбили Гвозди в черепа своих братьев. А затем, удовлетворённые праведным трудом, мясники-хирурги XII легиона вживили их друг другу. Они пожертвовали сладостью безболезненной жизни ради большей физической силы на поле боя.

Инзар обратил свои красные глазные линзы на Пожирателя Миров.

— Жертва должна причинять боль, Каргос. Только это и делает её настоящей. Ты отдаёшь что-то ценное, чтобы получить нечто большее. Я не жалею тебя, брат. Я восхищаюсь тобой. Твоя сила, твоё самопожертвование вдохновляют всех нас.

После этого воцарилась тишина. Сколько она длилась, Каргос не знал. Неизмеримое время спустя воин нарушил её.

— Кхарн, — выплюнул он в пыль.

Инзар повернул к нему шлем.

— Брат?

— Я, — сказал ему Каргос. — Я был тем, кто нашёл Кхарна.

— А-а, — глубокий голос Инзара наполнился добротой и сочувствием. — Ты говоришь об Исстване. Я знаю эту историю, друг мой. Ты уже рассказывал её мне.

— Нет. На Исстване его нашёл Скане. — Апотекарий сумел сдержать подступающий смех. — И Скане позвал меня.

В тот день целую жизнь назад, ещё в самом начале, они вытащили своего капитана из-под гусениц «Лэндрейдера». Сколько времени прошло с тех пор, как Каргос в последний раз думал об Исстване?

— А на этой войне я Скане ещё не видел, — заметил капеллан.

— Потому что он мёртв.

— Ах, как жаль. Он был отличным солдатом.

— Гм-м-м… Хотя в конце концов стал предателем. Он пытался бежать с «Завоевателя». Лотара казнила его.

— Правда? Значит, капитан Саррин исполнила свой долг. — В таких вещах Инзар всегда был практичен. — Но ты говорил о Кхарне.

Вместо того чтобы кивнуть, Каргос буркнул в знак согласия. Ещё один маленький сдвиг в обыденной жизни с тех пор, как он получил имплантат. Движения головой, даже простой кивок, иногда активировали Гвозди.

— Они сказали, что его зарубил Чёрный Рыцарь.

— Понятно. Как интересно.

Улыбался ли Инзар за лицевым щитком? Каргос решил, что да. Голос Несущего Слово звучал так, словно с ним обсуждали весьма трогательную историю.

— И ты взял его с тела Кхарна? Или он сам отдал его тебе с последними словами?

— Что взял? Я ничего у Кхарна не брал.

Каргос вздрогнул. Снова подступил смех — Гвозди собирались заставить его хохотать, но он не хотел, не так скоро после прошлого раза.

Инзар оставался воплощённым терпением.

— Ты ничего не взял, мой друг?

— Перестань ухмыляться, колхидский ублюдок. Я слышу насмешку в твоём голосе.

Они шли совсем близко. Инзар поднял зубчатую булаву-крозиус и направил её на оружие, которое Каргос свободно держал в правой руке.

— Если ты ничего не взял у Кхарна, то почему несёшь его топор?

***

Когда Каргос нашёл Кхарна, тот стоял на коленях. Для апотекария это как ничто другое послужило знаком, что мир сошёл с ума. Когда он приблизился к своему командиру, судьба одарила его мгновениями ясности.

Как давно это было? Прошли часы? Дни? Недели? Никто больше не вёл счёт времени. Никто не знал, который сейчас час, день или неделя.

Чем ближе он подходил к поверженному Кхарну, тем быстрее рассеивался туман. Воин не был уверен, где находится, — по его предположению, на границе одного из внешних бастионов, — но личность вернулась к нему в достаточной мере, чтобы он почувствовал стыд и ужас при виде кощунственной позы брата-капитана.

В смерти не было стыда, но стоять на коленях? На колени падали перед тиранами. Перед рабовладельцами. Перед императорами.

— Плохой знак, брат. — Каргос склонился над трупом. — Плохой способ умереть.

Топор Кхарна, Дитя Кровопролития, лежал в обломках в паре метров от него. Связующая цепь лопнула у запястья капитана. Капитан умер без оружия в руке. Ещё один дурной знак — и Каргос не хотел, чтобы это увидели его братья.

Он вызвал по воксу десантный катер — который, как ему было известно, мог не пробраться сквозь пепел. Услышав приближающиеся шаги сородичей, апотекарий решил подтащить Дитя Кровопролития к несжатым пальцам Кхарна.

Едва он обхватил рукоять, капитан заговорил с ним:

— Это был Сигизмунд.

Голова воителя поникла, гребень шлема склонился в знак поражения. Пыль сделала его бесцветным — как и всех их. В прорехах доспеха уже давно засохла кровь вперемешку со слоями пепла. Он не дышал. Каргосу не требовались медицинские инструменты, чтобы увидеть это. И всё же капитан заговорил.

Сигизмунд.

Имя смутило душу Каргоса отрадным воспоминанием. На мгновение он снова оказался на арене, в бойцовых ямах «Завоевателя», наблюдая, как Кхарн и Сигизмунд, скованные одной цепью за запястья, дерутся бок о бок. В те дни оба они ещё не снискали славы в гладиаторских поединках. Все знали, что, когда на кону стояла жизнь, эти двое неизменно оказывались одними из самых свирепых воинов Легионес Астартес. На войне они были лучшими. Но то на войне. В бойцовых ямах эти капитаны считались середняками. Всегда дрались до первой крови, редко до третьей — и никогда до sanguis extremis, никогда до смерти.

Каргос стал гладиатором 8-й роты и заслужил прозвище Плюющийся Кровью, потому что его излюбленным грязным приёмом был плевок в глаза врага. Братья всем давали имена, одно напыщеннее другого. «Плюющийся Кровью». «Чёрный Рыцарь». «Расчленитель».

Каргосу было безразлично, сражаться в одиночку или прикованным к брату по яме. На его коже красовались шрамы, отмечавшие совершённые им убийства. В день, когда Делвар поддался жажде крови и покинул пост на борту «Завоевателя», гладиатор победил центуриона триариев. И единственный раз проявил милосердие, оставив противника в живых по просьбе своего капитана.

Если драка не до смерти, то её не стоило и начинать. Зачем вообще сражаться, когда на кону ничего не стоит? Как говорил его соратник на арене, его брат по цепи, «в играх нет славы». Истина для того мира — и осталась истиной навсегда.

— Убит собственным братом по цепи, — тихо сказал Каргос коленопреклонённой фигуре. — Самый горький удар.

Лицевая пластина Кхарна раскололась, обнажив большую часть лица. Тот же удар, что проломил шлем капитана, выбил половину его зубов. Казалось бы, раны на лице и груди, не говоря уже об отсутствии дыхания, должны были затруднить речь, но слова звучали отчётливо.

— Я иду по Восьмеричному пути, — произнёс Кхарн, не шевеля губами. Вообще не двигаясь. — Я иду по Пути к славе.

Рой мух медленно танцевал над его неприкрытой кожей. Одна приземлилась прямо на открытый глаз.

Каргос ничего не ответил. На апотекария упало несколько теней — подошли братья.

— Верните его тело на «Завоеватель».

Реакция последовала разная. Кто-то усмехнулся, кто-то одобрительно заворчал. «Зачем?» — пробормотал один из воинов позади него.

— Он был лучшим из нас, — сказал Каргос. — Вот почему.

Апотекарий поднялся на ноги — и вместе с ним из пыли поднялось Дитя Кровопролития. Цепь, крепившая топор к запястью, пела вечный гладиаторский гимн. Вес оружия был приятен. Он нащупал на рукояти вмятины от хвата Кхарна. Провёл пальцем по руне активации, стёртой до гладкости.

После этого всё поблёкло. Каргос не мог вспомнить, как грузил тело Кхарна на десантный катер, но и не помнил, как оставил своего капитана под обломками. Либо то, либо другое должно было быть правдой, но он понятия не имел, что именно. Воспоминания превратились в серый смерч, сквозь который он брёл, следуя за фигурами в пыли.

Возможно, именно тогда и начался поход к вратам Вечности.

— Возможно, так оно и было, — согласился Инзар.

Каргос молча наблюдал за линией горизонта. Пересохший колодец горла не мог ни капли дать истерзанному телу. Кровь Императора, как же он хотел пить!

Впереди в тумане начали проступать укрепления. Высокие тёмные силуэты, несомненно, были зубчатыми крепостными стенами одного из Палатинских бастионов. Возможно, Меру. Или Пифии. Или Авалона. Нет. Стоп. Разве они уже пали?

— Это бастион Авалон, — сказал капеллан.

— Откуда ты знаешь мои мысли? — рявкнул Каргос. — Ты теперь умеешь читать в чужих разумах? Это дар тех, кого вы называете богами?

Судя по голосу, Несущий Слово оставался терпеливым и понимающим.

— Ты сказал это вслух, друг. Ты говоришь без умолку с тех пор, как мы встретились три дня назад.

Три дня… Три дня?

— Почти четыре, — подтвердил Инзар.

Каргос фыркнул, что могло означать согласие — или нет.

Через вокализатор шлема Инзара донёсся глубокий вздох.

— И, готов поспорить, ты нашёл Кхарна за неделю до этого. Возможно, даже раньше.

— Как скажешь, проповедник.

— Ты чувствуешь то же, что и я? За последние несколько часов что-то изменилось в воздухе. Некое присутствие рядом.

Апотекарий не ощущал ничего, кроме игл в глубине мозга. И не постеснялся сказать об этом.

— Твой отец здесь, Каргос. Я чувствую его священный гнев. Он ведёт за собой орду. Мы лишь паломники в его тени.

Ангрон. Здесь.

Как давно Каргос не видел того, во что превратился его отец? Воин постарался удержать эту мысль, но она ускользнула из головы, не сформированная и не высказанная.

— Там. — Инзар прервал его размышления, указывая на небо. — Видишь?

Над далёкими стенами сияла одна-единственная звезда. Едва Каргос взглянул на неё, она приковала его взор, и по коже пробежала холодная дрожь. Гвозди укусили чуть сильнее, но боль притупилась — почти облегчение.

— Ты тоже чувствуешь, — кивнул капеллан.

— Я вижу мерцание огня в небе. Ты веришь, что это Ангрон?

— Я знаю, что это он. — Несущий Слово заворожённо смотрел на далёкое пламя. — Нерождённые поют о нём за завесой. По правде говоря, это песня зависти. Они завидуют славе его возвышения. Они были созданы бессмертными. А мы, и даже наши примархи, смертны и должны бороться за вечную жизнь. И благодаря священной ярости Ангрон победил, Каргос. Твой отец прошёл этот путь — и о, как они любят и ненавидят его за то, что он преуспел!

— Путь, — повторил Каргос.

Воин словно снова услышал последние слова Кхарна.

«Мы идём по Восьмеричному пути. Мы идём по Пути к славе».

Кровь в жилах заледенела. Ему пришлось унять дрожь.

— По мне, так это просто очередные нудные колхидские стишки.

— Неужели? — В голосе Инзара не было ни капли обиды на тон Пожирателя Миров. Капеллан шагал рядом с гладиатором, обратив глазные линзы к небу. — Я говорю это ради твоей души, друг мой. Я здесь, чтобы вести тебя вперёд, как Лоргар вёл Ангрона. Ни у кого из нас нет выбора, Каргос. Теперь мы все идём одной тропой.

— Бессмертие, — апотекарий выплюнул слово с насмешкой.

— Бессмертие, — согласился Инзар. — Либо вечная агония.

— Я уже в агонии, — ухмыльнулся Каргос. — И ты научишься так жить.

— Нет, друг мой. Ты испытываешь боль. Слова не могут выразить пропасть между известной нам смертной болью и агонией без конца, что ожидает всех нас.

На востоке прогрохотали шаги титана типа «Разбойник». Он сотрясал разорённую землю, и Каргос смог разглядеть крадущийся вперёд гигантский сгорбленный силуэт. Пока богомашина приближалась к стенам, множество фигур, которые могли быть людьми, а могли и не быть, двигались за ней по пятам. Космодесантник слышал их стайный вой. Слышал шёпот, слишком далёкий, чтобы достичь его ушей. Воин почувствовал, что крепче сжимает топор, и снова посмотрел на капеллана.

— Не шути со мной, проповедник.

— Каргос, меня вряд ли можно назвать шутником.

Что правда, то правда. По какой-то причине мысль заставила Гвозди зудеть, и Пожирателю Миров пришлось рычать сквозь стиснутые зубы, сдерживая внезапный приступ непрошеного смеха:

— Ты действительно знаешь, что произойдёт с нами после смерти?

Впервые язык тела Инзара выдал его удивление. Апотекарий услышал, как у собеседника на миг перехватило дыхание и коротко щёлкнули сочленения доспеха. Таэр не ответил сразу, а вместо этого устремил взгляд в небо, наблюдая за тем, что, по его словам, было звездой гнева Ангрона.

— Теперь ты решил игнорировать меня? — Каргос рассмеялся, на сей раз по-настоящему. Кровь Императора, как это приятно!

Инзар наконец опустил взгляд с небес.

— Твой отец преподнёс великий дар вашему легиону. Гвозди Мясника стали маяком, освещающим путь. Лоргар наделил наш легион таким же даром. Он дал нам истину.

Каргос позволил своему взгляду устремиться вдаль. Не на звезду — она ощущалась как колючий жар на коже, несмотря на броню, — а на силуэты и тени орды вокруг. Он наблюдал за ними: за своими братьями, за существами, что притворялись его братьями, и за людьми, порабощёнными всеми ими. Успокаивающий голос Инзара словно отбивал гипнотический ритм.

— То была уродливая истина. Когда он узнал, что реальность — всего лишь ненавистная ложь, тонкая оболочка, под которой клокочет и скалится проклятие, это едва не сломило его. Ты можешь себе представить, друг мой? Быть первым живым существом, которое узнало — и по-настоящему осознало, — что каждого мужчину, женщину и ребёнка после смерти ждёт растворение в океане кипящего ужаса?

Каргос крепко стиснул зубы, чтобы то, что скапливалось в горле, не воплотилось в звук. Воину казалось, что его сейчас стошнит смехом и, если тот вырвется наружу, он потеряет контроль над своими конечностями. Как будто веселье Гвоздей каким-то образом овладеет им, и неизвестно, надолго ли.

— Опять дерьмовая поэзия, — пробормотал апотекарий, сам не веря собственным словам.

— Напротив. Я говорю настолько ясно, насколько могу. Слабые души будут пылать недолго — лишь мгновения агонии, прежде чем сгорят дотла и станут частью варпа. Но более сильные души, души псайкеров, могут рассчитывать на вечность…

Капеллан запнулся. Замолчал. И начал снова.

— Мы все стоим перед простым выбором. Никакая вера в ложного Бога-Императора не может спасти душу. Самых слабых из нас ожидает забвение. Мучения перед окончательным уничтожением станут наградой для сильных. Боги за завесой — удивительные существа, мой друг. Но они гневливы и, по любым человеческим меркам, безумны. Да, Несущие Слово воспевают Пантеон и поклоняются ему. Но в нашей вере есть прагматизм. Мы — легион, первым нашедший нечто достойное поклонения за пределами реальности. Но мы также первыми нашли то, чего стоит бояться.

Каргос почуял запах крови, затылок тошнотворно жгло. Гвозди кровоточили, горячая влага скапливалась в шлеме. Он чувствовал, как его жизнь каплями стекает по шее. Воин попытался заговорить, но ничего не вышло.

— Лоргар видел всё это. Он подвёл Ангрона к пропасти и дал твоему отцу шанс на бессмертие. Глупцам при взгляде на него мерещится чудовище. Зрячие же видят всё, что он преодолел. Он — Красный Ангел. Он — сын бога войны. Человек, что отказался принять смерть и агонию подземного мира. Ему была противна мысль о возможном забвении. Вместо этого… он решил жить вечно, чего бы это ни стоило.

Силуэты и тени вокруг них принялись выть и рычать. По коже Каргоса побежали мурашки; ему стоило огромных усилий не присоединиться к ним с таким же звериным рёвом. Голос Инзара теперь звучал, словно боевой барабан, как настойчивая проповедь и братское утешение.

— Ты ненавидишь Ангрона за то, что он сотворил с тобой, за грех, сделавший вас сильнее в обмен на способность мыслить? Друг мой, отец даровал гораздо больше. Он дал вам выбор, которого лишены многие другие. Вы можете умереть как смертные, страдать как смертные — или идти по этому пути и жить вечно.

Несущий Слово в тот миг сделался оком бури, единственным оплотом спокойствия. Шаги титанов сотрясали землю вокруг. Мужчины, женщины, демоны и мёртвые выли. Таэр поднял свой крозиус, указав им на одинокий светоч.

— Посмотри на своего отца, Каргос. Ибо в первую очередь он дал своим сыновьям пример для подражания.

Высоко над стенами Авалона с небес низвергалась пылающая звезда.

— Он дал вам мессию.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Бессмертие через уничтожение

Ангрон

Боль может уничтожить человека. Есть такие страдания, после которых личность просто не способна существовать в том вместилище, что осталось. Эта степень мучений часто встречается среди умирающих, но она охватывает не только тех, кто обречён на смерть. От боли человек может кричать до утраты сознания. Можно испытать такую боль, что исчезнет всё, кроме способности биться в агонии.

Существо, которое некогда было Ангроном, узнало, что так же действует и ярость.

Личность Ангрона — в той мере, в какой он вообще оставался собой, — теперь свелась к кипящему вороху синапсов. Он не обладал способностью рассуждать, потому что вихрь внутри головы не позволял ни ощущениям, ни воспоминаниям развиться в мысли. Вместо мозга у него плескалась токсичная жижа, пронизанная искрящимися кабелями. Место многослойного разума заняла ярость, настолько полная и неприкрытая, что граничила со счастьем.

После отключения высшей нервной деятельности им руководил инстинкт, окрашивавший мир в багровый, обращённый против самого себя.

И самое горькое — Ангрон лишился возможности оплакать собственную судьбу. В сердцах его братьев-примархов под всеми слоями заблуждений ещё оставалось место для мучительного сострадания, на котором они и строили свою веру. Независимо от того, какой обман им подсовывали, какой ложью они сами себя утешали, в них теплился разум, и горькие сожаления лишь подпитывали их силу. Но Ангрону, брату, который громче всех кричал о свободе, даже не суждено оценить степень рабства, до которой он дошёл.

У бессмертия много вкусов. И не все из них так сладки, как кажутся.

Возможно, Красный Ангел мучился бы сильнее, если б ему оставили хоть каплю сознания. Какое-нибудь другое божество-покровитель наверняка позволило бы осколку прежней личности бодрствовать внутри марионетки, наслаждаясь беспомощностью попавшей в его руки и всё осознающей души.

Но Кровавого бога, Отца Резни и владыку войны, нисколько не занимали насмешки по ту сторону бытия. Страдания слуг не имели значения. Ничто не имело значения, кроме проливаемой крови… и мало кто из его рабов служил этой цели так хорошо, как существо, что некогда было Ангроном с Нуцерии.

Примарх мчался во главе скандирующих его имя армий. Он парил над ними, пролетая сквозь пепельную взвесь, в которую превратился воздух Терры. Некоторые из тех, кто шёл под ним и позади него, были смертными, его сыновьями и дочерями в вознесении и проклятии. Другие никогда не имели плоти, костей и крови. Они сформировались в царстве за пределами реальности, и Ангрон уподобился им, когда перевоплотился, сбросив оковы телесности. Только кровопролитие привязывало его к этому холодному реальному миру. В любую секунду пребывания на Терре примарха могла втянуть воющая пустота. Он убивал всех и уничтожал всё, удерживаясь на физическом уровне бытия только благодаря резне.

Под ним лежал Авалон, один из последних Палатинских бастионов. У Красного Ангела сохранилась едва различимая тень знаний об этом месте. Не как о крепости с защитниками — такие понятия слишком сложны. Скорее память об обещании, которое необходимо выполнить. В Авалоне кто-то находился. Эта уверенность тоже гнездилась не в разуме, а стала инстинктом — так раб боится поцелуя кнута даже во сне.

Здесь прячется кто-то, чья кровь должна стекать по горлу Ангрона горячими глотками. Кто-то, чья смерть прикуёт нуцерийца к жизни, освободив от боли засасывающей пустоты.

Но…

Бастион Авалон перестал быть полем битвы. Враги бежали отсюда перед лицом орды. Паря над безмолвными крепостными стенами, Ангрон чуял, что живых тут больше нет. Он не думал о том, что это может означать с тактической или логистической точки зрения. Он только знал, что здесь некого убивать. Нет того существа, которое нужно уничтожить. Вообще никого.

В этот миг его глаза снова заволокла кислота. Стоило возникнуть крошечной передышке от войны и крови, как на примарха обрушилось видение — единственный постоянный образ посреди кипящего водоворота чувств. Он словно плетью хлестал по тому, что осталось от разума Ангрона, и гнал его всё дальше.

Крылья.

Белые крылья, запятнанные кровью. Крылья, выходящие из золотых доспехов. Крылья, что он пытался сломать своими когтистыми руками. Крылья, которые он ещё вырвет из мускулов и костей.

От белизны в голове он зарычал, выплёскивая бессловесную ярость. Здесь нечего разрушать, некого убивать. Мёртвый камень. Холодный металл. Пусто, кругом пусто.

Крылья. Крылья ангела. Крылья белые, ангел золотой.

Молния сверкнула по черепным имплантатам, паразитирующим в мозгу. Это было так мучительно, что он почти упал с небес.

Крылья. Крылья его брата. Его брата, ангела, чья кровь должна стекать по горлу нуцерийца, принося силу и избавление боли.

Его брата, которого здесь нет.

Ангрон снова огласил небеса хищным рёвом, по-звериному пытаясь уменьшить боль. Как и всегда, из этого ничего не вышло. В такие мгновения даже те жалкие обрывки личности, которыми он ещё обладал, тонули в песне бога войны, контролировавшей каждый атом его существа. Но где-то в пыли под собой примарх ощутил тепло жизни, и этого хватило, чтобы привлечь внимание его деградировавшего мозга и пробудить первобытную жажду. Проблеск, не больше, но и этого оказалось достаточно.

Ангрон нырнул вслепую, оставляя за собой огненный след. Лишённый грации, словно горгулья, быстрый, как падающая звезда. Здесь всё же была добыча.

О гибели титана «Конкламатус» нет записей ни в одном имперском архиве — по крайней мере, ни в одном, пережившем осаду Терры, — и она осталась незамеченной защитниками Дворца. За несколько дней до смерти его уже списали как потерю, а те, кто был в состоянии оплакать его, уже оплакали.

Принцепс и команда богомашины вызвались остаться в Авалоне после того, как остальные покинут бастион. У них не было выбора. Война искалечила «Конкламатус», и титан едва мог двигаться. Вместо того чтобы ковылять по ничейным землям, пока неизбежный паралич не разобьёт реактор на полпути к Санктуму, он вышел из бастиона Авалон и опустился на колено перед стеной. Там и остался, в пыли и пепле. В ожидании.

Его стабилизаторы пробило насквозь, а движители барахлили после месяцев службы во Внешнем дворце. После отступления для ремонта «Конкламатус» получил приказ вернуться в строй ещё до того, как хоть один адепт поднёс сварочный аппарат к его разбитому корпусу. Поэтому он преклонил колено в пыль — не ради символизма, а для устойчивости, максимально приспособив свою ветхую конструкцию для ведения огня.

У команды имелось то, что можно было бы великодушно назвать планом, хотя правильнее — намерением. Когда орда обрушится на титан, тот пустит в ход немногие оставшиеся боеприпасы. Большую часть своих запасов он отдал отступающим братьям. Несмотря на травмы реактора и приниженную позу, он оставался «Владыкой войны» и намеревался умереть так же, как жил, — владыкой войны. Его руки были направлены туда, где, по представлениям экипажа, проходила линия горизонта. На правой крепилось орудие «Беликоза», гудящее от слабого заряда — способного тем не менее сровнять с землёй квартал города. Левая оканчивалась клешнёй, чьи когти были изуродованы непосильным использованием, но всё ещё могли двигаться, всё ещё сохраняли способность сжиматься и разжиматься. В корпусе осталось несколько артиллерийских снарядов, уже заряженных в наплечные орудия. Эти макробластеры при вращении станут выть — исполнят единую и, как ожидалось, славную финальную симфонию.

Но плану не суждено было осуществиться. Можно только предполагать, что творилось в умах принцепса и экипажа. Пожалуй, правда, жестокая и простая, заключается в том, что последний бой «Конкламатуса» стал лишь одним из десятков миллионов в этой войне. Заслуживает ли его команда вечной памяти, тогда как множество других остались незамеченными, безвестными и обречёнными на забвение? Орде, несущейся к титану, не было никакого дела до человеческих жизней под бронёй, а его убийцу они волновали и того меньше. Поэтому последний бой «Конкламатуса» прошёл так.

Добыча Ангрона была закована в мешавшее ему железо, и примарх нанёс первый удар не в попытке убить, а чтобы пробить панцирь.

Он многого не осознавал. Не знал, что ударил «Конкламатус» между гигантских лопаток с силой, достаточной, чтобы сломать механизмы его позвоночника и расколоть десятки поршней в позвонках. Не знал, что командиру титана, удостоившемуся почестей за сорок шесть лет безупречной службы в Легио Игнатум, при взгляде на Красного Ангела выжгло глаза. Не знал, что душу принцепса уже вырвало из плоти и она начала кипеть в варпе ещё до того, как он перестал кричать.

А если б Ангрон и узнал хоть о чём-то из этого, ему было плевать. Такие факты не имели смысла для существа, в какое он превратился.

Примарх знал лишь, что в теле титана есть кровь, которая может течь, и жизни, которые нужно оборвать. Он вырвал сердце-реактор «Конкламатуса», не обращая внимания, как ядро, извергавшее пламя искусственного термоядерного синтеза, жгло его плоть. Эссенция эмпирей, составлявшая его физическую оболочку, регенерировала даже после полного уничтожения. Именно так он выживал, процветая за счёт разрушения. Ангрон достиг сомнительной вершины: он совершил последние шаги на Пути к славе. Обрёл бессмертие через уничтожение.

Обезумев от ярости, нуцериец швырнул свою горящую ношу в стену бастиона Авалон. На краткий миг вспыхнуло ложное солнце — ещё один взрыв среди миллионов других на этой покрытой шрамами планете. Затем в мире рушащихся стен рухнула ещё одна, и Ангрон проревел единственное слово, которое ещё был в состоянии произнести.

Он выкрикнул имя своего брата.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОСЛЕПЛЁННЫЙ МИР

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Последний человек на Терре

Амит

Демон родился в миг, когда умерла королева, отравленная королём, которого она любила. Когда она испустила последний вздох, запутавшись в шёлковых простынях с узором из капель крови, демон издал младенческий крик в царстве за пределами реальности.

Первым, что сожрал демон, стала потерянная душа королевы, вырванная из тела в кипящий варп. Пожалуй, в этом была своя мрачная поэзия.

История, этот ненасытный лжец, со временем поглотит имена вероломного короля и преданной им королевы. Для космоса их правление ничего не значило — лишь два человека среди кишащих квинтиллионов, ещё одни тщеславные правители очередной империи на очередной планете, движущейся сквозь бесконечную тьму. Настоящим смыслом их жизней стало убийство в ночи, вспыхнувшая за ним война и чума, последовавшая за войной. Столько страданий из-за щепотки трав в одном кубке вина.

Существо, родившееся в результате их действий, не знало имён тех, благодаря кому появилось на свет. Его настоящим отцом было предательство, а настоящей матерью — болезнь. Оно росло за завесой между реальностью и имматериумом, обретая форму среди течений варпа. У кипящего эфира были свои законы, но они ничем не напоминали физику реальности. Времени там не существовало.

Демон развивался. Он начал осознавать себя, и сила его возросла.

Создание получило имена от служителей культов, основанных ради поклонения ему, а также от кажущихся набожными мужчин и женщин, стремившихся уничтожить его. Оно принимало эти имена, поклонение и ненависть как должное.

Безвременье закончилось в точке между «всегда» и «никогда». Демон воплотился в мире, который когда-то назывался Землёй, а теперь — Террой. Вместе с бесчисленными сонмами сородичей он был призван, чтобы вопить о своём отвращении и ярости у разрушенных бастионов сражающегося Императора. Всё прежнее существование твари вело к этому моменту. Наконец-то демон мог нести мучения в материальный мир.

Перестав быть сном, он вырвался из варпа в реальность.

Его руки представляли собой девятисуставчатые когти, сросшиеся с рукоятью ржавого меча. Единственный вытаращенный глаз молочного цвета наполовину скрывала засохшая корка. В плазме раковой опухоли, что выдавала себя за его плоть, он нёс чуму, которая некогда пронеслась по давно забытой стране короля и королевы. Со слюной он источал вирусы. Он вопил о болезни.

И умер через четыре секунды после проявления.

Словно на скотобойне, его тело рассекли на куски, и те распались. Останки демона — несвязанные витки эктоплазматической жижи — сгорели дотла в грязном воздухе.

Его убийцей стал воин-астартес в потрескавшихся доспехах, с зазубренным ножом в одной руке и цепным мечом в другой. С обоих клинков стекали струйки призрачной крови. На его нагруднике красовался выкованный из бронзы крылатый череп — Империалис, знак чистой верности, который носили все оставшиеся в живых защитники. На одном из наплечников энохианским шрифтом было указано имя — Нассир Амит.

Как и все ему подобные, Амит был и одновременно, строго говоря, не был человеком. Если точнее, Легионес Астартес представляли собой особый подвид, созданный путём манипуляций с человеческим геномом. Или, ещё точнее, Амита следовало считать не человеком, а живым оружием, плодом геноконструирования, заключённым в слои силового керамита.

Некоторые его собратья восставали против этой идеи. Другие приняли её. По обе стороны фронта встречались приверженцы и противники данной концепции.

Амит её поддерживал. Заботы, обременявшие людей, отвлекали бы его от достижения цели. Он отринул свою человечность как нечто устаревшее.

А теперь он ничего не мог разглядеть в клубах пыли. Ни развалины Дворца на севере, востоке и юге. Ни последнюю преграду на пути орды — Дельфийскую стену на западе. Мир накрыла зима пепла и дыма.

Даже грохот обстрелов, который доносился отовсюду несколько месяцев подряд, лишая сна, даже барабанный бой бомбардировок теперь стихли до глухого шёпота, уловленные пеплом в воздухе. Пеплом, которым стал воздух.

И ксеносы из другого измерения здесь. Эти существа…

«Демоны. Ты знаешь, что они демоны. Почему ты избегаешь этого слова?»

…лишь изредка появлялись в пределах Палатинского кольца. Император в своей славе сдерживал их.

Но не теперь.

Амит стоял в сердце задыхающегося под пеплом мира и раз за разом вызывал подкрепления, запрашивал доклады и приказы, но больше не получал ответов. Он пытался выйти на связь в девятнадцатый раз после падения бастиона Пифия. Уже несколько часов он не встречал ни других выживших, ни врагов.

Ещё до того, как отказал вокс, защитники Терры знали, что всё кончено. Хан ранен и лежал при смерти. Последняя стена пала, а вместе с ней и районы Внутреннего дворца. Выжившие также не сомневались в том, что будет дальше, — предатели с триумфальной ухмылкой вещали об этом тысячи и тысячи раз по всем каналам. Хорус готов к высадке. Его глашатай, Ангрон, расчищал дорожку, убивая всех между Последней стеной и вратами Вечности.

Затем вокс начал затихать. С других аванпостов на линии огня доносилось всё меньше напряжённых голосов. Они не предлагали друг другу никакой помощи, лишь сообщали о своём бедственном положении: кто — с мрачным юмором, кто — со страдальческими проклятиями, кто — с печальной искренностью. Голоса, которые с треском транслировали приходящие в негодность вокс-передатчики, звучали то задыхающимися, то напряжёнными от боли и скрытых эмоций. Все они намекали на ранения, в которых говорящие не хотели признаваться. На фоне каждого сообщения слышались выстрелы, и всех объединяла слепота. Все они были окружены. Никто не мог вырваться, и никто не мог ничего разглядеть.

Бастион Пифия пал три часа назад. Перед тем как покинуть крепость, Амит добавил к рою вокс-сообщений свой заключительный отчёт. Нассир уходил одним из последних, и цитадель сотрясалась вокруг него, осыпаясь дождём обломков.

— На юг, — приказал он выжившим воинам и беженцам, которых они были вынуждены защищать. — Не в Разави, они тоже эвакуируются. Идите к бастиону Голгофа. Если не сможете добраться до Голгофы, бегите в Санктум.

Командир сознавал, что отправляет людей в пустоши на верную смерть. Никто уже не знал достоверно, в какой стороне находится юг. Большинство приборов выдавали произвольные данные о направлении и регистрировали течение времени внезапными скачками. Два патруля, встретившиеся в пепле, доложили бы, что сейчас два разных дня недели. Всё искажалось пылью или помехами, которые насылали…

«Демоны, они демоны».

…нематериальные ксеносы, прорываясь из их реальности в эту.

Амит не снял шлем, чтобы не встретить тишину беззащитным. Даже его усовершенствованные лёгкие с трудом справлялись с загрязнившим воздух пеплом. Воин шёл по израненной земле, через колдобины, воронки и завалы на месте дорог, площадей и колоннад — всё стёрли в пыль орбитальные бомбардировки, огонь титанов, артиллерия, передовые отряды орды Хоруса. Всё разрушалось и уничтожалось с тупой ненавистью.

Земля была заражена. Он ступал осторожно, обходя участки, где почва покрылась мозолями и бородавками, и держался подальше от рябящих луж не-воды, которые воняли, как раковая опухоль. Кто бы мог подумать, что мрамор может сочиться гноем? Кто мог предположить, что твердь способна кровоточить?

От такого невозможно оправиться. Кто бы ни выиграл войну, болезнь навсегда останется в сердцевине Терры.

Амит продолжал идти. Он решил присоединиться к одному из конвоев. Некоторое время компанию ему составлял только звук собственных шагов. Легионер давно и смертельно устал, утомление пропитало его до костей. Когда он в последний раз спал по-настоящему? Несколько недель назад, на Преграде Горгона, перед великой битвой за стену Сатурна урвал полчаса. Словно в прошлой жизни. Которую прожил кто-то другой.

Он проходил мимо мёртвых — врагов, братьев, сородичей или солдат, которыми они командовали. Большинство покойников поглощала вздыбленная земля — нити нереальности сплетались поверх тел и сплавляли их с заражённым камнем. Другие трупы медленно срастались, соединяясь клейкой грязью, превращаясь в массу некротической плоти. В пустошах прорастал сад, и нельзя допустить, чтобы его плоды созрели.

Легионер шагал. Прицельная сетка визора свободно скользила по неразличимому в белёсой пыли ландшафту. Он не искал живых врагов. Он надеялся найти вообще хоть кого-нибудь живого.

Такое случается на войне: вдруг между долгими часами сражения настаёт нездешняя тишина, непрочная, но даже отдалённые раскаты артиллерийского огня растворяются в ней. И наоборот, внезапный взрыв звука и скачок адреналина между медленно тянущимися часами безделья.

Но всё же по спине бежал холодок от непрошеной мысли, что война на самом деле закончилась и только он один не убит. Последний выживший в некрополе человечества.

За этой мыслью последовала другая: что он и сам уже умер. Погиб в бою и теперь блуждает в белых пустошах. Возможно, после смерти он отправлен сюда, в пепельное чистилище.

— Это доминион Нассир Амит из Девятого легиона, нахожусь к югу от бастиона Пифия в Палатине.

Шум помех.

— Бастион Пифия пал.

Помехи.

— Кто-нибудь слышит меня?

Помехи.

Когда он в последний раз видел своего отца? В тот день Сангвиний уже был на грани истощения: Ангел Императора стремился сражаться везде и сразу, пока Хан умирал, а Дорн попал в окружение. Может, сейчас примарх организует оборону одной из Палатинских цитаделей? Или всё ещё парит где-то над пеплом в поисках врагов на земле?

Амит наткнулся на новые тела. Ещё больше людей, погибших во время бегства из Пифии или какого-то другого бастиона. На них уже осела пыль, скрыв радиационные ожоги и облачив покойных, что вернуло им толику достоинства. Один умер с открытым ртом — теперь тот был полон серой пыли, — и вялая рука мертвеца лежала на раскрошенном камне, пальцы скрючились в паре сантиметров от упавшей лазерной винтовки.

Они умирали так легко, эти солдаты Имперской Армии. В самом деле, что такое человек, как не мешок с кровью и костями, лопающийся при малейшем давлении? Но, к их чести, они умели сражаться. Любой, кто смог дожить до последних часов войны, обладал немалой долей мастерства, решительности и чертовского везения. Теперь на счету была каждая винтовка, равно как и каждое сердце, которое билось за ней.

Когда линия фронта растворилась в пепельном тумане, эта территория стала вражеской. За время войны Амит не раз бывал в захваченных противником областях, видел врытые в землю огромные железные столбы, подпёртые обрезками строительных лесов и увешанные мертвецами. Гордо возвышались виселицы, на которых болтались казнённые защитники Терры. Солдаты, гражданские, астартес — их смерть превратили в надругательство. Трупы были закованы в цепи, освежёваны и осквернены десятком других способов, чтобы привлечь взгляды чёрных глаз безумных богов.

Но эти тела никто не осквернил. Что бы ни убило спасавшихся мужчин и женщин, оно буквально появилось из ниоткуда.

Амит вглядывался в пустошь вокруг. Сочленения его изношенных доспехов потрескивали барахлящими сервоприводами, когда воин поворачивал голову.

Оно всё ещё здесь, где-то рядом.

Его внимание привлекло движение. У мёртвой женщины открылся рот, из него показались длинные пальцы. Тело покойницы вздрогнуло. Нассир приблизился, и навстречу ему из груды покрытых пылью трупов поднялась вновь рождённая рогатая тварь, использовавшая их смерть как дверь в реальность.

Они смотрели друг на друга, сверхчеловек и монстр. Демона привлекло присутствие Нассира Амита, он питался гневом, бившимся в двух сердцах космодесантника. Краснокожее существо оскалилось, стоя на кургане из тел. Оно вопило, высунув язык, и провозглашало своё превосходство. Оно выкрикивало своё имя на языке, который людям не суждено понять.

Амит уже слышал всё это раньше. Он поднял меч и кинжал, медленно вращая ими, чтобы ослабить боль в запястьях, и двинулся вперёд.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Прокажённое чрево

Зефон

Он проснулся во тьме и тишине, и пробуждение выдалось неприятным. Обычно сверхлюди из Легионес Астартес прекращали сон мгновенно, приходя в сознание синаптическим рывком. Сейчас произошло по-другому — не столько пробуждение от дремоты, сколько восстановление сознания, вынырнувшего из глубин комы.

Лишённый выбора, он лежал на спине, наблюдая за мерцанием маломощных лампочек над собой и прислушиваясь к биению двух своих сердец. Ритм одного был медленным и регулярным, другое билось лишь раз в десять секунд или около того — оно станет активным при экстремальных нагрузках. За этим барабанным боем удалось расслышать, как слабо урчат его доспехи.

Когда воин попытался заговорить, голос оказался запинающимся, хриплым от усталости.

— Они пристрелялись по главной стене, — сказал он мерцавшим над головой осветительным шарам. — Вам нельзя здесь находиться.

Он не хотел этого говорить. Сам не знал, почему это сказал и что это значит.

Голос, который ему не удалось узнать, произнёс незнакомое имя. Воин не видел говорившего; он всё ещё не мог даже повернуть голову. Попытался сказать, что ничего не понимает, но слова опять выходили неправильными.

— Враг подошёл вплотную к передовым укреплениям. Артиллерия начала обстрел. Если орудия на стене стреляют, значит, они тоже могут по нам попасть. И у них, и у нас есть шанс достать неприятеля на большом расстоянии. Что вы здесь делаете? Вы не из ополчения.

Вновь послышался голос, такой же спокойный, как и раньше. На этот раз он произнёс не только имя.

— Интересно, — сказал кто-то; проходя через трещащий динамик, звук становился металлическим и безэмоциональным, но это был человеческий голос. — Остатки воспоминаний. Возможно, это последние слова, предшествовавшие потере сознания.

— Они пристрелялись по главной стене, — повторил воин. Произносить эту фразу было мучительно. Словно кто-то засунул пальцы в горло, заставляя мышцы издавать неправильные звуки. Хотелось закричать, освободить гортань от перекрывших её странных слов… Но он боялся, что вместо крика снова прозвучит размеренное «Они пристрелялись по главной стене. Вам нельзя здесь находиться».

— Слушайте меня, — продолжал голос. — Вы же слышите меня?

«Да, — попытался ответить он. — Да, я слышу тебя».

— Они пристрелялись по главной стене, — сказал космодесантник вместо этого.

— Действительно? — проронил голос. — Сколь бы занимательным ни было предсмертное бормотание, сейчас не время для подобных рассуждений. Я должен извлечь вас из прокажённого чрева вашего перерождения. А теперь… сожмите кулак. Вы можете это сделать?

Воин сжал кулак. По крайней мере, думал, что сжимает.

— Хорошо, — похвалил голос. — Хорошо. Теперь снова откройте глаза.

Он и не заметил, что закрыл их. С трудом распахнул — ресницы были липкими, а зрение — нечётким. Он попытался сказать об этом, но снова не смог.

— Они пристрелялись…

— Священный Марс, да заткнись! — вздохнул голос, а затем пробормотал: — Возможно, они были правы насчёт повреждения мозга.

К нему присоединились другие голоса, такие же обеспокоенные.

— Мы должны его осмотреть, — сказал один из них.

— Непременно, — согласился первый. — Приступайте к своим обязанностям.

— Повелитель? — Новый голос звучал гораздо мягче. — Повелитель, это Шафия. Я с вами. Мы все с вами. Можете ли вы открыть глаза, господин?

Он снова открыл их. Склонившаяся над ним фигура расплывалась, неразличимая в чертах. Послышался звук распыляемого спрея, и по лицу пробежал холодок влаги, а уголки глаз промокнули тканью.

Это немного помогло. Фигура исчезла, и он вновь уставился в потолок над собой. Зрелище не принесло просветления, потому что увиденное было абсурдно.

— Как, — спросил он, — как может гнить металл?

Ни один из голосов не стал отвечать на вопрос. Воин слышал, как в полутьме вокруг него двигались несколько фигур, слышал их шаркающие шаги и воющую пневматику бионических протезов. Он различал дыхание незнакомцев — медленное, спокойное, но какое-то затруднённое. Эти звуки были ему знакомы. Так двигались и дышали сервиторы.

— Хозяин, вы можете сесть?

Космодесантник приподнялся. Сочленения доспехов затрещали, и тут же с тошнотворной вспышкой в затылке пришла боль. С ней он мог справиться — легче, чем с головокружением и тошнотой. Тошноту астартес испытывали крайне редко: генная инженерия поставила их выше слабостей смертных.

Он двигался медленно, поднимаясь с помощью плавно работающей тонкой бионики. Когда недомогание прошло, воин посмотрел на свои руки и увидел ладони и пальцы из полированного металла, почувствовал, как те плавно гудят, радуясь аугметическому совершенству. Обе его руки теперь стали искусственными, как и одна из ног. Не грубые и функциональные легионные протезы, а прекрасная, искусно сделанная бионика, по форме и нервной чувствительности копирующая конечности человека. Они не казались фальшивыми. Ощущались как его руки, его кисти, его ноги. Они были естественными.

— Знаешь, я могу обтянуть их кожей, — произнёс первый голос где-то вдалеке. — Покрыть бионику клонированной плотью — значит доказать высочайший уровень мастерства. В некотором смысле это довольно заманчиво. Но сейчас у нас нет времени.

Зефон опустил свои серебряные руки. В его грудь и бёдра через разъёмы в броне входили химические капельницы, наполняющие организм жидкостями из стального резервуара, сбоку пристёгнутого к хирургическому столу. Теперь, сидя, воин чувствовал, что к нему возвращаются силы, а вместе с ними и ясность мысли. Но это был медленный процесс. Неохотное возвращение.

Комната вокруг оказалась чем-то заражена — не ржавчиной или естественной плесенью, а изуродована гнойниками. Под металлом проступали отвратительно вздувшиеся вены. Многие из них сочились чёрной жижей, которая походила на масло и пахла больной кровью.

Он находился в медицинской камере вместе с множеством других пациентов — по большей части уже мертвецов. Мужчины и женщины в потрёпанной военной форме безмолвно лежали на койках и операционных столах. Судя по тому, как они вздулись, эти люди умерли несколько дней назад, но пыль тонкой пеленой покрывала всех так, словно покойники пролежали здесь несколько месяцев.

Потолок и железные опорные балки изъела коррозия. Они выглядели разлагающимися, их разрушение невозможно было объяснить биологическими причинами. Вдоль стен стояли стазисные капсулы: некоторые — открытые и пустые, в других спали введённые в анабиоз воины Астартес. Несколько капсул, ещё сохранивших энергию, излучали слабый голубой свет на смешанную с кровью суспензию внутри.

Он почувствовал запах этого места. Запах нескольких сотен людей, оставленных умирать и медленно разлагаться под влиянием органических процессов. Это снова вызвало вспышку боли в затылке.

— Что здесь произошло? — спросил воин.

— Не «произошло», а ещё происходит, — огрызнулся первый голос. Ему что, сложно просто ответить? — Можешь вознести благодарственные молитвы Омниссии за то, что я нашёл тебя, пока не стало слишком поздно.

Он огляделся вокруг, пока зрение продолжало восстанавливаться. Несколько спасителей окружили его хирургический стол — некоторые из них были людьми, другие — сервиторами.

Последние стояли с отвисшими челюстями и тусклыми глазами — группа оборванцев в грязных комбинезонах. Их головы покрывали шрамы и татуировки с тюремными кодами. Каждый подвергся бионическому наказанию: руки заменены металлическими когтями или громоздкими тяжёлыми болтерами, мускульные кабели обвивают позвоночники, на месте глаз у нескольких — поцарапанные красные линзы. У одной из бывших заключённых по подбородку стекала слюна, и женщина снова и снова бормотала по слогам одну и ту же бессмыслицу. Остальные стояли тихо, но не беззвучно — воздух с силой втягивался в их тела и вырывался обратно благодаря простым и грубым кибернетическим имплантатам.

Людей он узнал сразу. Шафия, преданная Шафия, в своём красном платке — цвет их легиона. Эристес в монашеской робе, окрашенной в тот же знакомый багровый оттенок. И Шенкай, выглядевший таким же измождённым, как и его родители: тёмные глаза прищурены и прикрыты надвинутым капюшоном.

— Мы очень рады видеть вас, господин, — заверил Эристес.

«Они отнюдь не выглядят радостными», — заметил Зефон. Они выглядели испуганными.

— И я рад видеть вас троих.

Ещё недавно это было бы ложью, произнесённой из вежливости, — или, что вероятнее, не сказанной вовсе. Когда его сослали на Терру в составе Воинства Крестоносцев, присутствие оружейных трэллов лишь напоминало, что он больше никогда не сможет сражаться. Он был капитаном-калекой, ангелом-инвалидом. Что толку от его арсенальных слуг?

Аугметические дары Лэнда изменили ситуацию. Сначала — особые операции, позволившие Зефону сражаться в Паутине, затем — более интенсивное протезирование, вернувшее ему превосходство среди астартес.

Космодесантник оглядел своих слуг и сопровождавших их сервиторов. Двое переделанных заключённых стояли по обе стороны от него: один управлял химическими батареями, подсоединёнными к разъёмам доспехов, другой смотрел мёртвыми глазами на ручной ауспик-сканер, неуклюже зажатый рукой в перчатке. Переведя взгляд, воин принялся разглядывать рунические метки на металлическом боку бака с химикатами.

Происходящий ритуал связал обрывки его потрёпанной памяти. Он видел это раньше. И знал, что это значит.

— Почему они это делают? — спросил Зефон.

После его вопроса повисла тишина. Трэллы не ответили. Наконец вернулся первый голос — теперь он звучал обеспокоенно.

— Они восстанавливают тебя после стазиса. Вливают химикаты, необходимые для нейтрализации токсинов, образовавшихся в результате приостановки жизнедеятельности. Это должно быть очевидно даже при твоей дезориентации.

— Ты меня неправильно понял, — возразил воин. — Я знаю, что со мной делают. Но почему этим заняты они? Сервиторы, а не легионные апотекарии?

— Потому что большинство апотекариев твоего легиона погибли. Вообще много кто погиб.

Что-то в тоне голоса отозвалось в сознании пациента, вызывая к жизни новые воспоминания. Он вдруг увидел перед собой лицо — лицо старика с гримасой презрения и отвращения.

Да. Остатки тумана рассеивались. Из глубин памяти всплыло имя.

— Где ты, Архан? Не вижу тебя.

Сверху послышалось жужжание дешёвой скрипучей антигравитационной системы. Подрагивая, вниз неуклюже опустился сервочереп. Он представлял собой полированную кость с вживлённым скоплением игл сенсоров в глазницах, а челюсть была заменена помятым вокс-динамиком.

— Долговременная память, похоже, не повреждена, — треща, отметил череп. На кончиках сенсорных игл замигали красные огоньки. — Ты, по крайней мере, узнаёшь меня и, предположительно, этих трёх рабов.

— Они не рабы, — тут же запротестовал Зефон.

— Да, разумеется, и мы не собираемся спорить об этом. Ты помнишь своё имя?

Воин ощутил лёгкий дискомфорт: ему действительно пришлось на мгновение задуматься. К тому же он успел заметить, насколько тревожными взглядами обменялись его трэллы.

— Зефон, — назвался космодесантник. — Доминион Кровавых Ангелов. Экзарх Высокого Воинства. Мои братья знают меня как Несущего Печаль.

Голос — Архан Лэнд — издал противный смешок.

— Пафос Космодесанта! Вам мало поджечь Галактику, вы ещё и считаете себя героями, достойными титулов, над которыми все остальные потешаются.

Пробудившийся воин не стал обижаться на старика. Почему-то неуважение показалось ему привычным и не слишком искренним.

— Хозяин? — Это была Шафия, старшая среди его слуг. — Вы можете встать?

Зефон вздохнул и ещё раз оглядел отравленный зал.

— Пока нет. Но чувства и силы понемногу возвращаются. Честно говоря, я удивлён тем, что вижу. Что это за ужасное место?

— Позволь мне, — трескучим голосом сказал Архан Лэнд.

Сервочереп несколько раз щёлкнул, и из его левой глазницы хлынул поток голубого света. Рябящий гололит показал худого старика в рваных одеждах, зависшего сантиметрах в двадцати над заляпанными кровью плитками пола. Даже в виде низкокачественной проекции Лэнд казался не просто измождённым, а ещё хуже. Лицо осунулось, кожа грязная. Одна из костлявых рук дрожала.

— Хорошо выглядишь, друг мой, — мягко солгал Зефон.

— О, заткнись, — усмехнулся Архан. — А находишься ты в одном из медицинских склепов бастиона Разави, в катакомбах. Здесь тебя хранили вместе с бессчётным множеством других мёртвых, раненых и застывших в стазисе. Мне сказали, либо ты мёртв, либо твой мозг необратимо повреждён — что в случае с вами, сверхлюдьми, почти одно и то же. Отчёты противоречили один другому, и я решил проверить лично. Ты должен был храниться в Бхабе. Я потратил целую вечность, чтобы найти тебя.

Зефону не понравилось слово «храниться», но сейчас было не до диспутов. Он поднял руку, пытаясь прервать Лэнда и попросить говорить медленнее, но марсианина оказалось не так легко остановить. Череп продолжал передавать голос, на полсекунды отставая от движений гололита.

— Подземные уровни уже покинуты, а верхние готовятся к эвакуации. Я собрал твоих слуг и отправил команду вниз, чтобы найти тебя. Я бы сказал, вопреки здравому смыслу.

Всё, что говорил Лэнд, не поддавалось уразумению. Чтобы защитники покинули бастион Разави, враг должен…

— Архан, — обратился воин к мерцающей проекции. — Последняя стена и вправду пала?

Улыбка марсианина получилась не слишком приятной.

— Она пробита во многих местах. Орда магистра войны продвигается через районы Внутреннего дворца.

В наступившей тишине слышалось гудение силового доспеха Зефона.

— Господин, — мягко позвал Эристес. Кровавый Ангел видел, что трэлл пытается не выказывать нетерпения. — Вы уже можете встать?

Ему с трудом удалось подняться на ноги. Сервоприводы на бёдрах и коленях двигались плавно, но силы не спешили возвращаться. Увидев, что его оружие висит на гравиобвязке за спиной Шенкая, космодесантник почувствовал облегчение, которое вполне можно было назвать глубоким.

Когда ноги коснулись пола, его пронзило чувство, похожее на голод, — оно возрастало по мере восстановления сознания и способности двигаться. Язык воина стал тонким, как лоскуток кожи. Ощущение расползалось по пересохшим венам — все механизмы тела требовали смазки. Оно было сильнее, чем жажда от обезвоживания.

«Я обескровлен, — подумал Зефон. — Иссушён. Пустая оболочка. Разве они этого не видят?»

Но они не замечали. Вероятно, внешне его состояние проявлялось не так ярко. Все трое трэллов приблизились к нему, осматривая бионику, оценивая повреждения доспехов, заделывая трещины на броне мазками герметика.

Экзарх никогда не чувствовал жажду крови вне поля боя. Там она давила на него, была внутренним врагом, которому следовало противостоять силой воли. Здесь же, в темноте, она кипела в горле и грозила задушить Кровавого Ангела. Биение сердец его трэллов было странно приятным, ритм завораживал и манил.

— Повелитель, — произнёс кто-то.

— Интересно, — сказал кто-то другой. — Ин-н-нтерр-ресно.

Зефон выдохнул сквозь приоткрытый рот, заново собираясь с мыслями.

— Расскажи мне, что произошло, — обратился он к Архану Лэнду.

Гололитический призрак покачал головой.

— Я не собираюсь зачитывать список всего, что мы потеряли после твоего ранения. Война закончится раньше, чем я дойду до половины.

— Тогда кратко. Мне нужна информация, Архан.

Повисла пауза. На миг Зефон поверил, что мелочность Лэнда возьмёт верх. К счастью, он ошибся.

— Тебя ранили на Преграде Горгона. Стазисная мембрана ввела тебя в анабиоз, среагировав на отказ органов, нарушение целостности черепа, потерю крови…

Зефона шатало, но чувствовал он себя великолепно — учитывая, какие раны… огонь, настолько яркий, что ослепил космодесантника. Жар, такой сильный, что у него появился собственный обжигающий звук. Невероятный грохот падающих камней… воин получил во время взрыва.

— Я помню, — сказал он. — Я помню Преграду Горгона.

— Ну, после этого всё пошло крайне неудачно. Враг заполонил Внутренний дворец. Почти все укрепления пали, кроме Палатинского кольца. Бастионы Меру, Сидон, Шеол… все они потеряны. Последнее, что мы слышали о бастионах Пифия и Авалон, — они разрушены. Бхаб и остальные ещё держатся, но осаждены, их защитникам не выбраться. Четвёртый примарх — в окружённом бастионе Бхаб, он в ловушке.

Четвёртый примарх. Зефон почувствовал слабый прилив раздражения, не пересиливший голод в пересохших венах.

— Произнеси его имя, — потребовал Кровавый Ангел. — Скажи: «Рогал Дорн».

— Как я уже сказал, — продолжил Лэнд, не сбившись ни на секунду, — Четвёртый примарх. И пока мы говорим, бастионы, ещё не лежащие в руинах, покидают или захватывают. Всё во Внутреннем дворце разлагается. Или заражено. Или гниёт. Или мутирует. Или болеет раком. Мы отступаем так быстро, как только можем, опережая эту гадость. Ты не знаешь, каково там, Зефон.

— Хозяин, — перебил Эристес, даже не взглянув на гололит Лэнда. — Мы должны проверить ваш двигательный диапазон.

Воин кивнул в знак согласия, однако его внимание оставалось приковано к Лэнду, пока легионер по очереди напрягал и расслаблял мышцы, как биологические, так и бионические. Он повёл плечами и вытянул руки. В зловонной тьме затрещали сочленения брони и захрустели сухожилия. Эристес, оценщик его физической формы, пристально наблюдал, высматривая болезненность, скованность и другие изъяны.

Тусклый свет играл на серебристых кибернетических конечностях. Несмотря на повреждения — царапины и вмятины от камней на Преграде Горгона, — протезы были сделаны очень искусно. Марсианин сам разработал их, чтобы заменить отказавшую бионику Кровавого Ангела.

К нему возвращались воспоминания — и хорошие, и плохие.

«Они пристрелялись по главной стене. Что вы здесь делаете? Вы не из ополчения». Когда начался обстрел, он столкнулся с гражданской. И защитил её. Обхватил, когда здание обрушилось на них, прикрыл её тело своим…

— На Преграде Горгона была гражданская, — пробормотал Зефон. — Артиллерия… Я пытался спасти женщину.

— Действительно? — Лэнда рассказ явно не растрогал. — Какая захватывающая история.

— Её звали Керис Гонн. Одна из новых дознавателей Преторианца. Вы не знаете, выжила ли она после взрыва?

— Не знаю и знать не хочу. Кстати, не за что. Ты был бы мёртв, если б не найденные при археологических раскопках нанотехнологии Тёмных веков и кустарная бионика, которые я использовал для восстановления твоего мозгового ствола и центральной нервной системы месяцы назад. Их способности к регенерации, конечно, невелики — и, хе-хе, несколько незаконны, — но этого оказалось достаточно, чтобы ты не умер от мучительного кровоизлияния в мозг.

— Тёмные века?.. — Зефон колебался. — И ты говоришь об этом так буднично?

— Думаю, ты хотел сказать: «Спасибо, Архан, твоя легендарная щедрость снова окупилась!»

Экзарх вздохнул и насмешливо посмотрел на техноархеолога-призрака.

— Я произнёс именно то, что хотел.

— Как всегда, Зефон, твоя щемяще проникновенная искренность — скукотища, на которую у меня нет ни времени, ни терпения. Полагаю, теперь, когда я спас тебе жизнь, мой долг перед тобой исполнен. Кроме того, — фыркнув, добавил Лэнд, — в этом моём творении нет ни одного компонента, который был бы полностью безопасен и принцип работы которого бы я полностью понимал.

— Это утешает, — улыбнулся экзарх. — В какой-то степени.

— Как я уже сказал, всегда пожалуйста. А теперь, будь добр, уходи отсюда.

— Кажется, всё в порядке, — сказал Эристес, продолжая ходить вокруг и наблюдать за процессом. Он смотрел, как сервиторы под управлением Лэнда извлекают химические батареи из гнёзд брони господина.

Кровавый Ангел провёл пальцами по своим длинным волосам и собрал их в узел на затылке, чтобы не падали на глаза. Он действовал осторожно: боль всё ещё пульсировала в задней части черепа. Крови после этого на руках не оказалось. Уже хорошо.

Теперь он мог вспомнить всё: каждый час войны, каждую минуту боёв, тактических отступлений, снова боёв и снова отступлений… И на миг неведенье показалось ему блаженством. Недостойная мысль для воина, не говоря уже об Ангеле Баала, но всё же.

— Что с моим легионом? Где примарх?

— Мы не знаем, повелитель, — ответила Шафия. — Об Ангеле Императора не было никаких достоверных известий.

— Горстка твоих собратьев по легиону ещё жива, — добавил Лэнд. — А вот о судьбе генетического мутанта, которого ты называешь отцом, боюсь, я понятия не имею.

Семья трэллов вздрогнула от такого кощунства, но Архан Лэнд, конечно же, не обратил на них ни малейшего внимания.

— Двенадцатый примарх охотится на Девятого. Это всё, что мы знаем, — и знаем только потому, что земля дрожит, когда он выкрикивает имя Девятого в небеса. Твой возлюбленный отец, возможно, уже мёртв, Зефон. Или, если у него есть хоть капля разума, он прячется от Двенадцатого. Лучше пока выбросить это из головы.

После слов, за которые многие из воинов IX легиона убили бы старика на месте, Зефон уставился в его гололитические глаза.

— Ты выглядишь усталым, Архан.

— Ах, — вздохнул марсианин. — Ты даже не представляешь насколько.

Зефон поднялся и взял из рук сервитора ауспик, активировал устройство и медленно провёл им вдоль тела. Это была простая модель для использования в бою, но она выполняла свою функцию медицинского считывателя. Когда космодесантник поднял прибор над головой, тот мгновенно подал предупреждающий сигнал. Мигающие руны описывали закрытый перелом черепа, возможное повреждение черепных нервов и рубцевание тканей мозга. Для более точных данных ауспик был слишком примитивен. Взглянув на Эристеса, экзарх понял, что трэлл уже провёл такое сканирование и получил те же результаты.

Без сомнения, ему повезло. Подобные травмы убили бы человека, но генетически улучшенное тело астартес погрузилось в целительный сон, даруемый при самых тяжких ранениях. Жизненные функции замедлились, а имплантированные органы получили время, необходимое для заживления и рубцевания наиболее серьёзных повреждений. Весьма вероятно, что, пока воин находился в анабиозе, над ним трудились апотекарии.

Ещё стоило учесть… вживлённые сокровища Лэнда. Компенсирующие операции, проведённые после их катастрофического погружения в Паутину.

Зефон вздрогнул. Он окинул взглядом ряды стазисных капсул и насчитал сотню только в этом отсеке. Тридцать две из них запечатаны и заняты.

— Здесь есть и другие легионеры. Я не могу их оставить. Их убьют во сне.

Голопризрак посмотрел на экзарха так, словно у того выросли рога и он заговорил на неведомых языках.

— Люди умирают на войне, Зефон. Жаль, что астартес нужно напоминать об этом.

— Я не могу бросить своих братьев.

— Не можешь? Тогда ты умрёшь вместе с ними здесь, внизу. Большинство из них уже мертвы. Они хранятся для сбора геносемени, а не потому, что смогут скакать после хирургического восстановления.

— Я не слепой, Архан, и в состоянии прочесть данные на дисплеях стазисных капсул. Некоторые из моих братьев живы. После операции они выйдут из анабиоза. Они будут жить.

— Ты понимаешь, что твой собственный легион бросил этих несчастных?

— Мои братья никогда бы так не поступили.

Лэнд рассмеялся.

— Война продолжается, Зефон. Каждый из твоих ещё дышащих родичей борется за свою жизнь там, в пыли. Думаешь, у верных легионов есть свободные воины, которых отправят вслепую тащить носилки и каталки через километры ничейной земли? Я послал за тобой в темноту слуг и сервиторов не потому, что они бы справились с этим лучше всех. Я сделал это, потому что послать больше было некого. Остальные сражаются, умирают или уже мертвы.

Космодесантник стоял у одной из капсул и смотрел на погружённую в сон фигуру. Он не узнавал лицо воителя, хотя капсула была помечена энохианскими рунами его легиона, а тело облачено в доспехи Кровавых Ангелов. Разложение, разъедающее стены, перекинулось и на дремлющего астартес, покрыв левую часть его тела чернотой, сверхъестественной порчей.

— Зефон, хватит. Нет времени на твои сентиментальные причуды. Если ты можешь двигаться, нужно убираться оттуда. Я потерял очень много сервиторов просто для того, чтобы добраться до тебя. Подземные уровни переполнены мутантами из другого измерения.

Почувствовав, что пора, Шенкай благоговейно повернулся спиной к своему господину. В ремнях гравиобвязки на его лопатках были закреплены орудия ремесла Зефона: меч в ножнах, болтер, пистолеты… Любой из предметов — непосильная ноша для человека, но обвязка, которую взял Шенкай, уменьшала вес до приемлемого уровня.

Кровавый Ангел не сразу потянулся за ними.

— Шафия? — спросил он мать Шенкая. Именно женщина числилась его оруженосцем. Гравиобвязка принадлежала ей, и честь хранить оружие была её привилегией.

Та слабо улыбнулась.

— Время пришло, господин. Возможно, даже прошло. Теперь, после этих слов, Зефон не мог не заметить, что Эристес и Шафия постарели. Он почти не обращал внимания на своих слуг с тех пор, как те пришли с ним на Терру годы тому назад. Но возраст проглядывал в уголках их глаз, в поредевших волосах и ещё в дюжине других признаков, которые космодесантники не замечали. Их сыну Шенкаю сколько, где-то двадцать пять? Возможно, даже тридцать. Под его красной одеждой проступали мускулы от тяжёлых тренировок. Очевидно, он готов. Вероятно, следовало возвысить его ещё лет пять назад.

— Спасибо, Шенкай, — сказал Зефон своему новому оруженосцу.

Кровавый Ангел медленно извлёк клинок, оставив ножны прикреплёнными к спине трэлла. Свободной рукой он потянулся к одному из пистолетов. Оружие отремонтировали, вычистили, привели в идеальное состояние. Меньшего он и не ожидал.

— Всё это очень трогательно, — заметил Лэнд. — Но, пожалуйста, поторопитесь. Вы тут единственные живые существа, но не единственные движущиеся.

Их отступление не походило на быстрый побег. Бастион Разави был размером с город, и большая его часть представляла собой сложные катакомбы под землёй. Император отбил его у техноварварской королевы-воительницы во время Объединительных войн, а затем Империум сделал то, что у него получалось лучше всего, — уничтожил любые следы предыдущих владельцев и использовал добычу для собственных целей. Подземные уровни крепости составляли десятки километров туннелей и залов. Зефон никогда не оказывался так глубоко под поверхностью — по крайней мере, в сознании, — поэтому следовал за парящим сервочерепом Лэнда. Сервиторы не двинулись за ними, даже когда экзарх позвал их.

— Пусть они умрут внизу, — сказал Лэнд, и проекция его образа дрогнула, искажённая расстоянием и очередным всплеском помех. — Теперь они бесполезны. Следуйте за мной.

И вот Зефон повёл своих слуг сквозь дрожащую темноту. Эристес, не обученный владению оружием, шёл с напускным спокойствием, делая вид, что не слышит разговор хозяина. Шенкай был поглощён своей ношей и, казалось, не интересовался речами Лэнда. Только Шафия слушала в открытую и неприязненно покачала головой в ответ на фразу техноархеолога. Очевидно, женщина была невысокого мнения об Архане Лэнде.

— Где ты находишься? — в какой-то момент поинтересовался Зефон у проекции.

— Далеко над вами, готовлюсь покинуть бастион Разави, — ответил Архан, явно отвлекаясь на другой разговор. — С одним из конвоев, направляющихся в Санктум Империалис, вместе со всеми, кто ещё сохранил толику здравомыслия. Но ты не об этом хотел спросить, ведь так? Что ты хочешь услышать на самом деле?

Он не хотел этого говорить. Даже вопрос казался предательством.

— Мы проигрываем войну?

Архан Лэнд расхохотался так, что его гололитическая проекция замерцала искажениями.

Прошло совсем немного времени, прежде чем Зефон наткнулся на первого из своих погибших сородичей — скорее кузена, чем брата. Имперский Кулак привалился к стене коридора, его потрескавшиеся доспехи заросли пульсирующим мхом.

— Не трогай это, — раздался впереди трескучий голос Лэнда.

— «Его», — пробормотал Зефон. — Не «это». Прояви уважение. Этот воин отдал жизнь за Империум.

Он наблюдал за мясистым мхом, за его неровной пульсацией. В ту же минуту покрытый коркой нарост на лице мёртвого космодесантника набух и медленно лопнул, выпустив поток неуклюжих слепых пауков. Эти твари были цвета человеческой плоти. Безглазые, они дрались друг с другом и пожирали собратьев с тупой ненавистью, истекая человеческой кровью.

Зефон шагнул ближе. Почувствовав движение, несколько пауков кинулись на него, в диком вызове раздвинув хелицеры и передние лапы, шипя и выбрасывая бесцветные внутренние соки. Воин уклонился от брызг кишечной кислоты и, не оглядываясь, пошёл прочь.

Сервочереп, проецировавший изображение Архана, летел впереди, часто останавливаясь, чтобы просканировать коридоры и залы заброшенного бастиона. Здесь отгремела битва, и становилось всё очевиднее, какая из сторон одержала победу. Повсюду лежали непогребённые мертвецы — большинство в форме Имперской Армии, но не все. Многие были безоружны, в лохмотьях и балахонах. Паломники. Гражданские. Беженцы.

Семьи.

Свернув за угол, Кровавый Ангел оглядел длинный коридор, устланный ковром из павших. На их плоти виднелись резаные раны от цепных клинков, возвещая о предсмертных мгновениях, когда этих людей разорвали на части. Некоторые из тел погрузились в сталь, каким-то образом вгнив в стены и пол. Обойти их было невозможно.

— Поторопитесь, — велел голопризрак, проплывая в нескольких сантиметрах над трупами.

Зефон перешагивал через мёртвых, но тяжесть доспехов расплющивала останки под его ногами, как ни старался он двигаться осторожно. Воин слышал, как позади с трудом пробираются трэллы, — для них тьма здесь была почти кромешной, люди полагались на ручные фонарики. Он же сам был кем угодно, только не человеком, — и ясно видел, куда и на кого ступает.

— Архан, здесь дети.

— Конечно, они тут есть, — отозвался Лэнд, двигаясь вперёд. — Подуровни бастиона Разави служили одним из последних укрытий для беженцев за пределами Санктум Империалис.

— Как враги спустились сюда?

— Они просто появились здесь. Можно сказать, проявились.

— Я не понимаю, — признался космодесантник.

Сервочереп медленно развернулся по дуге, и проекционный призрак окинул собеседника безжалостным взглядом.

— Как и мы, — заявил Архан. — Никто толком не знает, что произошло после падения Последней стены. Всё пошло прахом, Зефон. Сотни миллионов погибли. Мы все в неведении. Враги бомбили нас с орбиты. Они сровняли плато с землёй. Большая часть Внутреннего дворца лежит в руинах. Связь между бастионами была ненадёжной целые недели и совсем не работает вот уже несколько дней.

Экзарх снова двинулся дальше и оглянулся: слуги старались не отставать.

Лэнд же, в своей манере, продолжал бубнить.

— Ксеносы из другого измерения появляются по всей пустоши и внутри крепостей. Воля Омниссии больше не сдерживает их. Мы видели их в бастионе Сидон… в конце, перед тем как сбежали оттуда, чтобы добраться до Разави. Они восставали из мертвецов. Они рвались из живых. Вскоре это началось и здесь, внизу. Это происходит повсюду. Кровь Бога-Машины, кора планеты нестабильна, а атмосфера задыхается от пыли. Этот мир умирает. В своём стремлении завладеть Террой Хорус убивает её.

На это нечего было ответить. Опираясь одной рукой на стену для равновесия, Кровавый Ангел шагал дальше, стараясь не наступать на павших. Многие трупы находились в процессе какого-то противоестественного слияния, срастаясь там, где соприкасалась их мёртвая плоть. Он видел тела, спаянные со стенами; скрюченные пальцы, тянущиеся из металла; полустёртые лица, беззвучно кричащие из стали.

Одно из них попросило о помощи.

Воин повернулся и увидел скопление плотских опухолей в форме женщины, приклеенное к стене соками разложения. Оно потянулось к нему — робко, неуверенно, словно проверяя, настоящий ли Зефон.

— Пожалуйста, помоги мне, — повторило существо.

— Не обращай внимания, — велел Лэнд. — Игнорируй их. Они думают, что они всё ещё люди.

— Не оставляйте меня здесь, — выдохнула тварь. Составленная из наростов голова продолжала раскрываться там, где когда-то был рот, обнажая сотню ужасных нитевидных зубов.

— Кто ты? — спросил космодесантник, стараясь не выказывать беспокойства.

— Дженна, — ответило существо, и голос напоминал бульканье каши. — Дженна Вирне. Пожалуйста, помоги мне. Помоги моей семье. Не оставляй нас здесь!

Оно замолчало, подвешенное на стене, истекая кровью, разлагаясь. Зефон не видел в этом живом уродстве ничего человеческого. Он боялся, что, сказав такое вслух, причинит несчастной ещё больше боли.

— Я не могу помочь тебе… Дженна.

Хотя нет, мог. Экзарх почувствовал тяжесть пистолета в руке.

Оно — она — внезапно рассмеялось. Звук стал густым и влажным.

— Они пристрелялись по главной стене.

— Продолжай двигаться! — рявкнул Лэнд. — Не дай ему проникнуть в твой разум.

Эта тварь, женщина, начала течь. Её тело превратилось в грязь, которая испарялась, оползая по стене.

— Они пристрелялись по главной стене… — выплюнула она сквозь шатающиеся зубы в тающем рту. — Сын Сангвиния, мы видим и слышим сквозь железо и камень, пепел и пыль… Мы знаем, мы знаем, мы знаем…

Зефон нажал на спусковой крючок. Останки Дженны Вирне украсили стену шипящим узором, не имевшим ничего общего с кровью. Кровь не растворяла металл. Кровь не текла подобно смоле.

— Кажется, теперь я лучше понимаю, что угрожает Терре, — сказал Кровавый Ангел голопризраку Архана.

— Нам не следует медлить, хозяин! — воскликнула Шафия.

— Чистая правда, — подтвердил Лэнд. — Послушай трэллов. Уходи.

И на этот раз Зефон так и сделал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Тысяча огоньков

Рикат

Человечеству всегда удавалось найти поэтический оборот для предсказанного конца света. Писатели любят вещать о всеобщем распаде, когда центр не способен удержать части целого, противопоставляя подъём океанов падению империй. Философы утверждают, что конец наступит не с громом, а с плачем. А что насчёт смерти? Они обещают, что бояться нечего. Смерть — это просто ещё один путь.

Так всегда рассуждают мужчины и женщины, далёкие от малейшего представления о том, как на самом деле выглядит вероятный конец всего сущего. Когда не можешь постичь истину, легко скатиться в жизнерадостный оптимизм. Да, центр не в силах удержать части, но распад означает геноцид триллионов. Да, смерть — это ещё один путь, но ведёт он к тому, что душа каждого мужчины, женщины и ребёнка попадёт прямо в распахнутые пасти безумных богов.

Если бы древние мудрецы увидели всё это сами, возможно, их изречения получились бы не столь благостными.

Но у монеты есть две стороны. С безмятежностью незнания соседствует призрак надежды. Люди будут сопротивляться до конца, даже вопреки свидетельствам собственных глаз и доводам разума. Логика здесь не играет никакой роли, здесь правит бал надежда, а инстинкты выживания заложены в мозг каждого живого существа. Порождённые ими эмоции сжигают дотла любой холодный и прямой довод.

Так происходило и сейчас, в последние дни войны. Не имело значения, что всё кончено. Неважно, что Терра горела день и ночь под погребальным саваном из пепла. Её защитники продолжали сражаться.

Идея линии фронта в битве за Терру обернулась фикцией. Выглядевшая сомнительно, ещё когда в Последней стене возникла первая брешь, эта концепция окончательно изжила себя при попытке Джагатая-хана вернуть космопорт Львиных врат. Рогал Дорн спроектировал и нанёс на карту целую страну из запасных точек обороны, баррикад, опорных пунктов, складов оружия во Внутреннем дворце. И защитники занимали их, затем сражались за них, истощали и покидали — каждый раз точно в такой неотвратимой последовательности. Те, что продержались дольше, предатели уничтожили с орбиты — стёрли неприцельными бомбардировками капитаны кораблей, не способные сдерживать себя, — или же разгромили орды магистра войны. Уцелевшие бастионы взяли в осаду; их защитники бились, отдавая свои жизни, чтобы задержать продвижение врага.

Происходящее уже не укладывалось в рамки старого определения войны — хотя вторжение Хоруса с самого начала поражало масштабами, никогда это не было так очевидно, как сейчас, после прорыва обороны. Сражения росли и множились, и бесчисленные отдельные войны бушевали по всему лику Терры. Сплочённость уступила место изоляции — оставшиеся силы Императора оказались окружены в последних крепостях и окопах, отрезанные друг от друга.

Тысячи огоньков по всему Евразийскому континенту гасли один за другим.

Там, в бесконечных пепельных пустошах, стоял воин по имени Рикат — хотя даже это простейшее сведение о нём было в некотором роде ложью. «Рикат» — имперское имя, которое он носил, словно неудобный плащ, ради других. Фенрисцы, связанные с ним кровной клятвой братства, как встарь, дали воину прозвище по его деяниям. Братья звали его Не Оставляю Врагов.

Он был одновременно охотником и воином — и любил рассуждать о различии между этими понятиями. Имперским писцам он виделся просто ещё одним астартес, винтиком внутри беспорядочной мешанины легиона Космических Волков с их непривычной иерархией. Их взгляды не могли проникнуть за частокол отметок рот и отделений, непроницаемый для сторонних наблюдателей. Они не знали ни его места в отряде «Плач Скорбящего Дракона», ни его роли в стае под названием «Вой Родного Мира».

На шее у него висел гладкий кожаный шнурок с талисманом из фенрисского янтаря, который целую вечность назад подарил воину его верховный вождь, Леман из племени руссов. То был самый торжественный момент в жизни Не Оставляю Врагов. Он не снимет реликвию до самой смерти.

Рикат стоял на укреплениях бастиона Арджуна — дворцового шпиля, пронзающего небеса и связанного километровыми арками с бастионом Меру. После того как Меру пал, Арджуна несколько часов держался в одиночку, обороняемый всё уменьшающимся гарнизоном. Хоть верные Императору и сражались превосходно, они не были богами и не могли переписать течение судьбы. Изменники взобрались на стены, перебрались по мостам и обрушили укрепления непрерывной канонадой. Это стало концом Арджуны.

Десантно-штурмовые катера не могли нормально летать в облаках пыли. Пепел отрезал воздушную поддержку обеим сторонам конфликта: он облеплял фонари кабин, прогрызал внутренние механизмы машин и заставлял «Громовые ястребы» глохнуть, умирая от удушья. Реактивные двигатели штурмовиков раскалялись добела, плавя пепел в стекло, которое забивало турбины и выводило из строя моторы. Не осталось ни одного окна чистого воздуха, где можно было бы стабилизировать полёт, сколько ни набирай высоту и ни снижайся, и за несколько дней ни один катер не сумел благополучно достичь орбиты. Видимость упала почти до нуля, пилоты вели машины вслепую по мёртвым приборам через утыканный зданиями высотой с горные хребты горящий город размером с целую страну. Они боролись с управлением даже после того, как двигатели их «Ястребов» испускали последний вздох. Но это уже никого не останавливало. Некоторых принуждало отчаяние, других воодушевляла надежда — и, как всегда, многих подстёгивала жажда крови.

Окружённый телами братьев, Рикат стоял недалеко от одного из последних оставшихся на стене кораблей. Он не был дураком, и никто не заподозрил бы его в оптимизме. Воин знал, что погиб. Сквозь рёв пламени и грохот тысяч болтеров, сквозь скрежет вокс-бусины в ухе пробивался голос, умолявший Волка бежать. Но легионер не сдвинулся с места — ведь, в самом деле, он не был дураком. Не Оставляю Врагов предпочёл умереть с клинком в руке, а не среди искорёженных металлических обломков челнока.

Он оплакивал убитых — и то не лишало его достоинства. В фенрисской культуре, как и традициях многих других легионов, скорбь не считалась чем-то постыдным. У его ног лежали братья, рядом с которыми он сражался на протяжении двух человеческих жизней. И любил их больше самой жизни. Конечно, воин плакал. На его месте лишь автоматон не пролил бы слёз. Или трус.

Вот Каргир, которого звали Тринадцать Падающих Звёзд. Он родился под метеоритным дождём — величайшим предзнаменованием у северных племён, — а теперь пал, когда клинок пробил оба его сердца. Вот Ваэгр, за сходство с предками названный Эхом Трёх Героев, родившийся в бесконечную фенрисскую зиму и убитый болтом в голову. Вот Ордун, Побратим Ночи, рождённый для охоты во тьме и погибший на войне, которую не следовало начинать. Они сложили головы последними — остальные из его стаи погибли несколько недель назад. На Терре почти не осталось Волков, а из этих немногих дышало ещё меньше.

Умоляющий голос не умолкал, пока воин не отключил вокс. Рикат оставался на месте, пока мимо него в пыли проносились фигуры. Люди. В масках, бегущие, хромающие. Защитники бастиона пытались спастись. Зачем? Куда бежать? Разве лучше умереть там, а не здесь?

Он присел и положил руку на разбитый нагрудник своего брата и офицера, Тринадцати Падающих Звёзд. Кончики пальцев в запачканной броне дотронулись до осколков Империалиса. Не Оставляю Врагов улыбнулся сквозь горькие слёзы — настолько прямым и точным был случайный символизм момента.

И в этот миг враги, что гнались за отступающими, вышли к нему. Воин поднялся, держа в руках не только свой цепной меч, но и включённый силовой клинок павшего вождя. Один меч разъярённо взревел, другой сверкнул смертоносной молнией.

В сагах его родного мира — и легиона, выросшего в краю льдов, — герои всегда находили достойные последние слова. Они доблестно превозмогали и бросали величественный последний вызов, заставляя недругов внимать им с невольным почтением. Но Рикат никогда не любил саги, а эти изменники — орущие Пожиратели Миров и поющие Тысяча Сынов — слишком упились молоком своих чёрных богов, чтобы уважать тех, чью кровь они проливали. Да и сами предатели не заслуживали уважения.

Он встретил их лицом к лицу и сразился с ними. Эта часть, по крайней мере, совпадала с сагами Фенриса. Но убийства на рассвете последнего дня не приносили радости. От любого воина ждут, что он уничтожит своих врагов. В такие мгновения становится важно не то, кого он убивает, а то, где встретит смерть. Он умирал вместе со своими братьями. Часть родной стаи до самого конца.

Всё правильно. Так и должно быть.

Его братья восхищались тем, что он не прекращал битву, пока противник жив. И теперь Не Оставляю Врагов, названный так за стойкую неутомимость, единственный раз не оправдал своё имя. В этом не было ничего постыдного. Как можно стыдиться поражения, если нет никакой надежды на победу?

Когда настал тот самый миг, Рикат не мог перестать ухмыляться. Он усмехался, стоя среди трупов, когда сталь вражеских клинков встретилась внутри него. Он ухмылялся, даже когда падал и жизнь вытекала из него потоком гордой фенрисской крови.

Воин, убивший его, один из Тысячи Сынов, взял силовой меч из его цепенеющих пальцев. Меньше чем через минуту этого еретика убило случайным залпом лазерных пушек, а клинок, некогда столь ценимый Волками Воя Родного Мира, испарился, забвенный отныне и навеки.

Таковы причуды войны.

К моменту, когда Рикат, захлёбываясь кровью, усмехнулся в последний раз, стоявший дальше на стене катер Имперских Кулаков уже взлетел. Оставаться означало умереть, и пилот решил рискнуть в небе. С протяжным рёвом «Громовой ястреб» вдохнул пепел механическим нутром и оставил землю позади.

Он рванул в небо — уже на пределе сил, уже обречённый. Когда двигатели задохнулись от плавящегося стекла, пилот спикировал, нагнетая через воздухозаборники охлаждающий воздух в надежде отвердить расплав и очистить от осколков засорившиеся турбины. Воина за штурвалом звали Эктар — уроженец Терры, из Имперских Кулаков. Никто не увидел его манёвр, но тот был великолепен. Солдат на борту швырнуло на внутренние стенки корпуса и на ремни полётных ограничителей. Многие из них думали, что попали под зенитный огонь, не понимая, что мастерство пилота подарило им ещё несколько секунд жизни.

Но в нижней точке мёртвой петли тоже не было чистого воздуха. Его не осталось нигде на всей Терре. Кувыркающийся катер прочистил горло, только чтобы вновь наполнить его пеплом и пылью. Он снова захлебнулся грязью через несколько секунд после того, как избавился от неё.

В акте абсолютного отчаяния «Громовой ястреб» запустил орбитальные ускорители и на форсаже прорвался сквозь ослепляющую пыль. На протяжении трёх секунд он набирал высоту, пожирая себя в рвении к свободе, пока рассыпалась обшивка и умирали двигатели.

Машина столкнулась с одним из вычурных переходов между бастионами Меру и Арджуна, который пилот при всём желании не смог бы заметить. Большую часть левой половины корабля оторвало, и обломки, вращаясь, попали в двигатели, натужно визжавшие, пока пыль не задушила их окончательно. То, что осталось от корпуса, вылетело на ничейную землю, фрагменты шрапнелью разлетелись во все стороны и посекли разрозненный полк пехоты Хоруса, который преследовал колонну отступавшей Имперской Армии.

Бастион Арджуна пал менее чем через час, и ещё один огонёк угас.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Последняя шутка

Трансакта-7Y1

Снова вниз, сквозь пыль. Мимо имперских рыцарей, всё ещё стоящих прямо, пока пламя пожирает их остовы. Над десятками тысяч тел, устилавших землю. Вверх и вверх по боевым укреплениям бастиона Пифия, стены которого расколоты и захвачены, а на древках развеваются по ветру стяги Хоруса.

За павшей Пифией, ещё дальше, ещё глубже в пыль. Величественная архитектура Палатинских бастионов осталась позади — здесь бои шли на заваленном обломками пустыре, который когда-то был рядом улиц вокруг Коллегии Принципия, где послы из покорённых миров изучали устои Империума Терры. В академии с огромными библиотеками и архивами данных обитали шесть тысяч душ, прибывших с других планет, и две тысячи наставников, тщательно отобранных для наблюдения за их перевоспитанием. Война всё превратила в пустынные руины.

Трансакта-7Y1 не могла моргнуть, потому что даже кратковременное закрытие глаз означало потенциальную потерю данных. Такую возможность её хозяева сочли недопустимой и приспособили 7Y1 — как и большинство ей подобных — для работы без век. Она смотрела на умирающий мир вокруг себя сквозь потрескавшийся пластик моновизора. Линза постоянно щёлкала и вращалась, пытаясь сфокусироваться, увидеть что-нибудь в ослепшем мире.

Она родилась марсианкой и выросла марсианкой. Её колыбель грел жар благословенных кузниц, и всё её нутро пропитывалось смертельной святостью дарованного Омниссией оружия. Она стала скитарием.

Трансакта-7Y1 шла по мраморным руинам, выполняя последний полученный приказ: «Защищать Принципию». Слова, написанные готическим шрифтом, всё ещё мелькали в глубине её глаз. «Защищать Принципию. Защищать Принципию».

В самом начале, месяцы назад, ещё до того, как война поглотила всё разумное, приказы ей отдавали голоса повелителей, вызывая благодатный всплеск адреналина. С течением времени и с ухудшением связи распоряжения доходили до макроклад скитариев уже при помощи священных шифров, затем — через стандартный двоичный кант, потом — через простые оперативные коды, и в последнюю очередь — посредством обычного текста.

Она не слышала священной речи своих владык три недели, пять дней, девять часов, тридцать одну минуту и девять секунд. Десять. Одиннадцать. Двенадцать.

На краю поля зрения мелькала надпись «Защищать Принципию», и Трансакта-7Y1 знала, что приказ верен — когда он начал мигать шесть дней назад, его сопровождали корректные индикаторы принадлежности, — но не имела возможности понять, остаётся ли команда в силе. В конце концов, Коллегия Принципия превратилась в руины. Здесь уже мало за что стоило сражаться, и лишь немногие из её товарищей по кладе сохранили достаточную боеспособность, чтобы защищать это место. Других повелений за это время не получали ни сама Трансакта-7Y1, ни кто-либо из её братьев и сестёр, носивших одеяния священного красного цвета.

Это вызывало чувство тревоги. Ей не нравилась перспектива того, что её хозяева и хозяйки мертвы. Лишь чуть менее неприятным было предположение, что они оставили отданный приказ без исправлений и обновлений.

Если только, рассуждала она, повелители не узнали о таком исходе заранее, просчитав все возможности. В таком случае 7Y1 назначена сюда для смерти в бою и обязана ценой своей жизни замедлить врага. Вот в таком случае никаких дальнейших приказов не требовалось.

Это был самый вероятный вариант. Версия неидеальная, поскольку оставались неясности, и мысль об исполнении потенциально неверного алгоритма причиняла гораздо больший дискомфорт, чем о смерти во исполнение правильного приказа. К тому же, опираясь на похожие случаи, она рассудила, что, если бы её с товарищами послали сюда на смерть, им бы сразу так и сообщили.

Неважно. Она сделала всё, что могла, и верила, что не отклонилась от своего места в плане Омниссии.

— Тэшка, — позвал слева от неё Энварик.

Трансакта повернулась к товарищу. Он умирал, и 7Y1 продолжала испытывать по этому поводу дрожь эмоций. Мужчину убивал не враг, а её оружие. От близости к её священному арсеналу его кожа почернела, и он кашлял кровью.

Энварик знал об этом. Когда они только объединились, Трансакта поведала ему, как могла, что святая аура её оружия одновременно невидима и смертельна для неподготовленных людей.

— Ты говоришь про радиацию? — спросил тогда мужчина. 7Y1 кивнула, потому что так действительно звучало обыденное название той божественной ауры оружия скитария. Энварик взглянул на карабин с латунным корпусом и светящимися внутренностями в её руках и пожал плечами.

— Я получу болт в голову раньше, чем радиация доберётся до меня. Всё равно никто из нас не выберется из Принципии живым. Как тебя зовут? Вам вообще дают имена?

7Y1 указала на серийный код, выгравированный на нагруднике.

Энварик скорчил гримасу, которую она не смогла расшифровать, и сказал:

— Это не имя.

Но это было имя. Её имя. Она снова указала на код, теперь постучав по нему пальцем.

— Хорошо, Трансакта-Семь-Игрек-Один. Я сержант Сайлас Энварик из Двенадцатого Гелианского стрелкового полка. Похоже, мы умрём вместе.

С тех пор они пережили два дня, сражаясь в руинах Принципии. Теперь человек заметно ослабел.

— Тэшка, — повторил он, и звуки едва различались в приступе кашля, настолько сильного, что солдату пришлось снять маску и сплюнуть кровь на землю.

Трансакта-7Y1 не могла говорить. И даже не могла вспомнить времена, когда была способна издавать звуки ртом. Её повелители отсекли эту способность при переделке. Она могла лишь издавать импульсы из вокодера в горле. Сейчас этот навык оказался бесполезным, потому что Энварик не имел аугментаций и не считывал марсианские кодовые сигналы, так что она полагалась на свою наручную инфопанель. Та отображала серию пиктограмм, которые примерно соответствовали тому, что марсианка пыталась передать.

Когда Трансакта впервые предупреждала о смертоносности своего оружия, то сделала это, введя несколько символов, изображавших её саму, винтовку, руну биологической опасности, осторожность, болезнь, а также пиктограмму мёртвого человека. Но сейчас ей не требовались эти сомнительные нюансы. На крошечном экране мигал всего один символ.

[?]

Энварику было трудно дышать. Мужчина сидел, прислонившись спиной к низкой разрушенной стене, за которой они прятались последние пятнадцать минут. Переведя дыхание, сержант посмотрел сквозь очки на инфопанель, а затем на непроницаемый визор шлема спутницы — ближайший имеющийся у скитариев аналог лица.

— Кто-то из наших рядом?

Трансакта осмотрелась поверх их баррикады, сканируя местность за низкой каменной стеной. Затем прекратила бдение и неуклюже набрала толстыми бионическими пальцами код на инфопанели. Та пискнула единственным значком.

[одиночество]

Сайлас кивнул, и Трансакта-7Y1 прочла (как ей показалось) разочарование на его лице (той части, которую она могла рассмотреть). Между ребризером, очками и пятнами грязи виднелось не так уж много.

— Ну, Тэшка, — сказал мужчина, тяжело вздохнув, — мы с тобой прорвёмся. Всё равно остальные нас только задерживали.

Воительница знала, что человек пытается быть смешным. Он упорно продолжал делать это, пробовал шутить. Возможно, шутка даже удалась, но Трансакту-7Y1 совершенно лишили способности оценивать подобное. Она чувствовала слабое, но истинное чувство единства и благодарности за то, что мужчина решил остаться. Он не принадлежал к её кладе, и марсианка не испытывала ничего похожего на человеческие понятия об одиночестве или страхе, но присутствие рядом Энварика, как ни странно, приносило комфорт. Даже если оно лишь временное. Даже если оно убивает его.

Сержант на мгновение прикрыл глаза, прислонившись затылком к стене. Земля сотрясалась от подземных толчков очередного катаклизма, развернувшегося неподалёку от их укрытия, но он не отреагировал. После каждого усилия ему требовалось всё больше времени на отдых.

Где-то в руинах прогремел взрыв. После раздался треск будто бы засадного радиевого огня и ответные выстрелы из болтеров. По-видимому, они всё же остались не совсем одни.

— Неплохо, неплохо, — пробурчал Энварик с явно фальшивым энтузиазмом. — Давай, пошли.

Пара снова двинулась вперёд, не высовываясь. Приблизившись к тому, что когда-то было изогнутой внешней стеной аудиториума, а теперь просто возвышалось в пыли нагромождением камня, бойцы обнаружили тела трёх гелианцев, совсем недавно разорванные болтами. Скитарий и сержант прошли мимо, едва взглянув на трупы.

У разбитой арки, ведущей в аудиториум, они остановились, прижавшись спинами к стене. Изнутри доносились завывание и скрежет силовых доспехов.

Из них только Трансакта-7Y1 могла попытаться увидеть врага. Воительница подняла свой радиевый карабин и медленно спустилась по ступеням, глядя сквозь пыль, выискивая…

Вот они. Силуэты в тумане из пепла, слишком высокие для людей и слишком неизящные, чтобы происходить с Марса. Предатели крались через руины без единого направления, как сбившиеся с тропы муравьи. Трансакта-7Y1, никогда не видевшая муравьёв, отметила сходство космодесантников перед ней с рабскими единицами низкого уровня, чья связь с высшим разумом была прервана. Она вернулась в укрытие.

— Сколько их? — спросил Энварик.

7Y1 ввела символ и передала ему инфопанель. На узком экране высветился значок [множество].

Сержант с гримасой боли бросил прибор обратно. Внутри пластекового ребризера кровоточили его дёсны.

— Ты срёшь мне в уши, — сказал он.

Его причудливые постулаты были уже знакомы ей, и теперь марсианка знала, что человек говорит не о биологических выделениях. Трансакта издала тихую отрицательную вспышку кода. Она не, как выразился мужчина, срала ему в уши.

— Обоссаться купоросом, — выругался Энварик. Это было новое выражение, которое 7Y1 не могла понять из контекста. Возможно, человек говорил об инфекции мочевыводящих путей. — Когда же нам улыбнётся удача, а?

На это у неё не имелось ответа. Концепция удачи противоречила божественному плану Омниссии и поэтому была ложью. Скитарий ощутила слабое веселье от того, что её соратник верит в подобные вещи, но, в конце концов, его мозг был полностью плотским и не содержал механических аугментаций.

Трансакта-7Y1 сжала кулак — символ, о котором они договорились в начале совместного пути. Оба напряглись, готовясь к движению. На их стороне фактор неожиданности. Иных преимуществ нет, поэтому соратники старались использовать имеющееся.

Но Энварик захотел напоследок узнать нечто важное.

— Тэшка. Скажешь мне кое-что, пока мы не умерли?

Она повернулась, глядя через моновизор на его распадающееся тело. Воительница ничего не сказала, но спутник привлёк её внимание. В его глазах читалось то, что скитарий распознала как веселье. Оно и было им. Последняя шутка.

— Ты красотка под всем этим?

Потребовалось мгновение, чтобы обработать фразу. Её никогда не спрашивали о подобном.

Под бронёй она была облучённым пехотинцем Машинного бога. Её кожа, тёмно-коричневая от рождения и ничем не отличающаяся от кожи Энварика, посерела от голода и отсутствия солнца. Её ритуально лишили конечностей, заменив руками и ногами недорогой кибернетической чистоты. К её чести, служительница Омниссии достигла такой благодати в мехаморфозе, что теперь доля святого железа в её теле превосходила остатки несовершенной плоти.

Под шлемом её испещряли криоконтролируемые радиационные опухоли. У неё не было ни век, ни волос, ни зубов, ни носа — то, что не удалили хирургическим путём, сгнило за годы священного служения.

Короче говоря, она была скитарием.

Трансакта-7Y1 ввела код и снова швырнула мужчине инфопанель. Тот поймал прибор слабеющими пальцами и прочитал символ на экране.

[утвердительно]

Сквозь кровь Сайлас улыбнулся.

— Да, так я и думал.

Хотя никто из них не знал этого, они остались единственными выжившими из своих объединённых взводов. А их атака несколько мгновений спустя, в которой они убьют из засады двух Детей Императора, станет последним актом сопротивления в обороне Коллегии Принципия.

Трансакта-7Y1 пала первой. Её радиевый карабин выбили из рук, прежде чем удар силовой булавы отделил металлические ноги от тела. Предатели оставили скитария умирать на галерее аудиториума. Сайлас Энварик продержался чуть дольше, отчаянно пытаясь отомстить за Тэшку. Конечно, ему — одному умирающему человеку против семи сверхлюдей — ничего не удалось, и, к сожалению, он был ещё жив, когда изменники нанизали его на древко штандарта, а затем наблюдали, как сержант дёргается и задыхается в собственной крови.

К счастью для Энварика, он уже испустил дух, когда космодесантники установили древко над открытым огнём и зажарили его. Благородные сыны III легиона, некогда пользовавшиеся благосклонностью Императора, позавтракали пропитанным радиацией мясом Сайласа.

Так пала Коллегия Принципия. Ещё один огонёк угас.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Последний страж

Вулкан

Примарх провёл рукой по серебряной отделке, следуя за линиями. Они изображали коленопреклонённого военачальника, державшего оружие на вытянутых руках. То была сцена великого милосердия, а сам Император — запечатлённый здесь в техноварварском облачении искусной работы, которое Он носил в ходе Объединительных войн, — принимал капитуляцию, благодушно наклонив голову к поверженному.

Вулкан дорожил этими сценами из жизни своего отца. Они показывали Императора во времена до того, как появился первый из примархов, до того, как были осуществлены самые грандиозные шаги великого плана. Времена до Имперской Истины. До Империума.

— Было ли тебе одиноко, отец? Не потому ли ты создал нас?

Вулкан отступил от изображения. Подобные барельефы украшали высокий проём от каменного пола до сводчатого потолка зала. Сейчас это называли Серебряной дверью, но раньше здесь стояли первоначальные врата Вечности, памятник древним триумфам, барьер, отделявший Тронный зал Императора от остальной части лабиринта Его лабораторий. В открытые створки мог пройти титан, хотя они сильно уступали в размерах великим вратам на поверхности, которые затмили свой подземный образец и украли его имя. Тем не менее эта реликвия обладала захватывающим очарованием.

Стоя в Тронном зале, Вулкан размышлял, сколько мастеров трудилось над этим шедевром и сколько времени заняла их работа. Как и многие другие изделия для Императора, врата были заказаны и выполнены в тайне. Требовали ли художники и инженеры платы за свой гений и пролитый пот? Конечно, находились и такие. Стоило ли, по понятным причинам, считать, что ими двигала низменная меркантильность? Да, вероятно. Или большинству было достаточно того, что они удостоились чести внести свой вклад, трудясь с разрешения Повелителя Человечества в преддверии Его Тронного зала?

Как бы то ни было, подлинная трагедия заключалась в том, что уникальную работу могли увидеть лишь немногие. Новые врата Вечности, унаследовавшие это имя, высились далеко над подземными залами и были самым укреплённым и защищённым проходом в Империуме. Забытую дверь здесь, внизу, укрывало лишь мастерство.

Неподалёку послышались шаги. Чувства Вулкана выходили далеко за предел, положенный смертным. Даже сквозь скрежет лабораторных механизмов вокруг он слышал скрип сухожилий другого человека, шорох одеяний, стук знакомого чёрного посоха о камень.

— Приветствую тебя, Малкадор, — не поворачиваясь, сказал примарх. — Время пришло?

Сигиллит безмолвно кивнул.

Вулкан ещё раз провёл кончиками пальцев по лицу отца.

— Здесь, принимая капитуляцию у этого человека, Он выглядит почти безмятежным. Его будущее ещё не предначертано. В те времена безумие, с которым мы столкнулись, невозможно было даже представить.

— С тех пор прошла целая жизнь, — ответил Малкадор. В голосе старца звучали усталость и кое-что похуже. Сигиллит казался подавленным. — От Сангвиния нет никаких вестей. Как и от войска Хана у Львиных врат.

Его тон заставил Вулкана обернуться. В хищно-красных глазах сверкнул вызов.

— Мы победим, Мал. Изгони пораженческие нотки из своего голоса.

Малкадор, регент Терры, опёрся на посох. Его глаза блеснули под капюшоном, встречая пристальный взгляд примарха. В зависимости от того, каким историям верить, Сигиллит был древним, нестареющим либо бессмертным. Выглядел же он, однако, увядающим и охваченным слабостью, которая с каждым часом становилась всё сильнее.

— Да, всё может окончиться победой. — Теперь, по крайней мере, в его голосе звучала задумчивость, а не обречённость. — Но кто из нас выживет, чтобы насладиться ею?

Вулкан крайне осторожно, удерживая руку в латной перчатке на весу, опустил ладонь на костлявое плечо старика.

— Есть новости от Рогала?

— Бастион Бхаб держится, но прорваться из него Дорн пока не может.

Вулкан покачал головой, услышав знакомую дипломатичность в речи Малкадора. Бастион Бхаб стал вторым сердцем осады, ядром имперской логистики и центром координации обороны. Системы цитадели оставались одним из немногих коммуникационных узлов, способных прорваться сквозь атмосферные искажения. Преторианец и его командный состав не только контролировали боевые действия во Внутреннем дворце, но и оставались в курсе почти всех бесконечных сражений, бушевавших на просторах Терры. Рогал Дорн покинет Бхаб, когда тот падёт, и ни секундой раньше. Только не сейчас, когда десятки миллионов солдат ещё нуждаются в его командовании.

— Сможет он прорваться или нет, не имеет значения, — сказал Вулкан. — Мой брат слишком самоотвержен и слишком связан долгом, чтобы оставить свой пост. Он доверяет нам, Мал. Верит, что мы справимся без него. Мы его не подведём.

Сигиллит явно чувствовал себя неуютно.

— Дорн также прислал весть, что мертвецы оживают. Примарх на мгновение замер.

— Что он имеет в виду?

Регент снова опёрся на посох, медленно выдыхая.

— Он говорит, что мёртвые с обеих сторон поднимаются — и идут на Санктум.

Вулкан бросил последний взгляд на барельеф, изображавший отца, а затем отвернулся и двинулся обратно в Тронный зал.

По сторонам сновали жрецы и адепты Механикус, занимаясь своей работой, трудясь над секретными машинами Императора. Тронный зал менялся день ото дня, постоянно расширяясь, подвергаясь ремонту, лязгая металлом. Одни механизмы перегорали, другие появлялись. Непрерывный гул энергий Тёмной эры действовал многим смертным на нервы. Вулкану же он казался песней, мелодией не до конца освоенного дивного мастерства из легенд. Грохот перегруженных работой машин казался звуком утерянной эпохи. Чудом.

Всю стену занимал портал в Паутину. Через огромный закруглённый проём уже не удалось бы увидеть царство чужаков, лежащее за пределами этого мира, но и состоящая из песчаника украшенная стена Тронного зала позади него тоже не просматривалась. Защитники попытались уничтожить портал, спалив пробудившие его механизмы и отключив источники энергии, чтобы навсегда запереть проём, но тот остался приоткрыт. Твари по ту сторону не давали ране затянуться.

Теперь Император держал его запечатанным силой собственной воли. Оставленный с малой толикой своих возможностей, портал представлял собой огромное серое око, непрерывно выдыхающее белый туман в Тронный зал.

Даже работавшие здесь смертные и слуги чувствовали тяжесть псионического давления. Носы кровоточили. Глаза краснели от кровавых слёз. Бионика аугментированных отказывала, их имплантированные органы и конечности сами по себе выходили из строя. Те же, кто не обладал имплантатами, страдали от истощения мышц и медленно развивающейся эмболии. Иногда люди заговаривали на неизвестных им языках. Им снились сны о жизни, которую они никогда не вели. На их память наслаивались войны эры Раздора… Первобытное существование мальчика на берегах Сакарьи… Осязание зёрен пшеницы на кончиках пальцев, тяжесть первого болтера в руках…

Над всем этим, подвешенный в огромной паутине кабелей и опор, возвышался Золотой Трон — центр грандиозной симфонии. Некоторые в зале защищались от его света при помощи тёмных очков, другие прикрывали глаза руками, когда им приходилось поворачиваться к нему. Многие просто старались никогда не смотреть вверх. Сам Вулкан не видел пылающей ауры — только слабый ореол, бьющий по глазам не сильнее, чем пламя свечи.

Его отец сидел на Троне безмолвно — глаза закрыты, лицо напряжено от импульсов боли. Император вцепился в подлокотники, пальцы в перчатках сжимались в такт со спазмами. Когда-то загоревшая до бронзы кожа побледнела, щёки впали, словно Владыку Человечества изнутри пожирал рак. Слуги стояли на платформах по бокам, вытирая кровь, текущую из Его закрытых глаз.

«Вулкан».

Сначала имя прозвучало голосом отца.

Горькая ирония.

Прометеец повернулся к порталу, вглядываясь в серый туман несбывшихся амбиций.

— Вулкан, — повторил голос. — Брат. Иди ко мне.

Малкадор стоял рядом с примархом, внимательно наблюдая за выражением его лица.

— Это он?

— Это он. — Сердце Вулкана начало биться сильнее. — Давай посмотрим, что он скажет напоследок.

Последний Страж закрыл глаза и погрузился в драгоценную ложь.

***

Во сне его брат всё ещё выглядел его братом. Пейзаж вокруг являл собой вулканический кошмар — царство чёрного неба и кипящей земли, рай дракона. Общаясь в псионической тишине, примархи сошлись, встав друг напротив друга на арене нереальности.

Каждый раз именно его брат приводил их обоих сюда. Если же это происходило не по его желанию, то, должно быть, по прихоти тех тварей, чьи когти обхватили его сердце. Вулкан больше не верил, что между этими вариантами осталась разница.

Он увидел своё отражение в пруду из вулканического стекла: измождённый до предела, именно такой, каким себя чувствовал. Это легко получалось скрыть в Тронном зале, но не здесь. Теперь Вулкан выглядел как дракон на грани истощения. Его чешуя больше не переливалась изумрудным блеском, она потускнела, словно блёклый нефрит. Глаза, раньше огненно-красные, сузились и померкли от муки. Даже огонь внутри был не более чем тлеющими углями, слабым мерцанием тепла.

Его брат, Колдун, медленно спустился в дымке очищающего света. Сияние согрело Дракона, разогнало кровь и срастило внутренние раны в его теле. Свет обещал истинное исцеление, если только Владыка Змиев перестанет сопротивляться.

— Невыносимо видеть тебя таким, — начал Колдун. В его единственном глазу сверкало сострадание. — Брат, так не должно быть.

— Ты мне не брат.

Дракон рванулся и зарычал. В его израненном теле болели даже кости, посылая импульсы холода сквозь мясо мышц.

— Ты всё ещё отвергаешь меня, — произнёс Колдун, и в словах прозвучало сожаление. — Разве не я привёл нас сюда, на Ноктюрн, чтобы у тебя стало легче на душе?

Дракону удалось рассмеяться. На вкус это отдавало прахом, а не огнём.

— Это не Ноктюрн, — сказал он. — Звёзды висят в небе там, где им положено, но их свет неверен. В скалах протекают ровно те же химические процессы, но камень на ощупь фальшив. Это воспоминания того, кто видел Ноктюрн, но так и не постиг его. Он никогда не любил мой родной мир.

Дракон, несмотря на пульсирующие болью суставы, обнажил хрупкие клыки в усталой улыбке.

— Он, — добавил ноктюрнец, — или оно.

Колдун опустился на колено, воплощая собой кроткую деликатность. Его голос, дрожащий от эмоций, едва ли поднимался выше шёпота.

— Я — всё ещё я, брат. Я говорю правду.

Дракон снова вздохнул.

— Правда, если она вообще имеет значение во сне, заключается в том, что мой брат давно умер. Ты не Магнус. Ты — представление тёмного бога о Магнусе, не имеющее ничего общего с реальностью.

Вокруг эхом разлетелся смех. Тысяча голосов глумливо восхищалась шуткой, которую мог понять только один из братьев. Дракон отполз прочь от безумного хора. Колдун стоял молча, излучая сострадание, терпение и понимание.

— Как ты можешь не слышать этот хохот? — спросил Владыка Змиев. — Над тобой без конца насмехается бог, которому ты якобы не молишься.

— Здесь никто не смеётся, — возразил Магнус Красный. — Я не слышу ничего, кроме твоей лжи, Вулкан.

Дракон слабо улыбнулся, снова оскалив клыки.

— Хватит. Хватит с меня и тебя, и сущности, что даёт тебе жизнь. Оставь меня в покое.

— Впусти меня, — воскликнул Колдун. — Это только начало твоей боли, брат. Я предвижу в твоём будущем такие муки, что даже ты не сможешь их вынести. Но эту боль изгонит милосердие, которое я принесу. Вместо опустошения я предлагаю тебе просвещение.

Дракон не дерзнул повернуться спиной к одноглазому родичу даже здесь, во сне. Ползя по камням, он медленно удалялся, ни на миг не отрывая взгляд от Колдуна.

— Впусти меня, — повторил Магнус. — Сколько сил осталось у отца? Сколько времени ещё будет длиться Его театральное сопротивление? Час? День? Небо над облаками из пепла кипит — сюда явились боги. С Ханом покончено. Гиллиман всё ещё блуждает в бесконечной тьме. Ангрон топит Палатинское кольцо в имперской крови, и скоро он сломает Сангвиния. Судьба поёт обо всём этом, Вулкан. Я доберусь до портала в Паутину. Я разрушу барьеры отца. В миллионе вариантов будущего я уже сделал это. Не вынуждай ломать и тебя.

Дракон зарычал.

— Не уверен, что меня можно сломать.

— Ты всё же можешь умереть, Вулкан. Тебя можно рассоздать. Всё, у чего есть смертные истоки, может быть расплетено под звуки колыбельной забвения. Пожалуйста, не заставляй меня стать тем, кто покончит с тобой.

— Неужели твоя судьба поёт и об этом?

Магнус улыбнулся.

— Брат, мне горько говорить об этом, но да. Противостоять мне — значит подвергнуться уничтожению. Я бы хотел, чтобы это было не так. И этому не обязательно быть так.

Дракону хватило сил улыбнуться в ответ. Он был слишком утомлён, чтобы забавляться, но настойчивость Колдуна всё же зажгла в глубине души нечто похожее на веселье.

— Из всех неудачников в нашей семье, — сказал он сквозь стиснутые зубы, — ты ставишь себя превыше остальных, с комфортом укутавшись в свои иллюзии. По крайней мере, у других хватает мужества признать, во что они превратились. Только ты, Магнус… Только ты всё ещё — всё ещё — не можешь увидеть, кто ты есть на самом деле.

Дракон продолжал ползти, медленно отступая. Небо расколол кинжальный смех. Иллюзия перед ним распалась на части.

Магнуса больше не было. Вернее, Магнус Красный наконец-то явил себя. Колдун больше не прикидывался братом Вулкана — теперь он стал огромным чудовищем, зверем на раздвоенных копытах и в огненной короне, монстром с крыльями, с которых сыпались перламутровые перья. Дракон пристально смотрел на эту тварь из мутаций и увечий, и от неё воняло ложью, которую ей незаметно скормили.

— Вот и ты, — Дракон выдохнул эти слова, чувствуя, как внутри пробуждается огонь, пробуя на вкус дым, проходящий между его больными зубами. — Вот и ты, брат.

— Он должен умереть, Вулкан, — прорычало существо, бывшее Магнусом Красным. — Из-за него наш вид исчезнет. Впусти меня. Позволь мне исцелить все раны, что он нанёс. Встань подле меня! Тебе не нужно умирать вместе с остальными.

Дракон ничего не сказал пред лицом такого гнева. Он отполз подальше от неизбежности победы брата, от смеха его покровителя и от самого сна. Нужно беречь силы. Нельзя тратить их здесь. Отец нуждался в нём.

Дракон открыл глаза.

В реальности не минуло ни мгновения. Малкадор стоял рядом, глядя вверх с ястребиным беспокойством, которое Вулкан слишком часто наблюдал за последнее время.

— Он явил себя, — изрёк Сигиллит. Голос едва доносился сквозь нарастающий гул пробуждающихся машин Императора. — Так ведь?

— Он не собирался этого делать. Сомневаюсь, что он заметил, как сбросил маску. По правде говоря, я не уверен, что он вообще знает, как сейчас выглядит. Его праведность способна задушить всех нас. Он ослеплён светом собственного нимба.

Малкадор посмотрел на Золотой Трон.

— Кто-то может сказать, что в этом отношении Магнус является сыном своего отца.

Взгляд примарха сверкнул изнурённым весельем.

— Вы критикуете нашего Императора, о благородный регент?

— Это всего лишь наблюдение. Прозрение в восприятии других людей. — Малкадор не выказал ни веселья, ни стыда, оставаясь сверхъестественно нейтральным.

Вулкан уже отвернулся. Его взгляд неизбежно тянулся к полуживому порталу, огромной арке из терранской стали и инопланетного камня, ведущей в измерение между измерениями. Он чувствовал, как где-то там приближается Магнус. Скоро Алый Король постучится в дверь.

Его глаза сузились. Костяшки пальцев сжались.

— Давай покончим с этим.

Малкадор кивнул в ответ на шёпот Прометейца.

— Тогда идём. Всё готово.

Времени мало. Малкадор настойчиво внушал эту мысль, хотя он не нуждался в подобных напоминаниях. Вулкан никогда не видел в Сигиллите ничего более похожего на сдающие нервы, чем то, как он стремился сделать очевидное ещё более очевидным.

Людям, выстроившимся неплотными рядами позади него, тоже не требовались напоминания, равно как и предварительные воодушевляющие речи. Эти мужчины и женщины в доспехах из имперского золота были лучшими из тех, кто ещё мог сражаться, и несли на себе меньше всего ранений. Малкадор несколько дней трудился, не покладая рук, чтобы собрать их со всего осаждённого Палатинского кольца. Все они отступили, получив приказ, и смирились с тем, что их просят пожертвовать жизнью в Подземелье ради безумной авантюры.

«Такова ли твоя воля, отец?»

Вулкан не ждал ответа — и, конечно, не получил его. Да будет так.

Он не стал оглядываться ни на Золотой Трон, ни на фалангу воинов за спиной. Он смотрел вперёд, держа в руках гигантский молот Урдракул — Опаляющую Длань, — и сжал суровые губы, не давая вырваться последним вопросам. Он не хотел показывать сомнений окружающим — ни адептам, которые сейчас держали оборону, ни солдатам, готовым умереть, чтобы дать ему этот единственный шанс.

Возможно, отнюдь не имело значения, была на то воля Императора или нет. Такова была воля Малкадора, голос которого имел немалое значение, но ещё важнее было желание самого Вулкана, направившее их по этому пути. Примарха XVIII легиона трудно заставить отступиться. Дело должно быть сделано.

Прометеец высоко воздел Урдракул. Узоры электрического света отразились от оружия, когда механизмы Тронного зала достигли крещендо своей техномагической песни. Машины Императора выли, ревели, плевались предупреждающими сигналами. В ту же секунду, не показав несинхронности в действиях ни на один удар сердца, каждый кустодий и каждая Сестра Безмолвия за его спиной подняли оружие наизготовку.

Молот опустился.

Золотой Трон, державший дверь между измерениями запечатанной, завизжал в какофонии разрывающегося железа. Серый туман превратился в золотой свет, хлынувший в зал через громадный портал, и армия всевозможных адских ужасов с яростью ринулась в реальный мир.

А Вулкан устремился к вратам Паутины.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДОРОГА К ВЕЧНОСТИ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Роза, вспоенная кровью

Лотара

Она больше не спала. В часы, отведённые для отдыха, она бродила по коридорам «Завоевателя», слушая, как скрипят металлические кости корабля, сгибаясь по прихоти варпа. Под сводами эхом разносились крики и смех, похожий на крики. Раньше Лотара бы отправила отделения Пожирателей Миров для поиска источников этих звуков, но, как и многие основные процессы базовой боевой эффективности, эта практика больше не выполнялась. На борту флагмана остались только те, кто слишком обезумел в жажде крови для того, чтобы спуститься на Терру. Сейчас они с той же лёгкостью могли оказаться причиной этих звуков, как раньше — их концом.

Лотара двигалась медленно, немощная, как старуха. Обезвоживание и голод истощили её, и она прекрасно понимала, что ощущение битого стекла в суставах отнюдь не добрый знак. Несмотря на это, она перемещалась по кораблю, не страшась того, что скрывалось за каждым углом. Пожиратели Миров смотрели, как она проходит мимо, и больше не обращали на женщину внимания. Человеческий экипаж мудро избегал её взгляда. В эти дни у Саррин не было для них приказов — обязанности флота теперь заключались в том, чтобы висеть на низкой орбите над Террой и стрелять в тот момент и в то место, когда и куда укажет Аргонис, советник магистра войны. Для подобного требовался лишь костяк экипажа, не более нескольких тысяч душ — и большинство из них составляли рабы и трэллы на орудийных палубах.

Сегодня ей нужны ответы. Чтобы получить их, она собиралась дойти до самого верха.

Лотара направилась в свои личные покои. Из-за очередного сбоя корабельных систем дверь отказалась считывать отпечаток ладони. В эти дни капитан даже не могла уследить за всеми ошибками. После нескольких попыток усиленная створка с грохотом отъехала сама собой. Саррин сомневалась, что датчик вообще опознал её. Скорее это было похоже на переменчивую прихоть машинного духа «Завоевателя».

Железо застонало вокруг неё, словно подражая раздражению капитана, в глубине себя протестуя против внешнего насилия. Варп-туман, окутывавший Терру, обходился неласково и с флотом магистра войны. Грубая якорная стоянка деформировала корпуса кораблей. Уже несколько недель освещение на борту «Завоевателя» приглушили до аварийного красного света из-за перепадов напряжения, но теперь даже малиновый цвет мерцал, грозя угаснуть.

— Держись, — прошептала она флагману. — Мы проходили и через худшее, не так ли?

Эта ложь уже не помогала, но она всё равно повторяла её.

Капитанская каюта являла собой пример брутализма «Завоевателя». Это была комната с серыми углами, панелями и бронированным иллюминатором, выходившим на утыканный орудийными башнями хребет корабля. Когда после повышения годы назад она впервые попала в эту каюту, сюда её проводил именно Кхарн. Он и сейчас ждал женщину здесь, стоя спиной к армаде Хоруса.

— Где же твои манеры? — сказала ему капитан. — Это мои личные покои.

Должна была получиться шутка между солдатами, прослужившими вместе много лет, но у Лотары вырвалось лишь хриплое бормотание, едва достигшее её собственных ушей. Кхарн либо не услышал, либо не захотел отвечать. Воин отвернулся, глядя мимо флота на удушливую сферу Терры. Ядовитые приливы варпа заменили ночное небо вокруг колыбели человечества.

После возвращения на корабль Кхарн не разговаривал. Изрезанные шрамами черты его лица почти ничего не выражали, лишь изредка подёргиваясь при укусах Гвоздей. И всё равно было как-то не по себе видеть капитана 8-й штурмовой роты без топора.

Когда Лотара посмотрела на него, перед её глазами всё поплыло, покраснело и потемнело. Там, где стоял Кхарн, с потолка свисал ворох цепей, оканчивающихся мясницкими крючьями. На них болтались мёртвые Пожиратели Миров, обескровленные при ритуальной казни, — лишь трупное мясо в обесточенных доспехах, головы отрезаны, а черепа поднесены…

Чтобы справиться с ядом собственного воображения, она закрыла глаза и дважды дала себе пощёчину. Это немного помогло.

— Ты останешься здесь? — спросила Саррин фигуру у окна. — Если да, то не мешай.

Кхарн повернулся к гололитическому проектору у стены. Когда он двинулся, Лотара увидела серьёзные повреждения доспехов, нанесённые болтами и клинками. Его нагрудник выглядел потрескавшейся развалиной, под которой виднелись разорванная плоть и лопнувшее мятое мясо лёгкого. Пока капитан смотрела на легионера, ей слышался тихий звон цепей, колышущихся под дуновением вентиляции каюты. Она не помнила, когда именно Кхарн вернулся на корабль, — просто однажды она оглядела мостик и увидела его на своём посту.

— Тебе повезло, что ты выжил.

Кхарн наклонил голову, как всегда делал, когда искал нужные слова. Лотара почувствовала слёзы, настоящие слёзы на своём лице, что было невозможно. Она не плакала по-настоящему с тех пор, как была подростком в Журсканской академии для одарённой молодёжи. В тот день ей сообщили, что её брат умер во время вспышки холеры, опустошившей столицу.

— Но ведь ты не выжил, не так ли?

Год назад этот вопрос показался бы безумным. Теперь она действительно не была уверена в ответе. Саррин знала только, что слишком устала, чтобы бояться.

В ответ воин лишь отвернулся к окну, глядя на умирающий мир и его разноцветное небо. Лотара почувствовала, как из носа капает кровь. Долго смотреть на Кхарна становилось больно. От этого у неё всегда шла кровь, и эта кровь была неприятно густа.

Гололитический терминал издал вспышку белого шума, возвещая о соединении. Капитан Саррин повернулась к прибору, опершись кулаками на панель управления. Её всю трясло, и она не была уверена в причине.

— «Завоеватель», — протрещал голос в воксе. — Это «Мстительный дух». Защищённый канал установлен. Вы можете говорить.

— Говорит Саррин. — Лотара усилием воли вернула своему голосу прежнюю силу. — Пожалуйста, подключите голопередачу.

Проектор щёлкнул и выдал искажённое мерцающее изображение одного из астартес. Его доспехи обесцветило гололитом, но талисманы и шипы на броне безошибочно указывали на его преданность. Сердце Лотары упало.

— Мне нужен магистр войны, — сказала она. — Я использовала свой допуск высшего уровня. При всём уважении, Аргонис, я устала каждый раз видеть твоё лицо.

Советник магистра войны Кинор Аргонис склонил голову в знак сочувствия.

— Я — голос Хоруса Луперкаля. Мои слова — это его слова.

Лотара старалась не скрежетать зубами. Ей было приятно снова чувствовать злость. Это словно очищало душу.

— Если слова исходят из твоего рта, то это не слова магистра войны, верно же?

Аргонис напрягся, это было заметно даже в отвратительном качестве голопроекции. Лотара шла по тонкой грани между своим авторитетом на бумаге и иерархией в реальности. Она была одним из самых высокопоставленных офицеров армады и имела полное право говорить с магистром войны. Но ещё она была человеком. Ей становилось ясно, что это война легионов, противостояние полубогов. Лотара всё чаще чувствовала, что она сама и другие ей подобные —лишь мелочь для легионеров. И этот разговор не избавил её от такой мысли.

Пока женщина наблюдала за ним, Аргонис отключил аудиоканал и переговорил по крайней мере с одним невидимым членом экипажа. Похоже, дипломатические способности советника значительно снизились.

— Капитан Саррин, — сказал он наконец. — Вежливы, как и всегда.

— Советник, пожалуйста, объяснитесь.

Но тот не стал этого делать. Его гололитическое изображение погасло во вспышке статики. Лотара молчала. Неужели Аргонис действительно повёл себя так позорно? Неужели разорвал их личный канал, чтобы избежать разговора?

— Сукин сын, — не сдерживаясь, выругалась Саррин. Сейчас она больше всего за последние месяцы походила на себя. — Ублюдочный молокосос.

Вдруг в конце этой фразы гололит снова вспыхнул и ожил. На этот раз устройство показало не Аргониса. Фигура, ссутулившаяся в уязвлённом величии, возвышалась над белым керамитом и витым металлом. В запавших глазах, ярких скорее от лихорадки, нежели от блеска разума, виднелась боль. Металлические когти длиной с целый меч барабанили по подлокотнику трона со звоном, что слышался через вокс.

Упырь в шкуре магистра войны пристально смотрел на капитана Саррин возбуждённым рассеянным взглядом. А затем он улыбнулся и вновь стал Хорусом Луперкалем. Боль исчезла с его прекрасного лица.

— Надеюсь, вы говорили не про меня? — спросил он. Лотара отсалютовала, прижав кулак к сердцу.

— Мой магистр войны. Я обращалась к вашему советнику. Он меня раздражает.

Хорус махнул рукой, приняв её ответ, и на долгие мгновения установилась тишина. Лотара услышала, как вне поля зрения прозвучало её имя. Наверняка Аргонис.

Примарх снова улыбнулся.

— Капитан Саррин… Лотара Саррин, капитан боевого корабля «Завоеватель». Надеюсь, всё в порядке. Чем я могу быть полезен?

— Магистр войны Луперкаль…

Хорус прервал её.

— Роза, вспоенная кровью.

Челюсти Лотары сжались.

— Меня… удивляет, что вы знаете об этой поэме, магистр войны.

Луперкаль провёл рукой в перчатке по бритой голове, настолько расслабленно, насколько это вообще возможно для полубога в непринуждённой беседе.

— Её ведь написал сочинитель саг Эврикидас де Мартос? Что с ним случилось, капитан Саррин?

Де Мартос погиб вместе со всеми остальными летописцами на борту «Завоевателя», когда Ангрон отдал приказ навсегда покончить с их постановками. По мнению Лотары, невелика потеря.

— Его убил Кхарн, повелитель. — «И получил огромное удовольствие». — Я только сожалею, что мы не смогли уничтожить и поэму.

— И правда, — Хорус усмехнулся.

— Магистр войны, я хотела бы спросить… — начала она, но Луперкаль снова прервал её. Улыбка примарха превратилась в оскал.

— И в преклонении враги дарили ордена, врезая в плоть их шрамами шрапнели и огнём из ниоткуда.

Эта паства,

её паства,

непогребённые

в блуждающих гробницах в безмолвном вражеском железе.

Отбрасывая царственную тень

на сумрачный театр вечных бдений,

среди безгласных волн нашего моря,

и здесь,

погребены в величии железа,

мы высекаем к ней мольбы.

Лотара смотрела на сына Императора, магистра войны Империума, пока тот произносил последние строки написанной в её честь поэмы. Неприятно было терпеть, как люди из высшего общества по всему Империуму, словно болваны, внимали этому ничтожному стишку, хлебали из корыта литературной пропаганды, считая, что обедают высоким искусством… Но слышать эту поэму, читаемую глубоким и приятным голосом, ощущалось почти невыносимо. Лотара не была уверена, издевается ли Луперкаль над ней таким образом. И не была уверена, что хочет знать.

— Магистр войны, нам нужно поговорить о снабжении флота. Пепел оседает, и мы можем собирать больше ресурсов с поверхности. Мой экипаж голодает и умирает от жажды. Я…

Саррин видела, что Хорус не слушает. Его ухмылка исчезла, и магистр войны с холодной расчётливостью поманил кого-то большим когтем.

— Малогарст, подойди.

Лотара придержала язык. Малогарст Кривой давно умер, его место и занял Аргонис. Кинор наклонился и начал что-то говорить на ухо господину. Женщина не могла разобрать слов. Ей стоило немалых усилий не показывать своё беспокойство перед умирающим упырём, в которого превратился магистр войны.

— Я устал, капитан Саррин. — Голос Хоруса звучал лишённым эмоций и почти лишённым жизни. — Полагаю, как и вы. Да. Мы все устали, не правда ли? Но наш триумф близок. Он так близок. Я обещаю вам.

— Магистр войны, пожалуйста…

Однако на этом Лотара осеклась. Ей не нравилось, как собеседник посмотрел на неё, — в его болезненных глазах промелькнула внезапная пылкость.

— Ты даже не понимаешь, да?

— Понимаю что, лорд?

— Что ты не она. Ты не Лотара Саррин.

И прежде чем Лотара собралась с духом для ответа — она понятия не имела, что сказать, — всё закончилось. Сигнал прервался. Хорус исчез.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Братья по цепи

Каргос

«Лэндрейдер» нёсся по пустоши, раскачиваясь и трясясь на пересечённой местности. Каргос, находившийся у турели, сжал рукоятку тяжёлого болтера и направил ствол на проступавшие в пыли фигуры. Танк быстро приближался к арьергарду колонны беженцев — чёртову конвою, что следовал через пустошь к Санктум Империалис. Судя по его размерам, для последнего рывка к убежищу в нём слились сразу несколько обозов с людьми и отступающие силы легионеров.

Однако орда магистра войны была многочисленнее. У Каргоса зудело в затылке.

«Скоро, — мысленно сказал он Гвоздям. — Почти приехали».

Имплантаты укусили в ответ, не успокоившись. Гвозди не имели терпения, не считывали смысл приготовлений — они питались только эмоциями. Жаждая адреналина и крови, они будут наказывать апотекария до тех пор, пока не получат своё.

Штурм так близко к стенам Санктум Империалис — рискованное дело. Дельфийская стена, замыкающая кольцо вокруг замка Императора, находилась всего в пяти километрах к западу, и Пожиратели Миров почти вошли в пределы досягаемости оборонительных орудий — а также, безусловно, они уже находились в пределах досягаемости пушек титанов и, что ещё вернее, в пределах досягаемости «Громовых ястребов».

Войска в Санктуме не стали бы стрелять вслепую по собственным прибывающим конвоям, а из-за пепла точное наведение на таком расстоянии делалось невозможным. Но вот штурмовики представляли серьёзную угрозу, поскольку день ото дня пыли становилось всё меньше. Титанов тоже следовало опасаться: те, хоть и шли на риск, регулярно отходили от Дельфийской стены и расправлялись с налётчиками, подступавшими слишком близко.

Линзы Каргоса уже давно не могли увеличивать и перефокусировать изображение. Эти функции извело бесконечными случайными повреждениями шлема в ходе войны. Ему пришлось смотреть в магнокль, чтобы понять размеры конвоя — или хотя бы той части, которую удавалось разглядеть сквозь пепел.

— Что ты видишь? — спросил Инзар изнутри танка.

— Он большой. Чтобы разгромить его, нужно ударить со всей силы.

Каргос услышал, как после его ответа проповедник передал по воксу ещё несколько приказов. Их «Лэндрейдер» VII легиона двигался во главе ударной группы, образуя верхушку неровного строя. Многочисленные имперские конвои, пересекавшие пустоши между Палатинскими бастионами, манили лёгкой добычей. Почуяв запах крови, сотни тысяч воинов из орды магистра войны хлынули в ничейные земли, без оглядки охотясь на бегущих имперцев.

Даже самая бессмысленная бойня всё равно вносила вклад в ход войны. Каждый убитый в районах Внутреннего дворца уже никогда не поднимет оружие на защиту Санктум Империалис. Полевые легионные офицеры спустили своих воинов с поводка, позволив резне стать тактическим благом.

Император, где бы он ни находился, по-прежнему отказывался принимать поражение. Для орды магистра войны это было очевидно: чем ближе они подходили к стенам последней крепости, тем слабее становились их союзники-нерождённые и тем реже они проявлялись. Каргос не видел своего примарха со времени астральной демонстрации над Авалоном несколько дней назад, но Инзар в любой момент был готов подтвердить, что Ангрон где-то там, сносит Палатинские бастионы. Мысли о генетическом повелителе заставляли Гвозди в мозгу Каргоса возбуждаться. Этот жар не был совсем уж неприятен.

«Пример для подражания для своих сыновей, — как сказал проповедник. — Мессия».

Свобода от смерти. Бессмертие через уничтожение. В бесконечном круговороте слова эхом отдавались в голове гладиатора. Он больше не говорил об этом, хотя продолжал чувствовать на себе постоянно оценивающий взгляд Инзара.

Когда они приблизились к конвою, Пожиратель Миров перевёл видоискатель на далёкие очертания легионных бронемашин и армейских транспортов. Продвигающаяся орда скоро окончательно отрежет лоялистам пути отступления. Санктума достигало всё меньше и меньше подкреплений. Эта колонна могла стать последней.

Это был девятый рейд Каргоса. Или, возможно, десятый — подобно дням и ночам, вылазки сливались друг с другом. Во время последнего набега, восьмого или девятого по счёту, они угнали танк, которым теперь командовали. Это была идея Инзара; Каргосу хватило и тряски внутри «Носорога», но он охотно признал, что с их новой машиной охотиться стало значительно легче. Кроме того, ситуацию облегчало то, что пепел и пыль со временем рассеивались и штурмовые катера снова могли летать небольшими рывками. Вернулась поддержка титанов. Орбитальное десантирование больше не зависело от слепого случая. Охотиться проще, когда видишь, на кого охотишься.

Апотекарий повернул магнокль на запад. Теперь он видел смутный намёк, неясную тень где-то там, где должен был находиться горизонт, — последняя из стен, которую следовало осадить, далеко отсюда, но недостаточно далеко.

Он позвал Инзара.

— Я вижу Санктум.

— Мы подбираемся слишком близко, — прорычал капеллан в ответ. — Давай это будет быстрый рейд. Начали и закончили, друг мой. Никаких отчаянных боёв. Никакого геройства. Оставь это для финального штурма.

Вместе с этими словами в воксе звучало кое-что ещё. Общий канал связи орды превратился в какофонию голосов. В эти дни порядок в армии остался лишь ширмой.

Имперский конвой, который они выбрали своей целью, тормозил груз ответственности. Неспособные себя защитить раненые и гражданские двигались под прикрытием легионных танков и бронетехники Имперской Армии, но прорваться сквозь уступающих числом защитников и разделить их силы было довольно просто. Даже их «Лэндрейдеру», несущемуся по рыхлой земле со скоростью едва ли сорок километров в час, хватало прыти, чтобы догнать разъезды у краёв отягощённого конвоя.

Уже несколько таких защитных колец предпочли отступить без боя. Каргос не думал об этом, ведь то был чисто практический подход: воины этих легионов сочли более разумным добраться до Санктум Империалис, чем напрасно умирать в пустоши. Инзар, однако, получал огромное удовольствие, наблюдая, как имперцы бросают своих раненых солдат и беззащитных беженцев. Каждый раз, когда это происходило, он возносил хвалу и благодарность безумным богам, обещая им урожай жертвоприношений. И каждый раз он выполнял обещание.

Двигаясь вперёд, псы магистра войны оставляли за собой резню… они оставляли позади собственных солдат и демонов, что родились в минуты после извращённого насилия. С каждой смертью с обеих сторон орда увеличивалась, и Каргос оказался в авангарде гигантской волны. Иногда в его поле зрения попадал Инзар, прислушивающийся к масштабам этой волны. Проповедник настроился на общую вокс-сеть, позволяя бесконечным крикам, визгу, рычанию и мусорному коду оглушать себя. Для Каргоса это был всего лишь шум. Он твердил себе, что не слышит под его оболочкой музыку, неуловимую и дразнящую…

— Зачем ты это делаешь? — спросил он у Несущего Слово. Проповедник улыбнулся.

— Мне нравится медитировать под мелодию просветления.

После прошлого рейда капеллан подозвал Каргоса. Они стояли в тени танка, который собирались угнать. На западе горящим силуэтом в пыли возвышался бастион Меру. Инзар ходил среди тел, отбирая заинтересовавших его раненых. Тех, кто не привлекал внимание, он отбрасывал в сторону, оставляя истекать кровью.

— Проповедник, — поприветствовал его Каргос.

— Мой друг, — ответил Несущий Слово.

Капеллан поднимал на колени умирающего однорукого Имперского Кулака. Нагрудную пластину воина разорвали на части, шлем тоже был разодран. На лице виднелась чудовищная рана от клинка, лишившая отпрыска Дорна обоих глаз и повредившая мозг. Чудо, что он вообще остался жив.

Инзар принялся снимать с него скальп.

— Мы возьмём этот «Лэндрейдер», — сказал капеллан, не отвлекаясь от дела.

— Как скажешь, — уклончиво проворчал Каргос.

— Поможешь с этим?

Имперский Кулак вырывался, но апотекарий держал жертву на коленях. Несущий Слово прорезал изогнутым колхидским кинжалом круг на макушке воина, затем взял в кулак волосы.

— За Императора, — поклялся Имперский Кулак. — За Императора.

— Да, конечно, — хмыкнул Инзар.

Капеллан усилил хватку и потянул. Раздался звук рвущейся мокрой кожи, а затем Таэр пнул скальпированного воина на землю.

Каргос посмотрел на Имперского Кулака. Тот полз к нему, протягивая руки, и в угасающих глазах виднелась бесполезная непокорность. Это восхитило Пожирателя Миров. В умирающем жил гладиаторский дух. Выпущенный пистолетом Каргоса болт разорвался, положив конец тщетным протестам Имперского Кулака.

Подошли другие космодесантники — смесь всех девяти легионов магистра войны, с каждым сражением становившаяся всё более привычной. Инзар привязал свой новый скальп к поясу, используя волосы мертвеца и порцию цемента для брони, и оглядел собравшихся астартес.

— Кто-нибудь хочет сесть за руль?

Тяжёлый болтер бился в руках Каргоса. Апотекарий покрепче сжал оружие, стреляя, чтобы покалечить, а не убить. Двигавшийся впереди «Носорог» Белых Шрамов с грохотом сбросил левую гусеницу, теряя скорость и выпадая из строя. Они промчались мимо, и Каргос ухмыльнулся, когда две машины Пожирателей Миров развернулись в сторону отставшей добычи. Всё, на что его хватило, — это не спрыгнуть с крыши танка и не присоединиться к резне.

Колонна оказалась богата добычей. Множество машин Имперской Армии, немногочисленные шагоходы скитариев, и всё это в окружении легионной бронетехники — несколько меньших колонн из Палатинских бастионов, сгруппировавшиеся на пути к Санктум Империалис. Из-за такого количества защитников бой выдался почти равным, тяжёлым, что, в свою очередь, делало его вдвойне приятным.

Всё началось так, как всегда начинались подобные схватки, — под знакомые звуки войны. Сначала произошёл обмен лучами дальнобойных лазерных и волкитных пушек, за которым последовал грохот тяжёлых болтеров на средней дистанции. Рейдеры надвигались стаями хищников, отсекая патрулирующих и отставших, прежде чем вклиниться в основную массу конвоя.

Каргоса отнюдь не мучили мысли о чести и бесчестии. В этом отношении он разделял подход Инзара. Шла война, а на войне солдаты сражаются ради победы. Честь была выдумкой, неуместной фикцией для убийц, чтобы дать утешение от мысли о совершённых ими убийствах. Апотекарий никогда не жалел, что легионы подчинили Галактику своей подавляющей силой. Ни одна цивилизация, ни человеческая, ни чужацкая, не смогла им ничего противопоставить. В истреблении целых культур, которые не имели шансов противостоять Империуму, было столько же чести, сколько в вырезании этих беженцев. Война — это война.

Когда-то, когда Каргос был чемпионом 8-й штурмовой, а легион лишь недавно получил Гвозди, он сказал это Кхарну. Вся рота собралась посмотреть на своих братьев в гладиаторских ямах. Звуки топоров отражались от металлических стен «Завоевателя». Его капитан осторожно улыбнулся.

— В твоей мысли больше философии, чем ты признаёшь.

Каргос покачал головой, продолжая привязывать топор к своему наручу. В следующем бою сражались он и его брат по цепи.

— Не вижу никакой философии, — признался он.

— А я думаю, что видишь, — сказал Кхарн. — Но предпочитаешь считать себя просто воином. Удачи в яме, Плюющийся Кровью.

О бронепластину «Лэндрейдера» всего в метре от него ударил болт, и детонация вернула Каргоса к реальности. Он ощутил укол Гвоздей, наказывающих его за рассеянность. Развернув орудие, апотекарий открыл огонь по ближайшему «Носорогу», целясь в гусеницы.

Края его глаз начало застилать красным, и вместе с этим Каргос ощутил адреналиновый укус облегчения. Это начиналось вновь. Он…

…на земле, среди пепла. Дитя Кровопролития воет в его руке и в его голове. Кто-то кричит на непонятном языке прямо ему в уши. Это его собственный голос, раздающийся внутри шлема, но после осознания этого крик не прекращается.

Приближается Кровавый Ангел. Медленно, слишком медленно. Каргос видит опускающийся меч, видит, где клинок окажется, и отступает, отсекая руку Ангела в запястье. Обратным движением он вбивает Ангела в землю обухом Дитя Кровопролития. Звон от удара способен расколоть небеса. Пена изо рта забрызгивает его шлем изнутри, пока он кричит, кричит, молится и…

…поднимается по борту вражеского танка. Мышцы сжимаются с окончанием приступа смеха. Из горла вырываются последние смешки. Он на крыше «Лэндрейдера», в движении, всегда в движении. Болт встряхивает его, детонируя о наплечник. Он покачивается, но не останавливается.

Солдат за турелью — человек, слишком смертная, чтобы остановить астартес. Она поднимает пистолет, но Каргос опускает ногу, пока её рука ещё движется. Все кости в ладони и предплечье женщины хрустят, размалываясь в пасту, грязь на подошве его сапога, Дитя Кровопролития взлетает, зубы режут, солдата разрубает сверху вниз, и он…

…и он режет, купаясь в искрах. Зубья топора с визгом пробивают корпус заглохшей «Химеры». Он уже внутри. Здесь воняет кровью, костным мозгом и страданиями. Он видит раненых солдат Имперской Армии на носилках. Те едва могут сопротивляться, но это неважно — они могут истекать кровью, как все, и он замахивается, рубит и кромсает.

Приходит облегчение. Сладость ритма Дитя Кровопролития, поднимающегося и опускающегося, поднимающегося и опускающегося, и благоухание крови, и песня криков… Боли больше нет, и он бы заплакал от лёгкости, потому что боли нет… Но теперь все здесь мертвы, и Гвозди снова кусают, и он…

***

…он бок о бок с Инзаром… как некогда был бок о бок с Кхарном в бою… как некогда был бок о бок со Скане на тренировках… как некогда был бок о бок с Расчленителем в боевых ямах…

Проповедник размахивает своей булавой-крозиусом и кричит, побуждая воинов вокруг него сражаться, провозглашая, что боги наблюдают за ними и что это кровопролитие священно. Каргос не знает, правда ли это, и ему всё равно. Его волнует лишь то, что Гвозди даруют ему облегчение после каждого взмаха топора, каждого удара по керамиту, каждого хруста костей, каждого перемалывания человеческого мяса. На его броне кровь, теперь он весь красный. Кровь для Ангрона, кровь для победы, кровь для бога войны, о котором кричит Инзар, если это поможет почувствовать облегчение.

Инзар здесь, с ним, сражается на его стороне, распевая молитвы, и каждый удар его крозиуса по керамиту отдаётся со звуком церковного колокола. Это гром, божественный гром, он звенит в ушах Каргоса, жаля Гвозди с тем же холодным облегчением, что и текущая кровь, и он…

…валится на землю, рыча в пыли, когда мимо проносится Белый Шрам. Он падает в самую гущу пыли. Дитя Кровопролития будто вне пределов досягаемости, но это неправда, потому что одним рывком он тянет цепь, и топор прыгает к нему в руку. Он хватает оружие и снова поднимается на ноги.

Белого Шрама больше нет. Каргос поворачивается и выискивает врагов в пыли, видит ещё одного отпрыска Хана — этот уже вылетел из седла и схватился с Пожирателем Миров, и через три удара сердца всё кончилось, потому что Каргос ударил снизу вверх, и лезвие врезалось в воина между ног, и зубья топора вгрызались, выбрасывая дуги крови и искр, и раздались крики, и он…

…слышит остальных через вокс, он почти может разобрать смысл их слов. Их превзошли числом, к конвою по дошли подкрепления, им нужно отступать. Но он не в силах, просто не может. Бой продолжается, и отступать нельзя, бежать нельзя, Гвозди расколют его череп, если он попытается, они превратят химикаты в его голове в кислоту и смолу.

Он…

…поворачивается в пыли, шатаясь, спотыкается о последнего убитого им Кровавого Ангела, и Гвозди вдавливаются в его череп, как расплавленные поршни. Там, среди сражающихся теней, среди пепельных силуэтов, он видит офицера, удерживающего позицию и отдающего приказы. Шатающейся походкой Каргос бежит к нему, его мышцы горят, а жужжащее Дитя Кровопролития поёт свою песню.

Он движется мимо Инзара, забивающего до смерти упавшего Имперского Кулака, мимо Дрелата, вырывающего свой меч из кишок другого Кровавого Ангела, мимо слишком многих других дуэлянтов, зарубленных и задушенных… Их слова были правдой — они проигрывают, защитники конвоя одолевают их, но ему всё равно… Он жаждет череп этого офицера, он жаждет скорости, он жаждет облегчения в крови, которое приходит со славой.

Он пробивает себе путь, рубит, мышцы горят от кислоты, и Дитя Кровопролития, этот князь клинков, убивает, разрывает и кромсает гораздо легче, чем любое другое цепное оружие, какое он когда-либо держал в руках. В его лезвии вращаются зубы слюдяного дракона, и потому он так хорошо режет броню и мясо. Каргос орудует им наотмашь, рассекая Кровавого Ангела до позвоночника, отшвыривает умирающего и следующим бросает вызов офицеру, не говоря ни слова, потому что его рот сейчас не способен произнести слова, но это неважно, это неважно, вызов не требует слов, нужна только ярость…

Он приближается к офицеру, а Гвозди поют. Инстинкт бойца, дерущегося всю жизнь, заставляет его заметить цепной меч в одной руке Кровавого Ангела и свежевальный нож в другой — это выглядит знакомо, настолько знакомо, что причиняет боль, но это неважно, важно только убить его…

Каргос наносит удар сверху вниз. Удар блокирован, и раздается лязг, зубья цепи вылетают из меча Кровавого Ангела. Каргос снова бьёт, и снова его блокируют, и он хрипит от усилия, и отступает назад, чтобы было больше места для широкого замаха. Кровавый Ангел уклоняется, и Каргос кричит, рассекая пустой воздух.

Они снова сходятся, клинок к клинку, забрало к забралу, и снова всё выглядит таким знакомым, но он не может выстроить мысленную цепочку, не может сообразить, ибо в разуме есть только ярость. Оба воина задыхаются, воздух в рваном темпе вырывается через вокализаторы шлемов.

Их клинки сцепились — топор сошёлся с мечом, меч против топора, — и оба пытаются перебороть противника. Они статуи, застывшие в идеальном равновесии ярости и силы, и тот, кто уступит, получит смертельный удар. Генетически усиленные жилы напряжены вместе с волокнами искусственных мышц брони, а бойцы всё ещё сцепились, всё ещё в тупике. Сейчас любой из них мог бы пробить каменную стену, но ни один не может оттолкнуть другого. Каргос ощущает поединок напряжением всего тела, каждой клеточкой своего существа давя на сцепившиеся клинки, и он знает, что Кровавый Ангел делает то же самое, потому что это он тоже чувствует.

— У тебя топор Кхарна, — выдыхает ему в лицо враг. — Ты обобрал его тело, когда Чёрный Рыцарь покончил с ним?

Каргос не отвечает, потому что Гвозди крадут его слова и заливают мозг адреналином вместо речи. Но он узнаёт этот голос. Тот знаком ему достаточно, чтобы пробиться сквозь хватку Гвоздей, когда те тисками впиваются в разум. Он узнаёт этот голос, не зная, почему он его узнаёт.

Но это откровение ослабляет. Узнавание ослабляет его и приглушает Гвозди, оно крадёт чистую красную ясность, которую дают его драгоценные имплантаты, подменяя ярость смятением, сомнением, ползучей тревогой, которую мышцы интерпретируют как слабость. Каргос чувствует, что скользит назад, отступает по пыльной земле сначала на несколько сантиметров, потом ещё на несколько. Гвозди уже не кусают так сильно, вместо болезненно-ненормального потопа в сознании Каргос ощущает жжение кислоты в ноющей плоти. Он смотрит в глазные линзы Кровавого Ангела и чувствует, что смертен — безоговорочно, опасно смертен.

«Вот так, значит», — думает Каргос. Именно так чувствовали себя его враги в боевых ямах. Вот каково это — знать, что ты можешь проиграть. Он может умереть здесь. Пасть обещанного проповедником ада уже раскрывается под ним.

Кто-то налетает на него сзади, другой воин толкает сбоку, и это не просто поединок, он помнит это, он знает это — это битва, они всё ещё в гуще схватки, им обоим нужно следить за окружающими бойцами. Он хочет окликнуть Инзара, призвать проповедника на помощь. Сперва этому мешает гордость, но она быстро проходит, разъедаемая чем-то, что слишком напоминает страх.

Он чувствует это, он знает, что это должно произойти, и настаёт решающий момент, когда противники должны разойтись. Каргос движется со всей сверхъестественной скоростью, какую дарует трансчеловеческая генетика и технологические чудеса силовых доспехов Астартес. Он с рёвом отступает, отходит назад и…

Кровавый Ангел всё ещё прямо перед ним, он движется быстрее, не давая Каргосу места. Плюющийся Кровью хрипит, когда Ангел бьёт его головой между их скрестившимися клинками. Звучат хруст, треск, звонкий лязг керамита. Но всё хорошо, всё хорошо, это лишь боль, ему нужно место, ему нужно пространство, чтобы взмахнуть Дитём Кровопролития, и тогда он сможет закончить бой, он сможет. Вот только в этот момент его глаз вспыхивает болью, потому что удар головой разбил линзу шлема. Пытаясь моргнуть, он понимает, что осколки пластека впились в глазницу, и он наполовину ослеп, и…

— Слишком медленно, Плюющийся Кровью, — рычит Ангел на награкали, ублюдочном языке XII легиона. — Слишком медленно.

И он узнаёт. Слова врага продираются сквозь последний укус Гвоздей, и Каргос узнаёт того, с кем сражается. Он знает эту лицевую пластину, он знает эти доспехи, он видит имя на наплечнике — имя, написанное запылившимся золотом, имя человека, к которому он был прикован сотни раз, когда они вместе сражались на арене, имя, выкрикиваемое в ямах «Завоевателя»… И он узнаёт насмешку в голосе Кровавого Ангела, потому что той же насмешкой Кровавый Ангел раззадоривал своих врагов, и они двое впервые сталкиваются лицом к лицу, и…

Всё замедляется.

Гвозди умолкают в сознании Каргоса, как и война вокруг него.

— Амит, — произносит он. — Брат мой.

А Нассир Амит, Расчленитель, его многолетний напарник по арене, его брат по цепи, плюёт Каргосу на развороченное лицо и перерезает ему горло.

— Жри дерьмо, предатель.

Каргос Плюющийся Кровью сходится в дуэли с Нассиром Амитом

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Слишком ценный, чтобы умереть

Лэнд

Архан Лэнд нажал на спусковой крючок. Воин перед ним развоплотился, быстро и безжалостно уничтоженный на атомном уровне. Альфа-Легионер ещё кричал, когда почти семьдесят процентов его тела превратились в дымку.

«Потрясающе», — подумал Лэнд несмотря на то, что сам едва не обмочился.

Техноархеолог опустил пистолет, возблагодарил Омниссию, наверное, в пятитысячный раз с тех пор, как война достигла Терры, и пополз прочь от распадающихся остатков вражеской брони. Он должен добраться до безопасного места. Он не может умереть здесь. Всё не должно закончиться вот так, из-за рейда на конвой.

Что бы Империум делал без него?

С треском ионизированного воздуха пыль рассёк лазерный огонь. Ревели болтеры, озаряя туманный рассвет детонациями снарядов. В этой дымке едва можно было различить астартес — исполинских монстров, облепленных слоем пепла. Лэнда окружали бронированные чудовища со скрежещущими суставами и грохочущим оружием, безнаказанно убивавшие всех вокруг себя.

Все говорили, что мир ослеп, но это не совсем верно. Гораздо точнее было бы сказать, что мир сошёл с ума.

Архан вцепился в твёрдую землю, слишком напуганный, чтобы притихнуть где-то в одном месте и не высовываться, и одновременно боялся встать, рискуя навлечь на себя шальной огонь. В результате столкновения противоречивых страхов он сгорбился и всё же вприпрыжку побежал. Неизменный инстинкт самосохранения всегда был одной из самых ярых добродетелей Лэнда и не раз прекрасно ему служил. Однако это же, как правило, не красило его как мужчину. На бегу техноархеолог вопил, умоляя Зефона, да и вообще кого угодно, спасти его, помочь. Несколько раз он даже выкрикнул собственное имя, сообщая всем, кто сражался в пределах слышимости, что он тот самый Архан Лэнд и его работа слишком ценна, чтобы умереть здесь вот так.

Позже, когда ему расскажут, насколько жалко он тогда просил о помощи, старик отвергнет это как клевету. Он просто не мог повести себя так недостойно. Подобные слова скорее многое говорят о сущности его обвинителей, а не о нём самом.

Но сейчас он действительно бежал во весь опор. Лазерный разряд ионизировал воздух в считаных сантиметрах от его лица — достаточно близко, чтобы опалить бороду. В своём бесславном, но отнюдь не безрассудном отступлении он рванул в сторону, избегая возникшего впереди скопления солдат.

Неровная земля, где кипело сражение, когда-то была Кушмандским архивом — группой библиотек, посвящённых сохранению фрагментов преданий и артефактов из человеческих миров, не переживших Долгую Ночь. Когда Великий крестовый поход достиг этих планет, ожидая либо сопротивления, либо Согласия, имперцы не встретили ни того ни другого. Их ждали безмолвные просторы мёртвых городов, населённых лишь воспоминаниями. Целые цивилизации не смогли преодолеть внутренние разногласия и превратились в пыль, стоило только отсечь их от остальной части древней доимперской державы. Реликвии и записи тех потерянных королевств были доставлены на Терру, где их изучали в куполообразных залах Кушмандского архива.

Теперь всё здесь обратилось в руины. От обители знаний остались лишь низкие стены, за которыми можно укрыться, да камни, давимые траками танков и ногами титанов.

Где же Зефон? Где хоть один из облачённых в керамит и наделённых сверхчеловеческими способностями кретинов, которые должны были делать всё возможное для его защиты? Не правда ли, что в этом заключалась одна из самых раздражающих особенностей подвида Астартес? В сражении большинство из них с идиотским упорством пытались отыскать вражеских офицеров и полководцев, тогда как им стоило удерживать позиции и благоразумно защищать ценных людей, таких как… ну, как Архан Лэнд.

Он воззвал к ним через вокс в своём модифицированном ребризере. Никто из командиров конвоя не ответил.

«Если Зефона убьют, едва я вытащил его из стазиса…»

Опять же, позже ему казалось, что эта мысль посетила его в полном спокойствия раздумии. Но на самом деле Архан вслух пробормотал её, прижавшись спиной к разрушенной стене. Лэнд пробыл там всего пару секунд, прежде чем в камень слева ударили болты и осыпали его горящей шрапнелью, что вызвало ещё один вскрик обиды и страха. Он сорвался с места и ринулся прочь.

Впереди два солдата Имперской Армии укрылись в кратере, как в окопе. Лэнд, задыхаясь, бросился к ним. Один из них лежал на животе в грязи, стреляя из побитого лазерного ружья поверх края воронки. Офицер — Архан предположил, что это офицер, поскольку именно он кричал в микрофон вокс-передатчика, — скрючился чуть ниже в кратере, стянув ребризер, чтобы перекричать звуки боя.

— …Атакованы рейдерами, в четырёх километрах к востоку от Дельфийской стены…

Воздух над головами прошил лазерный огонь. Мимо прогрохотал дымящий от внутреннего взрыва броне транспортёр «Носорог», заглушив большую часть речи офицера. По побитой броне машины молотили реактивные болты. Лэнд ещё сильнее вжался в трясущуюся землю, пока офицер продолжал криками запрашивать подкрепление. На одно услышанное слово приходилось три-четыре проглоченных войной.

— …Почти у Санктума… налётчики-астартес… тысячи мирных жителей…

Вдруг солдат резко умолк, потому что умер. Волкитный луч пронзил его грудь, и форму вокруг дыры лизнуло пламя, когда тот аморфной кучей повалился на спину.

Оставшийся в живых пехотинец оглянулся на техноархеолога. Что бы он ни сказал, слова потерялись за глухой дыхательной маской и окружавшим их ужасным шумом. Видя, что Лэнд не собирается использовать вокс-передатчик, солдат сам пополз на дно неглубокого кратера, чтобы занять место офицера. Он был на середине пути, когда в яму рухнули два дерущихся астартес. Их оружие высекало фонтаны искр из керамитовой брони. Люди для них не существовали — всё их внимание было сосредоточено на бешеной работе мечом, и легионеры, даже не замедлившись, просто затоптали ползущего солдата.

Один из космодесантников шатался, стоя рядом с раздавленным ими трупом и зажимая шею единственной оставшейся рукой. Второй воин нанёс ему смертельный удар, взмахом цепного меча снеся голову проигравшего с плеч. Без празднования и без передышки астартес отшвырнул обезглавленное тело врага и выскочил из воронки, чтобы продолжить бой.

Лэнд понятия не имел, на чьей стороне те сражались, и не собирался осматривать труп, чтобы выяснить это. Он побежал.

Однако не успел сделать и нескольких шагов, прежде чем удар сзади сбил его с ног. В него врезалось нечто, похожее скорее на грузовик. Техноархеолог распластался на земле и перекатился, извергнув священное бинарное проклятие от того, что его пистолет выскользнул из руки.

Глядя на кувыркающееся прочь археоатомное оружие, он успел подумать: «Если эта штука разрядится…»

Все волнения мгновенно улетучились, когда на его правую ногу обрушилось нечто весом с императорский титан. Боль оказалась настолько внезапной, а давление — настолько сильным, что Архан даже не закричал, а лишь содрогнулся и зашипел, брызжа слюной, когда весь воздух выбило из лёгких.

Неловко повернувшись, он увидел лежащего на земле легионера, из разбитых доспехов которого сочились кровь и охладитель. Наплечник воина придавил ногу Лэнда ниже колена.

Его охватили боль и паника. Он попытался освободиться, брыкаясь, как попавшее в капкан животное. Свободной ногой техноархеолог пнул мёртвого астартес. Потом швырнул горсть земли в лицевую пластину воина. Реакция того была ожидаемой — ничего не произошло.

Горло начало сдавливать от болезненного осознания собственной нарастающей истерики. Лэнд кричал о помощи, зная, что в сражении никто не услышит его заглушённый ребризером голос, а бесполезный вокс не поможет ему пробиться сквозь ревущие цепные мечи и гремящие в фицелиновой какофонии болтеры. И всё же чудесным образом это сработало.

Один из астартес остановился рядом с ним, подхватил мертвеца и отбросил труп в сторону. Почему-то исчезновение давления оказалось больнее самого давления. Шумно втянув воздух и сжав зубы, Лэнд посмотрел на свою ногу. На месте, где должна была находиться конечность, под пропитанной кровью штаниной виднелось красное месиво.

«Я смогу, я обязательно справлюсь с этим, — пронеслось в потоке мыслей. — Масляная ссанина Машинного бога, больно, как же больно! Нужно добраться до Санктума, там разберусь с этим… Пески Священного Марса, как же больно…»

— Я не могу идти! — заорал он на космодесантника, в тени которого лежал. — Помогите мне подняться!

— Ты Архан Лэнд.

Хотя воин запыхался от схватки, слова он прорычал медленно, что жутко контрастировало с происходящим вокруг. Голос оказался булькающим и хриплым, как будто в горле копошились склизкие существа.

Лэнд поднял глаза на своего спасителя. Окинул взглядом пепельный керамит, разбухший от гниющей под ним плоти. Отметил вздутую брюшную пластину, повреждённую не болтерным выстрелом, а лопнувшую изнутри. Между ног воина, подобно клубку верёвок, свисали змеящиеся петли запылившихся кишок.

«Гвардеец Смерти, — Лэнд то ли прошептал это вслух, то ли произнёс про себя. Он не был уверен. — Омниссия, защити меня…»

В книгах о войне часто пишут, что в моменты решающего противостояния время замедляется. Архан всегда считал это описание в лучшем случае квазипоэтическим, а в худшем — смехотворным, и потому похолодел, когда почувствовал, что воздух вокруг сделался плотным, а возвышающееся над ним нечто задвигалось поразительно заторможенно, словно под водой. Единственный вдох потребовал всех внутренних сил и занял целую вечность.

— Ты — Архан Лэнд, — заключил Гвардеец Смерти, потянувшись к техноархеологу. — Ты крайне ценен.

Лэнд возопил, что солгал, что он не Архан Лэнд, что Архан Лэнд давно мёртв, что Архан Лэнд погиб, когда пала Последняя стена. Но эти протесты, бездумно выкрикиваемые на марсианском готике, ничего не дали.

Внезапно из пыли возник солдат Имперской Армии, покрытый пеплом, как всё вокруг, и вонзил штык лазерной винтовки в брюхо Гвардейца Смерти. Лэнд в благодарном ужасе смотрел на каждую деталь разворачивавшейся картины: на пустой разъём для батареи оружия, на испуганный взгляд с лица, наполовину скрытого пластековым респиратором, даже на трепет в сузившихся глазах солдата, пока он вдавливал штык всё глубже в клубок скользких кишок.

Паралич грозил полностью охватить Лэнда. Он едва мог шевелиться, когда Гвардеец Смерти изверг поток желчи через ротовую решётку шлема, обдав ею человека.

Кем бы ни был этот безрассудно храбрый смертный, он поплатился за свою отвагу, упав на колени и визжа, пока его лицо и поднятые руки буквально растворялись. Крик Архана слился с воплем умирающего, ненадолго превратив предсмертную песнь в дуэт.

А третий визг, на этот раз механический, превратил её в хор. На землю обрушилась ещё одна фигура, чью спину укрывали сдвоенные турбины прыжкового ранца. В броню Гвардейца Смерти врезался цепной меч, высекая искры.

«Зефон, — подумал Лэнд, обезумев от облегчения. — Зефон, наконец-то».

— Это Архан Лэнд, — прохрипел раздувшийся предатель, отбивая бешеные удары клинка своими бронированными предплечьями. Керамит ломался и крошился, вынуждая больного легионера отступать шаг за шагом. — Глупец! Он ценен.

Имя Зефона умерло на устах Лэнда. Гребень кадере ремиссум на шлеме новоприбывшего был трофеем, который носили только брызжущие слюной псы XII легиона. На протяжении этой войны уже поступали сообщения, что Пожиратели Миров в беспричинной жажде крови обращаются против своих же, и сейчас Архан воочию наблюдал это вблизи.

Его вовсе не спасали. Враги сражались за него друг с другом.

Лэнд перекатился, волоча раздробленную ногу, и пополз по неровной земле. Двигаться было непривычно тяжело. В один миг его посетили две мысли, одной из которых была холодная уверенность, что у него болевой шок и только поэтому он вообще может ползти, а не кричит от боли.

Вторая, куда более практичная мысль, вопрошала: «Где мой пистолет, куда он упал, в какой стороне, где…»

В пыли, между схлестнувшимися тенями воинов-чудовищ, к земле прильнула крошечная фигурка. Силуэт мог бы походить на худого ребёнка, если бы тот обладал длинным хвостом и огромными бионическими глазами. Но то был не ребёнок, равно как и не обезьяна, хотя фигура относительно точно напоминала её. Это был эксперимент генетического и кибернетического гения, воссоздавшего давно вымерший вид терранских приматов. В своих ловких маленьких когтях существо держало упавший пистолет Лэнда.

— Сапиен! — позвал Архан.

Зверёк приблизился. Манера движений не роднила его с настоящими приматами. Обезьянка положила пистолет с атомными пулями в протянутые руки своего хозяина.

— Хороший мальчик, — прошептал Лэнд сквозь слёзы. — Мой самый лучший мальчик.

Он перекатился как раз в тот момент, когда тень гребня затмила тусклое красное солнце. В схватке за его голову определился победитель. С клинка Пожирателя Миров капала тёмная кровь, предвестник будущего.

— Кровь, — выдохнула тварь через вокализатор шлема. Слова сплавились с горловым смехом. Казалось, предателя забавляло миниатюрное оружие в руках жертвы. — Кровь для…

Лэнд выстрелил. Пожиратель Миров попятился, медленно распадаясь на атомы, — молекулы его тела загадочным образом отрывались друг от друга и воспламенялись. Архан не был солдатом — он просто человек, обожавший свои непостижимые игрушки из Тёмной эры технологий.

— Кровь для Машинного бога, — произнёс техноархеолог сквозь стиснутые зубы.

Его охватило облегчение настолько чистое, что он разразился бессильным диким смехом. А Пожиратель Миров захлебнулся в крике, отправившись к тому зловещему божеству, которому продал душу.

Задыхаясь от боли, какую ещё никогда на своей памяти не испытывал, Архан Лэнд стянул мультиспектральные очки с влажных глаз и вытер слёзы, а затем снова принялся ползти. Сапиен семенил рядом, подбадривая звуками, которые не могла издать ни одна настоящая обезьяна.

— Позови на помощь. — Магос посмотрел на псайбер-спутника сузившимися глазами. — Найди Зефона или Амита. Найди кого угодно.

Сапиен убежал, оставив его одного в самом сердце бури. Вокруг умирали мужчины и женщины, чью униформу покрывало слишком много пыли для того, чтобы точно определить, в кого стрелять. Астартес с обеих сторон тоже гибли, но, по мнению Лэнда, недостаточно быстро.

Над головой пронеслось что-то громкое, большое и металлическое, оставив за собой огонь. Снаряд титана, штурмовик, стрелявший по наземным целям… Архан не знал, для него это была лишь вспышка пламенной тьмы, которая только что была рядом, а в следующую секунду исчезла. Он хотел ползти дальше, но зачем? Сапиен отправился за подмогой и мог не найти его, если он продолжит движение. Кровь Омниссии, он всё равно едва мог шевелиться.

Поодаль в пыли виднелись очертания «Химеры». Укрытие. Пусть жалкое, но всё же укрытие. Но для Архана с его одной оставшейся ногой этот войсковой транспорт мог с таким же успехом находиться на другом краю света.

Он поднял взгляд над «Химерой». Позади машины дрались нечёткие призраки двух богов. Два титана, чей тип и верность не представлялось возможным определить, схватились, медленно качаясь и избивая друг друга насмерть в ближнем бою. На глазах техноархеолога один из титанов замахнулся оружием — кулаком, лезвием или пилой, — и раздался протяжный гром удара. Лэнд увидел зачин ответного выпада, прежде чем пепел снова поглотил обоих богов.

Небо над ним пронзила ещё одна огромная чёрная фигура, на этот раз достаточно низко, чтобы различить силуэт, — «Громовой ястреб», летевший с запада, от Дельфийской стены.

«Подкрепление».

Внутри зажглась надежда. И, словно насмехаясь над дерзостью внезапного спасения, судьба решила подкинуть ещё один поворот: в этот момент начался новый обстрел.

Била артиллерия. Гремели танки на краю поля боя. Палили богомашины, возвышавшиеся над всем этим.

Стаккато взрывов прошило землю, когда гибельный огонь накрыл сражающиеся отряды: скопления астартес, простых солдат, скитариев, ксеносов из другой реальности… Когда пустошь покрывают беспорядочные взрывы, без разницы, на какой стороне ты сражаешься. В рядах войск появились огромные дыры, тела горели, разлетались и рассыпались. Лэнд знал, что происходит, потому что тут мог быть только один вариант, но от причины этого — от бездонной злобы — у него перехватило дыхание.

Орда магистра войны обрушила огонь на своих же воинов только ради возможности убить побольше имперцев.

Магос перестал ползти, соединил дрожащие костяшки пальцев в знак Зубьев Шестерни и вознёс молитву Машинному богу. «Просто дай мне выжить, — просил он сквозь какофонию барабанного боя, звон в ушах и боль в разрушенной ноге. — Просто позволь мне лежать здесь и жить».

Вдруг над Лэндом нависла тень, слишком крупная, чтобы быть человеком. Зарычали сочленения её брони. Чужая рука попыталась схватить его. Техноархеолог перекатился, заставив искалеченную ногу воспылать от новой боли, и его палец сжал железный спусковой крючок с силой, почти достаточной, чтобы сломать его.

Пистолет выстрелил. Имперский Кулак, тянувшийся вниз, чтобы помочь магосу, получил атомную пулю в горло и, шатаясь, отступил назад, уже рассыпаясь на части. Легионер успел вскинуть руку к границе молекулярного распада, распространявшегося от шеи, прежде чем опрокинуться на землю.

— Нет! — Архан подполз к клочьям горящей распыляющейся брони и плоти, превратившейся в дым на пепельном ветру. — Нет! Я не хотел!

Из пыли выскочил ещё один силуэт, ещё один астартес.

— Я не хотел этого делать! — закричал ему Лэнд.

Но это оказался один из Сынов Хоруса. Шлем космодесантника усеивали клановые шипы, и новоприбывшему не было никакого дела до безвкусной сцены, разыгравшейся у его сабатонов. Он навёл свой болтер, стремясь убить кричащего человека и пойти дальше, но так и не нажал на спуск. Архан услышал, как внутри шлема глухо разорвалась голова мятежника. Из ротовой решётки засочилась кровь.

Труп не упал назад, подобно Имперскому Кулаку. Сработавшие стабилизаторы брони заблокировали суставы, в результате чего астартес остался стоять неподвижно, с прямой спиной и болтером в скрюченных пальцах одной руки.

«Как интересно…» — удивлённо-искренне подумал магос, созерцая зрелище.

Второй взрыв свалил уже мёртвого легионера. Труп корчился на земле, окутанный червями рассеивающегося электричества.

Опустив дуговую винтовку, в пыли возник один из техностражей. Сапиен вскочил на плечо скитария и затараторил в слуховой рецептор на шлеме. Сам шлем сильно помяло с левой стороны, как и нагрудный щиток бойца.

Скитарий присел, волоча красный плащ по пыльной земле. Солдат протянул бионическую руку, чтобы помочь Лэнду подняться на ноги, с такой учтивостью, которую ни один астартес и не подумал бы проявить. На памяти Архана он никогда ещё не испытывал ни к кому столь сильную благодарность.

Многие техностражи не умели говорить, и этот принадлежал к таким. Он издал серию бинарных всплесков, помогая хромому техноархеологу добраться до армейской «Химеры».

— Не нужно извиняться, — сказал Лэнд. — Ты как раз вовремя.

А затем, удивив даже самого себя, добавил:

— Спасибо, что спас меня.

Скитарий слегка дёрнулся, поскольку не ожидал, что его поймут. Имплантат в горле издал ещё одну порцию машинного кода.

— Несомненно, я понимаю скит-код, — сказал Архан, у которого кружилась голова от боли в раздробленной ноге. — Я гений. Ты знаешь, кто я такой?

Техностраж издал низкий визг кода.

— Я не в бреду, — настаивал Лэнд.

Всё вокруг стало серым, успокаивающее онемение омывало его зрение.

— Мне просто… мне нужно присесть. Надеюсь, я не умру вот так. Это было бы позорно. Нога болит не так сильно, как должна. Наверное, это не очень хороший знак, да? Как тебя зовут? В смысле, твой идентификатор, каков он?

Скитарий наполовину занёс магоса по трапу внутрь «Химеры», по пути передавая свой идентификатор на ровном бинарном наречии.

— Рад познакомиться. Меня зовут Архан Лэнд.

Слова всё время пытались слиться в непрерывную скороговорку, и он остро чувствовал, что должен говорить как можно чётче. Этого требовали его манеры.

— Извини… Думаю, я собираюсь… отключиться ненадолго. Прости за, понимаешь ли, беспокойство…

Архан опустил веки. Ему показалось, что техностраж издал ещё одну кодированную фразу, но её смысл улетучивался вместе с восприятием остального мира. Забытьё выглядело как милость, которую он более чем желал принять.

Однако вскоре в этой милости ему было отказано. Небо разверзлось от рождения пылающей звезды. Лэнд прикрыл глаза от света, и небесный огонь окрасил черты его лица в янтарный цвет, когда он выглянул в люк «Химеры».

Сначала это выглядело гневом высоких небес, словно возобновилась безнаказанная орбитальная бомбардировка. Но Пожиратели Миров завыли, подобно волкам, Несущие Слово скандировали свои безумные песнопения, а Сыны Хоруса ликовали — и Архан Лэнд не мог не заметить, что у горящей звезды были крылья.

Рядом с ним скитарий тихо прокодировал запрос, якобы самому себе, словно это была непреднамеренная вокализация. Но Лэнд всё же ответил перед тем, как потерять сознание:

— Думаю, нам стоит всерьёз подумать о побеге.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Верность сокрушённого апостола

Трансакта-7Y1

Видела она теперь не очень хорошо, и это беспокоило как с практической, так и с религиозной точки зрения. С первой всё было понятно — из-за повреждений шлемного моновизора она испытывала трудности с восприятием глубины пространства, а зрение застилали визуальные помехи, что мешало успешно выполнять поставленные задачи. Но больше её тревожили вопросы веры. Если кто-то из надзирателей всё ещё смотрел её глазами или считывал информацию с катушек в её черепе, он мог видеть, что данные искажены.

Конечно, раны, полученные несколько дней назад у Коллегии Принципия, тоже волновали Трансакту. Булава разворотила броню, сломала по крайней мере пять рёбер, нанесла серьёзный урон хрящам ещё трёх и раздробила грудину. Она подозревала, что одно из лёгких повреждено или вовсе не работает, потому что не могла глубоко вдохнуть, а каждая попытка сопровождалась болью. Правая рука стала намного слабее левой и потеряла хватку. В завершение, если говорить о серьёзных травмах, то с тех пор, как она очнулась в руинах Коллегии, у неё болела голова, и это были не привычные тупые толчки, которые могла облегчить инъекция препаратов. Боль пульсировала глубоко в мозгу, словно туда залили яд или расплавленный металл, а потом запечатали в черепе вместе с мыслями. Трансакта-7Y1 спросила себя, не значит ли это, что её мозг тоже повреждён, и решила, что так и есть. Ей было трудно вспоминать события, которые произошли до Принципии. Нет, данные остались на месте — все образы и ощущения, всё, что она видела и делала за годы службы, — но каково было испытывать это, она не помнила.

Но именно зрение вызывало у неё почти что философскую озабоченность. Искажение данных означало неэффективность, а неэффективность была грехом перед Машинным богом. Небольшим грехом, понятным и простительным, вызванным превратностями битвы, однако всё же грехом. Трансакта-7Y1 не хотела прощения за свои грехи. Она хотела, чтобы её не за что было прощать.

С отстранённым любопытством она подумала, не лучше ли было умереть. Она, безгрешное создание с незапятнанным послужным списком, охотнее приняла бы милость Омниссии, чем позволила негодной информации из её ущербных глаз осквернить великий Поиск Знаний.

По такой логике, лучше бы она умерла непорочной.

Но это вызывало дальнейшие религиозные сложности. Она была солдатом Бога-Машины, а магистр войны угрожал его существованию. Да, она ущербна, но разве не лучше ей сражаться за Омниссию, хоть даже и будучи сокрушённым апостолом?

По такой логике, в масштабах войны её непорочность не имеет значения. Кроме того, лишь в смерти кончается долг.

Затруднительная дилемма.

Теперь, когда Коллегии Принципия не стало, её приказы определённо больше не действовали. Защищать было нечего. Слушая вокс-перехваты и встречая остатки разрозненных имперских подразделений, она достаточно хорошо понимала ход войны и сознавала, что орда подступает к стенам Санктум Империалис, где аватар Машинного бога восседает на своём Золотом Троне. Раненая или нет, Трансакта-7Y1 встанет между Омниссией Воплощённым и хоть всем войском магистра войны, если до того дойдёт.

Вот почему она туда направлялась. Первый отряд, к которому она присоединилась, влился в обширный поток беженцев, который, в свою очередь, объединился с другой колонной, и всему этому скопищу солдат и гражданских оставался последний рывок к безопасности Санктума. Она так и не получила никаких новых распоряжений от своих марсианских хозяев, и никто из других выживших скитариев не мог поделиться сведениями. Многие техностражи, очевидно, пребывали в таком же замешательстве, как она сама, без связи с повелителями. Тех же, кто всё ещё был в контакте с вышестоящими, мало заботило существование одного отдельного альфа-скитария из авангарда.

В эти дни Трансакта воевала в составе сборного полка осиротевших техностражей, каждый из которых должен был свыкнуться с новыми, непохожими на него товарищами, и все они общались на гибридном бинарном диалекте, сформированном из вариаций кода различных (и часто соперничавших) клад. Их атаковали — не в первый раз, но с чудовищной силой. В облаке пыли 7Y1 вместе с остальными бойцами стреляла из подобранного где-то дугового ружья, с каждой вспышкой энергии надеясь, что потеря её радкарабина не означает ещё один грех перед лицом Бога-Машины. И опасаясь, что, скорее всего, означает.

В самом разгаре битвы из праха выскочила маленькая обезьянка и запрыгнула на её плечо. Зверёк запищал на универсальном бинарике и выдал инфопоток, который представлял собой чистый смысл без всякой сопутствующей лексики.

Трансакта-7Y1 ещё никогда не разговаривала с обезьяной. Она даже не особо понимала, что это за создание, однако язык, на котором оно говорило, — язык, который напомнил бы обычному человеку треск плохого контакта в проводке, — был самым чистым бинарным кантом, какой она слышала в жизни; возможно, он брал своё начало в исходном коде техно-лингвы. Без всякого преувеличения, для неё он звучал как молитва.

Скитарий ответила на скит-коде, который в сравнении с божественной речью обезьянки выглядел исковерканным жаргоном, но для дивного существа он оказался достаточно хорош.

Оно передало, что нуждается в помощи, что его господин в опасности, и указало направление, куда требовалось двигаться. Нечто в коде побуждало к быстроте, говорило о срочности. 7Y1 схватила дуговое ружьё и побежала.

Двадцать две секунды спустя она встретила прославленного Архана Лэнда. Так как её ранг в культе Механикус был сравнительно низким, а свою жизнь она провела по большей части в кузницах-лабораториях и на полях сражений, Трансакта никогда о нём не слышала. Однако, судя по природе его компаньона, этот человек был либо высокопоставленным техножрецом, либо гением, либо и тем и другим сразу.

Прошла ещё одна минута и восемнадцать секунд, после чего небо взорвалось, а битва превратилась в беспорядочное бегство.

В отличие от Лэнда Трансакта-7Y1 не увидела ужасающее генетическое и духовное фиаско, существование которого позорило Бога-Машину. Не увидела она и Ангрона, омытого славой или же погрязшего в порче примарха XII легиона, как многие из сражающихся легионеров. Нет, она увидела сына Омниссии, необузданного полубога, чьё физическое присутствие попирало законы реальности. Создание, чьи метафизические свойства постоянно изменялись.

Глядя на него, она почувствовала неотвязный холодок страха. В этом отношении скитарий ничем не отличалась от прочих живых существ, что находились рядом с ней.

Ангрон упал с небес, грянувшись о землю с такой силой, что ближайшие танки легионов разметало, словно ураганом. Огромный, неуловимый для глаз, как тень, каждым ревущим взмахом своего массивного меча он рассекал бронемашины и рыцарей на куски. Громоподобный звук, с которым клинок обрушивался на металл и камень, разлетался на десятки километров.

Защитники дрогнули и побежали; поток техники и пехоты устремился к вратам последней крепости. Трансактa-7Y1 смотрела на всё это с орудийной башни «Химеры», пока БМП мчалась к отдалённому силуэту Санктум Империалис. Псайбер-обезьянка по-прежнему сидела у неё на плече. Она прикрыла глаза лапами, когда крылатая фигура демона набросилась на защитников Дворца, которые не смогли убежать. Трансакта-7Y1 осторожно погладила зверька. Кажется, тому это понравилось.

Имперские силы отступали. Войска предателей преследовали их, обстреливали, таранили, с криками и воем брали на абордаж. В погоню за «Химерой» пустился «Спартанец» Детей Императора с облезлой чёрно-пурпурной раскраской. На крыше танка теснились легионеры, ведя огонь из ручного оружия, а на броне машины грохотали ответные болтерные очереди. Трансакта нырнула внутрь башни, повернула турель и добавила к ним разряды из мультилазера. Выстрелы обжигали лобовую броню «Спартанца» без всякой пользы, и скитарий почти сразу прекратила стрельбу, грохнула крышкой люка и вытащила своё дуговое ружьё.

В броню «Химеры» прямо перед ней угодил болт, осколки брызнули в лицевую пластину. 7Y1 выругалась, потому что поле зрения снова застили помехи, а в моновизоре появилась новая глубокая выемка. Машинного бога ради, она и так уже наполовину слепа. Боец не прекращала стрелять, но перестала куда-либо попадать. Мощные вспышки электрической энергии выплёскивались из её дугового ружья и прорезали воздух рядом с легионерами, сгрудившимися на крыше «Спартанца». Вражеский танк увеличил скорость, прокладывая путь по усеянной булыжниками земле, и почти настиг «Химеру». Предатели вознамерились запрыгнуть на корпус бронетранспортёра.

Но тут с глухим ударом на крышу «Химеры» рухнул воин в доспехе артериально-красного цвета; его прыжковый ранец выпустил в лицо Трансакте клуб густого дыма. Он не задержался на месте — пробежав два шага, он снова взлетел и помчался к приближавшемуся «Спартанцу».

Псайбер-обезьяна затрещала в ухо — она знала воина. Его звали Зефон. Трансакте-7Y1 это имя ни о чём не говорило.

Этот Зефон явился не один. Ещё два легионера ударили по броне, используя «Химеру» как трамплин для атаки на «Спартанец» преследователей. Трансакта хотела было поддержать их огнём, но её ущербное зрение не фиксировало ничего, кроме расплывчатых, сливающихся нечеловеческих силуэтов.

Она соскользнула по лестнице внутрь машины. Лэнд так и сидел, пристёгнутый к месту для стрелка, и голова его из-за тряски моталась туда-сюда. Это было приемлемо. Больше она ничего не могла для него сделать. 7Y1 повернулась к водителю, ветерану Имперской Армии, который тоже едва уцелел на поле боя, — один из десятков миллионов солдат, отбившихся от своих полков, если полк его вообще ещё существовал. Несмотря на то что «Химера» без конца подскакивала и тряслась на своём пути по пустоши, скитарий нашла секунду на то, чтобы вспомнить Энварика, умиравшего из-за радиоактивной ауры её священного оружия. Хоть она и сожалела о потере радкарабина, близость к ней больше не представляла опасности для неулучшенных людей.

Трансакте нечего было сказать водителю такого, чего тот бы сам не понимал. Инфопанель потерялась несколько дней назад в руинах Принципии. И всё же она постаралась издать своим потрескивающим вокодером самый вопросительный звук, на какой была способна.

— Почти добрались, — ответил водитель. Смотровая щель перед ним посерела от грязи; он вглядывался в неё, смаргивая пот с ресниц и стискивая зубы. — Почти добрались. Мы почти у Великого проспекта. Слышишь выстрелы? Чёртов гром? Это орудия на стенах. Они нас прикрывают. Должны прикрывать. Обязаны.

«Химера» наехала на кучу камней с такой силой, что встала на дыбы. Трансакту бросило на стену пассажирского отсека, уже повреждённые ребра неприятно хрустнули новой вспышкой боли. Поднявшись на ноги, скитарий почувствовала, что ход машины замедлился. Двигатель фыркнул и затих.

Водитель, имени которого она так и не узнала, обвис на сиденье. Его голова раскололась, когда ударилась о металл крыши. 7Y1 не стала трогать его, чтобы понять, жив он ещё или нет. Кровавое месиво на месте макушки отвечало на этот вопрос решительно и ёмко.

«Химера» забуксовала, дёрнулась ещё раз и остановилась. Последовала секунда полной тишины, а потом псайбер-обезьяна, повисшая на поручне, за который зацепилась своим скорпионьим хвостом, испуганно заверещала на выразительном бинарике в явной надежде, что техностраж сделает что-нибудь и исправит всё, что пошло не так. Как по сигналу, снаружи послышался грохот, двигатели простонали в последний раз, а нечто из другой реальности издало громкий и протяжный рёв не так далеко от них.

Трансакта уже двигалась. Из отсека для снаряжения экипажа она достала носилки, опустила их на пол и расстегнула ремни, удерживавшие Архана Лэнда на сидении. Так мягко, как только могла, она уложила бесчувственное тело на носилки, осознавая, но умышленно игнорируя тот факт, что рёв полубога раздаётся всё ближе.

В болезненном полусне Лэнд что-то пробормотал. Это скитарий тоже проигнорировала. Она неохотно забросила за спину дуговое ружьё, повисшее на ремне, и приготовилась тащить носилки по взрытой земле километр или около того.

Сапиен бросил ей новое оружие — пистолет, каких она раньше не видела и о каких даже не имела понятия. Создание пропищало инструкции по его использованию; Трансакта всё поняла, но не особо поверила. Переносное мощное атомное оружие было чем-то из красивых древних легенд. Она спрятала пистолет в кобуру под плащом и потащила носилки к корме машины.

Полуслепая, вооружённая мифическим пистолетом, нагруженная полубессознательным телом, возможно, величайшего марсианского учёного эпохи, Трансакта-7Y1 откинула рампу и сошла в пыль.

Позже у неё запросили отчёт о том, что она видела.

Запрос вызвал неприятные чувства, ведь её зрение всё-таки сбоило. Несмотря на это, Трансакта сделала всё, что могла: вместе с закодированными данными она передала собственные наблюдения в форме эмоций и ощущений. Добавлять их к отчёту было непривычно, но вместе с тем она чувствовала странное удовлетворение.

Большую часть рапорта составили впечатления и догадки — её изложение событий вовсе не строилось по принципам серьёзной прозы. Скитарий придерживалась фактов — в той степени, в какой могла их зафиксировать.

Вот что она видела, пока ещё могла видеть.

Пыль. Прах. Дым. Архан Лэнд, трясущийся на носилках, которые она тащила метр за мучительным метром.

Мимо прогрохотало несколько бронетранспортёров. Неподалёку от них с шумом затормозил грязный «Носорог», помеченный символами Белых Шрамов. Не успел открыться люк, как машина взорвалась, перевернулась в воздухе и рухнула на бок. Трансакта-7Y1 понятия не имела, хотели воины ей помочь или просто не успели вовремя покинуть обречённый транспорт.

Тащить носилки было труднее, чем идти и прятаться, — труднее даже, чем целиться и стрелять. Это отнимало последние силы у её израненных конечностей и ноющих суставов. За плечами горизонт заслонили стены последней крепости. Почти добрались, как сказал водитель. Почти добрались.

К ней приблизились воины Астартес. Услышав, что они выплёвывают слова на награкали, она бросила носилки и вытащила пистолет, который ей дала псайбер-обезьяна. 7Y1 нажала на спуск, метя в расплывчатые фигуры, и пистолет без всякой отдачи испустил атомную вспышку — не поразив, однако, ни одну из целей. Она почувствовала, что оружие в руках автоматически перезаряжается.

Ещё один выстрел, и снова мимо. Пожиратели Миров двигались слишком быстро для её дефектного зрения. Сапиен заверещал ей на ухо, и его речь звучала кристально ясно посреди окружавшего безумия. Она на несколько градусов скорректировала прицел, увидела, что псайбер-обезьяна скакнула на плечо одного из воинов, и выстрелила.

Космодесантник умер. Трансакта не совсем поняла, какая именно смерть его постигла, — всё выглядело так, будто он необычайно медленно растворился в воздухе. Уже приближались другие враги, но ещё раз выстрелить она не могла: оружие, вибрируя, перезаряжалось.

Взвыли двигатели. Кровавые Ангелы — она узнала их по красной броне — спустились с неба на столбах пламени. Их было больше, чем Пожирателей Миров, и лоялисты отбросили предателей. Клинки встретились с оглушительным лязгом. Трансакта снова подхватила носилки и потащила к стене, что возвышалась впереди.

Она наступила на неустойчивый камень, пошатнулась и упала на колени. Поднималась на ноги 7Y1, казалось, целую жизнь, хотя на самом деле хронометр отмерил только шесть секунд — мгновение, которое растянулось в бесконечность.

Псайбер-обезьяна снова что-то проверещала. Оказывается, Трансакта шла в неправильном направлении, таща свой груз прочь от Санктума. Она ввела поправку, полагаясь на данные животного. От усилия она задохнулась и вспотела, зрение исказилось ещё сильнее. Теперь она ослепла больше чем наполовину.

Снова прогремел гром — безжалостно-прекрасная песня стенных орудий Санктума. Они оглушили её, отняли ещё одно чувство, как будто потери зрения было недостаточно. Теперь она могла что-то слышать только в звенящей тишине между залпами артиллерии.

Это вой гравицикла, который пронёсся так близко, что задел её плащ; она не узнала ни всадника, ни легион, к которому тот принадлежал. Это хриплый грохот тяжёлых болтеров. Пронзительный визг волкитных лучей. Топот, рокот цепных мечей, клятвы Императору и кличи, объявлявшие Императора ложным. Всё это сливалось в единый звук, сплошной рёв, доносившийся отовсюду сразу.

На неё смотрели статуи. Вокруг высились их неясные очертания, хотя она скорее узнавала их по архивным данным, чем видела своим угасающим зрением. Это были отлитые из священной марсианской бронзы герои Империума, изваяния терранских иерархов по обеим сторонам Великого проспекта. Она почти добралась до стены. Она была почти у врат.

И пришёл звук, которого она боялась более всего. Вопреки всякой логике он был таким громким, что посрамил гигантские орудия. Он походил на рёв карнозавра, и звук такой силы никогда бы не смог вырваться из смертной груди. Её зрение почти отказало, но 7Y1 чувствовала жар, исходивший от необузданного полубога, и — непонятно как — его неистовство. Он излучал ярость подобно больному, горящему от лихорадки.

Скитария накрыла тень. Ей ничего не оставалось, кроме как заслонить собственным телом человека, которого она стремилась защитить. Это был жалкий щит против гнева полубога, но ей нечего было предложить, кроме своей жизни.

И тогда…

Возможно, Трансакта никак не должна была расслышать этот звук сквозь барабанный бой орудий и крики пылающего полубога — но она услышала его, и, судя по раздавшимся вокруг приветственным крикам, другие видели то, что она только слышала.

А услышала Трансакта-7Y1 биение огромных крыльев.

Спустя какое-то время она полулежала, прислонившись к пьедесталу статуи, и истекала смесью крови и машинного масла из открывшихся старых ран. Она не помнила, чтобы получала новые. Рядом сгорбился бледный от потери крови Архан Лэнд. Глаза у него были стеклянные, он неглубоко и часто дышал, но по крайней мере очнулся. Ну, почти.

— Ты это видишь? — спросил Лэнд.

Трансакта-7Y1 призналась, что нет. Она подозревала, что умирает, — а даже если и нет, всё равно она так изранена, что наверняка потеряла возможность когда-либо снова сражаться в макрокладе скитариев.

— Они отступают, — сообщил техномагос.

Это хорошо. Так Тpансакта-7Y1 ему и сказала.

Лэнд продолжал говорить. Рассказывал ей обо всём, что она не могла увидеть. Что Девятый примарх здесь, собирает выживших, возглавляет подкрепления, прикрывающие отступление по Великому проспекту. Что Двенадцатого примарха отбросили, что он не смог подобраться ближе, не смог ступить на широкую дорогу в Санктум Империалис. Невидимый щит Императора всё ещё сдерживал существ с другого плана бытия. Пусть, возможно, ненадолго.

Трансакта почти ничего не понимала. Она могла только сказать, что события развиваются позитивно, поэтому вновь и вновь подтверждала, что это хорошо.

— Ты звучишь грустно, — заметил Лэнд. — Что случилось? Мы ведь спасены. Мы живы!

Скитарий никогда не думала, что человек способен распознать эмоции в скит-коде. В ответ Трансакта-7Y1 сказала ему правду.

Архан Лэнд хихикнул, что прозвучало крайне по-детски.

— Поверь, Омниссии глубоко плевать на твои повреждённые данные. Я знаю Омниссию. Встречался с ним лично. Я, между прочим, несколько раз беседовал с Машинным богом.

Трансакта онемела перед лицом такого величайшего заблуждения. Ей захотелось, чтобы глупый попутчик дал ей спокойно умереть.

— И вообще, я могу тебя починить, — добавил Архан c жутковатой небрежностью. Она повернулась к нему лицом, ощущая, как болезненно хрустят жилы и сервоприводы в шее. — Что? Ты просто скит. Я починю тебя за минуту. Это меньшее, что я могу для тебя сделать. Кстати, ты не видела мой пистолет?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Отказывающее сердце войны

Дорн

На начальном этапе войны Великий северный стратегиум в самом сердце бастиона Бхаб служил основным узлом имперского командования. С момента первых залпов на границе Солнечной системы вся информация проходила через этот огромный мозговой центр. Его шпиль возвышался над остальной частью Палатинского кольца, самого величественного замка в районе вокруг Санктум Империалис.

В зависимости от точки зрения приготовления Преторианца либо сделали бастион Бхаб ещё выше и сильнее, либо убили его красоту, как и многого другого на Терре. Задолго до прибытия армады Хоруса его окружили орудийными точками и оборонительными турелями, укрыли армированной кладкой и абляционным покрытием, а также утыкали вокс-реле, которые должны были донести приказы примарха Дорна до миллиардов верных ушей, готовых их исполнить. Одним он казался уродливым, другим — надёжным, но для человека, командовавшего за его стенами, он был прежде всего функционален. Это было важнее всего.

Функциональный. Это слово как будто ничего не значило, но в действительности означало всё. На войне функциональность главенствует над всем прочим. Для солдата функционирующее оружие означает, что им можно убивать. Для генерала функционирующая логистика означает, что он может руководить армиями и следить за ходом войны.

На протяжении недель, превратившихся в месяцы, седьмой сын Императора вёл свою войну из бастиона Бхаб. Рогал Дорн сражался не на отдельных полях боя, как Хан и Ангел, — он сражался на каждом поле боя. Его война складывалась из десяти тысяч эпизодических войн, что разворачивались одновременно. Солдаты на местах, выполнявшие его приказы, видели только свои сражения. Из стратегического центра Дорн же контролировал всю осаду.

Для многих защитников в первые дни Солнечной войны предстоящая осада всё ещё казалась нереальной, а кровопролитие на границе системы приглушалось расстоянием и холодом пустоты. Кто мог по-настоящему осознать, что в холодной темноте вокруг Плутона из-за гибели, например, одного военного корабля сгинули сразу тридцать тысяч жизней? И кто может осознать реальность таких потерь, когда они происходят десятки раз ежеминутно на расстоянии семи с половиной миллиардов километров? Каждая фаза этой войны подразумевала разрушения не поддающегося пониманию масштаба.

Персонал, собранный в бастионе Бхаб ещё до первых выстрелов, был наиболее подготовлен к решению таких вопросов и поиску ответов. То были лучшие военные, что остались в распоряжении верных Императору сил, и по мере развития конфликта, когда Луперкаль с каждым шагом приближался к вратам Вечности, специалисты менялись вместе с изменяющейся ситуацией. Адмиралы и пустотные командиры в конце концов уступили место генералам и советникам, лучше подходившим для затяжных наземных сражений. На протяжении всех этих месяцев бастион оставался центральным ульем военной разведки и имперской власти.

То, что Бхаб ещё функционировал, было сущим чудом, особенно учитывая нестабильные атмосферные условия. Постоянные бомбардировки и удушливый пепел в воздухе критически мешали работе имперской вокс-сети, и во многих районах Внутреннего дворца связь отсутствовала. Дольше всего она держалась в пределах Палатинского кольца — именно благодаря силе технологий самого Бхаба. Благодаря этому Дорн мог оперативно узнавать, какие крепости и резервные опорные точки находятся под атакой или уже разрушены, — обстоятельство несколько менее обнадёживающее, но отнюдь не менее важное.

Примарх знал, что так будет. Он учитывал это, планировал, просчитывал все возможности и вероятности. Война полна превратностей, но Преторианец Терры был готов к этому настолько, насколько возможно для смертного разума. По правде, после пятилетки расчётов и симуляций он испытал облегчение, когда началась вражеская высадка.

С тех пор Рогал Дорн наблюдал за разрастанием войны в миллионах отчётов, мигающих локационных рун и в сотнях тысяч потоков, приводивших цифры потерь. Он наблюдал, как день ото дня, час от часа шансы падают, а потенциальных путей к будущему становится всё меньше.

Приближалась развязка. Все эти бесчисленные цифры вели обратный отсчёт.

Начало конца ознаменовалось падением Последней стены. Как только титаны Легио Мортис проломили стену, клыки Хоруса оказались у шеи Императора. Внутренний дворец стал уязвим ещё до того, как магистр войны сравнял с орбиты целые регионы. Палатинские бастионы были осаждены, половина из них уже пала или эвакуировалась, и предательскую орду больше нельзя удержать в Санктум Империалис. Только замедлить.

Голос примарха был лишь одним из многих, что эхом отражались от арочных стен гигантской залы, — самым влиятельным, безусловно, но в конечном счёте это просто ещё один тон, сливавшийся с другими напряжёнными голосами. Хору вторили гудение тактических гололитов и лязг высококлассных когитаторов, за которыми, в свою очередь, присматривал большой ковен марсианских адептов, чьей задачей были священные ритуалы обслуживания.

Преторианец Терры стоял в ядре Великого северного стратегиума, омываемый голубым светом мониторов, и вёл одновременно сто тысяч партий в регицид. Вспышки отражались на его небритом лице, наполняя глаза цифрами, числами, рунами. Взгляд примарха переходил с экрана на экран, с карты на карту, и он постоянно думал, постоянно обрабатывал увиденное, постоянно говорил. Он отдавал приказ за приказом, делая паузы только для того, чтобы вдохнуть.

Иногда — даже часто — он знал, что находящиеся на другом конце вокс-соединения не слышат его команды, но всё равно излагал их — на всякий случай. День за днём всё больше районов Внутреннего дворца погружались во тьму, в вокс-сети звучало всё больше помех и всё меньше ответных голосов. Но это не имело значения. Функциональности хватало на то, чтобы упорство оправдывало себя. Альтернатив не оставалось.

Его голос был сильным, но, несомненно, охрипшим после того, как он почти девять дней только и делал, что раздавал команды. Дорн не спал и ни разу не покидал своё место — впрочем, он и раньше, до этого батального марафона, отлучался крайне редко.

Но ему до боли хотелось сражаться. Он хотел почувствовать кровь на своих перчатках. Он хотел взмахнуть клинком и ощутить мгновение победы, уничтожить врага, добиться чего-то осязаемого в этой бесконечной рутине. Желание давило так сильно, что сделалось постоянным искушением, но Рогал отказывался поддаться эгоизму. Если он оставит пост, миллионы солдат во Внутреннем и Внешнем дворцах потеряют свой лучший шанс на выживание и — что звучит безжалостнее, но на деле тактически важнее — потеряют сплочённость как часть обороны Терры. Дорн был голосом в их ушах и направлявшим их оком. Каждый полк, каждый отряд, каждый взвод был частичкой в развивающейся, меняющейся, ломающейся системе. Ему нужно было, чтобы они играли свои роли во всей грандиозной осаде, задерживая врага здесь, разбивая потенциальные подкрепления там, жертвуя собой, сплачиваясь и отвоёвывая территорию ради всего замысла целиком.

Чем больше врагов он сможет удержать во Внешнем дворце, тем дольше продержится Внутренний. Десятки миллионов умирали ради этой неоспоримой истины. Не раздумывая, Рогал Дорн отправил их жизни в мясорубку.

— Милорд, — раздался позади него голос Архама.

Стратегиум тряхнуло. Нынче он сотрясался постоянно, уже без перерывов — его щиты содрогались под горькими ударами артиллерии. Несколько офицеров вокруг Дорна зашатались. То работали не просто артиллерийские орудия и титаны, поливавшие огнём стены. Результаты каждого сканирования выявляли признаки существ, не поддающихся описанию. Их называли демонами — термин звучал до насмешливости неподходяще, но это не имело значения: в рядах бесконечной армии, осаждавшей бастион Бхаб, сражалось множество тварей, которые никак не должны были существовать.

Бдительное командование Преторианца дозволялось прерывать лишь в случае получения важных сведений, и в данный момент он получал доклад от полковника, командовавшего Магистерским подъёмом к северу от горящего бастиона Меру. Дорн обдумывал логистический вопрос: что делать с подконтрольными тому силами и куда их лучше всего направить. Инстинкт подсказывал использовать их в качестве застрельщиков позади авангарда орды, позволив им нанести урон, какой только получится нанести, прежде чем район заполонят новые мятежники, прибывавшие через всё расширяющиеся бреши в Последней стене.

Преторианец сообщил полковнику, как именно она и шесть тысяч её солдат продадут свои жизни. Затем получил от офицера подтверждение, одобрил её непреклонный тон и повернулся к стоявшему за спиной Архаму.

— Говори.

Примарх уже вызвал гололитическое изображение пустоши вокруг бастиона Авалон. Если бы он мог выделить небольшой отряд, чтобы собрать выживших в руинах, те могли бы двинуться на перехват…

— Это ваш брат, повелитель, — сказал магистр хускарлов.

Вулкана не было, а Хан погиб — или же находился так близко к смерти, что разница не имела значения. Оставался только один брат, который мог бы связаться с ним, и Преторианец хотел бы услышать его голос, но не новости.

Дорн вызвал восемь ближайших офицеров, отдав каждому приказ по очереди связываться с другими бастионами и оборонительными укреплениями. Покончив с этим срочным делом, он положил обе руки в перчатках на центральный гололитический стол и кивнул Архаму.

Проектор вспыхнул. В одном из крыльев его брата торчало копьё.

Ангел преклонил колено, но не в знак почитания, а для того, чтобы дать медикам возможность работать. Сангвиний стоял в окружении прислуги, вытянув обе руки, а несколько адептов в мантиях трудились над его доспехом. Те ударами возвращали пластинам правильную форму и сплавляли повреждения, а легионный апотекарий — Дорн походя, но не без гордости отметил, что это один из его Имперских Кулаков, — с помощью хирургической пилы разрезал металлическое копьё, пронзившее правое крыло Ангела.

Сангвиний поднял голову и посмотрел на брата из-под испачканных кровью длинных волос. В последнее время между ними не случалось спокойных разговоров. Необходимость и усталость не давали возможности продемонстрировать их братскую связь. Ни на кого другого Дорн не мог положиться так, как на Ангела, представшего перед ним по голосвязи на одном колене.

Преторианец служил генералом имперской обороны, но Сангвиний… Сангвиний был её символом. Где бы ни пролетел Ангел, защитники воспревали духом. Где бы Ангел ни сражался, силы магистра войны ждало поражение. Дорн день за днём следил за братом по обрывкам вокс-переговоров и мигающим рунам на картах, в хрониках выигранных битв и удержанных позиций.

И вот миг настал. Рогал с самого начала знал, что это когда-нибудь случится. Момент, знаменующий конец.

— Они здесь, — сказал Ангел. — Они собрались перед Дельфийской стеной, заполонив землю от горизонта до горизонта. Щит отца отказывает. Они будут у стен с восходом солнца.

От услышанных слов строгость внезапно покинула Дорна. Примарх заговорил, удивляясь собственной откровенности:

— Я дал тебе столько времени, сколько мог.

Сангвиний взглянул на него.

— Тебе как никому другому не стоит говорить такое. Никто не сделал больше тебя.

«В нём говорит ангельская скромность», — подумал Рогал. Как будто это не Сангвиний и Хан воевали на передовой с тех пор, как небо в первый раз потемнело от десантных кораблей. Как будто это не защитники из числа людей и легионеров сопротивлялись невыразимой мерзости и жертвовали своими жизнями.

Нет. Сангвиний, конечно же, знал об этом. «Он говорит так не из смирения, — понял Дорн. — Он говорит из братской любви».

Преторианец не нуждался в одобрении своих усилий. Он никогда не жаждал похвалы и не стремился к признанию. Тем не менее в тот миг разговора между братьями в конце всего сущего слова Сангвиния согрели его.

Но это тепло исчезло со следующим вопросом Ангела.

— Есть новости от Робаута?

Дорн осознал, что всё внимание приковано к нему. Во взглядах офицеров, техноадептов и прислуги по всему стратегиуму не осталось надежды.

— Нет.

— Значит, Гиллиман нас не спасёт.

Ангел зарычал, когда апотекарий вытащил сломанное копьё из его крыла. Братья молчали, пока Сангвиний расправлял крылья, разминал плечи, чтобы восстановить гибкость.

— Но он отомстит за нас.

Дорн не знал, что сказать. Ни одна фраза не казалась достаточно ценной, чтобы произнести её. Он просто не был создан для таких разговоров. В подобные моменты многие считали его холодным, даже бессердечным, но ни то ни другое не являлось правдой — просто ему претило поражение, равно как и эмоции, светившиеся во взгляде Сангвиния. Что можно сказать, когда слова не нужны? Что ответить брату, которого плохо понимаешь, но который тем не менее сражался рядом с тобой от начала и до конца?

Сангвиний получил ответ, даже не задумываясь над вопросом.

— Прощай, Рогал. — Ангел поднялся на ноги, и гололит устремился вверх вместе с ним. — Если мы больше не встретимся во плоти, знай, что для меня честь быть твоим братом.

Преторианец кивнул, желая найти нужные слова, выискивая их — и не находя. Молчание затянулось.

Сангвиний понимающе улыбнулся. Гололит отключился.

Медики помогают Великому Ангелу Сангвинию

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. Длинный путь

Вулкан

Временами он оставался один, иногда ему приходилось прорубать себе путь к цели, но он ни на миг не прекращал идти. Он чувствовал течение времени, усталость, голод, жажду — но эти бренные заботы ощущались не так, как в реальности. Теперь это были любопытные причуды, а не слабости смертных. Он не знал, свойство ли это лабиринтного измерения, по которому он шёл. Никто из кустодиев, размещённых здесь в те времена, когда мечта Императора ещё не умерла, не сообщал о подобном. Это была загадка, но далёкая и приземлённая по сравнению с увиденными им чудесами.

Впервые попав сюда, он тоже сражался — в том не было ничего удивительного, и он был готов к подобному. При необходимости он был готов биться на каждом шагу. Удивительным оказалось то, что, когда он врезался в кишащую фалангу когтей, челюстей и разящих клинков и прорвался сквозь неё, дальше его ждало странное спокойствие.

Он знал, что Сёстры и кустодии в Тронном зале выполняли свой долг. Они не пали. Война ещё бушевала, Император ещё жив. Вулкан оплакивал погибших и дал себе обещание, что по возвращении — если, конечно, он вернётся, — он узнает имена стражей, отдавших жизни за то, чтобы он мог совершить своё путешествие.

Это место существовало по собственным правилам, и Малкадор пытался внушить их ему. Но понятия были глупы, теоретичны и полны метафизики. Не то чтобы Вулкану было трудно их уразуметь — заповеди звучали туманно, но просто. Однако он знал достаточно, чтобы понять: осмысление не то же самое, что принятие. Чтобы осознать некоторые вещи, нужно испытать их на своей шкуре. И резкий переход от пребывания по колено в мёртвых демонах к одинокому странствию… Это только начало.

И всё же это раздражало.

«Там будут важны твои стремления, — напутствовал Малкадор. — В этом месте цель, к которой ты стремишься, будет значить больше, чем всё остальное. Путь будет соткан из желаний твоей души».

Ответ на один вопрос породил другой. Его путь вёл прочь от величайших демонических воинств… но как обстояли дела у Магнуса? В Паутине ли уже Алый Король? Способен ли Магнус прорываться к порталу гораздо быстрее, чем Вулкан в одиночку удалялся от него?

Стены Имперской Паутины, куда он попал через портал в Тронном зале, представляли собой жёсткий каркас из скрученных между собой ферм из марсианского металла, сплавленный с различными подобными кости материалами чужаков и искусственно выращенным психопластиком. В этой смеси человеческих и инопланетных технологий он узнал мечту своего отца: далёкое прошлое, скреплённое с настоящим ради смутно понятного будущего. Было горько сознавать, что всё это потерпело крах. Хорусу есть за что ответить. Как и Магнусу.

Вулкан был кузнецом, формовщиком, творцом, ибо владел искусством созидания. Он знал, как направить мастерство по швам вдохновения, как работать с материалом, а не против него, как творить, сплетая исследования и воображение. И всё же его чувства восставали против окружающего слияния. Оно казалось неправильным, противоестественным, его соткали вывернутым наизнанку из плохо подобранных заменителей оригинальных материалов. Оно работало, однако работало плохо. Сооружённая система преследовала некую цель, но почти не имела возможности достичь её.

Вулкан не сомневался в амбициях отца или достоинствах конечной цели Императора, но ремесленнику в нём был не по душе импровизированный гений имперских частей Паутины. Человеческая изобретательность в этом измерении проявилась грубо, несовершенно и походила на опухоль. Уродливое единение. Без постоянного присмотра Императора, без его психической воли построенные Механикус секции уже разрушались, гнили, погружались в бездну, где умирает метафизика.

«Даже без ущерба от предательства Магнуса… Всё было сделано слишком быстро, чересчур поспешно».

Признавать подобное было больно, но именно так это отозвалось в сердце ремесленника. Конечно, тут сыграла свою роль нужда, но результат был неоспорим. Вулкан провёл рукой по стенам из марсианского железа, покрытым гасящими схемами. Ощущение подавления проникло в его перчатки, вызвав слабое покалывание в кончиках пальцев.

«Не знаю, сработало бы это. Вряд ли надолго. Возможно, даже слишком ненадолго».

Несовершенство, вот подходящее слово. Система всегда несовершенна, когда единственным приемлемым вариантом остаётся совершенство.

А что, если бы отец обратился к нему? Смог бы Вулкан привнести своё мастерство в это царство за реальностью? Смог бы его брат Феррус помочь ему? Присоединился бы Магнус к ним, образовав триумвират провидцев, посвятивших себя строительству моста к судьбе человечества?

Нет. Он ничего не смог бы здесь сделать — в этом он был уверен.

Прошло совсем немного времени, прежде чем Вулкан оставил позади имперские сегменты. Покидая их, он не испытал печали.

***

Путешествовать здесь — значит совершать нечто большее, чем просто переставлять ноги. Малкадор рассказывал об этом, но это был ещё один аспект, который Вулкан мог понять только на себе. В Паутине можно заблудиться, потому что это измерение реагирует на волнения в душе путешественника. Чёткая цель, решительное сердце… Всё это важнее физической выносливости. Вы достигнете цели, если захотите её достичь. Если в сердце поселятся разногласия или решимость ослабнет, можно сбиться с пути.

Но эти правила были справедливы, пока в Паутине всё было в порядке. Насколько прозаичным должен был быть этот лабиринт нереальных чудес для Древних в те времена, когда они создавали его из материалов, что теперь не имеют ни имени, ни физического аналога? В их эпоху это сооружение работало так, как они его задумали, в симбиозе с их разумами. Обыденная мелочь. Человеческий мозг функционировал на ином уровне, в связке с другими органами чувств, и его понимания определённо недоставало… Кроме того, теперь большая часть Паутины была повреждена. Управлявшие ею правила больше не были незыблемы. Построившие её существа сгинули целую вечность назад.

«Там будут важны твои стремления».

Поэтому Вулкан шёл с верой в то, что воля приведёт его туда, куда нужно. Он верил, что доберётся до Магнуса раньше, чем Магнус достигнет повреждённого портала в Тронный зал. Да, рисковая авантюра, но авантюры — это сейчас всё, что им оставалось. Никто не желал узнать, какие разрушения может учинить Алый Король, если ему удастся добраться до портала.

По правде, Вулкан боялся, что заблудился. А если и заблудился, как можно узнать об этом наверняка?

Окружающая архитектура постоянно менялась, и эта переменчивость Паутины завораживала примарха. Он шагал по туннелям: материал одних напоминал призрачную кость альдари, другие состояли из неизвестного психополимерного вещества, издававшего едва слышный звенящий гул. Он поднимался по туннелям, уходящим вверх, и спускался по тем, что шли вниз. Не раз он оборачивался и видел, что путь, по которому он пришёл, исчезал, растворялся в тумане. Стены вокруг, если они вообще существовали, были столь же ненадёжны. Иногда он мог протянуть руку и коснуться изогнутых поверхностей — осязаемых, но невидимых. Иногда он видел стену из пересекающихся контуров, напоминавших сегментированные внутренности какого-то огромного червя.

В одну секунду Вулкан чувствовал себя вне реальности, а в следующую — в чреве зверя. Это дезориентировало, но с этим можно было бороться.

Он шёл дальше.

Нечеловечность этого царства проявлялась и в мелочах. Золотистый туман, окутывавший туннели, ничем не пах. Не потому, что он действительно не имел запаха, а потому, что Вулкан принадлежал к виду, чья биологическая эволюция не привела к появлению восприятия таких элементов, подобно Древним. Его обоняние не могло распознать эти запахи, эти частицы, просто не было на такое способно.

Кем были эти существа? Какие химические элементы, имевшие решающее значение для их возникновения, рассеялись из недр взорвавшихся звёзд? Были они теплокровными или холоднокровными? Состояли ли спирали их генетических таинств из водорода, кислорода и углерода сродни человеческим? Или главную роль в их космологической смеси играл мышьяк? Мог ли аммиак, а не углерод быть ключевым ингредиентом их биохимического восхождения? Или даже кремний? Или то были неизвестные элементы — ещё не открытые человечеством или давным-давно принесённые в жертву времени?

Некоторое время эти вопросы не давали ему покоя. Во время долгого пути он перебирал их в уме, одновременно наслаждаясь и терзаясь невозможностью получить ответы.

Однако иногда ему приходилось сражаться.

Поодиночке или целыми толпами ему встречались демоны, населявшие туннели, залы и просторы изменчивой пустоты. Они выкрикивали свои имена на языках культур, затерянных в истории, и в этих словах заключались рассказы о происхождении и предназначении существ. Большинство их погибло под ударами Урдракула. Самые трусливые и хитрые бежали. Вулкан знал, что это отщепенцы и паразиты, и поэтому не был уверен, точно ли уничтожает их. Он не обращал внимания на следы, которые они оставляли на его плоти и доспехах, негодуя лишь от того, что демоны замедляют его.

Иногда ему казалось, что за ним кто-то наблюдает. Этот «кто-то» не помогал и не нападал, ограничиваясь наблюдением. Примарх видел игру теней, появление и исчезновение силуэтов, слишком тонких, чтобы быть человеческими. Один раз он заметил лежащую на земле грязно-белую, похожую на окровавленный фарфор маску. Лик маски был одновременно маниакальным и ухмыляющимся — лик смеющегося убийцы.

Вулкан оставил её там, где она лежала, не задумываясь о её значении. Если у неё вообще был смысл.

Он понял, что идёт по верному пути, когда достиг мёртвого города.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ДЛИНА ЗАПЯТНАННОЙ КРОВЬЮ ЦЕПИ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. Пожиратели Мёртвых

Сотни лет назад, на заре Великого крестового похода

Амит

Нассир Амит был одним из первых. Потомок многих поколений с отравленной кровью, он едва ли мог называться человеком — если судить по генетическому коду. Его нашли в склепе-тюрьме под поверхностью Беотии; там он питался останками тех, кто был слишком слаб, чтобы убежать. Он был омерзительным, совершенно немыслимым кандидатом, отдалённо напоминавшим человека мутантом, которого любой другой легион немедленно казнил бы.

Но у других легионов был выбор. У Неумерших выбора не было. Мальчишка-мутант их вполне устраивал.

Они взяли его, эти апотекарии в серых доспехах. Они забрали его из родного племени, вытащили из метафорической сточной канавы техноварварства. Они схватили его, вскрыли и снова зашили. Они трудились над ним с иглами и пилами, они орудовали в его внутренностях ножами и зондами. Они насытили его вены кровью, которая, как они настаивали, не была святой, хоть и заставляла терять рассудок и приходить в себя, и снова сходить с ума, и видеть обрывки прошлого и будущего, когда он закрывал глаза. Его же собственная кровь, пресуществлённая в нечто иное, жгла изнутри, и каждый удар сердца отдавался болью. Когда в его расширившуюся грудную клетку поместили второе сердце, боль удвоилась.

Апотекарии обращались с ним настолько мягко, насколько требовалось, иными словами — почти безжалостно. Они исполняли свой долг, а их долгом было протащить его, кричащего и вырывающегося, по пути возвышения.

Он был одним из первых, кто пережил эту процедуру. Медицинское шаманство превратило его в совершенно иное существо, где ничего не осталось от прежней жизни — даже имени. Он взял себе новое из легенды на высоком готике — Нассир Амит был персонажем древней пьесы, действие которой происходило в Старой Гималазии. Он не чувствовал никакой эмоциональной привязанности к тексту — просто одна из книг, по которым он учился читать. Вы могли бы ему сказать, будто имя персонажа что-то значит, что несёт некий символический смысл, но ему было всё равно. Он просто удивился бы, зачем вы это сказали.

Амит не гордился красотой, которую обрёл после возвышения. Гордиться надлежало тем, чего достиг сам. Физическое совершенство, что отражалось в глазах трэллов или в стали великолепного клинка, явилось просто одним из последствий его генетического преображения, общей со всеми братьями чертой. Его можно было замечать и даже ценить, но с должным смирением.

Он знал, что в новом существовании есть основополагающая истина, которая останется с ним на все времена. Он пронёс её сквозь годы своего возвышения, через пропитанные радиацией пустоши Терры, через бойню в тесных туннелях-лабиринтах замёрзших лун Нептуна, в безмерное пространство Галактики. То было не великое философское откровение, но истина как она есть: какое значение имеет, что из зеркала на тебя смотрит принц, если ты всего лишь невообразимо отвратительное оружие?

Никаких сверкающих медалей для Неумерших. Никаких песнопений во славу Пожирателей Мёртвых. Их убранство — потрёпанный в боях керамит цвета зимней бури, их награды — кровавые пятна, которые никто не побеспокоился смыть. Их легион пополняют генетические уроды, набранные в отчаянной попытке предотвратить вымирание, а ближе всего к песням в их славу звучал шёпот отвращения, которым их обсуждают другие.

Красота была бесполезной. Для Амита существовал только долг, как и для тех апотекариев, что влили кровь неведомого примарха в его обезображенное тело.

Примарха он однажды видел. Это событие повлияло на него не так, как он ждал и надеялся. Встреча произошла в конце затянувшегося приведения к Согласию Кий-Бурана, где Неумершие без всякой поддержки сражались с мутировавшим населением целого мира. Воины других легионов — те, кто любил покрасоваться своей честью и полагал, что она может быть запятнана, — давно бы покинули планету. Возможно, тяготы принудили бы их погрузиться в анабиоз. Даже космодесантник может страдать от голода, если не ел несколько месяцев. Но легион Неумерших, как всегда, выдержал все испытания. Несмотря на скверну, что вползала в их мысли в промежутках между битвами, его воины преуспели.

Рогал Дорн, который всё-таки явился с подкреплениями, по окончании войны подверг Бессмертный Девятый порицанию. Преторианец Терры, недавно воссоединившийся с Имперскими Кулаками, заставил выживших Неумерших повзводно выстроиться рядами на борту его драгоценной «Фаланги» и холодно разъяснил им добродетельную суть Империума — будто он участвовал в его основании, будто это он очистил Терру в Объединительных войнах, будто это он покинул свет Сола, неся первые знамёна Великого крестового похода.

Амит, тогда ещё даже не сержант, вдыхал вонь мутантской крови, засохшей на пластинах доспеха, и не верил своим ушам. Когда Рогал Дорн вежливо потребовал от Неумерших ответить за свои действия, не он один подумал, что это какая-то абсурдная шутка. Кое-кто даже засмеялся вслух, и в этом смехе в равной мере слышались веселье и замешательство.

Вперёд выступил магистр легиона Ишидур Оссурос. Его шаги прогрохотали по палубе. Он и его отмеченные кровью братья стояли перед безупречными рядами Имперских Кулаков и их золотым полубогом-отцом. Без шлема Оссурос был прекрасен, как и все Неумершие. Он словно сошёл с картины великого мастера, хотя полотно было изрядно порезано и обожжено от дурного обращения. На тираду Дорна он ответил двумя словами:

— Мы победили.

Это было не то, что стоило сказать.

Преторианец указал им на их очевидные проступки. Они поедали мёртвых врагов не для того, чтобы пробудить омофагию, не в «надлежащих тактических целях», а для пропитания, как мясо.

Ишидур согласился. Так они и делали. И они победили.

Неумершие, настаивал Дорн, употребляли в пищу собственных слуг.

Магистр снова ответил утвердительно. Император поручил IX легиону выиграть эту войну, а не погибнуть от голода в отсутствии помощи. И потом, примарх не учёл существование различных кровавых ритуалов. Не только Неумершие, но и множество человеческих культур практиковали обряды каннибализма. И разве результат ничего не значил для владыки Кулаков? Неужели его интересовали только методы, которыми велась война?

Дорна эта риторика ничуть не тронула. Ему докладывали о том, что серые воины пожирали врагов — и их семьи, — чтобы сломить боевой дух противника.

И вновь Оссурос согласился, будто говорил с глупым ребёнком, а не с примархом. Они так поступали не только на Кий-Буране, но и на других планетах.

— И мы победили, — повторил он.

Рогал Дорн отпустил Неумерших c усталым отвращением, позволив вернуться на «Серую дочь», их флагман типа «Глориана». Возвращение выдалось безрадостным: за десятилетия до того, как стать «Красной слезой», «Серая дочь» была мрачной и пустой — зачастую такой же пустой, как космическое пространство, где она плыла.

Их победа — приведение Кий-Бурана к Согласию — не попала в имперские летописи и анналы Великого крестового похода, хотя столько Неумерших проливали кровь и умирали за неё. С командной палубы «Серой дочери» Амит прищуренными глазами наблюдал через окулус, как «Фаланга» с орбиты уничтожает Буран, столицу этого мира, стирая с лица планеты победу легиона Неумерших и его так называемые грехи.

Потом были и другие порицания. Возможно, меньше, чем тех, что позорили VIII или XII легионы… Но всё же достаточно для того, чтобы Девятый окружала аура подозрительности.

Амит не испытывал ненависти от того, что сделали Имперские Кулаки. Он не чувствовал гнева по отношению к их отцу и повелителю Рогалу Дорну. Нет, когда он стоял на командной палубе и наблюдал, как кровавые труды его братьев превращаются в ничто, всё его существо пронизывала тревога. Он не мог не задавать себе вопрос: будут ли другие найденные примархи такими же, как этот? Такими же негибкими? Такими же догматичными в своих методах и суждениях о том, что правильно и что неправильно?

Будет ли их собственный примарх обращаться так же с воинами, созданными по его образу и подобию?

Обычай звал их в мавзолей «Серой дочери». То, что они там совершали, не имело официального наименования; между собой воины легиона звали это погребальным пиром.

Во времена, когда Неумершие уже не были Неумершими и сражались за Империум под более благородным прозванием, этот ритуал назвали Обрядом Памяти. Будущий IX легион превзойдёт себя в умении скрывать своё кровавое наследие под маской одухотворённости, но тогда, в самом начале, они не утруждались церемониями. Тем, кто собрался в свете факелов в стылом, бедно убранном чреве «Серой дочери», оставались десятилетия до того, как они станут Ангелами Крови. Здесь они поедали своих мертвецов.

Проглотить плоть брата означало поглотить его память, принять в себя сущность мёртвого, постигнуть жизнь, увиденную глазами другого. Так они хранили историю свою и так избегали необходимости переносить её на пергамент, под осуждающие взгляды посторонних. И, что не менее важно, так они сберегали тени достойнейших из умерших.

Амит глотал ледяные кубики целиком, почти не жуя. К их вкусу он был равнодушен — солёное мясо, оно и есть солёное мясо, — но каждый кусочек, проходящий по его пищеводу, словно гнал по венам ртуть. Он ощущал их в гортани, чувствовал, как они медленно растворяются в кислоте желудочного сока, а кровь кипела мыслями и воспоминаниями, которые ему не принадлежали. Перед мысленным взором проносились образы войн, где он никогда не сражался, Нассир чувствовал знакомую тяжесть оружия, которым никогда не владел, и ощущал кровожадное удовольствие от истребления врагов, которых никогда не встречал. Каждая смерть, которую он принимал в себя, делала его всё менее человеком и всё более — легионером. Каждая трапеза означала ещё один шаг от презренных корней к трансчеловеческому идеалу, и его это вполне устраивало.

Он был не один. В храме собралось почти две сотни Неумерших, но помещение могло вместить в пятьдесят раз больше. И убийцы-ветераны, и недавно возвышенные воины сидели у подножий мемориальных статуй, под гравированными почётными списками, и ели из окровавленных серебряных чаш.

Трэллы, в чьи обязанности входило приносить пищу легионерам, предлагали яства трясущимися руками. Для острого слуха воинов, которым они прислуживали, их сердца грохотали, как барабаны. На погребальном пиру ни один человек не мог чувствовать себя в безопасности: каждый мог пасть от клыков потерявшего над собой контроль Неумершего. Убийство собственного слуги считалось достойным сожаления, но не наказания.

В лёгком оцепенении Амит сидел на холодной металлической палубе. Перед ним, подобно галлюцинациям, проплывали воспоминания его мёртвых товарищей. Примерно раз в минуту, когда образы начинали меркнуть и расплываться, он зачерпывал из чаши ещё порцию мозгового вещества и с надлежащим почтением отправлял её в рот. Бок о бок с ним сержант Атаксеркс, командир его отделения, привалился спиной к списку погибших, выгравированному на бронзовой табличке. Атаксеркс соблюдал полуформальный ритуал с такой же молчаливой искренностью, как и Амит, и все они ждали своего магистра.

Клада однозадачных сервиторов принесла Ишидура Оссуроса на погребальных носилках, задрапированных чёрной тканью. В других легионах похороны сопровождались бы скорбным песнопением или зачитыванием вслух многих и многих подвигов погибшего, но Неумершие избегали помпезности, хотя втайне и желали её. Конечно, сейчас в ней не было необходимости. Оссурос умер, но не покинул их. Это была не первая его смерть.

Лишь один воин пойдёт в похоронной процессии магистра. Капитан Заурин был единственным центурионом, пережившим Кий-Буран, и эта честь принадлежала именно ему. Амит следил за светлыми глазами Заурина, прикованными к носилкам, и за тем, как выживший лейтенант передаёт тому церемониальный свежевальный нож. Инструмент был так же прост и неизящен, как и другие принадлежности ритуала — пила для костей и скальпель.

Заурин сомкнул пальцы вокруг рукояти. Другие астартес молча наблюдали. Некоторые кивнули в знак уважения или признательности. Большинство просто смотрели.

Тело Ишидура Оссуроса пронесли мимо них в Зал магистров, где хоронили командиров IX легиона. Заурин прошёл туда вслед за телом, не торопясь, бесстрастно сжимая в руке нож. И он, и труп были обнажены — ещё одна первобытная черта и без того примитивного ритуала. Замыкали шествие сервиторы с бронёй Оссуроса, которую починили после битвы, где он пал.

Двери в дальнем конце зала захлопнулись. Заурин, труп, сервиторы и те немногие воины-жрецы, что ещё оставались в IX легионе, заперлись внутри до тех пор, пока не закончится тайная часть ритуала.

Впрочем, продлилась она недолго. Миновало едва ли полчаса, когда Оссурос, в сомнительном блеске потрёпанных серых доспехов, сам распахнул двери усыпальницы и шагнул к братьям. Магистр легиона бросил взгляд на почтительных каннибалов и позвал некоторых по имени.

Амит оказался одним из них. Услышав приказ, он встал, отдал чашу ближайшему трэллу и подошёл. Вблизи в Оссуросе виднелись перемены. Хотя большинство легионеров Девятого были похожи друг на друга — и, как предполагалось, на неведомого примарха, — их глазам было доступно больше, чем неразвитому зрению обычных людей. Астартес различали друг друга по малейшим чертам: осанке, выражению лиц, костной структуре, шрамам. Непривычный человек мог бы принять их за почти идентичных клонов, но для Нассира каждый из его братьев во всём отличался от других.

Теперь Заурин вёл себя совсем иначе. Его поза напоминала Оссуроса с его сдержанной агрессией, а не спокойную уверенность капитана. Перед тем как что-то сказать, он, как Оссурос, смотрел на воинов исподлобья, словно над чем-то раздумывая. Даже для Амита, который привык к тому, как делаются дела в легионе, такая перемена казалась странной. Он задумался, какие привычки погибших братьев он сам, не замечая, перенял — и чувствует ли ещё Заурин вкус плоти Оссуроса, насыщенной его воспоминаниями.

— Мелкайя, — сказал Заурин. — В Пятой роте нет капитана. Это звание твоё.

Воин отсалютовал в знак согласия.

— Как пожелаете, магистр.

— Амит, — обратился к нему Заурин.

— Да, магистр Оссурос.

— Кто-то должен занять место Мелкайи. Ты станешь сержантом. — Даже в тоне Заурина теперь слышались интонации Оссуроса. Его дыхание отдавало кровью и мясом.

Амит кивнул.

— Я вас не разочарую.

Ишидур Оссурос смотрел на него глазами Заурина, обратив к нему лицо Заурина, покрытое шрамами, принадлежавшими Заурину, но разум и душа в этих глазах слились с разумом и душой магистра легиона, перейдя из плоти в плоть.

— Я знаю, брат.

Он произвёл ещё несколько повышений с той же быстротой, продиктованной необходимостью. Больше никто из погибших не был признан достойным того, чтобы его имя и деяния продолжились в ком-то из братьев. Только магистр легиона сегодня удостоился такой чести.

— Возвращайтесь к своим людям, — отпустил их Оссурос. Воины отошли без единого слова и снова принялись исполнять кровавые ритуалы, что сходили за формальности в Бессмертном Девятом.

Как и многие подобные ему, Амит отмерял время чередой войн. По этой мерке он был ещё молод, когда легион Неумерших оказался на планете Нитандер. Они сошли с небес, будто ангелы, запятнанные кровью; одной рукой они предлагали милосердие, а другой — истребление. Благую весть несли они: Император желает — если мягко формулировать — Согласия.

Они пришли с Терры, с истинной Земли, и их целью было объединить затерянные колонии человечества. Даже — особенно — те из них, что процветали независимо. На Нитандере они не встретили мутантов. Люди там были чистокровными человеческими существами, не затронутыми порчей Долгой Ночи.

«Присоединяйтесь к нам, — передала армада с орбиты. — Мы ваши братья и сёстры».

«Не вставайте у нас на пути, — предупредили ангелы в доспехах на встрече с королями и королевами Нитандера. — Иначе мы вас уничтожим».

Но люди этой планеты отклонили попытки Империума заключить мирный союз, поэтому характер приведения к Согласию изменился. Магистр Оссурос приказал посланникам вернуться на орбиту. Одновременно его воины готовились к десантированию.

Легион Неумерших атаковал столицу на рассвете. Война выдалась короткой, как и все войны, где люди сражались против Легионес Астартес. Она закончилась почти сразу после того, как началась, — выражение, которое часто бывает гиперболой, в этот раз оказалось трагически верным.

На закате первого и последнего дня приведения Нитандера к Согласию Амит шёл мимо мёртвых и умиравших. Враги оказались обычными людьми с оружием на основе когерентного светового излучения, эффект от которого очень походил на лазерную технологию, хотя конструкция оружия сильно отличалась от всё ещё формирующегося имперского стандарта. Вместо силовых элементов и фокусирующих линз нитандерцы додумались использовать шлифованные кристаллы и камеры газопередачи. Проводя своё исследование, Нассир изучил доклады о культуре, поступившие с поверхности до начала приведения к Согласию, и сам разобрал несколько единиц оружия.

Путь развития их технологии был примечательным, но далеко не самым впечатляющим. Самым интересным отличием от культуры Империума было то, что местные строили здания из искусственно выращенного камня вместо настоящего. С точки зрения профессионального военного Амит первым делом прикинул, как города, построенные из такого материала, выдержат обстрел имперской артиллерии.

Не слишком хорошо, как оказалось. По правде, совсем плохо.

Битва отгремела так же, как большинство других битв: столица сгорела, сопротивление нитандерцев оказалось храбрым, но совершенно бесполезным, и множество жизней пропало зазря лишь потому, что население предпочло просвещению невежество. Нассир обладал воображением и не чурался некоторого рода солдатской философии. Эти люди погибли, защищая свой образ жизни; во множестве историй говорилось, что это прекраснейшая причина, чтобы пожертвовать жизнью. Но разве это правда? Что такого ценного было в их культуре, что непременно нужно было сберечь? Возможно, если бы нитандерцы поменьше болтали о том, что лучше умереть свободными, чем жить рабами, они осознали бы, что судьба вовсе не уготовила им рабство. Империум пришёл, чтобы пробудить их, помочь подняться из тьмы эгоизма. Теперь же те, кто выжил в этом измученном войной мире, так или иначе станут гражданами Империума, и, значит, весь героизм и самоотречение были бессмысленны.

Размышляя об этом, он шагал мимо трупов и тех, кто скоро должен был таковыми стать. Неподалёку поле боя обходил взвод Имперской Армии; солдаты грузили на носилки и своих, и чужих раненых без разбору. Бойцы смотрели на Амита так, как люди всегда на него смотрели: зрачки расширялись при виде обагрённой кровью красоты, пульс учащался в страхе перед его физической мощью, усиленной доспехом. Военврач склонился над женщиной в нитандерской униформе, чтобы заняться её ранами. По мере того как медик снимал пластины анатомической брони, Амит фиксировал в уме травмы: осколочное ранение, ожоги третьей степени, обширное повреждение тканей.

Он подошёл к группе людей, равнодушно отметив вспышку страха и враждебности в глазах женщины. «Как много всего пропадает впустую», — подумал он.

— Повелитель. — Амит заметил, что офицер Армии приветствовал его не ударом кулака в грудь, как было принято во время Объединительных войн, а всё чаще встречающимся жестом аквилы. Нассир без улыбки обнажил клыки.

— Оставьте нас.

Все бойцы, кроме медика, подобрали свои меховые плащи и спешно удалились.

— Повелитель, э-э-э… наши приказы… мы обязаны оказывать помощь раненым врагам.

Амит вскинул голову. Это что-то новое. Обычно неулучшенные люди, входившие в состав экспедиционного флота, не подвергали сомнению действия легиона. Неумершие понимали, что армейцы находят их ритуалы отвратительными, но раньше не встречали никаких возражений, не говоря уже об открытом противодействии. Командование экспедиции никак не реагировало на официальные жалобы. И вообще, по большому счёту, разве это каннибализм? Вряд ли Амит был одинок в своём убеждении, что астартес имеют весьма отдалённое отношение к исходной генетической основе человечества.

Рукой без перчатки Нассир указал на раненую женщину. Он мог бы выбрать кого угодно из бесчисленных раненых и убитых, но реакция союзников-людей заинтриговала его.

— Эта — моя. Она принадлежит Девятому легиону.

Товарищи отчаянными жестами и шёпотом звали медика к себе. Амит нашёл его упрямство восхитительным.

— Я получил приказ, сержант. Она ранена.

Нассир быстро оглядел развалины, а после наклонился и подобрал камень размером с человеческий кулак. Сервоприводы брони заурчали, когда он отвёл руку и без затей швырнул камень в лицо женщины. После удара от её головы остались только кровавые ошмётки да обрубок шеи.

Мягким и рассудительным тоном Неумерший произнёс:

— Теперь она мертва. Можете уйти с чистой совестью. Ваш долг в точности исполнен.

Медик, который в ужасе попятился назад, перевёл выпученные глаза с подёргивавшегося трупа на внушительную фигуру убийцы. Амит услышал, как его сердце бешено забилось, и в ту же секунду, словно в естественной биологической гармонии, сердце трупа стукнуло в последний раз.

— Я… я сообщу об этом командованию, сержант.

— Делайте всё, что вам заблагорассудится.

Амит вытащил свежевальный нож и придвинулся к телу. То ли здравый смысл наконец победил, то ли имперская храбрость дала трещину, но взвод ретировался. Нассир не обратил на смертных никакого внимания.

Он склонился над трупом и кончиком ножа стал копаться во влажном месиве, оставшемся от черепа. Несмотря на причинённый им от камня вред, там ещё оставалось несколько съедобных кусочков. Он подцеплял их лезвием и сбрасывал серые ошмётки в ладонь. В мозговом веществе то и дело попадались мелкие камушки и осколки кости; его зубы с хрустом их перемалывали.

Амит вкушал жизнь мёртвой женщины. Вместе с фрагментами мозга он поглощал её мечты. Они накатывали волнами, отрывочные, но внятные, потому что вместе с образами приходили и чувства. Детское лицо, которое он видел в её воспоминаниях, принадлежало не чужому ребёнку с мятежной планеты, а Лелвину, любимому сыну, который умолял её не идти на войну. Нассир чувствовал слёзы убитой, хотя его лицо оставалось сухим. Через броню он ощущал тёплые объятия её ребёнка.

Её глазами он глядел на небо, с которого шёл огненный дождь из десантных капсул. Он чувствовал её страх — но ощущал и приятное любопытство, — с которым она смотрела на первого из встреченных врагов. Это был один из облачённых в серое Неумерших, прорубавшийся сквозь её отделение c такой безжалостной эффективностью и так стремительно, что его движения казались размытыми.

Нассир съел ещё.

Под взбаламученной поверхностью эмоций находилась — простите эту игру слов — пища для ума. Амиту не приходилось возиться с краном в доках Торуса на востоке столицы. Он никогда не видел эту машину, но теперь в точности знал, как та выглядит и функционирует, а руки помнили, как ею управлять. Он помнил десятилетней давности учёбу в Академии Нитандера, полученные там знания, принадлежавшие изоляционистской культуре, что побоялась дотянуться до звёзд и тем самым навлекла на себя проклятие. Помнил лекции по предметам, которые никогда не изучал. Тренировки с оружием, которое никогда не держал в руках. Всё это смешивалось с мгновениями, которые он поглотил раньше, с фрагментами других жизней. Сборная солянка из краденых воспоминаний.

Сейчас эти воспоминания едва ли могли дать какую-то тактическую информацию. Перед началом битвы — да, тогда требовались данные о логистике врага и его слабых местах. Но после битвы они совершали поминовение, осмысляли произошедшее. И в эти умиротворённые минуты можно было себе признаться: Неумершие делали это ещё и ради удовольствия. Удовольствием было погрузиться в чужую жизнь, узнать и запомнить врага ближе и вернее, чем помогало в этом сомнительное бессмертие экспонатов музея на борту корабля.

Он ещё не закончил свой кровавый ритуал, когда вокс взорвался множеством сбивчивых докладов. Сообщения приходили не от тех, кто ещё сражался на поверхности планеты, а со сравнительно безопасной орбиты. Амит мгновенно вскочил на ноги, оглядываясь в поисках товарищей по отделению и ближайшего десантного корабля.

В общем шуме канала трудно было уловить смысл сообщений, они забивали и перекрывали друг друга. Амит видел, как Неумершие застывали среди мертвецов, силясь разобрать то, что они слышали. На лицах солдат Имперской Армии, отряды которых работали неподалёку, появлялось выражение чистого шока, когда их командиры и операторы-связисты передавали им вести с орбиты.

Бойцы переговаривались между собой, и Нассир случайно услышал: «А что, если он такой же, как они?»

Он перестал обращать внимание на людей и заговорил в вокс:

— Что случилось? Пожалуйста, повторите и уточните. Повторите и уточните.

Там повторили, но яснее не стало, пока в вокс-сети не затрещал голос Ишидура Оссуроса; приоритетный сигнал подавил все остальные. Магистр контролировал свой тон, как и всегда, но Амит ощутил скрытое волнение под маской суровости.

— Братья Девятого. Император нашёл его. Император нашёл нашего примарха.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. Бог поневоле

Много лет назад, во время Великого крестового похода

Сангвиний

Он шёл в одиночку. За его спиной не маршировала армия из верных последователей, этапы его пути не отмечали церемонии. Он отправился в пустыню один, будучи приспособленным к трудностям пустошей так, как никакой смертный не мог и надеяться.

Как во всех подобных случаях, редких и немногочисленных, об этом событии сложат истории. Это путешествие и встреча в конце него расщепились на множество различных преданий. В основе некоторых лежала правда, но гораздо больше было лжи, которая по прихоти судьбы запомнилась правдой.

Множество таких историй, дошедших до легиона Неумерших, были запутаны и искажены их собственной осторожной, тревожной надеждой, ведь им больше не на что было положиться. Эти слухи доходили до них через краткие обмены между экспедиционными флотами в глубокой пустоте и в визжащих астропатических посланиях, впечатлениях полубезумных медиумов, простиравших свои чувства в ненадёжный варп. Какое-то время они довольствовались лишь рассказами о бесконечных хорах и ликующих толпах — в подобное было слишком легко поверить, и эта неприятная для них сцена врезалась в мятущиеся сердца.

Но правда, почти бессмысленная на фоне этой вездесущей лжи, заключалась в том, что он пошёл один. То был его выбор. Он хотел задать вопросы, хотя и боялся ответов, и предложить сделку, в которой не могло быть компромисса.

Сангвиний никогда прежде не видел космических кораблей, не считая причудливых видений в его снах наяву. Но этот корабль посреди пустыни, золотую броню которого обжигало солнце, выглядел словно хищник. В его основе лежали мощь и эффективность, прямота и грубость. Он летал не благодаря понятию об изяществе, но извергая пламя.

Вокруг посадочных опор, вцепившихся в пропитанную радиацией пыль пустоши, подобно огромным металлическим когтям, сгрудились фигуры. Как и сам корабль, эти мужчины и женщины были кропотливо облачены и украшены золотом.

«Стражи моего отца», — подумал Сангвиний. В этой мысли заключалась не только идея, что такому существу, как его отец, нужны стражи, но и то, что у него вообще есть отец. Столько лет он размышлял о собственном наследии, не имея представления о своём происхождении, — и вот наконец в тени судна из пустоты перед ним лежала истина.

Он подставился под дуновение пустынного ветра, разминая мышцы и потянувшись к теплу сурового бриза. Как обычно, ему хотелось взмыть ввысь, отдалиться от земли и от своих обязанностей, подняться в небо и отправиться в дальние дали, где погребены секреты войн древности. Сегодня это желание пламенело одновременно и сильнее, и слабее — его сердцу было тревожно от возможного значения этой встречи, но тем не менее он горел желанием узнать, что ждёт его впереди.

Он слетел вниз и приземлился, с последним взмахом крыльев легко шаркнув ногами по земле. Когда он шагнул вперёд, пыль взвилась вокруг его ног. Золотые фигуры носили разнообразное оружие: топоры, копья и крупнокалиберные автоматы. У Сангвиния был только его меч, висевший в ножнах на бедре.

— Добро пожаловать на Баалфору, чужеземцы!

Он говорил на энохианском языке, языке своего народа, Чистых. Ему было интересно, смогут чужеземцы понять его или же им придётся полагаться на жесты рук и неуклюжую мимику.

«Сын мой», — каким-то образом беззвучно произнёс один из облачённых в золото.

Вот так он в первый раз ощутил голос отца — не как звук, но как одну из собственных мыслей, как ощущение, за которым чувствовалась гигантская подавленная сила. Обратившийся к нему золотой человек — если вообще человек, — казалось, прилагал значительные усилия, чтобы сдержать себя или обуздать внутреннюю силу.

Однако в этой фразе таилось нечто большее… большее… В словах «мой сын» слышалось «моё оружие», «Девятый», слышались другие понятия, которые Сангвиний не мог разобрать. Эта реплика была глубока, словно целая жизнь, и он ощутил лишь пропасть между безмолвными словами отца и смыслом, скрывавшимся за ними.

Но он не чувствовал угрозы в соприкосновении разумов. В контакте была уверенность. Нетерпение. Любовь. Осторожность. Очень приблизительное описание того, что нельзя выразить словами.

Человек — а он действительно казался человеком; его кожа и волосы были темны, от него пахло металлом и потом, а его сердце билось, — подошёл ближе.

— Я — Император, — сказал мужчина, выходя из тени космического корабля. — И я — твой отец.

«Отец» — так сказал мужчина, и среди тишины в слове слышалось «хозяин», «творец», «создатель».

Сангвиний встретил взгляд Императора. И в сиянии отцовского взгляда он увидел ответ на вопрос, о котором даже не задумывался.

Это существо — этот Император — был человеком. Но в то же время он не был человеком.

— В твоих глазах я вижу свет многих душ. Многих мужчин. Многих женщин.

Император улыбнулся.

— Ты видишь это?

Его энохианский был безупречен, но эта безупречность сама по себе служила недостатком. Он говорил на этом языке с тем же произношением и интонацией, что и сам Сангвиний. Либо Император извлекал знание из разума Ангела, либо сам напрямую вкладывал в него смысл своих слов. В любом случае он не владел энохианским по-настоящему. Кроме того, Сангвиний не был уверен в том, что его рот вообще двигается.

— Я искал тебя много лет, — сказал Император. И в этих словах Сангвиний почувствовал ликование толп и сожжение миров. Даже в жаре пустыни его кровь похолодела.

— В своих снах я много раз видел тени этой встречи, — признался он.

С востока подул сильный ветер. Ангел инстинктивно приподнял крыло, чтобы укрыться от пыльного воздуха.

Глаза Императора проследили за его движением. Он медленно начал обходить Сангвиния по кругу, вытянув руку в перчатке и проводя кончиками пальцев по перьям ангела. Бесцветный взгляд Сангвиния следовал за кружащим отцом, но его крылья беспокойно вздрагивали, когда Император скрывался из виду за его спиной.

— Ты беспокоишься, — сказал чужеземец. — Это естественно, сын мой. Я пришёл не только возвратить тебя из изгнания, но и принести облегчение твоему сердцу и разуму, рассказав обо всём, что тебе нужно знать.

С губ Сангвиния готово было сорваться множество вопросов, но среди них один стоял впереди других. Из всех них один-единственный вопрос мучил его и преследовал его народ с тех пор, как племя Чистой Крови обнаружило его в диких землях. Они поклонялись ему за его силу и благодеяния, но боялись его из-за вопроса, лежавшего невысказанным между отцом и сыном.

— Спрашивай, — сказал Император. — Задай вопрос, который, как я чувствую, вертится у тебя на языке.

Ангел отпрянул от отца, не сложив крылья, но расправив их. Во внезапном порыве он ударил кулаком по звериной шкуре на груди. Одинокое сияющее белизной перо, раскачиваясь в танце, опустилось на пыльную землю.

— Кто я?

— Ты мой сын, — сказал Император. И снова за этими словами последовали смыслы и понятия. На слова «Ты мой сын» наложились «ты примарх», «ты мой Девятый генерал», «ты часть Великого Труда», «тебя украли враги» и — что самое тревожное — «возможно, они изменили тебя».

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Поймёшь, — заверил его Император.

— Ты — смерть веры, — ответил Сангвиний. — Это мне известно.

Император смерил его взглядом, прежде чем заговорить.

— Да, — согласился отец. — И в то же время нет. Откуда ты знаешь об этом?

— Я говорил, что мне снился этот день. Фрагменты. Тени. Указания. Иногда они являются мне, наполненные эмоциями, но лишённые деталей.

— Вера — это оружие, — сказал Император. — Оружие, которое нельзя доверить нашему виду.

— Мой народ почитает меня как бога, — изрёк Сангвиний. — Это несколько успокаивает их. Несомненно, тебе и твоим бороздящим небеса спутникам мы кажемся примитивными, тараканами в отравленной пустыне. Но я вознаграждаю их за веру в меня. Я служу им. Я милосерден, когда мой народ нуждается в этом, и я несу смерть их врагам.

— Это не делает тебя богом, сын мой.

— Я не говорю, что я бог. Я сказал, что мой народ считает меня таковым.

Сангвиний посмотрел в нечеловеческие, но слишком человеческие глаза своего отца.

— Мой народ, Чистые, должен быть оставлен в покое. В чём бы мы ни поклялись сегодня, моё нерушимое условие таково: без моего разрешения ни один корабль не войдёт в небеса Баалфоры и ничто не вмешается в жизнь кланов Чистой Крови. Мы вместе создали здесь спокойный мир. Ты не станешь ему угрозой, отец.

Император кивнул, но не в знак согласия, а в знак мгновенного понимания.

— Вот почему ты боишься меня, не так ли? Ты боишься поставить под угрозу то, чего вы достигли здесь.

— Я говорю о верности и любви, — мягко сказал Ангел. — А ты говоришь о достижениях.

— Разве я не прав? — спросил Император.

— Я боюсь за жизни моего народа, заслуживающего только мира. Мира, за который мы так упорно боролись. В твоих словах я слышу триумф культур, видящих в тебе своего спасителя. Но также я слышу разрушение городов и сожжение миров. Я слышу погребальные песни по ныне запрещённым религиям и скорбь по народам, что следовали им. Разве я не прав?

Император не ответил.

Позднее, много раз за последующие десятилетия, Сангвиний будет вспоминать эти слова. При всей чистоте намерений Императора в них крылось так много компромиссов. Веру нельзя терпеть… за исключением случаев, когда её можно терпеть. Религии смешивались с пеплом непокорных миров… если только они не были полезны для Великого Труда. Императору были нужны механикумы Марса, и он позволил им поклоняться ему как Омниссии, воплощению Бога-Машины. Пожалуй, необходимость могла побороть принципы любого, как человека, так и бога.

Но всё это придёт позднее. В тот день, среди песков пустыни, у Ангела были и другие вопросы.

— Ты не отрываешь взгляд от моих крыльев. Но я заметил, что ни у тебя, ни у твоих последователей нет таких же.

Сангвиний осмотрел мужчин и женщин, всё ещё ожидавших у десантного корабля, затем вновь обратил взгляд на Императора.

— Мои крылья — это часть твоего замысла или прихоть судьбы?

Император посмотрел на него пытливым взглядом изобретателя, оценивающего прототип, и прощающим взглядом отца. Безупречное сочетание.

— Ты изысканно создан, — сказал Император. — Изысканно и кропотливо.

Это отнюдь не было ответом.

— Кто я? — снова спросил Сангвиний, на этот раз с укором в голосе.

Голос собеседника смягчился, как и выражение его лица. Неизменными остались только глаза, в которых по-прежнему горели неразделимые бесчисленные души.

— Ты — авантюра против смерти надежды, сын мой. Ты — бросок игральных костей в конце игры. Как ты зовёшь себя?

Народ дал ему много имён. Сначала были прозвища юности. Затем, когда вырос и возглавил кланы Чистой Крови, он получил имя. Имя, священное для племени, которое стало считать его своим богом. Имя, означавшее, что он принадлежит им по духу, если не по рождению, и гласившее «Чистокровный».

— Сангвиний.

Император кивнул.

— Сангвиний. Ты — примарх, часть Великого Труда, украденный и лишённый своего места, отделённый от меня все эти годы. Ты нужен мне, сын мой. Человечество нуждается в тебе. Ты — орудие для спасения целого вида. Я пришёл, чтобы вознести тебя, чтобы повести тебя к звёздам — дать тебе легион, которым ты будешь командовать, и будущее, за которое ты будешь сражаться.

И снова Сангвиний услышал ликование толп под ярким светом и крики жителей горящих миров. Тогда он спросил о том, о чём не спрашивал ни один другой примарх. Даже Ангрон, будучи найденным, принял судьбу, не задав вопрос, который задал Сангвиний.

— А что, если я откажусь?

Казалось, Император задумался.

— Ты не откажешься. Я знаю тебя. Здесь ты спас десятки тысяч жизней. Со мной ты спасёшь миллиарды на миллионах миров. Ты спасёшь жизнь каждого человека, которому ещё только предстоит родиться. Ты не сможешь отказаться от такого.

Они смотрели друг другу в глаза, отец и сын, создатель и творение. Никто из них не оспорил правоту высказанных слов.

— Мне кое-что нужно от тебя. Мне нужна твоя клятва. Император молчал, позволив сыну продолжить.

— Какие бы клятвы ни имели для тебя значение, клянёшься ли ты, что оставишь кланы Чистой Крови в покое? Не затронешь их своими замыслами, если только они сами не попросят тебя? Оставишь их такими, какие они сейчас, дав им верить во всё, во что они решат верить?

Император помедлил. Сангвиний увидел по глазам отца, что тот раздумывает, какое решение принять, и задался вопросом: «Потрясён он, что я питаю такую любовь к моему народу, или просто размышляет, каким способом обойти это препятствие на пути его Великого Труда?»

Наконец Император заговорил:

— Я обещаю.

Сангвиний сложил крылья.

— Тогда давай поговорим о будущем, отец.

Так они и сделали.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Владыка IX легиона

Три года спустя, во время Великого крестового похода

Сангвиний

В ночь, когда он встретился со своим легионом, шёл дождь. Позже об этом будут рассказывать совсем не так — многие истории рисуют (иногда буквально, на холсте) картину Ангела, стоящего в потоках солнечного света перед стройными рядами его великолепных сынов. На самом же деле в северном полушарии планеты Тегар Пентавра был самый разгар сезона дождей. Струи воды секли снижающиеся корабли, по раскалённой после входа в атмосферу броне били порывы штормового ветра.

Сангвиний стоял в пассажирском отсеке «Громового ястреба», окружённый воинами в безукоризненно-белых доспехах. В голове крутились мысли о Баалфоре, с которой всё началось. После трёх лет сражений рядом с братом Хорусом он наконец здесь. После трёх лет изучения нарождающегося Империума во всей его бесконечной сложности. После трёх лет войн плечом к плечу с теми, кто его сейчас сопровождал. Их броню украшали полумесяц и волчья морда — символы Лунных Волков. Без сомнения, это самые превосходные воины — и превосходнейшие люди, — каких он только знал в жизни.

— Волнуетесь, повелитель? — спросил один из них.

— Нет, Эзекиль. — повернувшись к легионеру, ответил невинной ложью Сангвиний. — Но спасибо, что беспокоишься.

— Я бы на вашем месте волновался, — с усмешкой сказал другой. — Вы наверняка успели привыкнуть к высоким стандартам, повелитель. Что, если они дерутся хуже нас? У вас же просто сердце разорвётся.

— Тарик прав, — улыбнулся, сверкнув зубами, Эзекиль, которому труднее давалась непринуждённость. — Мы, наверное, избаловали вас за эти годы.

— Я только надеюсь, Волчата, что если воинам моего легиона не хватает вашего упорства на поле боя, то им недостаёт и вашего безграничного самодовольства.

Космодесантники засмеялись, и Сангвинию пришлось скрыть свою печаль. Он будет с грустью вспоминать время, проведённое с возлюбленным XVI легионом брата, это уж точно. Говоря языком Баалфоры, они были воинами, с которыми можно пойти в пустыню: верными, стойкими, дисциплинированными. Хорус превратил терранских бандитов и хтонийских варваров в прекрасное в своей безупречности, подлинно благородное оружие.

Слово «волнение» не совсем точно описывало чувство, что омрачило его душу, но и вовсе неподходящим оно не было. Многое рассказывали о Бессмертном Девятом, о легионе Неумерших, о Пожирателях Мёртвых, и Сангвиний не испытывал никаких сомнений в доблести воинов, с которыми собирался впервые встретиться. В сущности, склонность к насилию была единственным, чего он с уверенностью от них ожидал.

— Мне понравилось, повелитель, — сказал Тарик и схватился за поручень. Челнок задрожал, заходя на посадку. — Сражаться вместе с вами, я имею в виду.

— Это было честью, — добавил Эзекиль. — Мы будем скучать по вам.

Их привязанность вызвала у примарха более искреннюю улыбку. Ангел посмотрел на обоих, затем оглядел остальных воинов отделения, державшихся за поручни на случай турбулентности.

— Это для меня было честью сражаться рядом с вами, племянники. — Сангвиний едва не добавил пожелание, чтобы их легионы всегда связывали такие же крепкие узы, но будущее казалось столь неопределённым, что это прозвучало бы банально, если не хуже. Он решил остановиться на тех искренних словах, что уже произнёс. Пока и этого достаточно.

Десантный катер задрожал, коснувшись поверхности. Сангвиний услышал, как двигатели сбавляют обороты, их затихающий вой сменился грохотом муссонного ливня по обшивке. Он чувствовал на себе взгляды Лунных Волков, чувствовал, что те находятся под впечатлением от обыденного величия этого момента, и ощущал их любопытство — что же он скажет, когда опустится рампа?

Никого не удивило, что именно Тарик осмелился нарушить задумчивое молчание перед встречей сына Императора с воинами, созданными из его генного материала. Тарику Торгаддону, центуриону 2-й роты, редко удавалось настроиться на торжественный лад.

— Вы подготовили речь, повелитель? Луперкаль выдал ту ещё лекцию, когда мы собрались, чтобы встретиться с ним в первый раз. Братство, долг, ответственность… Всё, что душе угодно. Довольно трогательная получилась речь, скажу я вам.

— Теперь ты шутишь, — заметил Абаддон, — а тогда плакал вместе со всеми.

Торгаддон ответил низким смешком, но Сангвиний в этот раз не улыбнулся. Он смотрел вперёд, будто сквозь металлический корпус корабля мог разглядеть ряды ожидавших его воинов.

Эзекиль, сегодня облачённый не в чёрную боевую броню юстаэринской элиты, а в церемониальную белую, наблюдал за Ангелом с несколько большей почтительностью, чем Тарик.

— Вы знаете, что им сказать? — спросил он.

«Три года, — подумал Сангвиний. — За эти три года ни единого часа не прошло, чтобы я не думал об этом».

Он просмотрел пикт-запись первой встречи Хоруса с Лунными Волками, изучил его слова, язык тела и чувства, что скрывались за ними. Когда он готовился к тому, что должно было сейчас произойти, в его уме мелькали речи, гимны, лекции и даже проповеди — разумеется, сугубо мирного и нерелигиозного свойства. Он исписал столько свитков, полных тщательно выверенной искренности, и бросил неоконченными столько томов, полных отрывочных размышлений. Множество фраз приходило ему в голову, и каждую из них он мог бы произнести через несколько минут.

— Нет, Эзекиль. Если честно, не знаю.

Даже Торгаддон не нашёлся, что ответить на такую прямоту. Сангвиний услышал гудение сервоприводов брони — Лунные Волки за его спиной обменялись молчаливыми взглядами.

— А что насчёт войны на Тегар Пентавра? — опять начал Тарик. — Как думаете, мы вам понадобимся?

— Посмотрим, — ответил Ангел.

Снова воцарилась тишина, ещё более неловкая, чем прежде.

К счастью, в воксе затрещал голос пилота: «В сторону, в сторону!», и с рёвом гидравлики рампа корабля опустилась. В кабину ворвался шум дождя.

Сангвиний вышел в непогоду. За ним шагали Лунные Волки. А перед ним в строю стояли воины легиона Неумерших.

Они ждали, выстроившись рядами и вытянувшись под ливнем по стойке смирно, как статуи. Несколько тысяч лиц без шлемов были словно отлиты по его образу и подобию; с помощью генетической техномагии их вылепили заново, чтобы они походили на лицо неведомого отца. Разные оттенки кожи этого не скрывали, даже разный цвет волос и причёски лишь подчеркивали непреложный факт — каждый носил его лицо. Сангвиния предупреждали, что, вероятно, так и будет, но реальность поразила его. Многие Лунные Волки после своего возвышения в ранг астартес стали похожи на Хоруса; для легионеров это было обычным делом. Здесь же Сангвиний видел не сходство, но полное подобие. Сыны Хоруса напоминали своего примарха, как сыновья, очень похожие на отца. Сыны Сангвиния напоминали его собственное отражение в треснувшем зеркале. Лица воинов покрывали боевые шрамы, но они были его точными копиями.

И они боялись его. Это читалось по глазам, что так походили на его собственные, по напряжённым чертам таких знакомых лиц. Мука ожидания заставила Ангела поверить, что сыны возликуют при одном его виде, но на самом деле всё оказалось намного сложнее. Они боялись того, что он представлял собой, и перемен, которые предвещало его появление.

Выйдя из тесного катера, он расправил крылья навстречу дождю. Это был просто инстинкт, как если бы кто-то поднял руку, чтобы заслониться от ветра, или размял плечи перед тяжёлой работой. Но в мгновение, когда раскрылись его белые оперённые крылья, некоторые воины в первых рядах вздрогнули. Сангвиний понял, что они боялись не того, что он символизировал. Они боялись его самого. Может быть, их пугали признаки мутации, трепещущие за его спиной? Примарх не думал, что всё так просто. Их пугало само его присутствие.

Но почему?

Ливень хлестал без устали, заполняя грозную тишину непрекращающимся шумом. Сангвиний ощущал спиной взгляды Лунных Волков так же явственно, как видел разглядывавших его Неумерших. Плотно прижав крылья к телу — скорее для удобства, нежели в качестве предосторожности, — он пошёл вдоль рядов воинов в мокром сером керамите. Он смотрел им в глаза, проходя мимо, и отмечал про себя шрамы, что пятнали их броню и преображённую плоть.

Они, в свою очередь, смотрели на него не только с отчаянной надеждой, как он ожидал, но и с неожиданным вызовом. Они хотели, чтобы этот день наступил, мечтали о нём, но теперь решалась их судьба. Напряжение ощущалось физически, оно довлело над всеми.

Он читал по их лицам повесть о Великом крестовом походе. О том, как они поглощали кровь и плоть для того, чтобы обрести тактическое преимущество, для того, чтобы выжить, а иногда — слишком часто — для удовольствия. По шрамам, что омрачали их красоту, он читал хроники подземных сражений с ордами мутантов и почти нечеловеческими племенами ради отчаянно необходимых пополнений. В их суженных, полных смятения глазах он видел безосновательные отказы Дивизио Милитарис предоставлять им боеприпасы и бронетанковые подразделения наравне с другими новорождёнными легионами — из страха перед выродками из Неумерших. Он видел, как имперские распоряжения разделяют их на малые группы и осколки осколков прикрепляют к другим легионам — вот почему так долго не удавалось собрать весь легион воедино. Сангвиний видел, как тяжелы были их кампании и на какие компромиссы им приходилось идти, когда к этому принуждала судьба. В наклоне головы, в линии рта он видел, какие приговоры выносили им другие, более «достойные» легионы. Он видел, какие грехи они совершали против собственной империи и какое презрение должны были из-за этого выносить. Он видел, как они щеголяли этим презрением, словно знаком нежеланной чести.

Словом, он видел их такими, какими они были: каннибалами и убийцами с лицами ангелов.

И наконец, в их дерзких взглядах светилось знание о собственной гибели. Их история подходила к концу. Даже если бы Сангвиний не стоял сейчас перед их рядами, срок жизни Девятого определённо истекал. Другие легионы, какими бы свирепыми ни были, представляли собой надёжные орудия из арсенала Императора. Восьмой он посылал, чтобы навести на планету раздирающий страх. Двенадцатый — чтобы утопить восстание в крови самих бунтовщиков. Безжалостность этих легионов всё же сдерживалась рамками Великого Плана.

Но Девятый… эти запятнанные кровью рыцари с их багряными ритуалами, эти Пожиратели Мёртвых… Они уже были сломлены, на их силу как легиона нельзя было положиться. Целые армады экспедиционных флотов отказывались иметь с ними дело. Снова и снова они оказывались на грани полного уничтожения, и не раз им удавалось отползти от края лишь благодаря отчаянному набору пополнений, поддерживая численность за счёт генетических отбросов человечества, которых они наделяли имперским совершенством. Вот почему в их рядах нашлось множество воинов, тела которых были великолепны, но души пусты. Их вёл один только долг. Эти сверхлюди воевали за Империум, но мало о чём заботились и ничего не любили. Страдания не облагораживали их, а только давали повод гордиться своей стойкостью.

Гордость животного, загнанного в угол, — вот всё, что у них осталось.

Сангвиний прогнал эту мысль сразу же, как только она появилась. Нет. Не всё, что осталось. У них никогда больше ничего и не было. Им больше ничего не позволено было иметь.

Как же похожи они на людей Баалфоры — такие уязвимые при всём своём мужестве; они умели выживать, но никогда не процветали. Сангвиний был принят в кланы Чистой Крови и стал их чемпионом. Он мог бы править ими, как царь и бог, которым они его считали, но хотел он только одного — защитить их. Ангел смог облегчить страдания, что племена Чистых терпели на своих пропитанных радиацией землях, не как господин, но как слуга.

Теперь он понимал, почему Неумершие боялись его. Примарх собственными глазами видел правду, которую не мог передать никакой гололитический отчёт. Чего потребует от них этот крылатый полубог? Смогут ли они оправдать его ожидания? И захотят ли, если новообретённый отец и его идеи вызовут у них только презрение?

Сангвиний шёл дальше, не переставая изучать их. Он мог бы заставить их принести клятву верности. Он мог бы пообещать им славу, поделиться с ними гордостью, которую испытал, когда Император даровал ему собственный легион. Он был их примархом, и ничто не помешало бы ему поступить именно так, как его сыны ожидали, — привязать их к себе священными обетами.

Но его первые слова, обращённые к легиону, были далеки от тех напыщенных речей, которые ему приписали историки позднейших лет.

— Как тебя зовут? — спросил Сангвиний ближайшего из Неумерших, первого из сынов, с кем он оказался лицом к лицу. Он задал вопрос мягко, но уверенно, с очевидным любопытством.

— Идамас, — ответил воин с мокрым от дождя, покрытым шрамами лицом. В его тёмных глазах Сангвиний увидел замешательство; астартес помедлил, не зная, стоит ли добавить титул.

— Спасибо, — сказал Ангел и повернулся к следующему. — А тебя как зовут?

— Амит. — И снова короткая пауза, хотя потом Неумерший всё же добавил сдержанно: — Повелитель.

— Спасибо. А тебя?

Так оно и пошло. Скоро он перестал задавать им вопросы по очереди, позволив вместо этого нарушать строй и подходить к нему небольшими группами. Он смотрел им в глаза, когда они называли свои имена; многие, разгорячившись, перекрикивали друг друга, и он запоминал всех, отводя каждому место в своей сверхъестественной памяти. Это его первые сыновья, и он будет помнить их до конца своих дней.

Когда они закончили, снова опустилась тишина — напряжённая тишина ожидания. Раньше Неумершие смотрели на него со смесью надежды и непокорного страха. Теперь же вызов в их глазах был почти лихорадочным. Зачем он спрашивал их имена? Что будет делать теперь, когда он их знает?

Сангвиний отсалютовал им, прижав кулак к сердцу. И наконец заговорил.

— Вы назвали мне свои имена. Я читал отчёты о ваших деяниях. Я знаю вас и знаю, как Империум моего отца — наш Империум — относится к вам. Вы служили верно, но были вознаграждены в равной мере благодарностью и злобой. Вам давали трудные задания, а потом платили недоверием, когда вы выполняли их, как вам казалось, наилучшим образом. Я не стану говорить, что вы были неправы, когда делали то, что делали, но и винить тех, кто начал вас бояться, тоже не стану. Всё это в прошлом. Теперь у нас есть возможность отступить от края гибели. По моему первому приказу вас снова собрали вместе. Мы будем сражаться, как кровные родичи. С этой минуты вы больше не сломленный легион.

Все Неумершие смотрели на него. Он больше не чувствовал сомнений. Он точно знал, что хотел сказать.

— Не приносите мне клятв. Не давайте обещаний. Не присягайте мне только потому, что в ваших жилах течёт моя кровь.

Сангвиний вдруг засмеялся. Смех прозвучал музыкой на фоне барабанного стука капель.

— Впрочем, не присягайте мне вовсе. До тех пор, пока не убедитесь, что я достоин этого.

Примарх вынул меч из ножен и вонзил его в землю перед строем. Он расправил крылья, и капли дождя украсили их, словно жемчужины. И тогда, к восторженному ужасу своих сынов, он почтительно опустился перед ними на одно колено. Хоть он и опустил голову, его голос всё же перекрыл шум бури.

— Вместо этого я присягну вам. Примите мою клятву здесь и сейчас. Я — Сангвиний, сын Императора, примарх Девятого легиона, и я обещаю, что буду стоять рядом с вами в славе или умру рядом с вами в стыде. Сегодня я пришёл к вам не для того, чтобы навязать свой путь, но для того, чтобы учиться у вас.

Легион Неумерших смотрел на владыку в немом изумлении. Ни наказаний, ни обличений, к которым они готовились, не последовало. Новообретённый отец не произносил самодовольных клятв перековать их по своему образу и подобию, как они ожидали.

— Этот легион — не мой, — воззвал Сангвиний к своим сыновьям, поднявшись на ноги. — Он не вещь, с которой я могу поступать, как мне угодно. Этот легион — наш. И хотя вы мои сыновья и обязаны отвечать передо мной, я — ваш примарх и буду отвечать перед вами.

Сангвиний слышал, как Лунные Волки неловко переминались с ноги на ногу. Всё шло не так, как на их первой встрече с Хорусом. Такие встречи вообще не должны были проходить подобным образом.

Ангел вытащил меч из мокрой земли и возвысил голос, чтобы перекричать гром.

— Каждый из вас — обагрённый кровью ветеран Великого похода. Я тоже сражался за Империум, изучая его бок о бок с моим братом Хорусом. Но я новичок в моём звании, так же как и в военном деле. Когда-нибудь я смогу командовать вами. Но сейчас я прошу только о возможности сражаться рядом. Если вы откажете, я не затаю обиды. Я разорву мой договор с Императором и вернусь на Баалфору, а вы останетесь выживать, как выживали до этого. Но если вы примете моё предложение… тогда мы вместе узнаем, каким станет наш легион. Давайте же напишем его историю как единый род, связанный узами крови!

Сангвиний позволил струям дождя омыть лезвие меча. Плавным движением он вложил его в ножны, а по крыльям прокатилась волна дрожи от штормового холода.

— Император приказал нам взять этот мир. Он хочет Тегар Пентавра. Он хочет привести этот мир к Согласию не позднее чем за земной месяц. Я видел планы. Я видел сообщения, в которых Имперская Армия умоляла Лунных Волков прибыть сюда, и официальные запросы, из которых безупречные сыновья моего брата могли понять только одно: что Девятому легиону нельзя доверить исполнение задачи.

Неумершие зашевелились, задвигались, крепче сжали в руках оружие. Гордости у них хватало с избытком. С неё и надо было начинать.

— Император хочет этот мир, и Лунные Волки с радостью преподнесут его на блюдечке, — Сангвиний сделал паузу с полуулыбкой на прекрасном лице; сейчас он походил на человека, который делится остроумной шуткой с ближайшими друзьями. — Но мне почему-то кажется, что мы обойдёмся без наших многоуважаемых кузенов. Мне кажется, мы возьмём эту планету без их помощи и напишем первую главу настоящей истории нашего легиона!

Он повернулся, словно посредник между офицерами Лунных Волков и смешавшимися рядами Неумерших. Эзекиля, казалось, слегка забавляло происходящее. Тарик открыто улыбался во весь рот.

— Что скажете, воины Девятого легиона? — крикнул Сангвиний. — Что вы скажете нашим достойным представителям Шестнадцатого?

Словно раскаты грома, раздались тысячи голосов, в которых звучали насмешки, несогласие и вызов. Весь легион Неумерших орал, чтобы поставить на место Лунных Волков, и этот слитный рёв заглушал бурю.

Эзекиль шагнул вперёд, успокаивающе подняв руки. Тишина наступила не сразу. Тарик вышел вместе с ним и отвесил изысканный шутливый поклон, в то время как Абаддон склонил голову в знак уважения к смолкающим Неумершим.

— Что ж, владыка Сангвиний, — сказал Торгаддон достаточно громко, чтобы его услышали даже задние ряды. — Мы с моим дорогим первым капитаном Абаддоном посовещались и решили, что вполне можем отозвать наши силы и позволить Девятому самому со всем разобраться.

Сангвиний взглядом поблагодарил обоих, проследил, как они вернулись на борт «Громового ястреба», и вновь повернулся к своему легиону.

— Друзья мои, — обратился он к Неумершим. — Мои сыны! Готовьтесь победить в нашей первой войне!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. Высокое Воинство

В поздние годы Великого крестового похода

Шенкай

Из санкционированных архивов трэллов IX/57437-AJc/94-DVk

Приписан к легионеру Зефону

Начать запись.

Меня зовут Шенкай из рода Исмаранта. Мне двенадцать стандартных циклов. Это первая запись из моего официального архива, я её записываю по пути на Терру.

Я баалфоранец, но ни разу не был на Баалфоре, только видел её на пиктах и сканах. Я родился в пустоте, но я сын баалфоранцев, поэтому знаю ритуалы и историю моего народа.

Я раб. Мои родители и учителя говорят, что я не должен произносить это слово. Они говорят, что рабы несчастные и с ними плохо обходятся, а мы не несчастные и обходятся с нами хорошо — значит, по-настоящему мы не рабы. А я думаю, что рабство не имеет никакого отношения к счастью или несчастью. Мне кажется, тут дело в том, можешь ты сам решать за себя или нет. Мы не можем. Воины из Девятого легиона благородные, добрые и чистые, служить им — это честь. Но я не понимаю, как они могут быть добрыми, благородными и чисты ми и всё равно держать нас в рабстве. У нас важная работа и мы ей гордимся, но иногда мне кажется, что сервиторы делали бы её почти не хуже. Ещё мне кажется, что мы всё равно делали бы нашу работу, даже если бы нас не заставляли.

Учителя и родители говорят, чтобы я молчал про такое. Говорят, у меня это пройдёт. Ещё они говорят, что Великий Ангел, наш примарх, огорчится, если узнает, что я считаю нас рабами.

Я видел Великого Ангела четыре раза в жизни, один раз он со мной даже разговаривал. Мне тогда было девять стандартных циклов и я заплакал, потому что многие заплакали, когда его увидели. Я спросил отца, почему мы плачем, и он сказал — потому, что Великий Ангел совершенен и смотреть на него всё равно что смотреть на солнце. Я не знаю, как это, потому что никогда не был на поверхности планеты и не смотрел на солнце. Мы видим солнца сквозь затемнённые окна «Красной слезы», но они не такие яркие.

В тот раз, когда наш примарх со мной разговаривал, мы были в оружейной Высокого Воинства. Великий Ангел искал нашего господина Зефона, но его там не оказалось. В оружейной было полным-полно трэллов, которые чинили оружие и доспехи, а мать и отец учили меня ухаживать за экипировкой господина. Я ещё никогда не видел Великого Ангела так близко. Он поблагодарил моих родителей и сказал, что они хорошо управляются со снаряжением нашего господина, и, наверно, они были рады, но я на них не смотрел.

Великий Ангел повернулся ко мне, потому что я потрогал его крыло. Родители расстроились и немного испугались, но Великий Ангел улыбнулся, наклонился ко мне и заглянул мне в глаза. Когда смотришь ему в глаза, то чувствуешь себя так, как будто с тобой ничего плохого не может случиться и как будто ты вообще не раб. Он вытер мне слёзы своими белыми пальцами и тихонько сказал: «Привет, малыш».

Он спросил, как меня зовут, и я попробовал ответить, но слова застряли в горле. Мои родители хотели ответить за меня, но Великий Ангел остановил их и сказал: «Если твои родители Эристес и Шафия из рода Исмаранта, то ты, должно быть, Шенкай».

Я подумал, откуда он это узнал, но он улыбнулся, как будто прочитал мои мысли, и сказал: «Я знаю всех на этом корабле и каждого в нашем легионе». Он сказал, что, когда я доучусь, легион будет мной гордиться. Ещё он сказал, что приятно было со мной познакомиться.

Потом он сказал одну вещь, про которую я всё время думаю. Я признался, что хочу стать Ангелом, когда вырасту, и он перестал улыбаться и сказал: «Нет, не хочешь».

Я спросил, почему у него такой грустный голос, а он сказал, что нипочему, он не грустный, всё в порядке.

Он поднялся на ноги, но не просто взял и ушёл, а сначала поклонился моим родителям, как будто это они примархи, а он — трэлл, и некоторые трэллы ахнули, а другие опять заплакали. Все так сильно его любили, я прямо чувствовал, что комната полна этой любви. Потом он ушёл, а мы смотрели ему вслед.

В прошлом месяце моя учёба закончилась. Меня, как обученного трэлла, по традиции представили нашему господину, но всё пошло не так.

Господина зовут Зефон. Он экзарх Высокого Воинства. Его зовут Несущим Печаль потому, что он очень беспощадный, и потому, что он один из Священнейших, разрушителей, один из тех, кто владеет оружием, запретным для остальных. Для нашей семьи честь служить ему.

Я много раз смотрел записи с камер на шлеме господина, мы вместе с отцом их смотрим, когда он проверяет данные. Я тогда стою рядом с креслом отца, а он и много других трэллов просматривают архивные данные на консолях корабельного атенея. На многих кораблях стали появляться летописцы, но их сюда не пускают, потому что эти данные священны для легиона. Я слышал, как некоторые летописцы жаловались, но так им и надо. Нечего сюда нос совать.

В общем, я много раз видел, как господин сражается, иногда его собственными глазами, а иногда глазами других воинов из Высокого Воинства. Он красивый, как все Ангелы, но не по-человечески. Он больше похож на картины или статуи, которые спрятаны на нижних палубах флагмана.

Лучше всего я помню запись со шлема воина по имени Ториан. Перед тем как на этой записи появляется мой господин, видно только чёрный туман, который поглощает землю. Это ядовитый дым от их алхимического оружия. Высокое Воинство сверху накрыло землю радиоактивным туманом, а теперь собирается спуститься в него и убить всех, кто выжил. Пока Ториан падает, его зрение застилает дым. Потом он приземляется на ноги, а вокруг ничего не видно, только помехи.

Потом включается тепловизор. В ядовитом тумане появляются тени, размытые фигуры вооружённых мужчин и женщин — это те, кто против Согласия. Некоторые умирают, но не все. Те из них, кто вовремя загерметизировал свой костюм, ещё сражаются. Высокое Воинство рубит их на куски. Тепловые пятна мечутся, падают, и всего через несколько минут после начала съёмки они уже холодные и тёмные.

Торианова камера выходит из тумана. С краёв дымка становится жиже. Ну то есть рассеивается. Ториан из неё выходит. И разворачивается.

То, что происходит потом, занимает меньше трёх секунд. Я это точно знаю, потому что в углу экрана есть рунические указатели времени. Я много раз пересматривал этот момент.

Из смертельного тумана выбегают двое врагов в необычных латах, не пропускающих радиоактивный дым. Один из них только успевает показаться, как его сразу же затягивает обратно. Его криков не слышно, и до конца записи мы больше его не видим. Я узнал, что с ним случилось, только когда посмотрел запись с глазных линз господина: Зефон схватил его за трубки, которые торчали из брони на спине, и затащил обратно. Потом разбил ему шлем, и туда попал яд. И он умер.

Вторая фигура успевает отойти на пару шагов от стены тумана и вдруг останавливается. Она выгибается. Визор её шлема изнутри заливает кровь, лица больше не видно. То ли враг её выкашлял, то ли выблевал. Трудно разглядеть меч, который пробил его тело насквозь и вышел из груди, потому что сталь почернела от токсичного дыма. С оружием Высокого Воинства всегда так бывает, и нам приходится надевать специальные перчатки и защитные костюмы, чтобы почистить оружие и доспехи, если они применяли в бою свои разрушительные боеприпасы.

Вот и оружие господина почти не видно, потому что он выключил силовое поле, а астартес это делают только по одной причине: потому что не хотят, чтобы враг умер сразу, а хотят, чтобы он умирал медленно.

Женщина падает, и господин выходит из ядовитого облака. Красные доспехи почернели от жаркого огня разрушителей. Женщина умирает у его ног, а он в это время отдаёт Ториану новые распоряжения. Вокс трещит, передавая поздравления от других капитанов. Потом господин поворачивается и запускает турбины. Он прыгает, вспыхивают огни реактивного ранца, и он снова исчезает.

Вот он какой, Зефон. Ну то есть раньше был. Он уже много месяцев не такой.

На той неделе, перед тем как идти в апотекарион, мы с отцом пошли на нижние палубы. Отец говорит, что там, в глубинах боевых кораблей Кровавых Ангелов, скрыты самые прекрасные произведения искусства во всём Империуме. Когда я его спрашиваю, почему легион никому не показывает свои сокровища, он говорит, потому, что Ангелам наплевать на славу. Они творят искусство для себя, а не для других.

Мы шли мимо картин, на которых были чужие пейзажи и города. Ещё там были статуи, вырезанные из камня с многих разных планет, некоторые изображали животных, другие — чудовищ или Императора, а некоторые были вообще ни на что не похожи. Они называются абстрактными. Я это знаю, я не тупой, хоть и не понимаю, что означают статуи.

Я видел скульптуры дев, и варваров, и ксеносов. Некоторые ксеносы стояли в благородных позах, они были совсем не похожи на побеждённых. Странно, зачем так изображать врагов, будто ими восхищаешься?

Я видел пейзажи Баалфоры, и отец сказал, что они завораживают, но и тревожат, потому что это Баал из отдалённых воспоминаний воинов, некоторые из них — аж столетней давности, и сейчас на выжженной земле всё по-другому. Я на Баалфоре не был, поэтому не скажу, правда это или нет.

Но там ещё много чего вызывало такие чувства: статуи, которые словно мучились, картины, на которых погибали миры. Я сказал отцу, и он ответил: «Ты прав», как будто это что-то объясняло.

Я видел на стене скульптурные лица, такие спокойные на вид, хотя на глазах у них были повязки из колючей проволоки. Их сделал апотекарий Амастис, и отец сказал, что это в память о его погибших братьях.

Я видел три сферы, изукрашенные глубокими ранами, они покачивались в невидимом антиграв-поле. Их сделал воин Нассир Амит. Отец сказал, что они изображают восход трёх лун над миром под названием Уриссия. Наверно, для капитана Амита это было важно.

Я видел много картин с самими Ангелами, потому что воины часто рисуют своих братьев. Многие из них изображены в мирные времена, они одеты в тоги или робы. Я видел картину, на которой нарисован Дарамир из Слёз Ангела — он стоит в своих одеяниях с поднятой рукой и произносит речь на легионном симпосии. Это картина воина Геката, который рисует только своих братьев, и всегда в спокойных и мягких позах. Я спросил отца почему, и он ответил, что Гекат хочет показать внутреннюю сущность других воинов.

Там было много гололитических записей музыкальных выступлений: Ангелы играли на всех инструментах, которые только можно представить, о некоторых я даже не слышал. Иногда это была не запись, а просто в тёмной комнате играла музыка.

Мой господин не художник, не скульптор и не поэт. Его музыка играет в пустом вестибюле. Вы заходите туда и слышите тихую мелодию, которую кто-то играет на пианино. В эту комнату отец меня и привёл, и закрыл глаза, как будто слышал что-то в этой музыке, чего я не слышал.

Мне не понравилась музыка господина. Она почему-то была очень грустная, и пока я её слушал, в голову приходили мысли про то, как я ошибался в учёбе, и про ссоры с другими учениками. Иногда он брал несколько нот подряд, и звуки словно рассыпались в воздухе, а иногда позволял самым длинным нотам звучать долго-предолго.

Я сказал отцу, что музыка мне не нравится и от неё у меня грустные мысли, и он ответил, что поэтому и привёл меня сюда перед тем, как представить господину.

— Чтобы мне стало грустно? — спросил я, потому что это была какая-то чепуха.

— Чтобы показать тебе его утрату.

Я тогда всё равно ничего не понял. Понял только потом, когда встретился с Зефоном.

Это было вроде как моё официальное представление, но он и внимания на меня не обратил. Едва взглянул. Глупо представляться господину в апотекарионе, но дело в том, что он оттуда почти не выходил с тех пор, как был ранен, и ещё после всех этих операций, которые пошли насмарку.

Так что представление не состоялось, зато мы увидели последнее, что господин сделал как экзарх Высокого Воинства. Он отдал команду прямо из койки в апотекарионе «Красной слезы» — велел повысить заместителя Анзараила. Ему сделали ещё одну операцию, но бионика опять отказала. Никак она не хотела соединяться с его нервной системой. Он хромал, руки у него тряслись и пальцы не слушались.

Анзараил принял командование, но отказался от меча Зефона.

Моя мать — оруженосица Зефона, и это ей господин приказал принести меч к его постели, но Анзараил отказался от чести принять его.

— Вряд ли он мне понадобится на Терре, — сказал господин. — Всё равно я не смогу им воспользоваться, даже при всём желании.

Анзараил как будто удивился, и родители мне потом сказали, что господин никогда не разговаривал со своими воинами таким тоном. В легионе считается очень важным контролировать свой гнев. Если присмотреться, он всегда сквозит в их взглядах, но они считают, что нужно не поддаваться ему, а преодолевать.

Господин хотел всё равно отдать меч, но бросил его сильнее, чем собирался, потому что бионика подвела. Анзараил поймал оружие и несколько секунд смотрел на богато украшенную рукоять и ножны. Наверно, мы должны были расчувствоваться, но когда он пробормотал слова благодарности, нам всем стало ужасно неловко.

Я думал, всё закончилось — ох, как мне этого хотелось, — но Анзараил сказал:

— Сэр, я хотел бы кое-что передать вам от имени Высокого Воинства.

Господин сжал зубы. Не знаю, от раздражения или потому что мышцы были повреждены и ещё не исцелились.

— Что?

— Сэр…

— Хватит обращаться ко мне «сэр». Ты старше меня по званию. Ты теперь экзарх Высокого Воинства, а я — обрубок на больничной койке.

— Зефон, — сказал Анзараил; странно, но имя господина тогда показалось мне нелепым и каким-то стыдным. — Высокое Воинство велело мне передать их пожелание. Всё подразделение умоляет вас принять одну из предложенных вам позиций…

Он не закончил, потому что Зефон перебил его.

— Убирайся.

Господин попытался махнуть рукой, чтобы прогнать Анзараила, но не смог разжать кулак. На секунду я подумал, что Анзараил останется и возразит ему, но что тогда? Господин начнёт кричать на своего заместителя прямо с больничной койки, где он лежит совсем беспомощный?

Но Анзараил не возразил. Он отдал честь и вышел, и забрал подаренный меч с собой. Наступила тишина, и я подумал, что теперь господин признает меня, как требовала традиция, но он вместо этого посмотрел на моих родителей и велел им убираться.

Они убрались, и я, конечно, тоже.

Вот так мы здесь и оказались.

Зефона назначили в Воинство Крестоносцев. Мы сейчас на борту транспортного корабля, летящего на Терру.

Воинство Крестоносцев — почётная гвардия воинов Легионес Астартес в Тронном мире. Предполагается, что это вроде как дипломатическая должность, а крестоносцы — послы своих легионов. Мой господин никакого почёта в этом назначении не видит. Он считает своё новое Воинство сборищем изгнанников и неудачников.

В экспедиционном флоте ему предлагали разные занятия. Быть инструктором. Военным советником. Консультантом. Другие должности, которые я знаю только по названиям. Ему предлагали командовать военным кораблём легиона — крейсером «Неслышная песнь». Мать и отец думали, что он согласится, потому что это был шанс остаться с легионом и сражаться вместе с ним. Мать сказала: «Он мог бы остаться тем, кем он был, при том, кем он стал».

Но он отказался. Вместо этого он принял пост в Воинстве Крестоносцев. Я спросил зачем, и отец ответил: чтобы не видеть своё отражение в глазах братьев.

Господин не стал передавать свой отказ Великому Ангелу лично. Он отправил сообщение по корабельной системе связи. Просто сухой текст на экране. Ответным со общением Великий Ангел потребовал, чтобы господин явился к нему перед отбытием, но господин не выполнил желание Великого Ангела.

Мы ждали господина у челнока во вспомогательном ангаре по левому борту «Красной слезы». Он шёл к нам, прихрамывая, и, хотя изо всех сил старался смотреть холодно и сердито, по глазам было видно, что он расстроен.

— Хорошо, что никто не стал разводить прощальных церемоний, — сказал он отцу. Мы думали, что, может, Высокое Воинство придёт проводить его, пожелать счастливого пути. Но оказалось, что мы там одни, если не считать палубной команды, грузчиков-сервиторов и обычной суматохи на взлётно-посадочной палубе.

— Идите в челнок, — сказал он. И мы пошли. Мы несли наши пожитки, а сервиторы тащили ящики со снаряжением господина.

И всё-таки они попрощались. Мы обнаружили это уже в полёте. Я его нашёл. Он был в ящике в грузовом отсеке — закрытый металлический футляр. На нём был сигил легиона и ещё знак Высокого Воинства: погребальная маска с распростёртыми чёрными крыльями. Я сразу понял, что там внутри, как только его увидел.

— Что ты делаешь, мальчик?

Я подпрыгнул, услышав голос господина, но не стал притворяться, будто мне не интересно. Я сказал, что проверяю, а вдруг мы что-то забыли, и что я имею право, потому что я теперь обученный трэлл.

Он увидел закрытый футляр и тоже сразу понял, что в нём. По глазам было видно.

— Мой меч.

— И я так думаю, повелитель.

Это точно был меч. Анзараил вернул его, чтобы он улетел в ссылку вместе с господином.

— Глупцы, — сказал господин про своих воинов. Но он сказал это не зло, а очень грустно. — Без сомнения, они думали, что хорошо поступают.

Он открыл ящик, чтобы убедиться в нашей правоте, но оказалось, что мы оба были неправы.

Это был меч, но другой. Он был завёрнут в красный бархат и показался мне даже красивее, чем тот, что он отдал Анзараилу. Я сразу подумал не о том, каков он в бою, а как здорово будет ухаживать за ним и как это — сделать такой меч. На рукояти, украшенной марсианским золотом, стояло клеймо главы ремесленников Девятого легиона. Я ещё никогда не видел вблизи такого драгоценного меча.

Вдоль лезвия серебристой струйкой лились энохианские руны. Они были вытравлены в металле кислотой, очень чётко и изящно. Там было написано «Спиритум Сангвис» — «дух крови», но это не совсем верный перевод. Это скорее не имя, а молитва или благословение. Меч обещал, что дух легиона не оставит господина.

Я понял, почему Сангвиний хотел побеседовать с ним до отъезда. Великий Ангел хотел передать ему эту чудесную вещь. Скорее всего, это Высокое Воинство попросило сделать меч, а может, и сам примарх приказал его выковать.

— Царский подарок, повелитель. — Я храбрился и старался показать своим видом, что я его не боюсь.

— Мне не нужно милосердие легиона или его жалость. Когда мы доберёмся до Терры, отправь его на хранение.

— Повелитель? — Мне показалось, что я его не расслышал.

— Не заставляй меня повторять дважды, трэлл. — Он немного помедлил, потому что хоть у астартес и идеальная память, но он не знал или не помнил моего имени, потому что ему было всё равно. Господин позволил футляру захлопнуться и оставил меня в грузовом отсеке одного.

Вот я и заканчиваю мою первую запись. Мы прилетим на Терру через месяц. Господин начнёт служить в Воинстве Крестоносцев. Я знаю, что должен любить его, но не люблю. Он как сломанный меч, который ранит тебя, когда ты его чистишь.

Надеюсь, на Терре ему будет лучше, даже без музыки, и без искусства, и без братьев.

Конец записи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Sanguis extremis

В последние годы Великого крестового похода

Каргос

О, как упоительно зашумела толпа, когда он раскроил до кости красивое лицо Нереша. Одобрительные крики и насмешки братьев обдали его осязаемой волной, как свежий ветер среди палящей жары джунглей.

Нереш, к его чести, сделал ещё два неверных шага назад, упрямо не желая осознавать, что с ним покончено. Потом реальность взяла своё. Со всей грацией падающего в огне боевого корабля он повернулся и осел на палубу, словно в нём не осталось костей. Тело рухнуло навзничь, и толпа снова пришла в волнение.

— Уже не такой красавчик, а? — Каргос ухмыльнулся, глядя на бесчувственного воина, на месте глазницы и скулы которого зияла глубокая яма. — Похоже, прошли те времена, когда ты впечатлял летописцев и поэтов, брат.

Нереш ответил не словами, но кровью, хлынувшей из раны на лице и из открытого рта.

— Ну, вот и всё, — весело сказал Каргос. — Лежи, не вставай.

Он поднял руки над головой. Кожа блестела от пота, кулаки — от братской крови. Толпа заревела ещё громче, и в шуме слышались равно и приветствия, и издёвки.

— Чемпион Восьмой штурмовой! — заорал он в такт выкрикам зрителей. — Чемпион Восьмой штурмовой!

Нереш на полу затрясся, изо рта у него пошла пена. При виде предсмертных судорог соперника Каргос театрально отпрянул.

— Медик! — крикнул кто-то в толпе. — Апотекарий!

Каргос удивлённо и радостно рассмеялся, не отводя взгляд от корчащегося на палубе тела. Как-никак он сам апотекарий. Даже без медицинских инструментов поставить диагноз было несложно: он вбил несколько осколков кости в мозг бедного ублюдка. По чистой случайности, сами понимаете.

Он с усмешкой обернулся к остальным легионерам из 11-й бронетанковой роты, которые собрались на краю арены и молча смотрели, как он вышибает дурь из их чемпиона.

— Не нужен ему апотекарий. Ему капеллан нужен.

Феракул, центурион 11-й Бронетанковой, ударил кулаком в латной перчатке по плохо настроенному пустотному щиту, что отделял толпу от противников.

— Помоги ему, ты, подонок!

Каргос облизнул железные зубы.

— Помочь? Но как? Я тебе скажу, в чём проблема твоего героя: он жалкий слабак, как и вы все. В таком тяжёлом случае уже ничем не поможешь.

Офицер злился всё больше, подёргиваясь от жажды крови и давления Гвоздей. Он крикнул, чтобы щит опустили, хотя это противоречило правилам арены. Удерживающее поле должно оставаться на месте в течение девяноста секунд после каждой схватки — как раз достаточно, чтобы сделать круг почёта, хотя правило вводилось не для этого. Щит нужен был, чтобы не дать разъярённым зрителям ворваться на арену и затеять драку, если их не устроит исход поединка.

Каргос обошёл умирающего, отсчитывая секунды. Он изобразил на лице самое что ни на есть сочувственное выражение; всё это время товарищи Нереша не сводили с него глаз.

— Нереш, друг мой! Ты плохо выглядишь. Что же с тобой случилось?

Половина толпы взревела от смеха, вторая половина — от гнева. Но что уж тут поделаешь, на арене всегда так.

Позже оказалось, что Кхарн им сильно недоволен. Капитан лично пришёл за ним в казармы 8-й штурмовой роты, и по выражению его лица Каргос понял, что предстоит нелёгкая беседа. Вокруг них десятки воинов чистили оружие, приводили в порядок доспехи, лежали в беспокойном трансе, в котором не так чувствовалась боль от Гвоздей, не дававшая им нормально спать.

Центурион был в полной броне. Каргос же так и сидел в одних штанах от поддоспешника, в которых обычно дрался в ямах. Его изрезанный шрамами торс напоминал карту местности, куда ни один разумный человек не сунется.

— Пойдём-ка поговорим, — сказал Кхарн.

Каргос почувствовал, что его улыбка несколько увяла.

— Мне не очень нравится, как это звучит, сэр.

Кхарн в упор посмотрел на апотекария, но без вызова во взгляде — казалось, он просто позволил своим усталым глазам наконец отдохнуть.

— Сейчас же, Каргос.

Тот послушно встал. Он чувствовал на себе взгляды остальных, когда Кхарн вёл его к выходу из казарм.

Они немного прошлись по спартанским коридорам «Завоевателя». Флаг-капитан Саррин, которая с недавних пор командовала кораблём, была прямо-таки одержима эффективностью и дисциплиной. Над воинами легиона никакой власти она не имела — даже примарх не смог бы призвать их к порядку (хотя не то чтобы Ангрона беспокоили такие мелочи), — но в том, что касалось корабля, её слово было законом. Никто не мог бы назвать «Завоеватель» красивым, ему далеко было до изысканных интерьеров судов, что носили цвета III и IX легионов. Все излишества здесь урезали до чистой функциональности и военной эффективности. Сменяющие друг друга бригады сервиторов и обслуги и частые проверки поддерживали звездолёт в таком состоянии.

Каргос несколько раз бывал на «Красной слезе», флагмане Сангвиния, по различным поручениям и в составе эскортов. Всё это золото, статуи, резная кость… Каргос не видел в них ни малейшего смысла. Хуже была только «Гордость Императора», которую Фулгрим практически превратил в музей имени себя. Степень претенциозности этого корабля была поистине невыносима. Каждая полированная заклёпка источала пафос.

Кхарн повёл его на одну из укреплённых галерей над многокилометровым хребтом «Завоевателя». Верхняя часть корпуса представляла собой целый город из зубчатых укреплений и оборонительных надстроек. Этот вид Каргос тоже не мог с уверенностью назвать красивым — если честно, он вообще не очень понимал, что означает это слово, — но, по крайней мере, всё здесь имело свою цель.

В своей силовой броне Кхарн был намного выше апотекария. Капитан выглядел устало — впрочем, как всегда. Обязанности советника Ангрона вымотали бы кого угодно. И всё же Каргос испытал сочувствие, увидев, как центурион ухватился обеими руками за поручень и уныло уставился в пространство. Под ними в сонном танце вращалась планета Серрион; в разрывах между облаками виднелись зелёные лоскуты плодородной земли и чистый простор океана. На траверзе «Завоевателя» со стороны борта, обращённого к звёздам, был пришвартован гигантский клинок «Красной слезы». Над верхними надстройками сияла украшенная ненужным золотом эмблема Кровавых Ангелов.

— Ты убил его, — сказал Кхарн, глядя перед собой.

— Я знаю, — ответил Каргос. — Я там был.

Капитан вздохнул.

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать, идиот.

— Нет, правда не понимаю. Объясните, пожалуйста, сэр. Только без длинных слов.

— Это не был смертельный поединок. Не до sanguis extremis.

Каргос всосал воздух между металлическими зубами.

— Это же арена, брат. Мы рискуем жизнью каждый раз, когда входим в круг за щитом. Нереш сражался и умер. Хотел я его убить? Нет. Ты доволен? Это не был смертельный поединок, и я не хотел его убивать. Волнует меня его смерть? Ни черта. Он знал, чем рискует.

Кхарн покачал головой. В его глазах блеснул гнев, и Каргос понял, что капитан 8-й роты сдерживается. Это он умел лучше всех. Центурион редко поддавался Гвоздям — одна из причин, почему он служил таким хорошим советником. О самоконтроле Кхарна среди его братьев ходили легенды. С другой стороны, Каргос иногда задумывался: возможно, весьма средние достижения Кхарна на аренах были другой стороной медали? Не было Пожирателя Миров, рядом с которым он сражался бы с большей охотой — если говорить о настоящей битве. Но в ямах Кхарн никуда не годился. Он не мог сосредоточиться, не мог вызвать у себя нужное настроение. Бился, как на тренировке, и проигрывал по меньшей мере столько же схваток, сколько и выигрывал.

— Вы сердитесь? — поддел его Каргос. — Почему бы это, сэр? У меня, кажется, серьёзные проблемы.

— Ты апотекарий, — проговорил Кхарн сквозь сжатые зубы.

— Когда я в ямах, я гладиатор, как и мы все.

— Брат умирал у твоих ног.

Каргос фыркнул.

— Щиты всё ещё были подняты. Я не мог сбегать за нартециумом и медицинскими инструментами. Что я должен был сделать? Провести жизненно необходимую операцию при помощи собственных ногтей? У него осколки кости в мозгах застряли. Недоумок уже был мёртв, Кхарн. Я ничего не мог сделать.

— Ты смеялся над ним.

— Потому что было смешно! — Каргос изобразил предсмертные судороги Нереша, закатив глаза. Правда, эффект был несколько подпорчен тем, что он не смог сдержать улыбку. — Чего ты ждал — что я спою погребальную песнь?

Губы центуриона дёрнулись. Сервоприводы в перчатках, сжимавших поручень, завыли от напряжения.

Каргос перестал улыбаться.

— Ты правда злишься, да?

— Ты сама проницательность. Да плевать мне, что Нереш мёртв. Меня волнует, что будет дальше. Из-за того, что ты, полоумный идиот, натворил.

Каргос всё равно не понял.

— Ну, вызов, наверное. Возможно, до sanguis extremis. Придётся убить Феракула. Вот и всё.

Кхарн потёр виски.

— Тебе никогда не приходило в голову, что твоя ребяческая злоба может вызвать далеко идущие последствия?

Он вытащил из поясной сумки жетон — диск из красного металла, на котором были грубо выгравированы глифы имён. Диск вызова. Каргос не мог разглядеть символы из-за плотно сжатой ладони Кхарна, но ему и не нужно было их видеть. Он и так знал, какие там имена.

Меньшего апотекарий не ожидал. Жетоны из серого металла предназначались для поединков до первой или третьей крови. Красный означал смертельную схватку. Он почувствовал, как при виде диска по его телу пробегает дрожь возбуждения. Гвозди нежно укусили в ответ, оставив лишь ощущение лёгкого покалывания.

— Думаешь, я не справлюсь с Феракулом? — спросил он Кхарна. — Да он сдохнет вдвое быстрее Нереша. Никто из Одиннадцатой мне не соперник.

Кхарн перебросил ему диск вызова. Каргос поймал штуковину. На обеих сторонах были вытравлены имена. На одной стороне — Феракул Шен и Каргос Маран. На другой — Джегрет Халас и…

— А, — наконец-то осознал апотекарий.

— Ага, — согласился Кхарн. — Точно.

Он указал в пустоту, где на высокой орбите дрейфовал флагман Кровавых Ангелов.

— Я уже заказал челнок. Сам полетишь туда и всё ему расскажешь.

Три часа спустя на борту «Красной слезы» именно этим Каргос и занимался.

— Я, возможно, немного ошибся тактически, — признался он брату по цепи.

Нассир Амит поднял бровь.

— По-моему, я в первый раз от тебя это слышу.

Он говорил таким тоном, словно только и искал возможности заняться чем-нибудь поинтереснее. Каргос нашёл его в оружейной, где Амит в одиночестве вручную счищал грязь с сочленений своего красного доспеха. Согласие на этой планете проходило невыносимо спокойно, и не было никакой надежды, что это изменится. Нассир несколько часов простоял в почётном карауле и был сыт по горло; последовавшая за парадом встреча с летописцами наскучила ему почти до слёз. Всё это время он наполовину спал, отключив целые участки мозга. Функционировало лишь поверхностное восприятие, а более глубокие слои дремали — необычайно полезная способность мозга астартес.

И всё же прошло уже несколько дней помпы, церемоний и нестерпимого позирования для картин. Амиту было скучно. Каргос мог это точно сказать.

Пожиратель Миров пересказал произошедшие во время последней дуэли события, почти ничего не приукрашивая, и Нассир слушал без всяких признаков осуждения. Как ветеран ям «Завоевателя», он знал, чем в них рискуют.

— Не вижу, отчего центурион Кхарн недоволен, — сказал Кровавый Ангел, когда Каргос закончил описывать недостойную смерть Нереша. — Если Феракул хочет драться с тобой до sanguis extremis, так пусть дерётся. Таковы ваши обычаи, если я правильно понимаю.

— Ты всё правильно понимаешь. Но дело в том, что вызов брошен и теперь мы имеем, э-э-э, риск дипломатического инцидента. — Каргос показал ему диск.

Нассир наклонил голову, рассматривая жетон. Его светлые глаза заблестели пониманием и весельем. Рядом с именем Каргоса было нацарапано его собственное имя.

— Он хочет боя в цепях, — сказал Амит.

— В одиночку ему меня не одолеть, — ухмыльнулся Пожиратель Миров. — Но его брат по цепи — Джегрет из Тридцать второй роты, а Джег — опасный ублюдок.

Расчленитель должен был поговорить со своим примархом. Сангвиний никогда не отказывал сыновьям, когда те изъявляли желание сражаться в бойцовых ямах «Завоевателя»; Амит принимал участие в гладиаторских боях уже почти десять лет, и последние три года был связан цепью с Каргосом. Когда бы два флота ни встречались — будь то в военных кампаниях или когда они пополняли запасы и обновляли вооружение, — Амит с Каргосом сковывали запястья освящённым кровью железом и бок о бок выходили на арену.

Девятый примарх просил только об одном (и то скорее выражал надежду, чем приказывал): чтобы Кровавые Ангелы не принимали участия в смертельных поединках. По его мнению, было бы низостью и грубостью порубить на куски брата из другого легиона просто ради развлечения и глупостью — дать брату порубить себя. Дни Неумерших давно прошли. Кровавые Ангелы старались возвысить свой дух, чтобы превозмочь низменные потребности плоти. Их примарх служил в этом живым примером.

Пожирателю Миров и в голову бы не пришло, что Амит может отказаться. Они вместе сражались в трёх кампаниях и сто шесть раз дрались скованными в ямах.

У Каргоса был только один вопрос. Из-за него он здесь и находился.

— Что скажет Ангел?

Нассир немного подумал.

— Это зависит от того, убьют нас или убьём мы.

На «Завоевателе» имелось тридцать бойцовых ям: от Арены 17 — перестроенного склада, где воняло мокрой ржавчиной, — до вершины инженерной мысли, Арены 5, многоуровневой системы люков и платформ, которая раньше служила тренировочным полигоном для боевых стрельб. Каргос знал достоинства и недостатки каждой из площадок как свои пять пальцев. Он сражался на них год за годом, копя воспоминания о победах и случайных поражениях.

Арена 30 была самой новой и, уж конечно, самой большой из всех. Это была идея капитана Саррин вскоре после её назначения на «Завоеватель». Узнав, что Пожиратели Миров собираются ликвидировать ангар истребителей, чтобы устроить на его месте ещё одну бойцовую яму, она предложила альтернативу. Примерно в середине верхней части корпуса корабля между надстройками поднимался укреплённый наблюдательный купол. Первоначально он представлял собой одно из немногих мест на кораблях типа «Глориана», предназначенных исключительно для комфорта. На флагмане Несущих Слово «Фиделитас Лекс» такой купол служил личной обсерваторией примарха Лоргара, где он, по слухам, проводил дни и недели варп-переходов в медитациях и наблюдениях за течениями эмпирей.

На «Завоевателе» в нём жили официальные лица с политическим весом, которые пользовались военными кораблями для своих поездок, случайные дипломаты с приведённых к Согласию миров, а в последние годы Великого крестового похода — чиновники, посланные Террой следить за тем, как идут дела легиона. Лотара приказала снести жилые помещения, а оставшихся чиновников переселить в более скромные покои. Когда это было сделано, она отдала огромное помещение под гладиаторские игры.

Это решило сразу две проблемы. Все были довольны.

То есть все, чьё мнение имело значение.

Каргос с Кхарном и Скане как раз находились на капитанском мостике, когда выдворенные терранские дипломаты обратились к Лотаре Саррин с официальным протестом. Развалившись на своём командном троне, женщина выслушала их, а потом тоном весёлого удивления — трудно было поверить, что они решились сунуться к ней с этим вопросом, — посоветовала их лидеру запихнуть петицию себе в задницу и сплясать джигу. Капитан Саррин поклялась жизнью, что, если он это сделает, она изменит своё решение.

Чиновник не принял её предложение. Неловкий отказ немало разочаровал Каргоса и его товарищей из 8-й роты, ведь они бы с удовольствием посмотрели представление. Некоторое время спустя адепты с Терры и остальные канцелярские крысы решили переселиться на другие звездолёты флотилии.

Каргос надеялся заполучить Арену 5, недавно оборудованную новыми шипастыми ловушками, с которыми поединки становились намного интереснее, но сразиться с размахом на Арене 30 тоже было заманчиво.

В полутёмном восточном аванзале, где он готовился к битве, слышался оживлённый рокот толпы. О, он любил этот звук, даже такой, как сейчас, — приглушённый, резонирующий с железными костями корабля.

Нассир пришёл, как и обещал. Неяркий свет отражался от лезвия его потрошильного меча. Оба выше пояса были обнажены, но Амит хладнокровно и сосредоточенно разглядывал металлические засовы перед собой, тогда как Каргос вздрагивал от желания убивать. Гвозди пели ту же песню, что и толпа; в самой сердцевине его разума они издавали тот же белый шум нетерпения.

— Кровь для Императора, — пробормотал апотекарий. — Черепа для Трона Терры.

Амит облизнул клыки, глядя на запертые двери.

— Должен признаться, когда мы с тобой встретились на Уриссии, такого я не ожидал.

Каргос глянул на брата по цепи и на саму цепь, что сковывала их запястья. Длина цепи, если растянуть её, составляла три метра. Его левая рука была прикована к правой руке Амита; не то чтобы это имело значение — большинство астартес были амбидекстрами. Свободная рука каждого сжимала рукоять зазубренного гладия.

— Я рад, что ты здесь, — сказал Каргос. Он говорил тихим низким голосом, но не от смущения или неловкости. Если уж не можешь быть откровенным с братом по цепи, то ни с кем не можешь. Нет, ему трудно было выговаривать слова. Гвозди начали кусаться. Из носа потекла кровь; он ощутил тонкую тёплую струйку, стекавшую к верхней губе.

Амит в ответ обнажил клыки в холодной улыбке, разрезавшей ангельскую маску его лица.

Они выслушали правила боя, прозвучавшие из вокс-передатчиков на арене. Вместо того чтобы заставить толпу притихнуть, объявление возымело противоположный эффект: ожидавшие схватки Пожиратели Миров завопили и завыли с утроенной силой.

— …Претенденты, требующие sanguis extremis… — объявил комментатор, но Каргос уже терял связность мыслей. Он метался, как зверь в клетке. Он слышал слова, но до него доходили только обрывки смысла. Он слышал, как назвали гладиаторские прозвища Феракула и Джегрета, слышал, как зачитали их претензии к нему, и знал, что в западном аванзале, за такими же запертыми на засов дверьми, они дрожат от такой же жажды крови и так же чувствуют укусы Гвоздей.

Он впечатался лбом в дверь и с наслаждением ощутил жгучий поцелуй холодного металла; боль на мгновение уняла Гвозди.

На краю восприятия что-то противно-металлически ныло. Это раздражало. Будто звон в ушах.

— Ты скрипишь зубами, — заметил Амит.

Каргос с усилием заставил челюсти разжаться. Металлический звук прекратился.

— …Плюющийся Кровью, — объявил комментатор, — и Расчленитель!

Ещё больше криков. Ещё один укол Гвоздей. Снова заскрипел металл. Каргос вздрогнул, когда рука Амита опустилась на его обнажённое плечо. Они слишком много сражались рядом, чтобы Кровавый Ангел стал произносить речи о самообладании, и всё же его светлые глаза поймали бегающий взгляд товарища:

— Готов?

— М-м-м.

Дверь с грохотом поползла вверх, и они сдвинули вместе скованные запястья. Волна звука ворвалась в комнату и вынесла их с собой. Два воина шагнули на арену одновременно.

На всю оставшуюся жизнь Амит запомнил каждый взмах клинка, каждое столкновение костяшек с плотью, каждый вдох и каждое проклятье четырёх бойцов. Для Каргоса, как с ним часто случалось, подробности той ночи превратились в рваную последовательность мгновений, замаранных кровью и не связанных с другими, каждое — отдельная вспышка ощущений. Некоторые, он знал, были воспоминаниями. Другие, скорее всего, представляли собой просто набор впечатлений, которые он принимал за воспоминания. Впрочем, он не был уверен, сильно ли отличаются между собой эти состояния ума и имеет ли это какое-то значение.

Там присутствовали их примархи. Этого он не смог бы забыть при всём желании. Когда они с Нассиром вышли на гладиаторскую арену, он едва не зарычал при виде Ангрона и Сангвиния, стоявших рядом на зрительских трибунах. Двое возвышались над своими воинами, глядя вниз, на арену.

Ангрон, как обычно, не выказывал ничего, кроме раздражительного безразличия; его внимание привлекли не имена бойцов, а кровь, запах которой скоро должен был примешаться к воздуху. Он приходил посмотреть на поединок только для того, чтобы вынести суждение о боевом духе своих людей, и никогда — чтобы поддержать одного из соперников. Его грудь в доспехе поднималась и опускалась в такт медленному дыханию. Примарх слегка кивнул Каргосу в знак одобрения, когда тот в своей обычной манере принялся подзадоривать толпу.

Ангел же, ослепительный в своём золотом убранстве, был непостижим. Его лицо хранило намеренно отсутствующее выражение, и контраст между идеальными чертами и полным отсутствием живых эмоций ужасал.

Капитан Саррин также присутствовала в зале. Как капитан флагмана, она имела право стоять рядом с примархами. Повернувшись к Ангрону, женщина сказала что-то через плечо. Примарх скривил щель своего изуродованного шрамами рта в быстрой неприятной улыбке.

Кроме примарха, никто из легиона Амита не пришёл посмотреть на поединок. Трибуны заполняли Пожиратели Миров и люди из экипажа «Завоевателя», которые аплодировали, кричали, распевали каждый на свой лад. Каргосу было не по себе из-за странной неподвижности Сангвиния, и всё же он ликовал, ощущая, как стена звука давит на барабанные перепонки.

Над ними раскинулись звёзды — вид, который заставлял мужчин и женщин замирать от благоговения и на который Каргос не обратил ни малейшего внимания.

Они вышли в центр металлической палубы, где их ждали Феракул и Джегрет. Нассир поприветствовал оппонентов, приложив кулак к сердцу. Каргос отсалютовал толпе поднятым клинком, потом повернулся к своим обнажённым до пояса соперникам и коротко кивнул.

Традиция требовала, чтобы они отсалютовали друг другу. Феракул с Джегретом так и сделали. Каргос подбросил гладий, и тот описал в воздухе дугу, крутясь и отбрасывая блики от резкого освещения арены, прежде чем ловко поймать меч другой рукой. В толпе захохотали и заулюлюкали — не всем нравились ужимки Каргоса.

Потом, всё ещё улыбаясь, он отсалютовал. Он был доволен. Разгорячённый, подёргивающийся от жажды крови, всё же он был доволен — и готов закончить дело.

Четвёрка воинов повернулась к примархам и подняла оружие в салюте. Четыре голоса одновременно выкрикнули:

— Идущие на смерть приветствуют тебя!

Ангрон в ответ ударил кулаком по грудной пластине своего доспеха. Сангвиний, бесстрастный, безмолвный, сделал то же, но медленнее и тише. Толпа заревела, Саррин подняла руку, и колокол ударил в первый раз.

Четверо бойцов встретились лицом к лицу. Феракулу, казалось, не давала покоя боль, причиняемая Гвоздями; он был бледен, из носа текла кровь. Джегрет, выше и массивнее, лучше владел собой. Он дышал так же тяжело, как и Каргос, но его взгляд оставался ясным.

С мрачным, нетерпеливым выдохом апотекарий двинулся было вперёд. Амит удержал его, в последний момент предотвратив нарушение правил.

— Второй колокол, — проговорил он. — Ждём.

Каргос согласно хмыкнул и сделал шаг назад.

Джегрет усмехнулся, заметив промах Плюющегося Кровью.

— Жаль, что тебе сегодня придётся умереть, Нассир.

— Сегодня, Джег, — встрял Каргос, — твоё безголовое тело будет лежать в апотекарионе, а я в своей каюте буду обдирать кожу с твоего черепа и полировать его до блеска. Не как трофей, понимаешь? Я, брат, собираюсь подарить его капитану Саррин, чтобы она использовала его в качестве ночного горшка.

Слабо улыбаясь, Джегрет покачал головой.

— Вспороть тебе горло, Каргос, будет истинным удовольствием.

Из всех четверых у Амита был самый низкий и мягкий голос.

— Меньше слов, больше дела.

Колокол ударил во второй раз, и память Каргоса накрыло алой волной.

Вот что он запомнил.

Ощущение, с каким зазубренный меч скрежещет о кость. Этот звук, приглушённый мясом, в плоти человеческого тела.

Лязг цепей. Отрывистый, похожий на удар хлыста звук, с которым свободная цепь туго затягивается вокруг скользкой от пота глотки. Восхитительный тихий скрип сдавленных позвонков. Пока только скрип. Потом натужный щелчок. Потом — хруст, как от сухой ветки, когда межпозвоночные диски начинают поддаваться. Ещё немного, ещё. Близость паралича — худшего, что можно сделать с сопротивляющимся врагом. Хруст превращается в треск. Позвоночник начинает ломаться.

Музыка. Это музыка.

Резкая боль, когда череп сталкивается с другим черепом, карающая близость удара головой. Лобная кость с глухим стуком врезается в более мягкую решётчатую кость синусов и в свою главную цель — носовую полость, крушит хрящи, раздирает сосуды, нарушая кровоснабжение лица. И зрение, и обоняние резко ухудшаются из-за некстати заработавшего слёзного протока и крови из разорванных черепно-мозговых сосудов.

Это отвлекает. Раздражает. На это вполне можно не обращать внимания.

— Меч, — кричит его брат. — Меч!

Он бросает свой клинок Нассиру и остаётся безоружным. Кровавый Ангел, прекрасный, насколько может быть прекрасным создание, покрытое шрамами и следами хирургических операций, разворачивается и разит обоими мечами. Амит сражается, будто танцует. Оба клинка вонзаются в плоть, порождая рёв, который переходит в крик, который переходит в хрип. Рассекают мышцы. Течёт кровь.

Жар. Вонь чужого дыхания. Смрад последней трапезы врага, приправленный его страхом и желудочной кислотой. Зубы погружаются в мясо, зубы давят всё сильнее. Поток жизненной влаги, красный, густой и отвратительно медный. Глотаешь чужую кровь, пьёшь жизнь врага, терпишь мерзкий вкус только ради того, чтобы увидеть ужас в его глазах. Он знает, что это его кровь, его плоть, его тело между твоими зубами. Его жрут заживо.

Локоть врезается в лицо, хрустит кость. Великолепный удар проламывает скулу и глазницу. Из пустой глазницы свисает раздавленный бесполезный глаз. Фоновым шумом звучит смех — смех и аплодисменты. В шуме толпы не различить отдельных голосов: она превращается в гештальт, в единого бога, который питается кровью, потом и впустую растраченными жизнями. Ему нет дела до того, откуда льётся кровь, лишь бы она лилась в изобилии.

И она льётся, она течёт, она бьёт струёй. Не фонтаном, как в гиперболе из плохих стихов, которые распирает от символизма, а намного более обыденной струёй крови из разорванных артерий. Нет спасения от её запаха, он повсюду. Её поцелуй обжигает лицо; кровь быстро остывает, но в первую секунду горяча, как кипяток.

Тьма и свет, снова и снова сменяющие друг друга. Грохот, с которым череп ударяется о металлическую палубу; и без того переломанные кости крошатся ещё сильнее. Крик — о братской помощи, не о милосердии, потому что, пока его череп вдавливается в металл, клинок судорожно рубит и режет спину. Ирреальное ощущение скрюченных от ненависти пальцев, впивающихся в его тело, когтящих позвоночник. Чувство раздирания.

Жар бешенства, из-за которого все слова теряются где-то на полпути между мозгом и языком. Брань превращается в рёв, в звериный хрип, с каждым выдохом изо рта вылетают нити слюны. Ненависть столь отчаянная, что лишает членораздельной речи.

Давишь языком на нёбо, чтобы заработали слюнные железы, чтобы рот наполнился ядом. Плюёшь и промахиваешься, слышишь, как плевок шипит на палубе. Ещё раз, ближе, уже не плюёшь, а просто открываешь рот как можно шире, чтобы слюна стекала через зубы… Заливаешь кислотой его бегающие безумные глаза. Лижешь глазные яблоки, чтобы уж наверняка, чтобы он больше ничего не видел, втираешь едкий яд в зеркала его души.

Снова рядом с братом. Набрасываешь вашу общую цепь на чью-то глотку и душишь, душишь. Бессильные руки наносят слабые удары и судорожно хватаются за потные окровавленные тела. Рот раскрывается всё шире, превращается в пасть, но не может ни укусить, ни вдохнуть. Теперь кости не скрипят, не трещат и не хрустят. Теперь они выдерживают. Теперь он умрёт, умрёт бескровной смертью, как преступник, будет казнён через удушение.

Глухой удар, с которым труп валится на арену.

Звериный рёв бога-толпы.

Взгляды повелителей двух легионов: один смотрит с отстранённым одобрением, другой — с горестным смирением. Один видит победу. Другой — поражение.

Дрожащей рукой поднимаешь с палубы меч.

Пилишь затупившимся лезвием уступчивую плоть.

Поднимаешь в воздух отделённую от тела голову, на пол шлёпаются сгустки крови и костного мозга. Такой знакомый, но неизменно отвратительный запах.

Гордость оттого, что сражался рядом с воином, которому доверяешь превыше всего. Благодарность и братская любовь в налитых кровью утомлённых глазах — вместе вы выдержали испытание, через которое прошли немногие.

Два кулака, его и брата, поднятые вверх, и запястья, всё ещё скованные кровавой цепью.

Потом трэллы их вымыли. Апотекарии позаботились об их ранах. Каргоса ещё мучила боль от Гвоздей, он дрожал и потел. Нассир, спокойный, почти безмятежный, задумчиво облизывал клыки. После боя всегда особенно заметно было их несходство: ярость Кровавого Ангела быстро угасала, но бешеный гнев Пожирателя Миров нелегко было унять.

Они сидели лицом к лицу в медицинском отделении, где после поединков оказывались и раненые, и мёртвые: первым зашивали раны, у вторых извлекали геносемя. Амит был неподвижен, как статуя, пока трэллы промывали и обеззараживали небольшие повреждения. Он едва вздрагивал, когда мокрые от крови инструменты апотекариев зондировали глубокие раны.

У Каргоса не было ни грамма его спокойствия. Губы, изуродованные шрамами, то и дело кривились в явно самодовольной ухмылке — отчасти из-за Гвоздей, приводящих в действие мышечную память, отчасти из-за трупов Джегрета и Феракула, что лежали тут же на секционных столах. Изрубленные, изрезанные — нетрудно будет расширить их раны, чтобы извлечь геносемя, это уж точно.

Кашель и бурчание вокруг них затихли, пилы для костей прекратили визжать. Все взгляды обратились к двум входящим из главного зала фигурам, к двум величественным божествам, каждое в окружении своих сынов. Все, кроме взгляда Каргоса. Он смотрел на Амита.

Он знал Амита ещё в дни легиона Неумерших. Не так хорошо, как знал своего брата по цепи сейчас, но Неумершие и Псы Войны сражались вместе в нескольких кампаниях. Из-за пренебрежительного отношения со стороны имперской бюрократии они пришли к определённому взаимопониманию. Каргос видел его с губами, покрасневшими из-за кровавых ритуалов. Он видел Амита, сражавшегося, как сражались тогда Неумершие, — их вела жестокость столь абсолютная, что она не оставляла места для соображений морали. Они побеждали, они поедали плоть мёртвых в своих памятных ритуалах и двигались дальше. Никаких знамён, развевающихся в сиянии славы. Никаких триумфальных торжеств в их честь.

Тогда оба легиона имели репутацию, в лучшем случае запятнанную их поведением во время войны. Оба легиона получали назначения в гущу самых жестоких конфликтов Великого крестового похода, где они делали свою кровавую работу тихо и незаметно.

Но с годами всё больше Легионес Астартес воссоединялись со своими примархами. Вслед за этим каждый легион претерпевал изменения. Псы Войны стали Пожирателями Миров и покорёжили свою центральную нервную систему в подражание изувеченному повелителю. Они вбили в черепа Гвозди Мясника и искалечили свой разум. Они не стыдились больше своего кровавого прошлого, но кичились им, они утратили способность испытывать удовольствие от чего угодно, кроме битвы. Пожиратели Миров оказались лучшим оружием, чем Псы Войны, если измерять успех количеством трупов на их пути. Они ни перед чем не останавливались, ничто не могло удержать их от резни, их не заботили понятия вины и невиновности, они преследовали только одну цель — полное и абсолютное Согласие.

Вот кем был Каргос теперь, когда сидел лицом к лицу со своим братом по цепи, дёргаясь от электрических сигналов, что змеились по нервам. Машина-паразит, угнездившаяся в черепе, вгрызалась в мозг. Глядя на Амита, он видел, что за ангельским фасадом его товарищ держит в узде ярость.

Легиону Неумерших не выпала судьба подвергнуться варварской хирургии и адреналиновой перестройке. Да, они были стервятниками и пожирателями падали, но обуздали себя ради своего примарха. Сангвиний обещал Неумершим, что, научившись управлять тёмными желаниями, они станут сильнее. Перемены наступили стремительно. Легионы сохранили отголоски прежнего братства, но пошли разными путями. Кровавых Ангелов больше не отправляли в самые враждебные гадюшники на галактической карте. Им давали кампании, в которых они покрывали себя славой. Их удостаивали почестями и похвалами, тогда как на Пожирателей Миров сыпались одни порицания — особенно после того, как их изменили Гвозди Мясника.

Глядя на Амита, он больше не видел того ангелоподобного вурдалака, которого встретил несколько десятилетий назад. Его место заняло умиротворённое создание, в один момент способное на абсолютное насилие, а в следующий — полное небесного покоя.

В такие минуты Каргос его ненавидел. При этой мысли Гвозди злобно укусили, кровь вскипела наркотическим наслаждением. Пальцы скрючились, когда он представил, как мёртвой хваткой сжимает горло Амита.

— Вот и они, — проговорил Нассир, возвращая товарища в реальность.

Пожиратель Миров повернулся к двум примархам, подошедшим ближе. Он поднял глаза: Ангрон подёргивался от боли так же, как он сам, божественный же лик Сангвиния выражал твёрдость и решительность. Братья, созданные по одной генетической матрице, не могли быть более несхожими. То, что у них было общего в костной структуре и чертах лица, меркло перед различиями в осанке, шрамах, мимике и движениях. Они были решительно непохожи во всём, кроме физической основы.

За двумя братьями стояли Кхарн и Ралдорон, первый капитан Кровавых Ангелов. Кхарн смотрел сурово, но когда он выглядел иначе? Благородный Ралдорон не скрывал лёгкого отвращения, и Каргос подумал, что по его лицу можно понять, зачем примархи пришли сюда.

— Ты хорошо справился, — сказал Ангрон, и, как всегда, его голос напоминал нечто среднее между хрипом и рычанием. Ему было больно говорить. Ему было больно думать. Весь легион это знал, потому что они чувствовали в себе далёкое эхо этой боли.

Каргос отсалютовал ему, приложив кулак к сердцу, и невольно заметил нитку серебристой слюны в уголке отцовского рта. Он рефлекторно вытер рукой собственные губы.

Сангвиний не стал хвалить Амита. Казалось, Ангела с плотно сложенными за спиной крыльями больше всего заботит, как бы ненароком не коснуться чего-нибудь или кого-нибудь в отделении. Единственным, к кому он прикоснулся, был его сын; Сангвиний необыкновенно нежно взял его за подбородок пальцами в золотой перчатке. Амит и без того смотрел в глаза своему отцу и примарху. Жест Сангвиния не давал ему возможности отвести взгляд.

— Ты разочаровал меня, Нассир.

Осторожное прикосновение Ангела не помешало Амиту кивнуть. Он не стал извиняться, не стал притворяться, что молит о прощении.

— Я знаю, повелитель.

— Ты умён, — мягко продолжил Сангвиний, — и знаешь, о чём я тебя попрошу. Я не буду заставлять тебя и не буду обещать тебе прощение за участие в этом бессмыслен ном фарсе, если ты меня послушаешься. Но я хочу, чтобы ты запомнил этот момент, Нассир. Я хочу, чтобы ты жил с воспоминаниями об этой ночи, запечатлёнными в тебе. Ты сделаешь это ради меня?

— Да, повелитель.

Ангел отпустил своего окровавленного сына и сказал:

— Благодарю тебя.

Амит посмотрел на Владыку Красных Песков, потом снова перевёл светлые глаза на отца. Судя по безучастному выражению покрытого шрамами лица, Ангрон заранее дал разрешение на то, что должно было произойти.

От разговора Сангвиния и Амита по коже Плюющегося Кровью пошли тревожные мурашки. Если бы воин из его легиона разочаровал Ангрона, то был бы уже мёртв. Ничего общего с этим кротким, хоть и неодобрительным смирением.

Нассир посмотрел на Каргоса и встал. Если этот взгляд что-то и выражал, то недостаточно ясно; Каргос так и не решил, был ли в нём намёк на извинение. Пожиратель Миров смотрел, как его брат по цепи берёт хирургическое лезвие у одного из смертных-медиков.

Когда Амит подошёл к секционному столу, на котором лежал Феракул, от пилы для костей отразился резкий свет медицинских ламп.

В общем-то, ничего особенного не произошло. Никаких песнопений. Никаких молитв. Как и многое в жизни Легионес Астартес, то, что вызвало бы ужас у человека, стало для них будничным и обыденным. Завизжала пила, затрещали кости. Руки небрежно отрезали и положили в рот серое вещество. Неохотно, но стоически жующий рот вымазался в крови и спинномозговой жидкости.

Амит не стал опустошать череп мертвеца. Он ел сдержанно, не забывая о своей цели — впитать память и ощущения, а не насытиться всем существованием Феракула.

Каргос смотрел, как его брат по цепи исполняет старый ритуал Неумерших, и думал, каков на вкус мозг астартес. Он поедал мозги убитых ксеносов и бесчисленных людей, чтобы узнать секреты их культур и армий, но одна мысль о том, чтобы попробовать мозг другого легионера, заставила его передёрнуться. В этом было что-то слегка извращённое. Он не хотел, чтобы воспоминания Феракула блуждали на задворках его сознания. Хватало и боли от Гвоздей.

Хотя…

В том, чтобы испытать последние мгновения жизни мёртвого кретина, было и что-то соблазнительное. После этого он мог бы рассказывать историю с большим мастерством и самоотдачей…

Покрытые рубцами губы Каргоса растянулись в ухмылке.

На плечо легла золотая рука и мягко придержала его. Каргос даже не заметил, что уже сделал шаг вперёд. Он отвёл взгляд от безмолвного каннибала, Амита, и посмотрел в светлые глаза владыки Сангвиния.

— Нет, — сказал Ангел. Неважно, прочитал он мысли Пожирателя Миров или сделал правильные выводы из единственного шага апотекария.

Насколько Плюющийся Кровью помнил, это был первый и единственный раз в его жизни, когда он посмотрел в глаза Ангела.

Когда скромный ритуал закончился, они с Амитом попрощались. Нассир ничего не сказал о том, каково было поглотить память соперника, а Каргос не стал спрашивать. Они пожали друг другу запястья и обнялись. Для того, кто провёл всю жизнь в броне, всегда странно ощущать своим телом обнажённое тело другого существа. Но они были братьями, и объятие вышло крепким и искренним.

— Спасибо тебе, — сказал Каргос. — Спасибо, брат.

Амит нечасто улыбался, но в его глазах было тепло — в его светлых глазах, так похожих на отцовские.

— До следующего раза.

Они отпустили друг друга, и каждый пошёл своей дорогой. На следующий день их легионы разделились.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Я видел его

Последние дни осады Терры

Гладиаторы

Нассир Амит стоял на Дельфийской стене, всматриваясь в скапливавшуюся на горизонте орду. Она была ещё слишком далеко, чтобы разглядеть детали сквозь пелену пыли, но ему это не мешало. Чёрная отметина неисчислимого воинства, собирающегося вместе для последней битвы, пятнала горизонт. Уже скоро.

Приходили и уходили другие офицеры, молча наблюдали за сосредоточением немыслимой силы на севере, востоке и юге. Амит кивал или хмыкал в знак приветствия, но его взгляд был прикован к орде на краю пустоши.

Из всех братьев на стене задержался только Зефон. То ли Несущий Печаль недостаточно хорошо его знал, чтобы понять, что он хочет остаться один, то ли тому было всё равно. Так или иначе, Нассир Амит продолжал наблюдать за ордой. Его глаза изучали местность медленно, но неустанно.

— Что ты там ищешь? — спросил Зефон.

— Ничего. Я просто смотрю.

— Мне так не кажется.

От Кровавого Ангела исходило холодное спокойствие, которого Амит раньше не замечал. До своего ранения много лет назад Зефон был вспыльчивым, а после того, как его покалечило, стал невыносимо жалким. Его теперешнее спокойствие не походило на обычный стоицизм. Преодолев путь из катакомб бастиона Разави на поверхность, он обрёл новую решимость.

— Ты страдаешь, Нассир. Я же вижу.

— Чуть раньше, во время отступления, я встретил Каргоса. — Амит всё так же вглядывался немигающим взглядом в линию горизонта. — Я перерезал ему глотку.

Несущий Печаль положил руку на наплечник брата. Они никогда не были близки, даже до ссылки Зефона на Терру, но среди Кровавых Ангелов ходили легенды о том, как Амит сражался в бойцовых ямах XII легиона. Хоть и сомнительные, но всё же легенды.

— Мне жаль, Нассир. Вряд ли мои слова помогут, но ты сделал то, что должен был сделать.

Амит всё-таки посмотрел на собрата.

— Я в этом не уверен.

— Они — предатели, — мягко сказал Зефон. — Для них нет искупления. Ни для кого из них. После всего, что они сделали.

— Я не об этом, — проговорил Расчленитель, снова переведя взгляд на нечистый горизонт. — Я не уверен, что убил его.

В пяти километрах к востоку воин, швы на шее которого ещё сочились загустевшей кровью, покрепче ухватил спасённый топор Кхарна и прислонился к обшивке искорёженного мутирующего «Лэндрейдера». Он смотрел на далёкие Дельфийские укрепления, излучая ненависть, словно раненое животное.

Воздух входил в его лёгкие с хрипом: физиология ещё приспосабливалась к аугметике, которую ему наскоро вживили вместо голосовых связок. В глазах горела злость, и это нисколько не удивляло находившихся рядом воинов, но были в них и слёзы. Кто-то смотрел на него с презрением. Другие понимали.

К нему подошёл ещё один легионер, облачённый в исписанный рунами доспех священного чёрного цвета. Благодаря ему первый всё ещё был жив.

— Отдохни, — сказал капеллан. — Битва начнётся на заре.

— Нет. — Пожиратель Миров покачал головой. Его голос был узнаваем, но искажён механической вставкой. — Мне и здесь хорошо.

— Что ты там пытаешься разглядеть, мой друг? — поинтересовался Инзар.

Каргос с трудом кашлянул своей новой глоткой. Звук, что вырвался из неё, напоминал скрежет цепной пилы.

— Врага.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. САНКТУМ ИМПЕРИАЛИС

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Последний совет

Лотара

Корабль позвал её, и она проснулась. Конечно, флагман не говорил словами — он звал её скрежетом металла под давлением, будил протестом терзаемой стали. Лотара села в кровати, различив в стоне костей «Завоевателя» своё имя.

— Вокс, — скомандовала она. — Мостик, это Саррин. Доложите обстановку. Вокс, твою мать, установи связь с мостиком. Это капитан. Доложите обстановку.

Корабль снова вздрогнул, но вокс не ожил. Эта дрожь не походила на отдачу от артиллерийских залпов или сотрясение от взрыва. Лотара знала каждую вибрацию своего звездолёта. Это скорее похоже на давление варпа, мнущего корпус, чтобы забраться внутрь.

— Свет, — сказала она в темноту своей каюты. Результат был тот же, что и у её попыток включить вокс. — Свет. Свет! Освещение! Да чтоб тебя…

У Лотары не осталось сил на всё это. Ни на что у неё не осталось сил. От недоедания и обезвоживания она превратилась в скелет, и даже этот жалкий приступ гнева заставил её задохнуться. Она слабо махнула прислуге-сервитору.

— Одень меня, — приказала она. — В мундир.

Сервитор, который до своей прискорбной попытки взбунтоваться в ходе голодных мятежей в прошлом месяце был офицером связи четвёртого ранга Эльзабетой Рэм, куда-то подевался со своего обычного места у иллюминатора. Как оказалось, он валялся у стены, по терминологии Механикум — иммобилизованный, а по терминологии Саррин — охренеть какой дохлый. Лотара присмотрелась к нему в темноте. Лысая голова сервитора наполовину вросла в металлическую стену. Череп существа раздулся и вспух, кровеносные сосуды уходили прямо в тёмный металл. Судя по выражению его лица, оно вопило, пока Лотара спала. Капитан не пожалела его, хотя задумалась, сколько же времени она находилась в отключке и как крепко нужно было спать, чтобы проморгать такое происшествие в собственной каюте.

Противовзрывной щит на иллюминаторе был поднят, снаружи в каюту проникал бесполезный не-свет варпа, он пульсировал, но и ничего не освещал. Он собирался в лужицы и переливался по всем поверхностям.

Лотара опустила щит перед тем, как лечь спать. В этом она была уверена.

— Бортовой хронометр, — сказала она, не ожидая ответа; его и не последовало. Ничего больше не работало. Вот уже несколько месяцев ничего не работало.

«Что ж, оденусь сама». Капитан решила, что сможет облачиться и без чужой помощи. Возможно. Это займёт какое-то время, и вряд ли своими трясущимися пальцами она сможет завязать шнурки, но…

Лотара выбралась из постели и слабо усмехнулась. Ей оказалась вовсе не нужна помощь с одеванием — она опять спала в форме. Мундир у неё был мятый и грязный, но по сравнению с окровавленными лохмотьями, в которых ходили сейчас многие члены экипажа, он годился хоть для парада.

Капитан глянула на тумбочку, где стояла полупустая фляжка и лежали несколько завёрнутых в фольгу рационов, но от одного вида у неё сжалось горло. Несмотря на слабость, она была не голодна. Несмотря на жажду, вряд ли она смогла бы сделать хоть глоток тёплой воды.

Корабль снова задрожал, и в скрежете его костей Лотара разобрала своё имя. «Завоеватель» чего-то хотел от неё. Чего — она понятия не имела. Когда он не пытался сделать ей приятное, вызывая призраки мёртвых членов экипажа, то требовал от неё чего-то, что не мог объяснить.

Лотара поднялась на нетвёрдые ноги и пошла к двери. Снаружи до неё донёсся крик, но коридор за дверью оказался пустым. Ещё недавно по коже прошёл бы холодок страха. Но сейчас она просто потёрла виски и направилась к скоростному лифту.

Кхарн был на мостике. Он стоял у её командного трона, на высоком помосте, под роем уродливых бронзовых горгулий, которых там раньше не было. Лотара пригляделась к отвратительным скульптурам, свисавшим с потолочных балок; те похотливо наблюдали за экипажем. Их полудетские тела сплелись друг с другом в коллективном объятии, из множества разинутых ртов торчали ряды острых зубов. Казалось, они готовы в любой момент схватить кого-то из команды своими жадными маленькими ручонками и утащить к себе в пространство между балками — и, судя по кровавым пятнам на их бронзовых зубах, несколько раз такое уже случалось. Пока Лотара смотрела на них, они не двигались. Возможно, больше и не будут.

Она удержалась от взгляда на Кхарна. Как всегда, тот ничего не скажет, потому что умер и его здесь нет. Вместо этого Саррин взошла на помост и оглядела команду скелетов, всё ещё работавшую на мостике. В лучшие времена Великого крестового похода тут трудилось несколько сотен душ. Потери, война, время и топоры собственного легиона истощили их ряды до нескольких потрёпанных десятков. Трупы валялись на палубе там, где упали; к некоторым отнеслись более уважительно и сложили у стен неровными штабелями. Самые свежие мертвецы гнили всего несколько дней, они только начали менять цвет и раздуваться, привлекая непонятно откуда взявшихся жирных блестящих мух. Другие, на более поздних стадиях разложения, постепенно скукожились и ссохлись, как извлечённые из гробниц мумии.

Лотара чувствовала их вонь — собственно, она чувствовала запах того, во что превратился «Завоеватель». Острый металлический запах крови был ей не в новинку — он почти въелся в кости корабля, — но теперь его перекрывало зловоние гнилого мяса, отвратительная вонь биологического распада. Почти все знали запах разлагающихся туш животных, и нетрудно было найти записи летописцев о смраде войны, но что-то в генах людей упорно восставало против запаха гниющих человеческих тел. Ослабевшие внутренности Лотары свело от насыщенности аромата. Ей даже не нужно было вдыхать, он сам просачивался внутрь. Вонь пропитала корабль насквозь, въелась в её форму, в кожу и волосы, в кровь, что текла по жилам. Где-то внутри шевельнулся страх, что стоит только позволить себе глубоко вдохнуть, и вонь не покинет её до конца жизни.

Открытый окулус смотрел прямо на окутанный смогом шар Терры. На орбите вокруг планеты кипело пирокинетическое безумие. Цвета, которым не было названия, плясали на лицах выживших членов экипажа. Никто из команды не подал вида, что заметил появление капитана. Они, казалось, и друг друга не замечали, сгорбившись над своими приборами, и только иногда рывком поднимали головы в усталой тревоге.

Лотара заняла свой трон. Прошли те славные денёчки, когда она могла развалиться на нём, перекинув ноги через один из подлокотников. Теперь она сидела на громадном троне, сгорбившись, как усохшая старуха.

— Почему окулус открыт? — спросила она.

В ответ один из рядовых членов экипажа выдал на проекторы её трона поток данных. Сообщение, которое обрисовалось в воздухе, пришло от самого магистра войны — вероятно, как подозревала Лотара, от Аргониса, а Хорус, возможно, в глаза не видел этот приказ. В нём не давалось никаких объяснений, почему все звездолёты должны раскрыть глаза навстречу эфиру, кроме нудных увещеваний искать правду в волнах пустоты и других намёков, которые Лотара не хотела понимать. Уж она-то точно не собиралась медитировать, глядя на кипящее снаружи безумие. Все пустотники знали, что тот, кто смотрит в варп, рискует потерять рассудок; а теперь варп был здесь, трепал армаду на орбите, запускал свои щупальца в атмосферу Терры. Изменял всё вокруг. Кто-то сказал бы, что имматериум искажал вещи — так, как способен был искривлять пространство. Наверное, это был самый буквальный и честный способ описать происходящее.

В волнах она видела лица. Не те образы, что обитатели планет могут разглядеть в облаках, а лица, настоящие лица с вырванными глазами, лица мужчин и женщин, которых она знала. Людей из её экипажа, которых больше не было в живых. Легионеров, погибших в Крестовом походе и последовавшем за ним восстании. Она видела в бурлящей пучине Ивара Тобина, своего первого помощника, его безглазый смех, его безъязыкий крик, его перекошенное лицо размером с луну. Потом на смену Тобину — или он просто почудился Лотаре? — пришла волна энергии эмпиреев, хлестнула дугой и расщепилась о несколько кораблей; «Завоеватель» снова содрогнулся. Лотара тоже вздрогнула из сочувствия к кораблю.

— Что слышно с поверхности? — спросила она и добавила почти безнадёжно: — Есть связь с примархом?

Не то чтобы Ангрон ещё был в состоянии говорить. Но всё же остатки надежды заставили её задать нелепый вопрос.

И снова экипаж ответил без слов. Несколько человек ввели команды на своих панелях управления, и над центральным пультом вспыхнула большая голопроекция Санктум Империалис. Рунические обозначения приблизительно указывали расположение сил магистра войны. Орда собиралась под стенами последней крепости.

География последней линии обороны выглядела обманчиво простой. Вот и хорошо, потому что война под ходила к концу, а Лотара вымоталась до полного изнеможения. Ей безумно хотелось приказать уйти с орбиты и направиться в пустоту, подальше от… от всего этого.

Но что ей мешало? Нужно просто открыть рот и сказать…

Из-за помех гололит зашипел и перезагрузился. Она моргнула и снова сконцентрировалась на работе.

На мутной проекции возникли пустоши перед Дельфийской стеной. Сотни рунических знаков указывали на отряды, полки и группировки сил магистра войны, слишком неорганизованные для единого фронта. Они собрались перед громадной куртиной, заключающей в себе Санктум, окружив укрепление и последнюю крепость, которую оно защищало.

Пустотные щиты, закрывавшие Санктум Империалис, находились за пределами человеческого понимания и машинных расчётов (ранее Лотара из чистого любопытства уже произвела несколько небрежных залпов в том направлении), но с запада Санктум был слабее всего. Там-то орда и собралась в наибольшем количестве. Самым укреплённым местом на западе были Дельфийские врата, но они же были и главной уязвимой точкой. Здесь схватка будет самой жаркой; многие и многие ряды защитников преградят единственный проход в последней стене. Здесь желчь их отчаяния будет горчайшей, здесь кровь польётся рекой.

Когда орда переберётся через стену, — скоро, капитану Саррин не нужен был военный советник, чтобы это предсказать, — перед ней откроется Королевский тракт. Проспект длиною в километр, что неторопливо возносит ступени, способные выдержать поступь титанов, по пути…

Она смотрела на мерцающую проекцию. В самом конце Королевского тракта находились врата Вечности — вход в твердыню Императора. Стены Санктума были незыблемы. Но не его врата.

Сейчас они открыты, облегчая солдатам и технике проход к стене. Но когда враг прорвётся через укрепление… тогда они закроются, преграждая путь орде.

Последний предел. Когда они сорвут врата Вечности с петель, всё будет кончено. Эта злополучная война наконец завершится.

Лотара смотрела, как перед ней проходят симуляции, как руны исполняют логистический танец, разыгрывая сцены поражения Императора. Судя по некоторым из них, до неизбежного конца оставалось всего несколько часов; другие занимали от одного до трёх дней, а одна из симуляций — статистическое отклонение — предполагала целых четыре дня. Это не имело значения. Исход никогда не менялся.

«Уже скоро, — подумала Саррин. — Так скоро».

Краем глаза она опять увидела в иллюминаторе Терру. Лотара старалась не смотреть туда; каждый раз при виде колыбели человечества наваливалось осознание того, что планета мертва.

Не умирает — уже мертва. Даже имея доступ к атмосферным преобразователям и терраформирующим городам-машинам времён Тёмной эры — уж насколько Механикум смогли в них разобраться, — Терра была мертва. На её поверхности не осталось нужного количества органического вещества, чтобы начать цепную реакцию терраформирования заново. Огромные территории настолько пропитались радиацией, что пройдут века, пока её уровень снизится до приемлемого. Последний океан, который после ресурсных войн эры Раздора и Императорского Объединения и так скукожился до размеров высыхающего моря, превратился в застывшую гладь сгущённого пылью ила.

Война Хоруса положила конец последним сомнительным претензиям Терры на самообеспечение. Лотара сама, хоть и не без помощи адепта Механикум, просмотрела цифры и обозначения на вспомогательном экране и отметила миллионы подземных грибных ферм и водорослевых плантаций, стёртых из существования бомбардировками или налётами армий и не обеспечивавших больше многочисленное население Терры даже нищенской порцией продовольствия. С самого начала Великого крестового похода Тронный мир паразитировал на недавно присоединённых к Империуму мирах. Он поглощал их ресурсы механическими челюстями военной машины, успокаивая граждан славословиями и одновременно обирая их, чтобы поддерживать свою неустанную экспансию.

Но если Империум всё же переживёт последние дни этой войны, притворству придёт конец. В отчаянной нужде Терра будет открыто грабить другие миры. Она вопьётся в сердце империи, как серая раковая опухоль, вытягивая пищу, воду, металл, веру, надежду… Всё для того, чтобы бесконечно насыщать планету, которая отказывается признать свою смерть.

Мысль не из приятных.

Лотара запустила повтор сообщений с контрольной панели в подлокотнике трона и начала просматривать разведданные, добытые с поверхности в последние несколько часов с помощью вокс-паразитических систем «Завоевателя». Внимание капитана привлекло одно из последних сообщений, помеченное цепочкой хтонийских рун.

Она ввела код доступа. Гололит мигнул. Изображение дёрнулось, сменилось другим и наконец пришло в норму.

Проекция, ещё менее материальная на вид, чем раньше, засветилась анемично-голубым светом; в её неверном тумане появились силуэты и лица. Фигуры стояли широким кругом, будто некий бестелесный совет. Прошло несколько секунд, прежде чем Лотара поняла, что она видит.

Она знала многих из этих воинов, если не лично, то по внешности и репутации. Там находились Фафнир Ранн и Сигизмунд — оба выкроили по несколько драгоценных минут от защиты своих бастионов. Эти двое казались призраками призраков, поскольку присутствовали на собрании в виде голопроекций, а не физически. Остальных было видно лучше: увечный капитан Зефон стоял рядом с капитаном Амитом в неплотном строю командиров Кровавых Ангелов. Рядом, среди пары сотен офицеров Имперской Армии, возвышались несколько легионеров из Имперских Кулаков и Белых Шрамов.

Никто не улыбался. Никто не шутил. Все смотрели молча. В центре круга примарх Сангвиний вглядывался в подвижную, вращавшуюся на глазах карту Внутреннего дворца. В центре гололита зыбко, но стоически светился образ Палатинского района Санктум Империалис.

Лотара тихо выругалась. Они врезались в самое сердце коммуникаций защитников. Сигнал исходил из сторожевой башни на вершине Дельфийской стены — это был чёртов военный совет на последней стене! С помощью систем трона она проверила архивные данные: сообщению не больше получаса.

Лотара заворожённо смотрела, как карту приближают и наводят резкость. Фокус на Палатинское кольцо — неприступные бастионы, окружавшие самое Святилище. Ещё ближе; карта разделяется на множество небольших изображений, где можно различить руины и следы порчи между бастионами. Отдельно от них — укреплённые районы на периферии, где всё ещё сосредоточены значительные имперские силы; на этих картинах ничего нельзя различить, они зашифрованы. Это всего лишь клочки информации, части большой картины. Сколько миллионов ещё сражаются во Внешнем дворце и сколько миллиардов разбросаны по остальной Терре, ведя свои собственные войны?

Такой масштаб был выше её понимания — выше понимания всех, кроме, возможно, феноменальных умов магистра войны или Рогала Дорна, — но Лотара снова и снова задумывалась о тех, кто бился в смертельных схватках вдали от последней крепости. Каждая из этих войн была так же важна, как и сражение при Дельфийской стене, ибо они удерживали воинство Луперкаля от сбора к последней битве.

Таков финальный гамбит Дорна. Дельфийская стена — оборонительная оболочка Санктума; если она падёт, не останется ничего. Путь магистра войны будет свободен, ничто не помешает ему заявить о своих притязаниях и пройти прямо к вратам Вечности.

— Капитан Ранн, — Сангвиний дал ему знак говорить.

Проекция Фафнира Ранна обратилась к совету. Осаждённый бастион Бхаб вспыхнул на карте напряжённым оранжевым цветом.

— Мой повелитель Дорн думает, что мы сможем удерживать Бхаб от семи до девяти дней, в зависимости от обстоятельств, не имеющих отношения к нашему совещанию. Он поручил мне передать ответ на ваш запрос, владыка Сангвиний: при существующем положении дел мы не можем прислать подкрепления. Мы всё ещё окружены и не в состоянии прорвать осаду.

Сангвиний кивнул. Лотара ясно видела, что большего примарх и не ожидал.

— Передайте моему брату благодарность за его прямоту, капитан Ранн. И спасибо вам за доклад.

— Мой повелитель Дорн также обращается к вам с просьбой направить подкрепления к нам, в бастион Бхаб, как вы уже однажды сделали, — при условии, что Дельфийская стена не подвергнется опасности.

Сангвиний покачал головой. На его лице, обрамлённом золотистыми волосами, застыло ласковое и усталое выражение.

— Даже если учесть войска, что здесь размещены, нас с трудом набирается семьдесят тысяч. Каждый нужен на стене. Скажи это моему брату и передай мои сожаления.

— Во имя Императора, — ответил Ранн, сделав жест аквилы. Его гололит мигнул и погас.

Гора Астрономикан, которую враг пока не беспокоил, светилась приглушённым белым светом, почти единственная в своей нетронутости. Мутное изображение Тёмного Ангела Корсвейна расплывалось, как призрак. И из-за большого расстояния связь работала нестабильно.

Гончая Калибана также не сообщила защитникам ничего хорошего. Тёмные Ангелы в своей горной твердыне ежечасно ожидали нового нападения. Любое уменьшение их и без того небольшого количества означало бы потерю Астрономикана, возвращённого так недавно и по такой невероятной случайности.

— Повелитель, — Корсвейн обратился напрямую к Сангвинию. — Всё же я спрошу. Должны ли мы покинуть Гору и сражаться рядом с вами? Мы сделаем так, как вы прикажете.

В ответ на предложение Тёмного Ангела Сангвиний покачал головой.

— Нет, паладин. Удерживайте Астрономикан любой ценой. Маяк должен снова засиять, ибо ваш свет укажет Тринадцатому легиону путь домой.

Корсвейн ответил с видимым нежеланием, едва слышно из-за помех:

— Даже если владыка Гиллиман и Тринадцатый достигнут края системы прямо сейчас, Ультрадесант уже не успеет вам помочь.

— Даже если мы падём здесь, племянник, подкрепления ещё могут прибыть вовремя для того, чтобы помочь остальным — тем, кто втянут в собственные войны. Если же вы превыше всего печалитесь о нас, так зажгите маяк, чтобы почтить нашу память. Он будет лучшим из всех погребальных костров.

Лотара сглотнула, услышав решимость и принятие собственной судьбы в голосе Великого Ангела. С каким же достоинством он держался, несмотря на поражение…

Следующим был Кишар Колоссеум, куда Рогал Дорн бесконечно направлял подкрепления; в бастионе нашли приют беженцы со всех концов Внутреннего дворца. На карте он был подсвечен безнадёжным красным. Полковник Имперской Армии, отвечавший за его оборону, дал неутешительный прогноз, пока полевой медик перевязывал ему лицо. Он полагал, что к завтрашнему вечеру им придётся сдать последние позиции.

Сангвиний дал знак другому офицеру, женщине, под командованием которой находились вокзал Сарку-Лайата и пара сотен прилегавших к нему улиц. Сарку-Лайат когда-то был районом, где жили миллионы счастливцев, достаточно богатых для того, чтобы поселиться во Внутреннем дворце. Теперь же он пульсировал чернотой; на топографической съёмке его ландшафт уродовали кратеры, оставшиеся после чудовищных разрушений. Сарку-Лайат уничтожила не орбитальная бомбардировка, а падение одного из кораблей Хоруса во время осады Последней стены.

Лотара видела, как погиб корабль: сорвавшись с орбиты, линкор XV легиона «Королевский дешрет» пронзил атмосферу, столкнулся с защитной эгидой Дворца и разлетелся на куски, которые обрушились на жилые кварталы и убили почти двадцать миллионов человек за один удар сердца. Ещё больше сотрясений. Ещё больше пыли. Ещё больше всего того, что ослепляет и оглушает, ещё один знак препинания в истории о гибели планеты.

Офицер-командующая боями в руинах Сарку-Лайата не смогла наладить устойчивую вокс-связь с советом. Женщина передала краткое текстовое сообщение, из которого следовало, что её подразделения не имеют возможности покинуть свои окопы и добраться до Санктума.

Так оно и продолжалось. Каждый бастион, каждый сектор, каждый район Внутреннего дворца находился в осаде, в сердце своей собственной войны. Большинство не смогли даже установить связь, а те, кому удалось, умоляли о помощи, которая не придёт. Санктум не в состоянии отозваться ни на один из всё более отчаянных запросов о подкреплениях.

Защитники оказались в безвыходном положении. Им оставалось сделать всего несколько ходов, и игра закончится.

«Как же они дошли до такого, — подумала Лотара. — И как дошла до этого я сама?»

«Что я здесь делаю? Что мы все здесь делаем?»

Почему она пошла за Хорусом и Ангроном, когда те начали эту войну?

Тогда решение казалось таким правильным, таким необходимым… Миры страдали под гнётом непомерных поборов. Император терял контроль над Великим крестовым походом; адепты, чиновники и бюрократы брали на себя управление растущим Империумом. Не то чтобы Лотара или её примарх задумывались об угнетённых мирах, но Хорус — да. Хорус был лучшим из них. Ей нравилось быть орудием войны. Её делом было служить, преследовать, убивать. Она была клинком в праведных руках — в руках магистра войны.

Потом начались шепотки. Мир внезапно превратился не просто в полушутливую отдалённую перспективу где-то в конце Крестового похода — сначала он сделался ясной целью, а потом и неизбежностью, до воплощения которой люди, служащие в экспедиционном флоте, вполне могли дожить. Но как насчёт Легионес Астартес? Какое занятие нашлось бы для идеальных воинов в мирную эпоху? Пошли разговоры о выбраковке, казнях, даже о полном уничтожении. Те самые воины, которые построили Империум болтером и клинком, солдаты, рядом с которыми Лотара служила всю взрослую жизнь, стали беспокойными и тревожными. Между разрозненными флотами курсировали слухи. Слухи о планах Терры, о предательствах, об изменах, шестерёнки которых уже закрутились. Слухи о пороках, изначально заложенных в геносемени. Слухи о новых, мирных временах, когда меж звёздами не будут нужны солдаты, воины и пустотники.

А как насчёт смертных, что сражались бок о бок с этими воинами? Они тоже запятнаны? Просто потому, что были рядом? Наградят их за то, что они завоевали Галактику, или отправят умирать на отдалённые миры, в чёрной тишине пустоты, лишь за то, что они напоминают Империуму о кровавом прошлом? Или их уничтожат на подлёте к Терре, сожгут в небесах Тронного мира, когда их корабли вернутся в колыбель человечества?

Такое случалось раньше. Архивы помнили. Громовые Воины — армия, что покорила Терру во имя Императора. Все они мертвы. Убиты по приказу Повелителя Человечества в награду за верную службу. В некоторых доку ментах говорилось, что они погибли из-за генетической нестабильности, а в других — что их вырезали Десять Тысяч, кустодии Императора.

Никто не знал, что из этого правда. Лотара уж точно не знала. А Император, вернувшись на Терру, отказался просветить тех, кто умолял его дать ответ. На их просьбы о правде он отвечал молчанием. Даже когда об этом его молил сам магистр войны. Даже его собственный сын не заслужил большего, чем холодное молчание. Что за человек правил ими? Что это за король, который покинул их, вместо того чтобы направлять своей рукой?

Для некоторых таких разговоров и чудовищных обвинений оказалось достаточно. Если честно, Лотару и не требовалось долго убеждать. Налоги, планы уничтожения и всё такое — в этом она не разбиралась.

Но правда, в которой Саррин могла себе признаться сейчас, когда сидела, прислонясь спиной к стене, и с трудом дышала отравленным воздухом своего изуродованного корабля, — эта правда состояла в том, что она пошла с магистром войны, потому что хотела этого.

Когда Ангрон поклялся в верности Хорусу, когда он заставил легион сражаться против Императора, Лотара проглотила свои слабые сомнения без особой борьбы. Что она должна была сделать? Восславить имя далёкого монарха и повернуться спиной к мужчинам и женщинам, рядом с которыми всю жизнь проливала кровь? Оставить командование «Завоевателем» ради сомнительной чести поклясться в верности Императору-неудачнику?

Хорус не имел себе равных. Полководец из полководцев, магистр войны Империума. Служить ему — честь, занять столь высокий пост в знак его доверия — счастье, которое невозможно описать словами. Некоторым хватило бы и этого, но Лотара выбрала свой путь из-за тех, кто был рядом с ней. Она жила и дышала ради воинов из легиона Пожирателей Миров. Она годами проливала кровь рядом с ними, оберегала их с орбиты и опустошала миры, что отказывались им подчиниться. Всю свою жизнь она почитала их принципы и цели. Она уважала их, любила их и, в свою очередь, наслаждалась их уважением.

Но более всего она доверяла им.

Им. Не Императору. Она доверяла Кхарну, и Каргосу, и Ангрону, и самому Хорусу. Она доверяла своей команде и другим капитанам их флота. И если ей суждено умереть, она умрёт рядом с теми, кого любит и кому доверяет. Можно ли представить смерть прекраснее?

«Нет, — подумала она со слабым энтузиазмом, неубедительным даже для неё самой. — Нельзя».

Снова показалась Терра — серо-коричневая жемчужина сомнительной ценности. Планета уже мертва, задохнулась от яда гордыни, но щупальца варпа всё так же сжимали Тронный мир в цепких объятиях, как будто там оставалось ещё что душить.

Лотара теряла ясность сознания от слабости и обезвоживания. Теперь ей было хорошо знакомо это ощущение. Она сглотнула ком в горле и заставила себя снова посмотреть на гололит.

В конце импровизированного совета не прозвучало никаких вдохновляющих речей. Сангвиний приказал офицерам вернуться к своим обязанностям на стенах. Возможно, несколько месяцев назад эти люди источали бы тревогу; возможно, страх оставил бы на их лицах свой иссушающий след, но война избавила их от этого. Они выжили. Им повезло. Они выдержали всё. Эти люди видели и испытали слишком много, чтобы трястись от страха, когда за их спиной последняя стена.

Внутри Саррин что-то встрепенулось — нечто немощное, давным-давно омертвевшее, похороненное в пыльной дыре на месте её совести.

Они должны были казаться жалкими. От них, осаждённых в своих бастионах, окружённых ордой магистра войны, медленно умирающих от голода, должно было смердеть отчаянием. Лотара должна была хохотать, глядя, как они выпрашивают друг у друга подкрепления, которых не будет.

Но нет.

Какими же отважными они казались… Даже дойдя до грани полного истощения, они не сдавались. Снова и снова отступая, оттеснённые за последние стены, они были готовы защищать то, во что верили, и умирать за это. Для них не имело значения, что империя, за которую они сражались, состояла из лжи и утаённой правды; они вынесли полгода ужаса, непрерывных атак и бойни планетарного масштаба во имя верности. С этой точки зрения их наивность была скорее трагической, чем смешной.

Она внезапно почувствовала, что должна быть с ними. С этими усталыми, измождёнными, обречёнными дураками. Она хотела стоять рядом с ними и…

И что? Для сожалений уже слишком поздно.

Лотара вздрогнула. Смятение несколько улеглось, хоть и не прошло полностью. Она поискала взглядом Кхарна, но того нигде не было.

Секундой позже ожил общий вокс-канал флота — он пробудился с протяжными, точно крики новорождённого, звуками помех. Над мостиком «Завоевателя» заскрежетал голос Хоруса Луперкаля, отдаваясь эхом на каждой командной палубе армады. Он произнёс всего пять слов, но это была самая длинная речь из всех, что верные магистру войны войска слышали от него за целые месяцы.

— Последний штурм начнётся на заре.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. Владыка Красных Песков

Ангрон

Он убивает. Убивает. Убивает.

Конец близок. Это он знает точно, это крупица реальности, застрявшая в его пропитанном не-реальностью мозгу. Конец близок. Осталось всего лишь несколько часов, хотя он больше и не понимает концепцию времени так, как раньше. И всё же он знает, что конец близок, и поэтому он охотится — не только для того, чтобы поддержать свои силы, но и чтобы избежать распада.

Его плоть — не плоть более. Метафизическая субстанция, из которой состоят его мышцы, никогда не устаёт. Его дыхание больше не воздух, что входит в уста, когда он говорит и дышит. Теперь он порывами вбирает в себя запах крови и вонь праха, а его могучий выдох так раскалён, что воздух перед ним дрожит, как перед открытой топкой. Усталость для него всего лишь воспоминание, настолько поблёкшее, что кажется, будто прошли столетия с тех пор, как он чувствовал её в последний раз; он не может даже вообразить её, не то что почувствовать.

И всё же…

Распад его тревожит. В те моменты, когда он не сражается, в те секунды — не дольше удара сердца, — когда он не охотится, он чувствует, что связь между атомами, составляющими его сущность, слабеет. Будто они могут разлететься во все стороны, развеяться по ветру.

Он принимает это. Он не знает, почему так, но принимает это — как ребёнок принимает на веру, что родители знают лучше, как человек принимает, что ему нужно есть, дышать и спать. Так уж всё устроено.

Но есть и моменты покоя. Их всё больше. Они наступают, когда он обращает свой взгляд к стенам последней крепости. Они приходят, когда он видит разбросанные по мёртвой земле тела ангелов в алом керамите. В эти редкие моменты, которые, однако, случаются всё чаще, он понимает, что не всегда был таким. Раньше он был другим существом — слабым, ограниченным силой своих мышц и костей. Он был существом — нет, человеком, я был человеком, верно? — порабощённым болью.

Но это было тогда, а сейчас всё по-другому. Он больше не то существо. Ему нельзя больше быть тем существом. Что-то ещё, что-то невероятно огромное, как буря, что пожирает всё небо, и даже ещё громаднее, не позволяет ему быть тем, кем он когда-то был.

То, что ещё осталось от его личности, считает себя Владыкой Красных Песков — в остатках его сознания это нечто среднее между «человеком» и «существом». Этих вспышек осознанности хватает лишь на то, чтобы поманить его пробуждением, но они тут же растворяются в бурлящем вареве нетерпения. И снова ярость, снова охота, снова он убивает, чтобы уберечься от распада.

Он убивает. Убивает. Убивает. Он нисходит с небес на колонны беженцев и подкреплений, в самую их гущу, оставляя в грунте воронки, терзает плоть, и кость, и железо, и камень, насыщает воздух брызгами крови, и земля становится тёмной от льющейся жизненной влаги. То, что он делает, — свято; он не знает почему, знает только, что это так. Это молитва богу, которого он не признаёт сердцем, молитва веры, которой он не ощущает, и песнь его резни возносится в вышние пределы.

Он знает, что нужен другим — тем, кто слабее его, — для последнего штурма. Даже такое обрывочное представление долго было ему не по силам. Это ещё одна перемена, ещё одно отличие, которое принесла близость конца. Он нужен тем, кто слабее. Да. Их голоса славят его, подобно ещё одной молитве.

И это так странно. Даже сквозь гнев — почти единственное, что ему дозволено чувствовать, — кажется странным, что они превозносят его, эти смертные берсерки, те, кто зовёт себя его сыновьями. Те, кто стремится к апогею, которого он уже достиг. Но он не может остаться с ними надолго. Он должен охотиться. Он должен рвать, и крушить, и когтить, и убивать. Каждый раз, стоит только ему присоединиться к своей растущей орде, боль распада начинает терзать тело. Каждый раз, стоит ему продвинуться к последней стене — Дельфийской, она называется Дельфийской, — движения замедляются, слабеют, становятся неуверенными… Под неминуемой угрозой распада какая-то невидимая сила удерживает его от нападения, сдирает не-плоть с материи, в которую превратились его кости. С воплем он отступает — назад, к охоте.

Он не может атаковать последнюю крепость. Ещё нет. Его сыновья, слабые в своей телесности, должны преодолеть стену. И тогда… и тогда…

Крылья.

Белые крылья.

И золотой ангел.

Да! Да! Что за смерть это будет! Что за кровь прольётся! Её вкус обжигает язык. Её сила льётся по жилам. Из щербатой пасти сочится вонючая кислота, свисают сталактиты слюны при мысли о грядущей смерти ангела.

Убей его.

Да. Он убьёт его. Но не сейчас, сейчас он не может.

Убей его для меня.

Существо, что было когда-то Ангроном, трясёт чудовищной головой, отравленные косицы разлетаются в стороны с металлическим бряцаньем.

Убей его для меня, Ангрон.

Чей это голос? Кто говорит, нашёптывая свои замыслы кипящему вареву его сознания? В помрачённом рассудке демона, Владыки Красных Песков, всегда звучат неясные, бессмысленные голоса его сынов, но это не голос дитяти у ног отца. Это приказ, давно назревшая и наконец высказанная необходимость.

Демон взмывает в небеса, и земля содрогается. Воздух раскалывается, когда он преодолевает звуковой барьер.

Чей это голос? Ни в небе, ни на кишащей ордами земле он не видит никого, кто мог бы произносить эти слова.

Убей его для меня, Ангрон. Повергни его на ступени последней крепости и распахни врата Вечности. Нашим отцом займусь я. Тебе нужно только убить нашего брата.

Эти слова кажутся… знакомыми. Он ощущал их тысячу раз, а может быть, десять тысяч, но тогда они были всего лишь одним из примитивных желаний, что бурлили в крови. И всё же он знал их. Он чувствовал их. А теперь он их слышит.

И в этот момент, в момент сближения, когда говорящий тянется к нему, Ангрон тянется в ответ. Со стороны его демонической части это не жест любви или доверия, но предостерегающий оскал. Владыка Красных Песков тянется к говорящему, и видит, и знает правду о душе говорящего.

Говорящий верит, что он человек. Он верит, что он брат Ангрона Хорус. Это не так. Говорящий верит, что его судьба — занять трон, и, хотя его притязание на обречённый престол может быть и правдиво, он больше не человек, и едва ли он Хорус. Ангрон изменился: вещество, что составляло молекулы тела примарха, претерпело трансмутацию, метафизическое слияние. Но с человеком, которому принадлежит голос, случилось другое. Он был опустошён. Он — оболочка для четырёх сущностей, марионетка, пляшущая по воле космических кукловодов. Он — иллюзия личности, что скрывает дыру в реальности.

«Хорус?» — думает Владыка Красных Песков. Это первая ясная мысль демона за долгое, долгое время.

+Да, брат. Император слабеет. Магнус скоро уничтожит невидимый щит. Я готовлюсь к высадке. Ждать осталось недолго. Ты мой герольд, Ангрон. Предай разорению Дельфийскую стену. Вырви белые крылья из спины Сангвиния и распахни врата Вечности. Убей Ангела, и ты насытишься. Обещаю.+

Там было что-то ещё, голос сказал что-то ещё, но смысл ускользает… Он снова растворяется в клокочущем сумбуре того, что сходит за разум Ангрона. Владыка Красных Песков преследует потоки жизни, которых не видит, но чувствует их; он устремляется вниз — он охотится, чтобы насытить себя и бога крови и войны, которому служит, сам того не зная.

Он видит ещё один конвой, но осознаёт это только в самом примитивном смысле — перед ним добыча, а на добычу надо охотиться. Защитники вступают с ним в бой, стараются отпугнуть его ураганом лазерного огня, волкитных лучей и градом болтерных снарядов. Они ничего не добиваются, но ему больно. Любопытная вещь — боль, которую испытывает бессмертное существо. Владыка Красных Песков чувствует боль, как и любой смертный, — клинок, вонзённый в его мутировавшую плоть, ранит так же, как если бы он был человеком, — но может терпеть её бесконечно. Его нервы пылают, и этот стимул пробуждает к жизни визжащую машину боли в мозгу. Однако боль не останавливает его, как она могла бы остановить живое и думающее существо, которое знает, что может погибнуть.

Он размахивает чёрным клинком направо и налево, забыв, что раньше в совершенстве владел оружием — да ему теперь это и не нужно. Его размеры и сила делают бессмысленными любые поединки. Его разум берсерка более не заботит искусство боя.

Он убивает. Убивает. Убивает. Тех, кто бежит от него, приканчивает орда, что катится в его тени. Тех, кто встречает его лицом к лицу, ждёт смерть.

Капрал Марлус Зенир взлетает в воздух, лазерная винтовка выскальзывает из рук солдата. Он понимает, что его ждёт, всего за несколько секунд до того, как встретить свою судьбу, и сжимается в безмолвном ужасе, когда под ним раскрывается пасть. Потом всё становится влажным, красным и обжигающе горячим. Вокруг него смыкаются податливые стены, вышибая воздух из лёгких, ломая плечевые кости. Едкая слизь, что покрывает пищевод чудовища, разъедает его руки, протянутые к бессветной черноте Ангроновой глотки, но Зенир ещё жив, он ещё не умер. Плоть рук темнеет, пузырится и лопается. Ему так больно, что крик достигает предельной силы и обрывается. Всё это время смертный скользит вниз, в чернейшие пределы, и тело твари сжимает его со всех сторон. Всё ниже и ниже, к пародии на пищеварительный тракт безумного бога, где его ждут кости мужчин и женщин, которых он хорошо знал.

После того как капрал Марлус Зенир оказывается в чаше с протоплазматическими пищеварительными соками, у него остаётся ещё семь секунд нежеланной жизни. Он скрывается под поверхностью, выныривает в виде кричащего красного черепа с плотью, сползающей с костей, и погружается снова. На этот раз навсегда.

Владыка Красных Песков знает об этой драме лишь с позиции собственного отвлечённого удовлетворения. Ангрон убивает. Скоро невидимый и неслышимый щит падёт. Скоро он продвинется к Дельфийской стене. А пока он убивает.

Он убивает. Убивает. Убивает.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Завтра все мы будем смертны

Зефон

«Не смотреть вверх».

Приказ пролетел по рядам защитников, его передавали то вслух, то шёпотом. Легко отдать такое распоряжение, но трудно выполнить. Какое бы калейдоскопическое безумие ни пришло на орбиту, теперь оно пускало корни в небесах Терры. Оно затронуло пепел в воздухе, истончив его, высосав из атмосферы, обесцветив остатки. Оно превратило разреженную пыль в зловонный туман, переливающийся безымянными бледными цветами.

Когда воздух очистился настолько, что стало возможным разглядеть это мутное откровение перламутрового буйства, на ночное небо вернулись звёзды. Вместе с небом вернулись и горизонт, и лучший обзор на пустоши, окружавшие последнюю крепость. Для многих защитников неведение было счастьем. Пыль скрывала следы мучений, которые сносила Терра, и не давала мужчинам и женщинам, собравшимся на стене, оценить противостоящую им силу. Зефон физически ощущал их отчаяние, словно миазмы, наполнявшие воздух. Когда воин обходил бастионы, оно отягощало каждый шаг.

Цитадель над Дельфийскими вратами стала средоточием изматывающего труда. Трэллы-оружейники, не покладая рук, латали броню, которой по совести нужен был не ремонт, а полная замена. Сервиторы раздавали ящики с боеприпасами из тайных запасов, сделанных Рогалом Дорном для этих последних дней. Удары молотов напоминали неустанное и неритмичное биение громадного сердца. Сварочные горелки трещали и рассыпали искры. Снаряды с лязгом следовали по металлическим кишкам автозагрузчиков в глотки орудий. Керамитовые пластины, когда-то щеголявшие красными, белыми и жёлтыми расцветками, теперь были отмечены шрамами и серыми мазками клея для брони. Раны стягивали, сшивали и скрывали под бинтами. Боль подавляли наркотическими анестетиками. Отряды на укреплениях проверяли и перепроверяли оружие, а над ними колыхались небеса в конвульсивном танце полуразумного пантеона.

А в тихих уголках, где втайне от астартес собирались люди-защитники, возносили молитвы к отсутствующему Богу-Императору.

Завтра все, кто может держать оружие, будут на стене.

Сотни Кровавых Ангелов, Имперских Кулаков и Белых Шрамов находились в помещении, ранее известном как мемориал героев Объединительных войн. Теперь оно было битком набито воинами, которые занимались последними приготовлениями к битве, каждый — в кольце рабов и сервиторов. Во всех комнатах, залах и коридорах Дельфийской цитадели происходило то же самое, как и на всём протяжении стены под истерзанными небесами. Большая часть легионных офицеров всё ещё оставалась в цитадели после сбора, на котором Сангвиний отдал им последние приказы.

Так странно — его окружало множество людей, и всё же он ощущал свою отдельность от них. Все пребывали на грани полного истощения. Все теперь боролись сами по себе. Приказы и дисциплина почти ничего не значили. Две армии сойдутся в смертельной схватке и будут перемалывать друг друга до тех пор, пока одна из них не сможет больше удерживать позиции. Кровавый Ангел находил определённое утешение в этой варварской простоте.

Когда пришло время для собственных сборов, он отправился в цитадель, где его ожидали трэллы. Зефон стоял с опущенной головой и вытянутыми в стороны руками. Поза, которую астартес обычно принимали, когда их облачали в броню или проводили техническое обслуживание, неосознанно воспроизводила жертвенный символизм распятого полубога древних катериков. Он молчал, пока трэллы выполняли свою кропотливую работу — промывали запёкшиеся раны стерильными губками и снова подсоединяли части доспехов. Они прилаживали пластину за пластиной, вводили в тело контакты, подключали интерфейсные иглы к чёрному панцирю, имплантированному под кожу. Там, где кожи не было, где плоть и кровь заменял металлический композит времён Тёмной эры, броню крепили с помощью адаптивных магнитов и дополнительных разъёмов.

Всё это слуги делали уже тысячи раз. По залу негромким эхом разносились их шаги, тихие голоса сливались в неясный гул. Знакомые звуки, знакомые чувства. Даже шум, доносящийся снаружи, не изменился с тех пор, как эти ритуалы проводили в прошлом: приглушённые шорохи, с которыми облачались в доспехи другие воины, слабый рокот двигателей боевых машин и сотрясающая землю поступь титанов, смягчённая расстоянием.

Это были такие же звуки войны, как выстрелы или звон мечей, время которых ещё не пришло. Это было соло перед тем, как вступает хор.

Зефон прислушивался к знакомой песне войны. Для трэллов он выглядел так же, как и всегда. Но помощники не могли заглянуть в его разум, а там засела новая мысль, что порождала дальнейшие размышления.

Ему предстоит умереть.

Принятие собственной смерти, её ожидание, подготовка к ней вполне соответствовали мировоззрению Легионес Астартес. Космодесантники были особым видом существ, рождённых и трансформированных для смерти в бою. Они не сомневались, что погибнут на войне, — вопрос был только в том, на каком именно поле битвы они испустят свой последний вздох.

Но быть уверенным в неизбежности смерти — это одно; столкнуться же с её неотвратимостью — совсем другое. Зефон мог погибнуть сегодня, а если нет — тогда завтра. Осознание того, что его жизненный путь почти закончен, принесло с собой необыкновенную ясность. Перед глазами снова и снова проходили важнейшие моменты жизни, он вызывал их в памяти с задумчивым смирением. Ни сожаления, ни горе не угрожали больше поглотить его. Он размышлял над решениями и действиями, которые привели его сюда, не с мелодраматическим пафосом, а с холодной объективностью.

В сущности, он умер уже давно.

И не одной смертью. Впервые он умер, когда получил ранение, после которого не смог больше служить в легионе. Вторая смерть была внутренней, когда перестал к чему-либо стремиться и потерял себя. Потом он погиб на Преграде Горгона, спасая вопрошающую Керис Гонн. Его тело было мертво, из-за заваливших его обломков стены он впал в состояние анабиоза на грани жизни и смерти.

Ни разу он не погиб в бою. Ни одна из этих смертей не была славной. Ни одна не достойна того, чтобы её внесли в летописи. Теперь он жил снова, дважды воскрешённый Арханом Лэндом: в первый раз — благодаря его уникальной бионике, затем, всего несколько дней назад, — вопреки риску пробуждения из стазиса.

Зефон не мог сказать с уверенностью, как ко всему этому относится. Скорее всего, отстранённо-философски.

Когда Шафия чинила несколько порванных кабелей в фибросвязке брони вокруг одного из бицепсов, он заметил свое отражение в её отполированном нагруднике. Это было лицо Кровавого Ангела — лицо, общее для всех Кровавых Ангелов, но в его чертах не было ни следа индивидуальности. Он смотрел на себя, на собственное лицо, и видел любого из сотен тысяч братьев.

Но это правильно, разве не так? Единство в братстве. Единство в смерти, в частности в старых ритуалах легиона Неумерших, которые воины всё ещё втайне совершали, хотя давно носили красное, а не серое.

Кем он был? Действительно ли человек — сумма его действий? Были ли все люди всего лишь суммой их поступков и решений? Если так, то он принял очень мало решений — если не считать тех, что касались стратегии на поле боя. Он был настолько же инструментом, насколько и человеком, настолько же оружием, насколько живым существом. И разумеется, он был холодным оружием. Его это всегда устраивало. Даже сейчас. Но теперь, перед лицом смерти, его душу леденила мысль, что в этот момент на его месте мог оказаться любой из братьев и его томили бы те же чувства. Эта неотличимость всегда казалась ему силой и сутью их единства — быть одним из винтиков в машине праведного гнева.

Но теперь он сомневался. Единство это или всего лишь единообразие? Или даже нечто вовсе бесполезное? Всё в жизни Зефона вело его к этим последним часам, но что отличало его от остальных братьев? Что делало его им самим?

Он смотрел на искажённое отражение в нагруднике Шафии, зная, что где-то за этим ангельским образом скрывается лицо мальчика, которым он когда-то был, и мужчины, которым ему не позволили стать. Но никак не мог их разглядеть. Ни единой черты.

«Амит».

Эта мысль пришла непрошеной, но он не стал её прогонять. Подняв голову, он посмотрел на Амита, который стоял в противоположной стороне зала, тоже окружённый трэллами. Это его брат, равный по положению, человек с его лицом. Кожа Нассира темнее, а ещё больше их отличают шрамы: ни один воин не носит на себе точно таких же отметин, как его братья. Кроме того, Расчленитель выбрил голову, и хотя Зефон приказал трэллам подстричь свои когда-то длинные локоны покороче, всё же он сохранил их тёмный шёлк. И всё равно, как большинство Кровавых Ангелов, они могли бы быть близнецами.

Амит всегда казался ему таким… живым. Даже сейчас, когда Нассир просто стоял и молча размышлял, он выглядел кем-то большим, чем просто воин или офицер. Амит имел свои привычки: он стискивал зубы, когда раздражался, ворчал, когда ему было скучно, и крутил головой, пощёлкивая позвонками, когда засиживался на долгих совещаниях. В его глазах часто мелькало напряжение сдерживаемого гнева. Амит был Кровавым Ангелом, но он был и самим собой. Расчленитель настолько не вписывался в шаблон Легионес Астартес, что Зефону о таком приходилось только мечтать.

— Пожалуйста, поднимите руки повыше, повелитель, — сказал Эристес.

Воин так и сделал, позволив стареющему слуге приладить к трёхглавой мышце плеча подкладную пластину из эластичного материала. Ждать уже недолго. Скоро разнесётся призыв к битве и прогонит бесполезные мысли. Зефон осознал, что медленно и шумно дышит полуоткрытым ртом. Ощутил первые признаки зова битвы, ноющую боль в челюстях, говорящую о жажде крови. Трэллы напряглись. Их запах стал едким от страха. Космодесантник заметил, как те обмениваются взглядами.

— Я не зол на вас, — попытался он успокоить рабов.

Смертные не стали просить дальнейших разъяснений. И так было ясно, что лучше этого не делать. Их отношения с господином не способствовали нарушению протокола и приличий вроде разговоров во время обряда.

Но Зефон снова удивил их, когда тихо сказал:

— Я вижу, вы вооружились.

На ближайшем ящике лежали три лазвинтовки, каждая со штыком, к каждой прилагались пистолет, чехлы и кожаная перевязь. Они были стандартного образца, побитые и потрёпанные, так что нетрудно было домыслить их истории: подняты с трупов и розданы живым.

— Вам показали, как ими пользоваться?

— Мы и так знаем, повелитель, — ответила Шафия. — В легионе нас годами этому учили.

— Ясно. — Кровавому Ангелу почти ничего не было известно о том, как трэллы жили в свободное от служения ему время. Насколько он понимал, они весьма эффективно избегали его внимания. — Я не знал.

— Это ничего, повелитель. К чему вам обращать внимание на такие вещи.

Но Зефон продолжал наблюдать, как никогда прежде заинтересованный тремя смертными, что помогали ему. Удивительно, как постарели Шафия и Эристес. Удивительно, как Шенкай походил на них обоих. Он впервые увидел юнца, когда тот был подростком — тощим как жердь мальчишкой, который поступил к нему на службу как ученик родителей, проведя первые годы в корабельных яслях для трэллов. Ещё раньше он узнал, что Шафия беременна, но его беспокоило только одно: сможет ли она исполнять свои обязанности как прежде. К её чести, смогла. Зефону ни разу не пришлось делать замечание или отмечать в уме какой-то промах. Некоторое время спустя он начал замечать ребёнка, бегающего за трэллами. Вот и всё. Он почти ничего не знал о мальчике. Ни разу не подумал о нём спросить.

Эристес и Шафия служили ему десятилетиями. До них ему служили Гиу и Шен-Ру-Лай, родители Эристеса. Как быстро прошло время.

— Я устрою так, что вы трое будете в резервных частях, которые отступят в Санктум.

Это жалкое обещание могло добавить к их жизни не больше нескольких часов, и Зефон поморщился при мысли о том, насколько оно бесполезно. Когда падёт Дельфийская стена, падёт и Санктум — не пройдёт и дня. Незавидный подарок, но это было всё, что он мог им дать.

— Я не побегу за врата Вечности, повелитель, — заявил Шенкай тоном, который показался Зефону почти оскорбительным. — Я не хочу прятаться.

— Мы умрём на стене, — сказал Эристес. — Вместе с вами.

— И с Великим Ангелом, — добавила Шафия.

Он не ожидал такой отваги и был польщён их преданностью. И всё же он задумался, так ли уж тверда их решимость. Неужели Шафия и Эристес не хотели бы, чтобы их сын насладился ещё несколькими часами жизни? Или они гордились тем, что он стремится к такой смерти?

Зефон не знал и не хотел спрашивать. Стыдно было сознавать, как мало он знал о них.

— Я прошу прощения за то, что не интересовался вашей жизнью. Это было грубо с моей стороны.

Ещё хуже. Они не привыкли к такому обращению и ничего не ответили. Теперь никто не знал, как продолжить спотыкающуюся беседу. Шафия и Эристес приладили на место его левую перчатку и принялись ввинчивать соединительные иглы, предугадывая движения друг друга с грацией, которую могли дать только десятилетия опыта. Эта задача была не просто привычна им, она стала ритуалом длиною в жизнь. Воин шевельнулся — редкий момент неловкости — и услышал, как Шенкай, стоявший позади, негромко выдохнул от раздражения. Трэлл причёсывал Зефона и туго заплетал его волосы, чтобы они не мешали в шлеме.

— Пожалуйста, не двигайтесь, повелитель, — сказал Шенкай. Зефон почти услышал, как молодой человек старается не вздыхать.

Несущий Печаль замер на месте.

— Я завтра, скорее всего, умру, — признался он. — И мне в голову приходят мысли, которые никогда не пришли бы при других обстоятельствах. Вы отлично мне служили все эти годы. Спасибо вам за вашу верность.

И снова между тремя рабами промелькнуло мимолётное замешательство. Они продолжали работу, но Зефон видел в их поведении признаки, выдававшие волнение: вставшие дыбом волоски на руке Шафии, звук, с которым Шенкай сглотнул комок в горле, сжатые губы Эристеса, сильнее обозначившиеся морщинки в углах его рта. Человеческие реакции. Инстинктивные сигналы дискомфорта.

— Спасибо, повелитель, — сказал Эристес, приладив один из наручей Зефона к руке. Воин не мог с уверенностью сказать, что выражали лица трэллов. Единственное, что было очевидно, — их неловкость из-за направления, которое приняла беседа.

Когда они подняли нагрудную пластину на место, легионер сказал:

— Старайтесь держаться ко мне поближе. Я позабочусь о том, чтобы вы как можно дольше оставались в живых.

Он не видел выражения лица Шенкая, но слышал, как голос молодого человека стал глубже из-за обуревавших его чувств.

— Вы лучше занимайтесь врагами, повелитель, а мы уж позаботимся о том, чтобы вы как можно дольше оставались в живых.

Зефон не смог найти достойный ответ перед лицом такой наивной преданности. Он позволил закончить обряд облачения в тишине, прислушиваясь к музыке крови, пульсирующей в жилах людей. Мимо, занимаясь последними приготовлениями, проходили сотни солдат, гражданских и сервиторов.

— Зефон?

Воин снова поднял голову и нашёл глазами в толпе ту, что заговорила с ним. На ней была разномастная, с бору по сосенке, броня, а на плече женщина несла потрёпанную лазвинтовку. Как и все остальные, она была лишь тенью себя, война раздавила её — и, как у всех, оставшихся в живых в эти последние часы войны, её глаза светились необъяснимой твёрдостью.

— Это вы Зефон?

— Они пристрелялись по главной стене, — тихо произнёс Зефон, и холод пробежал по его телу. Трэллы замерли, мгновенно узнав эти слова. Они обернулись к той, что вызвала внезапный ужас их господина.

— Вы Зефон, правда ведь?

Кровавый Ангел кивнул.

— Да.

Женщина подошла поближе, и, о чудо, она улыбалась. Усталая, но всё же настоящая улыбка — здесь, в самом неподходящем для этого месте.

— Я так и думала, что это вы. Все Ангелы похожи, но у вас… — Она подняла руки в перчатках и несколько раз сжала и разжала кулаки, изображая его серебристую бионику.

Зефон посмотрел на женщину с волосами-сосульками и грязным лицом и вспомнил их первую встречу несколько месяцев назад на Преграде Горнона. Вспомнил, как приказал ей убраться со стены, когда начался артобстрел. Как прижал её к груди и заслонил своим телом, когда стены обрушились на них.

— Приветствую, Керис Гонн.

— Мне сказали, что вы погибли. Или так близки к смерти, что разницы почти нет. Знаете, я ведь сопровождала ваше тело до бастиона Разави. Тогда, несколько месяцев назад.

— Нет, я не знал. — Это тронуло его до такой степени, что он не мог выразить словами. — Вы очень добры.

— Когда мы добрались, вас поместили в стазис, а мне сказали уходить. Потом я узнала, что вы живы. Я была уверена, что это ещё одна дурацкая военная байка. Ещё одна ошибка среди, ну, знаете, многих.

— С учётом физиологии астартес и то и другое технически верно. Я был одновременно и мёртв, и жив. — Цитадель затряслась. По наплечнику Кровавого Ангела забарабанили камешки и пыль. — Я рад, что вы тоже пережили Горгон.

— Это благодаря вам. — Керис протянула руку и коснулась его лица. В этом жесте не было чувственности, скорее осторожное любопытство. Женщина провела кончиками пальцев по линии скулы и челюсти; материя перчатки казалась ещё темнее на фоне его белой кожи. — Я так и не видела вашего лица. Вы и вправду похожи на других. Но вы бледнее. Я почти могу разглядеть вены на щеках… и глаза у вас светлее. Вы выглядите мягче, чем некоторые из ваших братьев.

— На самом деле это не так.

— Поверю на слово.

Дознаватель Гонн казалась намного увереннее, чем та заблудившаяся архивистка из нового ордена владыки Дорна, которую он запомнил. Керис ощутила, что прикосновение вызывает у него неловкость, и со слабой улыбкой убрала руку.

— Я отправляюсь в Санктум. Прикомандирована к Третьей Зохаринской стрелковой бригаде. — Гонн оглянулась назад, где её с разной степенью нетерпения ждали несколько имперских солдат. — Я просто… Я должна была сказать вам спасибо. Вы спасли мне жизнь. И не говорите «не за что», потому что ещё как есть!

— Пожалуйста, Керис. — Зефон не знал, что ещё сказать, и смущённо добавил: — Право, я рад, что вы живы.

По крайней мере, ещё на несколько дней. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не добавить этого.

А Керис Гонн явно почувствовала неловкость момента и попрощалась, не желая затягивать.

— Да хранит вас Бог-Император, Зефон.

Он вскинул голову, услышав эту фразу, но её тон не допускал возражений, словно эхо того, чем стало её звание в последующие тысячелетия. Женщина отошла, оставив его с трэллами, и только ещё раз оглянулась через плечо.

Больше он её не видел.

Архана Лэнда он нашёл на укреплении. Похоже, марсианин применил свою обычную антисоциальную магию и занял место на стене, где почти никто больше не захотел задержаться. Зефон пробрался к облюбованному Лэндом уголку изоляции по краю ближайшей толпы, извиняясь перед солдатами Имперской Армии, которые шарахались с его пути. Там они и стояли, не говоря ни слова. Просто глядели на пустоши.

Была ночь… то есть относительная ночь. И день, и ночь теперь выглядели одинаково — как фиолетовый закат.

Небо, на которое все старались не смотреть, раздирали электромагнитные помехи, танцующие зарева, созданные из скверны варпа и отражённого огня тысяч других войн на поверхности планеты. Зефон уже видел, как из-за присутствия на орбите огромных флотов возникали атмосферные возмущения, и это был не тот случай. Низко над горизонтом, над далёкой ордой, окружавшей Санктум, он замечал туманные по форме и богоподобные по величине фигуры, что когтями и зубами пробивались сквозь тучи. В последний раз, когда он посмотрел прямо вверх, в штормовой черноте кружил почти человеческий череп в полнеба размером. Его челюсть двигалась на сухожилиях из клубов дыма. Из пустых глазниц слабо поблёскивали чахлые звёзды. Потом, то удаляясь, то приближаясь, он исчез, растворился в грозовых тучах. Зефон не стал ждать, что появится следом.

Рядом с техноархеологом стояла женщина-скитарий и тоже молчала. Зефон не знал почему — потому, что ей было нечего сказать, или потому, что она была из тех, кто не мог говорить. Вроде бы почти никто из них не мог. Сапиен, обезьяноподобный, сидел на её наплечнике. Зверь бесцельно проводил своими до странности человеческими пальцами по царапинам на её шлеме, будто составлял в уме их карту.

Зефон поприветствовал его щёлкающим звуком, одним из тех, что обезьянка иногда издавала. Сапиен глянул на космодесантника, повторил тот же звук и продолжил своё исследование головы скитария.

Мимо проходил титан, совершая обход вокруг стены. Это была одна из богомашин Игнатум, но её красно-жёлтая геральдика почти облезла из-за месяцев битв и пыли в воздухе. Земля дрожала в согласии с её медленной поступью. Силовые кабели свисали с соединений брони, словно растянутые вены. Руки титана со встроенным оружием могли стирать в порошок жилые башни, но сейчас они стонали под собственным весом — так ослабила война плечевые механизмы.

На корпусе машины, выведенное облупившейся бронзой, красовалось её имя: «Иракундос» — «вспыльчивый». Она казалась такой же изнурённой, как люди, которых накрывала её тень. И почему-то такой же нетерпеливой.

Зефон отвёл взгляд от титана и посмотрел на стену — влево, потом вправо. Бросались в глаза поблёкшие в битвах цвета доспехов астартес, поредевшие отряды которых принимали по готовности новые подразделения, а редкие всплески золота отмечали последних выживших Сестёр Безмолвия и кустодиев.

Дельфийская стена казалась Зефону отвратительной. Будто памятник компромиссу, она была приговорена к уродству под давлением необходимости. До войны она служила только для украшения. Куртина из сияющего мрамора, окружавшая грандиозный дворец Императора, не дальше километра от безупречных шпилей Внутреннего Санктума.

Прогнозируя, какую форму примет война, когда достигнет этого рубежа, Дорн сделал всё возможное, чтобы последние защитники готовы были встретить наступающую орду. Подстраховка следовала за подстраховкой. Стену напичкали оборонительными турелями, укрепили многочисленными слоями пластали и скалобетона, превратили в бастион, который защищали более ста тысяч воинов, дислоцированных в Святилище. Кустодии. Сёстры Безмолвия. Кровавые Ангелы. Белые Шрамы. Имперские Кулаки. Солдаты Имперской Армии. Беженцы. Гражданские. Все они плечом к плечу стояли в тени присматривавших за ними титанов.

По верху стены размещались батареи ПВО. Встроенные в стену колыбели для титанов, где стояли богомашины Легио Игнатум, были защищены массивными пустотными щитами и готовы приступить к ремонту подопечных, как только машины вернутся в свою обитель. На поверхности бастионов виднелись посадочные площадки, где заправлялись и готовились к вылетам штурмовики и низковысотные истребители. Сложный комплекс машинных духов, вмонтированный в наиболее укреплённые участки стены, управлял сетью противоартиллерийских орудий: он выдавал постоянно обновлявшийся поток данных, который командовал движением тысяч оборонительных батарей и источников отражающего поля. Дельфийская стена была готова перехватить вражеский огонь в любом виде — физического ли обстрела или завывающей энергии. Вдобавок ко всему за спинами защитников вышагивал специально оснащённый титан типа «Разжигатель войны» «Малакс Меридиус»; нацелив все свои вооружения вовне, он патрулировал территорию между Санктумом и стеной, чтобы уничтожить любой летательный аппарат или снаряд, который мог прорваться мимо батарей.

Как бы великолепно это всё ни звучало, Зефон не был слеп к реальности, которая его окружала. Орда, что скоро обрушится на них, сотрёт с лица земли все эти грандиозные приготовления в течение нескольких часов. Для другого исхода защитников было слишком мало, а врагов — слишком много.

Их слабостью была арка. Дельфийские врата — часть укрепления, возведённая над Великим проспектом, — строили без учёта соображений обороны. Их проектировали для парадов, чтобы солдаты и титаны могли пройти по проспекту, миновать арку и Дельфийскую стену и подняться по ступеням Королевского тракта. Не предусмотрели ни врат, которые можно было бы закрыть, ни баррикад, которые можно было бы возвести. Десятилетиями арка представляла собой открытый зев, ведущий прямиком к вратам Вечности.

Когда настало время для подготовки к обороне Терры, Дорн приказал своим военным инженерам встроить в арку одни за другими несколько подъёмных ворот, которые могли бы перекрывать проспект, усилить и защитить их настолько, насколько позволяли пределы мастерства механикусов, а потом возвести над аркой укреплённую цитадель. Эта крепость была не просто орудийной платформой, но собором, посвящённым смерти вражеских титанов.

Орда магистра войны могла атаковать стену с любого направления, но самая жестокая битва будет здесь, где рубеж слабее всего, вокруг недавно укреплённой арки. Здесь защитники собрали львиную долю своих сил. Уже на подходе к вратам орда будет разделена минными полями, артиллерией и оборонительными турелями, единственная цель которых — уничтожить всё, что приблизится по Великому проспекту. Десятки тысяч захватчиков погибнут, не достигнув даже первых подъёмных ворот, а за теми ждут ещё двое, каждые в шесть метров толщиной, — идеальные очаги сопротивления, откуда защитники смогут поливать врагов огнём и насмехаться над ними, если те будут прорываться через одну преграду за другой.

Зефон перевёл взгляд от стены к лежащим за ней пустошам. Там гибла даже земля. Будто недостаточно было убить на ней всё живое, сама почва потемнела от порчи, превратилась в бугры, ухабы и глинистые выступы. Кратеры от бомбардировок стали лужами дымящейся органической грязи. Даже смотреть на это было больно, так же, как болела голова от взгляда в иллюминатор во время варп-перехода.

«Как можно сражаться за такое? — подумал Зефон, наблюдая за кишащей на горизонте ордой. — Как могут они хотеть такого?»

Предатели верили, что это необходимо, ответил он на собственный вопрос, ибо знал, что это правда, хоть и не понимал, как она стала возможной. Что бывшие побратимы должны были пережить, что увидеть, чтобы поверить в необходимость этого?

Над рядами врагов воздвиглись силуэты титанов. С каждым часом всё больше их стекалось от павшей Последней стены, и машины группировались для решающего штурма, словно пантеон сгорбленных богов. Дорн поступил правильно, когда удержался от соблазна ввести силы Легио Игнатум в бой и сохранил значительное количество их вокруг Санктума в готовности к этим последним дням, но даже титаны в марсианском красном, что вышагивали рядом с Дельфийской стеной, теперь оказались в меньшинстве. Что же до титанов, высившихся над ордой в своём неусыпном бдении… Они отбрасывали странные тени, их спины согнулись в новых положениях, на их «головах» чудились лица с непостижимым уродливым выражением. Некоторые, казалось, состояли скорее из плоти и крови, чем из священного железа. Другие плотоядно взирали на стену; даже с такого расстояния ощущалась их болезненно-животная аура.

А над ними, в ночном небе…

«Не смотреть вверх».

Он снова перевёл взор ниже горизонта.

Ни в одну из этих мыслей Зефон не посвятил Лэнда. Было приятно находиться в компании если не друга, то по крайней мере приятеля. Их с Арханом взаимоотношения никак не касались войны, а в жизни Кровавого Ангела такое встречалось нечасто. Зефон дорожил этой дружбой, хотя к техноархеологу трудно было испытывать симпатию.

— Эй, ты опять, — с ухмылкой сказал Лэнд.

Зефон прислонился к зубчатой стене, положив руку в перчатке на верх зубца.

— Понятия не имею, что ты имеешь в виду.

Архан прищурил глаза, которые и в лучшие времена походили скорее на узкие щёлочки. Надтреснутые очки он сдвинул на потный лоб.

— Ты опять созерцаешь мир с этим до жалости одухотворённым видом. В самом деле, Зефон, это просто невыносимо. Ты такой серьёзный. Такой искренний. Ты почти олицетворяешь свой мелодраматичный легион, и, скажу я тебе, это утомляет хуже боевых действий.

— А. — Кровавый Ангел кивнул. — Прости меня, друг мой.

— Вот видишь? Опять! Не «извини, Архан», а «прости меня, друг мой». Ты и на Преграде Горгона мне нервы портил, а уж после бастиона Разави… — Лэнд остановился и издал раздумчивое «хм-м-м» продолжительностью в несколько секунд. Зефон поднял брови в ожидании ответа. — Ты такой же, как был, только хуже. Ещё тише. Ещё спокойнее. Знаешь, это раздражает.

— Я по-прежнему не понимаю, что ты имеешь в виду. — Однако Зефон уже засомневался, вправду ли это так.

— А что ты не единственный Кровавый Ангел, с кем я разговаривал в этом году, понимаешь? Я ведь слышал истории про Несущего Печаль. Ты был такой горячий. Весь этот гнев, агрессия… Когда мы встретились, ты страдал из-за увечья, и твои притуплённые эмоциональные реакции объяснялись химией депрессивного мозга. Но теперь-то…

Лэнд снова остановился на середине фразы и испустил очередное долгое «хм-м-м».

— А впрочем, всё равно. Почему бы тебе не плюнуть на нас, презренных смертных, как Амит, и не отшвырнуть с пути, как замешкавшихся собак?

Зефон почти улыбнулся.

— Ты преувеличиваешь резкость моего брата Нассира.

— Ничего я не преувеличиваю, и ты сам это знаешь. — Марсианин отвёл взгляд и указал на пустоши, простирающиеся до пыльного горизонта. — Мы завтра умрём, да?

Зефон задумался, как ответить на вопрос, и это было странно, потому что ответить можно было только одно.

— Да. Если не завтра, то через день или два. Боюсь, ты прав.

— Я всегда прав, — отрезал Лэнд. — Но подожди. Ты боишься, что я прав? Я думал, вы не знаете страха.

Трэллы заплели длинные волосы Зефона, чтобы те не лезли в лицо, и всё же он отбросил выбившуюся прядь с виска. Воин смотрел на расплывчатые силуэты далеко в пыли. Орда пока находилась за пределами досягаемости стенных орудий, но каждый из защитников вёл в уме безмолвный отсчёт.

— Мы знаем страх, — тихо сказал Зефон. — Мы просто приучены с ним справляться.

И снова упала тишина. Относительная тишина — даже на их участке стены были другие солдаты, которые переговаривались неподалёку, турели, которые сканировали местность, ветер, который просто дул, и гром артиллерии, что зловеще доносился с другого конца осаждённого континента. Но между ними тремя — четырьмя, если считать Сапиена, которого Зефон, впрочем, всегда считал, — повисло напряжённое молчание.

Наконец Лэнд повернулся к нему. В его глазах легионер увидел жадное любопытство.

— Завтра Девятый будет говорить так же откровенно?

— Владыка Сангвиний, — мягко поправил его Зефон. — Мой отец произнесёт те слова, что захочет произнести. Не моё дело предполагать или заранее воображать, что он скажет. Ты когда-нибудь слышал речь примарха?

Архан Лэнд уклончиво покряхтел.

— Никогда не угадаешь, что он скажет. Он действует и думает не так, как другие примархи.

— Судя по тону, ты этим страшно гордишься. — В голосе техноархеолога вдруг послышалась усталость. — Почему ты здесь, Зефон? Чего ты от меня хочешь?

Кровавый Ангел склонил голову, наблюдая за маленьким марсианином с бесконечным терпением.

— Я буду сражаться вместе с остатками моей бывшей роты, Высокого Воинства.

— Знаю, знаю, как волнующе. Но я-то тут при чём?

— Многие наши трэллы будут с нами в качестве вспомогательных отрядов. Я хотел бы попросить тебя держаться рядом с Эристесом, Шафией и Шенкаем, поближе ко мне.

— И всё? — Лэнд фыркнул со своей обычной заносчивостью. — Что ж, если хочешь… В последний раз, когда мы встречались, они показались мне вполне сносными, а одно место на этой стене ничуть не хуже другого.

— Я серьёзно, Архан. Ты согласен стоять рядом с ними? Защищать их?

— Да, да, да. Хватит причитать.

Зефон поблагодарил его.

— И это всё? — повторил Лэнд. — Всё, чего ты хотел? Полагаю, сейчас ты уйдёшь.

— А ты… хотел бы, чтобы я остался?

Старик сглотнул с таким звуком, будто у него в горле и правда что-то застряло.

— Я не хочу умирать, Зефон.

Кровавый Ангел начал отвечать, ожидая от марсианина знакомой иронии, но мужчина вдруг заплакал. Совершенно застигнутый врасплох, Несущий Печаль секунду помедлил, а потом опустился на одно колено, чтобы приблизиться к Лэнду. Он не стал трогать человека. Он знал, как Архан ненавидел прикосновения.

— Я слишком важен, — в промежутках между рыданиями Архан Лэнд выговаривал слова, полные накопившихся чувств. — Мне ещё нужно столько всего открыть заново, столько секретов Тёмной эры… Я могу принести так много пользы. За столь многое меня ещё не оценили по достоинству.

Зефон подавил вздох. Глупо с его стороны было поверить, будто в излияниях Лэнда могло содержаться что-то, кроме ещё большего тщеславия.

Скитарий, стоявшая рядом, наблюдала за этой сценой в хрупкой тишине, не проявляя ни неловкости, ни сочувствия. Потом она прикоснулась к магосу — положила железную руку на плечо марсианина. Поразительно, но тот с ласковой признательностью погладил металлические пальцы. Зефон едва мог поверить своим глазам. Псайбер-обезьяна, до того удобно устроившаяся на плече скитария, перепрыгнула на спину Лэнда и нежно зачирикала что-то хозяину.

Техноархеолог поднял на Кровавого Ангела красные, усталые глаза.

— Я боюсь.

— Бояться — это очень по-человечески. Я бы подумал о тебе хуже, если бы ты не был напуган, Архан.

— Некоторые люди тратят жизнь на то, чтобы пулять друг в друга генетическим материалом и плодить своих отвратительных мелких полуклонов. И так гордятся этим, будто иметь детей, выполнять свою базовую биологическую функцию — бог весть какое достижение. Их потомки — это то, что останется от них в будущем. Они находят в этом утешение. Но не я. У меня есть Поиск Знания. У меня есть мои переоткрытия. Однажды весь Империум будет знать моё имя. Вот как всё должно быть. Я не хочу, чтобы всё закончилось здесь, вот так. Не хочу, чтобы меня затопил поток чёрного ужаса.

Космодесантник нерешительно протянул руку.

— Не трогай меня! — рявкнул Архан, и Кровавый Ангел отстранился. — Что будет завтра, Зефон? Ты-то хоть знаешь?

Вряд ли Лэнд желал, чтобы ему подробно очертили тактическую ситуацию. Всё и без того предельно ясно.

— Они подойдут к Дельфийской стене максимальными силами, сосредоточив свой натиск на арке. Как только они прорвутся через врата или переберутся через стену, сражение превратится в отдельные конфликты, поддерживаемые обеими сторонами. Они будут драться, чтобы удержать позиции, а мы — чтобы выбить их оттуда, пока они не закрепились. Когда стена падёт, те, кто назначен в арьергард, пожертвуют собой, чтобы удерживать врага от прорыва в Санктум так долго, как только возможно. За исключением кустодиев. Некоторые из них останутся с нами на стене, но большая часть будет в Санктуме для предотвращения неожиданных диверсий. Когда мы потеряем стену, что случится в промежутке между одним и тремя днями сражений, у всех выживших будет шаткая возможность отступить с боями по Королевскому тракту. Но до того как враг достигнет Санктума, владыка Сангвиний и кустодии замкнут врата Вечности.

Лэнд смотрел на него со смешанным выражением подозрительности и тревоги.

— Это что, шутка?

— Н-нет, — Зефон ответил не сразу, полувопросительно, неуверенный, правильно ли понял вопрос. — Я, кажется, не сказал ничего особенно смешного.

— Они бросят нас здесь?

Иногда Зефону трудно было понять, как Архану Лэнду, человеку неоспоримой гениальности, может настолько недоставать проницательности.

— Мы стоим на стене последней крепости Императора. Отсюда отступать некуда. Да, Кустодианская гвардия вернётся к Императору, чтобы умереть вместе со своим повелителем, но не раньше, чем здесь, на стене, всё будет потеряно. Мы сделаем всё, что в человеческих силах, чтобы продержать врата Вечности открытыми так долго, как это возможно, но Дельфы — это и вправду последняя линия обороны. Именно здесь мы можем собраться в количестве, достаточном, чтобы отражать атаку в течение нескольких дней, если всё пойдёт по наилучшему из сценариев. Именно здесь у нас наиболее защищённые позиции на всей Терре. Именно здесь у нас есть слабая надежда дождаться подкреплений откуда бы то ни было. Но все эти преимущества исчезнут, как только враг пройдёт во врата Вечности. Не останется ни тактики, ни стратегии, ни надежды. В Санктуме бой пойдёт за каждую комнату, за каждый зал, а твари из варпа будут проявляться где угодно по собственному капризу. Это будет резня.

Слёзы в глазах Лэнда высохли. Он смотрел на Зефона с выражением холодного, отстранённого ужаса на лице. Это был человек, разгадавший загадки Тёмной эры технологий, которые сводили других с ума, человек, возглавлявший экспедиции в гробницы-ловушки неведомых машинных королевств… Но пока он слушал легионера, спокойно описывавшего грядущую битву, вся кровь отлила от его худого лица.

— Это ещё не всё, — проговорил он. — Ты что-то скрываешь, по глазам вижу.

Зефону не нравилось то, что он уже рассказал, — не пришёл он в восторг и от того, что пришлось сказать следом.

— Пока мы удерживаем Санктум, мы готовы ко всему. Но, я думаю, прежде чем напасть, они попытаются нанести ущерб нашему боевому духу. Они не могут сломить нас, но могут уязвить нашу решимость и ослепить нас гневом.

Лэнд обменялся взглядом со своей новой приятельницей-скитарием, которая проблеяла что-то на скит-коде, а потом снова посмотрел на Зефона.

— Она спрашивает, что ты имел в виду.

— Я не хочу говорить об этом, Архан, на случай, если ошибаюсь. Я надеюсь, что не прав. — Зефон взглянул на пустоши, в сторону бесчисленной орды. — Но если прав, то на заре вы сами увидите.

Лэнд снова сверлил его взглядом. И снова Кровавый Ангел обнаружил, что понятия не имеет, какой гамбит старик попытается провернуть в разговоре с ним в следующий раз. Взгляд скитария, скрытый за гудящим, недавно отремонтированным моновизором, встроенным в помятый шлем, тоже был направлен на него. Легионер никак не мог понять, о чём она думает; какими бы ни были её мысли и чувства, они, вероятно, навсегда останутся тайной. По крайней мере, для него.

— Скажи мне, Зефон. Просто скажи. Ты боишься?

Что ответить в такую минуту? Может быть, он должен оставаться астартес — непоколебимым до самого конца, скалой, о которую разобьются волны врагов? Конечно, такое непреклонное мужество ободрило бы защитников. Конечно, такой и была его роль как легионера в эти последние дни… разве нет?

Или он должен быть человеком? Сверхчеловеком, конечно, но сохранившим человечность. Должен ли он признаться, что испытывает эмоции, в которых воины легионов не признались бы ни за что или которые приучили себя не ощущать?

Ответ был очевиден. Он поступит как Кровавый Ангел. Всё прочее было бы фальшью.

— Да, — сказал он. — Я боюсь.

Лэнд уставился на собеседника немигающим взглядом.

— Боишься смерти?

— И да и нет. Меня не пугает мысль о том, что клинок или болт оборвут мою жизнь. Я не боюсь боли и не боюсь пустоты, что придёт позже. Но вся эта физиология… Когда орда набросится на нас, мои сердца забьются сильнее, во рту пересохнет, я испытаю потребность бежать. Несмотря на сверхчеловеческую выдержку, что-то человеческое затрепещет во мне, захочет отступить, сохранить моё существование. Я почувствую это, но не покорюсь. Когда говорят, что мы не знаем страха, это потому, что так кажется со стороны. Но мы ощущаем страх, просто не поддаёмся ему. Мы не позволяем эмоциям влиять на наши поступки. В этом смысле мы не бесстрашны, просто смелы.

Архан поразмыслил над услышанным.

— Знаешь, если бы ты сказал, что боишься только покрыть себя позором или погибнуть, не исполнив свой долг, меня бы стошнило.

Неожиданно для себя Зефон улыбнулся.

— Слишком поэтично?

— Нет, слишком похоже на гроксово дерьмо. — Лэнд смахнул с лысой макушки осевший на ней пепел. — Но вообще-то нетрудно быть храбрым, если ты практически бессмертен.

С этим Зефон не мог поспорить. Даже пытаться не стал.

— Да, это играет свою роль. Но, так или иначе, завтра я умру, несмотря на всю генетику Легионес Астартес. В этом отношении я так же смертен, как и ты, и эти отважные люди, стоящие с нами на стене.

Марсианин всё смотрел на него, словно стараясь разглядеть что-то в его лице. Чересчур уж долго он смотрел.

— Ты правда в это веришь, да? Что глубоко внутри ты совсем как мы.

Зефон не ответил. Он уже изложил свою точку зрения, которая говорила сама за себя.

— А теперь, мой баальский друг, я объясню, насколько ты неправ. — Лэнд указал на них обоих. — Разница между нами — разница между нашими видами — в том, что мы живём, а вы существуете. Когда мы умираем, Галактика теряет наши мечты, надежды и устремления. Всё, что мы могли бы сделать, исчезает из мироздания, навеки теряет возможность осуществиться. Не рождаются дети. Не совершаются открытия. Даже если умирает один из хнычущей массы, которому суждено совершить ничтожно мало, это всё равно безмерная утрата потенциала. И это трагедия, потому что трагичность измеряется утратами. А вы? Вы — оружие. Вы созданы для войны, вы никогда не имели иного предназначения или иного будущего. Ах, ты завтра погибнешь? Возможно. Но ты погибнешь, делая то, для чего создан, умрёшь в точности так, как тебе назначено умереть. О чём ты мечтаешь, Зефон? Какую жизнь ты ведёшь, когда не сражаешься? Какой вклад ты вносишь в процветание вида, кроме расширения его территории с помощью своих недюжинных способностей к пролитию вражеской крови? Когда умирает кто-то из твоего вида, астартес, — и давай не будем забывать, что именно по вашей вине половина Галактики сейчас в огне, — так вот, когда погибает кто-то из твоего вида, это не большая трагедия, чем когда ломается меч. Не разбиты мечты. Не разрушены судьбы. Просто оружие сломалось, выполняя своё предназначение. Вот почему вы не имеете права на страх, Кровавый Ангел. Смерть для вас почти ничего не значит. По сравнению с нами вам нечего терять.

Теперь в глазах Зефона не осталось никакого веселья, пусть даже холодного. Не осталось ничего. Его черты потеряли даже те едва заметные следы индивидуальности, что Лэнд до сих пор за ним признавал. Остался только ангельский шаблон, делавший его неотличимым от прочих воинов легиона.

Зефон задумался, что сказать и стоит ли вообще что-то говорить. До этого момента всё их общение шло в таком духе — остроумные замечания Лэнда, полные объяснимого отвращения к генетически изменённым сверхлюдям, шутливые и добродушные возражения Зефона. Но теперь Кровавому Ангелу стала понятна вся глубина ненависти Архана Лэнда, и он обнаружил, что у него нет подходящего ответа.

Потому что он прав. Эта предательская, чудовищная мысль обожгла его.

Лэнд уже отвернулся, его не интересовало, что Зефон может сказать. Бронированная рука Кровавого Ангела с мягкой, но непререкаемой силой опустилась на плечо старика.

— Не трогай м…

— Заткнись, Архан. Пожалуйста, хоть раз в жизни заткнись.

Лэнд моргнул. Изумление лишило его дара речи, что и в самом деле случалось нечасто.

— Может, ты и прав. Ты не сообщил мне ничего нового: всё это я передумал уже сотни раз. Но мне нужно твоё обещание, что завтра ты преодолеешь свою обычную трусость. Ты отбросишь себялюбие, которое выдаёшь за здравый смысл, и будешь стоять рядом с Шафией, Эристесом и Шенкаем. Я могу терпеть твою ненависть, злобу и бесконечные нападки, но трусости не прощу. Запомни эти слова, друг мой. Если я узнаю, что ты бросил их перед лицом опасности после того, как согласился стоять рядом с ними, я найду тебя, где бы ты ни прятался — без сомнения, в луже собственной мочи, — и убью.

Лэнд вытаращился на него с раскрытым ртом.

— Я забью тебя до смерти голыми руками, Архан. Этими самыми руками, которые ты мне дал. Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю?

Марсианин закивал.

— Хорошо. — Несущий Печаль отпустил его. — Теперь иди поспи, пока можешь. Тебе будет полезно. И не смотри вверх.

Он отошёл, оставив Лэнда краснеть под взглядами ближайших солдат. Последним, что Кровавый Ангел от него услышал, было умозаключение, которое техноархеолог высказал своей спутнице-скитарию:

— А он изменился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Любопытный выбор посланника

Трансакта-7Y1

Когда по всей Дельфийской стене прозвучал сигнал к подъёму, скитарий ухватила свою новую винтовку за ремень и поднялась на металлические ноги. На самом деле она не спала — во всей полноте этой роскоши создатели ей отказали, — просто дремала, прислонившись к парапету между двумя бойницами. Вокруг сотни солдат делали то же самое: хватались за оружие, стряхивали остатки неглубокого сна. Архан Лэнд, прикорнувший на мраморном полу в своём ветхом плаще, заворчал, отказываясь вставать. Сапиен проявил много больше энтузиазма. Обезьяноподобный вспрыгнул ей на плечо и зачирикал простенькие фразы на скит-коде.

Трансакта-7Y1 ответила на собственном варианте кода — похожем на тот, что использовало создание, но приправленном жаргоном её макроклады, — что да, она примет все меры, чтобы защитить обезьянку. Сапиен выразил кодированную надежду, что она останется в живых, если окажется на это способна. В ответ скитарий согласилась, что выживание было бы самым желательным исходом, но не самым вероятным, правда?

Псайбер-обезьяна сузила механические глаза и осмотрела то, что собиралось на горизонте. Секунду спустя Сапиен подтвердил, что да, выжить вряд ли представляется возможным.

Трансакта-7Y1, вопреки действующему приказу, быстро взглянула вверх. В небесах, которые лишь периодически открывались восприятию сквозь завесу пепла, колыхались щупальца тошнотворного сияния aurora borealis. Казалось, магнитное поле Терры поражено раком.

— Началось? — спросил Лэнд из своего убежища.

Трансакта-7Y1 подтвердила, что да, началось.

Глаза марсианина расширились от страха, но этот страх был притуплён тем, что могло возобладать над любыми эмоциями. Усталость пересиливала всё остальное, тело и разум не могли отдать больше, чем уже отдали, отчего Архан Лэнд выглядел полумёртвым. Провести в этом безумии почти год, днём и ночью, от рассвета до заката, месяцами задыхаться от пепла и пыли, снова и снова отступать от горящих бастионов, бежать от наступающей орды, вслепую драться в руинах, участвовать в сотнях военных советов, от которых так и разило предстоящим провалом, исчерпать последнюю йоту своей энергии, сколько её ни было, только чтобы оставаться в живых, пока Терра вокруг полыхала… Он совсем выбился из сил. Теперь, когда бежать больше некуда, Лэнд слишком обессилел, чтобы бояться.

И не он один. Трансакта-7Y1 не могла авторитетно судить о человеческой мимике, но то, что она наблюдала в измождённых чертах Архана Лэнда, отражалось на лицах у всех вокруг — у гражданских, у беженцев, у солдат.

Хотя, подумала она, теперь все они стали солдатами. Любой, кто мог держать винтовку, сжимал её в руках. Конец света выступил великим уравнителем.

Трансакта-7Y1 всмотрелась в пустошь. Моновизор щёлкнул, приближая изображение и наводя резкость.

— Титаны? — спросил Лэнд, не поднимаясь. — Они послали вперёд титанов?

Скитарий ответила не сразу. Она вернула изображение к нормальному масштабу и посмотрела на защитников, стоявших слева и справа от неё. С одной стороны теснились солдаты Имперской Армии из 91-го Индустанского десантного (без своих традиционных гравишютов: в последней битве им ниоткуда десантироваться не придётся), и ей не требовалась особая проницательность, чтобы увидеть, как они растеряны. Те, у кого имелись магнокли, выглядели не просто растерянными, они явно были в ужасе.

С другой стороны стояли Зефон, офицер Легионес Астартес, бывший доминион Высокого Воинства, и три неаугментированных человека, которых он называл своими трэллами. Далее на стене находилась группа Кровавых Ангелов, одним из которых был Нассир Амит, доминион Расчленителей, без шлема. Трансакта увидела, как легионер наклонился, опершись кулаками на парапет, и вгляделся в надвигающуюся на них воплощённую злобу. 7Y1 услышала, как он — очень отчётливо — произнёс:

— Бесчестные ублюдки.

Трансакта снова окинула взглядом орду на горизонте. Хоть её шлем и починили, расстояние всё же скрадывало важные визуальные детали. Она положила ствол своей новой трансурановой аркебузы на парапет перед собой и прильнула к оптическому прицелу.

Нелегко было соотнести то, что она видела, с каким-либо контекстом. Так она и передала коротким отрывком кода своему новому благодетелю.

— Звучит неоптимально, — ответил обеспокоенный реакцией окружающих Лэнд, наконец поднимаясь на ноги.

Трансакта-7Y1 регулировала снайперскую винтовку, а техноархеолог рядом с ней крутил и настраивал свои мультиспектральные очки. Вдвоём они вглядывались в пустоши, где сама земля оживала. Дышала. Менялась.

«Затмевалась», — подумала скитарий.

Волна порчи прокатилась по истерзанной земле, поглощая расстояние между укреплением и остановившимися рядами врагов. Развороченная взрывами почва на глазах разлагалась, камни чернели, кое-где пузырились, в других местах прорастали щупальцами плоти, растрескивались, выпуская шевелящиеся корни.

У порчи был вестник. Из орды выступил один-единственный титан и размеренно зашагал по пустоши, внешне спокойный, хотя Трансакта-7Y1 почти ощущала жар ядерного синтеза в его сердце-реакторе. Отходя от вражеских рядов по распространявшемуся всё дальше ковру порченой земли, богомашина росла на глазах. Прошло полминуты, и вот скитарий уже слышала громовую поступь, приглушённую расстоянием.

— Он в пределах досягаемости стенных орудий, — заметил кто-то из ближайших Кровавых Ангелов.

— Ждём, — ответил Амит.

Трансакта-7Y1 всё ещё смотрела в оптический прицел. Это был титан типа «Разбойник», и по мере того, как он приближался, сквозь редеющий туман проглядывала окраска — королевский пурпур Легио Мордаксис. Ей довелось недолго сражаться вместе с ними девять лет назад, во время приведения к Согласию мира с обозначением «308-13», и тогда скитарий очень гордилась этой честью.

Сердце упало. Точнее сказать, Трансакта пережила затянувшийся миг эмоциональной нестабильности, который в действительности не имел ничего общего с процессами, происходящими в её сердце.

Она повела прицелом сначала в одну, потом в другую сторону от титана, рассматривая скопища орды в отдалении. По краю линии фронта вырос лес арматуры и шестов из исковерканного металла, возведённый в последние дни тяжким трудом неизвестного количества рабов, сервиторов и демонических созданий. В слабом утреннем свете видно было, что лес не простаивал впустую — его использовали в качестве кольев и виселиц для узников, дёргающихся и искалеченных.

Трансакта-7Y1 навела фокус на одного из пленников, привязанного к ржавому столбу. Она не узнала полковые цвета униформы, но он определённо был пехотинцем. Бронежилет висел клочьями, разорванный ударами бича. Вместо лица у него было месиво из крови и колючей проволоки. Ни зубов, ни глаз, ни рук — всё это отняли те, кто пленил его, прежде чем связать и повесить здесь умирать.

Внизу, на уровне ног несчастного с отрезанными ступнями, его агонией наслаждался мутант-надзиратель — рогатый зверолюд ревел по-ослиному и хохотал, неслышно из-за расстояния, но животная радость ясно выражалась на лице твари.

Титан приближался. Позади него сотни замученных пленников, выставленных напоказ перед защитниками, превращались в тысячи. Они висели на пронзённых конечностях, покачивались в колыбелях из колючей проволоки. Некоторых даже заставляли брести вперёд, со смехом подталкивая к линиям лоялистов, словно низкий прилив, набегающий на Дельфийскую стену. Многие ползли по порченой земле — обрубки ног не оставляли им иного выбора, кроме как тащиться животом по грязи. За ними двигались те, кто не мог даже ползти, — безрукие и безногие, отравленные, умирающие.

Втиснутые в гражданские транспортёры с открытым верхом, прикованные к бортам грузовиков снабжения и армейских «Химер». Сотни машин катились вперёд, и ни одна не стала объезжать волну калек на их скорбном пути к укреплению. Ноги и гусеницы вминали раненых в землю с полным безразличием. Разумеется, на изъеденной порчей земле машины сталкивались и переворачивались, одни вязли в раскисшей почве вместе со своим жалким умирающим грузом, другие расстреливали ракетами их собственные надзиратели.

Среди пленных Трансакта-7Y1 видела изуродованных скитариев. Она видела техножрецов и марсианских слуг, чьим единственным грехом была непоколебимая вера в Омниссию и в его представление о том, каким должен быть Марс. Желчь обожгла горло при виде таких же солдат, как она сама, лишённых божественной бионики, пронзённых, распятых, связанных полотнами колючей проволоки, ползущих по распаханной земле в тщетной попытке найти убежище.

Что двигало этими беглецами, самыми жалкими из всех, задумалась она? Что за смесь из жуткой надежды и безрадостной реальности плескалась в их одурманенных болью мозгах? Возможно, некоторые и впрямь надеялись обрести безопасность, получить помощь — возможно, даже лечение, — если бы они добрались до своих собратьев-защитников Дельфийской стены. Но сколь многие, лишённые органов чувств, не осознавали, где находятся? Сколь многие знали только одно: что впереди ещё большие мучения, и молились о смерти, в которой им было отказано?

Она инстинктивно взглянула на цифры дальномера винтовки, чтобы проверить, сможет ли подстрелить кого-нибудь с такого расстояния. Потом опустила аркебузу. Хватит, насмотрелась. С обеих сторон стены послышались тревожные, нестройные голоса офицеров-людей. Те хотели открыть огонь из стенных орудий. Хотели обстрелять пустошь, избавить пленников от страданий. Но несчастные были слишком далеко, и орудия промолчали. Тем временем титан приближался.

Когда на стену рядом с ней внезапно опустился Сангвиний, Девятый примарх и владыка легиона Кровавых Ангелов, Трансакта повела себя не так, как многие кругом. Кровавые Ангелы отсалютовали, некоторые — знаком аквилы, другие — по старому обыкновению, ударом кулака в грудь. Поражённые солдаты отступили, бормоча приветствия и хвалы, если вообще смогли что-то сказать. Легионные трэллы, которые собрались на этом участке стены в количестве около сорока, почти одновременно опустились на колени, словно запрограммированные, и благоговейно склонили головы. Даже Архан Лэнд вздрогнул в изумлении, на его лице появилось ошеломлённое выражение, пока он не осознал, что происходит, и не отвёл подчёркнуто взгляд. В конце концов, владыка Сангвиний отказал в просьбе Лэнда отвоевать Марс до того, как магистр войны достигнет Терры. Некоторые вещи простить нельзя.

Но Трансакта видела примархов с точки зрения скитария. Она смотрела на возвышающуюся над ней фигуру с уважением, но без малейшего благоговения. Это громадное крылатое существо не было полубогом, и 7Y1 не собиралась относиться к нему как к полубогу. Вне сомнения, оно было плодом провидения Омниссии. Но не сыном Омниссии. Если бы Омниссия хотел создать потомство, то Его творения несли бы отпечаток Его божественного совершенства, а не дошли бы до той точки, где полови на сыновей восстаёт против отца и поджигает Галактику. Кроме того, были и философские соображения. Зачем Богу-Машине порождать восемнадцать в основном биологических детей? У некоторых из них имелись небольшие аугментации, но ничего значительного, ничего, что говорило бы о чистоте.

Нет. Трансакта признавала, что примархи были любопытным результатом генетических экспериментов Омниссии. Но их безумные претензии на то, что они были Его сыновьями, она признать не могла. Скорее всего, причиной их изъянов было непонимание терранскими учёными-жрецами замысла Омниссии — ещё одно доказательство ошибочности и полного отсутствия божественности во всём этом предприятии.

Поэтому она не преклонила колено и не стала — как выразился бы в своём красочном стиле её бывший товарищ Энварик — «вилять хвостом» перед прибывшим примархом.

Скитарий взглянула на великолепную фигуру в золоте, поприветствовала её марсианским салютом — костяшки сомкнулись в символе шестерёнки — и отвернулась к пустошам, сжимая в руках винтовку.

За её спиной обсуждали, что же будет дальше. А «Разбойник» подходил ближе. Всё ближе. Он уже обогнал раненое воинство и был теперь почти на полпути к стене, пересекая невидимую сеть нереализованных огневых траекторий. Сангвиний мог бы щёлкнуть золотыми пальцами, и артиллерия, способная пробиться к мантии планеты, стёрла бы одинокого титана с лица земли.

— Мы должны уничтожить его, повелитель, — сказал один из капитанов. Трансакта-7Y1 идентифицировала его по знакам на броне: Аполлон, офицер 48-й роты. — Если позволим ему добраться до стены, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Разве? — перебил его Зефон. — Каждая секунда имеет значение. Каждая. Если Хорус желает тратить время на мелодрамы, так пусть. А Тринадцатый легион тем временем всё ближе к Терре. Весь этот театр на пользу нам, не врагу.

Аполлон посмотрел в упор на Несущего Печаль.

— Тысячи пленных умирают в мучениях. Это не театр, Зефон.

— Я уничтожу его, — тихо сказал Сангвиний, — но не сейчас.

Трансакта-7Y1 перестала слушать. Ей были неинтересны их расчёты, чего больше в сложившейся ситуации — выгод или убытков. Да и в любом случае она знала, что офицеры легиона и их повелитель не замечают её.

Некоторое время она смотрела на титана. На посланника Мордаксис. Не задумываясь, она выдала скороговорку кода. Лэнд кивнул и облизнул потрескавшиеся губы.

— Конечно, — пробормотал он. — Конечно, это так.

Самый юный из трэллов Кровавых Ангелов в красном одеянии поверх неподходящего бронежилета прочистил горло и обратился к техноархеологу.

— Можно узнать, что сказал киборг?

Трансакта глянула на молодого человека, но не с целью коммуникации. Она не сделала попытки объясниться и сомневалась, что Архан утрудит себя переводом; несмотря на свою явную и несомненную гениальность, он, кажется, находился в состоянии глубокого эмоционального потрясения. Зефон просил его защитить своих слуг, но не просил быть с ними приветливым, поэтому скитарий удивилась, когда Лэнд повернул землистое лицо к легионному трэллу.

— Тебя зовут Шенкай, верно?

Юноша с таким же грязным, как у всех, лицом кивнул.

— Да, господин Лэнд.

— Ну, Шенкай, это Трансакта-Семь-Игрек-Один. Она сказала, что больно видеть богомашину, созданную из священного металла по образу и подобию Омниссии, на неправой стороне в войне. И тем больнее, что она сражалась вместе с Легио Мордаксис, а теперь их механизмы одушевлены еретической волей, и она горюет об этом.

Шенкай внимательно посмотрел на скитария. Трансакта прочла в его взгляде понимание и почувствовала, что в измученной путанице её собственных эмоций расцвела благодарность. В ответ на участие трэлла она склонила голову в шлеме и выдала ещё строчку кода.

Лэнд снова перевёл:

— Она говорит, можешь звать её Тэшка.

Шенкай улыбнулся.

— Так и буду тебя звать. Спасибо.

Трансакта-7Y1 снова повернулась к пустоши. Она смотрела, как чернеет земля. Смотрела, как титан вышагивает всё ближе. Скитарий заметила, что правая рука титана сжата в неплотный кулак и что-то стиснуто в гигантской клетке его пальцев.

— Любопытный выбор посланника, — подумал вслух техноархеолог.

Зефон ответил низким напряжённым голосом:

— У него в руке что-то есть.

«Разбойник» — Трансакта-7Y1 прочла на покатом щите имя: «Дочь терзаний» — замедлил ход и остановился. Из-за инерции ему потребовалось некоторое время, чтобы привести поршни в положение, необходимое для отключения двигательных функций. Теперь защитники могли своими глазами разглядеть знаки принадлежности богомашины: она находилась менее чем в километре от стены. Там титан и встал, достаточно близко, чтобы применить своё оружие, если таково будет его желание, и достаточно далеко, чтобы его реактор в случае взрыва не повредил стену. Его знамёна развевались на ветру; между перевитыми кабелями бёдрами, словно повязка варвара, свисал вымпел.

Посланник Мордаксис медленно поднял руку. Даже на таком расстоянии, при всём шуме, что издавали люди на стене и действующие реакторы их собственных титанов, Трансакта-7Y1 слышала лязг его суставов при этом движении.

Титан стоял напротив стены, протянув руку к тысячам собравшихся там мужчин и женщин. Несмотря на позу просителя, он принёс дар. На его ладони лежала единственная сверкающая красная драгоценность.

Трансакта-7Y1 услышала, как Амит зарычал. Она услышала, как Зефон выдохнул, а другие астартес тихо выругались. И отчётливее всего она услышала, как Сангвиний произнёс что-то голосом, полным любви и жалости, на энохианском, как она предположила, языке.

Титан с обманчивой осторожностью держал на ладони Кровавого Ангела. Как и пленники-люди, тот был искалечен, но ему оставили все атрибуты его ранга, золотую окантовку доспехов, благородно струящийся плащ. На его щеках виднелись чёрные потёки и ожоги, и Трансакта-7Y1 заподозрила, что в глазницы влили разъедающее вещество. Она смотрела, как шевелится его рот — точнее, распухшее безъязыкое красное месиво на месте рта, — и пыталась угадать, что воин говорил. Возможно, он в чём-то клялся. У астартес не было недостатка в клятвах. Но вместо слов изо рта лилась кровь.

Кровавый Ангел умирал. Вообще казалось чудом — из разряда злых чудес, — что он до сих пор был жив. Пытки не могли по-настоящему навредить космодесантнику — его убивали пронзившие тело семь копий, что пригвождали офицера к ладони титана и не давали двигаться.

Зефон сделал шаг вперёд, и двигатели его прыжкового ранца хрипло взвыли, будто из сочувствия.

— Стой, — прошептал Сангвиний. Приказ прозвучал мягко, словно нож у горла.

Бывший экзарх глянул на примарха через плечо.

— Но…

— Стой, Зефон. Ты действительно веришь, что сможешь прыгнуть туда и спасти его? Остановись, Несущий Печаль.

Зефон сдержался, но его черты омрачились холодным рассудочным гневом. Он оскалился, отчаянными глазами глядя на творимое кощунство. Амит, напротив, горел молчаливой яростью. Ненависть окружала доминиона, словно аура, сервоприводы доспеха рычали в ответ на сокращения мускулов.

— Кто это? — спросил Лэнд, вглядываясь сквозь очки и щёлкая боковыми регуляторами, чтобы получше их настроить. — Кого они распяли?

Ответил ему Сангвиний, который скорее выдохнул, чем проговорил:

— Это Идамас.

Имя как будто послужило сигналом. По всей стене тысячи голосов поднялись в гневе, в вызове, в отрицании. Трансакта увидела, что распятый Идамас, капитан 99-й роты, приподнял голову и повернулся туда, откуда шёл звук. На его изуродованном лице появилось нечто вроде жалкой надежды.

Именно этого и ждал титан. Он начал сжимать руку. Пальцы сгибались со скрежетом трущихся друг о друга суставов.

— Трансакта, — тихо позвал Сангвиний. — Пожалуйста, добей его.

Скитарий помедлила — не каждый день к ней обращались примархи, — и Амит принял её неуверенность за нежелание.

— Стреляй, — прорычал офицер.

7Y1 выстрелила. Аркебуза дрогнула от отдачи, выплюнув бронебойную пулю из обеднённого трансурана. В километре от неё капитан Кровавых Ангелов дёрнулся, и его затылок взорвался, окрасив красным опускающийся большой палец титана. Трансакта передёрнула затвор, выпала пустая гильза. Курясь голубоватым дымком, она с нежным звоном ударилась о мрамор.

— Спасибо, — сказал Сангвиний. Примарх смотрел на титана и на тело, которое тот сжимал, с видом человека, слишком преданного долгу, чтобы закрывать глаза и отрицать правду.

Хотя «Дочь терзаний» лишили возможности продемонстрировать жестокость, «Разбойник» всё же завершил своё дело и раздавил труп между пальцами. Раздался короткий невыразительный хлопок искристой энергии — это сдетонировал силовой ранец капитана Идамаса. Теперь от него остались только кровавые, спрессованные с мясом обломки керамита, зажатые в пальцах мятежной машины.

— Что за безобразная смерть, — пробормотал Лэнд, будто бы себе под нос.

— Но он прожил жизнь воина, — возразил Сангвиний.

Трансакта-7Y1, которая смотрела на проблему с обеих сторон, не была уверена, что второе перевешивало первое. Не понимала она и того, почему гибель одного офицера Кровавых Ангелов так глубоко, по всей видимости, огорчала Девятого примарха. Что такого особенного в капитане Идамасе?

«Дочь терзаний» преподнесла дар и сделала свой ход. Теперь титан диктовал условия. Предложение высказывали три перекрывавших друг друга голоса, как будто кости «Разбойника» оживляли три противоборствующие души. Все три голоса принадлежали женщинам, все три, казалось, были наполнены ядом, которым бурлила пустошь. Трансакта-7Y1, с начала своей метаморфозы не испытывавшая ровно никаких эротических переживаний, всё же почувствовала, как влажные, отвратительные, шелковистые голоса словно ласкают что-то внутри.

— Хорус, магистр войны и истинный Император человечества, тепло приветствует защитников Санктум Империалис. Он хвалит вас за решимость, проявленную до сего времени, и восхищается теми усилиями, которые все вы приложили в борьбе за то, что считали правым.

— Восхищается он, как же, — прорычал Амит, оскалив клыки в усмешке, и уголки безгубого рта Трансакты приподнялись с тайным весельем. Она бросила взгляд на Сангвиния, но лицо примарха оставалось бесстрастным, как мрамор.

Трёхголосый указ титана разносился из динамиков, расположенных на кабине.

— Император Хорус, истинный наследник Трона и короны Терры, также желает, чтобы всем вам стало известно: любому — человеку или астартес, — кто сложит сейчас оружие и покинет Дельфийскую стену, будет позволено уйти с поля боя свободным и невредимым.

По укреплениям прокатился шёпот. Это было неожиданно. Это было что-то новое.

— Далее, — прогрохотал «Разбойник», — император Хорус Луперкаль провозглашает, что после высадки он желает предпринять прогулку к Санктум Империалис. Если к его прибытию врата Вечности будут открыты, он предлагает императорское помилование всем и каждому из вас, без условий и оговорок. Он дарует прощение всем.

Амит хмыкнул.

— А дальше идёт «но»…

— Однако, — проревел титан, — если врата Вечности будут закрыты, он воспримет это как акт дальнейшей враждебности. С любым, кто не признает Хоруса Луперкаля Повелителем Человечества и окажет сопротивление вступлению истинного Императора в Санктум Империалис, поступят как с врагом Империума.

Динамики «Разбойника» изрыгнули последние слова. Они прозвучали так, будто в глотках экипажа где-то в сердце богомашины клокотало машинное масло.

— Армия магистра войны перейдёт в наступление через час. Если вы решитесь прекратить эту пародию на сопротивление, тогда запустите сигнальные ракеты с Дельфийской стены, чтобы мы могли засвидетельствовать вашу капитуляцию. Если вы уничтожите этого посланника, мы расценим это как дальнейшее неповиновение, и вы утратите дарованный вам час милости. Император Хорус Луперкаль сказал своё слово.

Передав сообщение, посланник запустил сложный процесс пробуждения своих двигателей и медленного разворота.

Все глаза обратились к Сангвинию. Он был повелителем последней стены. Он один имел право дать ответ.

Трансакта-7Y1 подумала, что он мог бы открыть огонь из одного чувства противоречия, ведь примархи были печально известны своей эмоциональностью. В один момент они казались неким идеалом во плоти — поистине более людьми, чем сами люди. В другой — такими же мелочными, как пантеон божков из языческих легенд Старой Земли. Бессмысленно расходовать боезапас таким образом — смерть одного титана никак не изменит баланс сил, — но скитарий всё же подозревала, что приказ будет отдан. Гнев часто перевешивал расчёты, показывавшие тщетность усилий, — по крайней мере, у смертных.

Однако Девятый примарх молчал. Он ни словом не выразил переполнявшие его чувства, и «Дочь терзаний» зашагала к своим рядам, а земля сотрясалась всё тише с каждым удаляющимся шагом. Ей позволили жить в обмен на драгоценный час милости.

Амит заговорил так тихо, что никто больше не слышал его голос.

— Некоторые из смертных, повелитель… Обещание, что они будут в безопасности после сдачи в плен, — оно может подействовать.

Трансакта не знала, правда ли это. Да, человеческое поведение отличалось крайностями, но оно было непостижимо. Впрочем, если судить по кивку Архана Лэнда, предположила она, капитан Амит прав в своём утверждении. Некоторые из неаугментированных действительно могли надеяться на бегство. И 7Y1 отчасти понимала их. Во многих проповедях, что проникли в коммуникационную сеть Механикус вместе с порченым кодом, содержались пугающие опровержения постулата о непогрешимости Омниссии. Она тоже обдумывала возможность покинуть свой пост. Конечно, она никогда не признается, что испытала минутный кризис веры. Это останется между ней и её богом.

Девятый примарх не ответил экземпляру генетически модифицированного воина, которого иногда называл сыном. Он откликнулся на предостережение Амита так, как Трансакта могла ожидать меньше всего.

— Я не хочу здесь находиться, — сказал идеальный сын Императора. Он говорил тихо, словно голос его прогорк от правды. Не торжественно произнёс слова, но так, словно они были плодом спокойных раздумий. Словно идея недавно пришла ему в голову. Так, словно он только-только припомнил сами слова.

Потом он сделал три шага к самому краю стены. Белые крылья зашумели, и он взмыл в небо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. В башне Алого Короля

Вулкан

Восемнадцатому примарху не хотелось задерживаться в некрополе чужаков, и не только из-за того, что время работало против него. На этом городе, Каластаре, лежал отпечаток трагедии, краха настолько глубокого, что он, казалось, влиял и на Вулкана. Прометеец был не из тех, кто витает в облаках; он твёрдо стоял на ногах и гордился своей практичностью. Но здесь, где физика становилась лишь сводом законов, который так легко нарушить, атмосфера мёртвого города душила его. Он вдыхал вонь духовной катастрофы и чувствовал, как она растворяется в его крови. Это было странное, трансцендентное чувство.

Чего в Каластаре хватало в изобилии, так это имперских трупов. Улицы и площади города населяли сотни, а местами — тысячи мертвецов. Скитарии. Секутарии. Мирмидоны, боевые техножрецы с Марса. Сёстры Безмолвия. Кустодии. Большая их часть была мертва уже многие годы, и природа этого места превратила их в голые кости, заключённые в проржавевшую броню. Некоторые, казалось, испустили дух совсем недавно — либо погибли всего пару месяцев назад, либо их сохранил «свеженькими» какой-то каприз Паутины. Всех их растерзали демоны. На всех таких трупах виднелись ужасающие раны, оставленные нечеловеческими клинками, или последствия уродующей болезни, или их просто наполовину съели.

Вулкан прокладывал извилистый путь по необыкновенно широкому проспекту. Ему приходилось пробираться мимо разбитых антигравитационных «Носорогов» и «Лэндрейдеров», между курганами из золотых мертвецов. Когда-то Кустодианская гвардия Императора насчитывала десять тысяч душ — величайшее достижение генетической инженерии, не считая самих примархов. Большинство стражей погибло здесь, отдав свои жизни в попытке исправить Безумие Магнуса и отвоевать мечту Императора.

Имперские силы, несколькими годами ранее расквартированные в этом некрополе, звали его Невозможным городом. Внутри туннеля невообразимых размеров построили город из ксеноматериалов, затмевавший почти любой из человеческих мегаполисов, с башнями, арками, мостами, проспектами, расположенными под всеми возможными углами. Глядя на восток или на запад, можно было в подробностях рассмотреть застройку отдалённых районов, возведённых на стенах огромного туннеля, словно на лежащей перед глазами карте, — от этого голова шла кругом. Глядя вверх, вы видели город-отражение, шпили-сталактиты которого росли из «потолка» в километрах над головой.

Как бы ни называли город из разрушенного психопластика, он служил памятником двум потерпевшим крах империям. Сначала какой-то давно забытый катаклизм погубил всех эльдар, что здесь жили, — возможно, Мальстрём, что возник при рождении бога, положившем конец расцвету их декадентской культуры. Краем глаза Вулкан замечал их призраки — или, возможно, призраки призраков. В окнах башен, в уличных арках мелькали осколки сияющих душ, менее материальные, чем даже тени. Это было видимое эхо, лишённое разума. Давно мёртвый город всего лишь вызывал в своей памяти фрагменты прошлой жизни.

Потом на пустую скорлупу Каластара наложил руку Империум. Вооружённые мечтой Императора и гением Механикум люди связали этот район древней Паутины с новорождёнными — Троно-рождёнными — имперскими путями. Их также постигла неудача.

Но катастрофа, которая покончила с замыслами человечества, была какой угодно, только не забытой. Здесь проложил себе дорогу Магнус Красный, стремясь предупредить Императора о предательстве Хоруса. Его астральное тело, раздутое от чувства собственной правоты и подпитанное энергией человеческих жертвоприношений, проломило хрупкие защитные покровы Паутины. Пробиваясь сквозь это измерение и каждым шагом, каждым вдохом, каждым колдовским шёпотом и безрассудной прихотью разрушая всё больше, он погубил всё, что сделали Механикум ради спасения человечества, уничтожил их Великий Труд и позволил демонам наводнить это священное место. С сердцем, полным благих намерений, он приговорил к смерти собственную расу.

И так началась война в Паутине. Война, что продолжалась долгими годами в полнейшей секретности, вне поля зрения тех бесчисленных триллионов, которые должна была спасти. Кустодиев и Сестёр Безмолвия оттесняли всё дальше, дальше, дальше… пока они не оставили сначала Невозможный город, а потом и саму Паутину, — и вместе с этим последним отступлением они оставили и мечту Императора. Будущее человечества, не отравленное ядом поклонения богам и варп-путешествий, было потеряно.

Вулкан многое узнал, пока находился в Императорском Подземелье. По капле, по обрывку, по клочку он воссоздавал эту картину — из лекций Малкадора, из шёпота кустодиев, из жалоб, что выпевали адепты Механикус. И он задумался: а знал ли его брат обо всём, что натворил? Они с Магнусом никогда не были близки. Он не мог предположить, о чём сейчас думает его брат с Просперо, возвышенный и порабощённый своим покровителем и господином, более могущественный, чем когда-либо, но выполняющий волю далёкого, кудахчущего от смеха бога.

Подходя к городу, Вулкан поймал себя на размышлениях о том, что в Каластаре, возможно, всё ещё полным-полно уродливых существ из демонического рода. Возможно, его поджидают миллионы нерождённых, прячась в тенях шпилей из призрачной кости или ещё более редких психопластиков. Но тварей там не оказалось. Для них там ничего не осталось, нечем было кормиться. Нечего было переваривать, обретая плотское воплощение.

Похоже, демонам не нравилось плясать на могилах врагов. Они унеслись, ведомые алчностью, ибо остаться здесь означало голодать.

Итак, Вулкан шёл один. Один, затерянный в этом вопиюще пустом месте. Ни ветерка, ни солнца, хотя свет здесь был, исходящий ниоткуда и никуда не направленный, дающий туманное освещение. Сквозь неподвижный воздух струилось — или это всего лишь воображение? — что-то ещё: что-то осязаемое, словно невидимый поток энергии, вне поля зрения и почти вне восприятия. Примарх не знал, что это, — естественный фактор, неотделимый от самой Паутины, или свидетельство незримой войны между Магнусом и их отцом.

Опираться на время тоже было бесполезно. Каждый раз, когда Вулкан проверял хронометр своей брони, тот рассказывал иную историю. Что он бредёт третий день. Что путешествует уже месяц. Что он сделает первый шаг не раньше чем через шесть лет. Но это не имело значения. Нигде не было ни единого знака присутствия его брата Магнуса. Всё, что он мог, — идти, и он шёл, отдавшись на волю мятежным законам этого измерения. Время могло замереть на месте, всё равно у него не было никакого способа проверить, так это или нет.

И пока примарх шагал, он думал о кустодиях и Сёстрах Безмолвия, отдавших свои жизни, чтобы он смог войти в Паутину. Он боялся не оправдать их жертву.

Не единожды он чувствовал, как мимо проносится какая-то огромная эфирная сущность. Каждый раз он ощущал себя глубоководным ныряльщиком, которого, к счастью, не замечают громадные океанские чудища, проплывающие рядом. Это явление было одновременно похоже и непохоже на ветер, ласкающий разгорячённую кожу, и оставляло аромат, что отдалённо напоминал жжёный камень. Любопытно — он знал, что чувствует не истинный запах, но лишь ближайшее к нему ощущение, которое мозг силился выдать в ответ на что-то настолько чуждое.

Вулкан пришёл к выводу, что это были эльдарские корабли, скользившие сквозь туннели в сопредельных измерениях. Крейсеры размером с город, которые проходили так близко, что он почти мог дотронуться до них. Эта гипотеза, что основывалась исключительно на интуиции, была полностью верна.

Когда он наконец наткнулся на признаки жизни в этом безжизненном пространстве, на десяток ударов сердца он застыл как вкопанный. Вулкан стоял, задрав голову, и таращился на башню из призрачной кости. Это был всего лишь ещё один шпиль из тысяч, что Вулкан уже видел в Каластаре, и одновременно он был апофеозом их всех. Он понял каким-то неизвестным ему дотоле, почти звериным инстинктом, что это — самое сердце мёртвого города. Там, где он стоял, сливались воедино все истинные планы бытия, и всё находилось в идеальном равновесии.

Входом в башню служила арка на дальнем конце длинного моста — полуразрушенной дуги из раскрошившегося психопластика, обе стороны которой разъедали струйки золотого тумана, что поднимался из разверзшейся внизу пропасти. Не было здесь ни мёртвых тел, свидетельствовавших о давней битве, ни демонов, притаившихся во тьме; только цепочка следов в пыли вела по мосту к зияющей арке: одни — огромные, но почти человеческие, другие — словно от раздвоенных копыт демона. Существо, что оставило их, непрестанно изменялось, превращаясь из человека в демона, из демона — в человека.

Вулкан положил молот на плечо и пошёл по следам.

Позже он пытался припомнить свой путь к вершине шпиля. После осады — и действительно, для Вулкана это было «позже», много позже, это было время обнажённых нервов и боли настолько невыносимой, что она изгоняла разум из его бескожего черепа, — он ни разу не смог восстановить в памяти, что случилось с ним после того, как он перешёл мост.

Остались смутные воспоминания, неравномерно накладывавшиеся друг на друга, не об одном пути, а о трёх. Он помнил, как под ногами хрустели обточенные туманом ступени из призрачной кости. Но помнил Вулкан и о том, как поднимался по ступеням из пронизанного золотистыми жилками тизканского мрамора. И самое невообразимое из всех воспоминаний — как его ноги тяжело ступали по перерождённым плоти и кости.

Возможно, все эти восприятия были верными, а возможно — ни одно из них, но подъём на башню занял целую вечность. Это он помнил абсолютно чётко, и длительность не имела ничего общего с расстоянием. Позже — во время того долгого и одинокого «позже», к которому он был приговорён, — он размышлял о том, что происходило в шпиле, и пришёл к выводу, что башня становилась всё выше по мере того, как он поднимался. Её внутренняя структура не была высечена в камне или в призрачной кости, но воплощалась из небытия в ответ на его восхождение. Это он был основным элементом, он выступал источником метафизической прочности. Он принуждал реальность выпасть из непрерывного потока изменений и избрать для воплощения всего лишь щепотку вероятностей.

Всё выше и выше поднимался он по спиральной лестнице.

В шпиле из древней кости он проходил мимо остовов эльдарских конструктов из психопластика, что лежали там, как марионетки с перерезанными ниточками, и прислушивался к тому, что шептали ему призраки призраков.

На лестнице из просперинского мрамора он вдыхал запах дыма, а в окнах, выходивших на хрустальный город Тизку, под закатным солнцем горели белые пирамиды.

В башне из плоти, кости и изменённого камня он встретил воинов из незнакомого легиона. Облачённые в грязный кобальт и истёршееся золото, они спокойно стояли на страже, и ни один не поприветствовал Вулкана, ни один не ответил на его приветствие. Они смотрели мёртвыми линзами шлемов, в которых светилось лишь подобие жизни. С медленной настойчивостью автоматонов они поворачивали головы, провожая его взглядами. От них несло погребальным прахом.

Высоко вверху слышались крики брата. Но это было ещё и пение. И бормотание, отчаянно похожее на молитву.

Когда Вулкан открыл последнюю дверь с вырезанными на ней защитными рунами, когда прошёл под последней мраморной аркой с выписанными на ней иероглифами, когда прорвался сквозь танцующие миражи последнего сияющего портала, он оказался под куполом величественной обсерватории. И там, поражённый его видом, и разъярённый его появлением, и улыбающийся в предвкушении, стоял его брат Магнус.

Магнус Красный предстал перед ним блистательной ложью, существом из обжигающего света. В его ауре бились и извивались тысячи энергетических цепочек, каждая служила силовым каналом. Вулкану приходилось прикрывать глаза ладонью, когда свет вспыхивал особенно ярко, но с царившим в зале оглушительным грохотом нестабильной энергии он ничего не мог поделать.

Он почти разглядел лицо Магнуса: в обманном свете его нового обличья оно походило на текучую, изменчивую маску. В своей долгой смерти зал вокруг них оставался первозданно чист, его призрачную кость не затронули силы, что бушевали вокруг, и Вулкан видел, как эфирные линии тянутся из обсерватории к горизонту чужого некрополя. В воздухе они бледнели — не из-за одного лишь расстояния, но из-за того, что выходили за пределы, вне которых не требовалась визуальная метафора. Прометеец не был знатоком тайных наук, не изучал мистику, но знал, что видит. Так являла себя атака его брата на Императора.

Примарх шагнул вперёд, не обращая внимания на извивавшихся энергетических змеек, и сильнее стиснул пальцы на рукояти молота. Сам воздух противостоял ему. Невидимая сила, что сокрушила бы смертного или парализовала астартес, сгустила атмосферу до такой степени, что приходилось одолевать каждый шаг со сжатыми зубами, словно перебарывая штормовой ветер.

Комната вокруг плясала и мерцала. Снова мраморный зал. Снова темница из плоти и камня. Снова обсерватория из призрачной кости.

Изменчивые черты Магнуса напряглись, изо рта излился поток противоестественных заклинаний. Он проклинал, и волхвовал, и бесновался, и Вулкан не мог отличить слова злобы от слов колдовской силы.

Зал, где они стояли, повернулся вокруг некой невидимой, метафизической оси. Нет, он не двигался с места, не вращался и не кружил вокруг них. Все эти слова предполагали движение, которого не было. Но всё же он изменился.

То, Что Сейчас и То, Что Будет исчезли — осталось только То, Что Было.

Вулкан смотрел на воплощение брата, которого не существовало уже многие годы. Магнус Красный поднял голову, и сердце Прометейца упало при виде опустошённости, что он увидел на его лице. При виде глубины его горя. И неожиданной вины. Горящий город за широкими окнами был янтарным отражением в единственном оке. К концу дня Тизка погибнет.

То была ночь, когда Космические Волки принесли смерть Городу Света.

Примарх с Просперо казался потерянным. Морщины, избороздившие его лицо, делали его на вид гораздо старше любого из братьев. И всё же Тизка ли это? С тех пор как погиб Город Света, минули годы.

Или эти годы ему примерещились?

Обсерватория лежала открытой под закатным небом, где первые проблески неведомых созвездий возвещали о грядущей ночи. В любой другой вечер Вулкан не устоял бы перед искушением полюбоваться танцем звёзд над родным миром брата. Но сейчас он наступал с молотом в руках, разрывая оковы невидимой силы.

— Не подходи, — предостерёг его Магнус, и одновременно мир снова изменился.

То, Что Сейчас и То, Что Было распались, уступив место Тому, Что Будет.

Обсерватория стала платформой на вершине шпиля, под порчеными небесами, что полыхали ведьмовским светом. Этот мир, объятый эфиром, определённо принадлежал к числу древних эльдарских колыбелей в варп-шторме Ocularis Terribus, Оке Ужаса, обезображенных влиянием эмпиреев. Более всего его смущало украшавшее небо кольцо вокруг планеты, которое состояло не из камней и частиц, но из душ. Они вопили; с такого расстояния Вулкан не должен был слышать их жалобную песнь. Но он слышал, и по коже бежал холод.

Подумать только, что Магнус приговорён к такой трагедии — править порченым миром неизмеримое время в будущем… Сама мысль об этом ранила сердце Вулкана. Видеть, что его брат существует в месте таких страданий, в царстве, где единственной возможностью уберечься от его мерзости было вообразить себя его повелителем.

Но Магнус Красный медленно обернулся, и Вулкан похолодел от того, что сделал с ним варп. Здесь он снова встретил того Магнуса, которого Дракон видел как Короля-Колдуна, — гиганта с сияющей красной кожей и глянцевитыми крыльями. Его лицо сделалось маской снисходительного ужаса, самодовольной от накопленного знания. Циклопический, клыкастый, звероподобный — всё благородство покинуло черты благородного примарха, а осталось лишь животное превосходство.

Вулкан придвинулся ближе к этой громадной фигуре, оперённые крылья которой купались в ядовитом звёздном свете и трепетали на колдовском ветру.

— Не подходи, — снова рыкнул Магнус. И снова мир повернулся вокруг них.

— Хватит, — проворчал Вулкан. — Довольно.

Он взмахнул молотом, собрав все свои силы до последней частицы. Он ни на йоту не сдерживался. Это была казнь, смертельный приговор, приведённый в исполнение.

Тысячелетия спустя всё более невежественный Империум будет рассказывать сказки о сыновьях Императора. Эти примархи, скажут они, могли летать, они могли выдержать любую пытку, они могли раскалывать горы могучими ударами своего оружия. Что-то из этого было правдой, а что-то обернулось ложью, но в этот день Вулкан размахивал молотом с силой, достаточной, чтобы пробить фюзеляж «Грозовой птицы». Удар, который он нанёс в сердце брата, мог бы разнести на куски ногу могучего титана «Владыка войны».

Магнус поймал молот одной рукой. Чудовище взглянуло на тёмное напряжённое лицо Прометейца, и плоть вокруг единственного глаза собралась в морщинки, когда оно усмехнулось.

— Вулкан, — промурлыкал демонический князь. — Я же говорил тебе не подходить.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. Последний выбор

Лэнд

Ну вот, пожалуйста. Архан Лэнд приготовился к неизбежным идиотским фразам, предназначенным поднимать дух дураков и укреплять сердца имбецилов. Призывы к оружию, обещания победы. Ну да, ну да.

Примарх мерно взмахивал крыльями, повернувшись спиной к врагу. Он парил в воздухе лицом к защитникам стены, и свет скудной зари из последних сил вспыхивал на кромках его золотой брони. По всей крепости, на всех гололитических консолях и экранах, встроенных в наручи, мерцали его двойники. Они возникали из портативных проекторов — тысячи одинаковых крошечных, машущих крыльями голубоватых призраков.

Слова Сангвиния передавали по всей величественной многокилометровой стене; до тех, кто был далеко, их доносили пощёлкивающие, тикающие, потрескивающие динамики сервочерепов и дронов Механикус. Солдаты сгрудились вокруг инфопланшетов, чтобы не пропустить воззвание примарха. Сотни тысяч защитников Дельфийской стены, набранных со всего горящего Империума, прислушивались к словам Великого Ангела. Все они видели его, даже те, кто находился в отдалении и вынужден был довольствоваться гололитическим изображением. Все слышали его, даже те, к кому его голос доносился из трескучих ртов летающих зондов.

Лэнд ожидал речи, исходящей демагогическим вдохновением. Сам он нашёл бы её безвкусной, но знал, что большинство защитников-людей, многие из которых реагировали на примархов гораздо позитивнее, чем механикусы, высоко оценили бы это представление.

Но ни ему, ни остальным его не показали.

— Я не хочу здесь находиться, — произнёс Ангел. — Я не хочу того, что сейчас происходит, и ещё меньше я хочу будущего, что придёт следом. Нам противостоят наши братья и сёстры, за спиной у нас врата Вечности, и победить в этой битве мы не сможем. Если вы когда-нибудь гадали, как вам придётся умереть, — теперь вы знаете. Если вы когда-нибудь гадали, где будет лежать ваше тело, — теперь вы знаете. Вас убьют у последней стены, между надеждой и ужасом. Ваше тело будет лежать здесь непохороненным, глядя мёртвыми глазами в отравленное небо. Когда Санктум падёт, падёт и Терра. И я говорю вам, мы не удержим эту стену. Вы видите сами: их слишком много, нас слишком мало. Если мы сделаем невозможное, то сможем продержаться неделю. Вероятнее, что мы все будем мертвы через три дня. Возможно, мои слова удивляют вас. Или пугают. Но я не буду лгать. Только не вам, не тем, кто прошёл через двести дней ужаса только для того, чтобы оказаться здесь. Я смотрел в ваши лица и видел, чего вам стоила эта война. Я следил за течением всех битв, в которых вы выжили, чтобы вернуться в строй здесь, на последней стене. Я читаю по вашим глазам повесть о том, что вам пришлось пережить. Сейчас магистр войны лжёт, предлагая жизнь, обещая милосердие, на которое его воинство не способно, если только мы оставим эту цитадель. И я должен приказать вам здесь и сейчас снова выстоять против него. Отдать всё, даже самые ваши жизни, если это поможет продержаться ещё один день, ещё один час, ещё одну секунду. Ведь от меня требуется именно это, правда? Молить вас о последнем самопожертвовании?

Сангвиний спикировал ближе к укреплению и швырнул меч туда, где неплотной группой стояли Кровавые Ангелы. Оружие задребезжало о камень, но ни один из воинов не сделал движения поднять его. Лэнд смотрел на клинок несколько долгих секунд, а потом перевёл взгляд на примарха, который снова взмыл в небо и показал пустые руки тысячам людей, столпившимся на стене.

— Нет, — отчётливо выдохнул Сангвиний.

Мощные взмахи крыльев поддерживали его в воздухе. Обращаясь к тишине, что встретила его отречение, он с силой качнул головой, чтобы подчеркнуть твёрдость единственного произнесённого им слога.

— Нет. Я не стану просить об этом. Вы уже отдали всё, что у вас было. Вы сделали всё, что вам приказывали, сто раз и даже более. Невообразимая тьма этой войны потребовала от вас такого напряжения сил, какого не испытывал ни один солдат в истории нашего вида. И то, что вы ещё живы, ещё боретесь… Я не могу вообразить, какая отвага и стойкость нужны, чтобы встречать этот рассвет и смотреть на горизонт с винтовкой в руках.

Лэнд услышал, как солдаты Армии зашаркали ногами, увидел, как они переглядываются. Никто не заговорил. Все были увлечены речью Ангела.

— Тогда как Хорус предложил вам ложь, я предлагаю правду. Те из вас, кто хочет бежать… Бегите. Уходите отсюда. Не со стыдом из-за невыполненного долга, не в знак капитуляции перед предателями, но с честью. Идите с моей благодарностью, ибо вы уже отдали всё, что у вас просили. Разве я имею право — разве имеет право кто бы то ни было — требовать от вас большего? От вас, кто выдержал страдания без счёта, ужас без меры? Если вы хотите отступить в Санктум Империалис и провести последние часы жизни вместе с вашими детьми — так и сделайте. Знайте, что я не только благословляю вас на это, но и завидую. Если вы хотите оставить стену и попытать счастья на пустошах до того, как начнётся битва, — ради Императора, вы заслужили такое право. Торопитесь же, и унесите с собой гордость за то, что уже внесли героический вклад в войну, которой никто из нас не хотел, но в которой мы вынуждены были сражаться. И если вы хотите правды, я скажу правду с радостью, ибо вы её заслужили. Мне стыдно в этом признаваться, но, если бы я мог, я бы тоже покинул стену. Примарх во мне, та часть меня, которую называют полубогом, жаждет жить так яростно, что я сгораю от стыда. Если бы я подчинился этому инстинкту, то взлетел бы в небеса, не оглянувшись. Но я не могу. Я наполовину человек. И человек во мне требует, чтобы я остался.

Сангвиний посмотрел через плечо на удалявшегося посланника. «Дочь терзаний» уже проделала четверть пути к линиям противника. Когда Ангел снова обернулся к стене, все увидели в его глазах решимость.

— Обо мне рассказывают — и я каждый день слышу эти легенды, которые вы шепчете друг другу, — будто мне ведом час своей смерти. В историях говорится, что это придаёт мне мужества, что я не чувствую страха, ибо знаю, что умру не сегодня. Вот что в них правда. Предсказанная мне смерть приближается. Сейчас. Сегодня. Завтра. Я не знаю, когда и как мне суждено умереть, — чувствую только, что участь моя идёт за мной по пятам. Я остаюсь здесь не из храбрости, которую дарит бессмертие. Я остаюсь здесь, потому что, если мне суждено умереть, я выбираю такую смерть. Я выбираю погибнуть, защищая последние врата. Я выбираю отдать свою жизнь, чтобы подарить ещё один час, или минуту, или даже единственную секунду отсрочки тем, кто не может сражаться рядом со мной. Я выбираю эту смерть, потому что ещё не сделал всё, что мог. Кто-то должен встать и сражаться, и если у меня остался только один этот выбор, я сделаю его сейчас. Я буду стоять. Я буду сражаться. Я буду удерживать стену, зная, что Тринадцатый легион летит к Терре со всей возможной скоростью, и если они не принесут нам спасение, то принесут отмщение за нас. Останусь я один или вы, сотни тысяч, встанете со мной плечом к плечу, но когда орда магистра войны нахлынет на эту стену, я буду ждать с клинком в руке. Не потому, что могу победить, а потому, что это правильно. Я не знаю, что за безумие владеет теми, кто был раньше нашими братьями и сёстрами. Но знаю, что должен противостоять им.

Над Дельфийской стеной повисла тишина, но лишь на мгновение. Ангел взмахнул рукой, словно охватив ею все укрепления и стоявших на них верных защитников. Тысячи голопризраков повторили его жест.

— Я сказал достаточно. Вы не обязаны выслушивать мои признания и страхи. Мне остаётся только спросить… Вы побежите?

Поначалу никто не нашёлся, что ответить перед лицом такой откровенности.

Капрал Таник Машраджеир из 91-го Индустанского десантного не знал, что сказать. В нём боролись здравый смысл и долг — битва, знакомая каждому перенёсшему суровые испытания солдату. Он мог выжить. Мог сбежать и выжить. Всё равно его полк не годился для таких сражений: индустанцы были партизанами, их учили выполнять диверсионные задания в тылу врага. Да он и так всю долбаную войну прошёл по земле. Что гравишютисту делать на стене? Как ему помогут тренировки по прыжкам в высоких слоях атмосферы, когда у него в руках только лазвинтовка и штык?

Но Маш знал, что это всё отговорки и оправдания. Он умел преодолевать и отбрасывать сомнения и вместо этого думать только о том, как достигнуть цели. К тому же ему было некуда бежать. Вообще некуда. Тактически разумнее остаться здесь. Если уж придётся помирать, лучше сдохнуть там, где смерть принесёт пользу.

— Нет! — крикнул он примарху. Он не был первым, но его голос вместе с другими прорезал тишину в первой волне протеста. Он не уйдёт со стены. Он не побежит. — Нет!

Скитарии не праздновали дни рождения. Магна-Дельтa-8V8 не была исключением, однако её макроклада — иерархическая военная структура, которая определяла не только её воинскую должность, но и социальное положение в целом, — имела традицию отмечать годовщину первой битвы солдат. Из-за постоянных потерь и пополнений в рядах макроклады, развёрнутой в зоне конфликта, эти события происходили часто, и им не придавали большого значения. Точная аксиома, плохо, но с сохранением смысла переведённая со скит-кода на любой вариант готика, звучала так: «Каждый день чья-нибудь годовщина». Обычай включал обмен подарками, которые часто — и неоднократно — передаривались внутри полка, ведь скитариям позволялось иметь совсем немного собственных вещей.

Сегодня была годовщина Магна-Дельты-8V8. Только её — из всех, кто остался, а осталось их немного.

Не имело значения, что сам аватар Омниссии находился в крепости за её спиной. Не имело значения, что орда на горизонте превышала их в числе и вооружении в бессчётные разы. В любой другой день, конечно, эти соображения имели бы немалый вес, и она встала и сражалась бы, повинуясь бинарному диктату долга. Но сегодня эти опасения были неуместны.

Не могло быть и речи о том, чтобы она сбежала в свою годовщину. Конечно, даже её урезанный разум мог поддаться соблазну. Она оставалась частично человеком и полностью смертной. Но когда трое выживших из её родной клады пришли к ней за считаные минуты до выступления Девятого примарха, принятое решение стало твёрже священного железа. Они принесли подарки.

Беневола-919-55 подарила камешек со склона Олимпа — самой высокой горы родного Марса.

Юриспруда-Гранат-12 подарила инфопланшет-переводчик вместо потерянного пару месяцев назад.

Кане-Гамма-А-67, за неимением более личных вещей, подарил ей пригоршню патронов. И на том спасибо.

Магна-Дельта-8V8 чувствовала вес этих даров, этих драгоценных талисманов, в складках своего плаща, когда слушала речь Девятого примарха. И когда Ангел задал свой вопрос, у неё уже был готов ответ.

Она не могла произнести его — по крайней мере, на готике, — но протестующий крик на скит-коде означал то же, что и все остальные.

Лорелея Келвир не должна была здесь находиться. Если бы у неё ещё оставались силы на веселье, она закатилась бы грубым, как лай, неприятным саркастическим смехом.

Конечно, она оказалась здесь не по своей воле. Ещё до того, как начались первые бомбардировки, её освободили от пожизненного заключения и вытащили из холодных кишок-туннелей Севастопольского шахтного шпиля, и Келвир не сомневалась, что уж ей-то не придётся ехать на фронт. Если честно, она поверить не могла в свою удачу. Двадцать лет надрываешься в истощённых шахтах за преступления, которых не совершала и которые собственная семья заставила взять на себя, — и вот тебя внезапно вытаскивают на солнышко, дают в руки нож и винтовку и отправляют подальше от назойливых глаз тюремных надзирателей. Наконец-то ей повезло, и она многое собиралась наверстать.

Но это случилось уже, дай Император памяти… год назад.

Не то чтобы ей не представлялось случая сбежать. Совсем наоборот. Она сбегала запросто и не однажды. В самый первый раз это был групповой побег, и один из её товарищей прикончил часового, пока они выбирались из временных казарм. Беднягу придушили и кое-как запихнули в служебный шкаф, а сами беглецы затерялись в грандиозном хаосе Транс-Европейского магниторельсового узла.

Исчезнуть в толпе легко, а вот выбор нужного поезда, чтобы удрать, оказался сплошным расстройством. С каждого чёртового пути отправлялся состав с войсками на какой-то из фронтов будущей войны. Вот так и случилось, что её первая попытка побега — не просто из полка, но из целого сектора — закончилась через тысячу километров, где её выгрузили вместе с толпой других бойцов и немедленно записали в новый полк. Офицеры Легионес Астартес в конце строя отказались выслушивать её доводы: по их разумению, она была здесь, она была с полком, и с ним должна была оставаться.

Следующая попытка побега была мучительно долгой. По прошествии нескольких недель в новом полку она прибилась к группе последователей новой веры (вообще, их с полным правом можно было назвать культом). От их болтовни про Бога-Императора тошнило, но в то же время она странным образом придавала сил. Лорелея знала: всё, что они говорят, — отчаянная чепуха, но если бы это была правда… Да, они и впрямь верили в нечто прекрасное. Никогда она так не желала, чтобы религия оказалась истиной.

Общение с ними дало ей возможность ускользать на тайные молитвенные собрания, что, в свою очередь, позволило войти в контакт с представителем Администратума, посещавшим проповеди. Его нетрудно оказалось убедить, что Лорелею нужно перевести на другую работу. Понадобилось только признаться, что её посещают видения Бога-Императора, и дело сделано — олух поверил, что её коснулся божественный свет. Впрочем, у Келвир были основания предполагать, что она и без того смогла бы его убедить.

Если бы только она преуспела, если бы возвысилась до жалкой власти над однозадачными сервиторами где-нибудь на складе… если бы только приказ о развёртывании войск не опередил её продвижение по службе. Она ждала до последнего, даже на платформе маглева, оглядываясь в напрасной надежде, что вот-вот придёт распоряжение о переводе, пока её угрозами и дубинками не загнали в вагон.

Следовало полагать, флот магистра войны приближался к Терре. Времени оставалось мало.

Лорелея бежала снова, три ночи спустя. Она вовсе не жалела о том, что бросила свой второй полк. В недели, последовавшие за побегом, Келвир залегла на дно в трущобах, что сгрудились у подножия улья Праксия. Там она жила в полуразвалившейся хибаре, покинутой предыдущими жильцами — скорее всего, тех тоже забрали в армию. К этому времени она уже несколько недель рылась в отбросах, разыскивая себе пропитание, как бездомная королева, вместе с другими дезертирами. Но еды было мало с самого начала и становилось всё меньше, и скоро нищие уже грызли друг другу глотки. Пора было или помирать, или уходить. Сначала Лорелея была уверена, что уж она-то не помрёт: с самыми здоровыми отморозками она договорилась. Но она многовато накопила — слишком уж хорошо побиралась, — вот и стала жертвой собственного успеха. Сволочи сговорились и набросились на неё с цепями и заточками.

Так что прощай, Праксия. Прощай, дерьмовая хибара.

После этого… ну, в общем, после этого она впала в отчаяние. И сделала одну вещь, одну-единственную в жизни, которой стыдилась. Кому-то пришлось умереть, чтобы она жила.

В то время она притворялась писцом Муниторума; впрочем, разве это притворство, если хорошо делаешь своё дело? А она в самом деле выполняла свои обязанности, что, по её мнению, давало ей все законные права. Работа выдалась до жути скучная и нескончаемая, но нетрудная: отслеживать передвижения полков, инвентаризировать запасы и так далее и тому подобное, целая вечность занудства. Даже документы у неё имелись подлинные — в основном потому, что они были не её. Бумаги принадлежали женщине, которую она убила, чтобы занять её место в бесконечной рутине имперской бюрократии.

Лишь по глупому невезению её поймал этот бесполезный администратор-капитан, и на чём — на обычной арифметической ошибке! Разве она не должна быть квалифицированным савантом? Ну конечно, об этом говорилось в её документах. Как же она умудрилась допустить такую ошибку? Почему её прогнозы относительно потребности в ресурсах так далеки от реальности?

Сначала она думала подкупить его, что само по себе звучало смешно — у неё за душой ровным счётом ничего не было. Потом даже хотела его убить, что казалось ещё смешнее — это была не тощая, малорослая от недоедания счетоводша, а армейский ветеран в отставке, вдвое тяжелее Лорелеи, да ещё и с бионической рукой, которая мокрого места бы от неё не оставила. Вдобавок она уже была по уши в шестерёнках машины Муниторума, где даже малейший чих не обходился без вороха бумаг.

И она сбежала — в буквальном смысле, исчезла в ночи, спряталась в безымянном трущобном городке в тени ещё одного прекрасного шпиля. Если бы её поймали, казнили бы.

Не прошло и пары дней, как её загребли в следующую волну принудительной мобилизации. Протесты ничего не дали. Почти каждый на планете, кто не работал на жизненно важном посту, был мобилизован в Имперскую Армию, поэтому Лорелею объявили уволенной и записали в третий полк, который размещался во временном пункте сбора и готовился к отправке в другой сектор, где они должны были усилить уже находящиеся там подразделения.

Её преступление и предыдущие дезертирства остались нераскрытыми — ну, хоть что-то.

В общем, ей, похоже, суждено было повоевать. Несмотря на все усилия. Такие вот дела. И её отправили на фронт.

И какое-то время Лорелея воевала. Несколько месяцев. Несколько месяцев она голодала и терпела лишения, отгоняла от лица дым и сидела в окопах вместе с мужчинами и женщинами, которые по ночам гадили под себя, чтобы не замёрзнуть, и притворялась, что она лучше их, что им здесь самое место, а вот ей — нет, и между тем становилась с каждым кровавым днём всё костлявее и злее. Несколько месяцев она дралась во тьме и видела, как её товарищей потрошили, распинали, вспарывали болтерным огнём и разрубали пополам цепными мечами. Не сколько долгих, долгих месяцев она делала то же, что и все. Была пешкой в войне, что затеяли астартес.

А теперь, после всего, через что она прошла, нате вам. Сам Великий Ангел говорит, что она может идти.

— Лор, — позвал её стоявший рядом солдат. — Что с тобой такое?

Все семеро, кто остался в живых из её взвода, толкаясь и воняя потом, дерьмом и горелой землёй, столпились вокруг зыбкой гололитической проекции, исходившей из наруча сержанта Гатиса.

Лорелея поняла, что плачет. Что с ней такое? Да ничего. Всё в порядке. Всё просто замечательно. Не она одна здесь дала волю чувствам. И вообще, по-настоящему она не плакала. Это просто боль медленно выходила из неё, слишком уставшей, чтобы плакать по-настоящему.

— Меня зовут не Лорелея, — ответила она, смахивая слёзы. Она понятия не имела, почему плачет. Будто её прокололи, и из дырки потекли слёзы. — Вообще-то я Деника.

Теперь весь взвод смотрел на неё.

— Лорелея Келвир — это была сотрудница из Муниторума. Я её убила несколько месяцев назад. Взяла её имя. Ненавижу себя за это. Вот бы вернуть всё обратно.

Деника подняла глаза и встретила взгляды товарищей. Те смотрели прямо ей в душу, смотрели с усталым смирением. Без гнева. Без отвращения. Безо всякого осуждения. Только не теперь, когда они столько прошли вместе.

— Я не хотела попасть на войну, — объяснила она. — Не хотела я воевать. Это было до того, как мы встретились. Этот полк у меня не первый. Просто единственный, из которого я не смогла сбежать. Трон, я так устала. Наконец-то мы можем уйти, оставить всё это дерьмо позади, а я, мать его, так устала.

Бессильные слёзы уступили место смеху. Это был слабый, усталый, но настоящий смех.

— Но мы не уходим, Лор, — мягко сказал сержант Гатис. Владыка Сангвиний на его наруче замолк. Примарх задал свой последний вопрос, и по Дельфийской стене уже разносились крики: «Нет! Нет!» Трудно говорить в таком галдеже.

— Я знаю, — всё-таки выкрикнула она. — Я тоже.

И голоса Деники и её товарищей присоединились к общему хору.

Нельзя сказать, что никто не захотел уйти после слов примарха. Многие хотели уйти. Многие ушли бы, но причин остаться было столько же, сколько защитников на стене. В душе у каждого жили гнев, вина и угрызения совести, и вместе они порождали отчаянную храбрость, какая возникает у человека в самые мрачные моменты.

Некоторые остались из чувства долга. Другие — из-за надежды, ложной или нет, что к ним ещё могут прибыть подкрепления. Некоторых заставил остаться только стыд перед товарищами. Кто-то остался, потому что Сангвиний был прав: они уже отдали всё, что могли, и терять нечего. К этому времени их жизнь стала простой формальностью, привычкой организма; война высосала всё, что их определяло, и остались одни пустые оболочки. Кто-то остался, потому что надоело убегать: после двухсот дней отступлений с боями им наконец-то предстояла последняя битва, и они собирались держать оборону из одной лишь усталой злости.

Годы спустя Лэнд гадал: а сбежал ли кто-то в самом деле? Ведь кто-то должен был побежать. Удержали их товарищи или пристрелили в спину офицеры? Было ли им позволено покинуть стену беспрепятственно, как обещал Девятый? Весьма вероятно (с точки зрения статистики можно говорить об этом с уверенностью), что такие случаи имели место, но всякий раз, когда он обращал свои очки назад, к Королевскому тракту, ведущему к вратам Вечности… Врата стояли открытыми, изрыгая поток солдат и техники, и не было похоже, чтобы кто-то шёл против потока или дерзнул войти внутрь. Равно как никто не спускался со стены, чтобы попытать счастья на пустоши.

Возможно, если бы Архан и такие мужчины и женщины, как он — хотя во все времена таких, как он, было очень немного, — лучше разбирались в человеческой природе, он не удивился бы так сильно тому, что множество людей решило остаться, имея возможность уйти.

— Нет! — кричали защитники стены. Они отвергали предложение примарха слитно, громогласно, словно единое существо. — Нет! Нет! Нет!

Лэнд не кричал вместе с другими. Вся эта драма и непокорные крики были не для него. Но всё же… всё же было что-то первобытное в том, как шум захлёстывал его с головой. В какой-то момент он обнаружил, что рывками втягивает в себя воздух, будто собирается заорать вместе со всеми. Естественно, он воспротивился порыву. Как унизительно и неприлично было бы, если бы он закричал.

Помня всё, что Сангвиний наговорил относительно значения каждой секунды, и зная мнение Зефона о том, что жизненно важно не спровоцировать врага раньше времени, совершенно ошеломлённый Лэнд несколько раз моргнул, когда примарх опустился на стену, поймал меч, который ему бросил один из Кровавых Ангелов, и снова взмыл в небеса. Лэнд недоверчиво наморщил длинный крючковатый нос, глядя, как Великий Ангел устремляется к горизонту на востоке.

Вдоль всей стены крики защитников слились в рёв. Это был ликующий, кровожадный, радостный звук. Лэнд никогда не слышал ничего подобного. Сапиен, примостившийся на плече техноархеолога, прикрыл ушки лапами.

Слова марсианина утонули в волне шума.

— Только не говорите, что он собирается убить титана.

Каким-то образом, несмотря на общий гвалт, Зефон услышал его бормотание. Кровавый Ангел взглянул на старика, и Лэнд порадовался, что благодаря этой какофонии ему не придётся выслушивать очередную нотацию. Он и так наперёд знал её содержание: боевой дух шаток, нужно воспользоваться моментом, когда сильные чувства взяли верх над защитниками, — и прочая мура, применимая только к мужчинам и женщинам, которые не способны регулировать собственные эмоции с помощью здорового чувства расстояния и перспективы.

Впрочем, судя по буре голосов, едва ли он смог бы опровергнуть эти доводы. Жаль было терять час отсрочки, но то, как речь Сангвиния и его намерения — что бы он ни собирался делать там, на пустоши, — подняли настрой защитников, явно того стоило.

Лэнд вручную перефокусировал свои очки и вгляделся в проклятые земли. Он не смотрел на титана. Нечего там разглядывать. Ну да, генетическая мерзость, отрезающая голову-кабину отступническому аватару Омниссии. Ну да, ну да. На этой войне Архан Лэнд видел такое уже раз десять.

Его внимание было приковано к далёкому морю вражеского войска и к лесу распятий, что они воздвигли, гордясь своим варварством.

Когда голова «Разбойника» слетела с плеч, случились две вещи.

Первая и самая очевидная — что передовые линии орды двинулись с места. Лэнд даже не был уверен, что мятежники вообще ждали. Они могли начать движение ещё до того, как голова титана ударилась о землю, подняв облако пепла и пыли. Впереди титанов и танков, впереди гигантских шагающих штуковин, которые, как подозревал марсианин, были какой-то доселе неизвестной разновидностью биомеханических осадных машин, небо над авангардом орды затмевало воинство шипастых крылатых тварей. Монстры пронзали небеса, стремясь к одинокой фигуре Девятого примарха посреди поля битвы.

Вторая вещь случилась одновременно с первой, и Лэнд заметил её только потому, что направил мультиспектральные очки на труп богомашины. Сангвиний немедленно развернулся и направился к укреплению.

«Дочь терзаний» не сразу повалилась на землю. Неуклюжее падение началось спустя почти минуту после того, как машина, обезглавленная, лишённая мозга, перестала контролировать оживлявшую её кости энергию. Тогда она рухнула, вперёд и немного набок, извергая из разрубленной глотки реакторный огонь. К этому моменту небо оскверняли уже тысячи летающих тварей. Аномалии с другого плана бытия — демоны, если уж обязательно надо выражаться грубо, — хлопали кожистыми крыльями, преследуя Великого Ангела по пути к убежищу.

Где-то на полпути к стене летящие твари начали терять скорость. Некоторые остановились и повернули назад. Другие попадали с небес, самые слабые растворялись в воздухе, ещё не достигнув земли. Наиболее крупные, быстрые и, возможно, сильные — в системе координат, о которых Архан не имел ни малейшего понятия, — продолжали гонку, но и они трескались и сочились кровью, будто бы расходились по швам с каждым ударом крыльев. Наблюдать за их распадом было необыкновенно увлекательно, и даже Лэнд, который гордился своей проницательностью, не сразу понял, что видит в действии псионический щит Омниссии.

От восхищения он вслух рассмеялся, и его смех утонул в таких же радостных возгласах. По коже побежали мурашки — так странно было разделять радость с множеством находящихся рядом людей.

Сангвиний с заносом приземлился на бастион, золотые сабатоны высекли из камня искры, он широко раскрыл крылья, чтобы затормозить. Его меч всё ещё был испачкан священными маслами и смазками в тех местах, которыми он перерезал шейные тросы «Дочери терзаний».

Все закричали ещё громче. Сапиен снова прикрыл уши. Великий Ангел развернулся и посмотрел на волну, приближавшуюся с горизонта. До того как она окажется в пределах досягаемости стенных орудий, оставались считаные секунды.

— Легион! — вскричал примарх. — Легион!

Призыв передали по всей стене, от одного офицера к другому, и прокричали дальше по воксу. Лэнд слышал, как поток удаляющихся голосов несёт клич, словно призрачное эхо:

— Легион! Легион! Легион, легион…

В грохочущей гармонии керамита астартес, все до единого, шагнули вперёд. Простым солдатам ничего не оставалось, как отступить назад. Муштра и тренировки взяли своё: смертные защитники убрались с дороги. Шеренга воинов в красной броне Кровавых Ангелов заняла своё место на стене; её однообразие нарушали только жёлтые доспехи Имперских Кулаков и белые —Шрамов Хана. Десятки тысяч болтеров взметнулись в готовности.

— Пусть они разобьются о нас, — повелел Сангвиний, и Лэнд с внезапным трепетом восторга осознал, что Великий Ангел обращается не к своему легиону. Снова взмахивая крыльями, он взывал к людям, столпившимся за рядами космодесантников. — Вы знаете, что делать, — обратился примарх к армейским подразделениям и к гражданским с оружием в непривычных руках. Его тихий голос долетел до ближайших отрядов, а дальше его передали по воксу. — Вы знаете свои обязанности. Держитесь и помогайте, где сможете. Но сначала пусть они разобьются о нас.

Сангвиний — нет, Девятый, чёртов Девятый примарх! — повернулся к вражеской армии. К далёкой армии, которая, впрочем, была уже достаточно близко для…

Меч Великого Ангела опустился.

И разом запели миллионы орудий Санктум Империалис.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ОТГОЛОСКИ ВЕЧНОСТИ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. Осада Санктум Империалис

Из инстинктов и эмоций, которые испытывали поколения принцепсов, подключённых к его системам, у титана Легио Критос «Безмятежность возмездия» развилось какое-то подобие гибридного разума. «Безмятежность» могла чувствовать и — в значительно меньшей �