Изменения

Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Д41Т)

644 287 байт добавлено, 19:16, 29 октября 2023

Нет описания правки

{{Другой перевод|Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Alkenex)}}

{{В процессе

|Сейчас= 1430

|Всего = 36

}} {{Книга

|Переводчик =Shaseer

|Переводчик2 =Praesagius

|ПереводчикПояснение2 = (главы 14, 17-36)

|Переводчик3 =

|Переводчик4 =

Ангрон, владыка Кровавых Песков, возвышенный князь демонов Кхорна, примарх XII легиона

Магнус Красный, ~~Багровый~~ Алый Король, возвышенный князь демонов Тзинча, примарх XV легиона

Рогал Дорн, Преторианец Терры, примарх VII легиона

=='''Часть 1. Орда.'''==

==='''Один. Восход красного солнца.'''===

''Лотара''

==='''Два. Сломленный гладиатор.'''===

''Каргос''

==='''Три. Богиня с копьём в спине.'''===

''Улиенн''

==='''Четыре. Путь к славе.'''===

''Каргос''

==='''Пять. Бессмертие через уничтожение.'''===

''Ангрон''

=='''Часть 2. Ослеплённый мир.'''==

==='''Шесть. Последний человек на Терре.'''===

''Амит''

==='''Семь. Прокажённое чрево.'''===

''Зефон''

==='''Восемь. Тысяча огоньков.'''===

''Рюкат''

==='''Девять. Последняя шутка.'''===

''Трансакта-7Y1''

==='''Десять. Последний страж.'''===

''Вулкан''

– Это всего лишь наблюдение. Прозрение в восприятии других людей. – Малкадор не выказал ни веселья, ни стыда, оставаясь сверхъестественно нейтральным.

Вулкан уже отвернулся. Его взгляд неизбежно тянулся к полуживому порталу, огромной арке из терранской стали и инопланетного камня, ведущей в измерение между измерениями. Он чувствовал, как где-то в этом измерении приближается Магнус. Скоро ~~Багровый~~ Алый Король постучится в дверь.

Его глаза сузились. Его костяшки пальцев сжались.

=='''Часть 3. Дорога к вечности.'''== === '''Одиннадцать. Роза, вспоенная кровью. '''===

''Лотара''

– Магистр войны Луперкаль...

~~Хорус~~ Гор прервал ее.

– Роза, вспоенная кровью.

=== '''Двенадцать. Брат по цепи. '''===

''Каргос''

''– Жри дерьмо, предатель.''

[[Файл:Echoes of eternity1.jpeg|центр|мини|Дуэль Каргоса Плюющегося Кровью и Нассира Амита.]]

=== '''Тринадцать. Слишком ценный, чтобы умереть. '''===

''Лэнд''

Однако вскоре в этой милости ему было отказано. Небо разверзлось от новорождённой пылающей звезды. Лэнд прикрыл глаза от света, и небесный огонь окрасил черты его лица в янтарный цвет, когда он выглянул в люк "Химеры".

Сначала это выглядело как гнев высоких небес, словно вновь возобновилась безнаказанная орбитальная бомбардировка. Но Пожиратели Миров завыли, подобно волкам, Несущие Слово скандировали свои безумные песнопения, а Сыны ~~Хоруса~~ Гора ликовали – и Лэнд не мог не заметить, что у горящей звезды были крылья.

Рядом с ним скитарий тихо прокодировал запрос, якобы самому себе, словно это была непреднамеренная вокализация. Но Лэнд ответил, подобно последним словам перед тем, как потерял сознание.

=== '''Четырнадцать. Верность сокрушенного апостола''' ===

''Трансакта-7Y1''

– Что? – спросил Лэнд. – Ты просто скит. Я тебя починю за минуту. Это меньшее, что я могу для тебя сделать. Кстати, ты не видела мой пистолет?

==='''Пятнадцать. Отказывающее сердце войны.'''===

''Дорн''

На начальном этапе войны стратегиум Великое Сияние в самом сердце бастиона Бхаб служил основным узлом имперского командования. С момента первого залпа на границе системы Сол всё проходило через стратегиум. Его шпиль возвышался над остальной частью Палатинского кольца, самого величественного замка в районе вокруг Санктум Империалис.

Бастион Бхаб либо стал выше и сильнее, либо его красота, как и всё на Терре, пострадала от приготовлений Преторианца – это зависело от вашей точки зрения. Задолго до прибытия армады Гора его окружили орудийными точками и оборонительными турелями, укрыли армированной кладкой и абляционным покрытием и утыкали вокс-реле ввода-вывода, которые должны были донести приказы Преторианца до миллиардов верных ушей, готовых их исполнить. Одним он казался уродливым, другим – надёжным, но для человека, командующего за его стенами, он был функционален. Это было важнее всего.

''Функциональный''. Это слово как будто бы ничего не значило, но оно означало всё. На войне функциональность была всем. Для солдата функционирующее оружие означало, что им можно убивать. Для генерала функционирующая логистика означала, что он может руководить армиями и следить за ходом войны.

На протяжении недель, превратившихся в месяцы, седьмой сын Императора вёл свою войну из бастиона Бхаб. Рогал Дорн сражался не на отдельных полях боя, как Хан и Ангел, но он сражался на ''каждом'' поле боя. Его война была десятью тысячами войн, которые шли одновременно. Солдаты на местах, выполнявшие его приказы, видели отдельные сражения. Из стратегического центра Дорн контролировал всю осаду.

Для многих защитников в первые дни Солнечной войны предстоящая осада всё ещё была нереальной; пролитая кровь была приглушена расстоянием и холодом пустоты. Кто мог по-настоящему осознать, что в холодной темноте вокруг Плутона из-за гибели одного военного корабля было потеряно тридцать тысяч жизней? И кто может осознать реальность таких потерь, когда они происходят десятки раз каждую минуту на расстоянии семи с половиной миллиардов километров? Каждая фаза войны включала в себя разрушения не поддающегося пониманию масштаба.

Персонал, собранный в бастионе Бхаб в начале войны, был лучше всех подготовлен к решению таких вопросов и поиску ответов. То были лучшие военные, что остались в распоряжении верных Императору сил, и по мере того, как война продолжалась, с каждым шагом приближая Гора к Вратам Вечности, персонал бастиона менялся вместе с меняющимся конфликтом. Адмиралы и пустотные командиры в конце концов уступили место генералам и советникам, лучше подходившим для затяжных наземных сражений. На протяжении всех этих месяцев бастион оставался центральным ульем военной разведки и имперской власти.

То, что бастион Бхаб всё ещё действовал, было удивительно, особенно учитывая нестабильные атмосферные условия. Постоянные бомбардировки и пепел, задушивший воздух, критически нарушили работу имперской вокс-сети, и во многих районах Внутреннего Дворца связь не работала. Дольше всего она держалась в пределах Палатинского кольца благодаря силе технологий самого Бхаба. Несколько менее обнадеживающим, но не менее важным было то, что это обстоятельство также позволяло Дорну узнавать, какие крепости и резервные опорные точки разрушались или уже были разрушены.

Он знал, что это случится. Он учитывал это, планировал; он просчитывал все возможности и вероятности. Война полна превратностей, но Преторианец Терры был готов к этому настолько, насколько это возможно для смертного разума. По правде говоря, после пятилетки расчётов и симуляций он почувствовал облегчение, когда началась высадка.

С тех пор он наблюдал за усилением войны в миллионах отчетов и мигающих рун местоположения, в сотнях тысяч потоков, приводящих цифры потерь. Он наблюдал, как день ото дня, час от часа шансы падают, а потенциальных путей к будущему становится всё меньше и меньше.

Приближалась развязка. Все эти бесчисленные цифры вели обратный отсчет.

Начало конца наступило с пробитием Последней стены. Как только Легио Мортис проломил стену, клыки Гора оказались у шеи Императора. Внутренний Дворец был уязвим ещё до того, как магистр войны сравнял с орбиты целые регионы. Палатинские бастионы были осаждены, половина из них уже пала или эвакуировалась, и орду больше нельзя было удержать в Санктуме Империалис. Только замедлить.

Его голос был лишь одним из многих, эхом отражавшихся от арочных стен гигантской залы. Самый влиятельный голос, но в конечном итоге это было лишь ещё один тон, сливающийся с другими передающими приказы голосами. Хору вторили гудение тактических гололитов и лязг высококлассных когитаторов, за которыми, в свою очередь, присматривал большой ковен марсианских адептов, чьей задачей были священные ритуалы обслуживания.

Преторианец Терры стоял в ядре стратегиума Великое Сияние, омываемый голубым светом тактических гололитов, ведя одновременно сто тысяч партий в регицид. Вспышки от инфоэкранов отражались на его небритом лице, наполняя его глаза цифрами, числами, рунами. Его взгляд переходил с экрана на экран, с карты на карту, он постоянно думал, постоянно обрабатывал увиденное, постоянно говорил. Он отдавал приказ за приказом, делая паузы только для того, чтобы вдохнуть.

Иногда, даже ''часто'', он знал, что находящиеся на другом конце вокс-соединения не слышат его приказов. Но он всё равно отдавал их на всякий случай. День за днём всё больше районов Внутреннего Дворца погружались во тьму, в вокс-сети было всё больше помех и всё меньше ответных голосов. Но это не имело значения. Функциональности хватало на то, чтобы упорство оправдывало себя. Альтернатив не было.

Его голос был сильным, но, несомненно, хриплым после того как он почти девять дней только и делал, что передавал команды по вокс-сети. Он не спал. Он ни разу не покидал свой пост, да и до этого последнего усилия покидал его крайне редко.

Но ему до боли хотелось сражаться. Он хотел ощутить кровь на своих перчатках. Он хотел взмахнуть клинком и ощутить мгновение победы, уничтожить врага, добиться чего-то осязаемого в этой бесконечной рутине. Желание было так сильно, что стало постоянным искушением, но он отказался поддаться эгоизму. Если он оставит свой пост, миллионы солдат во Внутреннем и Внешнем Дворцах потеряют свой лучший шанс на выживание и – что звучит безжалостнее, но на деле тактически важнее – потеряют свою сплоченность как часть обороны Терры. Дорн был голосом в их ушах и направляющим их оком. Каждый полк, каждый отряд, каждый взвод был частичкой в развивающейся, меняющейся, ломающейся системе. Ему нужно было, чтобы они играли свою роль во всей осаде, задерживая врага здесь, разбивая потенциальные подкрепления там, жертвуя собой для этого, сплачиваясь и отвоевывая территорию ради всего замысла целиком.

Чем больше врагов он мог удержать во Внешнем Дворце, тем дольше мог продержаться Внутренний Дворец. Десятки миллионов умирали ради этой неоспоримой истины. Не раздумывая, Рогал Дорн отправил их жизни в мясорубку.

– Милорд, – раздался позади него голос Архама.

Стратегиум сотрясался – сейчас он всегда сотрясался: его щиты содрогались под горькими ударами артиллерии. Несколько офицеров вокруг Дорна зашатались. То были не просто артиллерийские орудия и титаны, обрушивающие огонь на стены. Результаты каждого сканирования показывали признаки существ, не поддающихся описанию. Их называли демонами, но этот термин был почти до насмешливости неподходящ. Но это не имело значения: в рядах бесконечной армии, осаждающей бастион Бхаб, было множество тварей, что не должны были существовать.

Постоянное командование Преторианца следовало прерывать только в случае получения важных сведений, и в данный момент он получал доклад от полковника, командовавшего районом Предел Магистра к северу от горящего бастиона Меру. Дорн обдумывал логистический вопрос о том, что делать с силами полковника и куда их лучше всего направить. Его инстинкт подсказывал использовать их в качестве застрельщиков позади авангарда орды, позволив им нанести урон, который будет по силам нанести, прежде чем Предел Магистра переполнят новые силы, прибывающие через всё расширяющиеся бреши в Последней стене.

Дорн сообщил полковнику, как именно она и шесть тысяч её солдат продадут свои жизни. Затем он получил от офицера подтверждение, одобрил её непреклонный тон и повернулся к Архаму, стоявшему за спиной.

– Говори.

Примарх уже вызвал голограмму пустоши вокруг бастиона Авалон. Если бы он мог выделить небольшой отряд, то он смог бы собрать выживших в руинах, и те могли бы двинуться на перехват...

– Это ваш брат, повелитель, – сказал Архам.

Вулкана не было, а Хан был мертв, или настолько близок к смерти, что разница не имела значения. Оставался только один брат, который мог бы связаться с ним, и он хотел бы услышать его голос, но не новости.

Дорн вызвал восемь ближайших офицеров, отдав приказ каждому из них по очереди связываться с другими бастионами и оборонительными укреплениями. Покончив с этими срочными делами, он положил обе руки в перчатках на центральный гололитический стол и кивнул Архаму.

Гололит вспыхнул. В одном из крыльев его брата торчало копьё.

Ангел преклонил колено, но не в знак почитания, а для того, чтобы дать медикам возможность работать. Сангвиний стоял на колене в окружении прислуги, вытянув обе руки, а несколько адептов в мантиях работали над его доспехами. Они ударами возвращали пластинам правильную форму и сплавляли повреждения, а легионный апотекарий – Рогал отвлечённо, но с гордостью отметил, что это был один из Имперских Кулаков самого Дорна, – с помощью хирургической пилы разрезал металлическое копье, пронзившее правое крыло Ангела.

Сангвиний поднял голову и посмотрел на Дорна из-под испачканных кровью длинных волос. В последнее время между ними не было спокойных разговоров. Необходимость и усталость не давали возможности продемонстрировать их братскую связь. Ни на кого другого Дорн не мог положиться так, как на брата, представшего перед ним на одном колене по голосвязи.

Преторианец был генералом имперской обороны, но Сангвиний... Сангвиний был её символом. Где бы ни пролетел Ангел, защитники воспревали духом. Где бы Ангел ни сражался, силы магистра войны ждало поражение. Дорн день за днем следил за братом по обрывкам вокс-переговоров и мигающим рунам на картах, в хрониках выигранных битв и удержанных позиций.

И этот миг настал. Дорн с самого начала знал, что это когда-нибудь случится. Момент, знаменующий конец.

– ''Они здесь'', – сказал Ангел. – ''Они собрались перед Дельфийским укреплением, заполонив землю от горизонта до горизонта. Щит Отца отказывает. Они будут у стен с восходом солнца.''

В этот миг строгость Дорна наконец покинула его. Он заговорил, удивляясь своей откровенности.

– Я дал тебе столько, сколько мог.

Сангвиний взглянул на него.

– ''Ты, как никто другой, не должен говорить такое. Никто не сделал больше тебя.''

"''В нём говорит ангельская скромность''", – подумал Дорн. Как будто это не Сангвиний и Хан были на передовой с тех пор, как небо в первый раз потемнело от десантных кораблей. Как будто это не защитники из числа людей и легионеров сопротивлялись невыразимой мерзости и жертвовали своими жизнями.

Но нет, Сангвиний конечно же знал об этом. "''Он говорит так не из смирения''", – понял Дорн. – "''Он говорит из братской любви''".

Преторианец не нуждался в одобрении своих усилий; он никогда не жаждал похвалы и не стремился к признанию. Тем не менее, в этот миг разговора между братьями в конце всего сущего, слова Сангвиния согрели его.

Это тепло исчезло со следующим вопросом Ангела.

– ''Есть новости от Робаута?''

Дорн осознал, что всё внимание было приковано к нему. Во взглядах офицеров, адептов и прислуги по всему стратегиуму не было надежды.

– Нет.

– ''Значит, Гиллиман нас не спасет.''

Ангел зарычал, когда апотекарий вытащил сломанное копьё из его крыла. Братья молчали, пока Сангвиний расправлял крылья, разминал плечи, чтобы восстановить гибкость.

– ''Но он отомстит за нас.''

Дорн не знал, что сказать. Ни одна фраза не была достаточно ценна, чтобы произнести её. Он не был создан для таких разговоров. В подобные моменты многие считали его холодным, даже бессердечным, но ни то, ни другео не было правдой. Просто ему было чуждо поражение, равно как и эмоции, светившиеся во взгляде Сангвиния. Что можно было сказать, когда слова были не нужны? Что ответить брату, которого плохо понимаешь, но который, тем не менее, сражался рядом с тобой от начала и до конца?

Сангвиний получил ответ, даже не задумываясь над вопросом.

– ''Прощай, Рогал.''

Ангел поднялся на ноги, и голограмма устремилась вверх вместе с ним.

– ''Если мы больше не встретимся во плоти, знай, что для меня было честью быть твоим братом.''

Преторианец кивнул Ангелу, желая найти нужные слова, ища их и не находя. Молчание затянулось.

Сангвиний понимающе улыбнулся. Гололит отключился.

[[Файл:Echoes of eternity2.jpeg|центр|мини|Медики заботятся о Сангвинии, Великом Ангеле]]

==='''Шестнадцать. Длинный путь.'''===

''Вулкан''

Временами он был один, иногда ему приходилось прорубать себе путь к цели, но он ни на мгновение не прекращал идти. Он чувствовал течение времени, усталость, голод, жажду – но эти бренные заботы ощущались не так, как в реальности. Теперь это были любопытные причуды, а не слабости смертных. Он не знал, было ли это свойством лабиринтного измерения, по которому он шел. Никто из кустодиев, размещённых здесь в те времена, когда мечта Императора ещё не умерла, не сообщал о подобном. Это была загадка, но далекая и приземлённая по сравнению с увиденными им чудесами.

Когда он впервые попал сюда, ему пришлось сражаться. В этом не было ничего удивительного, и он был готов к подобному. При необходимости он был готов сражаться на каждом шагу. Удивительно было то, что, когда он врезался в кишащую фалангу когтей, челюстей и разящих клинков и прорвался вквозь неё, там его ждало странное спокойствие.

Он знал, что сёстры и кустодии в Тронном Зале выполняли свой долг. Они не пали. Война ещё бушевала, Император ещё был жив. Вулкан оплакивал погибших и дал себе обещание, что по возвращении – если, конечно, он вернётся – он узнает имена стражей, отдавших свои жизни за то, чтобы он мог совершить свое путешествие.

У этого места были свои правила, и Малкадор пытался внушить их ему. Но они были глупы, теоретичны и полны метафизики. Не то чтобы Вулкану было трудно их понять. Эти заповеди были туманны, но просты. Однако он знал достаточно, чтобы понять, что осмысление – это не то же самое, что принятие. Для того, чтобы осознать некоторые вещи, нужно испытать их на собственной шкуре. И резкий переход от нахождения по колено в мёртвых демонах к одинокому странствию... Это было только начало.

И всё же это раздражало.

– Значение будет иметь твоё стремление, – сказал ему Малкадор. – В этом месте цель, к которой ты стремишься, будет значить больше, чем всё остальное. Путь будет соткан из желаний твоей души.

Ответ на один вопрос породил другой. Его путь вёл его прочь от величайших демонических воинств... но как обстояли дела у Магнуса в его собственном путешествии? Был ли Алый Король уже в Паутине? Мог ли Магнус прорываться к порталу гораздо быстрее, чем Вулкан в одиночку удалялся от него?

Стены Имперской Паутины, в которую он попал через портал в Тронном Зале, представляли собой жёсткий каркас из скрученных между собой ферм из марсианского металла, сплавленный с различными подобными кости материалами чужаков и искусственно выращенным психопластиком. В этой смеси человеческих и инопланетных технологий он узнал мечту своего отца: далёкое прошлое, сплавленное и скреплённое с настоящим ради смутно понятного будущего. Ему было горько сознавать, что всё это потерпело крах. Гору было за что ответить. Как и Магнусу.

Вулкан был кузнецом, формовщиком, творцом. Он владел искусством созидания. Он знал, как направить мастерство по швам вдохновения, как работать с материалом, а не против него, как творить, сплетая исследования и воображение. И всё же его чувства восставали против окружающего слияния. Оно было неправильным, противоестественным, соткано вывернутым наизнанку из плохо подобранных заменителей оригинальных материалов. Оно работало, но работало плохо. Система преследовала какую-то цель, но почти не имела возможности достичь её.

Вулкан не сомневался в амбициях своего отца или достоинствах конечной цели Императора, но ремесленнику в нём был не по душе импровизированный гений имперских частей Паутины. Человеческая изобретательность в этом измерении была груба и несовершенна, и походила на опухоль. То был уродливое единение. Без бесконечного обслуживания Императором, без его постоянного текущей психической воли секции Механикус уже разрушались, гнили, погружались в бездну, где умирает метафизика.

"''Даже без ущерба от предательства Магнуса... Всё было сделано слишком быстро, слишком поспешно.''"

Признавать это было больно, но именно так это отозвалось в его сердце ремесленника. Конечно, тут сыграла свою роль нужда, но результат был неоспорим. Вулкан провел рукой по стенам из марсианского железа, покрытым подавляющими схемами. Ощущение подавления проникло в его перчатки, вызвав слабое покалывание в кончиках пальцев.

"''Не знаю, сработало ли бы это. Не надолго. Возможно, даже слишком ненадолго.''"

Несовершенство. Это было подходящее слово. Система была несовершенна, когда единственным приемлемым вариантом было совершенство.

А что, если бы отец обратился к нему? Смог бы Вулкан привнести своё мастерство в это царство за реальностью? Смог бы его брат Феррус помочь ему? Присоединился бы Магнус к ним, образовав триумвират провидцев, посвятивших себя строительству моста к судьбе человечества?

Нет. Он ничего не смог бы здесь сделать – в этом он был уверен.

Прошло совсем немного времени, и Вулкан оставил позади имперские сегменты. Он не испытал печали, когда они остались позади.

Путешествовать здесь – это делать нечто большее, чем просто переставлять ноги. Малкадор рассказывал об этом, но это был ещё один аспект, который Вулкан мог понять только на себе. В Паутине можно было заблудиться, потому что это измерение реагировало на волнения в душе путешественника. Чёткая цель, решительное сердце... Всё это было важнее физической выносливости. Вы достигнете цели, если захотите её достичь. Если в сердце поселятся разногласия или решимость ослабнет, можно сбиться с пути.

Но эти правила были справедливы, пока в Паутине всё было в порядке. Насколько прозаичным должен был быть этот лабиринт нереальных чудес для Древних в те времена, когда они создавали это место из материалов, что теперь не имеют ни имени, ни физического аналога? В их эпоху он действовал так, как они его задумали, его работа была обыденной мелочью, соответствующей тому, как работал их разум. Человеческий мозг функционировал на другом уровне, вместе с другими органами чувств, его понимания было недостаточно... Кроме того, теперь большая часть Паутины была повреждена. Управляющие ею правила больше не были незыблемы. Построившие её существа были мертвы целую вечность.

"''Значение будет иметь твоя решимость.''"

Поэтому Вулкан шёл с верой в то, что его воля приведет его туда, куда нужно. Он верил, что доберется до Магнуса раньше, чем Магнус достигнет повреждённого портала в Тронный Зал. Это была авантюра, но авантюра – это всё, что им оставалось. Никто не желал узнать, какие разрушения может учинить Магнус, если ему удастся добраться до портала.

По правде говоря, он боялся, что заблудился. А если бы и заблудился, разве можно было бы узнать об этом наверняка?

Окружающая архитектура всё время менялась, и, несмотря на важность цели, переменчивость Паутины завораживала Вулкана. Он шел по туннелям, материал одних напоминал призрачную кость альдари, другие состояли из неизвестного психополимерного материала, издававшего едва слышный звенящий гул. Он поднимался по туннелям, уходящим вверх, и спускался по тем, что шли вниз. Не раз он оборачивался и видел, что путь, по которому он пришёл, исчезал, растворялся в тумане. Стены вокруг него – если они вообще существовали – были столь же ненадежны. Иногда он мог протянуть руку и коснуться изогнутых поверхностей, осязаемых, но невидимых. Иногда он видел стену из пересекающихся контуров, напоминающих сегментированные внутренности какого-то огромного червя.

В одну секунду Вулкан чувствовал себя вне реальности, а в следующую – в чреве огромного зверя. Это дезориентировало, но с этим можно было бороться.

Он шёл дальше.

Нечеловечность этого царства проявлялась и в мелочах. Золотистый туман, окутывавший туннели, ничем не пах. Не потому, что он действительно не имел запаха, а потому, что Вулкан принадлежал к виду, чьё биологическая эволюция не привела к появлению восприятия этих элементов подобно Древним. Его обоняние не могло распознать эти запахи, эти частицы; не было способно распознать их.

Что за существа были эти Древние? Какие химические элементы, имеющие решающее значение для их появления, рассеялись из недр взорвавшихся звезд? Были ли они теплокровными или холоднокровными? Состояли ли спирали их генетических таинств из водорода, кислорода и углерода подобно человеческим? Или же главную роль в их космологической смеси играл мышьяк? Мог ли аммиак, а не углерод, быть ключевым ингредиентом их биохимического восхождения? Или даже кремний? Или то были неизвестные элементы – пока ещё не открытые человечеством или давным-давно принесённые в жертву времени?

Некоторое время эти вопросы не давали ему покоя. Во время своего долгого пути он перебирал их в уме, одновременно наслаждаясь и терзаясь невозможностью получить ответы.

Однако иногда ему приходилось сражаться.

Поодиночке или целыми толпами ему встречались демоны, населявшие туннели, залы и просторы изменчивой пустоты. Они выкрикивали свои имена на языках культур, затерянных в истории, и в этих словах заключались рассказы о происхождении и предназначении существ. Большинство из них погибло под ударами Урдракула. Самые трусливые и хитрые бежали. Вулкан знал, что это были отщепенцы и паразиты, и поэтому не был уверен, что уничтожает их. Он не обращал внимания на следы, которые они оставляли на его плоти и доспехах, негодуя лишь от того, что демоны замедляют его.

Иногда ему казалось, что за ним кто-то наблюдает. Этот кто-то не помогал и не нападал, а ограничиваясь наблюдением. Вулкан поворачивался и видел игру теней, появление и исчезновение силуэтов слишком тонких, чтобы быть человеческими. Один раз он заметил лежащую на земле грязно-белую, похожую на окровавленный фарфор маску. Лик маски был одновременно маниакальным и ухмыляющимся – лик смеющегося убийцы.

Вулкан оставил её там, где она лежала, не задумываясь о её значении. Если у неё вообще был смысл.

Он понял, что идёт по верному пути, когда достиг мёртвого города.

=='''Часть 3. Скованные кровавой цепью.'''==

==='''Семнадцать. Пожиратели мёртвых.'''===

''Сотни лет назад, на заре Великого Крестового похода''

''Амит''

Нассир Амит был одним из первых. Потомок многих поколений с отравленной кровью, он едва ли мог называться человеком, если судить по его генетическому коду. Его нашли в склепе-тюрьме под поверхностью Беотии; там он питался останками тех, кто был слишком слаб, чтобы убежать. Он был омерзительным, совершенно немыслимым кандидатом в легионеры, отдаленно напоминающим человека мутантом, которого любой другой легион немедленно казнил бы.

Но у других легионов был выбор. У Несмертных выбора не было. Мальчишка-мутант их вполне устраивал.

И они взяли его, эти апотекарии в серых доспехах, они забрали его из родного племени, вытащили из метафорической сточной канавы техноварварства. Они схватили его, и вскрыли его, и снова зашили. Они трудились над ним с иглами и пилами, они орудовали в его внутренностях ножами и зондами. Они насытили его вены кровью, которая – как они настаивали – не была святой, хоть и заставляла его терять рассудок и приходить в себя, и снова сходить с ума, и видеть обрывки прошлого и будущего, когда он закрывал глаза. Его же собственная кровь, пресуществлённая в нечто иное, жгла изнутри, и каждый удар сердца отдавался болью. Когда в его расширившуюся грудную клетку поместили второе сердце, боль удвоилась.

Апотекарии обращались с ним настолько мягко, насколько требовалось, иными словами – почти безжалостно. Они исполняли свой долг, а их долгом было протащить его, кричащего и вырывающегося, по пути возвышения.

Он был одним из первых, кто пережил эту процедуру. Медицинское шаманство превратило его в совершенно иное существо, в котором ничего не осталось от прежней жизни – даже имени. Он взял себе новое имя из легенды на Высоком готике: Нассир Амит был персонажем из древней пьесы, действие которой происходило в Старой Гималазии. Он не чувствовал никакой эмоциональной привязанности к тексту. То была просто одна из книг, по которым он учился читать. Вы могли бы сказать, что имя персонажа что-то значило, что оно несло какой-то символический смысл, но ему было все равно. Он просто удивился бы, зачем вы это сказали.

Амит не гордился красотой, которую обрел после возвышения. Гордиться надлежало тем, чего достиг сам. Физическое совершенство, что отражалось в глазах трэллов или в стали великолепного клинка, было просто одним из последствий его генетического преображения, общей со всеми братьями чертой. Его можно было замечать и даже ценить, но с должным смирением.

Он знал, что в новом существовании есть основополагающая истина, которая останется с ним на все времена. Он пронёс ее сквозь годы своего возвышения, через пропитанные радиацией пустоши Терры, через бойню в тесных туннелях-лабиринтах замерзших лун Нептуна, в безмерное пространство галактики. То было не великое философское откровение, но просто истина, как она есть: какое значение имеет, что из зеркала на тебя смотрит принц, если ты – всего лишь невообразимо отвратительное оружие?

Никаких сверкающих медалей для Несмертного Легиона. Никаких песнопений во славу Пожирателей Мёртвых. Их убранство – потрепанный в боях керамит цвета зимней бури, их награды – кровавые пятна, которые никто не побеспокоился смыть. Их легион пополняют генетические уроды, набранные в отчаянной попытке предотвратить вымирание, а ближе всего к песням в их славу был шёпот отвращения, которым их обсуждают другие легионы.

Красота была бесполезной. Для Амита существовал только долг, как и для тех апотекариев, что влили кровь неведомого примарха в его обезображенное тело.

Однажды он видел примарха. Это событие повлияло на него не так, как он ждал и надеялся. Встреча произошла в конце затянувшегося приведения к Согласию Кий-Бурана, где Несмертный Легион без всякой поддержки сражался с мутировавшим населением целого мира. Воины других легионов – тех, что любили покрасоваться своей честью или полагали, что она может быть запятнана, – давно покинули бы планету, или, возможно, лишения принудили бы их погрузиться в анабиоз. Даже космодесантник может страдать от голода, если он не ел несколько месяцев. Но Несмертный Легион, как всегда, выдержал все испытания; несмотря на скверну, что вползала в их мысли в промежутках между битвами, его воины преуспели.

Рогал Дорн, который всё-таки явился с подкреплениями, по окончании войны подверг Бессмертный Девятый порицанию. Преторианец Терры, недавно воссоединившийся с Имперскими Кулаками, заставил выживших Несмертных повзводно выстроиться в ряды на борту его драгоценной "Фаланги" и холодно разъяснил им добродетельную суть Империума, как будто он участвовал в его основании; как будто это он очистил Терру в Объединительных войнах; как будто это он покинул свет Сола, неся первые знамёна Великого Крестового похода.

Амит, тогда ещё даже не сержант, вдыхал вонь мутантской крови, засохшей на пластинах доспеха, и не верил своим ушам. Когда Рогал Дорн вежливо потребовал от Несмертных ответить за свои действия, не он один подумал, что это какая-то абсурдная шутка. Кое-кто из Несмертных вслух засмеялся, и в этом смехе в равной мере слышались веселье и замешательство.

Магистр легиона Ишидур Оссуран<ref>В других книгах его зовут Ишидур Оссурос.</ref> выступил вперёд; его шаги прогрохотали по палубе. Он и его отмеченные кровью братья стояли перед безупречными рядами Имперских Кулаков и их золотым полубогом-обцом. Без шлема Оссуран был прекрасен, как и все Несмертные. Он словно сошел с картины великого мастера, хотя полотно было изрядно порезано и обожжено из-за дурного обращения. На тираду Дорна он ответил двумя словами:

– Мы победили.

Это было не то, что стоило сказать.

Рогал Дорн указал им на их очевидные проступки. Они поедали мёртвых врагов не для того, чтобы пробудить омофагию, не в "надлежащих тактических целях", а для ''пропитания'', как ''мясо''.

Оссуран согласился. Так они и делали. И они победили.

Они, настаивал Дорн, употребляли в пищу слуг своего собственного легиона.

Оссуран снова ответил утвердительно. Император поручил Девятому легиону выиграть эту войну, а не погибнуть от голода и отсутствия помощи. И потом, примарх не учел существования многочисленных кровавых ритуалов. Не только Несмертный Легион, но и множество человеческих культур были проникнуты обрядами, освящавшими каннибализм. И разве результат ничего не значил для владыки Дорна? Разве его интересовали только методы, которыми велась война?

Дорна эта риторика ничуть не тронула. Ему докладывали о том, что серые воины пожирали врагов – и их семьи – чтобы сломить боевой дух противника.

И вновь Оссуран согласился с ним, будто говорил с глупым ребенком, а не с примархом. Они так поступали не только на Кий-Буране, но и на других планетах.

– И мы победили, – повторил он.

Рогал Дорн отпустил их c усталым отвращением, позволив вернуться на их флагман типа "Глориана", "Серую Дочь". Нерадостным было возвращение: за десятилетия до того, как стать "Красной Слезой", "Серая Дочь" была мрачной и пустой – зачастую такой же пустой, как космическое пространство, в котором она плыла.

Их победа – приведение к согласию Кий-Бурана – не попала в имперские анналы Великого крестового похода, хотя столько Несмертных проливали кровь и умирали за нее. С командной палубы "Серой Дочери" Амит прищуренными глазами наблюдал через окулюс, как "Фаланга" с орбиты уничтожает Буран – столицу этого мира, – стирая с лица земли победу Несмертного Легиона и его так называемые грехи.

Потом были и другие порицания. Возможно, их было меньше, чем тех, что позорили Восьмой или Двенадцатый легионы… Но все же достаточно для того, чтобы Девятый окружала аура подозрительности.

Амит не испытывал ненависти из-за того, что сделали Имперские Кулаки. Он не чувствовал гнева по отношению к их отцу и повелителю Рогалу Дорну. Нет, когда он стоял на командной палубе и наблюдал за тем, как кровавые труды его братьев превращаются в ничто, всё его существо пронизывала тревога. Он не мог не задавать себе вопроса: будут ли все найденные примархи такими же, как этот? Такими же негибкими? Такими же догматичными в своих методах и суждениях о том, что правильно и что неправильно?

Будет ли их собственный примарх обращаться так же с воинами, созданными по его образу и подобию?

Обычай звал их в мавзолей "Серой Дочери". То, что они там делали, не имело официального наименования; между собой воины Легиона звали это погребальным пиром.

Во времена, когда Несмертные уже не были Несмертными и сражались за Империум под более благородным прозванием, этот ритуал назвали Обрядом Памяти. Будущий Девятый легион превзойдет себя в умении скрывать свое кровавое наследие под маской одухотворенности, но тогда, в самом начале, они не утруждались церемониями. Тем, кто собрался в свете факелов в стылом, бедно убранном чреве "Серой Дочери", оставались десятилетия до того, как они станут Ангелами Крови. Здесь они поедали своих мертвецов.

Проглотить плоть брата означало поглотить его память, принять в себя сущность мёртвого, постигнуть жизнь, увиденную глазами другого. Так они хранили историю Несмертного Легиона и так избегали необходимости переносить ее на пергамент, под осуждающие взгляды посторонних. И, что было не менее важно, так они сберегали тени достойнейших из умерших.

Амит глотал ледяные кубики целиком, почти не жуя. К их вкусу он был равнодушен – солёное мясо, оно и есть солёное мясо, – но каждый кусочек, проходящий по его пищеводу, словно гнал по венам ртуть. Он ощущал их в гортани, чувствовал, как они медленно растворяются в кислоте его желудочного сока, а кровь кипела мыслями и воспоминаниями, которые ему не принадлежали. Перед мысленным взором проходили образы войн, на которых он никогда не сражался; он чувствовал знакомую тяжесть оружия, которым никогда не владел, и ощущал кровожадное удовольствие от истребления врагов, которых никогда не встречал. Каждая смерть, которую он принимал в себя, делала его всё менее человеком и все более – легионером; каждая трапеза означала ещё один шаг от презренных корней к трансчеловеческому идеалу, и его это вполне устраивало.

Он был не один. В храме собралось почти двести Несмертных, но он мог вместить в пятьдесят раз больше. И убийцы-ветераны, и недавно возвышенные воины сидели у подножий мемориальных статуй, под гравированными почетными списками, и ели из окровавленных серебряных чаш.

Трэллы легиона, в чьи обязанности входило приносить пищу легионерам, предлагали яства трясущимися руками. Для острого слуха воинов, которым они прислуживали, их сердца грохотали как барабаны. На погребальном пиру ни один человек не мог чувствовать себя в безопасности: каждый мог пасть от клыков потерявшего над собой контроль Несмертного. Убийство собственного слуги считалось достойным сожаления, но не наказания.

В легком оцепенении Амит сидел на холодной металлической палубе; перед ним, подобно галлюцинациям, проплывали воспоминания его мёртвых товарищей. Примерно раз в минуту, когда образы начинали меркнуть и расплываться, он зачерпывал из чаши ещё порцию мозгового вещества и с надлежащим почтением отправлял ее в рот. Бок о бок с ним сержант Атаксеркс, командир его отделения, привалился спиной к списку погибших, выгравированному на бронзовой табличке. Атаксеркс соблюдал полуформальный ритуал с такой же молчаливой искренностью, как и Амит, но все они ждали магистра легиона Ишидура Оссурана.

Клада однозадачных сервиторов принесла Оссурана на погребальных носилках, задрапированных черной тканью. В других легионах похороны сопровождались бы скорбным песнопением или зачитыванием вслух многих и многих подвигов погибшего, но Несмертные избегали помпезности, хотя втайне и желали ее. Конечно, сейчас в ней не было необходимости. Оссуран умер, но не покинул их. Это была не первая его смерть.

Только один воин пойдет в похоронной процессии магистра. Капитан Заурин был единственным центурионом, пережившим Кий-Буран, и эта честь досталась именно ему. Амит следил за светлыми глазами Заурина, прикованными к носилкам, и за тем, как выживший лейтенант Заурина передает ему церемониальный свежевальный нож. Нож был так же прост и неизящен, как и другие принадлежности ритуала – пила для костей и скальпель.

Заурин сомкнул пальцы вокруг рукояти. Другие Астартес молча наблюдали за ним. Некоторые кивнули в знак уважения или признательности. Большинство просто смотрели.

Тело Ишидура Оссурана пронесли мимо них в зал Магистров, где хоронили командиров IX легиона. Заурин прошел в зал вслед за телом, не торопясь, бесстрастно сжимая в руке свежевальный нож. И он, и труп были обнажены – ещё одна первобытная черта и без того примитивного ритуала. Замыкали шествие сервиторы с броней Оссурана, которую починили после битвы, где он пал.

Двери в дальнем конце зала захлопнулись. Заурин, труп, сервиторы и те немногие воины-жрецы, что ещё оставались в IX легионе, заперлись внутри до тех пор, пока не закончится тайная часть ритуала.

Впрочем, продлилась она недолго. Миновало едва ли полчаса, когда Оссуран, в сомнительном блеске потрепанных серых доспехов, сам распахнул двери усыпальницы и шагнул к своим братьям. Магистр легиона бросил взгляд на почтительных каннибалов и позвал некоторых по имени.

Амит был одним из них. Услышав приказ, он встал, отдал чашу ближайшему трэллу и подошел. Вблизи в Оссуране видны были перемены. Хотя большинство легионеров Девятого были похожи друг на друга – и, как предполагалось, на неведомого примарха – их глазам было доступно больше, чем неразвитому зрению обычных людей. Астартес различали друг друга по малейшим чертам: по осанке, выражению лиц, костной структуре, шрамам. Непривычный человек мог бы принять их за практически идентичных клонов, но для Амита каждый из его братьев во всем отличался от других.

Теперь Заурин вел себя совсем по-другому. Его поза напоминала Оссурана с его сдержанной агрессией, а не спокойную уверенность Заурина. Перед тем, как что-то сказать, он, как Оссуран, смотрел на них исподлобья, словно над чем-то раздумывая. Даже для Амита, который привык к тому, как делаются дела в Легионе, такая перемена казалась странной. Он задумался о том, какие привычки погибших братьев он сам, не замечая, перенял – и чувствует ли ещё Заурин вкус плоти Оссурана, насыщенной его воспоминаниями.

– Мелкайя, – сказал Заурин. – В Пятой роте нет капитана. Это звание твое.

Воин отсалютовал в знак согласия.

– Как пожелаете, магистр.

– Амит, – обратился к нему Заурин.

– Да, магистр Оссуран.

– Кто-то должен занять место Мелкайи. Ты станешь сержантом. – Даже в тоне Заурина теперь слышались интонации Оссурана; его дыхание отдавало кровью и мясом.

Амит кивнул.

– Я вас не разочарую.

Оссуран смотрел на него глазами Заурина, обратив к нему лицо Заурина, покрытое шрамами, принадлежавшими Заурину, но разум и душа в этих глазах слились с разумом и душой магистра легиона, перейдя из плоти в плоть.

– Я знаю, брат.

Он произвел ещё несколько повышений с той же быстротой, продиктованной необходимостью. Больше никто из погибших не был признан достойным того, чтобы его имя и деяния продолжились в ком-то из братьев. Только Оссуран, магистр легиона, сегодня удостоился такой чести.

– Возвращайтесь к своим людям, – отпустил их Оссуран; они отошли без единого слова и опять принялись исполнять кровавые ритуалы, что сходили за формальности в Бессмертном Девятом.

Как и многие подобные ему, Амит отмерял время чередой войн. По этой мерке он был ещё молод, когда Несмертный Легион оказался на планете Нитандер. Они сошли с небес, будто ангелы, запятнанные кровью; одной рукой они предлагали милосердие, а другой – истребление. Благую весть несли они: Император желает (если мягко формулировать) Согласия.

Они пришли с Терры, с истинной Земли, их целью было объединить затерянные колонии человечества. Даже – особенно – те из них, что процветали независимо. На Нитандере они не встретили мутантов. Люди там были чистокровными человеческими существами, незатронутыми порчей Древней Ночи.

"''Присоединяйтесь к нам''", – передала армада с орбиты. – "''Мы – ваши братья и сёстры''".

"''Не вставайте у нас на пути''", – предупредили ангелы в доспехах на встрече с королями и королевами Нитандера. – "''Иначе мы вас уничтожим''".

Но люди Нитандера отклонили попытки Империума заключить мирный союз, поэтому характер приведения к Согласию изменился. Магистр Оссуран приказал посланникам вернуться на орбиту. Одновременно его воины приготовились в десантированию.

Несмертный Легион атаковал столицу на рассвете. Война оказалась короткой, как и все войны, в которых люди сражались против Легионес Астартес. Она закончилась почти сразу же после того, как началась – выражение, которое часто бывает гиперболой, но в этот раз оказалось трагически верным.

На закате первого и последнего дня приведения к согласию Нитандера Амит шёл мимо мёртвых и умирающих. Враги были обычными людьми с оружием на основе когерентного светового излучения, эффект которого был очень похож на имперскую лаз-технологию. Однако конструкция оружия сильно отличалась от всё ещё формирующегося имперского стандарта. Вместо силовых элементов и фокусирующих линз нитандерцы додумались использовать шлифованные кристаллы и камеры газопередачи. Проводя свое исследование, Амит изучил доклады о культуре, поступившие с поверхности до начала приведения к Согласию, и сам разобрал несколько единиц оружия.

Путь развития их технологии был примечательным, но далеко не самым впечатляющим. Самым интересным отличием от культуры Империума было то, что они строили здания из искусственно выращенного камня вместо настоящего. С точки зрения профессионального военного Амит первым делом прикинул, как города, построенные из этого материала, выдержат обстрел имперской артиллерии.

Не слишком хорошо, как оказалось. По правде говоря, совсем плохо.

Битва была такой же, как столь многие другие битвы: столица сгорела, сопротивление нитандерцев оказалось храбрым, но совершенно бесполезным, и столько жизней пропало зазря только потому, что население предпочло просвещению невежество. Амит обладал воображением и не чужд был своего рода солдатской философии. Эти люди погибли, защищая свой образ жизни; во множестве историй говорилось, что это прекраснейшая причина, чтобы пожертвовать жизнью. Но разве это правда? Что такого ценного было в их культуре, что непременно нужно было сберечь? Возможно, если бы нитандерцы поменьше болтали о том, что лучше умереть свободными, чем жить рабами, они осознали бы, что судьба вовсе не уготовила им рабство. Империум пришёл, чтобы пробудить их, помочь им подняться из тьмы эгоизма. Теперь же те, кто выжил в этом измученном войной мире, так или иначе станут гражданами Империума, и, значит, весь героизм и самоотречение были бессмысленны.

Размышляя об этом, он шел мимо трупов и тех, кто скоро должен был стать трупами. Неподалеку поле боя обходил взвод Имперской Армии; они грузили на носилки и своих, и чужих раненых без разбору. Бойцы смотрели на Амита так, как люди всегда на него смотрели: зрачки расширялись при виде его обагренной кровью красоты, пульс учащался в страхе перед его физической мощью, усиленной доспехом. Армейский медик склонился над женщиной в нитандерской военной форме, чтобы заняться ее ранами. По мере того, как медик снимал с нее пластины анатомической брони, Амит фиксировал в уме травмы: осколочное ранение, ожоги третьей степени, обширное повреждение тканей.

Он подошел к группе людей, равнодушно отметив вспышку страха и враждебности в глазах женщины. "''Как много всего пропадает впустую''", – подумал он.

– Повелитель, – Амит заметил, что офицер Армии приветствовал его не ударом кулака в грудь, как было принято во время Объединительных войн, а всё чаще встречающимся жестом аквилы.

Амит без улыбки обнажил клыки.

– Оставьте нас.

Все бойцы, кроме медика, подобрали свои меховые плащи и торопливо удалились.

– Повелитель, э-э-э… наши приказы… мы обязаны оказывать помощь раненым врагам.

Амит вскинул голову. Это было что-то новое. Обычно неулучшенные люди, входящие в состав экспедиционного флота, не подвергали сомнению действия Несмертного Легиона. Несмертные понимали, что армейцы находят их ритуалы отвратительными, но раньше они не встречали никаких возражений, не говоря уже об открытом противодействии. Командование экспедиции никак не реагировало на официальные жалобы. И вообще, по большому счету, разве это каннибализм? Вряд ли Амит был одинок в своем убеждении, что Астартес имеют весьма отдаленное отношение к исходной генетической основе человечества.

Рукой без перчатки Амит указал на раненую женщину. Он мог бы выбрать кого угодно из бесчисленных раненых и убитых, но реакция союзников-людей заинтриговала его.

– Эта – моя. Она принадлежит Девятому легиону.

Товарищи медика отчаянными жестами и шепотом звали его к себе. Амит нашел его упрямство восхитительным.

– Я получил приказы, сержант Амит. Она ранена.

Амит быстро оглядел развалины. Он наклонился и подобрал камень размером с человеческий кулак; сервоприводы брони заурчали, когда он отвел руку назад и без затей швырнул камень в лицо женщины. После удара от ее головы остались только кровавые ошметки да обрубок шеи.

Мягким и рассудительным тоном Амит произнес:

– Теперь она мертва. Можете уйти с чистой совестью. Ваш долг в точности исполнен.

Медик, который в ужасе попятился назад, перевёл выпученные глаза с подергивающегося трупа на внушительную фигуру убийцы. Амит услышал, как его сердце бешено забилось, и в эту же секунду, словно в естественной биологической гармонии, сердце трупа стукнуло в последний раз.

– Я… я сообщу об этом командованию, сержант Амит.

– Делайте всё, что вам заблагорассудится.

Амит вытащил свежевальный нож и придвинулся к телу. То ли здравый смысл наконец победил, то ли имперская храбрость дала трещину, но взвод ретировался. Амит не обратил на них никакого внимания.

Он склонился над трупом и кончиком ножа стал копаться во влажном месиве, оставшемся от черепа. Несмотря на учиненное им разрушение, там ещё оставалось несколько съедобных кусочков. Он подцеплял их ножом и сбрасывал серые ошметки в ладонь. В мозговом веществе то и дело попадались мелкие камушки и осколки кости; его зубы с хрустом их перемалывали.

Амит вкушал жизнь мёртвой женщины. Вместе с кусочками мозга он поглощал её мечты. Они накатывали волнами, отрывочные, но внятные ему, потому что вместе с образами приходили и чувства. Детское лицо, которое он видел в её воспоминаниях, принадлежало не чужому ребенку с мятежной планеты, а Лелвину, любимому сыну, который умолял её не идти на войну. Амит чувствовал слёзы мёртвой женщины, хотя его лицо оставалось сухим. Через броню он чувствовал теплые объятия ее ребенка.

Её глазами он глядел на небо, с которого шёл огненный дождь из десантных капсул. Он чувствовал её страх – но ощущал и приятное любопытство, – с которым она смотрела на первого из встреченных ею врагов. Это был один из облаченных в серое Несмертных, прорубавшийся сквозь её отделение c такой безжалостной эффективностью и так стремительно, что его движения казались размытыми.

Он съел ещё.

Под взбаламученной поверхностью эмоций находилась – простите эту игру слов – пища для ума. Амиту не приходилось управлять краном в доках Торуса на востоке столицы; он никогда не видел эту машину, но теперь в точности знал, как она выглядит и функционирует, а руки помнили, как ею управлять. Он помнил десятилетней давности учебу в Академии Нитандера, полученные там знания, принадлежавшие изоляционистской культуре, что побоялась дотянуться до звёзд и тем самым навлекла на себя проклятие. Помнил лекции по предметам, которые никогда не изучал. Тренировки с оружием, которое никогда не держал в руках. Всё это смешивалось с мгновениями, которые он поглотил раньше, с фрагментами других жизней. Сборная солянка из краденых воспоминаний.

Сейчас эти воспоминания едва ли могли дать ему какую-то тактическую информацию. Перед началом битвы – да, тогда им нужны были данные о логистике врага и его слабых местах. Но после битвы они совершали поминовение; они осмысляли то, что произошло. И в эти умиротворённые минуты можно было себе признаться: они делали это ещё и ради удовольствия. Удовольствием было погрузиться в чужую жизнь, узнать и запомнить врага ближе и вернее, чем помогало в этом сомнительное бессмертие экспонатов музея на борту корабля.

Он ещё не закончил свой кровавый ритуал, когда вокс взорвался множеством сбивчивых докладов. Сообщения приходили не от тех, кто ещё сражался на поверхности планеты, а со сравнительно безопасной орбиты. Амит мгновенно вскочил на ноги, оглядываясь в поисках своих товарищей по отделению и ближайшего десантного корабля.

В общем шуме вокс-канала трудно было понять смысл сообщений. Они забивали и перекрывали друг друга; Амит видел, как Несмертные застывали среди мертвецов, силясь разобрать то, что они слышали. На лицах солдат Имперской Армии, отряды которых работали неподалеку, появлялось выражение чистого шока, когда их командиры и комм-операторы передавали им вести с орбиты.

Солдаты переговаривались между собой, и Амит случайно услышал: "А что, если он такой же, как они?"

Он перестал обращать внимание на людей и заговорил в вокс:

– Что случилось? Пожалуйста, повторите и уточните. Повторите и уточните.

Они повторили, но яснее не стало, пока в вокс-сети не затрещал голос Ишидура Оссурана; приоритетный сигнал подавил все остальные. Он контролировал свой тон, также как и всегда, но Амит ощущал скрытое волнение под маской суровости.

– Братья Несмертного Девятого. Император нашёл его. Император нашёл нашего примарха.

==='''Восемнадцать. Бог поневоле.'''===

''Много лет назад, во время Великого Крестового похода''

''Сангвиний''

Он шёл в одиночку. За его спиной не маршировала армия из верных последователей; этапы его пути не отмечали церемонии. Он отправился в пустыню один, будучи приспособленным к трудностям пустошей так, как ни один смертный не мог и надеяться.

Как во всех подобных случаях, редких и немногочисленных, об этом событии сложат истории. Это путешествие и встреча в конце него расщепились на множество различных преданий. В основе некоторых лежала правда, но гораздо больше было лжи, которая по прихоти судьбы запомнилась правдой.

Множество таких историй, дошедших до Несмертного Легиона, были запутаны и искажены их собственной осторожной, тревожной надеждой, ведь им больше не на что было положиться. Эти слухи доходили до них через краткие обмены между экспедиционными флотами в глубокой пустоте и в визжащих астропатических посланиях, впечатлениях полубезумных медиумов, простиравших свои чувства в ненадёжный варп. Какое-то время у Несмертного Легиона были лишь рассказы о бесконечных хорах и ликующих толпах – в подобное было слишком легко поверить, и эта неприятная для них сцена врезалась в их мятущиеся сердца.

Но правда, почти бессмысленная на фоне этой вездесущей лжи, заключалась в том, что он пошёл один. То был его выбор. Он хотел задать вопросы, хотя и боялся ответов, и предложить сделку, в которой не могло быть компромисса.

Сангвиний никогда прежде не видел космических кораблей, не считая причудливых видений в его снах наяву. Но этот корабль посреди пустыни, чью золотую броню обжигало солнце, выглядел словно хищник. В его основе лежали мощь и эффективность, прямота и грубость. Он летал не благодаря понятию об изяществе, но извергая пламя.

Вокруг посадочных опор корабля, подобно огромными металлическими когтям вцепившимся в пропитанную радиацией пыль пустоши, сгрудились фигуры. Подобно кораблю, эти мужчины и женщины были кропотливо облачены и украшены золотом.

"''Стражи моего отца''", – подумал Сангиний. В этой мысли заключалась не только идея, что такому существу, как его отец, нужны стражи, но и то, что у него вообще есть отец. Столько лет он размышлял о собственном наследии, не имея представления о своем происхождении – и вот, наконец, в тени судна из пустоты перед ним лежала истина.

Он подставился под дуновение пустынного ветра, разминая мышцы и потянувшись к теплу сурового бриза. Как обычно, ему хотелось взмыть ввысь, отдалиться от земли и от своих обязанностей, подняться в небо и отправиться в дальние дали, где были погребены секреты войн древности. Сегодня это желание было одновременно и сильнее, и слабее; его сердцу было тревожно от возможного значения этой встречи, но, тем не менее, он горел желанием узнать, что ждёт его впереди.

Он слетел вниз и приземлился, с последним взмахом крыльев легко шаркнув ногами по земле. Когда он шагнул вперед, пыль взвилась вокруг его ног. Золотые фигуры носили разнообразное оружие: топоры, копья и крупнокалиберные автоматы. У Сангвиния был только его меч, висевший в ножнах на бедре.

– Добро пожаловать на Ваалфору, чужеземцы!

Он говорил на энохианском языке, языке своего народа, Чистых. Ему было интересно, смогут ли чужеземцы понять его, или же им придётся полагаться на жесты рук и неуклюжую мимику.

– Сын мой, – каким-то образом беззвучно произнёс один из облачённых в золото.

Вот так он в первый раз ощутил голос отца – не как звук, но как одну из своих собственных мыслей, как ощущение, за которым чувствовалась гигантская подавленная сила. Обратившийся к нему золотой человек – если это был человек – казалось, прилагал значительные усилия, чтобы сдержать себя или обуздать силу внутри себя.

Однако в этой фразе было нечто большее... большее... В словах "''Мой сын''" слышались "''моё оружие''", "''Девятый''", слышались другие понятия, которые Сангвиний не мог разобрать. Эта реплика была глубока, словно целая жизнь, и Сангвиний ощутил лишь пропасть между безмолвными словами отца и смыслом, скрывающимся за ними.

Но он не чувствовал угрозы в соприкосновении разумов. В контакте была уверенность. Нетерпение. Любовь. Осторожность. Это было приблизительное описание того, что нельзя выразить словами.

Человек – а он действительно казался человеком: его кожа и волосы были темны, от него пахло металлом и потом, а его сердце билось – подошёл ближе.

– Я – Император, – сказал мужчина, выходя из тени космического корабля. – И я – твой отец.

"''Отец''" – так сказал мужчина, и среди тишины в этом слове слышалось "''хозяин''", "''творец''", "''создатель''".

Сангвиний встретил взгляд Императора. И в сиянии отцовского взгляда он увидел ответ на вопрос, о котором даже не задумывался.

Это существо – этот Император – был человеком. Но в тоже время он не был человеком.

– В твоих глазах я вижу свет многих душ. Многих мужчин. Многих женщин.

Император улыбнулся.

– Ты видишь это?

Его энохианский был безупречен, но эта безупречность сама по себе была недостатком. Он говорил на этом языке с тем же произношением и интонацией, что и сам Сангвиний. Либо Император либо извлекал это знание из разума Ангела, либо напрямую вкладывал в него смысл своих слов. В любом случае, он не владел энохианским по-настоящему. Кроме того, Сангвиний не был уверен в том, что его рот вообще двигается.

– Я искал тебя много лет, – сказал Император. И в этих словах Сангвиний почувствовал ликование толп и сожжение миров. Даже в жаре пустыни его кровь похолодела.

– В своих снах я много раз видел тени этой встречи, – признался Сангиний.

С востока подул сильный ветер. Он инстинктивно приподнял крыло, чтобы укрыться от пыльного воздуха.

Глаза Императора проследили за его движением. Он медленно начал обходить Сангвиния по кругу, вытянув руку в перчатке и проводя кончиками пальцев по перьям ангела. Бесцветный взгляд Сангвиния следовал за кружащим отцом, но его крылья беспокойно вздрагивали, когда Император скрывался из виду за его спиной.

– Ты беспокоишься, – сказал Император. – Это естественно, сын мой. Я пришел не только возвратить тебя из изгнания, но и принести облегчение твоему сердцу и разуму, рассказав обо всём, что тебе нужно знать.

С губ Сангвиния готово было сорваться множество вопросов. Но среди них был один, стоящий впереди других. Из всех них один-единственный вопрос мучил его и преследовал его народ с тех пор, как племя Чистой Крови обнаружило его в диких землях. Они поклонялись ему за его силу и благодеяния, но боялись его из-за вопроса, лежавшего невысказанным между отцом и сыном.

– Спрашивай, – сказал Император. – Задай вопрос, который, как я чувствую, вертится у тебя на языке.

Ангел отпрянул от отца, не сложив крылья, но расправив их. Во внезапном порыве он ударил кулаком по звериной шкуре на груди. Одинокое сияющее белизной перо, раскачиваясь в танце, опустилось на пыльную землю.

– Кто я?

– Ты мой сын, – сказал Император. И снова за этими словами скрывались смыслы и понятия. На слова "''ты мой сын''" наложились "''ты примарх''", "''ты мой Девятый генерал''", "''ты часть Великой Работы''", "''тебя украли враги''" и – что самое тревожное – "''возможно, они изменили тебя''".

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Поймёшь, – заверил его Император.

– Ты – смерть веры, – ответил Сангвиний. – Это мне известно.

Император посмотрел на него, прежде чем заговорить.

– Да, – согласился его отец, – и в то же время нет. Откуда ты знаешь об этом?

– Я говорил тебе, что мне снился этот день. Фрагменты. Тени. Указания. Иногда они являются мне, наполненые эмоциями, но лишённые деталей.

– Вера – это оружие, – сказал Император. – Оружие, которое нельзя доверить нашему виду.

– Мой народ почитает меня как своего бога, – ответил Сангвиний. – Это несколько успокаивает их. Несомненно, тебе и твоим бороздящим небеса спутникам мы кажемся примитивными, тараканами в этой отравленной пустыне. Но я вознаграждаю их за веру в меня. Я служу им. Я милосерден, когда мой народ нуждается в этом больше всего, и я несу смерть их врагам".

– Это не делает тебя богом, сын мой.

– Я не говорю, что я бог. Я сказал, что мой народ считает меня таковым.

Сангвиний посмотрел в нечеловеческие, но слишком человеческие глаза своего отца.

– Мой народ, Чистые, должен быть оставлен в покое. В чём бы мы ни поклялись сегодня, моё нерушимое условие таково: без моего разрешения ни один корабль не войдет в небеса Ваалфоры и ничто не вмешается в жизнь кланов Чистой Крови. Мы вместе создали здесь спокойный мир. Ты не станешь ему угрозой, отец.

Император кивнул, но не в знак согласия, а в знак мгновенного понимания.

– Вот почему ты боишься меня, не так ли? Ты боишься поставить под угрозу то, чего вы достигли здесь.

– Я говорю о верности и любви, – мягко сказал Ангел. – А ты говоришь о достижениях.

– Разве я не прав? – спросил Император.

– Я боюсь за жизни моего народа, заслуживающего только мира. Мира, за который мы так упорно боролись. В твоих словах я слышу триумф культур, видящих в тебе своего спасителя. Но также я слышу разрушение городов и сожжение миров. Я слышу погребальные песни по ныне запрещенных религиям и скорбь по народам, что следовали им. Разве я не прав?

Император не ответил ему.

Позднее – много раз за последующие десятилетия – Сангвиний будет вспоминать эти слова. При всей чистоте намерений Императора, в них было так много компромиссов. Веру нельзя было терпеть... за исключением случаев, когда её можно было терпеть. Религии смешивались с пеплом непокорных миров... если только они не были полезны для Великой Работы. Императору были нужны Механикумы Марса, и он позволил им поклоняться ему как Омниссии, воплощённой аватаре Бога-Машины. Пожалуй, необходимость могла побороть принципы любого, как человека, так и бога.

Но всё это придёт позднее. В тот день, среди песков пустыни у Ангела были и другие вопросы.

– Ты не отрываешь взгляда от моих крыльев. Но я заметил, что ни у тебя, ни у твоих последователей нет таких же.

Сангвиний осмотрел мужчин и женщин, всё ещё ожидавших у десантного корабля, затем вновь обратил взгляд на Императора.

– Мои крылья – это часть твоего замысла или прихоть судьбы?

Император посмотрел на него пытливым взглядом изобретателя, оценивающего прототип, и прощающим взглядом отца. Безупречное сочетание.

– Ты изысканно создан, – сказал Император. – Изысканно и кропотливо.

Это отнюдь не было ответом.

– Кто я? – снова спросил Сангвиний, на этот раз с укором в голосе.

Голос Императора смягчился, равно как и выражение его лица. Неизменными остались только его глаза, в которых по-прежнему горели неразделимые бесчисленные души.

– Ты – авантюра против смерти надежды, сын мой. Ты – бросок игральных костей в конце игры. Как ты зовёшь себя?

Он называл себя именами, данными его народом. Сначала то были прозвища юности. Затем, когда вырос и возглавил кланы Чистой Крови, он получил имя. Имя, священное для племени, которое стало считать его своим богом. Имя, означавшее, что он принадлежит им по духу, если не по рождению, означавшее "''Чистокровный''".

– Сангвиний.

Император кивнул.

– Сангвиний. Ты – примарх, часть Великой Работы, украденный у меня и лишённый своего места, отделённый от меня все эти годы. Ты нужен мне, сын мой. Человечество нуждается в тебе. Ты – орудие для спасения целого вида. Я пришел, чтобы вознести тебя, чтобы повести тебя к звездам – дать тебе Легион, которым ты будешь командовать, и будущее, за которое ты будешь сражаться.

И снова Сангвиний услышал ликование толп под ярким светом и крики жителей горящих миров.

Тогда он спросил о том, о чём не спрашивал ни один другой примарх. Даже Ангрон, будучи найденным, принял судьбу, не задав вопроса, который задал Сангвиний.

– А что, если я откажусь?

Казалось, что Император задумался.

– Ты не откажешься. Я знаю тебя. Здесь ты спас десятки тысяч жизней. Со мной ты спасешь миллиарды жизней на миллионах миров. Ты спасешь жизнь каждого человека, которому ещё только предстоит родиться. Ты не сможешь отказаться от такого. здесь

Они смотрели друг другу в глаза, отец и сын, создатель и творение. Никто из них не оспорил правоту слов Императора.

– Мне кое-что нужно от тебя. Мне нужна твоя клятва.

Император молчал, позволив сыну продолжить.

– Какие клятвы не имели бы для тебя значение, клянёшся ли ты, что оставишь кланы Чистой Крови в мире? Не затронешь их своими замыслами, если только они сами не попросят тебя? Оставишь их такими, какие они сейчас, дав им верить во всё, во что они решат верить?

Император заколебался. Сангвиний увидел взвешивание решения в глазах отца и задался вопросом: "''Потрясен ли он любовью, которую я питаю к своему народу, или он просто рассматривает пути обхода этого препятствия в его Великой Работе?''"

Наконец Император заговорил.

– Я обещаю.

Сангвиний сложил крылья.

– Тогда давай поговорим о будущем, отец.

И так они и сделали.

==='''Девятнадцать. Владыка Девятого легиона'''===

''Три года спустя, во время Великого Крестового похода''

Сангвиний

В ночь, когда он встретился со своим легионом, шел дождь. Позже об этом будут рассказывать совсем не так: многие истории рисуют (иногда буквально, на холсте) картину Ангела, стоящего в потоках солнечного света перед стройными рядами его великолепных сынов. На самом же деле в северном полушарии планеты Тегар Пентавра был самый разгар сезона дождей. Струи дождя секли снижающиеся корабли, по раскаленной после входа в атмосферу броне били порывы штормового ветра.

Сангвиний стоял в отсеке для экипажа «Громового Ястреба», окруженный воинами в безукоризненно-белых доспехах. В голове крутились мысли о Ваалфоре, с которой все началось. После трех лет сражений рядом с братом Хорусом он наконец здесь. После трех лет изучения нарождающегося Империума во всей его бесконечной сложности. После трех лет войн плечом к плечу с теми, кто его сейчас окружал. Их броню украшали полумесяц и волчья морда – символы Лунных Волков. Без сомнения, они были превосходнейшими воинами – превосходнейшими людьми – каких он знал в жизни.

– Волнуетесь, повелитель? – спросил один из них.

– Нет, Эзекиль. – повернувшись к воину, ответил невинной ложью Сангвиний. – Но спасибо, что беспокоишься.

– Я бы на вашем месте волновался, – с усмешкой сказал другой. – Вы наверняка успели привыкнуть к высоким стандартам, повелитель. Что, если они дерутся хуже нас? У вас же просто сердце разорвется.

– Тарик прав, – улыбнулся, сверкнув зубами, Эзекиль, которому труднее давалась непринужденность. – Мы, наверное, избаловали вас за эти годы.

– Я только надеюсь, Волчата, что если воинам моего Легиона не хватает вашего упорства на поле боя, то им недостает и вашего безграничного самодовольства.

Они засмеялись, и Сангвинию пришлось скрыть свою печаль. Он будет с грустью вспоминать время, проведенное с возлюбленным Шестнадцатым легионом брата, это уж точно. Говоря языком Ваалфоры, они были воинами, с которыми можно пойти в пустыню: верными, стойкими, дисциплинированными. Хорус превратил терранских бандитов и хтонийских варваров в прекрасное в своей безупречности, подлинно благородное оружие.

Слово «волнение» не совсем точно описывало чувство, что омрачило его душу, но и вовсе неподходящим оно не было. Многое рассказывали о Бессмертном Девятом, о Несмертном Легионе, о Пожирателях мертвецов, и Сангвиний не испытывал никаких сомнений в боевой доблести воинов, с которыми собирался впервые встретиться. В сущности, склонность к насилию была единственным, чего он с уверенностью от них ожидал.

– Мне понравилось, повелитель, – сказал Тарик и схватился за поручень. Челнок задрожал, заходя на посадку. – Сражаться вместе с вами, я имею в виду.

— Это было честью, – добавил Эзекиль. – Мы будем скучать по вам.

Их привязанность вызвала у него более искреннюю улыбку. Он посмотрел на обоих, затем оглядел остальных воинов отделения, державшихся за поручни на случай турбулентности.

— Это для меня было честью сражаться рядом с вами, племянники. – Он едва не добавил пожелание, чтобы их легионы всегда связывали такие же крепкие узы, но будущее казалось таким неопределенным, что оно прозвучало бы банально, если не хуже. Он решил остановиться на тех искренних словах, что уже произнес. Пока и этого достаточно.

Корабль затрясся; они приземлились. Сангвиний услышал, как двигатели сбавляют обороты, их затихающий вой сменился грохотом муссонного ливня по обшивке. Он чувствовал на себе взгляды Лунных Волков, чувствовал, что они находятся под впечатлением от обыденного величия этого момента, и ощущал их любопытство – что же он скажет, когда опустится рампа корабля?

Никого не удивило, что именно Тарик осмелился нарушить задумчивое молчание перед встречей сына Императора с воинами, созданными из его генного материала. Тарику Торгаддону, центуриону Второй Роты, редко удавалось настроиться на торжественный лад.

– Вы подготовили речь, повелитель? Луперкаль выдал ту еще лекцию, когда мы собрались, чтобы встретиться с ним в первый раз. Братство, долг, ответственность… Все, что душе угодно. Довольно трогательная получилась речь, скажу я вам.

– Теперь ты шутишь, – заметил Абаддон, – а тогда плакал вместе со всеми.

Торгаддон ответил низким смешком, но Сангвиний в этот раз не улыбнулся. Он смотрел вперед, будто бы сквозь металлический корпус корабля мог разглядеть ряды ожидающих его воинов.

Эзекиль, сегодня облаченный не в черную боевую броню Юстаэринской элиты, а в церемониальную белую, наблюдал за Сангвинием с несколько большей почтительностью, чем Тарик.

– Вы знаете, что им сказать? – спросил он.

Три года, подумал Сангвиний. За эти три года ни единого часа не прошло, чтобы я не думал об этом.

Он просмотрел пикт-запись первой встречи Хоруса с Лунными Волками, изучил его слова, язык тела и чувства, что скрывались за ними. Когда он готовился к тому, что должно было сейчас произойти, в его уме мелькали речи, гимны, лекции и даже проповеди – разумеется, сугубо мирного и нерелигиозного свойства. Он исписал столько свитков, полных тщательно выверенной искренности, и бросил неоконченными столько томов, полных отрывочных размышлений. Множество фраз приходило ему в голову, и каждую из них он мог бы произнести через несколько минут.

– Нет, Эзекиль. Если честно, не знаю.

Даже Торгаддон не нашелся, что ответить на такую прямоту. Сангвиний услышал гудение сервоприводов брони – Лунные Волки за его спиной обменялись молчаливыми взглядами.

– А что насчет войны на Тегар Пентавра? – опять начал Тарик. – Как думаете, мы вам понадобимся?

– Посмотрим, – ответил Сангвиний.

Снова воцарилась тишина, еще более неловкая, чем прежде.

К счастью, в воксе затрещал голос пилота: «В сторону, в сторону!», и с ревом гидравлики рампа корабля опустилась. В кабину ворвался шум дождя.

Сангвиний вышел в непогоду. За ним шагали Лунные Волки. Перед ним в строю стояли воины Несмертного Легиона.

Они ждали, выстроившись в ряды и вытянувшись под ливнем по стойке смирно, как статуи. Несколько тысяч лиц без шлемов были словно отлиты по его образу и подобию; с помощью генетической техномагии их вылепили заново, чтобы они походили на лицо неведомого отца. Разные оттенки кожи этого не скрывали, разный цвет волос и прически тоже подчеркивали непреложный факт: у каждого было его лицо. Сангвиния предупреждали, что, вероятно, так и будет, но реальность поразила его. Многие Лунные Волки после своего возвышения в ранг Астартес стали похожи на Хоруса; для легионеров это было обычным делом. Здесь же Сангвиний видел не сходство, но полное подобие. Сыны Хоруса напоминали своего примарха, как сыновья, очень похожие на отца. Сыны Сангвиния напоминали его собственное отражение в треснувшем зеркале. Лица воинов покрывали боевые шрамы, но они были его точными копиями.

И они боялись его. Это было ясно по глазам, что так походили на его собственные, по напряженным чертам таких знакомых лиц. Мука ожидания заставила его поверить, что сыны возликуют при одном его виде, но на самом деле все оказалось намного сложнее. Они боялись того, что он представлял собой, и перемен, которые предвещало его появление.

Выйдя из тесного корабля, он расправил крылья навстречу дождю. Это был просто инстинкт, как если бы кто-то поднял руку, чтобы заслониться от ветра, или размял плечи перед тяжелой работой. Но в мгновение, когда раскрылись его белые оперенные крылья, некоторые воины в первых рядах вздрогнули. Сангвиний понял, что они боялись не того, что он символизировал. Они боялись его самого. Может быть, их пугали признаки мутации, трепещущие за его спиной? Примарх не думал, что все так просто. Их пугало само его присутствие.

Но почему?

Ливень хлестал без устали, заполняя грозную тишину непрекращающимся шумом. Сангвиний ощущал спиной взгляды Лунных Волков так же явственно, как видел разглядывающих его Несмертных. Плотно прижав крылья к телу – скорее для удобства, чем в качестве предосторожности – он пошел вдоль рядов воинов в мокром сером керамите. Он смотрел им в глаза, проходя мимо, и отмечал про себя шрамы, что пятнали их броню и преображенную плоть.

Они, в свою очередь, смотрели на него не только с отчаянной надеждой, как он ожидал, но и с неожиданным вызовом. Они хотели, чтобы этот день наступил, мечтали о нем, но теперь решалась их судьба. Напряжение ощущалось физически, оно довлело над всеми.

Он читал по их лицам повесть о Великом Крестовом походе. О том, как они поглощали кровь и плоть для того, чтобы обрести тактическое преимущество, для того, чтобы выжить, а иногда – слишком часто – для удовольствия. По шрамам, что омрачали их красоту, он читал хроники подземных сражений с ордами мутантов и почти нечеловеческими племенами ради отчаянно необходимых пополнений. В их суженных, полных смятения глазах он видел безосновательные отказы Дивизио Милитарис предоставлять им боеприпасы и бронетанковые подразделения наравне с другими новорожденными легионами – из страха перед выродками из Несмертного. Он видел как имперские распоряжения разделяют их на малые группы, и осколки осколков прикрепляют к другим легионам – вот почему так долго не удавалось собрать весь легион воедино. Он видел, как тяжелы были их кампании и на какие компромиссы им приходилось идти, когда к этому принуждала судьба. В наклоне головы, в линии рта он видел, какие приговоры выносили им другие, более достойные легионы. Он видел, какие грехи они совершали против собственной империи, и какое презрение должны были из-за этого выносить. Он видел, как они щеголяли этим презрением, словно знаком нежеланной чести.

Словом, он видел их такими, какими они были: каннибалами и убийцами с лицами ангелов.

И наконец, в их дерзких взглядах светилось знание о собственной гибели. Их история подходила к концу. Даже если бы Сангвиний не стоял сейчас перед их рядами, срок жизни Несмертного Девятого определенно истекал. Другие легионы, какими бы свирепыми они не были, представляли собой надежные орудия из арсенала Императора. Восьмой он посылал, чтобы навести на планету раздирающий страх. Двенадцатый – чтобы утопить восстание в крови самих бунтовщиков. Безжалостность этих легионов все же сдерживалась рамками Великого Плана.

Но Девятый… эти запятнанные кровью рыцари с их багряными ритуалами, эти Пожиратели мертвецов… Они уже были сломлены, на их силу как легиона нельзя было положиться. Целые армады экспедиционных флотов отказывались иметь с ними дело. Снова и снова они были близки к полному уничтожению, и не раз им удавалось отползти от края только благодаря отчаянному набору пополнений, поддерживая свою численность за счет генетических отбросов человечества, которых они наделяли имперским совершенством. Вот почему в их рядах оказалось множество воинов, тела которых были великолепны, но души пусты. Их вел один только долг. Эти постлюди воевали за Империум, но мало о чем заботились и ничего не любили. Страдания не облагораживали их, а только давали повод гордиться своей стойкостью.

Гордость животного, загнанного в угол – вот все, что у них осталось.

Сангвиний прогнал эту мысль сразу же, как только она появилась. Нет. Не все, что осталось. У них никогда больше ничего и не было. Им больше ничего не позволено было иметь.

Как же похожи они были на людей Ваалфоры – такие уязвимые при всем своем мужестве, они умели выживать, но никогда не процветали. Сангвиний был принят в кланы Чистой Крови и стал их чемпионом. Он мог бы править ими, как царь и бог, которым они его считали, но хотел он только одного – защитить их. Не как господин он смог облегчить страдания, что племена Чистых терпели на своих пропитанных радиацией землях, но как слуга.

Теперь он понимал, почему Несмертные боялись его. Он собственными глазами видел правду, которую не мог передать никакой гололитический отчет. Чего потребует от них этот крылатый полубог? Смогут ли они оправдать его ожидания? И захотят ли, если новообретенный отец и его идеи вызовут у них только презрение?

Сангвиний шел дальше, не переставая изучать их. Он мог бы заставить их принести клятву верности. Он мог бы пообещать им славу, поделиться с ними гордостью, которую испытал, когда Император даровал ему собственный легион. Он был их примархом, и ничто не помешало бы ему поступить именно так, как его сыны ожидали – привязать их к себе священными обетами.

Но его первые слова, обращенные к легиону, были далеки от тех напыщенных речей, которые ему приписали бы историки позднейших лет.

– Как тебя зовут? – спросил Сангвиний ближайшего из Несмертных, первого из сынов, с кем он оказался лицом к лицу. Он задал вопрос мягко, но уверенно, с очевидным любопытством.

– Идамас, – ответил воин с мокрым от дождя, покрытым шрамами лицом. В его темных глазах Сангвиний увидел замешательство; Астартес помедлил, не зная, стоит ли добавить титул.

– Спасибо, – сказал Сангвиний. Он повернулся к следующему. – А тебя как зовут?

– Амит. – И снова короткая пауза, хотя потом Амит все же добавил сдержанно: – Повелитель.

– Спасибо. А тебя?

Так оно и пошло. Скоро он перестал задавать им вопросы по очереди, позволив вместо этого нарушать строй и подходить к нему небольшими группами. Он смотрел им в глаза, когда они называли свои имена; многие, разгорячившись, перекрикивали друг друга, и он запоминал всех, отводя каждому место в своей сверхъестественной памяти. Это его первые сыновья, и он будет помнить их до конца своих дней.

Когда они закончили, снова опустилась тишина – напряженная тишина ожидания. Раньше Несмертные смотрели на него со смесью надежды и непокорного страха. Теперь же вызов в их глазах был почти лихорадочным. Зачем он спрашивал их имена? Что будет делать теперь, когда он их знает?

Сангвиний отсалютовал им, прижав кулак к сердцу. И наконец заговорил.

– Вы назвали мне свои имена; я читал отчеты о ваших деяниях. Я знаю вас, и знаю, как Империум моего отца – наш Империум – относится к вам. Вы служили верно, но были вознаграждены в равной мере благодарностью и злобой. Вам давали трудные задания, а потом платили недоверием, когда вы выполняли их, как вам казалось, наилучшим образом. Я не стану говорить, что вы были неправы, когда делали то, что делали, но и винить тех, кто начал вас бояться, тоже не стану. Все это в прошлом; теперь у нас есть возможность отступить от края гибели. По моему первому приказу вас снова собрали вместе. Мы будем сражаться вместе, как кровные родичи. С этой минуты вы больше не сломленный легион.

Все Несмертные смотрели на него. Он больше не чувствовал сомнений. Он точно знал, что хотел сказать.

– Не приносите мне клятв. Не давайте обещаний. Не присягайте мне только потому, что в ваших жилах течет моя кровь.

Сангвиний вдруг засмеялся: его смех прозвучал музыкой на фоне барабанного стука капель.

– Впрочем, не присягайте мне вовсе. До тех пор, пока не убедитесь, что я достоин этого.

Примарх вынул меч из ножен и вонзил его в землю перед строем. Он расправил крылья, и капли дождя украсили их, словно жемчужины. И тогда, к восторженному ужасу своих сынов, он почтительно опустился перед ними на одно колено. Хоть он и опустил голову, его голос все же перекрыл шум бури.

– Вместо этого я присягну вам. Примите мою клятву здесь и сейчас. Я – Сангвиний, сын Императора, примарх Девятого легиона, и я обещаю, что буду стоять рядом с вами в славе или умру рядом с вами в стыде. Сегодня я пришел к вам не для того, чтобы навязать свой путь, но для того, чтобы учиться у вас.

Несмертный Легион смотрел на него в немом изумлении. Ни наказаний, ни обличений, к которым они готовились, не последовало. Их новообретенный отец не произносил самодовольных клятв перековать их по своему образу и подобию, как они ожидали.

– Этот легион – не мой, – воззвал Сангвиний к своим сыновьям, поднявшись на ноги. – Он не вещь, с которой я могу поступать как мне угодно. Этот легион – наш. И хотя вы мои сыновья и обязаны отвечать передо мной, я – ваш примарх, и буду отвечать перед вами.

Сангвиний услышал, как Лунные Волки неловко переступили с ноги на ногу. Все шло не так, как на их первой встрече с Хорусом. Эти встречи вообще не должны были проходить подобным образом.

Ангел вытащил меч из мокрой земли и возвысил голос, чтобы перекричать гром.

– Каждый из вас – обагренный кровью ветеран Великого похода. Я тоже сражался за Империум, изучая его бок о бок с моим братом Хорусом. Но я новичок в моем звании, так же как и в военном деле. Когда-нибудь я смогу командовать вами. Но сейчас я прошу только о возможности сражаться рядом. Если вы откажете, я не затаю обиды. Я разорву мой договор с Императором и вернусь на Ваалфору, а вы останетесь выживать, как выживали до этого. Но если вы примете мое предложение… тогда мы вместе узнаем, каким станет наш легион. Давайте же напишем его историю как единый род, связанный узами крови!

Сангвиний позволил струям дождя омыть лезвие меча. Плавным движением он вложил его в ножны, по крыльям прокатилась волна дрожи от штормового холода.

– Император приказал нам взять этот мир. Он хочет Тегар Пентавра. Он хочет привести этот мир к согласию не позднее чем за земной месяц. Я видел планы. Я видел сообщения, в которых Имперская Армия умоляла Лунных Волков прибыть сюда, и официальные запросы, из которых безупречные сыновья моего брата могли понять только одно – что Девятому легиону нельзя доверить приведение к согласию.

Несмертные зашевелились, задвигались, крепче сжали в руках оружие. Гордости у них хватало в избытке. С нее и надо было начинать.

– Император хочет этот мир, и Лунные Волки с радостью преподнесут его на блюдечке.

Сангвиний сделал паузу с полуулыбкой на прекрасном лице; сейчас он походил на человека, который делится остроумной шуткой с ближайшими друзьями.

– Но мне почему-то кажется, что мы обойдемся без наших многоуважаемых кузенов. Мне кажется, мы возьмем эту планету без их помощи и напишем первую главу настоящей истории нашего легиона!

Он повернулся, словно посредник между офицерами Лунных Волков и смешавшимися рядами Несмертных. Эзекиля, казалось, слегка забавляло происходящее. Тарик улыбался во весь рот.

– Что скажете, воины Девятого легиона? – крикнул Сангвиний. – Что вы скажете нашим достойным представителям Шестнадцатого?

Словно раскаты грома, раздались тысячи голосов, в которых звучали насмешка, несогласие и вызов. Весь Несмертный Легион орал, чтобы поставить на место Лунных Волков, и этот слитный рев заглушал бурю.

Эзекиль Абаддон шагнул вперед, успокаивающе подняв руки. Тишина наступила не сразу. Тарик вышел вместе с ним и отвесил шутливый, изысканный поклон, в то время как Абаддон склонил голову в знак уважения к смолкающим Несмертным.

– Что ж, владыка Сангвиний, – сказал Тарик достаточно громко, чтобы его услышали даже задние ряды. – Мы с моим дорогим Первым капитаном Абаддоном посовещались и решили, что вполне можем отозвать силы нашего легиона и позволить Девятому самому со всем разобраться.

Сангвиний взглядом поблагодарил обоих, проследил, как они возвращаются на борт челнока, и снова повернулся к своему легиону.

– Друзья мои, – обратился он к Несмертным, – мои сыны! Готовьтесь победить в нашей первой войне!

==='''Двадцать. Высокое Воинство'''===

''В поздние годы Великого Крестового похода''

Шенкай

Из санкционированных архивов трэллов IX/57437AJc/94-DVk

Приписан к легионеру Зефону

Начать запись.

Меня зовут Шенкай из рода Исмаранта. Мне двенадцать стандартных циклов. Это первая запись из моего официального архива, я ее записываю по пути на Терру.

Я ваалфоранец, но ни разу не был на Ваалфоре, только видел ее на пиктах и сканах. Я родился в пустоте, но я сын ваалфоранцев, поэтому знаю ритуалы и историю моего народа.

Я раб. Мои родители и учителя говорят, что я не должен произносить это слово. Они говорят, что рабы несчастные и с ними плохо обходятся, а мы не несчастные, и с нами обходятся хорошо, значит, по-настоящему мы не рабы. А я думаю, что рабство не имеет никакого отношения к счастью или несчастью. Мне кажется, тут дело в том, можешь ты сам решать за себя или нет. Мы не можем. Воины из Девятого легиона благородные, добрые и чистые, служить им – это честь. Но я не понимаю, как они могут быть добрыми, благородными и чистыми и все равно держать нас в рабстве. У нас важная работа и мы ей гордимся, но иногда мне кажется, что сервиторы делали бы ее почти не хуже. Еще мне кажется, что мы все равно делали бы нашу работу, даже если бы нас не заставляли.

Учителя и родители говорят, чтобы я молчал про такое. Говорят, у меня это пройдет. Еще они говорят, что Великий Ангел, наш примарх, огорчится, если узнает, что я считаю нас рабами.

Я видел Великого Ангела четыре раза в жизни, один раз он со мной разговаривал. Мне тогда было девять стандартных циклов и я заплакал, потому что многие заплакали, когда его увидели. Я спросил отца, почему мы плачем, и он сказал, потому что Великий Ангел совершенен и смотреть на него – все равно что смотреть на солнце. Я не знаю, как это, потому что никогда не был на поверхности планеты и не смотрел на солнце. Мы видим солнца сквозь затемненные окна «Красной Слезы», но они не такие яркие.

В тот раз, когда наш примарх со мной разговаривал, мы были в оружейной Высокого Воинства. Великий Ангел искал нашего господина Зефона, но его там не оказалось. В оружейной было полным-полно трэллов, которые чинили оружие и доспехи, а мать и отец учили меня ухаживать за экипировкой господина. Я еще никогда не видел Великого Ангела так близко. Он поблагодарил моих родителей и сказал, что они хорошо управляются со снаряжением нашего господина, и, наверно, они были рады, но я на них не смотрел.

Великий Ангел повернулся ко мне, потому что я потрогал его крыло. Родители расстроились и немного испугались, но Великий Ангел улыбнулся, наклонился ко мне и заглянул мне в глаза. Когда смотришь ему в глаза, то чувствуешь себя так, как будто с тобой ничего плохого не может случиться и как будто ты вообще не раб. Он вытер мне слезы своими белыми пальцами и тихонько сказал: «Привет, малыш».

Он спросил, как меня зовут, и я попробовал ответить, но слова застряли в горле. Мои родители хотели ответить за меня, но Великий Ангел остановил их и сказал: «Если твои родители Эристес и Шафия из рода Исмаранта, то ты, должно быть, Шенкай».

Я подумал, откуда он это узнал, но он улыбнулся, как будто прочитал мои мысли, и сказал: «Я знаю всех на этом корабле и каждого в нашем легионе». Он сказал, что когда я доучусь, легион будет мной гордиться. Еще он сказал, что приятно было со мной познакомиться.

Потом он сказал одну вещь, про которую я все время думаю. Я признался, что хочу стать Ангелом, когда вырасту, и он перестал улыбаться и сказал: «Нет, не хочешь».

Я спросил, почему у него такой грустный голос, а он сказал, нипочему, он не грустный, все в порядке.

Он поднялся на ноги, но не просто взял и ушел, а сначала поклонился моим родителям, как будто это они примархи, а он – трэлл, и некоторые трэллы ахнули, а другие опять заплакали. Все так сильно его любили, я прямо чувствовал, что комната полна этой любви. Потом он ушел, а мы смотрели ему вслед.

В прошлом месяце моя учеба закончилась. Меня, как обученного трэлла, по традиции представили нашему господину Зефону, но все пошло не так.

Господина зовут Зефон. Он экзарх Высокого Воинства. Его зовут Вестником Скорби, потому что он очень беспощадный и потому что он один из Священнейших, Разрушителей, один из тех, кто владеет оружием, запретным для остальных. Для нашей семьи честь служить ему.

Я много раз смотрел записи с камер на шлеме господина, мы вместе с отцом их смотрим, когда он проверяет данные. Я тогда стою рядом с креслом отца, а он и много других трэллов просматривают архивные данные на консолях корабельного атенеума. На многих кораблях стали появляться летописцы, но их сюда не пускают, потому что эти данные священны для легиона. Я слышал, как некоторые летописцы жаловались, но так им и надо. Нечего сюда нос совать.

В общем, я много раз видел, как господин сражается, иногда его собственными глазами, а иногда глазами других воинов из Высокого Воинства. Он красивый, как все Ангелы, но не по-человечески: он больше похож на картины или статуи, которые спрятаны на нижних палубах флагмана.

Лучше всего я помню запись с шлема воина по имени Ториан. Перед тем, как на этой записи появляется мой господин, видно только черный туман, который поглощает землю. Это ядовитый дым от их алхимического оружия. Высокое Воинство сверху накрыло землю радиоактивным туманом, а теперь собирается спуститься в него и убить всех, кто выжил. Пока Ториан падает, его зрение застилает дым. Потом он приземляется на ноги, а вокруг ничего не видно, только помехи.

Потом включается тепловизор. В ядовитом тумане появляются тени, размытые фигуры вооруженных мужчин и женщин – это те, кто против согласия. Некоторые умирают, но не все. Те из них, кто вовремя загерметизировал свои костюмы, еще сражаются. Высокое Воинство крошит их в капусту. Тепловые пятна мечутся, падают, и всего через несколько минут после начала съемки они уже холодные и темные.

Торианова камера выходит из тумана. С краев он становится жиже. Ну, то есть рассеивается. И Ториан из него выходит. И разворачивается.

То, что происходит потом, занимает меньше трех секунд. Я это точно знаю, потому что в углу экрана есть рунические указатели времени. Я много раз пересматривал этот момент.

Из смертельного тумана выбегают двое врагов. Их странная броня не пропускает радиоактивный дым. Один из них только успевает показаться из тумана, как его сразу же затягивает обратно. Его криков не слышно, и до конца записи мы больше его не видим. Я узнал, что с ним случилось, только когда посмотрел запись с глазных линз господина: Зефон схватил его за трубки, которые торчали из брони на спине, и затащил обратно. Потом разбил ему шлем, и туда попал яд. И он умер.

Вторая успевает отойти на несколько шагов от стены тумана и вдруг останавливается. Она выгибается. Визор ее шлема изнутри заливает кровь, лица больше не видно. То ли она ее выкашляла, то ли выблевала. Трудно разглядеть меч, который пробил ее тело насквозь и вышел из груди, потому что сталь почернела от токсичного дыма. С оружием Высокого Воинства всегда так бывает, и нам приходится надевать специальные перчатки и защитные костюмы, чтобы почистить оружие и доспехи, если они применяли в бою свои Разрушительные боеприпасы.

Вот и оружие господина почти не видно, потому что он выключил силовое поле, а Астартес это делают только по одной причине – потому что не хотят, чтобы враг умер сразу, а хотят, чтобы он умирал медленно.

Женщина падает, и господин выходит из ядовитого облака. Красные доспехи почернели от жаркого огня Разрушителей. Женщина умирает у его ног, а он в это время отдает Ториану новые распоряжения. Вокс трещит, передавая поздравления от других капитанов. Потом господин поворачивается и запускает турбины. Он прыгает, вспыхивают огни реактивного ранца, и он снова исчезает.

Вот он какой, Зефон. Ну то есть раньше был. Он уже много месяцев не такой.

На той неделе, перед тем как идти в апотекарион, мы с отцом пошли на нижние палубы. Отец говорит, что там, в глубинах боевых кораблей Кровавых Ангелов, скрыты самые прекрасные произведения искусства во всем Империуме. Когда я его спрашиваю, почему легион никому не показывает свои сокровища, он говорит, потому что Ангелам наплевать на славу. Они творят искусство для себя, а не для других.

Мы шли мимо картин, на которых были чужие пейзажи и города. Еще там были статуи, вырезанные из камня с многих разных планет, некоторые изображали животных, другие – чудовищ или Императора, а некоторые были вообще ни на что не похожи. Они называются абстрактными. Я это знаю, я не тупой, хоть и не понимаю, что означают статуи.

Я видел скульптуры дев, и варваров, и ксеносов. Некоторые ксеносы стояли в благородных позах, они были совсем не похожи на побежденных. Странно, зачем так изображать врагов, будто ими восхищаешься?

Я видел пейзажи Ваалфоры, и отец сказал, что они завораживают, но и тревожат, потому что это Ваал из отдаленных воспоминаний воинов, некоторые из них – аж столетней давности, и сейчас на выжженной земле все по-другому. Я на Ваалфоре не был, поэтому не скажу, правда это или нет.

Но там еще много чего вызывало такие чувства – статуи, которые словно мучились, картины, на которых погибали миры. Я сказал отцу, и он ответил: «Ты прав», как будто это что-то объясняло.

Я видел на стене скульптурные лица, такие спокойные на вид, хотя на глазах у них были повязки из колючей проволоки. Их сделал апотекарий Амастис, и отец сказал, что это в память о его погибших братьях.

Я видел три сферы, изукрашенные глубокими ранами, они покачивались в невидимом антиграв-поле. Их сделал воин Нассир Амит. Отец сказал, что они изображают восход трех лун над миром под названием Уриссия. Наверно, для капитана Амита это было важно.

Я видел много картин с самими Ангелами, потому что воины часто рисуют своих братьев. Многие из них изображены в мирные времена, они одеты в тоги или робы. Я видел картину, на которой нарисован Дарамир из Слез Ангела, он стоит в своих одеяниях с поднятой рукой и произносит речь на легионном симпосии. Это картина воина Геката, который рисует только своих братьев, и всегда в спокойных и мягких позах. Я спросил отца, почему, и он ответил, что Гекат хочет показать внутреннюю сущность других воинов.

Там было много гололитических записей музыкальных выступлений: они играли на всех инструментах, которые только можно представить, о некоторых я даже не слышал. Иногда это была не запись, а просто в темной комнате играла музыка.

Мой господин не художник, не скульптор и не поэт. Его музыка играет в пустом вестибюле. Вы заходите туда и слышите тихую мелодию, которую кто-то играет на пианино. В эту комнату отец меня и привел, и закрыл глаза, как будто слышал что-то в этой музыке, чего я не слышал.

Мне не понравилась музыка господина. Она почему-то была очень грустная, и пока я ее слушал, в голову приходили мысли про то, как я ошибался в учебе, и про ссоры с другими учениками. Иногда он брал несколько нот подряд, и звуки словно рассыпались в воздухе, а иногда позволял самым длинным нотам звучать долго-предолго.

Я сказал отцу, что музыка мне не нравится и от нее у меня грустные мысли, и он ответил, что поэтому и привел меня сюда перед тем, как представить господину.

– Чтобы мне стало грустно? – спросил я, потому что это была какая-то чепуха.

– Чтобы показать тебе его утрату.

Я тогда все равно ничего не понял. Понял только потом, когда встретился с Зефоном.

Это было вроде как мое официальное представление, но он и внимания на меня не обратил. Едва взглянул. Глупо представляться господину в апотекарионе, но дело в том, что он оттуда почти не выходил с тех пор, как был ранен, и еще после всех этих операций, которые пошли насмарку.

Так что представление не состоялось, зато мы увидели последнее, что господин сделал как Экзарх Высокого Воинства. Он отдал команду прямо из койки в апотекарионе «Красной Слезы» – велел повысить субкоммандера Анзараэля. Ему сделали еще одну операцию, но бионика опять отказала. Никак она не хотела соединяться с его нервной системой. Он хромал, и руки у него тряслись, и пальцы не слушались.

Анзараэль принял командование, но отказался от меча Зефона.

Моя мать – оруженосица Зефона, и это ей господин приказал принести меч к его постели, но Анзараэль отказался от чести принять его.

– Вряд ли он мне понадобится на Терре, – сказал господин. – Все равно я не смогу им воспользоваться, даже при всем желании.

Анзараэль как будто удивился, и родители мне потом сказали, что господин никогда не разговаривал со своими воинами таким тоном. В легионе считается очень важным контролировать свой гнев. Если присмотреться, он всегда сквозит в их взглядах, но они считают, что нужно не поддаваться ему, а преодолевать.

Господин хотел все равно отдать меч, но бросил его сильнее, чем собирался, потому что бионика подвела. Анзараэль поймал его и несколько секунд смотрел на богато украшенную рукоять и ножны. Наверно, мы должны были расчувствоваться, но когда он пробормотал слова благодарности, нам всем стало ужасно неловко.

Я думал, все закончилось – ох, как мне этого хотелось, – но Анзараэль сказал:

– Сэр, я хотел бы кое-что передать вам от имени Высокого Воинства.

Господин сжал зубы. Не знаю, от раздражения или потому что мышцы были повреждены и еще не исцелились.

– Что?

– Сэр…

– Хватит обращаться ко мне «сэр». Ты старше меня по званию. Ты Экзарх Высокого Воинства, а я – обрубок на больничной койке.

– Зефон, – сказал Анзараэль; странно, но имя господина тогда показалось мне нелепым и каким-то стыдным. – Высокое Воинство велело мне передать их пожелание. Все подразделение умоляет вас принять одну из предложенных вам позиций…

Он не закончил, потому что Зефон перебил его.

– Убирайся.

Господин попытался махнуть рукой, чтобы прогнать Анзараэля, но не смог разжать кулак. На секунду я подумал, что Анзараэль останется и возразит ему, но что тогда? Господин начнет кричать на своего заместителя прямо с больничной койки, на которой он лежит совсем беспомощный?

Но Анзараэль не возразил. Он отдал честь и вышел, и забрал подаренный меч с собой. Наступила тишина, и я подумал, что теперь господин признает меня, как требовала традиция, но он вместо этого посмотрел на моих родителей и велел им убираться.

Они убрались, и я, конечно, тоже.

Вот так мы здесь и оказались.

Зефона назначили в Воинство Крестоносцев. Мы на борту транспортного корабля, летим на Терру.

Воинство Крестоносцев – почетная гвардия воинов Легионес Астартес на Тронном Мире. Предполагается, что это вроде как дипломатическая должность, а легионеры – послы своих легионов. Мой господин никакого почета в этом назначении не видит. Он считает свое новое Воинство сборищем изгнанников и неудачников.

В экспедиционном флоте ему предлагали разные занятия. Быть инструктором. Военным советником. Консультантом. Другие должности, которые я знаю только по названиям. Ему предлагали командовать военным кораблем легиона – крейсером «Неслышная песнь». Мать и отец думали, что он согласится, потому что это был шанс остаться с легионом и сражаться вместе с ним. Мать сказала: «Он мог бы остаться тем, кем он был, при том, кем он стал».

Но он отказался. Вместо этого он принял пост в Воинстве Крестоносцев. Я спросил, зачем, и отец ответил, чтобы не видеть свое отражение в глазах братьев.

Господин не стал передавать свой отказ Великому Ангелу лично. Он отправил ему сообщение по корабельной системе связи. Просто сухой текст на экране. Ответным сообщением Великий Ангел потребовал, чтобы господин явился к нему перед отбытием, но господин не выполнил желание Великого Ангела.

Мы ждали господина у челнока во вспомогательном ангаре по левому борту «Красной Слезы». Он шел к нам, прихрамывая, и хотя изо всех сил старался смотреть холодно и сердито, по глазам было видно, что он расстроен.

– Хорошо, что никто не стал разводить прощальных церемоний, – сказал он отцу. Мы думали, что, может, Высокое Воинство придет проводить его, пожелать счастливого пути. Но оказалось, что мы там одни, если не считать палубной команды, и грузчиков-сервиторов, и обычной суматохи на взлетно-посадочной палубе.

– Идите в челнок, – сказал он. И мы пошли. Мы несли наши пожитки, а сервиторы тащили ящики со снаряжением господина.

И все-таки они попрощались. Мы обнаружили это уже в полете. Я его нашел. Он был в ящике в грузовом отсеке – закрытый металлический футляр. На нем был сигил легиона и еще знак Высокого Воинства: погребальная маска с распростертыми черными крыльями. Я сразу понял, что там внутри, как только его увидел.

– Что ты делаешь, мальчик?

Я подпрыгнул, услышав голос господина, но не стал притворяться, будто мне не интересно. Я сказал, что проверяю, а вдруг мы что-то забыли, и что я имею право, потому что я теперь обученный трэлл.

Он увидел закрытый футляр и тоже сразу понял, что в нем. По глазам было видно.

– Мой меч.

– И я так думаю, повелитель.

Это точно был его меч. Анзараэль вернул его, чтобы он улетел в ссылку вместе с господином.

– Глупцы, – сказал господин про своих воинов. Но он сказал это не зло, а очень грустно. – Без сомнения, они думали, что хорошо поступают.

Он открыл ящик, чтобы убедиться в нашей правоте, но оказалось, что мы оба были неправы.

Это был меч, но другой. Он был завернут в красный бархат и показался мне даже красивее, чем тот, что он отдал Анзараэлю. Я сразу подумал не о том, каков он в бою, а как здорово будет ухаживать за ним, и как это – сделать такой меч. На рукоятке, армированной марсианским золотом, стояло клеймо главы ремесленников Девятого легиона. Я еще никогда не видел вблизи такого драгоценного меча.

Вдоль лезвия серебристой струйкой лились енохианские руны. Они были вытравлены в металле кислотой, очень четко и изящно. Там было написано «Спиритум Сангвис» – «дух крови», но это не совсем верный перевод. Это скорее не имя, а молитва или благословение. Меч обещал, что дух легиона не оставит господина.

Я понял, почему Сангвиний хотел побеседовать с ним до отъезда. Великий Ангел хотел передать ему эту чудесную вещь. Скорее всего, это Высокое Воинство попросило сделать меч, а может, и сам примарх приказал его выковать.

– Царский подарок, повелитель. – Я храбрился и старался показать своим видом, что я его не боюсь.

– Мне не нужно милосердие легиона или его жалость. Когда мы доберемся до Терры, отправь его на хранение.

– Повелитель? – Мне показалось, что я его не расслышал.

– Не заставляй меня повторять дважды, трэлл. – Он немного помедлил, потому что хоть у Астартес и идеальная память, но он не знал или не помнил моего имени, потому что ему было все равно. Господин позволил футляру захлопнуться и оставил меня в грузовом отсеке одного.

Вот я и заканчиваю мою первую запись. Мы прилетим на Терру через месяц. Господин начнет служить в Воинстве Крестоносцев. Я знаю, что должен любить его, но не люблю. Он как сломанный меч, который ранит тебя, когда ты его чистишь.

Надеюсь, на Терре ему будет лучше, даже без музыки, и без искусства, и без братьев.

Конец записи.

==='''Двадцать один. Sanguis extremis.'''===

В последние годы Великого крестового похода.

Каргос.

О, как упоительно зашумела толпа, когда он раскроил до кости красивое лицо Нереша. Одобрительные крики и насмешки братьев обдали его осязаемой волной, как свежий ветер среди палящей жары джунглей.

Нереш, к его чести, сделал еще два неверных шага назад, упрямо не желая осознавать, что с ним покончено. Потом реальность взяла свое. Со всей грацией падающего в огне боевого корабля он повернулся и осел на палубу, словно в нем не осталось костей. Тело рухнуло навзничь, и толпа снова пришла в волнение.

– Уже не такой красавчик, а? – Каргос ухмыльнулся, глядя на бесчувственного воина, на месте глазницы и скулы которого зияла глубокая яма. – Похоже, прошли те времена, когда ты впечатлял летописцев и поэтов, брат.

Нереш ответил не словами, но кровью, хлынувшей из раны на лице и из открытого рта.

– Ну вот и все, – весело сказал Каргос. – Лежи, не вставай.

Он поднял руки над головой; кожа блестела от пота, кулаки – от крови брата. Толпа заревела еще громче; в шуме слышались равно и приветствия, и издевки.

– Чемпион Восьмой Штурмовой! – заорал он в такт выкрикам зрителей. – Чемпион Восьмой Штурмовой!

Нереш на полу затрясся, изо рта у него пошла пена. При виде предсмертных судорог соперника Каргос театрально отпрянул.

– Медик! – крикнул кто-то в толпе. – Апотекарий!

Каргос удивленно и радостно рассмеялся, не отводя взгляд от корчащегося на палубе тела. Как-никак, он сам был апотекарием. Даже без медицинских инструментов поставить диагноз было несложно: он вбил несколько осколков кости в мозг бедного ублюдка. По чистой случайности, сами понимаете.

Он с усмешкой обернулся к остальным легионерам из Одиннадцатой Бронетанковой роты, которые собрались на краю арены и молча смотрели, как он вышибает дурь из их чемпиона.

– Не нужен ему апотекарий. Ему капеллан нужен.

Феракул, центурион Одиннадцатой Бронетанковой, ударил кулаком в латной перчатке по плохо настроенному пустотному щиту, что отделял толпу от противников.

– Помоги ему, ты, подонок!

Каргос облизнул железные зубы.

– Помочь? Но как? Я тебе скажу, в чем проблема твоего героя: он жалкий слабак, как и вы все. В таком тяжелом случае уже ничем не поможешь.

Офицер злился все больше, подергиваясь от жажды крови и давления Гвоздей. Он крикнул, чтобы щит опустили, хотя это противоречило правилам арены. Удерживающее поле должно было оставаться на месте в течение девяноста секунд после каждой схватки. Как раз достаточно, чтобы сделать круг почета, хотя правило вводилось не для этого. Щит нужен был, чтобы не дать разъяренным зрителям ворваться на арену и затеять драку, если их не устроит исход поединка.

Каргос обошел умирающего, отсчитывая секунды. Он изобразил на лице самое что ни на есть сочувственное выражение; все это время товарищи Нереша не сводили с него глаз.

– Нереш, друг мой! Ты плохо выглядишь. Что же с тобой случилось?

Половина толпы взревела от смеха, вторая половина – от гнева. Но что уж тут поделаешь, на арене всегда так.

Позже оказалось, что Кхарн им сильно недоволен. Капитан лично пришел за ним в казармы Восьмой Штурмовой роты, и по выражению его лица Каргос понял, что предстоит нелегкая беседа. Вокруг них десятки воинов чистили оружие, приводили в порядок доспехи, лежали в беспокойном трансе, в котором не так чувствовалась боль от Гвоздей, не дававшая им нормально спать.

Центурион был в полной броне; Каргос так и сидел в одних штанах от поддоспешника, в которых обычно дрался в ямах. Его изрезанный шрамами торс напоминал карту местности, куда ни один разумный человек не сунется.

– Пойдем-ка поговорим, – сказал Кхарн.

Каргос почувствовал, что его улыбка несколько увяла.

– Мне не очень нравится, как это звучит, сэр.

Кхарн посмотрел на апотекария в упор – без вызова во взгляде, казалось, он просто позволил своим усталым глазам наконец отдохнуть.

– Сейчас же, Каргос.

Каргос послушно встал. Он чувствовал на себе взгляды остальных, когда Кхарн вел его к выходу из казарм.

Они немного прошлись по спартанским коридорам «Завоевателя». Флаг-капитан Саррин, которая с недавних пор командовала кораблем, была прямо-таки одержима эффективностью и дисциплиной. Над воинами легиона никакой власти она не имела – даже примарх не смог бы призвать их к порядку (не то чтобы Ангрона беспокоили такие мелочи), – но в том, что касалось корабля, ее слово было законом. Никто не мог бы назвать «Завоеватель» красивым; ему далеко было до изысканных интерьеров судов, что носили цвета III и IX легионов. Все излишества здесь были урезаны до чистой функциональности и военной эффективности. Сменяющие друг друга бригады сервиторов и обслуги и частые проверки поддерживали судно в таком состоянии.

Каргос несколько раз бывал на «Красной Слезе», флагмане Сангвиния, по различным поручениям и в составе эскортов. Всё это золото, статуи, резная кость… Каргос не видел в них ни малейшего смысла. Хуже была только «Гордость Императора», которую Фулгрим практически превратил в музей имени себя. Степень претенциозности этого корабля была поистине невыносима. Каждая полированная заклепка источала пафос.

Кхарн повел его на одну из укрепленных галерей над многокилометровым хребтом «Завоевателя». Верхняя часть корпуса корабля представляла собой целый город из зубчатых укреплений и оборонительных надстроек. Этот вид Каргос тоже не мог с уверенностью назвать красивым – если честно, он вообще не очень понимал, что означает это слово – но, по крайней мере, все здесь имело свою цель.

В своей силовой броне Кхарн был намного выше апотекария. Он выглядел усталым – впрочем, как всегда. Обязанности советника Ангрона вымотали бы кого угодно. И все же Каргос испытал сочувствие, увидев, как центурион ухватился обеими руками за поручень и уныло уставился в пространство. Под ними в сонном танце вращалась планета Серрион; в разрывах между облаками виднелись зеленые лоскуты плодородной земли и чистый простор океана. На траверзе «Завоевателя» со стороны борта, обращенного к звездам, был пришвартован гигантский клинок «Красной Слезы». Над верхними надстройками сияла украшенная ненужным золотом эмблема Кровавых Ангелов.

– Ты убил его, – сказал Кхарн, глядя перед собой.

– Я знаю, – ответил Каргос. – Я там был.

Кхарн вздохнул.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать, идиот.

– Нет, правда не понимаю. Объясните, пожалуйста, сэр. Только без длинных слов.

– Это не был смертельный поединок. Не до sanguis extremis.

Каргос всосал воздух между металлическими зубами.

– Это же арена, брат. Мы рискуем жизнью каждый раз, когда входим в круг за щитом. Нереш сражался и умер. Хотел я его убить? Нет. Ты доволен? Это не был смертельный поединок, и я не хотел его убивать. Волнует меня его смерть? Ни черта. Он знал, чем рискует.

Кхарн покачал головой. В его глазах блеснул гнев, и Каргос понял, что Кхарн сдерживается. Это он умел лучше всех. Центурион редко поддавался Гвоздям – одна из причин, почему он был таким хорошим советником. О самоконтроле Кхарна среди его братьев ходили легенды. С другой стороны, Каргос иногда задумывался: возможно, весьма средние достижения Кхарна на аренах были другой стороной медали? Не было Пожирателя Миров, рядом с которым он сражался бы с большей охотой – если говорить о настоящей битве. Но в ямах Кхарн никуда не годился. Он не мог сосредоточиться, не мог вызвать у себя нужное настроение. Бился, как на тренировке, и проигрывал по меньшей мере столько же схваток, сколько и выигрывал.

– Вы сердитесь? – поддел его Каргос. – Почему бы это, сэр? У меня, кажется, серьезные проблемы.

– Ты апотекарий, – проговорил Кхарн сквозь сжатые зубы.

– Когда я в ямах, я гладиатор, как и мы все.

– Брат умирал у твоих ног.

Каргос фыркнул.

– Щиты все еще были подняты. Я не мог сбегать за нартециумом и медицинскими инструментами. Что я должен был сделать? Провести жизненно необходимую операцию при помощи собственных ногтей? У него осколки кости в мозгах застряли. Недоумок уже был мертв, Кхарн. Я ничего не мог сделать.

– Ты смеялся над ним.

– Потому что было смешно! – Каргос изобразил предсмертные судороги Нереша, закатив глаза. Правда, эффект был несколько подпорчен тем, что он не мог сдержать улыбку. – Чего ты ждал, что я спою погребальную песнь?

Губы Кхарна дернулись. Сервоприводы в перчатках, сжимающих поручень, завыли от напряжения.

Каргос перестал улыбаться.

– Ты правда злишься, да?

– Ты сама проницательность. Да плевать мне, что Нереш мертв. Меня волнует, что будет дальше. Из-за того, что ты, полоумный идиот, натворил.

Каргос все равно не понял.

– Ну, вызов, наверное. Возможно, до sanguis extremis. Придется убить Феракула. Вот и все.

Кхарн потер виски.

– Тебе никогда не приходило в голову, что твоя ребяческая злоба может вызвать далеко идущие последствия?

Он вытащил из поясной сумки жетон – диск из красного металла, на котором были грубо выгравированы глифы имен. Диск вызова. Каргос не мог разглядеть символы из-за плотно сжатой ладони Кхарна, но ему и не нужно было их видеть. Он и так знал, какие там имена.

Меньшего апотекарий не ожидал. Жетоны из серого металла предназначались для поединков до первой или третьей крови. Красный означал смертельную схватку. Он почувствовал, как при виде диска по его телу пробегает дрожь возбуждения. Гвозди нежно укусили в ответ, оставив лишь ощущение легкого покалывания.

– Думаешь, я не справлюсь с Феракулом? – спросил он Кхарна. – Да он сдохнет вдвое быстрее Нереша. Никто из Одиннадцатой Бронетанковой мне не соперник.

Кхарн перебросил ему диск вызова. Каргос поймал его; на обеих сторонах были вытравлены имена. На одной стороне – Феракул Шен и Каргос Маран. На другой – Джегрет Халас и…

– А, – сказал Каргос.

– Ага, – согласился Кхарн. – Точно.

Он указал в пустоту, где на высокой орбите дрейфовал флагман Кровавых Ангелов.

– Я уже заказал челнок. Сам полетишь туда и все ему расскажешь.

Три часа спустя на борту «Красной Слезы» именно этим Каргос и занимался.

– Я, возможно, немного ошибся тактически, – признался он брату по цепи.

Нассир Амит поднял бровь.

– По-моему, я в первый раз от тебя это слышу.

Он говорил таким тоном, словно только и искал возможности заняться чем-нибудь поинтереснее. Каргос нашел его в оружейной, где Амит в одиночестве вручную счищал грязь с сочленений своего красного доспеха. Согласие на этой планете проходило невыносимо спокойно, и не было никакой надежды, что это изменится. Амит несколько часов простоял в почетном карауле и был сыт по горло; последовавшая за парадом встреча с летописцами наскучила ему почти до слез. Все это время он наполовину спал, отключив целые участки мозга: функционировало только поверхностное восприятие, а более глубокие слои дремали. Необычайно полезная способность мозга Астартес.

И все же прошло уже несколько дней помпы, церемоний и нестерпимого позирования для картин. Амиту было скучно. Каргос мог это точно сказать.

Пожиратель Миров пересказал произошедшие во время последней дуэли события, почти ничего не приукрашивая, и Амит слушал без всяких признаков осуждения. Как ветеран ям «Завоевателя», он знал, чем в них рискуют.

– Не вижу, отчего центурион Кхарн недоволен, – сказал Кровавый Ангел, когда Каргос закончил описывать недостойную смерть Нереша. – Если Феракул хочет драться с тобой до sanguis extremis, так пусть дерется. Таковы ваши обычаи, если я правильно понимаю.

– Ты все правильно понимаешь. Но дело в том, что вызов брошен и теперь мы имеем, э-э-э, риск дипломатического инцидента. – Каргос показал ему диск.

Амит наклонил голову, рассматривая жетон. Его светлые глаза заблестели пониманием и весельем. Рядом с именем Каргоса было нацарапано его собственное имя.

– Он хочет боя в цепях, – сказал Амит.

– В одиночку ему меня не одолеть, – ухмыльнулся Пожиратель Миров. – Но его брат по цепи – Джегрет из Тридцать Второй роты, а Джег – опасный ублюдок.

Амит должен был поговорить со своим примархом. Сангвиний никогда не отказывал своим сыновьям, когда они изъявляли желание сражаться в бойцовых ямах «Завоевателя»; Амит принимал участие в гладиаторских боях уже почти десять лет, и последние три года был связан цепью с Каргосом. Когда бы два флота ни встречались – будь то в военных кампаниях, или когда они пополняли запасы и обновляли вооружение, – Амит и Каргос сковывали запястья освященным кровью железом и бок о бок выходили на арену.

Девятый примарх просил только об одном (и то скорее выражал надежду, чем приказывал): чтобы Кровавые Ангелы не принимали участия в смертельных поединках. По его мнению, было бы низостью и грубостью порубить на куски брата из другого легиона просто ради развлечения, и глупостью – дать брату порубить себя. Дни Несмертных давно прошли. Кровавые Ангелы старались возвысить свой дух, чтобы превозмочь низменные потребности плоти. Их примарх был в этом живым примером.

Пожирателю Миров и в голову бы не пришло, что Амит может отказаться. Они вместе сражались в трех кампаниях и сто шесть раз дрались скованными в ямах.

У Каргоса был только один вопрос. Из-за него он здесь и находился.

— Что скажет Ангел?

Амит немного подумал.

— Это зависит от того, убьют нас или убьем мы.

На «Завоевателе» было тридцать бойцовых ям: от Арены 17 – перестроенного склада, в котором воняло мокрой ржавчиной, – до вершины инженерной мысли, Арены 5, многоуровневой системы люков и платформ, которая раньше была тренировочным полигоном для боевых стрельб. Каргос знал достоинства и недостатки каждой из арен как свои пять пальцев. Он сражался на них год за годом, копя воспоминания о победах и случайных поражениях.

Арена 30 была самой новой и уж конечно, самой большой из всех. Это была идея капитана Саррин вскоре после ее назначения на «Завоеватель». Узнав, что Пожиратели Миров собираются ликвидировать ангар истребителей, чтобы устроить на его месте еще одну бойцовую яму, она предложила альтернативу. Примерно в середине верхней части корпуса корабля между надстройками поднимался укрепленный наблюдательный купол. Первоначально он представлял собой одно из немногих мест на кораблях класса «Глориана», предназначенных исключительно для комфорта. На флагмане Несущих Слово «Фиделитас Лекс» такой купол служил личной обсерваторией примарха Лоргара, где он, по слухам, проводил дни и недели варп-транзита в медитациях и наблюдениях за течениями варпа.

На «Завоевателе» в нем жили официальные лица с политическим весом, которые пользовались военными кораблями для своих поездок, случайные дипломаты с приведенных к согласию миров, а в последние годы Великого крестового похода – чиновники, посланные Террой, чтобы следить за тем, как идут дела легиона. Лотара приказала снести жилые помещения, а оставшихся чиновников переселить в более скромные покои. Когда это было сделано, она отдала огромное помещение под гладиаторские игры.

Это решило сразу две проблемы. Все были довольны. То есть все, чье мнение имело значение.

Каргос с Кхарном и Скане как раз находились на капитанском мостике, когда выдворенные терранские дипломаты обратились к Лотаре Саррин с официальным протестом. Развалившись на своем командном троне, она выслушала их, а потом тоном веселого удивления – трудно было поверить, что они решились сунуться к ней с этим вопросом – посоветовала их лидеру запихнуть петицию себе в задницу и сплясать веселую джигу. Капитан Саррин поклялась жизнью, что если он это сделает, она изменит свое решение.

Чиновник не принял ее предложение. Неловкий отказ немало разочаровал Каргоса и его товарищей из Восьмой роты, они бы с удовольствием посмотрели представление. Некоторое время спустя адепты с Терры и остальные канцелярские крысы решили переселиться на другие суда флотилии.

Каргос надеялся заполучить Арену 5, недавно оборудованную новыми шипастыми ловушками, с которыми поединки стали намного интереснее, но сразиться с размахом на Арене 30 тоже было заманчиво.

В полутемном восточном аванзале, где он готовился к битве, был слышен оживленный рокот толпы. О, он любил этот звук, даже такой, как сейчас — приглушенный, резонирующий с железными костями корабля.

Амит пришел, как и обещал. Неяркий свет отражался от лезвия его потрошильного меча. Оба выше пояса были обнажены, но Амит хладнокровно и сосредоточенно разглядывал металлические засовы перед собой, тогда как Каргос вздрагивал от желания убивать. Гвозди пели ту же песню, что и толпа; в самой сердцевине его разума они издавали тот же белый шум нетерпения.

– Кровь для Императора, – пробормотал Каргос. – Черепа для Трона Терры.

Амит облизнул клыки, глядя на запертые двери.

– Должен признаться, когда мы с тобой встретились на Уриссии, такого я не ожидал.

Каргос глянул на брата по цепи и на саму цепь, что сковывала их запястья. Длина цепи, если растянуть ее, составляла три метра. Его левая рука была прикована к правой руке Амита; не то чтобы это имело значение – большинство Астартес были амбидекстрами. Свободная рука каждого сжимала рукоять зазубренного гладия.

– Я рад, что ты здесь, – сказал Каргос. Он говорил тихим, низким голосом, но не от смущения или неловкости. Если уж не можешь быть откровенным с братом по цепи, то ни с кем не можешь быть откровенным. Нет, ему трудно было выговаривать слова. Гвозди начали кусаться. Из носа потекла кровь; он ощутил тонкую теплую струйку, стекающую к верхней губе.

Амит в ответ обнажил клыки в холодной улыбке, разрезавшей ангельскую маску его лица.

Они выслушали правила боя, прозвучавшие из вокс-передатчиков на арене. Вместо того, чтобы заставить толпу притихнуть, объявление возымело противоположный эффект: ожидающие схватки Пожиратели Миров завопили и завыли с утроенной силой.

– …претенденты, требующие sanguis extremis…, – объявил комментатор, но Каргос уже терял связность мыслей, он метался, как зверь в клетке. Он слышал слова, но до него доходили только обрывки смысла. Он слышал, как назвали гладиаторские прозвища Феракула и Джегрета, слышал, как зачитали их претензии к нему, и знал, что в западном аванзале, за такими же запертыми на засов дверьми, они дрожат от такой же жажды крови и так же чувствуют укусы Гвоздей.

Он впечатался лбом в дверь и с наслаждением ощутил жгучий поцелуй холодного металла; боль на мгновение уняла Гвозди.

На краю восприятия что-то противно-металлически ныло. Это раздражало. Будто звон в ушах.

– Ты скрипишь зубами, – заметил Амит.

Каргос с усилием заставил челюсти разжаться. Металлический звук прекратился.

– …Плюющийся Кровью, – объявил комментатор, – и Расчленитель!

Еще больше криков. Еще один укол Гвоздей. Снова заскрипел металл. Каргос вздрогнул, когда рука Амита опустилась на его обнаженное плечо. Они слишком много сражались рядом, чтобы Кровавый Ангел стал произносить речи о самообладании, и все же его светлые глаза поймали бегающий взгляд Каргоса:

– Готов?

– Ммм.

Дверь с грохотом поползла вверх, и они сдвинули вместе скованные запястья. Волна звука ворвалась в комнату и вынесла их с собой. Два воина шагнули на арену одновременно.

На всю оставшуюся жизнь Амит запомнил каждый взмах клинка, каждое столкновение костяшек с плотью, каждый вдох и каждое проклятье четырех бойцов. Для Каргоса, как с ним часто случалось, подробности той ночи превратились в рваную последовательность мгновений, замаранных кровью и не связанных с другими, каждое – отдельная вспышка ощущений. Некоторые из них – он знал – были воспоминаниями. Некоторые, скорее всего, представляли собой просто набор впечатлений, которые он принимал за воспоминания. Впрочем, он не был уверен, сильно ли отличаются между собой эти состояния ума и имеет ли это какое-то значение.

Там были их примархи. Этого он не смог бы забыть при всем желании. Когда они с Амитом вышли на гладиаторскую арену, он едва не зарычал при виде Ангрона и Сангвиния, стоявших рядом на зрительских трибунах. Они возвышались над своими воинами, глядя вниз, на арену.

Ангрон, как обычно, не выказывал ничего, кроме раздражительного безразличия; его внимание привлекли не имена бойцов, а кровь, запах которой скоро должен был примешаться к воздуху. Он приходил посмотреть на поединок только для того, чтобы вынести суждение о боевом духе своих людей, и никогда – чтобы поддержать одного из соперников. Его грудь в доспехе поднималась и опускалась в такт медленному дыханию; он слегка кивнул Каргосу в знак одобрения, когда тот в своей обычной манере стал подзадоривать толпу.

Ангел, ослепительный в своем золотом убранстве, был непостижим. Его лицо хранило намеренно отсутствующее выражение, и контраст между идеальными чертами и полным отсутствием живых эмоций ужасал.

Капитан Саррин также присутствовала в зале; как капитан флагмана, она имела право стоять рядом с примархами. Повернувшись к Ангрону, она сказала что-то через плечо. Примарх скривил щель своего изуродованного шрамами рта в быстрой, неприятной улыбке.

Кроме примарха, никто из легиона Амита не пришел посмотреть на поединок. Трибуны заполняли Пожиратели Миров и люди из экипажа «Завоевателя», которые аплодировали, кричали, распевали каждый на свой лад. Каргосу было не по себе из-за странной неподвижности Сангвиния, и все же он ликовал, ощущая, как стена звука давит на барабанные перепонки.

Над ними раскинулись звезды – вид, который заставлял мужчин и женщин замирать от благоговения и на который Каргос не обратил ни малейшего внимания.

Они вышли в центр металлической палубы, где их ждали Феракул и Джегрет. Амит поприветствовал их, приложив кулак к сердцу. Каргос отсалютовал толпе поднятым клинком, потом повернулся своим обнаженным до пояса соперникам и коротко кивнул им.

Традиция требовала, чтобы они отсалютовали друг другу. Феракул и Джегрет так и сделали. Каргос подбросил гладий, и тот описал в воздухе дугу, крутясь и отбрасывая блики от резкого освещения арены, прежде чем он ловко поймал меч другой рукой. В толпе захохотали и заулюлюкали – не всем нравились ужимки Каргоса.

Потом, все еще улыбаясь, он отсалютовал. Он был доволен. Разгоряченный, подергивающийся от жажды крови, все же он был доволен – и готов закончить дело.

Четверка воинов повернулась к примархам и подняла оружие в салюте, четыре голоса одновременно выкрикнули:

– Идущие на смерть приветствуют тебя!

Ангрон в ответ ударил кулаком по грудной пластине своего доспеха. Сангвиний, бесстрастный, безмолвный, сделал то же, но медленнее и тише. Толпа заревела, Лотара подняла руку, и колокол ударил в первый раз.

Четверо бойцов встретились лицом к лицу. Феракулу, казалось, не давала покоя боль, причиняемая Гвоздями; он был бледен, из носа текла кровь. Джегрет, выше и массивнее его, лучше владел собой. Он дышал так же тяжело, как и Каргос, но его взгляд оставался ясным.

С мрачным, нетерпеливым выдохом Каргос двинулся было вперед. Амит удержал его, в последний момент предотвратив нарушение правил.

– Второй колокол, – проговорил он. – Ждем.

Каргос согласно хмыкнул и сделал шаг назад.

Джегрет усмехнулся, заметив промах Плюющегося Кровью.

– Жаль, что тебе сегодня придется умереть, Нассир.

– Сегодня, Джег, – встрял Каргос, – твое безголовое тело будет лежать в апотекарионе, а я в своей каюте буду обдирать кожу с твоего черепа и полировать его до блеска. Не как трофей, понимаешь? Я, брат, собираюсь подарить его капитану Саррин, чтобы она использовала его в качестве ночного горшка.

Джегрет покачал головой, слабо улыбаясь.

– Вспороть тебе горло, Каргос, будет истинным удовольствием.

Из всех четверых у Амита был самый низкий и мягкий голос.

– Меньше слов, больше дела.

Колокол ударил во второй раз, и память Каргоса накрыло алой волной.

Вот что он запомнил.

Ощущение, с каким зазубренный меч скрежещет о кость. Этот звук, приглушенный мясом, в плоти человеческого тела.

Лязг цепей. Отрывистый, похожий на удар хлыста звук, с которым свободная цепь туго затягивается вокруг скользкой от пота глотки. Восхитительный тихий скрип сдавленных позвонков. Пока только скрип. Потом натужный щелчок. Потом – хруст, как от сухой ветки, когда межпозвоночные диски начинают поддаваться. Еще немного. Еще. Близость паралича, худшего, что можно сделать с сопротивляющимся врагом. Хруст превращается в треск. Позвоночник начинает ломаться.

Музыка. Это музыка.

Резкая боль, когда череп сталкивается с другим черепом, карающая близость удара головой; лобная кость с глухим стуком врезается в более мягкую решетчатую кость синусов и в свою главную цель – носовую полость, крушит хрящи, раздирает сосуды, нарушая кровоснабжение лица. И зрение, и обоняние резко ухудшаются из-за некстати заработавшего слезного протока и крови из разорванных черепно-мозговых сосудов.

Это отвлекает. Раздражает. На это вполне можно не обращать внимания.

Меч, кричит его брат, меч.

Он бросает свой клинок Амиту и остается безоружным. Кровавый Ангел, прекрасный, насколько может быть прекрасным создание, покрытое шрамами и следами хирургических операций, разворачивается и разит обоими мечами. Амит сражается, будто танцует. Оба клинка вонзаются в плоть, порождая рев, который переходит в крик, который переходит в хрип. Рассекают мышцы. Течет кровь.

Жар. Вонь чужого дыхания. Смрад последней трапезы врага, приправленный его страхом и желудочной кислотой. Зубы погружаются в мясо, зубы давят все сильнее. Поток жизненной влаги, красный, густой и отвратительно-медный. Глотаешь чужую кровь, пьешь жизнь врага, терпишь мерзкий вкус только ради того, чтобы увидеть ужас в его глазах. Он знает, что это его кровь, его плоть, его тело между твоими зубами. Его жрут заживо.

Локоть врезается в лицо, хрустит скуловая кость. Великолепный удар проламывает скулу и глазницу. Из пустой глазницы свисает раздавленный, бесполезный глаз. Фоновым шумом звучит смех – смех и аплодисменты. В шуме толпы не различить отдельных голосов: она превращается в гештальт, в единого бога, который питается кровью, пОтом и впустую растраченными жизнями. Ему нет дела до того, откуда льется кровь, лишь бы она лилась в изобилии.

И она льется, она течет, она бьет струей. Не фонтаном, как в гиперболе из плохих стихов, которые распирает от символизма, а намного более обыденной струей крови из разорванных артерий. Нет спасения от ее запаха, он повсюду. Ее поцелуй обжигает лицо; она быстро остывает, но в первую секунду горяча как кипяток.

Тьма и свет, снова и снова сменяющие друг друга. Грохот, с которым череп ударяется о металлическую палубу; и без того переломанные кости крошатся еще сильнее. Крик – о братской помощи, не о милосердии, потому что пока его череп вдавливается в металл, клинок судорожно рубит и режет спину. Ирреальное ощущение скрюченных от ненависти пальцев, впивающихся в его тело, когтящих позвоночник. Чувство раздирания.

Жар бешенства, из-за которого все слова теряются где-то на полпути между мозгом и языком. Брань превращается в рев, в звериный хрип, с каждым выдохом изо рта вылетают нити слюны. Ненависть столь отчаянная, что лишает членораздельной речи.

Давишь языком на нёбо, чтобы заработали слюнные железы, чтобы рот наполнился ядом. Плюешь и промахиваешься, слышишь, как плевок шипит на палубе. Еще раз, ближе, уже не плюешь, а просто открываешь рот как можно шире, чтобы слюна стекала через зубы… Заливаешь кислотой его бегающие, безумные глаза. Лижешь глазные яблоки, чтобы уж наверняка, чтобы он больше ничего не видел, втираешь едкий яд в зеркала его души.

Снова рядом с братом. Набрасываешь вашу общую цепь на чью-то глотку и душишь, душишь. Бессильные руки наносят слабые удары и судорожно хватаются за потные, окровавленные тела. Рот раскрывается все шире, превращается в пасть, но не может ни укусить, ни вдохнуть. Теперь кости не скрипят, не трещат и не хрустят. Теперь они выдерживают. Теперь он умрет, умрет бескровной смертью, как преступник, будет казнен через удушение.

Глухой удар, с которым труп валится на арену.

Звериный рев бога-толпы.

Взгляды повелителей двух легионов: один смотрит с отстраненным одобрением, другой – с горестным смирением. Один видит победу. Другой – поражение.

Дрожащей рукой поднимаешь с палубы меч.

Пилишь затупившимся лезвием уступчивую плоть.

Поднимаешь в воздух отделенную от тела голову, на пол шлепаются сгустки крови и костного мозга. Такой знакомый, но неизменно отвратительный запах.

Гордость оттого, что сражался рядом с воином, которому доверяешь превыше всего. Благодарность и братская любовь в налитых кровью, утомленных глазах; вместе вы выдержали испытание, через которое прошли немногие.

Два кулака, его и брата, поднятые вверх; их запястья, все еще скованные кровавой цепью.

Потом трэллы их вымыли. Апотекарии позаботились об их ранах. Каргоса все еще мучила боль от Гвоздей, он дрожал и потел. Амит, спокойный, практически безмятежный, задумчиво облизывал клыки. После боя всегда особенно заметно было их несходство: ярость Кровавого Ангела быстро угасала, но бешеный гнев Пожирателя Миров нелегко было унять.

Они сидели лицом к лицу в медицинском отделении, где после поединков оказывались и раненые, и мертвые: первым зашивали раны, у вторых извлекали геносемя. Амит был неподвижен, как статуя, пока трэллы промывали и обеззараживали небольшие повреждения. Он едва вздрагивал, когда мокрые от крови инструменты апотекариев зондировали глубокие раны.

У Каргоса не было ни грана его спокойствия. Губы, изуродованные шрамами, то и дело кривились в самодовольной ухмылке – отчасти из-за Гвоздей, приводящих в действие мышечную память, отчасти из-за трупов Джегрета и Феракула, что лежали тут же на секционных столах. Изрубленные, изрезанные – нетрудно будет расширить их раны, чтобы извлечь геносемя, это уж точно.

Кашель и бурчание вокруг них затихли, пилы для костей прекратили визжать. Все взгляды обратились к двум входящим из главного зала фигурам, к двум величественным божествам, каждое в окружении своих сынов. Все, кроме взгляда Каргоса. Он смотрел на Амита.

Он знал Амита еще в дни Несмертного Легиона. Не так хорошо, как знал своего брата по цепи сейчас, но Несмертные и Псы Войны сражались вместе в нескольких кампаниях; из-за пренебрежительного отношения со стороны имперской бюрократии они пришли к определенному взаимопониманию. Каргос видел его с губами, покрасневшими из-за кровавых ритуалов. Он видел Амита, сражавшегося, как сражались тогда Несмертные – их вела жестокость столь абсолютная, что она не оставляла места для соображений морали. Они побеждали, они поедали плоть мертвых в своих памятных ритуалах и двигались дальше. Никаких знамен, развевающихся в сиянии славы. Никаких триумфальных торжеств в их честь.

Тогда оба легиона имели репутацию, в лучшем случае запятнанную их поведением во время войны. Оба легиона получали назначения в гущу самых жестоких конфликтов Великого крестового похода, где они делали свою кровавую работу тихо и незаметно.

Но с годами все больше Легионес Астартес воссоединялись со своими примархами. Вслед за этим каждый легион претерпевал изменения. Псы Войны стали Пожирателями Миров и покорежили свою центральную нервную систему в подражание изувеченному повелителю. Они вбили в черепа Гвозди Мясника и искалечили свой разум. Они не стыдились больше своего кровавого прошлого, но кичились им, они утратили способность испытывать удовольствие от чего угодно, кроме битвы. Пожиратели Миров оказались лучшим оружием, чем Псы Войны, если измерять успех количеством трупов на их пути. Они ни перед чем не останавливались, ничто не могло удержать их от резни; их не заботили понятия вины и невиновности, они преследовали только одну цель – полное и абсолютное Согласие.

Вот кем был Каргос теперь, когда сидел лицом к лицу со своим братом по цепи, дергаясь от электрических сигналов, что змеились по его нервам. Машина-паразит, угнездившаяся в черепе, вгрызалась в мозг. Глядя на Амита, он видел, что за ангельским фасадом его товарищ держит свою ярость в узде.

Несмертному Легиону не выпала судьба подвергнуться варварской хирургии и адреналиновой перестройке. Да, они были стервятниками и пожирателями падали, но обуздали себя ради своего примарха. Сангвиний обещал Несмертным, что, научившись управлять темными желаниями, они станут сильнее. Перемены наступили стремительно. Легионы сохранили отголоски прежнего братства, но пошли разными путями. Кровавых Ангелов больше не отправляли в самые враждебные гадюшники на галактической карте. Им давали кампании, в которых они покрывали себя славой. Их удостаивали почестями и похвалами, тогда как на Пожирателей Миров сыпались одни порицания – особенно после того, как их изменили Гвозди Мясника.

Глядя на Амита, он больше не видел того ангелоподобного вурдалака, которого встретил несколько десятилетий назад. На его месте было умиротворенное создание, в один момент способное на абсолютное насилие, а в следующий – полное небесного покоя.

В такие минуты Каргос его ненавидел. При этой мысли Гвозди злобно укусили, кровь вскипела наркотическим наслаждением. Пальцы скрючились, когда он представил, как мертвой хваткой сжимает горло Амита.

– Вот и они, – проговорил Амит, возвращая Каргоса в реальность.

Пожиратель Миров повернулся к двум примархам, подошедшим ближе. Он поднял глаза; Ангрон подергивался от боли так же, как он сам, божественный лик Сангвиния выражал твердость и решительность. Братья, созданные по одной генетической матрице, не могли быть более несхожими. То, что у них было общего в костной структуре и чертах лица, меркло перед различиями в осанке, шрамах, мимике и движениях. Они были решительно непохожи во всем, кроме физической основы.

За двумя братьями стояли Кхарн и Ралдорон, Первый капитан Кровавых Ангелов. Кхарн смотрел сурово, но когда он выглядел иначе? Благородный Ралдорон не скрывал легкого отвращения, и Каргос подумал, что по его лицу можно понять, зачем примархи пришли сюда.

– Ты хорошо справился, – сказал Ангрон, и, как всегда, его голос напоминал нечто среднее между хрипом и рычанием. Ему было больно говорить. Ему было больно думать. Весь легион это знал, потому что они чувствовали в себе далекое эхо этой боли.

Каргос отсалютовал ему, приложив кулак к сердцу, и невольно заметил нитку серебристой слюны в уголке отцовского рта. Он рефлекторно вытер рукой собственные губы.

Сангвиний не стал хвалить Амита. Казалось, Ангела с плотно сложенными за спиной крыльями больше всего заботит, как бы ненароком не коснуться чего-нибудь или кого-нибудь в отделении. Единственным, к кому он прикоснулся, был его сын; Сангвиний необыкновенно нежно взял его за подбородок пальцами в золотой перчатке. Амит и без того смотрел в глаза своему отцу и примарху. Жест Сангвиния не давал ему возможности отвести взгляд.

– Ты разочаровал меня, Нассир.

Осторожное прикосновение Сангвиния не помешало Амиту кивнуть. Он не стал извиняться, не стал притворяться, что молит о прощении.

– Я знаю, повелитель.

– Ты умен, – мягко продолжил Сангвиний, – и знаешь, о чем я тебя попрошу. Я не буду заставлять тебя и не буду обещать тебе прощение за участие в этом бессмысленном фарсе, если ты меня послушаешься. Но я хочу, чтобы ты запомнил этот момент, Нассир. Я хочу, чтобы ты жил с воспоминаниями об этой ночи, запечатленными в тебе. Ты сделаешь это ради меня?

– Да, повелитель.

Ангел отпустил своего окровавленного сына и сказал:

– Благодарю тебя.

Амит посмотрел на Ангрона, потом снова перевел светлые глаза на отца. Судя по безучастному выражению покрытого шрамами лица, Ангрон заранее дал разрешение на то, что должно было произойти.

От разговора Сангвиния и Амита по коже Каргоса пошли тревожные мурашки. Если бы воин из его легиона разочаровал Ангрона, он был бы уже мертв. Ничего общего с этим кротким, хоть и неодобрительным смирением.

Амит бросил взгляд на Каргоса и встал. Если этот взгляд что-то и выражал, то недостаточно ясно; Каргос так и не решил, был ли в нем намек на извинение. Пожиратель Миров смотрел, как его брат по цепи берет хирургическое лезвие у одного из людей-медиков.

Когда Амит подошел к секционному столу, на котором лежал Феракул, от пилы для костей отразился резкий свет медицинских ламп.

В общем-то, ничего особенного не произошло. Никаких песнопений. Никаких молитв. Как и многое в жизни Легионес Астартес, то, что вызвало бы ужас у человека, стало для них будничным и обыденным. Завизжала пила, затрещали кости. Руки небрежно отрезали и положили в рот серое вещество. Неохотно, но стоически жующий рот вымазался в крови и спинномозговой жидкости.

Амит не стал опустошать череп мертвеца. Он ел сдержанно, не забывая о своей цели – впитать память и ощущения, а не насытиться всем существованием Феракула.

Каргос смотрел, как его брат по цепи исполняет старый ритуал Несмертных, и думал о том, каков на вкус мозг Астартес. Он поедал мозги убитых ксеносов и бесчисленных людей, чтобы узнать секреты их культур и армий, но одна мысль о том, чтобы попробовать мозг другого легионера, заставила его передернуться. В этом было что-то слегка извращенное. Он не хотел, чтобы воспоминания Феракула блуждали на задворках его сознания. Боли от Гвоздей было вполне достаточно.

Хотя…

В том, чтобы испытать последние мгновения жизни мертвого кретина, было что-то соблазнительное. После этого он мог бы рассказывать историю с большим мастерством и самоотдачей…

Покрытые рубцами губы Каргоса растянулись в ухмылке.

На плечо легла золотая рука и мягко придержала его. Каргос даже не заметил, что уже сделал шаг вперед. Он отвел взгляд от безмолвного каннибала, Амита, и посмотрел в светлые глаза владыки Сангвиния.

– Нет, – сказал Ангел. Неважно, прочитал он мысли Пожирателя Миров или сделал правильные выводы из его единственного шага.

Насколько Каргос помнил, это был первый и единственный раз в его жизни, когда он посмотрел в глаза Ангела.

Когда скромный ритуал закончился, Каргос с Амитом попрощались. Амит ничего не сказал о том, каково было поглотить память соперника, а Каргос не стал спрашивать. Они пожали друг другу запястья и обнялись. Для того, кто провел всю жизнь в броне, всегда странно было ощущать своим телом обнаженное тело другого существа. Но они были братьями, и объятие вышло крепким и искренним.

– Спасибо тебе, – сказал Каргос. – Спасибо, брат.

Амит нечасто улыбался, но в его глазах было тепло – в его светлых глазах, так похожих на отцовские.

– До следующего раза.

Они отпустили друг друга, и каждый пошел своей дорогой. На следующий день их легионы разделились.

==='''Двадцать два. Я видел его.'''===

Последние дни осады Терры.

Гладиаторы.

Нассир Амит стоял на стене Дельфийского укрепления, всматриваясь в скапливающуюся на горизонте орду. Она была еще слишком далеко, чтобы разглядеть детали сквозь пелену пыли, но ему это не мешало. Черная отметина неисчислимого воинства, собирающегося вместе для последней битвы, пятнала горизонт. Уже скоро.

Приходили и уходили другие офицеры, молча наблюдали за сосредоточением немыслимой силы на севере, востоке и юге. Амит кивал или хмыкал в знак приветствия, но его взгляд был прикован к орде на краю пустоши.

Из всех братьев на стене задержался только Зефон. То ли Зефон недостаточно хорошо его знал, чтобы понять, что он хочет остаться один, то ли ему было все равно. Как бы то ни было, Амит продолжал наблюдать за ордой; его глаза изучали местность медленно, но неустанно.

– Что ты там ищешь? – спросил Зефон.

– Ничего. Я просто смотрю.

– Мне так не кажется.

От Кровавого Ангела исходило холодное спокойствие, которого Амит раньше не замечал. До своего ранения много лет назад Зефон был вспыльчивым, а после того, как его покалечило, стал невыносимо жалким. Его теперешнее спокойствие не похоже было на обычный стоицизм. Преодолев путь из катакомб бастиона Разави на поверхность, он обрел новую решимость.

– Ты страдаешь, Нассир. Я же вижу.

– Чуть раньше, во время отступления, я встретил Каргоса. – Амит все так же вглядывался немигающим взглядом в линию горизонта. – Я перерезал ему глотку.

Зефон положил руку на наплечник брата. Они никогда не были близки, даже до ссылки Зефона на Терру, но среди Кровавых Ангелов ходили легенды о том, как Амит сражался в бойцовых ямах XII легиона. Хоть и сомнительные, все же это были легенды.

– Мне жаль, Амит. Вряд ли мои слова тебе помогут, но ты сделал то, что должен был сделать.

Амит все-таки посмотрел на него.

– Я в этом не уверен.

– Они – предатели, – мягко сказал Зефон. – Для них нет искупления. Ни для кого из них. После всего, что они сделали.

– Я не об этом, – проговорил Амит. Он снова перевел взгляд на нечистый горизонт. – Я не уверен, что убил его.

В пяти километрах к востоку воин, швы на шее которого все еще сочились загустевшей кровью, покрепче ухватил спасенный топор Кхарна и прислонился к обшивке искореженного, мутирующего «Лэндрейдера». Он смотрел на далекие стены Дельфийского укрепления, излучая ненависть, словно раненое животное.

Воздух входил в его легкие с хрипом – физиология все еще приспосабливалась к аугметике, которую ему наскоро вживили вместо голосовых связок. В его глазах была ненависть, и это нисколько не удивляло находившихся рядом воинов; но были в них и слезы. Кто-то смотрел на него с презрением. Другие понимали.

К нему подошел еще один воин, облаченный в исписанный рунами доспех священного черного цвета. Благодаря ему первый все еще был жив.

– Отдохни, – сказал капеллан. – Битва начнется на заре.

– Нет, – Пожиратель Миров покачал головой. Его голос был узнаваем, но искажен механической вставкой. – Мне и здесь хорошо.

– Что ты там пытаешься разглядеть, мой друг? – поинтересовался Инзар.

Каргос с трудом кашлянул своей новой глоткой. Звук, что вырвался из нее, напоминал скрежет цепной пилы.

– Врага.

=='''Часть 5. Санктум Империалис.'''==

==='''Двадцать три. Последний совет.'''===

Лотара.

Корабль позвал ее, и она проснулась. Конечно, он не говорил словами; он звал ее скрежетом металла под давлением, будил протестом терзаемой стали. Лотара села в кровати, различив в стоне костей «Завоевателя» свое имя.

– Вокс, – сказала она. – Мостик, это Саррин, доложите обстановку. Вокс, твою мать, установи связь с мостиком. Это капитан. Доложите обстановку.

Корабль снова содрогнулся, но вокс не ожил. Эта дрожь не походила на отдачу от артиллерийских залпов или сотрясение от взрыва. Лотара знала каждую вибрацию своего корабля. Это скорее было похоже на давление варпа, мнущего корпус, чтобы забраться внутрь.

– Свет, – сказала она в темноту своей каюты. Результат был тот же, что и у ее попыток включить вокс. – Свет. Свет! Освещение! Да чтоб тебя…

У Лотары не было сил на все это. Ни на что у нее не было сил. От недоедания и обезвоживания она превратилась в скелет, и даже этот жалкий приступ гнева заставил ее задохнуться. Она слабо махнула прислуге-сервитору.

– Одень меня, – приказала она. – В мундир.

Сервитор, который до своей прискорбной попытки взбунтоваться в ходе голодных мятежей в прошлом месяце был офицером связи четвертого ранга Эльзабеттой Рэм, куда-то подевался со своего обычного места у иллюминатора. Как оказалось, он валялся у стены, по терминологии Механикум – иммобилизованный, а по терминологии Саррин – охренеть какой дохлый. Лотара присмотрелась к нему в темноте. Лысая голова сервитора наполовину вросла в металлическую стену. Череп существа раздулся и вспух, кровеносные сосуды уходили прямо в темный металл. Судя по выражению его лица, оно вопило, пока Лотара спала. Капитан не пожалела его, хотя задумалась, сколько же времени она была в отключке и как крепко нужно было спать, чтобы проморгать такое происшествие в собственной каюте.

Противовзрывной щит на иллюминаторе был поднят, снаружи в каюту проникал бесполезный не-свет варпа. Он пульсировал, этот не-свет, и ничего не освещал. Он собирался в лужицы и переливался по всем поверхностям.

Лотара опустила щит перед тем, как лечь спать. В этом она была уверена.

– Бортовой хрон, – сказала она, не ожидая ответа; его и не было. Ничего больше не работало. Вот уже несколько месяцев ничего не работало.

«Что ж, оденусь сама». Она решила, что сможет одеться и без чужой помощи. Возможно. Это займет какое-то время, и вряд ли своими трясущимися пальцами она сможет завязать шнурки, но…

Лотара выбралась из постели и слабо усмехнулась. Ей вовсе не нужна была помощь с одеванием: она опять спала в форме. Мундир у нее был мятый и грязный, но по сравнению с окровавленными лохмотьями, в которых ходили сейчас многие члены экипажа, он годился хоть для парада.

Она глянула на тумбочку, на которой стояла полупустая фляжка и лежали несколько завернутых в фольгу рационов, но от одного вида у нее сжалось горло. Несмотря на слабость, она была не голодна. Несмотря на жажду, вряд ли она смогла бы сделать хоть глоток теплой воды.

Корабль снова задрожал, и в скрежете его костей она разобрала свое имя. «Завоеватель» чего-то хотел от нее. Чего – она понятия не имела. Когда он не пытался сделать ей приятное, вызывая призраки мертвых членов экипажа, он требовал от нее чего-то, что не мог объяснить.

Лотара поднялась на неверные ноги и пошла к двери. Снаружи до нее донесся крик, но коридор за дверью оказался пустым. Еще недавно по ее коже прошел бы холодок страха. Но сейчас она просто потерла виски и направилась к скоростному лифту.

Кхарн был на мостике. Он стоял у ее командного трона, на высоком помосте, под роем уродливых бронзовых горгулий, которых там раньше не было. Лотара пригляделась к отвратительным скульптурам, свисающим с потолочных балок; они похотливо наблюдали за экипажем. Их полудетские тела сплелись друг с другом в коллективном объятии, из множества разинутых ртов торчали ряды острых зубов. Казалось, они готовы в любой момент схватить кого-то из членов экипажа своими жадными маленькими ручонками и утащить к себе в пространство между балками, и, судя по кровавым пятнам на их бронзовых зубах, несколько раз такое уже случалось. Пока Лотара смотрела на них, они не двигались. Возможно, больше и не будут.

Она удержалась от взгляда на Кхарна. Как всегда, он ничего не скажет, потому что умер и его здесь нет. Вместо этого она взошла на помост и оглядела команду скелетов, все еще работающую на мостике. В лучшие времена Великого Крестового похода тут трудилось несколько сотен душ. Потери, война, время и топоры собственного легиона истощили их ряды до нескольких потрепанных десятков. Трупы валялись на палубе там, где упали; к некоторым отнеслись более уважительно и сложили их у стен неровными штабелями. Самые свежие мертвецы гнили всего несколько дней, они только начали менять цвет и раздуваться, привлекая непонятно откуда взявшихся жирных, блестящих мух. Другие, на более поздних стадиях разложения, постепенно скукожились и ссохлись, как извлечённые из гробниц мумии.

Лотара чувствовала их вонь – собственно, она чувствовала запах того, во что превратился «Завоеватель». Острый металлический запах крови был ей не в новинку, он практически въелся в кости корабля, но теперь его перекрывало зловоние гнилого мяса, отвратительная вонь биологического разложения. Почти все знали запах разлагающихся туш животных, и нетрудно было найти записи летописцев о смраде войны, но что-то в генах людей упорно восставало против запаха гниющих человеческих тел. Ослабевшие внутренности Лотары свело от насыщенности этого запаха. Ей даже не нужно было вдыхать, он сам просачивался внутрь. Вонь пропитала корабль насквозь, она въелась в ее форму, кожу и волосы, в кровь, что текла по жилам. Где-то внутри шевельнулся страх, что стоит только позволить себе глубоко вдохнуть, и вонь не покинет ее до конца жизни.

Открытый окулюс был направлен прямо на окутанный смогом шар Терры. На орбите вокруг планеты кипело пирокинетическое безумие. Цвета, которым не было названия, плясали на лицах выживших членов экипажа. Никто из команды не подал вида, что заметил ее. Они, казалось, и друг друга не замечали, сгорбившись над своими приборами, и только иногда рывком поднимали головы в усталой тревоге.

Лотара заняла свой трон. Прошли те славные денечки, когда она могла развалиться на нем, перекинув ноги через один из подлокотников. Теперь она сидела на громадном троне, сгорбившись, как усохшая старуха.

– Почему окулюс открыт? – спросила она.

В ответ один из рядовых членов экипажа выдал на проекторы ее трона поток данных. Сообщение, которое спроецировалось в воздухе, пришло от самого Магистра Войны – как подозревала Лотара, это означало, что оно было от Аргониса, а Хорус, возможно, в глаза не видел этот приказ. В нем не давалось никаких объяснений, почему все суда должны раскрыть глаза навстречу варпу, кроме нудных увещеваний искать правду в волнах пустоты и других намеков, которые Лотара не хотела понимать. Уж она-то точно не собиралась медитировать, глядя на кипящее снаружи безумие. Все пустотники знали, что тот, кто смотрит в варп, рискует потерять рассудок; а теперь варп был здесь, трепал армаду на орбите, запускал свои щупальца в атмосферу Терры. Изменял все вокруг. Кто-то сказал бы, что он искажал вещи – так, как способен был искривлять пространство. Наверное, это был самый буквальный и честный способ описать происходящее.

В волнах она видела лица. Не те образы, что обитатели планет могут разглядеть в облаках, а лица, настоящие лица с вырванными глазами, лица мужчин и женщин, которых она знала. Людей из ее экипажа, которых больше не было в живых. Легионеров, погибших в Крестовом походе и последовавшем за ним восстании. Она видела в бурлящей пучине Ивара Тобина, своего первого помощника, его безглазый смех, его безъязыкий крик, его перекошенное лицо размером с луну. Потом на смену Тобину – или он просто почудился Лотаре? – пришла волна энергии эмпиреев, хлестнула дугой и расщепилась о несколько кораблей; «Завоеватель» снова содрогнулся. Лотара тоже вздрогнула из сочувствия к кораблю.

– Что слышно с поверхности? – спросила она и добавила почти безнадежно: – Есть связь с примархом?

Не то чтобы он еще был в состоянии говорить. Но все же остатки надежды заставили ее задать нелепый вопрос.

И снова экипаж ответил без слов. Несколько человек ввели команды на своих панелях управления, и над центральным пультом вспыхнула большая голопроекция Санктума Империалис. Рунические обозначения приблизительно указывали расположение сил Магистра Войны. Орда собиралась под стенами последней крепости.

География последней линии обороны была обманчиво проста. Вот и хорошо, потому что война подходила к концу, а Лотара вымоталась до полного изнеможения. Ей безумно хотелось приказать кораблю уйти с орбиты и направиться в пустоту, подальше от… от всего этого.

Но что ей мешало? Нужно просто открыть рот и сказать…

Из-за помех гололит зашипел и перезагрузился. Она моргнула и снова сконцентрировалась на работе.

На мутной проекции появились пустоши перед Дельфийским укреплением; сотни рунических знаков указывали на отряды, полки и группировки сил Магистра Войны, слишком неорганизованные для единого фронта. Они собрались перед громадной куртиной, заключающей в себе Санктум Империалис, окружив Дельфийское укрепление и последнюю крепость, которую оно защищало.

Пустотные щиты, закрывающие Санктум Империалис, находились за пределами человеческого понимания и машинных расчетов (ранее Лотара из чистого любопытства уже произвела несколько небрежных залпов в том направлении), но с запада Санктум был слабее всего. Там-то орда и собралась в наибольшем количестве. Самым укрепленным местом на западе были Дельфийские врата, но они же были и главной уязвимой точкой. Здесь схватка будет самой жаркой; многие и многие ряды защитников преградят единственный проход в последней стене. Здесь желчь их отчаяния будет горчайшей, здесь кровь польется рекой.

Когда орда переберется через стену, – скоро, капитану Саррин не нужен был военный советник, чтобы это предсказать – перед ней откроется Королевский Тракт. Проспект длиною в километр, что неторопливо возносит свои ступени, способные выдержать поступь титанов, по пути…

Она смотрела на мерцающую проекцию. В самом конце Королевского Тракта находились Врата Вечности – вход в твердыню Императора. Стены Санктума были незыблемы. Но не его врата.

Сейчас они были открыты, облегчая солдатам и технике проход к укреплению. Но когда враг прорвется через укрепление… тогда они закроются, преграждая путь орде.

Последний предел. Когда они сорвут Врата Вечности с петель, все будет кончено. Эта злополучная война наконец завершится.

Лотара смотрела, как перед ней проходят симуляции, как руны исполняют свой логистический танец, разыгрывая сцены поражения Императора. Судя по некоторым из них, до неизбежного конца оставалось всего несколько часов; другие занимали от одного до трех дней, а одна из симуляций – статистическое отклонение – предполагала целых четыре дня. Это не имело значения. Исход никогда не менялся.

Уже скоро, подумала она. Так скоро.

Краем глаза она опять увидела в иллюминаторе Терру. Лотара старалась не смотреть туда; каждый раз при виде колыбели человечества на нее наваливалось осознание того, что планета мертва.

Не умирает. Уже мертва. Даже имея доступ к атмосферным преобразователям и терраформирующим городам-машинам времен Темной Эры, – уж насколько Механикум смогли в них разобраться – Терра была мертва. На ее поверхности не осталось нужного количества органического вещества, чтобы начать цепную реакцию терраформирования заново. Огромные территории настолько пропитались радиацией, что пройдут века, пока ее уровень снизится до приемлемого. Последний океан, который после ресурсных войн Эпохи Раздора и Императорского Объединения и так был размером с высыхающее море, превратился в застывшую гладь сгущенного пылью ила.

Война Хоруса положила конец последним сомнительным претензиям Терры на самообеспечение. Лотара сама, с помощью адепта Механикума, просмотрела цифры и обозначения на вспомогательном экране и отметила миллионы подземных грибных ферм и водорослевых плантаций, стертых из существования бомбардировками или вторжениями армий и не обеспечивающих больше многочисленное население Терры даже нищенской порцией продовольствия. С самого начала Великого Крестового похода Тронный Мир паразитировал на недавно присоединенных к Империуму мирах. Он поглощал их ресурсы механическими челюстями имперской военной машины, успокаивая граждан славословиями и одновременно обирая их, чтобы поддерживать свою неустанную экспансию.

Но если Империум все же переживет последние дни этой войны, притворству придет конец. В отчаянной нужде Терра будет открыто грабить другие миры. Она вопьется в сердце империи, как серая раковая опухоль, вытягивая пищу, воду, металл, веру, надежду… Все для того, чтобы бесконечно насыщать планету, которая отказывается признать свою смерть.

Мысль не из приятных.

Лотара запустила повтор сообщений с контрольной панели в подлокотнике трона и начала просматривать разведданные, добытые с поверхности в последние несколько часов с помощью вокс-паразитических систем «Завоевателя». Ее внимание привлекло одно из последних сообщений, помеченное цепочкой хтонийских рун.

Она ввела код доступа. Гололит мигнул. Изображение дернулось, сменилось другим и наконец пришло в норму.

Проекция, еще менее материальная на вид, чем раньше, засветилась анемично-голубым светом; в ее неверном тумане появились фигуры и лица. Фигуры стояли широким кругом, будто некий бестелесный совет. Прошло несколько секунд, прежде чем Лотара поняла, что она видит.

Она знала многих из этих воинов, если не лично, то по внешности и репутации. Там были Фафнир Ранн и Сигизмунд, оба выкроили по нескольку драгоценных минут от защиты своих бастионов. Эти двое казались призраками призраков; они присутствовали на собрании в виде голо-проекций, а не физически. Остальных было видно лучше: увечный капитан Зефон стоял рядом с капитаном Амитом в неплотном строю командиров Кровавых Ангелов. Рядом, среди пары сотен офицеров Имперской Армии, возвышались несколько легионеров из Имперских Кулаков и Белых Шрамов.

Никто не улыбался. Никто не шутил. Все смотрели молча. В центре круга примарх Сангвиний вглядывался в подвижную, разворачивающуюся на глазах карту Внутреннего Дворца. В центре гололита зыбко, но стоически светился образ Палатинского района Санктума Империалис.

Лотара тихо выругалась. Они врезались в самое сердце коммуникаций защитников. Сигнал исходил из сторожевой башни на вершине Дельфийского укрепления – это был чертов военный совет на последней стене! С помощью систем трона она проверила архивные данные: сообщению было не больше получаса.

Лотара завороженно смотрела, как карту приближают и наводят резкость. Фокус на Палатинское Кольцо: неприступные бастионы, окружающие самый Санктум. Еще ближе; карта разделяется на множество небольших изображений, на которых можно различить руины и следы порчи между бастионами. Отдельно от них – укрепленные районы на периферии, где все еще сосредоточены значительные имперские силы; на этих изображениях ничего нельзя различить, они зашифрованы. Это всего лишь клочки информации, части большой картины. Сколько миллионов еще сражаются во Внешнем Дворце, и сколько биллионов разбросаны по остальной Терре, ведя свои собственные войны?

Такой масштаб был превыше ее понимания – превыше понимания всех, кроме, возможно, феноменальных умов Магистра Войны или Рогала Дорна, – но она снова и снова задумывалась о тех, кто бился в смертельных схватках вдали от последней крепости. Каждая из этих войн была так же важна, как и сражение при Дельфийском укреплении, ибо они удерживали воинство Магистра Войны от сбора к последней битве.

Это был финальный гамбит Дорна. Дельфийское укрепление – оборонительная стена Санктума; если оно падет, не останется ничего. Путь Магистра Войны будет свободен, ничто не помешает ему заявить о своих притязаниях и пройти прямо к Вратам Вечности.

– Капитан Ранн, – Сангвиний дал ему знак говорить.

Проекция Фафнира Ранна обратилась к совету; осажденный бастион Бхаб вспыхнул на карте напряженным оранжевым цветом.

– Мой повелитель Дорн думает, что мы сможем удерживать Бхаб от семи до девяти дней, в зависимости от обстоятельств, не имеющих отношения к нашему совещанию. Он поручил мне передать ответ на ваш запрос, владыка Сангвиний: при существующем положении дел мы не можем прислать подкрепления. Мы все еще окружены и не в состоянии прорвать осаду.

Сангвиний кивнул. Лотара ясно видела, что большего он и не ожидал.

– Передайте моему брату благодарность за его прямоту, капитан Ранн. И спасибо вам за доклад.

– Мой повелитель Дорн также обращается к вам с просьбой направить подкрепления к нам, в бастион Бхаб, как вы уже однажды сделали, – при условии, что Дельфийское укрепление не подвергнется опасности.

Сангвиний покачал головой; на его лице, обрамленном золотистыми волосами, было ласковое и усталое выражение.

– Даже если учесть те войска, что здесь размещены, нас с трудом набирается семьдесят тысяч. Каждый нужен на стене. Скажи это моему брату, и передай ему мои сожаления.

– Во имя Императора, – ответил Ранн, сделав жест аквилы. Его гололит мигнул и погас.

Гора Астрономикон, которую враг пока не беспокоил, светилась приглушенным белым светом, практически единственная в своей нетронутости. Изображение Темного Ангела, Корсвейна, было мутным, расплывчатым, как призрак; из-за большого расстояния связь прерывалась.

Он также не сообщил защитникам ничего хорошего. Темные Ангелы в своей горной твердыне ежечасно ожидали нового нападения. Любое уменьшение их и без того небольшого количества означало бы потерю Астрономикона, возвращенного так недавно и по такой невероятной случайности.

– Повелитель, – Корсвейн обратился напрямую к Сангвинию. – Все же я спрошу. Должны ли мы покинуть гору и сражаться рядом с вами? Мы сделаем так, как вы прикажете.

В ответ на предложение Темного Ангела Сангвиний покачал головой.

– Нет, паладин. Удерживайте Астрономикон любой ценой. Маяк должен снова засиять, ибо ваш свет укажет Тринадцатому легиону путь домой.

Корсвейн ответил с видимым нежеланием, едва слышно из-за помех:

– Даже если владыка Жиллиман и Тринадцатый достигнут края системы прямо сейчас, Ультрамарины уже не успеют вам помочь.

– Даже если мы падем здесь, племянник, подкрепления все же могут прибыть вовремя для того, чтобы помочь остальным – тем, кто втянут в собственные войны. Если же вы превыше всего печалитесь о нас, так зажгите маяк, чтобы почтить нашу память. Он будет лучшим из всех погребальных костров.

Лотара сглотнула, услышав решимость и принятие собственной судьбы в голосе Великого Ангела. С каким достоинством он держался, несмотря на поражение.

Следующим был Кишар Колоссеум, куда Рогал Дорн бесконечно направлял подкрепления; в бастионе нашли приют беженцы со всех концов Внутреннего Дворца. На карте он был подсвечен безнадежным красным. Полковник Имперской Армии, отвечающий за его оборону, дал неутешительный прогноз, пока полевой медик перевязывал ему лицо. Он полагал, что к завтрашнему вечеру им придется сдать последние позиции.

Сангвиний сделал знак другому офицеру, женщине, под командованием которой находились вокзал Сарку-Лайата и пара сотен прилегающих к нему улиц. Сарку-Лайат когда-то был районом, где жили миллионы счастливцев, достаточно богатых для того, чтобы поселиться во Внутреннем Дворце. Теперь же он пульсировал чернотой; на топографической съемке его ландшафт уродовали кратеры, оставшиеся после чудовищных разрушений. Сарку-Лайат уничтожила не орбитальная бомбардировка, а падение одного из кораблей Хоруса во время осады Последней стены.

Лотара видела, как погиб корабль: сорвавшись с орбиты, линкор Пятнадцатого легиона «Королевский дешрет<ref>Дешрет — красная корона Нижнего Египта</ref>» пронзил атмосферу, столкнулся с защитной эгидой Дворца и разлетелся на куски, которые обрушились на жилые кварталы и убили почти двадцать миллионов человек за один удар сердца. Еще больше сотрясений. Еще больше пыли. Еще больше всего того, что ослепляет и оглушает, еще один знак препинания в истории о гибели планеты.

Офицер-командующая боями в руинах Сарку-Лайата не смогла наладить устойчивую вокс-связь с советом; она передала краткое текстовое сообщение, из которого следовало, что ее подразделения не имеют возможности покинуть свои окопы и добраться до Санктума.

Так оно и продолжалось. Каждый бастион, каждый сектор, каждый район Внутреннего Дворца был в осаде, в сердце своей собственной войны. Большинство не смогли даже установить вокс-связь, а те, кто смог, умоляли о помощи, которая не придет. Санктум не в состоянии был отозваться ни на один из все более отчаянных запросов о подкреплениях.

Защитники были в безвыходном положении. Им оставалось сделать всего несколько ходов, и игра закончится. Как же они дошли до такого, подумала Лотара. И как дошла до этого она сама?

Что я здесь делаю? Что мы все здесь делаем?

Почему она пошла за Хорусом и Ангроном, когда они начали эту войну?

Тогда это решение казалось таким правильным. Таким необходимым. Миры страдали под гнетом непомерных поборов. Император терял контроль над Великим Крестовым походом; адепты, чиновники и бюрократы брали на себя управление растущим Империумом. Не то чтобы Лотара или ее примарх задумывались об угнетенных мирах, но Хорус – да. Хорус был лучшим из них. Ей нравилось быть орудием войны. Ее делом было служить, преследовать, убивать. Она была клинком в праведных руках, в руках Магистра Войны.

Потом начались шепотки. Мир внезапно превратился не просто в полушутливую, отдаленную возможность где-то в конце Крестового похода – сначала он стал ясной целью, а потом и неизбежностью, до воплощения которой люди, служащие в экспедиционном флоте, вполне могли дожить. Но как насчет Легионес Астартес? Какое занятие нашлось бы для идеальных воинов в мирную эру? Пошли разговоры о выбраковке, казнях, даже о полном уничтожении. Те самые воины, которые построили Империум болтером и клинком, солдаты, рядом с которыми Лотара служила всю свою взрослую жизнь, стали беспокойными и тревожными. Между разрозненными флотами курсировали слухи. Слухи о планах Терры, о предательствах, об изменах, шестеренки которых уже закрутились. Слухи о пороках, изначально заложенных в геносемени. Слухи о новых, мирных временах, когда меж звездами не нужны будут солдаты, воины и пустотники.

А как насчет смертных, что сражались бок о бок с этими воинами? Они тоже запятнаны? Просто потому, что были рядом? Наградят их за то, что они завоевали галактику, или отправят умирать на отдаленные миры, в черной тишине пустоты, лишь за то, что они напоминают Империуму о кровавом прошлом? Или их уничтожат на подлете к Терре, сожгут в небесах Тронного Мира, когда их корабли вернутся в колыбель человечества?

Такое случалось раньше. Это было в архивах. Армии Объединения, Громовые Воины – воинство, что покорило Терру во имя Императора. Все они мертвы. Убиты по приказу Императора в награду за верную службу. В некоторых документах говорилось, что они погибли из-за генетической нестабильности, а в других – что их вырезали Десять Тысяч, кустодии Императора.

Никто не знал, что из этого правда. Лотара уж точно не знала. А Император, вернувшись на Терру, отказался просветить тех, кто умолял его дать ответ. На их просьбы о правде он отвечал молчанием. Даже когда Магистр Войны молил его об этом. Даже его собственный сын не заслужил большего, чем холодное молчание. Что за человек правил ими? Что это за король, который покинул их вместо того, чтобы направлять своей рукой?

Для некоторых этих разговоров и чудовищных обвинений оказалось достаточно. Если честно, Лотару не нужно было долго убеждать. Налоги, планы уничтожения и все такое – в этом она не разбиралась.

Но правда, в которой Лотара могла себе признаться сейчас, когда сидела, прислонясь спиной к стене, и с трудом дышала отравленным воздухом своего изуродованного корабля – эта правда состояла в том, что она пошла с Магистром Войны, потому что хотела этого.

Когда Ангрон поклялся в верности Хорусу, когда он заставил свой легион сражаться против Императора, Лотара проглотила свои слабые сомнения без особой борьбы. Что она должна была сделать? Восславить имя далекого монарха и повернуться спиной к мужчинам и женщинам, рядом с которыми всю жизнь проливала кровь? Оставить командование «Завоевателем» ради сомнительной чести поклясться в верности Императору-неудачнику?

Хорус не имел себе равных: полководец из полководцев, Магистр Войны Империума. Служить ему – это честь; занять столь высокий пост в знак его доверия – счастье, которое невозможно описать словами. Некоторым хватило бы и этого, но Лотара выбрала свой путь из-за тех, кто был рядом с ней. Она жила и дышала ради воинов из легиона Пожирателей Миров. Она годами проливала кровь рядом с ними, оберегала их с орбиты и опустошала миры, что отказывались им подчиниться. Всю свою жизнь она почитала их принципы и цели. Она уважала и любила их, и, в свою очередь, наслаждалась их уважением.

Но более всего она доверяла им.

Им. Не Императору. Она доверяла Кхарну, и Каргосу, и Ангрону, и самому Хорусу. Она доверяла своей команде и другим капитанам их флота. И если ей суждено будет умереть, она умрет рядом с теми, кого любит и кому доверяет. Можно ли представить смерть прекраснее?

Нет, подумала она со слабым энтузиазмом, неубедительным даже для нее самой. Нельзя.

Снова показалась Терра – серо-коричневая жемчужина сомнительной ценности. Она была уже мертва, задохнулась от яда гордыни, но щупальца варпа все так же сжимали планету в своих объятиях, как будто там было еще что душить.

Лотара теряла ясность сознания от слабости и обезвоживания. Теперь ей было хорошо знакомо это ощущение. Она сглотнула ком в горле и заставила себя снова посмотреть на гололит.

В конце импровизированного совета не было никаких вдохновляющих речей. Сангвиний приказал офицерам вернуться к своим обязанностям на стенах. Возможно, несколько месяцев назад эти люди источали бы тревогу; возможно, страх оставил бы на их лицах свой иссушающий след, но война избавила их от этого. Они выжили. Им повезло. Они выдержали все. Эти люди видели и испытали слишком много, чтобы трястись от страха, когда за их спиной последняя стена.

Внутри нее что-то встрепенулось. Что-то немощное, давным-давно омертвевшее, похороненное в пыльной дыре на месте ее совести.

Они должны были казаться жалкими. От них, осажденных в своих бастионах, окруженных ордой Магистра Войны, медленно умирающих от голода, должно было смердеть отчаянием. Лотара должна была хохотать, глядя, как они выпрашивают друг у друга подкрепления, которых не будет.

Но нет.

Какими же отважными они казались. Даже дойдя до грани полного истощения, они не сдавались. Снова и снова отступая, оттесненные за последние стены, они были готовы защищать то, во что верили, и умирать за это. Для них не имело значения, что империя, за которую они сражались, состояла из лжи и утаенной правды; они вынесли полгода ужаса, непрерывных атак и бойни планетарного масштаба во имя верности. С этой точки зрения их наивность была скорее трагической, чем смешной.

Она внезапно почувствовала, что должна быть с ними. С этими усталыми, изможденными, обреченными дураками. Она хотела стоять рядом с ними и…

И что? Для сожалений уже слишком поздно.

Лотара вздрогнула; ее смятение несколько улеглось, хотя и не прошло полностью. Она поискала взглядом Кхарна, но того нигде не было.

Секундой позже ожил общий вокс-канал флота; он пробудился с протяжными, точно крики новорожденного, звуками помех. Над мостиком «Завоевателя» заскрежетал голос Хоруса Луперкаля, отдаваясь эхом на каждой командной палубе армады. Он произнес всего пять слов, но это была самая длинная речь из всех, что верные Магистру Войны войска слышали от него в последние месяцы.

– Последний штурм начнется на заре.

==='''Двадцать четыре. Владыка Красных Песков.'''===

Ангрон

Он убивает. Убивает. Убивает.

Конец близок. Это он знает точно; это крупица реальности, застрявшая в его пропитанном не-реальностью мозгу. Конец близок. Осталось всего лишь несколько часов, хотя он больше и не понимает концепцию времени так, как раньше. И все же он знает, что конец близок, и поэтому он охотится – не только для того, чтобы поддержать свои силы, но и для того, чтобы избежать распада.

Его плоть – не плоть более; метафизическая субстанция, из которой состоят его мышцы, никогда не устает. Его дыхание – больше не воздух, что входит в его уста, когда он говорит и дышит. Теперь он порывами вбирает в себя запах крови и вонь праха, а его могучий выдох так раскален, что воздух перед ним дрожит, как перед открытой топкой. Усталость для него – всего лишь воспоминание, настолько поблекшее, что кажется, будто прошли столетия с тех пор, как он чувствовал ее в последний раз; он не может даже вообразить ее, не то что почувствовать.

И все же…

Распад его тревожит. В те моменты, когда он не сражается, в те секунды – не дольше удара сердца – в которые он не охотится, он чувствует, что связь между атомами, составляющими его сущность, слабеет. Будто они могут разлететься во все стороны, развеяться по ветру.

Он принимает это. Он не знает, почему так, но принимает это – как ребенок принимает на веру, что родители знают лучше, как человек принимает, что ему нужно есть, дышать и спать. Так уж все устроено.

Но есть и моменты покоя. Их все больше. Они наступают, когда он обращает свой взгляд к стенам последней крепости. Они приходят, когда он видит разбросанные по мертвой земле тела ангелов в алом керамите. В эти редкие моменты, которые, однако, случаются все чаще, он понимает, что не всегда был таким. Раньше он был другим существом – слабым, ограниченным силой своих мышц и костей. Он бы существом – нет, человеком, я был человеком, верно? – порабощённым болью.

Но это было тогда, а сейчас все по-другому. Он больше не то существо. Ему нельзя больше быть тем существом. Что-то еще, что-то невероятно огромное, как буря, что пожирает все небо, и даже еще громаднее, не позволяет ему быть тем, кем он когда-то был.

То, что еще осталось от его личности, считает себя Владыкой Красных Песков; в остатках его сознания это нечто среднее между «человеком» и «существом». Этих вспышек осознанности хватает только на то, чтобы поманить его пробуждением, но они тут же растворяются в бурлящем вареве его нетерпения. И снова ярость, снова охота, снова он убивает, чтобы уберечься от распада.

Он убивает. Убивает. Убивает. Он нисходит с небес на колонны беженцев и подкреплений, в самую их гущу, оставляя в грунте воронки, терзает плоть, и кость, и железо, и камень, насыщает воздух брызгами крови, и земля становится темной от льющейся жизненной влаги. То, что он делает – свято; он не знает почему, знает только, что это так. Это молитва богу, которого он не признаёт сердцем, молитва веры, которой он не ощущает, и песнь его резни возносится в вышние пределы.

Он знает, что нужен другим, тем, кто слабее его, для последнего штурма. Даже такое обрывочное представление долго было ему не по силам. Это еще одна перемена, еще одно отличие, которое принесла близость конца. Он нужен тем, кто слабее. Да. Их голоса славят его, подобно еще одной молитве.

И это так странно. Даже сквозь гнев – почти единственное, что ему дозволено чувствовать – кажется странным, что они превозносят его, эти смертные берсерки, те, кто зовет себя его сыновьями. Те, кто стремится к апогею, которого он уже достиг. Но он не может остаться с ними надолго. Он должен охотиться. Он должен рвать, и крушить, и когтить, и убивать. Каждый раз, стоит только ему присоединиться к своей растущей орде, боль распада начинает терзать его тело. Каждый раз, стоит ему продвинуться к последней стене – Дельфийское укрепление, оно называется Дельфийским укреплением – его движения замедляются, слабеют, становятся неуверенными… Под неминуемой угрозой распада какая-то невидимая сила удерживает его от нападения, сдирает не-плоть с материи, в которую превратились его кости. С воплем он отступает – назад, к охоте.

Он не может атаковать последнюю крепость. Еще нет. Его сыновья, слабые в своей телесности, должны преодолеть стену. И тогда… и тогда…

Крылья.

Белые крылья.

И золотой ангел.

Да! Да! Что за смерть это будет! Что за кровь прольется! Ее вкус обжигает язык. Ее сила льется по жилам. Из его щербатой пасти сочится вонючая кислота, свисают сталактиты слюны при мысли о грядущей смерти ангела.

Убей его.

Да. Он убьет его. Но не сейчас, сейчас он не может.

Убей его для меня.

Существо, что было когда-то Ангроном, трясет чудовищной головой, отравленные косицы разлетаются в стороны с металлическим бряцаньем.

Убей его для меня, Ангрон.

Чей это голос? Кто говорит, кто нашептывает свои замыслы кипящему вареву его сознания? В помраченном рассудке демона – Владыки Красных Песков – всегда звучат неясные, бессмысленные голоса его сынов, но это не голос дитяти у ног отца. Это приказ, давно назревшая и, наконец, высказанная необходимость.

Демон взмывает в небеса, и земля содрогается. Воздух раскалывается, когда он преодолевает звуковой барьер.

Чей это голос? Ни в небе, ни на кишащей ордами земле он не видит никого, кто мог бы произносить эти слова.

Убей его для меня, Ангрон. Повергни его на ступени последней крепости и распахни Врата Вечности. Нашим отцом займусь я. Тебе нужно только убить нашего брата.

Эти слова кажутся… знакомыми. Он ощущал их тысячу раз, а может быть, десять тысяч, но тогда они были всего лишь одним из примитивных желаний, что бурлили в его крови. И все же он знал их. Он чувствовал их. А теперь он их слышит.

И в этот момент, в момент сближения, когда говорящий тянется к нему, Ангрон тянется в ответ. Со стороны его демонической части это не жест любви или доверия, но предостерегающий оскал. Владыка Красных Песков тянется к говорящему, и видит, и знает правду о душе говорящего.

Говорящий верит, что он человек. Он верит, что он – брат Ангрона Хорус. Это не так. Говорящий верит, что его судьба – занять трон, и, хотя его притязание на обреченный трон может быть и правдиво, он больше не человек, и едва ли он Хорус. Ангрон изменился; вещество , что составляло молекулы тела примарха, претерпело трансмутацию, метафизическое слияние. Но с человеком, которому принадлежит голос, случилось другое. Он был опустошен. Он – оболочка для четырех сущностей, марионетка, пляшущая по воле четырех космических кукловодов. Он – иллюзия личности, что скрывает дыру в реальности.

«Хорус?» – думает Владыка Красных Песков. Это первая ясная мысль демона за долгое, долгое время.

+Да, брат. Император слабеет. Магнус скоро уничтожит невидимый щит. Я готовлюсь к высадке. Ждать осталось недолго. Ты мой герольд, Ангрон. Предай разорению Дельфийскую стену. Вырви белые крылья из спины Сангвиния и распахни Врата Вечности. Убей Ангела, и ты насытишься. Обещаю.+

Там было что-то еще, голос сказал что-то еще, но смысл ускользает от него. Он снова растворяется в клокочущем сумбуре того, что сходит за разум Ангрона. Владыка Красных Песков преследует потоки жизни, которых он не видит, но чувствует их; он устремляется вниз – он охотится, чтобы насытить себя и бога крови и войны, которому служит, сам того не зная.

Он видит еще один конвой, но осознает это только в самом примитивном смысле – перед ним добыча, а на добычу надо охотиться. Защитники вступают с ним в бой, стараются отпугнуть его ураганом лазерного огня, волкитных лучей и градом болтерных зарядов. Они ничего не добиваются, но ему больно; любопытная вещь – боль, которую испытывает бессмертное существо. Владыка Красных Песков чувствует боль, как и любой смертный, – клинок, вонзенный в его мутировавшую плоть, ранит так же, как если бы он был человеком – но может терпеть ее бесконечно. Его нервы пылают; этот стимул пробуждает к жизни визжащую машину боли в его мозгу. Однако боль не останавливает его, как она могла бы остановить живое и думающее существо, которое знает, что может погибнуть.

Он размахивает черным клинком направо и налево, забыв о том, что раньше в совершенстве владел оружием, да ему теперь это и не нужно. Его размеры и сила делают бессмысленными любые поединки; его разум берсерка более не заботит искусство боя.

Он убивает. Убивает. Убивает. Тех, кто бежит от него, приканчивает орда, что катится в его тени. Тех, кто встречает его лицом к лицу, ждет смерть.

Капрал Марлус Зенир взлетает в воздух, лазвинтовка выскальзывает из его рук. Он понимает, что его ждет, всего за несколько секунд до того, как встретить свою судьбу, и сжимается в безмолвном ужасе, когда под ним раскрывается пасть. Потом все становится влажным, красным и обжигающе горячим. Вокруг него смыкаются податливые стены, вышибая воздух из легких, ломая плечевые кости. Едкая слизь, что покрывает пищевод чудовища, разъедает его руки, протянутые к бессветной черноте Ангроновой глотки, но Зенир еще жив, он еще не умер, плоть его рук темнеет, и пузырится, и лопается, и ему так больно, что крик достигает предельной силы и обрывается. Все это время он скользит вниз, в еще чернейшие пределы, и тело твари сжимает его со всех сторон. Все ниже и ниже, к пародии на пищеварительный тракт безумного бога, где его ждут кости мужчин и женщин, которых он хорошо знал.

После того, как капрал Марлус Зенир оказывается в чаше с протоплазматическими пищеварительными соками, у него остается еще семь секунд нежеланной жизни. Он скрывается под поверхностью, выныривает в виде кричащего красного черепа с плотью, сползающей с костей, и погружается снова. На этот раз навсегда.

Владыка Красных Песков знает об этой драме только с точки зрения собственного отвлеченного удовлетворения. Ангрон убивает. Скоро невидимый и неслышимый щит падет. Скоро он продвинется к Дельфийскому укреплению. А пока он убивает.

Он убивает. Убивает. Убивает.

==='''Двадцать пять. Завтра все мы будем смертны'''===

Зефон

Не смотреть вверх.

Приказ пролетел по рядам защитников, его передавали то вслух, то шепотом. Легко отдать такой приказ, но трудно выполнить. Какое бы калейдоскопические безумие ни пришло на орбиту, теперь оно пускало корни в небесах Терры. Оно затронуло пепел в воздухе, истончив его, высосав его из атмосферы, обесцветив остатки. Оно превратило разреженную пыль в зловонный туман, переливающийся бледными, безымянными цветами.

Когда воздух очистился настолько, что стало возможным разглядеть это мутное откровение перламутрового буйства, на ночное небо вернулись звезды. Вместе с небом вернулся и горизонт, и лучший обзор на пустоши, окружающие последнюю крепость. Для многих защитников неведение было счастьем. Пыль скрывала следы мучений, которые переносила Терра, и не давала мужчинам и женщинам, собравшимся на последней стене, оценить противостоящую им силу. Зефон физически ощущал их отчаяние, словно миазмы, наполнявшие воздух. Когда он обходил бастионы, оно отягощало каждый шаг.

Цитадель над Дельфийскими вратами стала средоточием изматывающего труда. Трэллы-оружейники, не покладая рук, латали броню, которой по совести нужен был не ремонт, а полная замена. Сервиторы раздавали ящики с боеприпасами из тайных запасов, сделанных Рогалом Дорном для этих последних дней. Удары молотов напоминали неустанное, неритмичное биение громадного сердца. Сварочные горелки трещали и рассыпали искры. Снаряды с лязгом следовали по металлическим кишкам автозагрузчиков в глотки орудий. Керамитовые пластины, когда-то щеголявшие красными, белыми и желтыми расцветками, теперь были отмечены шрамами и серыми мазками клея для брони. Раны стягивали, сшивали и скрывали под бинтами. Боль подавляли наркотическими анестетиками. Отряды на укреплениях проверяли и перепроверяли оружие, а над ними колыхались небеса в конвульсивном танце полуразумного пантеона.

А в тихих уголках, где втайне от Астартес собирались люди-защитники, возносили молитвы к отсутствующему Богу-Императору.

Завтра все, кто может держать оружие, будут на стене.

Сотни Кровавых Ангелов, Имперских Кулаков и Белых Шрамов находились в помещении, ранее известном как мемориал героев Объединительных Войн. Теперь оно было битком набито воинами, которые занимались последними приготовлениями к битве, каждый – в кольце рабов и сервиторов. Во всех комнатах, залах и коридорах Дельфийской Цитадели происходило то же самое, как и на всем протяжении стены под истерзанными небесами. Большая часть легионных офицеров все еще оставалась в цитадели после сбора, на котором Сангвиний отдал им последние приказы.

Так странно – его окружало множество людей, и все же он ощущал свою отдельность от них. Все были на грани полного истощения. Все теперь боролись сами по себе. Приказы и дисциплина почти ничего значили. Две армии сойдутся в смертельной схватке и будут перемалывать друг друга до тех пор, пока одна из них не сможет больше удерживать позиции. Кровавый Ангел находил определенное утешение в этой варварской простоте.

Когда пришло время для собственных сборов, он отправился в цитадель, где его ожидали трэллы. Зефон стоял с опущенной головой и вытянутыми в стороны руками. Поза, которую Астартес обычно принимали, когда их облачали в доспехи или проводили техническое обслуживание, неосознанно воспроизводила жертвенный символизм распятого полубога древних катериков. Он молчал, пока трэллы выполняли свою кропотливую работу: промывали запекшиеся раны стерильными губками и снова подсоединяли броню куда положено. Они прилаживали пластину за пластиной, вводили контакты в тело, подключали интерфейсные иглы к черному панцирю, имплантированному под кожу. Там, где не было кожи, где плоть и кровь заменял металлический композит времен Темной Эры, броню закрепляли с помощью адаптивных магнитов и дополнительных разъемов.

Все это слуги делали уже тысячи раз. По залу негромким эхом разносились их шаги, тихие голоса сливались в неясный гул. Знакомые звуки, знакомые чувства. Даже шум, доносящийся снаружи, не изменился с тех пор, как эти ритуалы проводили в прошлом: приглушенные звуки, с которыми облачались в доспехи другие воины, слабый рокот двигателей боевых машин и сотрясающая землю поступь титанов, смягченная расстоянием.

Это были такие же звуки войны, как выстрелы или звон мечей, время которых еще не пришло. Это было соло перед тем, как вступает хор.

Зефон прислушивался к знакомой песне войны; для трэллов он выглядел так же, как и всегда. Но они не могли заглянуть в его разум, а там засела новая мысль, что порождала дальнейшие размышления.

Ему предстоит умереть.

Принятие собственной смерти, ее ожидание, подготовка к ней вполне соответствовали мировоззрению Легионес Астартес. Они были видом существ, рожденных и трансформированных для смерти в бою. Они не сомневались, что погибнут на войне; вопрос был только в том, на каком именно поле битвы они испустят свой последний вздох.

Но быть уверенным в неизбежности смерти – это одно; столкнуться же с ее неотвратимостью – это совсем другое. Он мог погибнуть сегодня, а если нет – тогда завтра. Осознание того, что его жизненный путь почти закончен, принесло с собой необыкновенную ясность. Перед глазами снова и снова проходили важнейшие моменты жизни, он вызывал их в памяти с задумчивым смирением. Ни сожаления, ни горе не угрожали больше поглотить его. Он размышлял над решениями и действиями, которые привели его сюда, не с мелодраматическим пафосом, а с холодной объективностью.

В сущности, он умер уже давно.

И не одной смертью. Впервые он умер, когда получил ранение, после которого не смог больше служить в легионе. Вторая смерть была внутренней, когда перестал к чему-либо стремиться и потерял себя. Потом он погиб на Горгоновом рубеже, спасая вопрошающую Церис Гонн. Его тело было мертво, из-за заваливших его обломков стены он впал в состояние анабиоза – на грани жизни и смерти.

Ни разу он не погиб в бою. Ни одна из этих смертей не была славной. Ни одна не была достойна того, чтобы ее внесли в летописи. Теперь он жил снова, дважды воскрешенный Аркханом Лэндом, в первый раз – благодаря его уникальной бионике, затем, всего несколько дней назад – вопреки риску пробуждения из стазиса.

Он не мог сказать с уверенностью, как ко всему этому относится. Скорее всего, отстраненно-философски.

Когда Шафия чинила несколько порванных кабелей в фибросвязке брони вокруг одного из бицепсов, он заметил свое отражение в ее отполированном нагруднике. Это было лицо Кровавого Ангела – лицо, общее для всех Кровавых Ангелов, но в его чертах не было ни следа индивидуальности. Он смотрел на себя, на свое собственное лицо, и видел любого из сотен тысяч братьев.

Но это было правильно, разве не так? Единство в братстве. Единство в смерти, в старых ритуалах Несмертного Легиона, которые воины все еще втайне совершали, хотя давно носили красное, а не серое.

Кем он был? Действительно ли человек – сумма его действий? Были ли все люди всего лишь суммой их действий и решений? Если так, то он принял очень мало решений, если не считать тех, что касались стратегии на поле боя. Он был настолько же инструментом, насколько и человеком, настолько же оружием, насколько живым существом. И, разумеется, он был холодным оружием. Его это всегда устраивало. Даже сейчас. Но теперь, перед лицом смерти, его душу леденила мысль о том, что в этот момент на его месте мог быть любой из братьев, и его томили бы те же чувства. Эта неотличимость всегда казалась ему силой и сутью их единства – быть всего лишь одним из винтиков в машине праведного гнева.

Но теперь он сомневался. Единство это или всего лишь единообразие? Или даже нечто вовсе бесполезное? Все в жизни Зефона вело его к этим последним часам, но что отличало его от остальных братьев? Что делало его им самим?

Он смотрел на искаженное отражение в нагруднике Шафии, зная, что где-то за этим ангельским образом скрывается лицо мальчика, которым он когда-то был, и мужчины, которым ему не позволили стать. Но никак не мог их разглядеть. Ни единой черты.

Амит.

Эта мысль пришла непрошеной, но он не стал ее прогонять. Подняв голову, он посмотрел на Амита, который стоял в противоположной стороне зала, тоже окруженный трэллами. Это его брат, равный по положению, человек с его лицом. Кожа Амита темнее, и еще больше их отличают шрамы: ни один воин не носит на себе точно таких же отметин, как и его братья. Кроме того, Амит выбрил голову, и хотя Зефон приказал трэллам подстричь свои когда-то длинные локоны покороче, все же он сохранил их темный шелк. И все равно, как большинство Кровавых Ангелов, они могли бы быть близнецами.

Амит всегда казался ему таким… живым. Даже сейчас, когда Нассир просто стоял и молча размышлял, он выглядел кем-то большим, чем просто воин или офицер. Амит имел свои привычки; он стискивал зубы, когда раздражался, ворчал, когда ему было скучно, и крутил головой, пощелкивая позвонками, когда засиживался на долгих совещаниях. В его глазах часто было заметно напряжение сдерживаемого гнева. Амит был Кровавым Ангелом, но он был и самим собой, он настолько не вписывался в шаблон Легионес Астартес, что Зефону о таком приходилось только мечтать.

– Пожалуйста, поднимите руки повыше, повелитель, – сказал Эристес.

Он так и сделал, позволив стареющему слуге приладить к трехглавой мышце плеча подкладную пластину из эластичного материала. Ждать уже недолго. Скоро разнесется призыв к битве и прогонит эти бесполезные мысли. Зефон осознал, что медленно и шумно дышит полуоткрытым ртом. Ощутил первые признаки зова битвы, ноющую боль в челюстях, говорящую о жажде крови. Трэллы напряглись. Их запах стал едким от страха. Воин заметил, как они обмениваются взглядами.

– Я не зол на вас, – попытался он успокоить рабов.

Они не стали просить дальнейших разъяснений. И так было ясно, что лучше этого не делать. Их отношения с господином не способствовали такому нарушению протокола и приличий, как разговоры во время обряда.

Но Зефон снова удивил их, когда тихо сказал:

– Я вижу, вы вооружились.

На ближайшем ящике лежали три лазвинтовки, каждая со штыком, к каждой прилагались пистолет, чехлы и кожаная перевязь. Они были стандартного образца, побитые и потрепанные, так что нетрудно было домыслить их истории: подняты с трупов и розданы живым.

– Вам показали, как ими пользоваться?

– Мы и так знаем, повелитель, – ответила Шафия. – В легионе нас годами этому учили.

– Ясно. – Ему почти ничего не известно было о том, как они жили в свободное от служения ему время. Насколько он понимал, они весьма эффективно избегали его внимания. – Я не знал.

— Это ничего, повелитель. К чему вам обращать внимание на такие вещи.

Но Зефон продолжал наблюдать за ними, как никогда раньше заинтересованный тремя смертными, что ему служили. Удивительно, как постарели Шафия и Эристес. Удивительно, как Шенкай походил на них обоих. Он впервые увидел Шенкая, когда тот был подростком – тощим как жердь мальчишкой, который поступил к нему на службу как ученик родителей, проведя первые годы в корабельных яслях для трэллов. Еще раньше он узнал, что Шафия беременна, но его беспокоило только одно: сможет ли она исполнять свои обязанности как прежде. К ее чести, она смогла. Зефону ни разу не пришлось сделать ей замечание или отметить в уме какой-то промах. Некоторое время спустя он начал замечать ребенка, бегающего за трэллами. Вот и все. Он почти ничего не знал о мальчике. Ни разу не подумал о нем спросить.

Эристес и Шафия служили ему десятилетиями. До них ему служили Гиу и Шен-Ру-Лай, родители Эристеса. Как быстро прошло время.

– Я устрою так, что вы трое будете в резервных частях, которые отступят в Санктум.

Это жалкое обещание могло добавить к их жизни не больше нескольких часов, и Зефон поморщился при мысли о том, насколько оно бесполезно. Когда падет Дельфийское укрепление, падет и Санктум – не пройдет и дня. Незавидный подарок, но это было все, что он мог им дать.

– Я не побегу за Врата Вечности, повелитель, – заявил Шенкай тоном, который показался Зефону почти оскорбительным. – Я не хочу прятаться.

– Мы умрем на стене, – сказал Эристес. – Вместе с вами.

– И с Великим Ангелом, – добавила Шафия.

Он не ожидал такой отваги и был польщен их преданностью. И все же он задумался, так ли уж тверда их решимость. Неужели Шафия и Эристес не хотели бы, чтобы их сын насладился еще несколькими часами жизни? Или они гордились тем, что он стремится к такой смерти?

Он не знал и не хотел спрашивать. Стыдно было сознавать, как мало он знал о них.

– Я прошу прощения за то, что не интересовался вашей жизнью. Это было грубо с моей стороны.

Еще хуже. Они не привыкли к такому обращению и ничего не ответили. Теперь никто не знал, как продолжить их спотыкающуюся беседу. Шафия и Эристес приладили на место его левую перчатку и стали ввинчивать соединительные иглы, предугадывая движения друг друга с грацией, которую могли дать только десятилетия опыта. Эта задача была не просто привычна им, она стала ритуалом длиною в жизнь. Он шевельнулся – редкий момент неловкости – и услышал, как Шенкай, стоявший позади, негромко выдохнул от раздражения. Трэлл причесывал Зефона и туго заплетал его волосы, чтобы они не мешали в шлеме.

– Пожалуйста, не двигайтесь, повелитель, – сказал Шенкай. Зефон почти услышал, как молодой человек старается не вздыхать.

Зефон замер на месте.

– Я завтра, скорее всего, умру, – признался он. – И мне в голову приходят мысли, которые никогда не пришли бы при других обстоятельствах. Вы отлично мне служили все эти годы. Спасибо вам за вашу верность.

И снова между тремя рабами промелькнуло мгновенное замешательство. Они продолжали свою работу, но Зефон видел в их поведении признаки, выдающие волнение: вставшие дыбом волоски на руке Шафии, звук, с которым Шенкай сглотнул комок в горле, сжатые губы Эристеса, сильнее обозначившиеся морщинки в углах его рта. Человеческие реакции. Инстинктивные сигналы дискомфорта.

– Спасибо, повелитель, – сказал Эристес, приладив один из наручей Зефона к руке. Воин не мог с уверенностью сказать, что выражали лица трэллов. Единственное, что было очевидно – их неловкость из-за направления, которое приняла беседа.

Когда они подняли нагрудную пластину на место, он сказал:

– Старайтесь держаться ко мне поближе. Я позабочусь о том, чтобы вы как можно дольше оставались в живых.

Он не видел выражения лица Шенкая, но слышал, как голос молодого человека стал глубже из-за обуревающих его чувств.

– Вы лучше занимайтесь врагами, повелитель, а мы уж позаботимся о том, чтобы вы как можно дольше оставались в живых.

Зефон не смог найти достойного ответа перед лицом такой наивной преданности. Он позволил им закончить обряд облачения в тишине, прислушиваясь к музыке крови, пульсирующей в их жилах. Сотни солдат, гражданских и сервиторов проходили мимо, занимаясь последними приготовлениями.

– Зефон?

Он снова поднял голову и нашел глазами в толпе ту, что заговорила с ним. На ней была разномастная, с бору по сосенке броня, на плече она несла потрепанную лазвинтовку. Как и все остальные, она была лишь тенью себя, война раздавила ее – и, как у всех, оставшихся в живых в эти последние часы войны, ее глаза светились необъяснимой твердостью.

— Это вы Зефон?

– Они прорвали основную линию, – тихо произнес Зефон, и холод прошел по его телу. Трэллы замерли, мгновенно узнав эти слова. Они обернулись к той, что вызвала внезапный ужас их господина.

– Вы Зефон, правда ведь?

Кровавый Ангел кивнул.

– Да.

Женщина подошла поближе и, о чудо, она улыбалась. Усталая, но все же настоящая улыбка – здесь, в самом неподходящем для этого месте.

– Я так и думала, что это вы. Все Ангелы похожи, но у вас… – Она подняла руки в перчатках и несколько раз сжала и разжала кулаки, изображая его серебристую бионику.

Он посмотрел на женщину с волосами-сосульками и грязным лицом и вспомнил их первую встречу несколько месяцев назад на Горгоновом рубеже. Как он приказал ей убраться со стены, когда начался артобстрел. Как прижал ее к груди и заслонил своим телом, когда стены обрушились на них.

– Приветствую, Церис Гонн.

– Мне сказали, что вы погибли. Или так близки к смерти, что разницы почти нет. Знаете, я ведь сопровождала ваше тело до бастиона Разави. Тогда, несколько месяцев назад.

– Нет, я не знал. – Это тронуло его до такой степени, что он не мог выразить словами. – Вы очень добры.

– Когда мы добрались, вас поместили в стазис, а мне сказали уходить. Потом я узнала, что вы живы. Я была уверена, что это еще одна дурацкая военная байка. Еще одна ошибка среди, ну, знаете, многих.

– С учетом физиологии Астартес и то, и другое технически верно. Я был одновременно и мертв, и жив. – Цитадель затряслась. По наплечнику Кровавого Ангела забарабанила пыль. – Я рад, что вы тоже пережили Горгонов рубеж.

— Это благодаря вам, – Церис протянула руку и коснулась его лица. В этом жесте не было чувственности, скорее осторожное любопытство. Она провела кончиками пальцев по линии скулы и челюсти, материя перчатки казалась еще темнее на фоне его белой кожи.

– Я так и не видела вашего лица. Вы и вправду похожи на других. Но вы бледнее. Я почти могу разглядеть вены на щеках… и глаза у вас светлее. Вы выглядите мягче, чем некоторые из ваших братьев.

– На самом деле это не так.

– Поверю на слово.

Она казалась намного увереннее, чем та заблудившаяся архивистка из нового ордена владыки Дорна, которую он запомнил. Церис почувствовала, что прикосновение вызывает у него неловкость, и убрала руку со слабой улыбкой.

– Я отправляюсь в Санктум. Прикомандирована к Третьей Зохаринской стрелковой бригаде. – Церис оглянулась назад, где ее с разной степенью нетерпения ждали несколько имперских солдат. – Я просто… Я должна была сказать вам спасибо. Вы спасли мне жизнь. И не говорите «не за что», потому что еще как есть!

– Пожалуйста, Церис. – Он не знал, что еще сказать, и смущенно добавил: – Право, я рад, что вы живы.

По крайней мере, еще на несколько дней. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не добавить этого.

Она явно почувствовала неловкость этого момента и попрощалась, не желая затягивать его.

– Да хранит вас Бог-Император, Зефон.

Он вскинул голову, услышав эту фразу, но ее тон не допускал возражений, словно эхо того, чем стало ее звание в последующие тысячелетия. Она отошла, оставив его с трэллами, и только еще один раз оглянулась через плечо.

Больше он ее не видел.

Аркхана Лэнда он нашел на укреплении. Похоже, марсианин применил свою обычную антисоциальную магию и занял место на стене, где почти никто больше не захотел задержаться. Зефон пробрался к Лэндову уголку изоляции по краю ближайшей толпы, извиняясь перед солдатами Имперской Армии, которые шарахались с его пути. Там они и стояли, не говоря ни слова. Просто глядели на пустоши.

Была ночь… то есть относительная ночь. И день, и ночь теперь выглядели одинаково – как фиолетовый закат.

Небо, на которое все старались не смотреть, раздирали электромагнитные помехи, танцующие зарева, созданные из скверны варпа и отраженного огня тысяч других войн на поверхности планеты. Зефон уже видел, как из-за присутствия на орбите огромных флотов возникали атмосферные возмущения, и это был не тот случай. Низко над горизонтом, над далекой ордой, окружающей Санктум, он замечал туманные по форме и богоподобные по величине фигуры, что когтями и зубами пробивались сквозь тучи. В последний раз, когда он посмотрел прямо вверх, в штормовой черноте кружил почти человеческий череп в полнеба размером. Его челюсть двигалась на сухожилиях из клубов дыма. Из пустых глазниц слабо поблескивали чахлые звезды. Потом, то удаляясь, то приближаясь, он исчез, растворился в грозовых тучах. Зефон не стал ждать, что появится следом.

Рядом с техноархеологом стояла солдат-скитарий. Она тоже молчала. Зефон не знал, почему – потому что ей было нечего сказать или потому что она была из тех, кто не мог говорить. Вроде бы почти никто из них не мог. Сапиен, обезьяноподобный, сидел на ее наплечнике. Он бесцельно проводил своими до странности человеческими пальцами по царапинам на ее шлеме, будто составлял в уме их карту.

Зефон поприветствовал его щелкающим звуком, одним из тех, что обезьянка иногда издавала. Сапиен глянул на него, повторил тот же звук и продолжил свое исследование скитариева шлема.

Мимо проходил титан, совершая обход вокруг стены. Это была одна из богомашин Игнатум, ее красно-желтая геральдика почти облезла из-за месяцев битв и пыли в воздухе. Земля дрожала в согласии с ее медленной поступью. Силовые кабели свисали с соединений брони, словно растянутые вены. Руки титана с встроенным в них оружием могли сравнивать с землей жилые башни, но сейчас они стонали под собственным весом – так ослабила война плечевые механизмы.

На корпусе машины, выведенное облупившейся бронзой, красовалось ее имя: «Иракундос» – «Вспыльчивый». Она казалась такой же изнуренной, как люди, которых накрывала ее тень. И почему-то такой же нетерпеливой.

Зефон отвел взгляд от титана и посмотрел на стену – влево, потом вправо. Бросались в глаза поблекшие в битвах цвета доспехов Астартес, поредевшие отряды которых принимали по готовности новые подразделения, а редкие всплески золота отмечали последних выживших Сестер Безмолвия и кустодиев.

Дельфийское укрепление казалось Зефону отвратительным. Будто памятник компромиссу, оно было приговорено к уродству под давлением необходимости. До войны оно служило только для украшения. Куртина из сияющего мрамора, окружающая грандиозный дворец Императора, не дальше километра от безупречных шпилей Внутреннего Санктума.

Прогнозируя, какую форму примет война, когда достигнет этого рубежа, Дорн сделал все возможное, чтобы последние защитники готовы были встретить наступающую на них орду. Подстраховка следовала за подстраховкой. Стену напичкали оборонительными турелями, укрепили многочисленными слоями пластали и рокрита, превратили в бастион, который защищали более ста тысяч воинов, дислоцированных во Внутреннем Санктуме. Кустодии. Сестры Безмолвия. Кровавые Ангелы. Белые Шрамы. Имперские Кулаки. Солдаты Имперской Армии. Беженцы. Гражданские. Все они плечом к плечу стояли в тени присматривающих за ними титанов.

По верху стены размещались батареи ПВО. Встроенные в стену колыбели для титанов, в которых стояли богомашины Легио Игнатум, были защищены массивными пустотными щитами и готовы приступить к ремонту подопечных, как только титаны вернутся в свою обитель. На поверхности бастионов виднелись посадочные площадки, где заправлялись и готовились к вылетам штурмовики и низковысотные истребители. Сложный комплекс машинных духов, вмонтированный в наиболее укрепленные участки стены, управлял сетью противоартиллерийских орудий: он выдавал постоянно обновляющийся поток данных, который командовал движением тысяч оборонительных батарей и источников отражающего поля. Дельфийское укрепление готово было перехватить вражеский огонь в любом виде – физического ли обстрела или завывающей энергии. Вдобавок ко всему, за спинами защитников вышагивал специально оснащенный титан класса «Разжигатель Войны» «Малакс Меридиус»; нацелив все свои вооружения вовне, он патрулировал территорию между Санктумом и укреплением, чтобы уничтожить любой летательный аппарат или снаряд, который мог прорваться мимо батарей.

Как бы великолепно это все ни звучало, Зефон не был слеп к реальности, которая его окружала. Орда, что скоро обрушится на них, сотрет с лица земли все эти грандиозные приготовления в течение нескольких часов. Для другого исхода защитников было слишком мало, а врагов – слишком много.

Их слабостью была арка. Дельфийские Врата – часть укрепления, возведенная над Великим Путем – были построены без учета соображений обороны. Их проектировали для парадов, для того, чтобы солдаты и титаны могли пройти по Пути, миновать арку и Дельфийское укрепление и подняться по ступеням Королевского Тракта. Не предусмотрели ни врат, которые можно было бы закрыть, ни баррикад, которые можно было бы возвести. Десятилетиями арка представляла собой открытый зев, ведущий прямиком к Вратам Вечности.

Когда настало время для подготовки к обороне Терры, Дорн приказал своим военным инженерам встроить в арку одни за другими несколько подъемных ворот, которые могли бы перекрывать Путь, усилить и защитить их настолько, насколько позволяли пределы мастерства Механикус, а потом возвести над аркой укрепленную цитадель. Эта цитадель была не просто орудийной платформой, но собором, посвященным смерти вражеских титанов.

Орда Магистра Войны могла атаковать стену с любого направления, но самая жестокая битва будет здесь, где рубеж слабее всего, вокруг недавно укрепленной арки. Здесь защитники собрали львиную долю своих сил. Уже на подходе к вратам орда будет разделена минными полями, огнем артиллерии и оборонительных турелей, единственная цель которых – уничтожить все, что приблизится по Великому Пути. Десятки тысяч захватчиков погибнут, не достигнув даже первых подъемных ворот, а за ними ждут еще двое, каждые – в шесть метров толщиной, каждые – идеальный очаг сопротивления, откуда защитники смогут поливать врагов огнем и насмехаться над ними, если те будут прорываться через одну преграду за другой.

Зефон перевел взгляд от стены к лежащим за ней пустошам. Сама земля там гибла. Будто недостаточно было убить на ней все живое, сама земля потемнела от порчи, превратилась в бугры, ухабы и глинистые выступы. Кратеры от бомбардировок стали лужами дымящейся органической грязи. Даже смотреть на это было больно, так же, как болела голова от взгляда в иллюминатор во время варп-транзита.

Как они могли сражаться за такое, подумал Зефон, наблюдая за кишащей на горизонте ордой. Как могли они хотеть такого?

Они верили, что это необходимо, ответил он на собственный вопрос, потому что знал, что это правда, хоть и не понимал, как она стала возможной. Что они должны были пережить, что увидеть, чтобы поверить в необходимость этого?

Над рядами врагов воздвиглись силуэты титанов. С каждым часом все больше их стекалось от павшей Последней Стены, они группировались для решающего штурма, словно пантеон сгорбленных богов. Дорн поступил правильно, когда удержался от соблазна ввести силы Игнатума в бой и сохранил значительное количество их вокруг Санктума в готовности к этим последним дням, но даже богомашины в марсианском красном, что вышагивали рядом с Дельфийским укреплением, теперь были в меньшинстве. Что же до титанов, высящихся над ордой в своем неусыпном бдении… Они отбрасывали странные тени, их спины согнулись в новых положениях, на их «головах» чудились лица с уродливым, непостижимым выражением. Некоторые, казалось, состояли скорее из плоти и крови, чем из священного железа. Другие плотоядно взирали на стену; даже с такого расстояния ощущалась их болезненно-животная аура.

А над ними, в ночном небе…

Не смотреть вверх.

Он снова перевел взор ниже горизонта.

Ни в одну из этих мыслей Зефон не посвятил Лэнда. Было приятно находиться в компании если не друга, то, по крайней мере, приятеля. Их с Лэндом взаимоотношения никак не касались войны, а в жизни Кровавого Ангела такое встречалось нечасто. Зефон дорожил этой дружбой, хотя к Аркхану трудно было испытывать симпатию.

– Эй, ты опять, – сказал Лэнд с ухмылкой.

Зефон прислонился к зубчатой стене, положив руку в перчатке на верх зубца.

– Я не знаю, что ты имеешь в виду.

Лэнд прищурил глаза, которые и в лучшие времена походили скорее на узкие щелочки. Надтреснутые очки он сдвинул на потный лоб.

– Ты опять созерцаешь мир с этим до жалости одухотворенным видом. В самом деле, Зефон, это просто невыносимо. Ты такой серьезный. Такой искренний. Ты практически олицетворяешь свой мелодраматичный легион, и, скажу я тебе, это утомляет хуже боевых действий.

– А, – Кровавый Ангел кивнул. – Прости меня, друг мой.

– Вот видишь? Опять! Не «извини, Аркхан», а «прости меня, друг мой». Ты и на Горгоновом рубеже мне нервы портил, а уж после бастиона Разави… – Лэнд остановился и издал раздумчивое «хммм» продолжительностью в несколько секунд.

Зефон поднял брови в ожидании ответа.

– Ты такой же, как был, только хуже. Еще тише. Еще спокойнее. Знаешь, это раздражает.

– Я все еще не понимаю, что ты имеешь в виду. – Все же Зефон засомневался, вправду ли это так.

– А что ты не единственный Кровавый Ангел, с которым я разговаривал в этом году, понимаешь? Я ведь слышал истории про Вестника Скорби. Ты был такой горячий. Весь этот гнев, агрессия. Когда мы встретились, ты страдал из-за увечья, и твои притупленные эмоциональные реакции объяснялись химией депрессивного мозга. Но теперь-то…

Лэнд снова остановился на середине фразы и испустил очередное долгое «хммм».

– А впрочем, все равно. Почему бы тебе не плюнуть на нас, презренных смертных, как Амит, и не отшвырнуть нас с пути, как замешкавшихся собак?

Зефон почти улыбнулся.

– Ты преувеличиваешь резкость моего брата Амита.

– Ничего я не преувеличиваю, и ты сам это знаешь. – Марсианин отвел взгляд и указал на пустоши, простирающиеся до пыльного горизонта. – Мы завтра умрем, да?

Зефон задумался, как ответить на этот вопрос, и это было странно, потому что ответить можно было только одно.

– Да. Если не завтра, то через день или два. Боюсь, ты прав.

– Я всегда прав, – отрезал Лэнд. – Но подожди. Ты ''боишься'', что я прав? Я думал, вы не знаете страха.

Трэллы заплели длинные волосы Зефона, чтобы они не лезли в лицо, и все же он отбросил выбившуюся прядь с виска. Он смотрел на расплывчатые силуэты далеко в пыли. Орда пока была за пределами досягаемости стеновых орудий, но каждый из защитников вел в уме безмолвный отсчет.

– Мы знаем страх, – тихо сказал Зефон. – Мы просто приучены с ним справляться.

И снова упала тишина. Относительная тишина – даже на их участке стены были другие солдаты, которые переговаривались неподалеку, турели, которые сканировали местность, ветер, который дул, и гром артиллерии, который зловеще доносился с другого конца осажденного континента. Но между ними тремя – четырьмя, если считать Сапиена, которого Зефон, впрочем, всегда считал – повисло напряженное молчание.

Наконец Лэнд повернулся к нему. В его глазах Зефон увидел жадное любопытство.

– А Девятый завтра будет говорить так же откровенно?

– Владыка Сангвиний, – мягко поправил его Зефон – Мой отец произнесет те слова, что захочет произнести. Не мое дело предполагать или заранее воображать, что он скажет. Ты когда-нибудь слышал речь примарха?

Аркхан Лэнд уклончиво покряхтел.

– Никогда не угадаешь, что он скажет. Он действует и думает не так, как другие примархи.

– Судя по тону, ты этим страшно гордишься. – В голосе Лэнда вдруг послышалась усталость. – Почему ты здесь, Зефон? Чего ты от меня хочешь?

Кровавый Ангел склонил голову, наблюдая за маленьким марсианином с бесконечным терпением.

– Я буду сражаться вместе с остатками моей бывшей роты, Высокого Воинства.

– Знаю, знаю, как волнующе. Но я-то тут при чем?

– Многие наши трэллы будут с нами в качестве вспомогательных отрядов. Я хотел бы попросить тебя держаться рядом с Эристесом, Шафией и Шенкаем, поближе ко мне.

– И все? – Лэнд фыркнул со своей обычной заносчивостью. – Что ж, если хочешь… В последний раз, когда мы встречались, они показались мне вполне сносными, а одно место на этой стене ничуть не хуже другого.

– Я серьезно, Аркхан. Ты согласен стоять рядом с ними? Защищать их?

– Да, да, да. Хватит причитать.

Зефон поблагодарил его.

– И это все? – повторил Лэнд. – Все, чего ты хотел? Предполагаю, что сейчас ты уйдешь.

– А ты… хотел бы, чтобы я остался?

Лэнд сглотнул с таким звуком, будто у него в горле и правда что-то было.

– Я не хочу умирать, Зефон.

Кровавый Ангел начал отвечать, ожидая от марсианина знакомой иронии, но старик вдруг заплакал. Совершенно застигнутый врасплох, Кровавый Ангел секунду помедлил, а потом опустился на одно колено, чтобы приблизиться к Лэнду. Он не стал трогать человека. Он знал, как Лэнд ненавидел прикосновения.

– Я слишком важен, – в промежутках между рыданиями Лэнд выговаривал слова, полные накопившихся чувств. – Мне еще нужно столько всего открыть заново, столько секретов Темной Эры. Я могу принести так много пользы. За столь многое меня еще не оценили по достоинству.

Зефон подавил вздох. Глупо с его стороны было поверить, будто в излияниях Лэнда могло содержаться что-то кроме еще большего тщеславия.

Скитарий, стоявшая рядом, наблюдала на этой сценой в хрупкой тишине, не проявляя ни неловкости, ни сочувствия. Потом она прикоснулась к Лэнду – положила железную руку на плечо марсианина. Поразительно, но Лэнд с ласковой признательностью погладил эти металлические пальцы. Зефон едва мог поверить своим глазам. Псибер-обезьяна, до того удобно устроившаяся на плече скитария, перепрыгнула на спину Лэнда и нежно зачирикала что-то хозяину.

Аркхан Лэнд поднял на Кровавого Ангела красные, усталые глаза.

– Я боюсь.

– Бояться – это очень по-человечески. Я бы подумал о тебе хуже, если бы ты не был напуган, Аркхан.

– Некоторые люди тратят жизнь на то, чтобы пулять друг в друга генетическим материалом и плодить своих отвратительных мелких полуклонов. И так гордятся этим, будто иметь детей, выполнять свою базовую биологическую функцию – бог весть какое достижение. Их потомки – это то, что останется от них в будущем. Они находят в этом утешение. Но не я. У меня есть Поиск Знания. У меня есть мои переоткрытия. Однажды весь Империум будет знать мое имя. Вот как все должно быть. Я не хочу, чтобы все закончилось здесь, вот так. Не хочу, чтобы меня затопил поток черного ужаса.

Зефон нерешительно протянул руку.

– Не трогай меня! – рявкнул Аркхан, и Кровавый Ангел отстранился. – Что будет завтра, Зефон? Ты-то хоть знаешь?

Вряд ли Лэнд желал, чтобы ему подробно очертили тактическую ситуацию, подумал Зефон. Все и без того было предельно ясно.

– Они подойдут к Дельфийскому укреплению максимальными силами, сосредоточив свой натиск на арке. Как только они прорвутся через врата или переберутся через стену, сражение превратится в отдельные конфликты, поддерживаемые обеими сторонами. Они будут драться, чтобы удержать позиции, а мы – чтобы выбить их оттуда, пока они не закрепились. Когда стена падет, те, кто назначен в арьергард, пожертвуют собой, чтобы удерживать врага от прорыва в Санктум так долго, как только возможно. За исключением кустодиев. Некоторые из них останутся с нами на стене, но большая часть будет в Санктуме для предотвращения неожиданных диверсий. Когда мы потеряем Дельфийское укрепление, что случится в промежутке между одним и тремя днями сражений, у всех выживших будет шаткая возможность отступить с боями по Королевскому Тракту. Но до того, как враг достигнет Санктума, владыка Сангвиний и кустодии замкнут Врата Вечности.

Лэнд смотрел на него со смешанным выражением подозрительности и тревоги.

– Это что, шутка?

– Н-нет, – Зефон ответил не сразу, полувопросительно, неуверенный, правильно ли он понял вопрос. – Я, кажется, не сказал ничего особенно смешного.

– Они бросят нас здесь?

Иногда Зефону трудно было понять, как Аркхану Лэнду, человеку неоспоримой гениальности, может настолько недоставать проницательности.

– Мы стоим на стене последней крепости Императора. Отсюда отступать некуда. Да, Гвардия Кустодиев вернется к Императору, чтобы умереть вместе со своим повелителем, но не раньше, чем здесь, на стене, все будет потеряно. Мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы продержать Врата Вечности открытыми так долго, как это возможно, но Дельфийское укрепление – это и вправду последняя линия обороны. Именно здесь мы можем собраться в количестве, достаточном, чтобы отражать атаку в течение нескольких дней, если все пойдет по наилучшему из сценариев. Именно здесь у нас наиболее защищенные позиции на всей Терре. Именно здесь у нас есть слабая надежда дождаться подкреплений откуда бы то ни было. Но все эти преимущества исчезнут, как только враг пройдет во Врата Вечности. Не останется ни тактики, ни стратегии, ни надежды. В Санктуме бой пойдет за каждую комнату, за каждый зал, а твари из варпа будут проявляться где угодно по собственному капризу. Это будет резня.

Слезы в глазах Лэнда высохли. Он смотрел на Зефона с выражением холодного, отстраненного ужаса на лице. Это был человек, разгадавший загадки Темной Эры Технологий, которые сводили других с ума, человек, возглавлявший экспедиции в гробницы-ловушки неведомых машинных королевств… Но пока он слушал Зефона, спокойно описывающего грядущую битву, вся кровь отлила от его худого лица.

– Это еще не все, – проговорил он. – Ты что-то скрываешь, по глазам вижу.

Зефону не нравилось то, что он уже рассказал, не в восторге он был и от того, что пришлось сказать следом.

– Пока мы удерживаем Санктум, мы готовы ко всему. Но я думаю, прежде чем напасть, они попытаются нанести ущерб нашему боевому духу. Они не могут сломить нас, но могут уязвить нашу решимость и ослепить нас гневом.

Лэнд обменялся взглядом со своей новой приятельницей-скитарием, которая проблеяла что-то на скит-коде, а потом снова посмотрел на Зефона.

– Она спрашивает, что ты имел в виду.

– Я не хочу говорить об этом, Аркхан, на случай, если ошибаюсь. Я надеюсь, что не прав. – Зефон взглянул на пустоши, в сторону бесчисленной орды. – Но если прав, то на заре вы сами увидите.

Лэнд снова сверлил его взглядом. И снова Кровавый Ангел обнаружил, что понятия не имеет, какой гамбит старик попытается провернуть в разговоре с ним в следующий раз. Взгляд скитария, скрытый за гудящим, недавно отремонтированным моновизором, встроенным в помятый шлем, тоже был направлен на него. Он никак не мог понять, о чем она думает; какими бы ни были ее мысли и чувства, они, должно быть, навсегда останутся тайной. По крайней мере, для него.

– Скажи мне, Зефон. Просто скажи. Ты боишься?

Что ответить в такую минуту? Может быть, он должен оставаться Астартес – непоколебимым до самого конца, скалой, о которую разобьются волны врагов? Конечно, такое непреклонное мужество ободрило бы защитников. Конечно, такой и была его роль как легионера в эти последние дни… разве нет?

Или он должен быть человеком? Постчеловеком, конечно, но сохранившим в себе человечность. Должен ли он признаться, что испытывает эмоции, в которых воины легионов не признались бы ни за что или которые приучили себя не ощущать?

Ответ был очевиден. Он поступит, как Кровавый Ангел. Все остальное оказалось бы фальшью.

– Да, – сказал он. – Я боюсь.

Лэнд уставился на него немигающим взглядом.

– Боишься смерти?

– И да и нет. Меня не пугает мысль о том, что клинок или болт оборвут мою жизнь. Я не боюсь боли и не боюсь пустоты, что придет позже. Но вся эта физиология… Когда орда набросится на нас, мои сердца забьются сильнее, во рту пересохнет, я испытаю потребность бежать. Несмотря на постчеловеческую выдержку, что-то человеческое затрепещет во мне, захочет отступить, сохранить мое существование. Я почувствую это, но не покорюсь. Когда говорят, что мы не знаем страха, это потому, что так кажется со стороны. Но мы ощущаем страх, просто не поддаемся ему. Мы не позволяем эмоциям влиять на наши поступки. В этом смысле мы не бесстрашны, просто смелы.

Лэнд поразмыслил над этим.

– Знаешь, если бы ты сказал, что боишься только покрыть себя позором или погибнуть, не исполнив свой долг, меня бы стошнило.

Неожиданно для себя Зефон улыбнулся.

– Слишком поэтично?

– Нет, слишком похоже на гроксово дерьмо. – Лэнд смахнул с лысой макушки осевший на ней пепел. – Но вообще-то нетрудно быть храбрым, если ты практически бессмертен.

С этим Зефон не мог поспорить. Даже пытаться не стал.

– Да, это играет свою роль. Но так или иначе, завтра я умру, несмотря на генетику Легионес Астартес. В этом отношении я так же смертен, как и ты, и все эти отважные люди, стоящие с нами на стене.

Марсианин все смотрел на него, словно стараясь разглядеть что-то в его лице. Чересчур уж долго он смотрел.

– Ты правда в это веришь, да? Что глубоко внутри ты совсем как мы.

Зефон не ответил. Он уже изложил свою точку зрения, которая говорила сама за себя.

– А теперь, мой ваалитский друг, я объясню, насколько ты неправ. – Лэнд указал на них обоих. – Разница между нами – разница между нашими видами – в том, что мы живем, а вы существуете. Когда мы умираем, галактика теряет наши мечты, надежды и устремления. Все, что мы могли бы сделать, исчезает из мироздания, навеки теряет возможность осуществиться. Не рождаются дети. Не совершаются открытия. Даже если умирает один из хнычущей массы, которому суждено совершить ничтожно мало, это все равно безмерная утрата потенциала. И это трагедия, потому что трагичность измеряется утратами. А вы?

Вы – оружие. Вы созданы для войны, и никогда не имели иного предназначения или иного будущего. Ах, ты завтра погибнешь? Возможно. Но ты погибнешь, делая то, для чего создан, умрешь в точности так, как тебе назначено умереть. О чем ты мечтаешь, Зефон? Какую жизнь ты ведешь, когда не сражаешься? Какой вклад ты вносишь в процветание вида, кроме расширения его территории с помощью своих недюжинных способностей к пролитию вражеской крови?

Когда умирает кто-то из твоего вида, Астартес, – и давай не будем забывать, что именно по вине вашего вида половина галактики сейчас в огне – так вот, когда погибает кто-то из твоего вида, это не большая трагедия, чем когда ломается меч. Не разбиты мечты. Не разрушены судьбы. Просто оружие сломалось, выполняя свое предназначение.

Вот почему вы не имеете права на страх, Кровавый Ангел. Смерть для вас почти ничего не значит. По сравнению с нами вам нечего терять.

Теперь в глазах Зефона не осталось никакого веселья, пусть даже холодного. Не осталось ничего. Его черты потеряли даже те едва заметные следы индивидуальности, что Лэнд до сих пор за ним признавал; остался только ангельский шаблон, делавший его неотличимым от прочих воинов легиона.

Зефон задумался, что сказать, и стоит ли вообще что-то говорить. До этого момента все их общение шло в таком духе – остроумные замечания Лэнда, полные объяснимого отвращения к генетически измененным постлюдям, шутливые и добродушные возражения Зефона. Но теперь Кровавому Ангелу стала понятна вся глубина ненависти Аркхана Лэнда, и он обнаружил, что у него нет подходящего ответа.

Потому что он прав. Эта предательская, чудовищная мысль обожгла его.

Лэнд уже отвернулся, его не интересовало, что Зефон может сказать в ответ. Бронированная рука Кровавого Ангела с мягкой, но непререкаемой силой опустилась на плечо старика.

– Не трогай м…

– Заткнись, Аркхан. Пожалуйста, хоть раз в жизни заткнись.

Лэнд моргнул. Изумление лишило его дара речи, что и в самом деле случалось нечасто.

– Может, ты и прав. Ты не сообщил мне ничего нового: все это я передумал уже сотни раз. Но мне нужно твое обещание, что завтра ты преодолеешь свою обычную трусость. Ты отбросишь свое себялюбие, которое выдаешь за здравый смысл, и будешь стоять рядом с Шафией, Эристесом и Шенкаем. Я могу терпеть твою ненависть, злобу и бесконечные нападки, но трусости не прощу. Запомни эти слова, друг мой. Если я узнаю, что ты бросил их перед лицом опасности после того, как согласился стоять рядом с ними, я найду тебя, где бы ты ни прятался – без сомнения, в луже собственной мочи – и убью.

Лэнд вытаращился на него с раскрытым ртом.

– Я забью тебя до смерти голыми руками, Аркхан. Этими самыми руками, которые ты мне дал. Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю?

Лэнд закивал.

– Хорошо. – Зефон отпустил его. – Теперь иди поспи, пока можешь. Тебе будет полезно. И не смотри вверх.

Он отошел, оставив Лэнда краснеть под взглядами ближайших солдат. Последним, что Кровавый Ангел от него услышал, было умозаключение, которое марсианин высказал своей спутнице-скитарию:

– А он изменился.

==='''Двадцать шесть. Любопытный выбор посланника'''===

Трансакта-7Y1

Когда по всему Дельфийскому укреплению прозвучал сигнал к подъему, скитарий ухватила свою новую винтовку за ремень и поднялась на металлические ноги. На самом деле она не спала – во всей полноте этой роскоши создатели ей отказали, – просто дремала, прислонившись к парапету между двумя бойницами. Вокруг сотни солдат делали то же самое: хватались за оружие, стряхивали остатки неглубокого сна. Аркхан Лэнд, прикорнувший на мраморном полу в своем ветхом плаще, заворчал, отказываясь вставать. Сапиен проявил много больше энтузиазма. Обезьяноподобный вспрыгнул на ее плечо и зачирикал простенькие фразы на скит-коде.

Трансакта-7Y1 ответила на собственном варианте кода, похожем на тот, что использовало создание, но приправленном жаргоном ее макроклады, что да, она примет все меры, чтобы защитить обезьянку. Сапиен выразил кодированную надежду, что она останется в живых, если окажется на это способна. В ответ она согласилась, что выживание было бы самым желательным исходом, но не самым вероятным, правда?

Псибер-обезьяна сузила механические глаза и осмотрела то, что собиралось на горизонте. Секунду спустя Сапиен подтвердил, что да, выжить вряд ли представляется возможным.

Трансакта-7Y1, вопреки действующему приказу, быстро взглянула вверх. В небесах, которые лишь периодически были доступны восприятию сквозь завесу пепла, колыхались щупальца тошнотворного сияния aurora borealis. Казалось, магнитное поле Терры поражено раком.

– Началось? – спросил Лэнд из своего убежища.

Трансакта-7Y1 подтвердила, что да, началось.

Глаза Лэнда расширились от страха, но этот страх был притуплен тем, что могло возобладать над любыми эмоциями. Усталость пересиливала все остальное, тело и разум не могли отдать больше, чем уже отдали, и Аркхан Лэнд уже выглядел полумертвым. Провести в этом безумии почти год, днем и ночью, от рассвета до заката; месяцами задыхаться от пепла и пыли; снова и снова отступать от горящих бастионов, бежать от наступающей орды; вслепую драться в руинах, участвовать в сотнях военных советов, от которых так и разило предстоящим провалом; исчерпать последнюю йоту своей энергии, сколько ее ни было, только чтобы оставаться в живых, пока Терра вокруг полыхала… Он совсем выбился из сил. Теперь, когда больше некуда было бежать, Лэнд слишком обессилел, чтобы бояться.

И не он один. Трансакта-7Y1 не могла авторитетно судить о человеческой мимике, но то, что она видела в изможденных чертах Аркхана Лэнда, отражалось на лицах у всех – у гражданских, у беженцев, у солдат.

Хотя, подумала она, теперь все они были солдатами. Любой, кто мог держать винтовку, сжимал ее в руках. Конец света оказался великим уравнителем.

Трансакта-7Y1 всмотрелась в пустошь; моновизор щелкнул, приближая изображение, наводя резкость.

– Титаны? – спросил Лэнд, не поднимаясь. – Они послали вперед титанов?

Трансакта-7Y1 ответила не сразу. Она вернула изображение к нормальному масштабу и посмотрела на защитников, стоявших слева и справа от нее. С одной стороны теснились солдаты Имперской Армии из 91-го Индустанского Десантного (без твоих традиционных гравишютов – в последней битве им десантироваться не придется), и ей не нужна была особая проницательность, чтобы увидеть, как они растеряны. Те, у кого были магнокли, выглядели не просто растерянными, они явно были в ужасе.

С другой стороны стояли Зефон, офицер Легионес Астартес, бывший доминион Высокого Воинства, и три неаугментированных человека, которых он называл своими трэллами. Далее на стене находилась группа Кровавых Ангелов, одним из которых был Нассир Амит, доминион Расчленителей, без шлема. Она увидела, как он наклонился, опершись кулаками на парапет, и вгляделся в надвигающуюся на них воплощенную злобу. Она услышала, как он – очень отчетливо – произнес:

– Бесчестные ублюдки.

Трансакта-7Y1 снова окинула взглядом орду на горизонте. Хоть ее шлем и починили, расстояние все же скрадывало важные визуальные детали. Она положила ствол своей новой трансурановой аркебузы на парапет перед собой и прильнула к оптическому прицелу.

Нелегко было соотнести то, что она видела, с каким-либо контекстом. Так она и передала коротким отрывком кода своему новому благодетелю.

— Это звучит неоптимально, – ответил обеспокоенный реакцией окружающих Лэнд, наконец поднимаясь на ноги.

Трансакта-7Y1 регулировала снайперскую винтовку, а Лэнд рядом с ней крутил и настраивал свои мультиспектральные очки. Вдвоем они вглядывались в пустоши, где сама земля оживала. Дышала. Менялась.

Затмевалась, подумала Трансакта-7Y1.

Волна порчи прокатилась по истерзанной земле, поглощая расстояние между укреплением и остановившимися рядами врагов. Развороченная взрывами почва на глазах разлагалась, камни чернели, кое-где пузырились, в других местах прорастали щупальцами плоти, растрескивались, выпуская шевелящиеся корни.

У порчи был вестник: единственный титан выступил из орды и размеренно зашагал по пустоши, внешне спокойный, хотя Трансакта-7Y1 почти ощущала жар ядерного синтеза в его сердце-реакторе. Отходя от вражеских рядов по распространявшемуся все дальше ковру порченой земли, Титан рос на глазах. Прошло полминуты, и вот она уже слышала его поступь, приглушенную расстоянием.

– Он в пределах досягаемости стеновых орудий, – заметил кто-то из ближайших Кровавых Ангелов.

– Ждем, – ответил Амит.

Трансакта-7Y1 все еще смотрела в оптический прицел. Это был титан класса «Разбойник»; по мере того, как он приближался, сквозь редеющий туман проглядывала его раскраска – королевский пурпур Легио Мордаксис. Ей довелось недолго сражаться вместе с Мордаксис девять лет назад, во время приведения к согласию Триста Восемь Тринадцать, и она очень гордилась этой честью.

Сердце ее упало; точнее сказать, она пережила затянувшийся миг эмоциональной нестабильности, который в действительности не имел ничего общего с процессами, происходящими в ее сердце.

Она повела прицелом сначала в одну, потом в другую сторону от титана, рассматривая скопища орды в отдалении. По краю линии фронта вырос лес арматуры и шестов из исковерканного металла, возведенный в последние дни тяжким трудом неизвестного количества рабов, сервиторов и демонических созданий. В слабом утреннем свете видно было, что лес не простаивал впустую; он использовался как колья и виселицы для дергающихся, искалеченных пленников.

Трансакта-7Y1 навела фокус на одного из пленных, привязанного к ржавому столбу. Она не узнала полковые цвета его униформы, но он определенно был пехотинцем, бронежилет висел клочьями, разорванный ударами бича. Вместо лица у него было месиво из крови и колючей проволоки. Ни зубов, ни глаз, ни рук – все это отняли те, кто пленил его, прежде чем связать и повесить здесь умирать.

Внизу, на уровне ног несчастного с отрезанными ступнями, его агонией наслаждался мутант-надзиратель – рогатый зверолюд ревел по-ослиному и хохотал, неслышно из-за расстояния, но животная радость ясно выражалась на лице твари.

Титан приближался. Позади него сотни замученных пленников, выставленных напоказ перед защитниками, превращались в тысячи. Они висели на пронзенных конечностях, покачивались в колыбелях из колючей проволоки. Некоторых даже заставляли брести вперед, со смехом подталкивая к линиям противника, словно низкий прилив, набегающий на Дельфийское укрепление. Многие ползли по порченой земле, обрубки ног не оставляли им иного выбора, как тащиться животом по грязи. За ними двигались те, кто не мог даже ползти – безрукие и безногие, отравленные, умирающие.

Втиснутые в гражданские транспортеры с открытым верхом, прикованные к бортам грузовиков снабжения и армейских «Химер». Сотни машин катились вперед, и ни одна не стала объезжать волну калек на их скорбном пути к укреплению. Ноги и гусеницы вминали раненых в землю с полным безразличием. Разумеется, на изъеденной порчей земле машины сталкивались и переворачивались, одни вязли в раскисшей почве вместе во своим жалким, умирающим грузом, другие расстреливали ракетами их собственные надзиратели.

Среди пленных Трансакта-7Y1 видела изуродованных скитариев. Она видела техножрецов и марсианских слуг, чьим единственным грехом была непоколебимая вера в Омниссию и в его представление о том, каким должен быть Марс. Желчь обожгла ее горло при виде таких же солдат, как она сама, лишенных божественной бионики, пронзенных, распятых, связанных полотнами колючей проволоки, ползущих по распаханной земле в тщетной попытке найти убежище.

Что двигало этими беглецами, самыми жалкими из всех, задумалась она? Что за смесь из жуткой надежды и безрадостной реальности плескалась в их одурманенных болью мозгах? Возможно, некоторые и впрямь надеялись обрести безопасность, получить помощь – возможно, даже лечение, – если бы они добрались до своих собратьев-защитников Дельфийского укрепления. Но сколь многие, лишенные органов чувств, не осознавали, где находятся? Сколь многие знали только одно – что впереди еще большие мучения, и молились о смерти, в которой им было отказано?

Она инстинктивно взглянула на цифры дальномера винтовки, чтобы проверить, сможет ли она подстрелить кого-нибудь с такого расстояния. Потом опустила аркебузу. Хватит, насмотрелась. С обеих сторон стены послышались тревожные, нестройные голоса офицеров-людей. Они хотели открыть огонь из стеновых орудий. Они хотели обстрелять пустошь. Они хотели избавить пленников от страданий. Но несчастные были слишком далеко, и орудия промолчали. Тем временем титан приближался.

Когда Сангвиний, Девятый примарх и владыка легиона Кровавых Ангелов, опустился на стену рядом с ней, она повела себя не так, как многие кругом. Кровавые Ангелы отсалютовали, некоторые – знаком аквилы, другие – по старому обыкновению, ударом кулака в грудь. Пораженные солдаты-люди отступили, бормоча приветствия и хвалы, если вообще смогли что-то сказать. Легионные трэллы, которые собрались на этом участке стены в количестве около сорока, почти одновременно опустились на колени, словно запрограммированные, и благоговейно склонили головы. Даже Аркхан Лэнд вздрогнул в изумлении, на его лице появилось ошеломленное выражение, пока он не осознал, что происходит, и не отвел подчеркнуто взгляд. В конце концов, владыка Сангвиний отказал в просьбе Лэнда отвоевать Марс до того, как Магистр Войны достигнет Терры. Некоторые вещи простить нельзя.

Но Трансакта-7Y1 видела примархов с точки зрения скитария. Она смотрела на возвышающуюся над ней фигуру с уважением, но без малейшего благоговения. Это громадное крылатое существо не было полубогом, и Трансакта-7Y1 не собиралась относиться к нему как к полубогу. Вне сомнения, оно было плодом провидения Омниссии. Но не сыном Омниссии. Если бы Омниссия хотел создать потомство, то Его творения несли бы отпечаток Его божественного совершенства, а не дошли бы до той точки, где половина сыновей восстает против отца и поджигает галактику. Кроме того, были и философские соображения. Зачем Богу-Машине порождать восемнадцать в основном биологических детей? У некоторых из них были небольшие аугментации, но ничего значительного, ничего, что говорило бы о чистоте.

Нет. Она признавала, что они были любопытным результатом генетических экспериментов Омниссии. Но их безумные претензии на то, что они были Его сыновьями, она признать не могла. Скорее всего, причиной их изъянов было непонимание терранскими учеными-жрецами замысла Омниссии – еще одно доказательство ошибочности и полного отсутствия божественности во всем этом предприятии.

Поэтому она не преклонила колено и не стала – как выразился бы в своем красочном стиле ее бывший товарищ Энварик – «вилять хвостом» перед прибывшим примархом.

Она взглянула на великолепную фигуру в золоте, поприветствовала ее марсианским салютом – костяшки сомкнулись в символе шестеренки – и отвернулась к пустошам, сжимая в руках винтовку.

За ее спиной обсуждали, что же будет дальше. А «Разбойник» подходил ближе. Все ближе. Он уже обогнал раненое воинство и был теперь почти на полпути к стене, пересекая невидимую сеть нереализованных огневых траекторий. Сангвиний мог бы щелкнуть золотыми пальцами, и артиллерия, способная пробиться к мантии планеты, стерла бы одинокого титана с лица земли.

– Мы должны уничтожить его, повелитель, – сказал один из капитанов. Трансакта-7Y1 идентифицировала его по знакам на броне: Аполло, офицер 48-й роты. – Если позволим ему добраться до стены, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Разве? – перебил его Зефон. – Каждая секунда имеет значение. Каждая. Если Хорус желает тратить время на мелодрамы, так пусть его. А Тринадцатый легион тем временем все ближе к Терре. Весь этот театр на пользу нам, не врагу.

Аполло посмотрел на Зефона в упор.

– Тысячи пленных умирают в мучениях. Это не театр, Зефон.

– Я уничтожу его, – тихо сказал Сангвиний, – но не сейчас.

Трансакта-7Y1 перестала слушать. Ей были неинтересны их расчеты, чего больше в сложившейся ситуации – выгод или убытков, и в любом случае она знала, что офицеры легиона и их повелитель не замечают ее.

Некоторое время она смотрела на титана. На посланника Мордаксис. Не задумываясь, она выдала скороговорку кода. Лэнд кивнул и облизнул потрескавшиеся губы.

– Конечно, – пробормотал он. – Конечно, это так.

Самый юный из трэллов Кровавых Ангелов в красном одеянии поверх неподходящего бронежилета прочистил горло и обратился к техноархеологу.

– Можно узнать, что сказал киборг?

Трансакта-7Y1 глянула на молодого человека, но не с целью коммуникации; она не сделала попытки объясниться. Она сомневалась, что Лэнд утрудит себя переводом; несмотря на свою явную и несомненную гениальность, он, кажется, находился в состоянии глубокого эмоционального потрясения. Зефон просил его защитить своих слуг, но не просил быть с ними приветливым, поэтому скитарий удивилась, когда Лэнд повернул землистое лицо к легионному трэллу.

– Тебя зовут Шенкай, правильно?

Юноша с таким же грязным, как у всех, лицом кивнул.

– Да, господин Лэнд.

– Ну, Шенкай, это Трансакта-7Y1. Она сказала, что больно видеть богомашину, созданную из священного металла по образу и подобию Омниссии, на неправой стороне в войне. И тем больнее, что она сражалась вместе с Легио Мордаксис, а теперь их механизмы одушевлены еретической волей, и она горюет об этом.

Шенкай внимательно посмотрел на скитария. Трансакта-7Y1 прочла в его взгляде понимание и почувствовала, что в измученной путанице ее собственных эмоций расцвела благодарность. В ответ на участие трэлла она склонила голову в шлеме и выдала еще строчку кода.

Лэнд снова перевел:

– Она говорит, можешь звать ее Тэшка.

Шенкай улыбнулся.

– Так и буду тебя звать. Спасибо.

Трансакта-7Y1 снова повернулась к пустоши. Она смотрела, как чернеет земля. Смотрела, как титан вышагивает все ближе. Она заметила, что правая рука титана сжата в неплотный кулак, что-то стиснуто в гигантской клетке его пальцев.

– Любопытный выбор посланника, – подумал вслух Лэнд.

Низким, напряженным голосом Зефон ответил:

– У него в руке что-то есть.

«Разбойник» – Трансакта-7Y1 прочла на его покатом щите имя: «Дочь терзаний» – замедлил ход и остановился. Из-за инерции ему потребовалось некоторое время, чтобы привести поршни в положение, необходимое для остановки и отключения двигательных функций. Теперь защитники могли своими глазами разглядеть знаки принадлежности богомашины: она была менее чем в километре от стены. Там титан и встал, достаточно близко, чтобы применить свое оружие, если таково будет его желание, и достаточно далеко, чтобы его реактор в случае взрыва не повредил укрепление. Его знамена развевались на ветру; между бедрами, перевитыми кабелями, словно набедренная повязка варвара, свисал вымпел.

Посланник Мордаксис медленно поднял руку. Даже на таком расстоянии, при всем шуме, что издавали люди на стене и действующие реакторы их собственных титанов, Трансакта-7Y1 слышала лязг его суставов при этом движении.

Титан стоял напротив стены, протянув руку к тысячам собравшихся там мужчин и женщин. Несмотря на свою позу просителя, он принес дар. На его ладони лежала единственная сверкающая красная драгоценность.

Трансакта-7Y1 услышала, как Амит зарычал. Она услышала, как Зефон выдохнул, а другие Астартес тихо выругались. И отчетливее всего она услышала, как Сангвиний произнес что-то голосом, полным любви и жалости, на енохианском, как она предположила, языке.

Титан с обманчивой осторожностью держал на ладони Кровавого Ангела. Как и пленники-люди, он был искалечен, но ему оставили все атрибуты его ранга, золотую окантовку доспехов, благородно струящийся плащ. На его щеках видны были черные потеки и ожоги, и Трансакта-7Y1 заподозрила, что в глазницы влили разъедающее вещество. Она смотрела, как шевелится его рот – точнее, распухшее, безъязыкое, красное месиво на месте рта – и пыталась угадать, что он говорил. Возможно, он в чем-то клялся. У воинов Астартес не было недостатка в клятвах. Но вместо слов изо рта лилась кровь.

Кровавый Ангел умирал, было чудом – из разряда злых чудес, – что он был еще жив. Перенесенные пытки не могли по-настоящему ему навредить; его убивали пронзившие тело семь копий, что пригвождали его к ладони титана и не давали двигаться.

Зефон сделал шаг вперед, и двигатели его прыжкового ранца хрипло взвыли, будто из сочувствия.

– Стой, – прошептал Сангвиний; это был приказ, мягкий, как нож у горла.

Зефон глянул на примарха через плечо.

– Но…

– Стой, Зефон. Ты действительно веришь, что сможешь прыгнуть туда и спасти его? Остановись, Вестник Скорби.

Зефон сдержался, но его черты омрачились холодным, рассудочным гневом. Он оскалился, глядя на это кощунство отчаянными глазами. Напротив, Амит горел молчаливой яростью. Ненависть окружала его, словно аура, сервоприводы доспеха рычали в ответ на сокращения мускулов.

– Кто это? – спросил Лэнд, вглядываясь сквозь очки и щелкая боковыми регуляторами, чтобы получше их настроить. – Кого они распяли?

Ответил ему Сангвиний, который скорее выдохнул, чем проговорил:

— Это Идамас.

Имя как будто послужило сигналом. По всей стене тысячи голосов поднялись в гневе, в вызове, в отрицании. Трансакта-7Y1 увидела, что распятый Идамас, капитан 99-й роты, приподнял голову и повернулся туда, откуда шел звук. На его изуродованном лице появилось что-то вроде жалкой надежды.

Именно этого и ждал титан. Он начал сжимать руку, пальцы сгибались со скрежетом трущихся друг о друга суставов.

– Трансакта-7Y1, – тихо сказал Сангвиний. – Пожалуйста, прикончи его.

Она помедлила – не каждый день к ней обращались примархи, – и Амит принял ее неуверенность за нежелание.

– Стреляй, – прорычал он.

Она выстрелила. Аркебуза дрогнула от отдачи, выплюнув бронебойную пулю из обедненного трансурана. В километре от нее капитан Кровавых Ангелов дернулся, и его затылок взорвался, окрасив красным опускающийся большой палец титана. Трансакта-7Y1 передернула затвор, выпала пустая гильза. Курясь голубоватым дымком, она с нежным звоном ударилась о мрамор.

– Спасибо, – сказал Сангвиний. Он смотрел на титана и на тело, что сжимал титан, с видом человека, слишком преданного долгу, чтобы закрывать глаза и отрицать правду.

Хотя «Разбойника» лишили возможности продемонстрировать жестокость, он все же завершил свое дело и раздавил труп между пальцами. Раздался короткий, невыразительный хлопок искристой энергии – это детонировал силовой ранец капитана Идамаса. Теперь от него остались только кровавые, спрессованные с мясом обломки керамита, зажатые в пальцах богомашины.

– Что за безобразная смерть, – пробормотал Лэнд, будто бы себе под нос.

– Но он прожил жизнь воина, – возразил Сангвиний.

Трансакта-7Y1, которая смотрела на проблему с обеих сторон, не была уверена, что второе перевешивало первое. Не понимала она и того, почему гибель одного офицера Кровавых Ангелов так глубоко, по всей видимости, огорчала Девятого примарха. Что такого особенного в капитане Идамасе?

«Дочь терзаний» преподнесла свой дар и сделала свой ход. Теперь титан диктовал условия. Предложение высказали три перекрывающих друг друга голоса, как будто кости «Разбойника» оживляли три противоборствующие души. Все три голоса принадлежали женщинам, все три, казалось, были наполнены ядом, которым бурлила пустошь. Трансакта-7Y1, с начала своей метаморфозы не испытывавшая ровно никаких эротических переживаний, все же почувствовала, как влажные, отвратительные, шелковистые голоса словно ласкают что-то внутри.

– Хорус, Магистр Войны и истинный Император человечества, тепло приветствует защитников Санктума Империалис. Он хвалит вас за решимость, проявленную до сего времени, и восхищается теми усилиями, которые все вы приложили в борьбе за то, что считали правым.

– Восхищается он, как же, – прорычал Амит, оскалив клыки в усмешке, и уголки безгубого рта Трансакты-7Y1 приподнялись с тайным весельем. Она бросила взгляд на Сангвиния, но лицо примарха оставалось бесстрастным, как мрамор.

Трехголосый указ титана разносился из динамиков, расположенных на кабине.

– Император Хорус, истинный наследник Трона и короны Терры, также желает, чтобы всем вам стало известно: любому – человеку или Астартес – кто сложит сейчас оружие и покинет Дельфийское укрепление, будет позволено уйти с поля боя свободным и невредимым.

По стене прошел шепот. Это было неожиданно. Это было что-то новое.

– Далее, – прогрохотал «Разбойник», – Император Хорус Луперкаль провозглашает, что после высадки он желает предпринять прогулку к Санктуму Империалис. Если к его прибытию Врата Вечности будут открыты, он предлагает императорское помилование всякому и каждому из вас, без условий и оговорок. Он дарует прощение всем.

Амит хмыкнул.

– А дальше идет «но»…

– Однако, – ревел титан, – если Врата Вечности будут закрыты, он воспримет это как акт дальнейшей враждебности. С любым, кто не признает Хоруса Луперкаля Повелителем Человечества и окажет сопротивление вступлению истинного Императора в Санктум Империалис, поступят как с врагом Империума.

Динамики «Разбойника» изрыгнули последние слова. Они прозвучали так, будто в глотках экипажа где-то в сердце богомашины клокотало машинное масло.

– Армия Магистра Войны перейдет в наступление через час. Если вы решитесь прекратить эту пародию на сопротивление, тогда запустите сигнальные ракеты с Дельфийского укрепления, чтобы мы могли засвидетельствовать вашу капитуляцию. Если вы уничтожите этого посланника, мы расценим это как дальнейшее неповиновение, и вы утратите дарованный вам час милости. Император Хорус Луперкаль сказал свое слово.

Передав сообщение, посланник начал сложный процесс пробуждения своих двигателей и медленного разворота.

Все глаза обратились к Сангвинию. Он был повелителем последней стены. Он один имел право дать ответ.

Трансакта-7Y1 подумала, что он мог бы открыть огонь из одного чувства противоречия, ведь примархи были печально известны своей эмоциональностью. В один момент они казались неким идеалом во плоти – поистине более людьми, чем сами люди. В другой – такими же мелочными, как пантеон божков из языческих легенд Старой Земли. Бессмысленно было бы расходовать боезапас таким образом – смерть одного титана никак не изменила бы баланс сил, – но скитарий все же подозревала, что приказ будет отдан. Гнев часто перевешивал расчеты, показывающие тщетность усилий, – по крайней мере, у смертных.

И все же Девятый примарх молчал. Он ни словом не выразил переполнявшие его чувства, и «Дочь Терзаний» зашагала к своим рядам, а земля сотрясалась все тише с каждым удаляющимся шагом. Ей позволили жить в обмен на драгоценный час милости.

Амит заговорил так тихо, что его голос не слышен был больше никому.

– Некоторые из смертных, повелитель… Обещание, что они будут в безопасности после сдачи в плен – оно может подействовать.

Трансакта-7Y1 не знала, правда ли это. Да, человеческое поведение отличалось крайностями, но оно было непостижимо. Впрочем, если судить по кивку Аркхана Лэнда, предположила она, капитан Нассир Амит был прав в своем утверждении. Некоторые из неаугментированных действительно могли надеяться на бегство. И Трансакта-7Y1 отчасти понимала их. Во многих проповедях, что проникли в коммуникационную сеть Механикус вместе с порченым кодом, содержались пугающие опровержения постулата о непогрешимости Омниссии. Она тоже обдумывала возможность покинуть свой пост. Конечно, она никогда не признается, что испытала минутный кризис веры. Это останется между ней и ее богом.

Девятый примарх не ответил экземпляру генетически модифицированного воина, которого иногда называл сыном. Он откликнулся на предостережение Амита так, как Трансакта-7Y1 могла ожидать меньше всего.

– Я не хочу быть здесь, – сказал идеальный сын Императора. Он говорил тихо, словно голос его прогорк от правды. Не торжественно произнес он эти слова, но так, словно они были плодом спокойных раздумий. Словно эта идея недавно пришла ему в голову. Так, словно он только-только припомнил сами слова.

Потом он сделал три шага к самому краю стены, белые крылья зашумели, и он взмыл в небо.

==='''Двадцать семь. В башне Алого Короля'''===

Вулкан

Восемнадцатому примарху не хотелось задерживаться в некрополе чужаков, и не только из-за того, что время было против него. На этом городе, Каластаре, лежал отпечаток трагедии, краха настолько глубокого, что он, казалось, влиял и на Вулкана. Он был не из тех, кто витает в облаках; он твердо стоял на ногах и гордился своей практичностью. Но здесь, где физика была всего лишь сводом законов, который так легко нарушить, атмосфера мертвого города душила его. Он вдыхал вонь духовной катастрофы и чувствовал, как она растворяется в его крови. Это было странное, трансцендентное чувство.

Чего в Каластаре было в изобилии, так это имперских трупов. Улицы и площади города населяли сотни, а местами – тысячи мертвецов. Скитарии. Секутарии. Мирмидоны, боевые техножрецы с Марса. Сестры Тишины. Кустодии. Большая их часть была мертва уже многие годы, и природа этого места превратила их в голые кости, заключенные в проржавевшую броню. Некоторые, казалось, испустили дух совсем недавно – либо они погибли всего пару месяцев назад, либо их сохранил «свеженькими» какой-то каприз Паутины. Все они были убиты демонами. На всех таких трупах видны были ужасающие раны, оставленные нечеловеческими клинками, или последствия уродующей болезни, или их просто наполовину съели.

Вулкан прокладывал извилистый путь по необыкновенно широкому проспекту; ему приходилось пробираться мимо разбитых грав-«Носорогов» и «Лэндрейдеров», между курганами из золотых мертвецов. Когда-то Императорская Кустодианская Гвардия насчитывала десять тысяч душ – величайшее достижение генетической инженерии, не считая самих примархов. Большинство их погибло здесь, отдав свои жизни в попытке исправить Глупость Магнуса и отвоевать мечту Императора.

Имперские силы, несколькими годами ранее расквартированные в этом некрополе, звали его Невозможным городом. Город из ксеноматериалов, затмевавший почти любой из человеческих мегаполисов, с башнями, арками, мостами, проспектами, расположенными под всеми возможными углами, был построен внутри туннеля невообразимых размеров. Глядя на восток или на запад, вы могли в подробностях рассмотреть застройку отдаленных районов, возведенных на стенах огромного туннеля, словно на лежащей перед глазами карте – от этого могла голова закружиться. Глядя вверх, вы видели город-отражение, шпили-сталактиты которого росли из «потолка» в километрах над головой.

Как бы ни называли город из разрушенного психопластика, он был памятником двум потерпевшим крах империям. Сначала какой-то давно забытый катаклизм погубил всех эльдар, что здесь жили – возможно, это был мальстрем, который возник при рождении бога, положившем конец расцвету их декадентской культуры. Краем глаза Вулкан замечал их призраки – или, возможно, призраки призраков. В окнах башен, в уличных арках мелькали осколки сияющих душ, менее материальные, чем даже тени. Это было видимое эхо, лишенное разума: давно мертвый город всего лишь вызывал в своей памяти фрагменты прошлой жизни.

Потом на пустую скорлупу Каластара наложил руку Империум. Вооруженные мечтой Императора и гением Механикум, они связали этот район древней Паутины с новорожденными – Троно-рожденными имперскими путями. Их также постигла неудача.

Но катастрофа, которая покончила с замыслами человечества, была какой угодно, только не забытой. Здесь проложил себе дорогу Магнус Красный, стремясь предупредить Императора о предательстве Хоруса. Его астральное тело, раздутое от чувства собственной правоты и подпитанное энергией человеческих жертвоприношений, проломило хрупкие защитные покровы Паутины. Пробиваясь сквозь это измерение и каждым шагом, каждым вдохом, каждым колдовским шепотом и безрассудной прихотью разрушая все больше, он погубил все, что сделали Механикум ради спасения человечества, уничтожил их Великую Работу и позволил демонам наводнить это священное место. С сердцем, полным благих намерений, он приговорил к смерти собственную расу.

И так началась Война в Паутине. Война, что продолжалась сотни лет в полнейшей секретности, вне поля зрения тех бесчисленных триллионов, которые должна была спасти. Кустодиев и Сестер Безмолвия оттесняли все дальше, дальше, дальше… пока они не оставили сначала Невозможный город, а потом и саму Паутину – и вместе с этим последним отступлением они оставили и мечту Императора. Будущее человечества, не отравленное ядом поклонения богам и варп-путешествий, было потеряно.

Вулкан многое узнал, пока находился в Императорском подземелье. По капле, по обрывку, по клочку он воссоздавал эту картину – из лекций Малкадора, из шепота кустодиев, из жалоб, что выпевали адепты Механикус. И он задумался: а знал ли его брат обо всем, что натворил? Они с Магнусом никогда не были близки. Он не мог предположить, о чем сейчас думает его брат с Просперо, возвышенный и порабощенный своим покровителем и господином, более могущественный, чем когда-либо, но выполняющий волю далекого, кудахчущего от смеха бога.

Подходя к городу, Вулкан поймал себя на размышлениях о том, что, возможно, в Каластаре все еще полным-полно уродливых существ из демонического рода. Возможно, его поджидали миллионы Нерожденных, прячущихся в тени шпилей из призрачной кости или еще более редких психопластиков. Но их там не оказалось. Для них там не осталось ничего. Нечем было кормиться. Нечего было переваривать, обретая плотское воплощение.

Похоже, демонам не нравилось плясать на могилах врагов. Они унеслись, ведомые алчностью, ибо остаться здесь означало голодать.

Итак, Вулкан был один. Один, затерянный в этом вопиюще пустом месте. Ни ветерка, ни солнца, хотя свет здесь был, исходящий ниоткуда и никуда не направленный, дающий туманное освещение. Сквозь неподвижный воздух струилось – или это всего лишь воображение? – что-то еще: что-то осязаемое, словно невидимый поток энергии, вне поля зрения и почти вне восприятия. Он не знал, что это было: естественный фактор, неотделимый от самой Паутины, или свидетельство незримой войны сил между Магнусом и их отцом.

Опираться на время тоже было бесполезно. Каждый раз, когда Вулкан проверял хрон своей брони, тот рассказывал другую историю. Что он идет третий день. Что он путешествует уже месяц. Что он сделает первый шаг не раньше чем через шесть лет. Но это не имело значения. Нигде не было ни единого знака присутствия его брата Магнуса. Все, что он мог – идти, и он шел, отдавшись на волю мятежным законам этого измерения. Время могло замереть на месте, все равно у него не было никакого способа проверить, так это или нет.

И пока он шел, он думал о кустодиях и Сестрах Битвы, отдавших свои жизни, чтобы он смог войти в Паутину. Он боялся не оправдать их жертву.

Не однажды он чувствовал, как мимо него проносится какая-то огромная эфирная сущность. Каждый раз он ощущал себя глубоководным ныряльщиком, которого, к счастью, не замечают громадные океанские чудища, проплывающие рядом. Это явление было одновременно похоже и непохоже на ветер, ласкающий разгоряченную кожу, и оставляло по себе аромат, что отдаленно напоминал жженый камень. Любопытно – он знал, что не чувствует истинного запаха, но лишь ближайшее к нему ощущение, которое его мозг мог выдать в ответ на что-то настолько чуждое.

Он пришел к выводу, что это были эльдарские корабли, скользящие сквозь туннели в сопредельных измерениях. Крейсеры размером с город, которые проходили так близко, что он почти мог дотронуться до них. Эта гипотеза, что основывалась единственно на интуиции, была полностью верна.

Когда он наконец наткнулся на признаки жизни в этом безжизненном пространстве, на десяток ударов сердца он застыл как вкопанный. Вулкан стоял, задрав голову, и таращился на башню из призрачной кости. Это был всего лишь еще один шпиль из тысяч, что Вулкан уже видел в Каластаре, и одновременно он был апофеозом их всех. Он понял каким-то неизвестным ему дотоле, почти звериным инстинктом, что это было самое сердце мертвого города. Там, где он стоял, сливались воедино все истинные планы бытия, и все находилось в идеальном равновесии.

Входом в башню служила арка на дальнем конце длинного моста – полуразрушенной дуги из раскрошившегося психопластика, обе стороны которой разъедали струйки золотого тумана, что поднимался из разверзшейся внизу пропасти. Не было здесь ни мертвых тел, свидетельствующих о давней битве, ни демонов, таящихся во тьме; только цепочка следов в пыли вела по мосту к зияющей арке, одни следы – огромные, но почти человеческие, другие – словно от раздвоенных копыт демона. Существо, что оставило эти следы, непрестанно изменялось, превращаясь из человека в демона, из демона – в человека.

Вулкан положил молот на плечо и пошел по следам.

Позже он пытался припомнить свой путь к вершине шпиля. После осады – и действительно, для Вулкана это было «позже», много позже, это было время обнаженных нервов и боли настолько невыносимой, что она изгоняла разум из его бескожего черепа, – он ни разу не смог восстановить в памяти то, что случилось с ним после того, как он перешел мост из призрачной кости.

Остались смутные воспоминания, неравномерно накладывающиеся друг на друга, не об одном пути, а о трех. Он помнил, как под ногами хрустели обточенные туманом ступени из призрачной кости. Но помнил и о том, как поднимался по ступеням из пронизанного золотистыми жилками тизканского мрамора. И самое невообразимое из всех воспоминаний – как его ноги тяжело ступали по перерожденным плоти и кости.

Возможно, все эти восприятия были верными, а возможно – ни одно из них, но подъем на башню занял целую вечность. Это он помнил абсолютно четко, и длительность не имела ничего общего с расстоянием. Позже – во время того долгого и одинокого «позже», к которому он был приговорен – он размышлял о том, что делалось в шпиле, и пришел к выводу, что башня становилась все выше по мере того, как он поднимался. Ее внутренняя структура не была высечена в камне или в призрачной кости, но воплощалась из небытия в ответ на его восхождение. Это он был основным элементом, он был источником метафизической прочности. Он принуждал реальность выпасть из непрерывного потока изменений и избрать для воплощения всего лишь щепотку вероятностей.

Все выше и выше поднимался он по спиральной лестнице.

В шпиле из древней кости он проходил мимо остовов эльдарских конструктов из психопластика, что лежали там, как марионетки с перерезанными ниточками, и прислушивался к тому, что шептали ему призраки призраков.

На лестнице из просперианского мрамора он вдыхал запах дыма, а в окнах, выходящих на хрустальный город Тизку, белые пирамиды горели под закатным солнцем.

В башне из плоти, кости и измененного камня он встретил воинов из незнакомого легиона. Эти воины, облаченные в грязный кобальт и истершееся золото, спокойно стояли на страже, и ни один из них не поприветствовал Вулкана, и ни один не ответил на его приветствие. Они смотрели мертвыми линзами шлемов, в которых светилось лишь подобие жизни. С медленной настойчивостью автоматонов они поворачивали головы, провожая его взглядами. От них несло погребальным прахом.

Высоко вверху слышались крики его брата. Но это было еще и пение. И бормотание, отчаянно похожее на молитву.

Когда Вулкан открыл последнюю дверь с вырезанными на ней защитными рунами, когда он прошел под последней мраморной аркой с выписанными на ней иероглифами, когда он прорвался сквозь танцующие миражи последнего сияющего портала, он оказался под куполом величественной обсерватории. И там, пораженный его видом, и разъяренный его появлением, и улыбающийся в предвкушении, стоял его брат Магнус.

Магнус Красный предстал перед ним блистательной ложью, существом из обжигающего света. В его ауре бились и извивались тысячи энергетических цепочек, каждая служила каналом для каскадов энергии. Вулкану приходилось прикрывать глаза ладонью, когда свет вспыхивал особенно ярко, но с оглушительным грохотом нестабильной энергии, царившим в зале, он ничего не мог поделать.

Он почти разглядел лицо Магнуса: в обманном свете его нового обличья оно было как текучая, изменчивая маска. В своей долгой смерти зал вокруг них оставался первозданно чист, его призрачную кость не затронули силы, что бушевали вокруг, и Вулкан видел, как эфирные линии тянутся из обсерватории к горизонту чужого некрополя. В воздухе они бледнели – не из-за одного лишь расстояния, но из-за того, что выходили за пределы, вне которых не требовалась визуальная метафора. Вулкан не был знатоком тайных наук, не изучал мистику, но знал, что видит. Так являла себя атака его брата на Императора.

Он шагнул вперед, не обращая внимания на извивающихся энергетических змеек, и сильнее стиснул пальцы на рукояти молота. Сам воздух противостоял ему. Невидимая сила, что сокрушила бы смертного или парализовала Астартес, сгустила его до такой степени, что Вулкан должен был одолевать каждый шаг со сжатыми зубами, словно человек, перебарывающий штормовой ветер.

Комната вокруг них плясала и мерцала. Снова мраморный зал. Снова темница из плоти и камня. Снова обсерватория из призрачной кости.

Изменчивые черты Магнуса напряглись, изо рта излился поток противоестественных заклинаний. Он проклинал, и волхвовал, и бесновался, и Вулкан не мог отличить слова злобы от слов колдовской силы.

Зал, где они стояли, повернулся вокруг некой невидимой, метафизической оси. Нет, он не двигался с места, не вращался и не кружил вокруг них. Все эти слова предполагали движение, которого не было. Но все же он изменился.

То, Что Сейчас и То, что Будет исчезли; осталось только То, Что Было.

Вулкан смотрел на воплощение своего брата, которого не существовало уже многие годы. Магнус Красный поднял голову, и сердце Вулкана упало при виде опустошенности, что он увидел на его лице. При виде глубины его горя. И неожиданной вины. Горящий город за широкими окнами был янтарным отражением в единственном оке. К концу дня Тизка погибнет.

То была ночь, когда Космические Волки принесли смерть Городу Света.

Примарх с Просперо казался потерянным, морщины, избороздившие его лицо, делали его на вид много старше любого из братьев. И все же Тизка ли это? С тех пор, как погиб Город Света, прошли годы.

Или эти годы ему примерещились?

Обсерватория лежала открытой под закатным небом, первые проблески неведомых созвездий возвещали о грядущей ночи. В любой другой вечер он не устоял бы перед искушением полюбоваться танцем звезд над родным миром брата. Но сейчас он наступал с молотом в руках, разрывая оковы невидимой силы.

– Не подходи, – предостерег его Магнус, и одновременно мир снова изменился.

То, Что Сейчас и То, Что Было распались, уступив место Тому, Что Будет.

Обсерватория стала платформой на вершине шпиля, под порчеными небесами, что полыхали ведьмовским светом. Этот мир, объятый варпом, определенно принадлежал к числу древних эльдарских миров в варп-шторме ''Ocularis Terribus''<ref>Око Ужаса на высоком готике.</ref>, обезображенных влиянием эмпиреев. Более всего его смущало украшавшее небо кольцо вокруг планеты, которое состояло не их камней и частиц, но из душ. Они вопияли; с такого расстояния Вулкан не должен был слышать их жалобную песнь. Но он слышал, и по коже его прошел холод.

Подумать только, что Магнус был приговорен к этой трагедии – править порченым миром неизмеримое время в будущем… Сама мысль об этом ранила сердце Вулкана. Видеть, что его брат существует в месте таких страданий, в царстве, где единственной возможностью уберечься от его мерзости было вообразить себя его повелителем.

Но Магнус Красный медленно обернулся, и Вулкан похолодел от того, что сделал с ним варп. Здесь он снова встретил того Магнуса, которого Дракон видел как Короля-Колдуна – гиганта с сияющей красной кожей и глянцевитыми крыльями. Его лицо было маской снисходительного ужаса, самодовольной от накопленного знания. Циклопическое, клыкастое, звероподобное – все благородство покинуло эти черты, на его месте осталось лишь животное превосходство.

Вулкан придвинулся ближе к этой громадной фигуре, оперенные крылья которой купались в ядовитом звездном свете и трепетали на колдовском ветру.

– Не подходи, – снова рыкнул Магнус. И снова мир повернулся вокруг них.

– Хватит, – проворчал Вулкан. – Довольно.

Он взмахнул молотом, собрав все свои силы до последней частицы. Он ни на йоту не сдерживался. Это была казнь, смертельный приговор, приведенный в исполнение.

Тысячелетия спустя все более невежественный Империум будет рассказывать сказки о сыновьях Императора. Эти примархи, скажут они, могли летать, они могли выдержать любую пытку, они могли раскалывать горы могучими ударами своего оружия. Что-то из этого было правдой, а что-то обернулось ложью, но в этот день Вулкан размахивал молотом с силой, достаточной для того, чтобы пробить фюзеляж «Грозовой птицы». Удар, который он нанес в сердце брата, мог бы разнести на куски ногу титана «Владыка Войны».

Магнус поймал молот одной рукой. Чудовище взглянуло на темное, напряженное лицо Вулкана, и плоть вокруг его единственного глаза собралась в морщинки, когда оно усмехнулось.

– Вулкан, – промурлыкал демон-принц. – Я же говорил тебе не подходить.

==='''Двадцать восемь. Последний выбор'''===

Лэнд

Ну вот, пожалуйста. Лэнд приготовился к неизбежным идиотским фразам, предназначенным поднимать дух дураков и укреплять сердца имбецилов. Призывы к оружию, обещания победы. Ну да, ну да.

Примарх мерно взмахивал крыльями, повернувшись спиной к врагу. Он парил в воздухе лицом к защитникам стены, свет скудной зари из последних сил вспыхивал на кромках его золотой брони. По всей крепости, на всех гололитических консолях и экранах, встроенных в наручи, мерцали его двойники. Они возникали из портативных проекторов – тысячи одинаковых крошечных, машущих крыльями голубоватых призраков.

Слова Сангвиния передавали по всей величественной многокилометровой стене; до тех, кто был далеко, их доносили пощелкивающие, тикающие, потрескивающие динамики сервочерепов и дронов Механикус. Солдаты сгрудились вокруг инфопланшетов, чтобы не пропустить воззвание примарха. Сотни тысяч защитников Дельфийского укрепления, набранных со всего горящего Империума, прислушивались к словам Великого Ангела. Все они видели его, даже те, кто находился в отдалении и вынужден был довольствоваться гололитическим изображением. Все они слышали его, даже те, к кому его голос доносился из трескучих ртов летающих зондов.

Лэнд ожидал речи, исходящей демагогическим вдохновением. Сам он нашел бы ее безвкусной, но знал, что большинство защитников-людей, многие из которых реагировали на примархов гораздо позитивнее, чем Механикус, высоко оценили бы это представление.

Но ни ему, ни остальным его не показали.

– Я не хочу быть здесь, – сказал Сангвиний. – Я не хочу того, что сейчас происходит, и еще меньше я хочу будущего, что придет следом. Нам противостоят наши братья и сестры, за спиной у нас Врата Вечности, и победить в этой битве мы не сможем. Если вы когда-нибудь гадали, как вам придется умереть – теперь вы знаете. Если вы когда-нибудь гадали, где будет лежать ваше тело – теперь вы знаете. Вас убьют у последней стены, между надеждой и ужасом. Ваше тело будет лежать здесь непохороненным, глядя мертвыми глазами в отравленное небо.

Когда Санктум падет, падет и Терра. И я говорю вам: мы не удержим эту стену. Вы видите сами, их слишком много, нас слишком мало. Если мы сделаем невозможное, то сможем продержаться неделю. Вероятнее всего, что мы все будем мертвы через три дня. Возможно, мои слова удивляют вас. Или пугают. Но я не буду лгать. Только не вам, не тем, кто прошел через двести дней ужаса только для того, чтобы оказаться здесь.

Я смотрел в ваши лица и видел, чего вам стоила эта война. Я следил за течением всех битв, в которых вы выжили, чтобы вернуться в строй здесь, на последнем укреплении. Я читаю по вашим глазам повесть о том, что вам пришлось пережить. Сейчас Магистр Войны лжет, предлагая вам жизнь, обещая милосердие, на которое его воинство не способно, если только мы оставим эту последнюю стену. И я должен приказать вам здесь и сейчас снова выстоять против него. Отдать все, даже самые ваши жизни, если это поможет продержаться еще один день, еще один час, еще одну секунду. Ведь от меня требуется именно это, правда? Молить вас о последнем самопожертвовании?

Сангвиний спикировал ближе в укреплению и швырнул меч туда, где неплотной группой стояли Кровавые Ангелы. Оружие задребезжало о камень, но ни один из воинов не сделал движения поднять его. Лэнд смотрел на него несколько долгих секунд; потом он перевел взгляд на примарха, который снова взмыл в небо и показал пустые руки тысячам людей, столпившимся на стене.

– Нет, – отчетливо выдохнул Сангвиний.

Мощные взмахи крыльев поддерживали его в воздухе. Обращаясь к тишине, что встретила его отречение, он с силой качнул головой, чтобы подчеркнуть твердость единственного произнесенного им слога.

– Нет. Я не стану просить об этом. Вы уже отдали все, что у вас было. Вы сделали все, что вам приказывали, сто раз и даже более. Невообразимая тьма этой войны потребовала от вас такого напряжения сил, какого не испытывал ни один солдат в истории нашего вида. И то, что вы еще живы, еще боретесь… Я не могу вообразить, какая отвага и стойкость нужны, чтобы встречать этот рассвет и смотреть на горизонт с винтовкой в руках.

Лэнд услышал, как солдаты Армии зашаркали ногами, увидел, как они переглядываются. Никто не заговорил. Все были увлечены речью примарха.

– В то время как Хорус предложил вам ложь, я предлагаю правду. Те из вас, кто хочет бежать… Бегите. Уходите отсюда. Не со стыдом из-за невыполненного долга, не в знак капитуляции перед предателями, но с честью. Идите с моей благодарностью, ибо вы уже отдали все, что у вас просили. Разве я имею право – разве имеет право кто бы то ни было – требовать от вас большего? От вас, кто выдержал страдания без счета, ужас без меры?

Если вы хотите отступить в Санктум Империалис и провести последние часы жизни вместе с вашими детьми – так и сделайте. Знайте, что я не только благословляю вас на это, но и завидую.

Если вы хотите оставить стену и попытать счастья на пустошах до того, как начнется битва – ради Императора, вы заслужили право на попытку. Торопитесь же, и унесите с собой гордость за то, что уже внесли героический вклад в войну, которой никто из нас не хотел, но в которой мы вынуждены были сражаться.

И если вы хотите правды, я скажу правду с радостью, ибо вы ее заслужили. Мне стыдно в этом признаваться, но если бы я мог, я бы тоже покинул стену. Примарх во мне, та часть меня, которую называют полубогом, жаждет жить так яростно, что я сгораю от стыда. Если бы я подчинился этому инстинкту, я взлетел бы в небеса, не оглянувшись. Но я не могу. Я наполовину человек. И человек во мне требует, чтобы я остался.

Сангвиний посмотрел через плечо на удаляющегося посланника. «Дочь терзаний» уже проделала четверть пути к линиям противника. Когда он снова обернулся к стене, все увидели в его глазах решимость.

– Обо мне рассказывают – и я каждый день слышу эти легенды, которые вы шепчете друг другу, – что я знаю час своей смерти. В историях говорится, что это придает мне мужества, что я не чувствую страха, потому что знаю, что буду убит не сегодня. Вот что в них правда.

Предсказанная мне смерть приближается. Сейчас. Сегодня. Завтра. Я не знаю, когда и как мне суждено умереть, чувствую только, что участь моя идет за мной по пятам. Я остаюсь здесь не из храбрости, которую дарит бессмертие. Я остаюсь здесь, потому что если мне суждено умереть, я выбираю эту смерть. Я выбираю погибнуть, защищая последние врата. Я выбираю отдать свою жизнь, чтобы подарить еще один час, или минуту, или даже единственную секунду отсрочки тем, кто не может сражаться рядом со мной. Я выбираю эту смерть, потому что еще не сделал все, что мог.

Кто-то должен встать и сражаться, и если у меня остался только один этот выбор, я сделаю его сейчас. Я буду стоять. Я буду сражаться. Я буду удерживать стену, зная, что Тринадцатый легион летит к Терре со всей возможной скоростью, и если они не принесут нам спасение, то принесут отмщение за нас. Останусь ли я один, или вы, сотни тысяч, встанете со мной плечом к плечу, но когда орда Магистра Войны нахлынет на эту стену, я буду ждать с клинком в руке. Не потому, что я могу победить, а потому, что это правильно. Я не знаю, что за безумие владеет теми, кто были раньше нашими братьями и сестрами. Но знаю, что должен противостоять им.

Над Дельфийским укреплением повисла тишина, но только на мгновение. Сангвиний взмахнул рукой, словно охватив ею всю стену и стоящих на ней защитников. Тысячи голо-призраков повторили его жест.

– Я сказал достаточно. Вы не обязаны выслушивать мои признания и страхи. Мне остается только спросить… Вы побежите?

Поначалу никто не нашелся, что ответить перед лицом такой откровенности.

Капрал Машраджир из 91-го Индустанского Десантного не знал, что сказать. В нем боролись здравый смысл и долг – битва, знакомая каждому перенесшему суровые испытания солдату. Он мог выжить. Он мог сбежать и выжить. Все равно его полк не годился для таких сражений. Они были партизанами, десантниками, их учили выполнять диверсионные задания в тылу врага. Да он и так всю долбаную войну прошел по земле. Что гравишютисту делать на стене? Как ему помогут тренировки по прыжкам в высоких слоях атмосферы, когда у него в руках только лазвинтовка и штык?

Но Маш знал, что это все отговорки и оправдания. Он умел преодолевать и отбрасывать сомнения и вместо этого думать только о том, как достигнуть цели. К тому же ему было некуда бежать. Вообще некуда. Тактически разумнее было остаться здесь. Если уж придется помирать, лучше сдохнуть там, где его смерть принесет пользу.

– Нет! – крикнул он примарху. Он не был первым, но его голос вместе с другими прорезал тишину в первой волне протеста. Он не уйдет со стены. Он не побежит. – Нет!

Скитарии не праздновали дни рождения. Магна-Дельта-8V8 не была исключением, однако ее макроклада, то есть иерархическая военная структура, которая определяла не только ее воинскую должность, но и социальное положение в целом, имела традицию отмечать годовщину первой битвы солдат. Из-за постоянных потерь и пополнений в рядах макроклады, развернутой в зоне конфликта, эти события происходили часто, и им не придавали большого значения. Точная аксиома, плохо, но с сохранением смысла переведенная со скит-кода на любой вариант готика, звучала так: «Каждый день чья-нибудь годовщина». Обычай включал обмен подарками, которые часто – и неоднократно – передаривались внутри полка, ведь скитариям позволялось иметь так немного собственных вещей.

Сегодня была годовщина Магна-Дельты-8V8. Только ее – из всех, кто остался, а осталось их немного.

Не имело значения, что Сам аватар Омниссии находился в крепости за ее спиной. Не имело значения, что орда на горизонте превышала их в числе и вооружении в бессчетное количество раз. В любой другой день, конечно, эти соображения имели бы немалый вес, и она встала и сражалась бы, повинуясь бинарному диктату долга. Но сегодня эти опасения были неуместны.

Не могло быть и речи о том, чтобы она сбежала в свою годовщину. Конечно, даже ее урезанный разум мог бы поддаться соблазну. Она была частично человеком и полностью смертной. Но когда трое выживших из ее родной клады пришли к ней за считанные минуты до выступления Девятого, принятое решение стало тверже священного железа. Они принесли подарки.

Беневола-919-55 подарила камешек со склона Олимпа – самой высокой горы родного Марса.

Юриспруда-Гранат-12 подарила инфопланшет-переводчик вместо потерянного пару месяцев назад.

Кане-Гамма-А-67, за неимением более личных вещей, подарил ей пригоршню патронов. И на том спасибо.

Магна-Дельта-8V8 чувствовала вес этих даров, этих драгоценных талисманов, в складках своего плаща, когда слушала речь Девятого примарха. И когда Девятый задал свой вопрос, у нее уже был готов ответ.

Она не могла произнести его, по крайней мере на готике, но протестующий крик на скит-коде означал то же, что и все остальные.

Лорелея Келвир не должна была здесь находиться. Если бы у нее еще оставались силы на веселье, она закатилась бы грубым, как лай, неприятным, саркастическим смехом.

Конечно, она оказалась здесь не по своей воле. Еще до того, как начались первые бомбардировки, ее освободили из пожизненного заключения и вытащили из холодных кишок-туннелей Севастопольского шахтного шпиля, и она не сомневалась, что уж ей-то не придется ехать на фронт. Если честно, она поверить не могла в свою удачу. Ты двадцать лет надрываешься в истощенных шахтах за преступления, которых не совершала и которые собственная семья заставила взять на себя, и вот тебя внезапно вытаскивают на солнышко, дают в руки нож и винтовку и отправляют подальше от назойливых глаз тюремных надзирателей. Наконец-то ей повезло, и она многое собиралась наверстать.

Но это случилось уже, дай Император памяти… год назад.

Не то чтобы ей не представлялось случая сбежать. Совсем наоборот. Она сбегала запросто и не однажды. В самый первый раз это был групповой побег, и один из ее товарищей прикончил часового, пока они выбирались из временных казарм. Беднягу придушили и кое-как запихнули в служебный шкаф, а сами беглецы затерялись в грандиозном хаосе Транс-Европейского маглев-узла.

Исчезнуть в толпе было легко, а вот выбор нужного поезда, чтобы удрать, оказался сплошным расстройством. С каждого чертового пути отправлялся состав с войсками на какой-то из фронтов будущей войны. Вот так и случилось, что ее первая попытка побега – не просто из полка, но из целого сектора – закончилась через тысячу километров, где ее выгрузили вместе с толпой других бойцов и немедленно записали в новый полк. Офицеры Легионес Астартес в конце строя отказались выслушивать ее доводы: по их разумению, она была здесь, она была с полком, и с ним должна была оставаться.

Следующая попытка побега была мучительно долгой. По прошествии нескольких недель в новом полку она прибилась к группе последователей новой веры (если честно, их с полным правом можно было назвать культом). От их болтовни про Бога-Императора тошнило, но в то же время она странным образом придавала сил. Лорелея знала, все, что они говорят – отчаянная чепуха, но если бы это была правда… Да, они и впрямь верили в нечто прекрасное. Никогда она так не желала, чтобы религия оказалась истиной.

Общение с ними дало ей возможность ускользать на тайные молитвенные собрания, что, в свою очередь, позволило войти в контакт с представителем Администратума, посещавшим проповеди; его нетрудно было убедить в том, что Лорелею нужно перевести на другую работу. Понадобилось только признаться, что ее посещают видения Бога-Императора, и дело было сделано: он поверил, что ее коснулся божественный свет. Впрочем, у Лорелеи были основания предполагать, что она и без того смогла бы его убедить.

Если бы только она преуспела, если бы возвысилась до жалкой власти над однозадачными сервиторами где-нибудь на складе… если бы только приказ о развертывании войск не опередил ее продвижение по службе. Она ждала до последнего, даже на платформе маглева, оглядываясь в напрасной надежде, что вот-вот придет распоряжение о переводе, пока ее угрозами и дубинками не загнали в вагон.

Следовало полагать, что флот Магистра Войны приближался к Терре. Времени оставалось мало.

Лорелея бежала снова, три ночи спустя. Она вовсе не жалела о том, что бросила свой второй полк; в недели, следующие за побегом, она залегла на дно в трущобах, что сгрудились у подножия шпиля-улья Праксия. Там она жила в полуразвалившейся хибаре, покинутой предыдущими жильцами – скорее всего, их тоже забрали в армию. К этому времени она уже несколько недель рылась в отбросах, разыскивая себе пропитание, как бездомная королева, вместе с другими дезертирами. Но еды было мало с самого начала и становилось все меньше, и скоро они набросились друг на друга, пора было или помирать, или уходить. Сначала Лорелея была уверена, что уж она-то не помрёт: с самыми здоровыми отморозками она договорилась. Но она многовато накопила, слишком уж хорошо побиралась, вот и стала жертвой собственного успеха. Эти сволочи сговорились и набросились на нее с цепями и заточками.

Так что прощай, Праксия. Прощай, дерьмовая хибара.

После этого… ну, в общем, после этого она впала в отчаяние. И сделала одну вещь, одну-единственную в жизни, которой она стыдилась. Кому-то пришлось умереть, чтобы она жила.

В то время она притворялась писцом Муниторума; впрочем, разве это притворство, если хорошо делаешь свое дело? А она в самом деле выполняла свои обязанности, что, по ее мнению, давало ей все законные права. Работа была до жути скучная и нескончаемая, но нетрудная: отслеживать передвижения полков, инвентаризировать запасы, и так далее, и тому подобное, целая вечность занудства. Даже документы у нее были подлинные – в основном потому, что они были не ее. Они принадлежали женщине, которую она убила, чтобы занять ее место в бесконечной рутине имперской бюрократии.

Лишь по глупому невезению ее поймал этот бесполезный администратор-капитан, и на чем – на обычной арифметической ошибке! Разве она не должна быть квалифицированным савантом? Ну конечно, об этом говорилось в ее документах. Как же она умудрилась допустить такую ошибку? Почему ее прогнозы относительно потребности в ресурсах так далеки от реальности?

Сначала она думала подкупить его, что само по себе было смешно – у нее ровным счетом ничего не было; потом даже хотела его убить, что было еще смешнее – это была не тощая, малорослая от недоедания счетоводша, а армейский ветеран в отставке, вдвое тяжелее нее, да еще и с бионической рукой, которая мокрого места бы от нее не оставила. Вдобавок она уже была по уши в шестеренках машины Муниторума, где даже малейший чих не обходился без вороха бумаг.

И она сбежала – в буквальном смысле, исчезла в ночи, спряталась в безымянном трущобном городке в тени еще одного прекрасного шпиля. Если бы ее поймали, казнили бы.

Не прошло и пары дней, как ее загребли в следующую волну принудительной мобилизации; протесты ничего не дали. Практически каждый на планете, кто не работал на жизненно важном посту, был мобилизован в Имперскую Армию, поэтому Лорелею объявили уволенной и записали в третий полк, который был размещен во временном пункте сбора и готовился к отправке в другой сектор, где они обязательно должны были усилить уже находящиеся там подразделения.

Ее преступление и предыдущие дезертирства остались нераскрытыми – ну, хоть что-то.

В общем, ей, похоже, суждено было повоевать. Несмотря на все усилия. Такие вот дела. И ее отправили на фронт.

И какое-то время она воевала. Несколько месяцев. Несколько месяцев она голодала и терпела лишения, отгоняла от лица дым и сидела в окопах вместе с мужчинами и женщинами, которые по ночам гадили под себя, чтобы не замерзнуть, и притворялась, что она лучше их, что им здесь самое место, а вот ей – нет, и между тем становилась с каждым кровавым днем все костлявее и злее. Несколько месяцев она дралась во тьме и видела, как ее товарищей потрошили, распинали, вспарывали болтерным огнем и разрубали пополам цепными мечами. Несколько долгих, долгих месяцев она делала то же, что и все. Была пешкой в войне, что затеяли Астартес.

А теперь, после всего, что она прошла, нате вам. Сам Великий Ангел говорит, что она может идти.

– Лор, – позвал ее солдат, что стоял рядом. – Что с тобой такое?

Все семеро, кто остался в живых из ее взвода, толкаясь и воняя потом, дерьмом и горелой землей, столпились вокруг зыбкой гололитической проекции, исходящей из наруча сержанта Гатиса.

Лорелея поняла, что плачет. Что с ней такое? Да ничего. Все в порядке. Все просто замечательно. Не она одна здесь дала волю чувствам. И вообще, по-настоящему она не плакала. Это просто боль медленно выходила из нее, слишком уставшей, чтобы плакать по-настоящему.

– Меня зовут не Лорелея, – ответила она, смахивая слезы. Она понятия не имела, почему плачет. Будто ее прокололи, и из дырки потекли слезы. – Меня зовут Даэника.

Теперь весь взвод смотрел на нее.

– Лорелея Келвир – это была сотрудница из Муниторума. Я ее убила несколько месяцев назад. Взяла ее имя. Ненавижу себя за это. Вот бы вернуть все обратно.

Она подняла глаза и встретила их взгляды. Они смотрели прямо ей в душу, смотрели с усталым смирением. Без гнева. Без отвращения. Без всякого осуждения. Только не теперь, когда они столько прошли вместе.

– Я не хотела попасть на войну, – объяснила она. – Не хотела я воевать. Это было до того, как мы встретились. Этот полк у меня не первый. Просто единственный, из которого я не смогла сбежать. Трон, я так устала. Наконец-то мы можем уйти, оставить все это дерьмо позади, а я, мать его, так устала.

Бессильные слезы уступили место смеху. Это был слабый, усталый, но настоящий смех.

– Но мы не уходим, Лор, – мягко сказал сержант Гатис. Владыка Сангвиний на его наруче замолк. Примарх задал свой последний вопрос, и крики «Нет! Нет!» уже разносились по Дельфийскому укреплению. Трудно было говорить в таком галдеже.

– Я знаю, – все-таки выкрикнула она. – Я тоже.

Голоса Даэники и ее товарищей присоединились к общему хору.

Нельзя сказать, что никто не захотел уйти после слов примарха. Многие хотели уйти. Многие ушли бы, но причин остаться было столько же, сколько защитников на стене. В душе у каждого жили гнев, вина и стыд, и вместе они порождали отчаянную храбрость, какая возникает у человека в самые мрачные моменты.

Некоторые остались из чувства долга. Другие – из-за надежды, ложной или нет, что к ним еще могут прибыть подкрепления. Некоторых заставил остаться только стыд перед товарищами. Кто-то остался, потому что Сангвиний был прав: они уже отдали все, что могли, и терять было нечего. К этому времени их жизнь была простой формальностью, привычкой организма; война высосала все, что их определяло, и остались одни пустые оболочки. Кто-то остался, потому что надоело убегать: после двухсот дней отступлений с боями им наконец-то предстояла последняя битва, и они собирались держать оборону из одной лишь усталой злости.

Годы спустя Лэнд гадал: а сбежал ли кто-то в самом деле? Ведь кто-то должен был побежать. Удержали их товарищи или пристрелили в спину офицеры? Было ли им позволено покинуть стену беспрепятственно, как обещал Девятый? Весьма вероятно (с точки зрения статистики можно было говорить об этом с уверенностью), что такие случаи наблюдались, но всякий раз, когда он обращал свои очки назад, к Королевскому Тракту, ведущему к Вратам Вечности… Врата стояли открытыми, они изрыгали поток солдат и техники. Не похоже было, чтобы кто-то шел против потока или дерзнул войти внутрь. Равно как никто не спускался со стены, чтобы попытать счастья на пустоши.

Возможно, если бы Лэнд и такие мужчины и женщины, как он – хотя во все времена таких, как он, было очень немного, – лучше разбирались в человеческой природе, он не удивился бы так сильно тому, что множество людей решило остаться, имея возможность уйти.

Нет! – кричали защитники стены. Они отвергали предложение примарха слитно, громогласно, словно единое существо.

Нет! Нет! Нет!

Лэнд не кричал вместе с другими. Вся эта драма и непокорные крики были не для него. Но все же… все же было что-то первобытное в том, как шум захлестывал его с головой. В какой-то момент он обнаружил, что рывками втягивает в себя воздух, будто собирается заорать вместе со всеми. Естественно, он воспротивился порыву. Как унизительно и неприлично было бы, если бы он заорал.

Помня все, что Сангвиний наговорил относительно значения каждой секунды, зная мнение Зефона о том, что жизненно важно не спровоцировать врага раньше времени, совершенно ошеломленный Лэнд несколько раз моргнул, когда Сангвиний приземлился на стену, поймал меч, который ему бросил один из Кровавых Ангелов, и снова взмыл в небеса. Лэнд недоверчиво наморщил длинный крючковатый нос, глядя, как Великий Ангел устремляется к горизонту на востоке.

Вдоль всей стены крики защитников слились в рев. Это был ликующий, кровожадный, радостный звук. Лэнд никогда не слышал ничего подобного. Сапиен, примостившийся на плече Лэнда, прикрыл ушки руками.

Слова марсианина утонули в волне шума.

– Только не говорите, что он собирается убить титана.

Каким-то образом, несмотря на общий гвалт, Зефон услышал его бормотание. Кровавый Ангел взглянул на него, и Лэнд порадовался, что благодаря этой какофонии ему не надо будет выслушивать очередную нотацию. Он и так знал ее содержание: боевой дух шаток, нужно воспользоваться моментом, когда сильные чувства взяли верх над защитниками, и прочая мура, применимая только к мужчинам и женщинам, которые неспособны регулировать свои эмоции с помощью здорового чувства расстояния и перспективы.

Впрочем, судя по буре голосов, едва ли он смог бы опровергнуть эти доводы. Жаль было терять час отсрочки, но то, как речь Сангвиния и его намерения – что бы он ни собирался делать там, на пустоши, – подняли настрой защитников, явно того стоило.

Лэнд вручную перефокусировал свои очки и вгляделся в проклятые земли. Он не смотрел на титана. Нечего там было разглядывать. Ну да, генетическая мерзость-бог, отрезающая голову-кабину отступническому аватару Омниссии. Ну да, ну да. На этой войне Лэнд видел такое уже раз десять.

Его внимание было приковано к далекому морю вражеского войска и к лесу распятий, что они воздвигли, гордясь своим варварством.

Когда голова «Разбойника» слетела с плеч, случились две вещи.

Первая – и самая очевидная – то, что передовые линии орды двинулись с места. Лэнд даже не уверен был, что они вообще ждали; они могли начать движение еще до того, как голова титана ударилась о землю, подняв облако пепла и пыли. Впереди титанов и танков, впереди гигантских шагающих штуковин, которые, как подозревал Лэнд, были какой-то доселе неизвестной разновидностью биомеханических осадных машин, небо над авангардом орды затмевало воинство шипастых, крылатых тварей. Твари пронзали небеса, стремясь к одинокой фигуре Девятого примарха посреди поля битвы.

Вторая вещь случилась одновременно с первой, Лэнд заметил ее только потому, что направил свои мультиспектральные очки на труп богомашины: Сангвиний немедленно развернулся и направился к укреплению.

«Дочь терзаний» не сразу повалилась на землю. Неуклюжее падение началось спустя почти минуту после того, как она, обезглавленная, лишенная мозга, перестала контролировать энергию, оживлявшую ее кости. Тогда она упала, вперед и немного набок, извергая реакторный огонь из разрубленной глотки. К этому моменту небо оскверняли уже тысячи летающих тварей. Аномалии с другого плана бытия – демоны, если уж обязательно надо выражаться грубо – хлопали кожистыми крыльями, преследуя Великого Ангела по пути к убежищу.

Где-то на полпути к стене летящие твари начали терять скорость. Некоторые остановились и повернули назад. Другие попадали с небес, самые слабые растворялись в воздухе, еще не достигнув земли. Самые большие, быстрые и, возможно, самые сильные – в системе координат, о которых Лэнд не имел ни малейшего понятия, – продолжали гонку, но и они трескались и сочились кровью, будто бы расходились по швам с каждым ударом крыльев. Наблюдать за их распадом было необыкновенно увлекательно, и даже Лэнд, который гордился своей проницательностью, не сразу понял, что видит психический щит Омниссии в действии.

От восхищения он вслух рассмеялся, и его смех утонул в радостных возгласах, раздававшихся вокруг. По коже у него побежали мурашки – так странно было разделять радость с множеством находящихся рядом людей.

Сангвиний с заносом приземлился на бастион, золотые сабатоны высекли из камня искры, он широко раскрыл крылья, чтобы затормозить. Его меч все еще был испачкан священными маслами и смазками в тех местах, которыми он перерезал шейные тросы «Дочери терзаний».

Все закричали еще громче. Сапиен снова прикрыл уши.

Великий Ангел развернулся и посмотрел на волну, приближающуюся с горизонта. До того, как она должна была оказаться в пределах досягаемости стенных орудий, оставались считанные секунды.

– Легион! – вскричал он. – Легион!

Призыв передали по всей стене, от одного офицера к другому, и прокричали дальше по воксу. Лэнд слышал, как поток удаляющихся голосов несет клич по стене, словно призрачное эхо: легион, легион! Легион, легион…

В грохочущей гармонии керамита Астартес – все Астартес – шагнули вперед. Солдатам-людям ничего не оставалось, как отступить назад. Муштра и тренировки взяли свое: смертные защитники убрались с дороги. Шеренга воинов в красной броне Кровавых Ангелов заняла свое место на стене, ее однообразие нарушали только желтые доспехи Имперских Кулаков и белые – Белых Шрамов. Десятки тысяч болтеров поднялись в готовности.

– Пусть они разобьются о нас, – повелел Сангвиний, и Лэнд с внезапным трепетом восторга осознал, что Великий Ангел обращается не к своему легиону. Снова взмахивая крыльями, он взывал к людям, столпившимся за рядами Астартес.

– Вы знаете, что делать, – обратился Сангвиний к армейским подразделениям и к гражданским с оружием в непривычных руках. Его тихий голос донесся до ближайших отрядов, дальше его передали по воксу. – Вы знаете свои обязанности. Держитесь и помогайте где сможете. Но сначала пусть они разобьются о нас.

Сангвиний – нет, Девятый, чертов Девятый примарх – повернулся к вражеской армии. К далекой армии, которая, впрочем, была уже достаточно близко для…

Меч Великого Ангела опустился.

Миллионы орудий Санктума Империалис запели разом.

=='''Часть 6. Отголоски вечности'''==

==='''Двадцать девять. Осада Санктума Империалис'''===

Из инстинктов и эмоций, которые испытывали поколения принцепсов, подключенных к его системам, у титана Легио Критос «Безмятежность возмездия» развилось какое-то подобие гибридного разума. «Безмятежность» могла чувствовать и – в значительно меньшей степени – думать. Ей знакомы были боль и страх, восторг и облегчение победы, но лучше всего она умела ненавидеть. И люди, и титаны Критоса умели ненавидеть очень хорошо.

Все эти чувства испытывали ее принцепсы, поэтому она теперь тоже их испытывала. Она понимала эти процессы только в самых общих чертах и была не властна над ними, но земному богу железа и огня тонкости эмоционального регулирования были ни к чему.

Гордость ей тоже была знакома. Это ощущение яростнее всех струилось по электрическим цепям ее мозга. Если бы речь шла о меньшем создании, такую одержимость собственными достижениями можно было бы назвать тщеславием, но она не мыслила такими категориями. Все, что знала и чувствовала «Безмятежность», она знала и чувствовала с ошеломительной силой. Она пережила многие поколения принцепсов – их количеством она измеряла время – и каждый враг, которого она встречала лицом к лицу, умирал или убегал. В своем сознании (то есть в круговерти вычислений, которая была ее сознанием) она имела полное право быть тщеславной.

Шагая к Дельфийскому укреплению, она наслаждалась ощущением великой цели. Боевой рог ревел в унисон с ее криками, подобными реву доисторического ящера, напоминая кишащей у ее ног пехоте, что надо бы поблагодарить предводительницу за оказанную им честь. За стеной ее ждала последняя и окончательная победа. Благодаря необъятности ее эмоций у нее было даже что-то вроде воображения, и она уже представляла, какие хвалы будут распевать ее почитатели и сколько новых триумфальных знамен украсят ее орудия.

Ее команда была мертва. Их трупы так и остались в голове «Безмятежности», одни навалились на свои консоли, другие лежали плашмя на палубе. «Безмятежность возмездия» не знала об этом – к счастью, потому что если бы она узнала, это открытие могло бы уничтожить ее только-только возникшее сознание. Для любой формы жизни путь к разуму полон опасностей, и часто даже самый сильный машинный дух не выдерживал этого пути. Но пока «Безмятежность возмездия» функционировала на остатках отпечатавшихся в ней человеческих инстинктов, и даже Аркхан Лэнд задумался бы, смогут ли эти остатки слиться с духом машины и создать подлинный разум. Впрочем, у Лэнда были теории на этот счет.

Она полным ходом шагала по Великому Пути под надежными слоями перегруженных пустотных щитов, сшибая по пути мраморные статуи и превращая изображения героев в белый щебень и тучи пыли. Вместе с другими титанами она возглавляла атаку; пустотные щиты давали убежище множеству людей и танков, что двигались в ее тени. Из-за вражеского огня ее щиты временами становились видимыми – несколько слоев побитых выгнутых линз, по которым на воинов, укрывшихся внизу, напалмовым дождем стекал огонь.

Над изъязвленной пустошью прогрохотал от Дельфийского укрепления первый ракетный залп – сотни, тысячи боеголовок; даже своим инстинктивным умом, который едва ли можно было назвать мышлением, она осознала, что близка к смерти. Гибель этого гордого «Владыки войны», принадлежащего к легиону Сокрушителей Богов, не была ни первой, ни самой катастрофической. Его гибель была всего лишь сноской в списке имен, слишком длинном, чтобы сохраниться полностью в вечно ненадежных имперских записях или в изустных легендах и религиозных песнопениях, что будут служить архивами тем, кто последовал за Магистром Войны.

Она так и не узнала, сколько ракет в нее попало; как и многое в дни войны, это одновременно не поддавалось подсчету и не имело значения. «Безмятежность возмездия» содрогнулась от попадания, точно воин в стене щитов, в которого вонзилось тридцать копий за секунду. Она упала уже мертвой; пустотные щиты взорвались мгновенно, надстройка тоже загорелась и взорвалась, ее осколки разлетелись на полкилометра во всех направлениях.

Примечательным был инстинктивный альтруизм ее последней мысли – последней команды, отданной в отсутствие принцепса, что само по себе поразительно.

[ПРОТОКОЛ «УТЕШЕНИЕ-УБЕЖИЩЕ»], подумала она.

Ровно за 2,7 секунды до того, как первый залп Санктума достиг своей цели, из бронированной кабины – ее головы – выпали штифты. Она намеренно обезглавила себя: следуя протоколу катапультирования, ее голова отделилась от плеч и отлетела по поспешно рассчитанной траектории.

Разумеется, ее самопожертвование оказалось тщетным, и даже если бы члены команды все еще были живы, они не смогли бы спастись. Голову-кабину, в которой застряла одна из ракет, охватило пламя; из-за взрыва она сбилась с курса и рухнула в пустошах. Там развороченная взрывом гробница трех человек, умерших еще несколько недель назад, наконец остановилась, а через пару секунд ее разнесло вдребезги второй волной артиллерийского огня.

Давинн Кото никто не призывал, она пришла добровольно. Магистр Войны освободил ее мир от несправедливых требований хозяев-чужаков и даровал ему не только свободу, но и единство с Империумом человечества. Когда десять лет спустя к ним прибыл вербовочный корабль и их оповестили, что Магистру Войны Хорусу нужны верные солдаты, чтобы бороться с недостойным Императором, дело было решено. Давинн, конечно, чувствовала вину за то, что со сбором урожая придется справляться без нее, но есть вещи поважнее, чем ссыпать в амбары зерно на будущий сезон. Родители наймут кого-нибудь в помощь. Давинн вместе со старшим братом сели в поезд до ближайшего города и там немедля записались в полк.

Это случилось пять лет назад. Ее брат уже умер, Нессин даже не увидел Терру. Его убили в абордажном бою спустя всего несколько месяцев после того, как их завербовали; их корабль атаковали… в общем, кто-то еще. Какие-то лояльные Императору силы. Какие-то жуткие марсианские киборги.

Точные детали редко просачивались к рядовым сквозь все уровни командования. Сначала Давинн пугало то, как мало им было известно, но прошло время, и она привыкла. Она поняла, что все, что им нужно знать – куда идти и в кого стрелять. Все остальное было приятным бонусом. Это означало, что она стала ветераном.

Примус-капрал Кото погибла в «Химере». Сперва Дельфийское укрепление выпустило ракетный залп по высящимся над полем боя титанам, но теперь по орде била обычная артиллерия; дождь снарядов накрыл пустошь огнем и фосфексом. Думая о грядущей смерти, она всегда представляла, что умрет со словами любви к семье на устах, или – когда позволяла себе помечтать на полную катушку – что геройски погибнет, истекая кровью на куче тел убитых врагов.

Но войне было плевать на личные человеческие мелодрамы. В реальности Давинн мгновенно сжег снаряд «Грифона», попавший в ее «Химеру», и ее останки никто бы не отличил от плоти девяти других мужчин и женщин, вплавленной в шрапнель, в которую превратился их танк.

Деифоб из Детей Императора покрывал пустошь гигантскими скачками, каждый раз взмывая по высокой дуге с помощью двигателей своего прыжкового ранца и опускаясь в контролируемом падении, чтобы снова оттолкнуться от земли. Он был не один: воздушно-штурмовые отряды всех легионов объединили свои силы в мощной атаке.

Он изменился с тех пор, как началась война. Теперь в его глотке что-то жило, он чувствовал, как ''оно'' шевелилось и извивалось, а шея от этого распухала. Иногда ''оно'' заставляло Деифоба говорить ''его'' голосом и думать ''его'' мыслями. Он больше не носил шлема; нагрудная платина его доспеха проржавела, потому что теперь у него всегда текла слюна, а слюна его по химическому составу напоминала гидраклоровую кислоту.

Задолго до начала терранской кампании Деифоб заходил к апотекариям III легиона, чтобы они удалили паразита. Но они сказали, что никакого паразита нет, они показали ему снимки и отчитали за недостаток благодарности и прозорливости. Он был благословен. Преображение сделало его лучше, смертоноснее, и разве он не оружие, рожденное и взращенное для упоения убийством?

Он сдался. Точнее, штука из глотки заявила его голосом, что не возражает.

Втайне он обдумывал, как бы ее оттуда вырезать, но потом вспоминал эти снимки. То, что он видел, было скорее частью его самого, его измененной плотью, а не чем-то внедрившимся извне. Вряд ли он пережил бы сделанную собственноручно операцию.

Скоро его отклонения перестали замечать. Другие из его отряда претерпели намного более серьезные изменения, и никто не звал их «мутациями», все говорили, что это «улучшения» и «усовершенствования».

Иногда он поглаживал свое горло. Чувствовал, как оно пухнет от невысказанных грехов и тайн. От этой ласки по зубам текли сладкие ручейки дымящейся кислоты. Деифоб давно привык к своим улучшениям. Он их оценил. Не только первое, и не только за его смертоносность, но и другие, те, что последовали за ним – за странные желания, что они принесли.

Ему хотелось почувствовать на языке кровь Сангвиния. Вот почему он был здесь и штурмовал Санктум вместо того, чтобы забавляться в южных землях, как многие его братья. Ему хотелось проглотить ее, почувствовать, как она хлынет на перерожденную плоть его глотки, ощутить божественное покалывание, когда она польется внутрь. Желание снедало его; неделями он не мог думать ни о чем другом. Никакая другая трапеза не могла утолить его жажду. Ни кровь IX легиона, которую он пил, ни плоть IX легиона, которую он пожирал. Желание было таким жгучим, что заставляло его содрогаться и трепетать; надо же было так пристраститься к вкусу, которого он еще даже не пробовал.

Он не получил того, чего желал. Он не добрался даже до Дельфийского укрепления. Что-то почти столь же горячее, как солнце, и вдвое ярче ударило по его нагрудной пластине, и он сорвался с небес в тошнотворное крутое пике. Его свободное падение продолжалось четыре головокружительных, бездыханных секунды; он погиб от удара о землю, так и не осознав, что сквозь его грудь прошел луч лазпушки.

Цзя-Хэн Уквар, рядовой Нешамерского Восьмого мотопехотного полка, ехал в одной из шестнадцати орудийных башен бронетранспортера «Орион». С его языка в любое время дня и ночи срывался непрекращающийся поток молитв и проклятий; он уже так охрип, что с трудом мог говорить. Каждый раз, когда он пытался поспать – в один из тех редких периодов, когда его полку представлялась возможность отдохнуть – перед его глазами снова и снова проходили события последнего полугода. От недосыпания можно сойти с ума. Цзя-Хэн узнал это на собственном нелегком опыте.

Его выбросило из башни, когда транспорт взорвался вместе с сотнями находившихся в нем солдат. Он был без сознания меньше минуты, а когда очнулся, лежа на земле, у него не было больше сомнительной защиты, которую обеспечивали его товарищи и бронетранспортер. Цзя-Хэн увидел дымящийся остов транспорта, который годами служил движущимся укрытием для его взвода; рядом валялось множество трупов.

Он был один, вооруженный только пистолетом, вокруг него сама земля взрывалась, боевые корабли ревели, снижаясь перед жесткой посадкой, над ним горели и вопили титаны, мир сотрясался, словно в сейсмических толчках, а небо затянули непостижимые гибельные мороки. Он кричал изо всех сил, сам об этом не догадываясь, и не только потому что его поврежденные голосовые связки почти не издавали звука; как и тысячи людей с обеих сторон, он оглох, барабанные перепонки лопнули от чудовищного грохота орудийного огня, что велся над ним, вокруг него и по нему.

Пожалуйста, пусть это закончится, подумал он, и это была самая ясная мысль из всех, что приходили к нему за последние недели. Он сунул ствол пистолета в рот и нажал на курок.

Его анима – то, что некоторые назвали бы душой – покинула тело, вопя, прошла сквозь завесу, отделяющую материальный мир от нереальности, и тотчас же погрузилась в бурные волны варпа. Слабый огонек души, что был когда-то Цзя-Хэном Укваром, познал последнее, что ждет все живое после смерти, и этим последним была боль. Боль распада. Боль души, что привлекает демонов, как кровь в темных водах привлекает акул.

Наконец судьба смилостивилась над ним. Сбылось его последнее желание: все закончилось.

Варак’суул не повезло с происхождением. Насколько ее племя придерживалось представлений о телесности, она была женского пола, ибо Нерожденные обретают форму человеческих деяний и страхов. Как и большую их часть, ее вызвало к жизни злодеяние, в ее случае – измена, которая привела к кровопролитию.

И она была слаба. Варак’суул родилась из порочного удовольствия, которое получил убийца в глухом переулке давно мертвого города в давно забытой империи на планете, погибшей столетия назад во мраке Эпохи Раздора. Как и все из ее племени, у кого не было постоянного питающего их источника веры или поклонения, она появилась в варпе и набиралась сил целую вечность. С самых первых мгновений ее существование было паразитическим и трусливым, она питалась мелкими страхами, таящимися в сердцах слабых людей, и пряталась от своих сородичей, которые иначе напали бы на нее и не пожрали, чтобы умножить собственную силу.

Она недолгое время служила фрейлиной в Чертогах Желанной и Блаженной Слепоты. Это место, в котором правил Хранитель-изгнанник по прозвищу Бледный, было обнищавшим царством вдали от большого двора, пребывающего во Дворце Удовольствий. Но даже в таком отдалении от взора Совершенного Принца в сердцах детей Слаанеш жили честолюбивые устремления, и они вели междоусобные войны при помощи лжи, ядов, искушений и тысячи других коварных приемов. Варак’суул бежала из свиты Бледного и блуждала в дальних пределах Царства Хаоса – достаточно далеко, чтобы скрыться среди других падальщиков, но не настолько, чтобы развоплотиться.

И вот их призвали. Она ощутила непреодолимую тягу, зов ее юного бога был словно песнь сирены. Он не просто манил, он тянул за самые нити ее существования. Он влек ее на Терру, хотела она того или нет.

Прошло уже несколько недель с тех пор, как она туда явилась, зубами и когтями проложив себе путь в холодную материальность, где в воздухе витали запахи страха и мольбы об избавлении, от которых у нее текли слюнки. За это время она успела отведать мозга пленников – лакала его шершавым языком прямо из разбитых черепов. Со всей грацией, на какую было способно ее созданное по образу бога тело, она танцевала в бою, пронзая насквозь и человеческую, и постчеловеческую броню. Вместе с собратьями она упивалась ощущениями людей, распаляла их чувства и раздавала лживые обещания; и всегда, всегда они двигались вглубь. Названия стен и районов ни о чем ей не говорили. Она только знала, что в сердце всего этого железа и камня лежит дворец, а внутри дворца таится плотское тело создания, которое Пантеон насмешливо именовал Анафемой.

Но она не могла войти во дворец. Никто из них не мог. Желание овладеть им трепетало в ее не вполне вещественной груди, словно злокачественная опухоль, пульсирующая пагубной жизнью, но каждый раз, пытаясь приблизиться к дворцу, она наталкивалась на невидимую стену. Словно ее отвергали. Никто из ее племени не мог преодолеть стену – такой плотной и бесполезной становилась рядом с ней реальность.

Даже Владыку Красных Песков стена отбрасывала всякий раз, как он в ярости на нее налетал. Он был отвратительным, неестественным существом, смертным, возвышенным до бессмертия, и Варак’суул задумывалась порой, способны ли вообще этот Ангрон и его братья-примархи понять, какое омерзение они вызывают у истинных Нерожденных. В постлюдях, стремящихся последовать за генетическими отцами по пути преображения, она и ее собратья видели лишь новые заманчивые возможности, лишь жертвы, которым можно было обещать вечность и обманом подчинять своей воле.

Но об этом она не слишком беспокоилась. Поохотиться на отчаявшиеся души можно было и позже.

Один из недавно возвышенных смертных, тот, кто называл себя Магнусом, выполнял волю Повелителя Перемен в глубинах измерения-лабиринта. Варак’суул была ничтожеством, непосвященным в военные тайны, но и она ощущала движение энергий. Она чувствовала, как ослабевает воля Императора, как нечто, бывшее прежде Его сыном, подтачивает Его силу. Благодарение богам, теперь щит Императора сокращался быстрее, уже не день ото дня, а час от часу. Отталкивающее поле по-прежнему медленно разъедало ее плоть, и все же она – и ее родичи – подбирались ближе, ближе.

Когда орда бросилась в атаку, к стене устремилась волна смертных, а Варак’суул, как и многие тысячи демонов, осталась позади.

Она смотрела, как люди и постлюди Магистра Войны несутся вперед. Смотрела, как они роятся у стены. И всякий раз, чувствуя, что щит отступает, она делала шаг вперед.

Улиенн Грун, принцепс «Гончей Войны» «Хиндара», сгорбилась в своем троне, имитируя размашистый ход своего другого тела – богомашины. Перед ней склонилась над рычагами Отеш, которая вела «Хиндару» выворачивающей душу тряской рысью. Химмар – мертвый, они оба умерли, она заперта с их трупами в кабине – водил на ходу руками-орудиями то в одну, то в другую сторону.

– Вижу цель, – сказал Химмар, глядя на экран ауспекса. И хотя это сказал Химмар, Улиенн слышала свой собственный голос и чувствовала, как слова выходят из ее рта.

Я разговариваю сама с собой, подумала она, потому что Отеш и Химмар умерли несколько недель назад.

– Новый курс проложен, мой принцепс, – доложила Отеш.

Они бежали вслепую. В глаза-окна «Хиндары» не видно было ничего, кроме огня: мир снаружи погибал. Несмотря на то, что кабина была хорошо изолирована и экранирована, грохот стоял почти непереносимый. Вся эта входящая информация ошеломляла ее чувства, перегружала сенсорные системы. Улиенн сосредоточилась на одном-единственном мигающем топографическом экране, пытаясь извлечь максимум пользы из того небольшого количества информации, которое она могла воспринять. На изрытой земле перед Дельфийским укреплением кишели миллионы воинов орды.

Чем ближе они подходили к стене, тем чаще вспыхивали мелкие схватки, предвещающие большую битву. Вот «Грозовая птица» снижается по спирали и врезается в крепостной вал. Вот другой титан взрывается сверхновой, так близко, что на многострадальные щиты «Хиндары» сыплются его обломки. Вот полчища Астартес, многие тысячи их, несутся по усеянному щебнем Королевскому Пути; еще больше карабкается по самому Дельфийскому укреплению, используя для этого крюки и шанцевый инструмент. Но сюрреалистичнее всего была гора стреляных гильз у подножия стены, лавина пустых боеприпасов, что непрерывным звякающим потоком сыпалась от стенных орудий.

– Десять, – крикнул Химмар. – Девять.

Улиенн направила «Хиндару» вперед, сгибаясь под ураганом встречного огня. Свет прожекторов пробивался сквозь пыльный воздух и освещал ближайшие бронетранспортеры и танки.

– Первые боевые корабли уже на бастионах, – сказала Отеш, вглядываясь в помехи на экранах внешних пиктеров «Хиндары». – Первые титаны почти у стены.

Вот только это были не первые корабли и не первые титаны. Обломки первых дымились в пустоши. Те, кто добрался до стены, были всего лишь первыми уцелевшими под беспощадным огнем, который обрушила на них имперская артиллерия.

– Пять, четыре, – отсчитывал Химмар.

Улиенн изо всех сил старалась не обращать внимания на грохот попаданий по щитам и трясущуюся землю под ногами. «Хиндару» отремонтировали и перевооружили несколько дней назад, когда они встретились на передовой с машинами техобслуживания Аудакс, и вес обеих рук придавал уверенности, но это было слабым утешением по сравнению с концом света, творящимся вокруг. Она услышала отвратительный электрический треск: слетел еще один пустотный щит. Где-то на задворках ее сознания «Хиндара» зарычала, как пес, будто обвиняя ее в том, что должна нестись сломя голову все дальше в безумие.

– Один, – сказал Химмар. – Ноль.

«Хиндара» снова рыкнула на нее, мысленно делясь своим отвращением, и по коже Улиенн побежали мурашки, а перед глазами все поплыло. Заряд статики прошел через подлокотники трона в ее пальцы. Потом все закончилось: они прорвались.

– Мы прошли сквозь их пустотные щиты, – подтвердил Химмар. – Из-за трения потеряли один слой наших щитов.

Ей не нужно было отдавать приказ перезарядить щиты: Химмар и так уже этим занимался.

– Держитесь подальше от Дельфийских врат. Пусть подъемными воротами занимаются подрывники. А мы найдем кого-нибудь из наших «Разбойников» или «Владык войны» и усилим их своей огневой мощью.

– Есть, мой принцепс, – ответили оба мертвых модерати в унисон. Или, возможно, она сама за них ответила. Это не имело значения. Она взглянула на Астартес, которые в беспорядке штурмовали стену, представила себе тысячи защитников, ждущих их на разных уровнях укреплений, а потом сосредоточилась на текущей задаче.

От Каргоса осталось немного. Иногда он пытался припомнить что-то или хотя бы почувствовать, но всякий раз находил в своей душе только ярость. Казалось бы, что может быть ужаснее, чем осознавать, что от твоего разума почти ничего не осталось; но он не ужасался. Если он вообще что-то чувствовал, то это была чистота. Ничто так не очищает душу, как ярость. Ничто так не питает чувство собственной правоты, как гнев.

Он был в «Лэндрейдере». Это он точно помнил. По крайней мере, помнил ощущение, что заперт в нем. Тесноту. Тьму. Но прежде всего – такой грохот, словно весь мир вне корпуса «Лэндрейдера» рушился. Этот грохот был больше чем просто звуком, он захлестнул все пять его чувств.

Он помнил, какую гордость почувствовал, когда опередил Нерожденных. Почему-то это было важно. В этом была доблесть. Пусть хотя бы вначале живые противостоят живым. Человек против человека, легион против легиона.

Он помнил, что сказал проповедник перед тем, как гусеницы танка пришли в движение.

«Последний вздох войны между смертными».

Да. Вот в чем дело. Инзар так говорил, словно наслаждался этой мыслью, словно уходило время чего-то примитивного, чего-то, что лучше просто забыть.

Потом взревел двигатель. «Лэндрейдер» рванулся вперед. Они приближались к Дельфийской стене, и все вокруг стало красно-черным. Что там было еще? Он помнил… Погоди-ка… А помнил он, как добрался до стены? Как лез по ней? Как дрался за бастион? Разве он все это помнил?

Нет. Не помнил. Но…

Стоп. А может, он прилетел на боевом корабле? На одном из множества «Громовых ястребов», исполосовавших небо хвостами огня и дыма после того, как их подбила ПВО…

Да. Никакого «Лэндрейдера» не было. Они прилетели на корабле.

Правда ведь?

Он не знал. Все это забрали у него Гвозди. Но он знал…

…ничего, он не знает ничего, пока самозабвенно рубит направо и налево, режет, кромсает, убивает.

Каргос бьется ради своей жизни, ради увеселения Бога Войны и ради того, чтобы следовать за своим отцом по пути кровавой божественности, ибо все иное означает проклятие. Назад возврата нет. Есть только Путь, шаг за шагом, труп за трупом.

Он не задумывается об этом сознательно. Истина ему не дорога. Но она ведома ему, он знает все истины, и они его изменили. Все истины искаженного мира обосновались на задворках его разума, и когда его захлестывает волна адреналина и инстинктов, вместе с ними в его вены вползают истины.

Зефон сражался рядом с Анзараэлем, окруженный немногими выжившими из Высокого Воинства. Их клинки дымились – силовые поля сжигали оставшуюся на стали кровь. Эта война во всем отличалась от тех, что они вели в славные дни Великого Крестового похода. То были времена, когда они парили на реактивных струях прыжковых ранцев и давали волю самым разрушительным из воссозданных заново алхимикатов Эпохи Раздора. Они воистину были ангелами – самой смертью, нисходящей с небес на огненных крыльях. Здесь же, на земле, они сошлись меч к мечу, кулак к кулаку. Врагам не было конца.

– Простите меня за эти слова, сэр, – передал по воксу Анзараэль в разгар битвы, – но это совсем не похоже на радостное воссоединение.

Все началось с грома дальнобойных орудий. Когда орда атаковала, обе стороны открыли огонь, который мог бы уничтожить город. Титаны изрыгнули в сторону стены тучу ракет; другие титаны уничтожили приближающиеся снаряды и ответили собственной обжигающей яростью. Стена сотряслась под ногами защитников, когда батареи открыли огонь по пустошам. Она все еще тряслась – Дельфийское укрепление уже почти сутки обстреливало неприятеля, хотя тот уже вплотную подобрался к защитникам; немногие оставшиеся орудия палили, приданные им механизмы автоматического заряжания лязгали, и вся стена непрерывно дрожала.

Сколько десятков тысяч нападавших убил первый залп со стены? Сколько титанов разорвало на части канонадой? Сколько боевых и десантных кораблей, сколько военных транспортников уничтожили в небе? Масштаб потерь был безумным; подсчитать их было невозможно, да и бессмысленно. Даже в помощью своей эйдетической памяти Зефон не мог обработать и малой части этой информации. И это был только пролог. Всего лишь смехотворный пролог к моменту, когда орда достигнет стены.

Нападавшие бросили в атаку все силы, что у них были, не задумываясь о тактике, а может, и не нуждаясь в ней. Они стаями налетали на прыжковых ранцах, как неистовые берсерки-самоубийцы. Они спускались в боевых кораблях и транспортниках, оставляя глубокие борозды на валах, и вырезали защитников сразу же после жесткой посадки. Они затмили небо десантными кораблями и громадными фигурами переродившихся титанов. Они приходили с пустошей, с топорами и мечами карабкались по Дельфийской стене, взбирались по курганам из собственных мертвецов или по кучам пустых гильз, вылетевших из каналов для отвода отработанных боеприпасов. А когда они добирались до парапетов, стена защитников в красном керамите встречала их сомкнутыми щитами и разящими клинками.

Для Зефона это началось, когда ходячая геенна, что раньше была титаном «Владыка войны», воздвиглась над ним, будто горящее чучело. Умирающий от ран титан, в огне с головы до когтистых ног, состоял более из плоти, чем из священного железа, и двигался не так, как подобало титану. Плавно работали связки, вены и мускулы, одевшие металлический скелет. Он ухватился за стену гигантскими ручищами из металла и костей, нагнулся и раскрывал, раскрывал свою железно-телесную пасть, пока из нее, словно кровавый язык, не вывалилась аппарель, а потом изрыгнул свой груз – Пожирателей Миров – прямо на стену. И все это время тварь хохотала, смех раздавался и из вокс-динамиков в ее морде, и из глотки, она хохотала, даже сгорая дотла.

Зефон стоял в первом ряду; он поймал цепной топор Пожирателя Миров плоской стороной клинка – и с этой секунды все, что происходило на стене, превратилось в насилие над чувствами. Он больше не ощущал, но претерпевал все, что приходилось видеть, слышать и обонять. Простой солдат потерял бы рассудок из-за одного только воздействия на чувства. С тысячами людей так и случилось.

Второй Пожиратель Миров добрался до верха стены через полсекунды после того, как Зефон убил первого. Он ударил рукоятью меча по лицевому щитку воина – раз, другой, третий. Керамит вмялся. Треснул. Разлетелся на куски. Пожиратель Миров издал этот их рык, в котором звучал голос бога, схватил Зефона за горло и нанес удар ножом, зажатым в другой руке. Кровавый Ангел отбил вибрирующее лезвие ребром ножной брони; сжав рукоять меча двумя руками, он до половины вогнал клинок под ключицу воина. Он едва успел вытащить его, прежде чем Пожиратель Миров упал с рассеченными сердцами.

И все же защитники сохраняли какое-то подобие порядка. Солдаты Имперской Армии взбирались на задние парапеты, бросали оттуда гранаты и прошивали лазерными лучами воздух над головами сражающихся Астартес, метя во вражеские ряды. Когда линия оказывалась прорвана, когда Кровавых Ангелов оттесняли или убивали на месте, кустодии вводили в бой резервы, чтобы сдержать напор врага.

По воксу передавали новости о Сангвинии. То он был на южной стене и отражал там саперную атаку, то на западной – вел людей на абордаж титана класса «Император», то на северной – воодушевлял разбитых защитников и возвращал потерянные позиции, то на восточной – охотился за офицерами противника, пикируя на них с высоты, пронзая копьем и снова взлетая после того, как удостоверялся, что жертва убита.

Кто знает, что из этого было правдой? Каждый воин на стене был заперт в клетке собственной войны. После начала битвы Зефон видел Сангвиния лишь однажды – мимолетное золотое видение, кружащее высоко в небе, которое безнадежно преследовали несколько предателей с прыжковыми ранцами. Сангвиний заложил вокруг них петлю и снес троих с небес за те же три секунды, затем взмахнул крыльями и взлетел так высоко, что выжившие не смогли за ним угнаться.

Анзараэль упал, сцепившись с заливающимся смехом легионером из Детей Императора, а люди в обрывках брони принялись наносить удары силовыми ножами по соединениям между пластинами его доспеха. Зефон освободил его и протянул руку, помогая встать; прошло меньше минуты, и Анзараэль отплатил ему – убил Пожирателя Миров и помог упавшему Зефону подняться на ноги.

Сангвиний исчез, вернулся в царство вокс-сообщений, которые уже стали похожи на легенды. Зефон продолжал сражаться с холодной головой, несмотря на то, что его плоть терзал жар. Обычно к этому времени изо рта у него шла пена, он почти терял контроль над собой от изнурения и жажды крови. Но сейчас он оставался хладнокровным и здравомыслящим, он держался, страдал и бился.

Любая битва – это последовательность отдельных боев, и этот эффект еще усиливается, если речь идет об осаде. В ста метрах от линии столкновения воины могли стоять в фаланге в полной боевой готовности, до сих пор не обагрив мечи кровью, зная, что не должны расстраивать ряды и оставлять свои позиции незащищенными. А в ста метрах в другом направлении воины дрались за свои жизни – дрались уже часами. Но потом течение войны изменилось. В бой были введены свежие части, чтобы сменить уставших защитников. Те, кто сражался часами, обнаружили вдруг, что могут насладиться недолговечным спокойствием, отдохнуть и собраться с силами перед следующей неизбежной атакой.

Даже фалангиты Старой Земли, что сражались с тесно сомкнутыми щитами, за считанные минуты доходили до полного упадка сил. Эти древние битвы, продолжавшиеся часами, в действительности разделялись на десятки мелких схваток, которые прерывались, чтобы участники могли закрепиться на местности, продвинуться вперед, отступить, передохнуть, восстановиться. Это было правильно. Тогда человеческое тело могло положиться только на собственную мускулатуру. В эпоху окопной войны и огнестрельного оружия битва превратилась в чудовищно долгое состязание в стремительных ударах и атаках, перемежающихся периодами ожидания, которые могли длиться несколько дней или даже месяцев, пока не представится возможность для наступления. Чтобы взять город, все еще нужны были конвои, которые отправлялись за линию фронта в бронемашинах, чтобы пополнить запасы, и эти рейды могли продолжаться неделями. Боевые действия были спорадическими, а не постоянными.

Но на Дельфийском укреплении страдали даже Астартес. Толчея не давала сосредоточиться. Зефон ничего не видел, кроме бешеного, ошеломляющего движения со всех сторон, под всеми углами. Он чувствовал, что мышцы, которые все еще были плотью, а не металлом времен Темной Эры, вот-вот сведет судорога. Хрон на краю экрана его глазных линз отсчитывал время неровными скачками и в обоих направлениях. Просто еще одна вещь, которая потеряла всякий смысл.

Повсюду сновали трэллы в робах легиона и серебристых нагрудниках. Они сгибались, приседали и пробирались между своими господами, Кровавыми Ангелами; некоторые оттаскивали трупы, чтобы повелителям было куда поставить ногу, другие стреляли между плечами сражающихся легионеров, поливая солдат-людей Магистра Войны лазерным огнем.

Казалось, каждый атом вокруг него приобрел зримость и вибрировал в безустанном движении. Он слышал все, буквально все, тысячи звуков, сливающихся в рев океана, и ни один из звуков невозможно было отделить от других. Клинок лязгал о клинок, грохотал болтерный выстрел, но сотни тысяч звуков, раздающихся одновременно и непрерывно, становились белым шумом, которому не было конца. Его ноздри заполняла вонь горелой брони и орудийного дыма, такая плотная, что почти заменила собой воздух. Каждый вдох приносил с собой вкус фицелина. Каждый выдох приносил вкус бесчисленных химикатов, применявшихся в деле всеобщего разрушения. В те редкие моменты, когда он видел что-то кроме ближайшего врага, перед глазами мелькала дуэль титанов рядом с укреплением. Они разили друг друга зазубренными клинками, и кулаками, и молотами, и палили друг в друга орудийными залпами малой дальности, дым от которых скрыл их от Зефона, прежде чем тот успел определить, за какую из сторон сражался каждый титан, не говоря уже о том, кто побеждал.

Так оно и шло.

Машины Легио Игнатум отражали каждую атаку на подъемные ворота, закрывавшие арку Дельфийских врат. В ход пошла такая огневая мощь, что пустошь была изрыта до степени полной эрозии; теперь ее, насколько хватал взгляд, покрывали холмы и овраги, по которым надвигалась орда Магистра Войны.

Принцепс титана «Иракундос» Шива Макул изо всех сил старалась прореживать ряды пехоты и бронетехники, но она помнила приказ Великого Ангела: Игнатум здесь, чтобы убивать вражеских титанов. Врата должны устоять.

Они сражались без всякого пехотного прикрытия; для титанов такой способ ведения войны представлял опасность. Так они были уязвимы, несколько богомашин Игнатума уже стояли неподвижно: их взяли на абордаж воины орды, и сейчас экипажи сражались в тесноте между искусственными костями своих титанов.

Их главным преимуществом были Дельфийское укрепление за спиной, цитадель над вратами и батареи орудий на них, способные пробивать щиты. Первой жертвой «Иракундоса» пал воинственный «Разбойник», боец Легио Интерфектор, который вышагивал далеко впереди собственной манипулы, жаждущий славы или ведомый неразумным машинным духом. С сорванными пустотными щитами и дырявой от лазерного огня гордой красно-черной геральдикой, «Разбойник» Интерфектора был уже на три четверти мертв. «Иракундосу» даже не пришлось открывать дальний огонь. К тому времени, как задира подошел вплотную, из поврежденных соединений его рук сыпались искры, а из десятка глубоких ран хлестало масло и другие жидкости. «Разбойник» Игнатума шагнул вперед, встретил противника перед вратами, обошел его, чтобы добраться до задней части корпуса, где броня была тоньше всего, и прикончил из перегруженного лазерного орудия.

Но шли часы, и охота становилась труднее. Шива увидела, как рухнул «Гильгамеш», наполовину стертый из бытия залпом варп-ракет. Она увидела, как «Оптима Диктат» погиб в схватке с другим «Владыкой войны», с унизительной медлительностью выпотрошенный цепным кулаком соперника. Псы Аудакс набросились на «Магну Эксцельсиор», свалили ее с ног целой сетью «медвежьих когтей» и отдали на растерзание ксеносам с другого плана бытия (эвфемизм, который быстро выходил из моды в среде Механикус. Большая часть экипажей теперь называла их Нерожденными. Некоторые даже употребляли слово «демоны»).

«Иракундос» держал оборону до самой смерти, последовавшей от рук «Несущего войну» «Дева-копье». Шива этого не ожидала; погибель пришла к ее титану, как и к многим другим, с предельного расстояния, когда манипулы собрались вместе и скоординировали сектор обстрела. Через 6,61 секунды после того, как слетел последний слой пустотных щитов «Разбойника», его поразил снаряд сотрясательной пушки «Девы-копья», уничтожил его голову и значительную часть надстройки над левым плечом. Когда богомашина лишилась команды, ее стабилизаторы стравили давление, отключились и просели. Труп титана накренился вперед, с грохотом обрушился на землю и тихонько догорел, уже наполовину похороненный в кратере, вырытом попаданием вражеской артиллерии.

Никто не позаботился о том, чтобы записать это в марсианские или терранские архивы, но после падения погибли не все. Выжившего звали Местол Вурир, и был он дьяконом-машиновидцем средней руки в иерархии Адептус Механикус, а также пожизненным слугой и союзником благородного Легио Игнатум. С ногами, зажатыми в обломках внутренностей «Иракундоса», он прожил еще почти два часа. Он лежал там, страдая от мучительной боли и вознося молитвы Богу-Машине, которому всегда верно служил, умоляя Омниссию не оставить его.

В последние сто восемь минут своей жизни (между молитвами, конечно) Местол тщетно пытался сдвинуть обломки с ног, потому что дышать становилось все труднее. Он не уверен был, умрет он от отказа органов, когда его аугметические сердце и легкие не смогут больше поддерживать жизнь в его изломанном теле, или от потери жидкостей – крови, реагентов и смазочных масел, – которые вытекали из его размозженных ног.

Но в обоих этих предположениях он оказался неправ. Случайная искра из горящей проводки титана подожгла озерцо растекающегося прометия, а он не мог уползти от огня. Пламя охватило его и пожрало вместе с остатками внутренностей «Иракундоса». В отличие от скитариев с их бинарным блеяньем, его голос остался почти человеческим, и он мог кричать. И он кричал.

Новая нога Аркхана Лэнда до смерти его раздражала. Не до буквальной смерти, но иногда человеку можно простить небольшую гиперболу в подходящем контексте. И Лэнд, в гуще войны между полубогами, прихрамывая на бионическую ногу, которая плохо приживалась и все реже соглашалась ему подчиняться, чувствовал, что контекст у него самый что ни на есть подходящий.

Также ему пришлось узнать кое-что, о чем он предпочел бы не знать всю свою жизнь: первобытный ужас, который пробирает тебя, когда ваши ряды дрогнули. Лэнд понял, что переломный момент, когда чаша весов начинает клониться к поражению и появляется риск отступления, страшнее, чем открытый бой.

Пока вы держите оборону, ты можешь положиться на товарищей, которые сражаются рядом так же упорно, как и ты, и на солдат за спиной, готовых поспешить на помощь в случае нужды. Даже в самом страшном хаосе это безотчетно успокаивает.

Но если ваши ряды расстроились, ты теряешь даже эти драгоценные остатки уверенности. Ты больше не можешь положиться на мужчин и женщин рядом с тобой – если они вообще еще живы. Становится очевидно, что враг сильнее. Ты можешь потерпеть поражение. Ты можешь погибнуть. Ты наверняка погибнешь, если останешься на своей позиции и позволишь себя окружить. Что же делать? Остаться и умереть? Или отступить и бросить тех немногих, кто выжил и остался в строю? Если они увидят, что ты бежишь, они тоже побегут, из точно такого же благоразумия или из точно такой же трусости, и разложение пойдет дальше. Это цепь событий, и каждое неумолимо следует из другого по мере того, как защитники один за другим покидают рассыпающиеся ряды.

Силы Магистра Войны прорывались снова и снова, поначалу их отбрасывали Кровавые Ангелы, потом – объединенные отряды кустодиев и людей. Лэнд представления не имел, как Астартес в передних рядах ухитрялись хотя бы видеть, что происходит. Он сосредоточился на стрельбе в просветы между сражающимися Кровавыми Ангелами и принялся распылять на атомы Пожирателей Миров, Гвардейцев Смерти и кто знает сколько солдат-людей в цветах полков, верных Магистру Войны. Когда Зефон и другие спотыкались о кучи трупов, он с Эристесом и другими трэллами оттаскивал трупы подальше, туда, где их сжигала команда огнеметчиков. Трансакта-7Y1 прикрывала его без всяких просьб. Он твердо решил взять ее с собой на Марс, если им каким-то чудом удастся выжить.

Многие из тех, кого они тащили, на поверку оказывались живыми. Это была серия неприятных открытий; каждый раз, когда труп начинал шевелиться, Лэнд подпрыгивал от неожиданности. Некоторые были уже одной ногой в могиле; других так чудовищно покалечило, как это могло случиться только с теми несчастными, кто оказался достаточно глуп или фанатичен, чтобы вступить в бой с Астартес. Они стонали, метались и звали на помощь, пока Лэнд тащил их в тыл. У многих еще оставалось достаточно сил, чтобы ударить его или попытаться застрелить; таких он отправлял на тот свет атомным зарядом в лоб, либо трэллы приканчивали их штыками. Примечательно, что лишь немногие из них были настолько в себе, чтобы заметить команду огнеметчиков, поджидающих их у заднего парапета; такие дрались и молили о пощаде. Лэнд оттаскивал их к огненной смерти, ни на протон не чувствуя себя виноватым.

Он был весь в поту. Вонь собственного разгоряченного тела преследовала его, пока он тащил, стрелял и – если начистоту – прятался и убегал много часов подряд. Как и другие люди, он выбился из сил задолго до того, как Астартес начали выказывать первые признаки усталости. Когда прозвучал приказ выдвинуться первым резервам, Лэнд от изнеможения упал где стоял. С окровавленных губ сталактитами свисала слюна. Мышцы дрожали от утомления, слишком глубокого, чтобы его анализировать.

Он лежал не двигаясь, а мимо него и, разумеется, над ним пробегали солдаты из резерва, пока Трансакта-7Y1 не помогла ему встать, когда пересмена закончилась. Он поднялся на ноги, и они побрели к тыловым укрытиям, которые приспособили для отдыха. Трэллы Зефона были с ним, им тоже разрешили отдохнуть. Бесчисленных раненых несли по Королевскому пути через открытые Врата Вечности в Санктум. Кустодии и Сестры Безмолвия руководили десятками отрядов Имперской Армии, выходящих из Санктума, указывая им, к какому участку осажденной стены отправляться.

– Мы сражаемся уже целую вечность, – сказал Лэнд с усталым удивлением.

Трэллы кивнули; на их лицах, как и у других солдат, лежащих вповалку вокруг них, выражалось мрачное изумление тем фактом, что они еще живы.

Трансакта-7Y1, чье лицо, естественно, было скрыто шлемом, заметила, что прошла вовсе не вечность. Она передала ему точные данные о прошедшем времени.

– Почти, Тэшка, – беззлобно вздохнул Лэнд. – Почти вечность.

Не прошло и часа, как они вернулись на передовую.

Над всем парил Владыка Красных Песков. Взмахивая ободранными крыльями, он снова и снова устремлялся на Санктум Империалис. Каждая попытка заканчивалась тем, что его отбрасывало назад в небеса, и в ушах у него отдавался смех богов, потешающихся над его неудачей.

Ангрон проревел то, что на протяжении грядущих столетий определило его легион. Он прорычал свой обет в небеса, едва ли отдавая отчет в смысле своих слов. Слов, что эхом прозвучали в криках всех живых Пожирателей Миров. Слов, принятых невежественными защитниками за бред берсерков и убийц.

Кровь для Кровавого Бога! Черепа для Трона Черепов!

Он был сильнее всех. Он знал это инстинктивно, как хищник, что охотится на своей территории, знает, что превосходит остальных живых существ. Но эта сила его ограничивала. Более слабые Нерожденные продвигались вперед, просачивались сквозь швы незримого щита. Владыка Красных Песков видел, как они, эти меньшие сущности, наступают вслед за войском людей. Но сильнейших все еще отталкивала ненавистная сила.

Сотни тысяч душ сражались у стены. Он жаждал их крови. Он бы упивался ею, кидал пригоршни черепов себе в глотку, купался бы в оборванных жизнях, если бы только мог прорваться сквозь щит. Если бы только их отец достаточно ослабел…

+Нет, не «если».+

Хорус?

+Не «если», брат. «Когда».+

Инзар был осторожным безумцем. Он бился в первых рядах, но бился с холодком, выставляя вперед Пожирателей Миров и Гвардейцев Смерти, чтобы они встречали грудью самые нетерпеливые клинки; сам же он занимался тем, что приканчивал упавших Кровавых Ангелов. Укрепление под ним непрерывно сотрясалось. Оно все еще палило по пустоши, рявкая на надвигавшуюся орду, выводя из строя титанов, полки и танки, которые еще не были слишком близко к стене. Несмотря на превосходящие силы Магистра Войны, он подозревал, что взятие Врат Вечности потребует несколько больше времени, нежели о том трубили – и так горячо – его более слабые умом сотоварищи.

Он должен был сохранять спокойствие и не поддаваться соблазну забыть обо всем, кроме битвы. Инзар зашел так далеко не для того, чтобы погибнуть в последние дни.

Эта разновидность войны, эта безжалостная молниеносность постлюдей, убивающих друг друга быстрее, чем за ними мог уследить глаз человека, была пагубна даже для физиологии Астартес. Инзар как полевой командир своего легиона хорошо знал пределы возможностей своего организма и других космодесантников. Первейшим достоинством генетической матрицы Астартес была не сила, а выносливость. Именно благодаря способности превозмогать трудности они побеждали врагов, превосходящих их численно или технологически.

Но здесь это не имело значения. Обе стороны воевали с одинаковой скоростью, с одинаковой свирепостью и с совершенно одинаковой выносливостью. Преимущества не было ни у кого, и шансы были равны.

В давке Инзар с трудом мог пошевелиться. Он никогда не мог похвастаться, что безупречно владеет крозиусом, но сейчас любое мастерство было фикцией, нереальным воспоминанием из давно минувших битв. Как и все остальные, сейчас он мог только сцепиться с врагом и ударить его ножом – с врагом настолько близким, что мог слышать его прерывистое дыхание сквозь решетку шлема. В толчее передовой воины душили друг друга, кинжалами выпускали друг другу кишки – там просто не было места, чтобы размахивать топорами или мечами.

Его первичное и вторичное сердца бились двойными толчками, усиливая кровоснабжение переутомленных мышц и насыщая их кислородом. Он ощущал их в груди так, как никогда раньше: примитивные органические насосы, благодаря которым он жил. Дыхание вырывалось сквозь сжатые зубы, и тот же животный звук доносился от каждого воина рядом с ним. То были нежеланные звуки и ощущения, напоминавшие о собственной смертности. Смерть казалась неизбежной, он не знал лишь, прошьет его пуля или пронзит меч.

Пожиратели Миров рвались в драку. Кто бы сомневался. Гвардейцы Смерти и Тысяча Сынов почти не уступали им, хотя и не до такой степени теряли голову. Даже стаи Повелителей Ночи пикировали с небес, пронзительно крича, и с идиотским бесстрашием бросались на клинки Кровавых Ангелов.

Так что только Инзар и другие Несущие Слово, что находились повсюду в гуще орды, озаботились тем, чтобы люди шли в первых рядах.

Дураки вроде Каргоса (и каким же полезным дураком оказался Плюющийся Кровью!) хотели воевать по-старому, легион против легиона, но те дни давно прошли. Это было намного важнее, чем потакать идиотским предрассудкам вроде гордости легиона.

Люди, которые входили в войско Магистра Войны – на каждого Астартес с обеих сторон приходилось по сотне солдат, культистов, призывников – были самой опасной его частью. По отдельности они ничего не значили. Кровавые Ангелы убивали, убивали, убивали их без конца; их убивали даже Пожиратели Миров, которые в своем массовом умопомешательстве расправлялись с оказавшимися перед ними людьми, чтобы добраться до Кровавых Ангелов. Никого не интересовали цвета их мундиров и миры, откуда они прибыли; это был просто бесконечный поток безликих существ. Кровавые Ангелы проламывали им черепа и с размаху швыряли о землю. Инзар видел, как сыны Сангвиния отрывали им конечности, вспарывали животы, топтали их и вышибали из них дух. Но поток плоти не спадал. Если одного разрывали на части, как по волшебству появлялись еще трое мужчин и женщин, которые тыкали Кровавых Ангелов штыками и орали на них – Инзар уж не разбирал в общем гвалте, на каком диалекте готика.

Разумеется, никто не рассчитывал, что они прорвут оборону. Они нужны были, чтобы умирать. Эти бедняги едва ли наносили защитникам какой-то урон, но они их замедляли. Изматывали. Само мясо человеческих тел отягощало их, забивало зубья цепных мечей, утяжеляло конечности, истощало силы лоялистов благодаря одному только количеству тех, кого нужно было убить. Инзар усмехнулся под лицевой пластиной своего капелланского шлема, когда впервые увидел, как воин из Девятого легиона тщетно пытался стряхнуть нескольких солдат, а люди цеплялись за его руки и грудную пластину, сковывая движения, пока Каргос не разрубил его голову пополам.

Поначалу трупы в беспорядке валялись на поверхности стены; потом покрыли ее ковром; теперь они лежали в несколько слоев. Нападавшие и защитники спотыкались о них, Астартес перемалывали мертвецов своими сабатонами, сражаясь по щиколотку в ошметках трупов. Не осталось надежной опоры для ног – кровь тысяч убитых хлестала ручьями, впадала в общий поток, текущий по каменной кладке, хлюпала под ногами воинов. По поверхности кровавого моря, словно блестящая ледяная корка, плавали стреляные гильзы. Они украшали груды мертвецов, как дымящиеся, вульгарные драгоценности.

Это была непревзойденная бойня. Это было великолепно. Душа Инзара пела, и песнь ее возносилась к бурному небу. Он взглянул вверх, откуда на побоище жадно смотрели сияющие, как aurora borealis, лица богов. Они были истиной, а что может быть прекраснее истины? Разве приятие и исповедание истины не считаются высшими добродетелями? Разве истина – не та фундаментальная идея, к которой стремятся все души?

Так вот и кончится мир. Не всхлипом, но огнем.<ref>Отсылка к последним строкам стихотворения Т. С. Элиота «Полые люди»: “This is the way the world ends Not with a bang but a whimper.”</ref> Мы взяли колыбель человечества, и очистили ее, и обратили в маяк, и священный труд правоверных воспламенил его.

Терра пылала в бесконечной ночи космоса. Пантеон пришел, как и было предсказано.

Скоро, пообещал он богам. Скоро.

=== '''Тридцать. Затерянный в мире между мирами''' ===

Вулкан.

Статуя из призрачной кости разлетелась на куски, обломки лица и торса загремели по богато украшенному полу. Осколки цвета черненой слоновой кости слегка дымились. От статуи осталась только пара стройных чужацких ног в отвратительно элегантных башмаках; от обрубков тоже шел дымок.

В зале на вершине шпиля наступила тишина, и Вулкан обернулся, но не стал поднимать молот. Пять разбитых статуй всем своим видом доказывали, что это бесполезно.

В другом конце зала стоял Магнус, равнодушно глядя поверх Невозможного города – в сторону Императорского подземелья, подумал Вулкан. Громадная фигура заговорила, не утруждая себя взглядом на него.

– А теперь ты должен сказать: «Зачем эти трюки, Магнус? Почему ты не хочешь встретиться со мной лицом к лицу?»

Вулкан уже набрал в грудь воздуха, чтобы произнести именно эти слова, но теперь просто выдохнул.

Магнус продолжил с улыбкой в голосе:

– Судьба безжалостна к своим жертвам. Даже сейчас ты не понимаешь ситуацию. Ты придержал язык и решил не произносить предсказанные мною слова, но не догадался, что я сделал предсказание именно для того, чтобы заставить тебя промолчать. Вот какова сила пророчеств. Они дают власть манипулировать людьми. Здесь у тебя нет свободы воли, дракончик, ты можешь только играть предназначенную тебе роль.

Наконец Магнус обернулся к нему. Его перламутровые крылья затрепетали, и Вулкану тотчас же пришел на ум Сангвиний. Ангел никогда не давал проявиться в полную силу тому блистательному, что в нем было; Сангвиний почти стыдился своего великолепия и чистоты. Но король-демон так и лучился самодовольством, в восторге от возможности покрасоваться и расправить перышки.

– Что теперь, Вулкан? – лицо демона преобразилось, в знакомых чертах брата проступила циклопическая чудовищность того, во что он превратился. Изменчивый, текучий, вечно в движении.

– Теперь…

– Позволь мне, – перебил Магнус. – Теперь ты скажешь, что никогда этого не хотел. Что у меня была возможность принять предложение отца, и я упустил ее в последний момент. Я вижу это по твоим глазам, они ведут рассказ в созвучии с судьбой. А сейчас ты крепче ухватишься за рукоять той игрушки, которую сюда притащил. Видишь? А теперь с тяжелым сердцем сделаешь шаг вперед, уверенный, что должен прикончить меня, как раненое животное. Видишь? И все это время ты будешь верить, что cможешь одолеть меня, успеешь убить до того, как я уничтожу щит Императора.

В следующий миг, когда Вулкан двинулся вперед, алые черты Магнуса скривились в усмешке.

– А теперь ты думаешь, вправду ли я здесь, или ты только уничтожишь еще одну статую, если замахнешься на меня этим своим молотом.

Но Вулкан покачал головой.

– Ты хоть слышишь, каким высокомерием веет от твоих слов? Или тварь, которая владеет твоей душой, не позволяет тебе даже такой вольности?

Глубокий, гортанный смех Магнуса напоминал рычание чудовища. Вулкан отважился сделать еще несколько шагов.

– Ты всегда был таким занудой, Вулкан. Ты самый скучный из нас, самая яркая твоя черта – недостаток воображения. Я говорю о судьбе и свободе воли, проникаю мыслью в тайны Творения, а ты бросаешься дешевыми оскорблениями в тщетной надежде ранить мои чувства. Я ведь зря трачу свое время, правда? Ждать, что ты поймешь меня, все равно что ожидать от камня, что он уразумеет принципы поэзии.

Вулкан чувствовал, как вокруг него движутся потоки энергии. Он ощущал легкое, подтачивающее силы прикосновение воли Магнуса, чувствовал, как демон вытягивает метафорические нити из далекого щита Императора.

– Ты в тупике, – сказал Вулкан, шаг за шагом приближаясь к нему. – И ты – всего лишь плохая копия Магнуса Красного.

Чудовище не перестало улыбаться.

– Я и есть Магнус Красный.

– Ты был им, – допустил Вулкан. – Но теперь от него остались одни пороки и слабости, раздутые и выставленные напоказ. Мой брат никогда не сказал бы тех слов, что сказал ты. Возможно, он думал об этом порой, когда был слишком опьянен собственным сиянием. Ослепленный гордостью, Магнус мог быть тщеславным, особенно когда воображал себя смиренным. Но он никогда не сказал бы ничего подобного. Мой брат Магнус мог быть каким угодно, но он редко бывал злобным, и никогда – мелочным. До того, как мы покончим с этим, ответь мне. Осталось ли в тебе достаточно от Магнуса, чтобы сожалеть о заключенной сделке?

Он взмахнул молотом. Магнус исчез – если он вообще там был. Вулкан мог бы задержать удар, но зачем? Он позволил молоту обрушиться на стену из призрачной кости, пробив дыру, сквозь которую был виден сводящий с ума эльдарский город.

Потом он развернулся. Магнус был там, как Вулкан и предполагал. Демон присел посреди зала, лениво выцарапывая на полу рунические мандалы своими черными когтями.

– Сожаление, – произнес король-демон. Он прекратил свое занятие и принялся сжимать и разжимать длинные когти. Вулкан слышал, как натягиваются сухожилия – звук был такой, словно на старом деревянном корабле натягивали паруса. Демон полузакрыл единственное око в тихом, нечеловеческом восторге. – Я могу творить и уничтожать жизнь с помощью энергий, недоступных твоему восприятию. Я бессмертен, время не властно над моими прозрениями. Я вижу прошлое и будущее. В потоке бесконечных откровений нет места сожалениям.

И снова Вулкан приблизился к существу, что прежде было его братом. Что еще он мог сделать? Если такова игра Магнуса, ему придется следовать правилам.

— Значит, немного в тебе осталось от Магнуса, если ты не сожалеешь о своем рабстве. Простого «нет» было бы достаточно.

Вулкан остановился в нескольких метрах от демона вдвое выше него ростом и задрал голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Он заметил, как черты чудовища исказились в чем-то похожем на раздражение.

– Ты насекомое, Вулкан. Ты настолько слеп к собственной незначительности, что не можешь даже приблизиться к пониманию того, как бесконечно ты неуместен в Космическом Миропорядке.

– Я здесь не для того, чтобы пререкаться с тобой, Магнус. Я здесь, чтобы убить тебя.

– Тебе не понять…

– Хватит! Хватит разговоров. – Устремившись к королю-демону, Вулкан швырнул в него молот. На лице твари мелькнуло удивление, и на секунду Вулкан увидел не самодовольного демона, а создание, которое, скрючившись от усилий, что-то бормотало, водило когтями по воздуху и чарами вызывало к жизни таинственные потоки света и звука. Впервые он заметил, как нечеловеческое лицо Магнуса потемнело от напряжения.

Вулкану успел только подумать: «Теперь я тебя вижу, теперь я знаю, что ты на самом деле делаешь», и видение исчезло, его место снова занял надменный демон.

Урдракул не коснулся Магнуса; он врезался в невидимую стену перед ним и, вращаясь, отлетел назад. Вулкан подбежал к гигантской фигуре демона и выхватил молот из воздуха. Он замахнулся, сочленения доспехов завыли от напряжения, в то время как он сам зарычал от усилия.

Удар достиг цели. Магнус разбился на осколки красного стекла, поток зазубренных рубинов пролился на пол. Вулкан, не обращая на них внимания, снова нанес удар туда, где только что был его брат. Осколки хрустели под его ногами, превращаясь в облачка пыли, пока он наугад размахивал молотом.

Его удары встречали только воздух. Он сражался с пурпурным дымом, вдыхал его пепельный запах, замах – и мимо, еще один замах – и снова мимо. Он закрыл глаза, прислушался к шороху крыльев и снова взмахнул молотом.

Отдача сотрясла его до костей, но ни на секунду не удержала его от следующего удара, и еще одного, и еще. На обоих братьев сыпались искры, пока Вулкан пробивался сквозь кинетический барьер, и каждый удар звучал надтреснутым звоном разбитого колокола. Чем дольше он бил по щиту, тем более видимым он становился: сначала – как легкая рябь теплового миража, потом – как надтреснутое красное стекло. И за этим рвущимся барьером, согнувшись, бормотал заклинания владыка-демон.

Магнус оскалил зубы, его лицо исказила ненависть.

– Ты мне надоел, дракончик.

Вулкан размахнулся, и мир взорвался светом. Он не поразил ни призрачную кость, ни тело демона, ни кинетический барьер, созданный волей его брата. Его удар обрушился в ничто, потому что там ничего не было.

Вулкан вывалился на открытый, обжигающий воздух. После прохлады Паутины первый глоток этого воздуха обжег его гортань, как кипяток. Вдохнув второй раз, он почувствовал на языке вулканический пепел. Третий вдох перенес его домой.

Я все еще в Паутине. Я там, а не здесь. Сюда я никак не мог попасть.

Он стоял под звездами, такими знакомыми, что больно было смотреть. На горизонте над черной потрескавшейся поверхностью застывшей лавы виднелась гора Смертельный Огонь. Он был на Ноктюрне. На своей родной планете.

Вулкан побежал, его ноги выбивали фонтаны камешков из бесплодной земли Ноктюрна. Он выкрикнул имя брата, но ответа не было. Он взмахнул молотом – а что, если это еще одна иллюзия? – и снова его удар упал в пустоту.

– Магнус! – закричал он в простор, звездам. – Брат!

Бег привел его к пропасти, к одному из множества безымянных шрамов на поверхности Ноктюрна. Из расщелины на него жарко дохнуло сердце родного мира.

Меня здесь нет. Я в Паутине. Мое стремление определяет путь.

Вулкан шагнул вперед. И полетел, он летел из пламени в лед, летел сквозь холодный, колючий воздух, пропитанный неотвязным химическим привкусом фосфекса.

Он с силой врезался в землю и катился, грохоча, пока не остановился. Под ним было ложе из трупов; саваном им служил керамит, в который они были облачены, когда их убили.

Вулкан с трудом поднялся и занес молот над головой. Вокруг него простирался океан зеленой с золотом брони времен Великого Крестового похода… Жестоко разбитой брони, обнажающей истерзанную черную плоть. Он стоял на равнине из тел своих мертвых сынов.

Исстван.

Паутина. Я в Паутине.

Он размахнулся, и молот опустился между двумя убитыми Саламандрами. Тремя ударами Урдракула он пробил землю; под ней была пустота. Не космическая тьма и не кипящие волны варпа, а настоящая пустота, край, где заканчивалась иллюзия. Вот где она была, прямо под тонкой коркой земли.

Он бросился туда, размахивая перед собой молотом.

Удар пришелся по толстой железной стене и проломил металл. Вулкан вытащил оружие из вмятины, развернулся… и понял, что уже был здесь. Это место являлось ему в нестерпимых воспоминаниях, наполнявших его сны. Он был в машинном чреве военного корабля «Сумерки», в лабиринте, который построил его брат Кёрз, владыка Восьмого легиона.

Здесь он был пленником, и Кёрз мучил его в угоду собственной прихоти. На один безумный момент мороз прошел по его коже: что, если он так и остался в этом лабиринте? Что, если вся война после Исствана была всего лишь плодом слабости его истерзанного разума?

Нет. Паутина. Я в Паутине.

Он снова обрушил молот на стену, разнес ее на куски, потом таким же образом разрушил следующую стену. За ней снова была пустота. Где-то в пустоте, он слышал, Магнус распевал фразы на языке, что не имел ничего общего с готиком.

Вулкан ринулся в ничто.

Башни больше не было. Вулкан очутился на колоссальном мосту из призрачной кости, что перекинулся через бесконечный туман. Он не знал, существовала ли когда-нибудь башня в реальности, или она была еще одной иллюзией Магнуса, или частью стихийного символизма, присущего этой чужой реальности. Это не имело значения. Он вернулся.

Или это тоже была иллюзия?

Нет. Эта сцена казалась столь безнадежно одинокой, что просто не могла быть иллюзорной. Созданию, которым стал Магнус, доступно было почти неограниченное могущество, но его переполняла гордыня. По собственной воле он никогда не предстал бы перед Вулканом таким.

Магнус стоял на коленях. С опущенной головой он выговаривал заклинания сквозь расшатавшиеся клыки; единственный глаз был крепко зажмурен, из уголков текла кровь. Он скорчился посередине моста, когтистые пальцы тряслись, пока он рисовал в воздухе магические знаки чертами мертвенного света. Потоки психической силы тянулись из пальцев демона и исчезали, соединяя Магнуса с отцом узами, которые Вулкан не понимал и не хотел понимать.

Он направился к коленопреклоненной фигуре, не пытаясь скрываться. От его шагов по призрачной кости шел низкий, почти мелодичный гул.

– Сейчас все закончится, демон.

В ответ Магнус рассмеялся; это был слабый и усталый смешок.

– Ты так смело бросаешься словами вроде «сейчас», будто понимаешь, что они означают. Думаешь, ты страшно спешил сюда, дракончик? Время в этих стенах движется рывками, и ты проблуждал дольше, чем тебе казалось. От Палатинского сектора осталось только пылающее воспоминание. Наши силы уже осаждают Санктум.

Впервые в голос Вулкана закралась неуверенность.

– Ты лжешь.

– Случается, и всегда по веским причинам. – На надтреснутых зубах Магнуса поблескивала слюна. – Но не здесь и не сейчас. Твои драгоценные защитники вот уже сутки истекают кровью на этой стене. Скоро займется вторая заря.

Вулкан выдохнул. Здесь, в самом сердце нигде и никогда, он смотрел на Магнуса и пытался не думать об ужасающих потерях, которые, должно быть, понесли защитники стены. Целый день отражать нападения на Врата Вечности. Столько часов вести борьбу против невообразимой угрозы. Даже по некоторым расчетам Дорна они теряли укрепление в первые же сутки.

И все же надежда оставалась. Как бы он ни сожалел об упущенном времени, стена стояла, и Император удерживал Нерожденных на расстоянии. То, что защитники дожили до зари второго дня, означало, что они уже совершили чудо. На сердце у Вулкана стало легче при мысли об их непокорности.

Он засмеялся, и Магнус ощетинился:

– Тебя позабавила мысль о собственной неудаче, дракончик?

– Нет, о твоей. – Вулкан жестом обвел туманное не-место вокруг них. – Я только что понял то, что было очевидно с самого начала. Ты проиграл. Вот почему ты делаешь свое черное дело здесь, в отдалении, а не у самого портала в Паутину. Ты не можешь туда попасть, правда?

– Я могу противопоставить мою волю отцовской везде, где захочу.

– Но ты мог бы атаковать отца прямо у портала. Проложить себе путь силой и закончить все это. Вместо этого ты прячешься здесь и творишь свою слабеющую магию. – Вулкан улыбнулся; он больше не спрашивал. – Ты не можешь найти портал в Тронный Зал отца.

— Это место скрыто от меня. – Слова колдуна прозвучали нежеланным признанием.

Всего несколько раз в жизни Вулкан оказывался более осведомленным, чем его брат, и это был один из них. Но сейчас это его вовсе не утешало.

– Паутина подчиняется стремлению. То, как ты пройдешь по этому пути, зависит от твоего упорства и силы духа. Мне это сказал Малкадор.

– Старый дурак.

– Тогда почему я здесь, а ты заблудился? – Вулкан склонил голову; его красные глаза смотрели безжалостно. – Ведь однажды ты уже разгромил это место, когда пробивал себе путь. Ты знаешь, как прорваться через него, но не можешь управлять им. Теперь, когда ты служишь силам, которым оно призвано противостоять, оно сопротивляется тебе сильнее.

Магнус огрызнулся:

– Позволь сказать тебе…

– Ты не скажешь ничего, что мне нужно услышать, и не знаешь ничего, что я хочу знать. Ты приговорен к смерти, Магнус. Я не дам тебе уничтожить щит отца.

Магнус пристально посмотрел на него, и его жемчужно-белые зубы обнажились в улыбке. Единственный воспаленный глаз зажегся весельем.

– Тогда тебе нужно было убить меня пару часов назад.

[[Категория:Warhammer 40,000]]

[[Категория:Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra]]

Brenner

Бюрократы, masseditregex, Администраторы

3095

правок