Изменения

– Дерево… – пробормотала она вслух, сделав паузу, чтобы оглядеть его.

– Дерево, – повторила Мабет, приготовив угольный стилус. – Его переделали по образу и подобию дерева.

– Очаровательно… – прошептала она, но работа была уже почти готова. Оставалось лишь добавить немного деталей. При ней был кожаный полевой футляр для переноски всего ее оборудования, откуда она извлекла увеличительную линзу, которую при помощи головной оправы прикрепила поверх левого глаза. Вблизи, хоть и через линзу, картина казалась… ''глубоко личной''. Каждый видимый след от ножа. Каждое надругательство. И это убийство было исполнено с аккуратностью, почти что хирургической. Оно говорило об одержимости. Посредством своей линзы она смотрела в окно, ведущее куда-то во тьму. Она задержалась на лице, частично скрытом волосами. В этих холодных, мертвых глазах что-то проглядывало. Узнавание? Мабет захотелось отпрянуть, однако она поймала себя на том, что увлечена. Между губами практически не оставалось зазора, но она уловила намек на белые зубы, а затем… они шевельнулись.

Словно дыхание любовника возле уха, теплое и шелестящее. Ноздри заполнил приторный запах лаванды.

Должно быть, она все вообразила, но это не казалось плодом воображения. Она ''ощущала'' его дыхание, ''чувствовала'' запах лаванды… Голос звучал старчески, но мелодично. Определенно принадлежал мужчине. Акцент, однако, был ей незнаком и нехарактерен для Дургова. Откуда-то из другого места. Мабет рассудила, что ее разум вызвал его из какого-то воспоминания. Она потерла шею, мягко поглаживая ее пальцами. Пушок был мягким на ощупь, и ее веки затрепетали.

Мабет резко выпрямилась, внезапно осознав окружающую обстановку. На коже проступил пот, кончики пальцев пощипывало. На нее глядело отраженное в стекле лицо. Молодое, бледное из-за того, что вся ее жизнь прошла в студии, подбритые волосы пересекает фиолетовая полоса. На шее извивается змееподобная татуировка по ее собственному эскизу. На запястьях драгоценности, золото и платина. Добротные одеяния теплого вишневого оттенка и плащ цвета киновари с серебряной застежкой ручной работы. Мода прошлого сезона; она больше не могла поспевать за той, как привыкла, однако ее одежда и украшения все же были лучше, чем у большинства. Своим богатством они сообщали об ее успешности. Она загляделась на свое отражение, довольная увиденным.

Она направилась внутрь, поприветствовав привратника утомленным кивком головы. Когда она проходила мимо, он улыбнулся. Рот под смотровой щелью шлема казался чрезмерно большим, а зубы – слишком белыми и многочисленными. Мабет шарахнулась, но к охраннику почти мгновенно вернулся его кислый вид.

Она поспешила войти.

Мабет проснулась вся в поту. Привязчивый запах теплой меди уже исчезал. Ее окружал серый свет, время было еще раннее. Видимо, Гетик потушил лампы. Она вздрогнула, увидев, что он навис над ней, и его тусклый бионический глаз светится грязно-янтарным светом.

Гетик не ответил. У нее саднило в горле, словно она кричала во сне. Должно быть, у сервитора сработали протоколы защиты.

– Я в порядке, – солгала она, приняв решение вставать. Тогда-то она и заметила в руках у Гетика металлический тубус. Он включился не из-за защитного протокола, он принимал посылку. К той прилагалась записка. Щелчок пальцев – и Гетик зажег ближайший светильник.

Иренна была компаньонкой Мабет, искала работу. Именно она заполучила контракт с миротворцами. Едва ли то, к чему привыкла Мабет, однако это сдерживало кредиторов и пополняло графины. Было время, когда их отношения носили не только деловой характер, но вкусы Мабет переменились, а вместе с ними – и ее ухажеры. Тем не менее, при виде ее изящного почерка шевельнулись старые воспоминания, вызвавшие трепет страсти. Мабет перевернула пергамент другой стороной.

В записке содержался адрес комиссионера и сумма вознаграждения, о которой договорилась ее компаньонка.

На тубусе стояла эмблема незнакомого торговца, напоминавшая букву «В». Внутри оказались три скрученных в трубку холста. Поочередно развернув каждый, Мабет разложила их на полу, прижав предметами утвари, чтобы не дать завернуться обратно. Это были образы для почитания, священные сцены из истории Империума, хотя и выцветшие и требовавшие восстановления. Она не узнавала изображенных святых и прочих религиозных фигур, кардиналов и аббатис. Она видела лишь предстоящую работу и немедленно приступила.

Любой фактической работе предшествовала тщательная оценка состояния произведений. Холст был старый, это определялось быстро, хотя она действительно не могла сказать, насколько ''в точности'' он стар. Для сохранности его пропитали маслами или, возможно, каких-то их синтетическим эквивалентом, от чего холст стал слегка жестковатым и слоистым по краям. Потрогав каждое из произведений при очистке, она заметила, что перчатки покрыты мучнистой субстанцией. Ее Мабет тоже не смогла опознать, и такое произошло лишь вначале, поэтому она предположила, что картины какое-то время не тревожили.

– ''Она может подождать. Ваш контракт предоставляет городу неограниченный доступ''.

– Возможно, это может подождать? У меня тут самый разгар.

Чтобы посмотреть, пришлось задрать голову. Жертву подвесили на проволоке – нет, не на проволоке, из ее рук вытянули вены, переплели их и использовали, дабы выставить ее, как произведение искусства.

Жертва висела перед огромным окном, стекломозаика которого была перемазана кровью и другими субстанциями. Внутрь струился тусклый свет, создававшие неровную тень. Руки полностью раздетой жертвы были распростерты, ноги скреплены вместе. Однако от предыдущего убийства ее отличало не это. Кожа на спине и груди была содрана, а затем раскинута позади, словно пара кожистых крыльев. Ангельских. Кошмарных. Обнажившиеся ребра были покрыты кровью и поблескивали на свету. Внизу громоздилась куча перемешанных органов, из живота чудовищным вымпелом тянулся податливый кишечник.

Возможно, стоило назначить встречу Иренне, но ей не хотелось выходить в город ночью, в комендантский час и во время кровопролития, а ее жилье пребывало в ужасном виде, так что приглашать ту сюда было нельзя. Повсюду пустые бутылки, от ковров и драпировки несет кальмой.

Оставалась работа, прибежище и тонизирующее средство для души.

Поставив бокал, Мабет взялась за инструменты. Время было позднее, а работа требовала скрупулезности, но она бросилась в нее, словно каждый небольшой этап реставрации очищал частичку ее души. Образы в сознании утратили насыщенность, воображаемый запах лаванды пропал. Святые на холсте оживали. И это было хорошо. Она быстро продвигалась вперед, движимая навязчивым желанием отделаться от скверны воспоминаний.

Она уже начала снимать слои туши и пигмента, намереваясь воссоздать их с самой основы в тех местах, где изображение особенно пострадало, когда заметила, что из-под них показался фрагмент другого изображения, не совпадавшего с первым. Увеличительная линза диафрагменного приспособления придала картинке резкости. Она не могла точно сказать, что там, но была уверена: это не элемент религиозной сцены. Один слой под другим.

– Любопытно… – прошептала Мабет и попыталась раскрыть больше. Она рассудила, что сможет восстановить верхнее изображение позже, но то, что находилось снизу – этот ''секрет'' – манило ее. Пальцы болели, и хотя мощная доза стимуляторов и помогла ей продержаться до глубокой ночи, но в конечном итоге скальпель выскользнул у нее из руки, и она провалилась в сон от изнеможения.

Слова преследовали ее после ухода с места убийства, а вместе с ними – и едва уловимый в воздухе запах лаванды. Должно быть, Левио тоже его чувствовал, но никто из них об этом не сказал. Это бы только придало ему реальности.

– Я должна знать… – прошептала она. Ей овладела таинственная одержимость.

На смену кисти пришел скальпель, и внимание Мабет переместилось на то, что пока еще не было раскрыто и сулило неведомое – на изображение в пентименто. Она трудилась лихорадочно, почти исступленно, скобля так, словно сдирала с трупа кусочки кожи. Мабет практически этого не замечала. Работа шла легко, краска слезала без сопротивления, словно то, что находилось снизу, желало, чтобы его обнаружили. Пусть так. Ей тоже этого хотелось. Сильнее всего остального.

''В этот миг встречи она узнает его. Или, скорее, то, что он олицетворяет.''

''И он улыбается той слишком широкой улыбкой, его зубы словно жемчужины, и ее захлестывает запах лаванды…''

Она не кричит, она едва в силах дышать. Что-то тяжелое давит на грудь, на горле тугая петля. Она бьется. Лампа разлетается от удара ноги. Мутным потоком разливается абсент. Цепляющиеся пальцы рвут занавески, и внутрь врывается солнечный свет.

В груди горячая кочерга, тычущая в обугленные органы.

А затем облегчение, путы мгновенно ослабевают. Боль прошла.

Соседство настолько неуместно, что почти незаметно.

Мабет отпрянула. Скальпель, который она, сама того не сознавая, до сих пор держала в руке, с лязгом упал на пол, а она стала сидя отползать прочь, неистово суча ногами и царапая руками. Спина уперлась в твердую стену, дальше бежать было некуда. Взгляд приковали к себе картины – те части, которые еще предстояло соскоблить. Пока что неведомые ужасы.

Мабет последовала за ним, двое караульных остались снаружи.

– Не понимаю, – сказала Мабет, хмурясь. – Где же…

Ее насторожил предупреждающий окрик. Один из миротворцев. Ему отозвались сливающиеся воедино голоса.

– Я не могу этого сделать… – Мабет выбежала из зала наружу и оказалась посреди хаоса.

Она с рычанием зашагала к пюпитру и схватила все три холста, торопливо запихнув их себе под мышки. Вспомнила городской адрес клиента и, вопреки всему здравому смыслу, рискнула вновь выйти наружу.

С тех пор, как…

На ней была нарядная одежда – по крайней мере, по меркам таких, как они. Ювелирные украшения. Внешние признаки богатства. Знатная женщина вне дома, на неспокойных улицах и без защиты. Мабет поплотнее затянула ворот своего облачения. Неожиданно показался переулок, которого она прежде не заметила, и она свернула туда, рванувшись, будто испуганный джиринкс. Она бросила холсты, пропади пропадом последствия. Торговцы могли сгореть, как их хренов склад, ей было все равно. Позади слышалось пыхтение преследователей и поступь тяжелых грязных ботинок.

Они приближались, движимые чем-то животным.

Мягкое прикосновение подтолкнуло ее руку вернуться к работе, и она содрогнулась. Запах лаванды сталь сильнее, на шее ощущалось теплое дыхание.

Это сделала она. Ее гордыня, ее одержимость… ее излишества. Это привлекло к ней его внимание.

– Прошу… – попыталась прошептать она, но тихий шелест пресек все дальнейшие возражения.

За пределами ее жилища город начал пожирать сам себя. Беспорядки были повсюду, вздымаясь черной волной и смывая все хорошее, все чистое. Структурам не устоять. Она закусила губу, прибегнув к боли в попытке забыться.

Мысли приходили без спроса, воспоминания и осознания принадлежали не ей.

Тогда она узнала, что это: сцена, открывшаяся на холсте. Древняя война, старейшая из войн. Великая Ересь.

Отвалился последний фрагмент: ничем не примечательный уголок, но стиль не вяжется со всем остальным, словно его рисовала другая рука. Две фигуры в балахонах…

Мрачные воспоминания нарушило благоуханное дыхание.

Рука на шее держала крепко, но не причиняла боли. Пока что. Ее голову повернули, и она оглядела свое обиталище. Потакание своим слабостям, атрибуты богатства, желание и одержимость.

– Пентименто… – произнесла Мабет, почти утратив способность мыслить рационально. – Это значит «искупление», – добавила она перевод, в котором не было нужды. Ее взгляд теперь бы прикован к изображению того, как она убивает Хакасто. Чтобы стать знаменитой; чтобы стать совершенной.

– '''''Но искусство будет всегда''''', – отозвался убийца, словно читая ее мысли, – '''''и вот мой холст'''''.

[[Категория:Warhammer 40,000]]

[[Категория:Warhammer Horror]]

[[Категория:Империум]]

[[Категория:Хаос]]