Стены камеры были защищены святыми печатями, плиты окроплены священными благовониями, а в коридорах эхом отдавался зацикленный церковный распев хора сервиторов, встроенных в стенные ниши. Канты на Высоком Готике заглушали гнетущие звуки заточения, безумия и наказаний. В перерывах между распевами доносились возгласы из забитых кляпом ртов, сдавленные крики боли и звонкий, дикий гогот сумасшедших. <br>
Задачей для исповедника было вернуть душу осужденной, стоящую на грани ереси. В этой критически важной роли он был бойцом на передовой, затянутый в броню веры, опирающийся на убеждение, укрытый щитом догм, выполняющий священную миссию. Стоя над заключенной, он подал Цитаэрону Цифаэрону знак приблизиться. Серво-череп зажужжал, облетая комнату по кругу. Снизу к нему была подвешена медная кадильница, покрытая священными письменами и оберегами. За ней в холодном воздухе тянулся шлейф от раскуреных благовоний. Танатон сотворил знак аквилы перед заключенной и нараспев произнес «Во имя Пресвятого Императора и всех Его святых».<br>
Это было настоящее искусство - добиться исповеди. Излечить еретика от его безумия. Как только Танатон упомянул имя Императора, в камере повеяло холодом. Серьезная работа – возвращать заблудшую душу. Лишать врагов Императора их пищи из осужденных. В этом исповедник Танатон преуспел. Он умел завоевать доверие душ, что балансировали на грани уничтожения. Убеждал их отступить от края. Края, за которым лежали забвение и безумство.