Сын Сека / Son of Sek (рассказ)

Материал из Warpopedia
Версия от 20:04, 30 сентября 2019; Brenner (обсуждение | вклад)
(разн.) ← Предыдущая | Текущая версия (разн.) | Следующая → (разн.)
Перейти к навигации Перейти к поиску
Сын Сека / Son of Sek (рассказ)
Son-of-Sek.jpg
Автор Джон Френч / John French
Переводчик Str0chan
Издательство Black Library
Серия книг Призраки Гаунта / Gaunt`s Ghosts
Входит в сборник Крестовый поход Миров Саббат / Sabbat Crusade
Год издания 2014
Подписаться на обновления Telegram-канал
Обсудить Telegram-чат
Экспортировать EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Город-святилище Сартуза, Кабал-эпсилон, 777.М41

(22-й год Крестового похода Миров Саббат)


«Сыновья и дочери наши,

По красной реке уплывшие,

Когда же они вернутся?

Когда они вновь запоют?»

– отрывок из «Песни Основания», Вервун-улей


I


Я услышу его голос.

Осознание этого изменяет меня. Многие смерти, многие двери ждут наших душ, и я пройду через каждую из них – сияя радостью, черпая силы в том, что он уже даровал мне. А теперь я услышу его голос, который заглушит меня. Моего собственного голоса не станет. Я вновь приду в этот мир, и стану сыном во второй раз.

Я жду, как ждал уже много мер времени. Чаши с маслами семь раз выгорели досуха с тех пор, как я вошел в это преддверие. Их пламя источает сладкий дым – дым Сартузы, взятый с улиц города, только привыкающего к тишине. Первые кувшины с маслом, добытым в ямах переработки, всегда приносят ему, чтобы он мог вдохнуть запах миров, ввергнутых в безмолвие его сынами. То, что жидкость в чашах горит сейчас, для меня, это истинная честь.

Молчание Сартузы было произведением искусства. Пламя, сейчас наполняющее чаши, отбрасывает дрожащие тени на стены преддверия, и каждый из его красно-золотых язычков – дитя огня, зажженного нами на том благословленном мире. Мы забрали голоса города, один за другим, разрез за разрезом, выстрел за выстрелом, пока бурные алые потоки не заструились из дверей, а улицы не превратились в багряные отражения погребального костра. Люди Сартузы сражались – о, как они сражались! Пули и вспышки рычали на нас из окон, из окопов, обложенных мешками с песком, из ям, вырытых снарядами в земле. Многие из нас погибли, многие обратились немым мясом, всем, что остается от жизни, лишенной голоса. Сейчас я представляю их себе – сваленные в кучу тела, сделавшиеся красными и влажными. Теперь их голоса слились в один, и они больше не слышат лжи собственных сердец, лжи, утверждающей, что жизнь – нечто большее, чем мимолетные мгновения, нарезанные пульсом на секунды. Впрочем, мы шли вперед, и нераскаявшиеся пытались держаться, отбрасывать нас, не кричать в отчаянии, даже когда дым заволок небеса, а горизонт объяло пламя. Незнание не означает абсолютной слабости, и они бились, пока не осталось лишь одно кольцо обороны, вокруг статуи их бога.

Все звуки сгорели в погребальном костре, и мы стояли, окруженные великолепием сотворенного нами, под дождем, чёрным от пепла. Мы смотрели на тех немногих, кто ещё сопротивлялся, а вода бежала по нашим клинкам и вытекала из дул наших ружей. Встречая наши взгляды, они что-то кричали, словно ярость могла изгнать обреченность. Какая отвага, какая глухота звучала в этом. Лица каждого из них превратились в кожаные маски, размалеванные пылью и сажей, а глаза стали окнами, широко распахнутыми в страх.

Всех, кроме одного.

Один из них стоял прямо, по-прежнему сжимая меч и не опуская головы. Они называют таких созданий «героями». Непреклонный воин призывал нас прийти и встретить смерть от его руки, проклинал нас словами, лишенными смысла, говорил о броне презрения и щите души. Так или иначе, эти речи ничем ему не помогли. Его путь закончился там, пред лицом их безразличного бога. Он умер от моей руки и, хоть и не заслуживает этого, но пока что я помню о нем. Из-за него я здесь; его смерть привела меня сюда. Огни мира, который он не смог спасти, коснулись моих глаз и даровали мне такую честь. Тот, Чей Голос Заглушает Все Иные, спросит меня об этом мертвеце, ибо я покончил с ним и услышал последние слова, произнесенные им сквозь стиснутые зубы.

Я – единственный, кто знает его.


II


Он родился в мире, пожиравшем свой приплод. Дымовые трубы там возносились к небесам, обрываясь на полпути, и смог, изрыгаемый ими, соединял покрытую сажей землю с безрадостными серыми облаками. Грохот молотов был музыкой его родины; огромные безыскусные железные болванки, листы матированной пластали, яркие пластинки окисного золота – всё это рождалось под ударами мужчин и женщин, слишком старых, чтобы ходить по улицам, и детей, слишком маленьких, чтобы держать оружие. Стиснутые, словно пчелы в улье, в узких пространствах мастерских на окраинах кузней, они дышали воздухом, насыщенным углем и минеральной пылью.

Он был одним из них, одним из детей бесцветного мира – с глазами, вечно прищуренными в тусклом свете кузни, с кожей, посеревшей от пыли, и розовыми блестящими ладонями, обваренными жаром печей. Своих родителей мальчик не знал, ведь они ушли за дымные облака, воевать среди звёзд. Впрочем, проваливаясь в сон, он думал о них, цепляясь за воспоминания о руках, державших его, и волосах, касавшихся щеки. Спал мальчик в мастерской, сворачиваясь калачиком в алькове у дальней стены, за штабелями готовой продукции. Безмерная усталость позволяла ему забыться под непрерывный грохот молотов по металлу.

Люди то медленно, то мгновенно пропадали из его жизни. Кого-то забирало время: Якобин, начальник мастерской, сгинул после того, как несколько месяцев выкашливал чёрную грязь из легких. Эта смерть кое-что унесла с собой – голос, который перекрикивал даже удары молотов, кнут из намасленной проволоки и единственное лицо, которое мальчик помнил с первых лет жизни. Он плакал, когда умер старик, хотя и не понимал, почему.

А молоты продолжали грохотать.

Ничто не оставалось прежним, кроме смены времен года, приносивших удушающую жару или обжигающие дожди. Дети вырастали и исчезали, отправляясь к звездам. На их место являлись другие, измученные люди, прибывшие издалека: мужчины и женщины с искалеченными телами, кричавшие во сне. Одни из них трудились; другие начинали работать, а потом просто останавливались; третьи даже не пытались, и их уводили надсмотрщики. Мальчик считал, что их забирали куда-то, где человек может спокойно стоять, глядя в пустоту, со слезами, наворачивающимися на глаза. По крайней мере, он надеялся на это, но особо не задумывался о подобных вещах. Ничто не оставалось неизменным, и нечто, важное вчера, совершенно не обязательно оказывалось таковым завтра.

Выросло ещё больше детей, окружавших мальчика, и ещё больше новых людей пришло на их место. Так он познакомился с Гекадией, обладательницей половины лица. Правую его сторону покрывали глубокие шрамы, а левой просто не было – женщина скрывала её под зёленой пластековой оболочкой. Плоть под маской напоминала жир, оставленный возле огня и растекшийся до самой кости. Мальчик увидел это однажды, когда Гекадия ударилась лбом о балку и пластековая личина соскочила. Он увидел, и женщина поняла это, но не закричала. Она просто ударила мальчика так сильно, что тот очнулся лишь несколько минут спустя, в луже собственной блевотины.

Однажды, когда Гекадия выхлебала кувшин дегтярного ликера, он задал ей половину вопроса, который держал при себе с момента прибытия первых «новичков».

— Откуда ты?

— Не отсюда.

— Но ты… ты ведь была где-то до того, как оказалась здесь?

— Я… служила Императору, — с этими словами женщина усмехнулась.

Точно так же Гекадия усмехалась, заслышав голоса проповедников, ходивших по улицам за стенами мастерской. Перекрывая лязгающий грохот, они всё время выкрикивали заученные лозунги. Мальчик не любил жрецов, но не сказать, чтобы терпеть не мог. Их проповеди были всего лишь дополнительным слоем шума, появлявшимся и исчезавшим.

— И где?

— Там, на Анаркосе, Хане II, Найзоне… Выбирай.

— Это всё… среди звёзд?

— Ага, — кивнула женщина.

— А что такое звёзды?

— Ты хочешь увидеть их? Хочешь узнать?

— Да.

— А сколько тебе лет?

Мальчик пожал плечами.

— Уже скоро ты увидишь звёзды, — Гекадия сделала большой глоток чёрного ликера. — Это я гарантирую.

Позже ушла и она – не проснулась однажды утром. Во время первого дневного обхода её тело увезли на тачке.

Впрочем, насчет мальчика Гекадия не ошиблась.

Он повзрослел, стал сильнее. Циклы работы, сна и поедания серой баланды стали такими же ритмами его жизни, как дыхание и сердцебиение. Молот в руке стал такой же частью юноши, как ожоги от искр на лице и сажа, затемнившая кожу. Он узнал достаточно, чтобы понять: когда люди исчезали, то отправлялись куда-то, где погибали на войне, поглощавшей каждое из подрастающих поколений. Юноша понимал, что однажды и сам отправится к звёздам, как и всё остальные. И, никогда не говоря об этом вслух, не облекая желание в слова, он хотел уйти.

Ведь, по крайней мере, тогда всё это закончилось бы.


III


Много ступеней ведет к молчанию – от рождения до смерти, от смерти до откровения.

Мы начинаем его, как создания, а не люди; создания, существование которых заключено в оболочку кривды. Мы носим ложь, словно чешую, поверх настоящей кожи. Наши голоса и мысли – неразборчивый шум сомнений, отчаяния и страха. Крепко вцепившись в соломинку надежды – то, что считаем своей душой – мы бесконечно бормочем, не понимая, что ни один издаваемый нами звук, ни единый оттенок наших мыслей не имеют значения.

Не знаю, все ли, кто служит Тому, Чей Голос Заглушает Все Остальные, стали его сынами так же, как я. Возможно, каждый прошёл собственный путь, а возможно, и нет.

Мое откровение началось в Комнате Голосов.

Меня притащили туда руки – руки и крючья. Швы стянули мне веки. Я хотел кричать, но железный шипастый язык не давал шевельнуться моему собственному и держал рот закрытым. Они протащили меня по теплому металлу и голой земле, а затем, наконец, вытащили кляп и ушли. Я остался лежать на холодном полированном камне.

Какое-то время я просто дышал и не шевелился.

А потом закричал.

Звук врезался в меня, пронзив насквозь. Мои вопли раздавались со всех сторон, становясь всё громче, всё выше, отражаясь и накладываясь друг на друга, пока не превратились в хор игл и молотов. Я попытался зажать уши руками, но к моим пальцам прикрепили железные шипы, и боль заставила оторвать ладони от лица. Тогда я закричал снова, и мотив моих страданий обрушился на меня в ответ. Мой собственный голос оглушал меня; визг словно раздирал тело изнутри колючей проволокой. Я прикусил губы.

Отголоски эха стихли один за другим, и меня затопило молчание, принесшее наслаждение, от которого хотелось плакать. Но я не издавал ни звука, и тишина становилась глубже.

Вокруг царило безмолвие, полнейшее безмолвие. Оно было прекрасным, ощущалось, словно глоток свободы, словно вдох спасенного утопающего, словно...

Раздался стук моего сердца. Каждый из глухих, гулких ударов, становившихся всё громче и громче, сотрясал меня изнутри. Дыхание убыстрялось вслед за барабанным перестуком пульса: любой вдох казался визгом пилы, любой выдох – оглушительным рёвом. Я свернулся в клубок, пытаясь замедлить биение сердца, и лохмотья на мне зашелестели, словно лес в бурю.

Раз за разом, каждый удар, каждый вздох превращались в раскат грома.

Это должно прекратиться.

Это должно прекратиться.

Пожалуйста, остановите это.

— Пожалуйста, прекратите это!

И моя собственная слабая мольба разорвала меня на куски. Барабанные перепонки лопнули, кровь потекла изо рта, глаз и ушей.

Но звук не останавливался, он ревел в моей коже и костях. Забыв о муках безмолвия, я всей душой жаждал его возвращения, ни о чем ином. Задрожав, я прикусил губы до крови и ждал, пока терзающий голос не начал стихать.

Стихать...

Стихать...

И наступила тишина, на секунду ставшая для меня всем.

А потом снова надвинулось безмолвие, и мольбы о пощаде начали подбираться к моим губам.

Так всё и продолжалось, пока я не утратил последние силы, и секунды между молчанием и какофонией не стали единственным, ради чего стоило жить. А потом, когда уже не хотелось жить и ради них, я вспомнил о железных шипах на ладонях.

Но в последний миг, пока биение сердца стихало, смягчалось, становясь чистой тишиной, они пришли и насильно вернули меня к жизни.

Кто-то из них положил ладонь мне на голову, пока другие руки поднимали меня. Пальцы, лежащие на моем скальпе, состояли из тёплого, резонирующего металла.

— Теперь ты понимаешь? — спросил голос, вибрирующий в черепе. — Теперь ты слышишь это?

И я ответил:

— Да. Я... я понимаю.


IV


Лазвыстрелы пронзили воздух над ним, заставив броситься наземь, шлепнуться лицом в мягкую грязь. Набрав полный рот вязкого месива, юноша ощутил его насыщенный вкус с оттенками химикатов, медленно распадавшихся в стоячей воде. В ушах не смолкал резкий треск энергоразрядов; подняв голову, он увидел пляску света в клубах тумана.

— Осколочная!

Чёрный грязевой фонтан взмыл над болотом в десяти шагах от него. Опадающую жижу пробивали лазвыстрелы, оставляя за собой струйки пара.

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Сквозь шум перестрелки слышались голоса, но юноша не узнавал их. Все они казались охрипшими, исторгнутыми из пересохших глоток. Все они выдавали внезапный и абсолютный ужас своих обладателей.

— Кастюран! Горд! Кто-нибудь!

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

— Медик!

— Где они?

— На левом фланге!

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

— Не вижу их!

— Медик!

— Прямо впереди!

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

— Трон Священный...

— Медик!

В перестрелку включилось ещё что-то – нечто крупнокалиберное, нечто, принявшееся вздымать пласты сырого грунта градинами металла.

Он держал лазган, но оружие уже наполовину ушло в грязь. Шлем куда-то делся. Нужно было двигаться. Факт. Несомненно. Уверенность, словно добела раскаленное железо, пронзила его хребет.

Юноша внимательно слушал во время обучения, прошел всю необходимую подготовку и тщательно обдумал всё, что могло случиться в зоне боевых действий – зоне, по которой они шли уже неделю и видели трупы своих предшественников. Он пытался понять что-то важное по их скрюченным позам и взглядам пустых глаз. Он прочел бы и выданные руководства, но не мог – не умел читать. По всем правилам ему надлежало оставаться на месте, действовать как часть отделения, ждать приказов от офицера и не выпускать из рук лазган.

Всё, кроме последнего, сейчас оказалось бессмысленным. Следование правилам помогло бы, разве что, выбрать кусок болота, на котором его прикончат.

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Юноша перекатился, скользя по чёрному месиву и тяжело дыша сквозь зубы. Шум перестрелки становился всё громче, на него сыпались комья земли, люди по-прежнему кричали. Мир сжался до узкой полоски над болотом; неоновые иглы прошивали воздух прямо у него над головой.

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Перевернувшись, он посмотрел вверх. Небо стягивала сетка, сплетенная из ярких лучей.

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Перекат слева направо, слева направо – всё время слева направо.

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Он снова перевернулся на грудь, и мир вокруг сжался. Крики и выстрелы звучали на заднем плане его сознания, словно далекие удары молотов по металлу.

— Отступаем!

— Стрелять по готовности!

— Моя рука! Я потерял руку!

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Юноша заметил полуразрушенную кирпичную стенку, вырастающую из грязи в десяти шагах перед ним. В десяти шагах.

Снова заговорила та крупнокалиберная штуковина, добавляя низкие ноты к потрескиванию лазвыстрелов.

Десять шагов.

— Они идут!

— Что?

— Мне кажется...

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Тарахтящий перестук тяжелого оружия ослаб и умолк на время.

Подобрав ноги, юноша поднялся с земли и, пригибаясь, бросился к цели.

Фзз-бум, фзз-бум, фзз-бум...

Сердце превратилось в кулак, бьющий по ребрам. Нечто ударило его по ногам, словно кнутом – колющей, обжигающей болью.

Юноша добрался до обломков стены, пока позади что-то кричали знакомые голоса. Перевалившись через кирпичную кладку, он прижался к земле и пополз вперед. Теперь он сумел разглядеть врага – слева, на краю рощицы расщепленных деревьев, мерцала неровная линия дульных вспышек. Кто-то перетаскивал оружие с толстым стволом, поблескивавшим в свете лазвыстрелов. Увидев это, юноша неловко поднял лазган, его пальцы соскальзывали и задевали предохранитель.

Прицел, смотри в гребаный прицел.

Он посмотрел, подождал, вдохнул и выстрелил. Лаз-заряды унеслись к рощице, и деревья выплюнули клубы пара вперемешку со щепками. Раздались новые крики, огонь противника ослаб, и тут же кто-то перевалился через стену вслед за юношей. Сперва он услышал тяжелое дыхание, а затем треск лазвыстрелов прямо над ухом, вздрогнул, выругался, и его палец соскочил со спускового крючка.

Кто-то появился из-за деревьев; юноша разглядел охряную униформу, заляпанную грязью, и ярко размалеванное лицо, состоящее из покрытых швами рубцов. Оно казалось почти комичным, но здесь никто не шутил – разве что жестоко.

Секунду юноша наблюдал, как разрисованный человек резво пробирается вперед, пригибаясь к земле, а кривые ножи у него на поясе подпрыгивают и бренчат о пряжки. Затем по кирпичной стене прошлась короткая очередь.

Пригнувшись и перекатившись, юноша поспешил сменить позицию. Разрисованный человек уже был намного, намного ближе, и стали заметны маленькие каплевидные кусочки костей, свисавшие на петельках с покрытого швами лица. В руке врага оказалась крупная, тускло-зелёная сфера, и чека от неё уже поблескивала серебром в грязи. Подняв лазган, юноша нажал на спусковой крючок.

Ничего.

Опустив взгляд, он увидел мигающий красный огонёк на ствольной коробке оружия, предупреждающий об опустевшей батарее. Лазган неизвестного бойца, присоединившегося к нему у стены, тоже замолчал.

Подняв голову, юноша увидел, как размалеванный человек бросает гранату, и резко пригнулся. Тусклая сфера врезалась в мягкую почву за стеной, слева от него.

— Свят...

Граната взорвалась, и ударная волна сотрясла юношу так, что он стукнулся головой о приклад лазгана. На спину ему осыпались какие-то влажные комочки; в ушах звенело; он дышал.

Он дышал.

Подняв взгляд, юноша обнаружил рядом с собой груду изодранной ткани и сырого мяса. Потом он заметил зубы, полоску белых твердых кусочков в розовой каше. Вздох сам собой слетел с губ – ему всё никак не удавалось отвести взгляд.

Разрисованный человек, перепрыгнув через стену, приземлился на корточки. Словно удивленные встречей, они посмотрели друг на друга, и юноша увидел, что у его врага серые глаза.

Он бросился вперед, пытаясь ударить разрисованного человека лазганом в лицо, и край ствольной коробки действительно во что-то попал. Не забывая о руках врага, тянущихся к нему, юноша услышал лязг ножа, соскользнувшего с крюка в ладонь. От противника пахло потом, кровью и сахарной корицей.

Нечто с силой вонзилось юноше в бедро; широко распахнутые глаза размалеванного человека смотрели на него из месива шрамов и красок. Ещё один резкий тычок, и вновь тупое онемение, словно от удара молотом. Он отступил на шаг, и ноги немедленно подогнулись, будто ватные, а разрисованный человек выпрямился, сжимая в кулаке грязный нож-иглу. Охряную униформу покрывали обширные пятна свежей крови.

Юноша поднял лазган, заставив размалеванного человека вздрогнуть. Щелкнул спусковой крючок – ничего, и враг бросился на жертву. Воткнувшись в лоскутное лицо противника, ствол лазгана превратил его нос в розоватую кашу; вслед за этим боковая часть оружия обрушилась на скулы и челюсть недруга – раз, другой, а потом юноша уже не считал ударов, потерявшись в неразборчивом кровожадном рёве, который заполнил весь мир. Человек уже не был разрисованным, он превратился в бесформенную груду разорванной плоти и обливался потоками багрянца. Кровь была повсюду, и юноша не понимал, чья именно. Алая влага заливала ему глаза, стекала по щекам и губам.

Над головой просвистели лаз-заряды, врезаясь в остатки стены. Припадая к земле между двух трупов – своего товарища и своего врага – юноша отыскал противников взглядом.

Стреляя на ходу, к нему приближались ещё трое, если не больше, солдат в охряной униформе. Зрение начинало расплываться по краям, он боялся смотреть на собственные ноги и чувствовал на языке вкус металла. Тяжело дыша, юноша снял с трупа размалеванного человека две тяжелые, бугристые гранаты, и вытащил чеки. Повернувшись и подняв голову над стеной, он бросил бомбы во врагов – очень неточно, внезапно ослабевшей рукой, видя мир в размытых серых тонах. Но ему просто невероятно повезло.

Ударившись о мягкую землю, гранаты откатились в сторону и взорвались точно под ногами атакующих неприятелей. Того, кто бежал впереди, подбросило в воздух, с распластанными руками, телом, изрешеченным осколками, и ногами, оторванными ниже колен. Остальные просто исчезли.

Окутанный дымом, юноша ждал, изо всех сил держа глаза открытыми. Он ждал, но ничего не происходило. У него звенело в ушах, но он ждал. Затем юноша попытался тряхнуть головой, чтобы придти в себя, но движение странно растянулось, а земля тут же принялась кружиться под ногами. Перед глазами замелькала красочная чересполосица.

Яркие...

Огни...

Звёзды...

Он очнулся в совершенно ином мире, состоявшем из острой боли, швов и разнообразных трубок. Несколько дней, а то и недель, юноша думал о звуках перестрелки, разрисованном человеке и той безногой фигуре, что кружилась в воздухе. Потом кто-то уменьшил содержание лекарств, подававшихся по трубкам, и муки исцеления лишили его большей части воспоминаний.

За это он был почти благодарен.

К нему пришла офицер, которая вела себя так, словно они уже разговаривали прежде, но юноша не имел понятия, кто она или почему явилась сюда. Женщина носила обмундирование, непохожее на униформу его полка – чёрное с красными лампасами, и закладывала пилотку под левый эполет. Судя по знакам различия, она была в звании майора, но всё остальное в ней говорило: «Нет уж, извините, я птица поважнее».

Офицер заговорила, выстреливая слова, как пулемёт-«перечница» – свой боекомплект.

— Хорошая новость – ты будешь готов к учебе через четыре недели. Готов к бою... ну, увидим. От твоей части мало что осталось, так что отправлять тебя обратно смысла нет, да и ты теперь больше пригодишься в другом месте. Вот 101-й Зердийский, тяжёлая пехота, куча крутых парней на бумаге, но... ещё не обтесанные в бою. Ты – как раз то, что им нужно. Чудненький покрытый шрамами герой в качестве командира взвода – сигнал всем остальным подтянуться. Разумеется, после того, как тебя выпишут, и ты пройдешь необходимое обучение, чтобы заполнить пробелы.

— Пробелы?

— Тактика, лидерские навыки, все тонкости ремесла, то, в чем ты не нуждался во время базовой подготовки.

Майор подала юноше пачку плотных пергаментов, увесистых и чуть ли не сочившихся важностью написанного на них. Одна из фраз, произнесенных женщиной, всплыла на поверхность его разума, затуманенного болью и медикаментами. «Командир взвода»... Если она говорила серьезно – а документы в руке выглядели именно так, – то его произвели в офицеры, прямо из рядовых и после первого же боя.

Юноша осторожно и медленно полистал пергаменты. Через некоторое время майор вновь обратилась к нему.

— В ту зону выступили три взвода. Выбрались только ты и ещё десять бойцов. Вы не позволили засадным силам противника разгромить вас. Враг намертво застрял там, где собирался продолжить наступление. Сейчас они бы уже продвинулись Император знает как далеко, возможно, до самой базы снабжения у Талиманкса.

Он не знал, как сказать женщине, что та ошибается. Тогда юноша просто пытался выжить, и он не был прирожденным лидером, всегда оставался один, неважно, сколько людей оказывалось рядом с ним. Нельзя привыкать к чему-то, рано или поздно всё исчезнет. Единственное, что принадлежало ему – собственное сердцебиение, и юноша сражался ради того, чтобы оно продолжалось.

— Это не награда, — добавила офицер, когда он так ничего и не сказал. — Для тебя это ещё один способ служить.

— Но почему? — спросил юноша, посмотрев на неё.

— Ты что, не слушал, солдат? Блистательная Гвардия Императора работает на пулях, крови и героях. Разжиться первыми двумя бывает непросто, третьими, Трон свидетель, почти невозможно. По крайней мере, живыми, — женщина улыбнулась, и её серые глаза блеснули, словно полированный оружейный металл. — Мертвых героев у нас полно.

Он снова посмотрел на документы в руках. Выбора нет... Впрочем, у него никогда не было выбора.

Выпрямившись, майор указала кивком на кипу пергаментов.

— Здесь всё: расписание занятий, приказ о переводе, то, без чего чернильные души жить не могут.

Затем, снова кивнув, как бы говоря «салютовать не нужно» – если юноша вдруг собирался, – она развернулась и зашагала прочь, стуча каблуками сапог по пластековому покрытию.

— Я не умею читать! — крикнул юноша, подкидывая ей единственное возражение, которое смог придумать.

— Учись, — не оборачиваясь, ответила офицер.


V


В осквернении присутствует величие, в ужасе содержится истина. Стоя на коленях в преддверии, я облачен в порождения ночных кошмаров. Моя непокрытая голова поблескивает розоватой рубцовой тканью. Рот спрятан под маской – рука, что прикрывает его, отсечена у недобровольной жертвы. Кожа на ней сморщилась, но вот ногти растут до сих пор, и, загибаясь крючками, впиваются мне в щеки. Мои уши, отрезанные мною самим, свисают с шеи, мягко постукивая о нагрудник. Моя броня – пласталь, отделанная бронзой, и засохшая корка кровавых благословлений покрывает её резьбу. Татуировки, шрамы и клейма покрывают мои руки, говоря богам, что я принадлежу им, что мои господа призвали меня к ним. На поясе висят многочисленные кости – пальцы, кусочки черепов, зубы, – нанизанные на проволоку или укрепленные на цепях рядом с ножами для жертвоприношений, свежевания и укрощения плоти. Я знаю историю каждой кости; я заточил лезвие каждого из клинков. Они связаны со мною, хоть и не принадлежат мне. У них собственные души, собственное безмолвие.

Ужас живет в глазах тех, кто смотрит на меня. Так и должно быть – эти создания слабы и затеряны в шуме своих заблуждений. Они видят знаки Запредельной Тьмы, слышат стук костей по острому железу и думают, что всё это предназначено для них. Они думают, что ради пробуждения их страха я подобрал пальцевые кости священника, сгинувшего в погребальном костре Нура, выжег восьмиконечные звёзды на ладонях и всегда смачиваю веки первой кровью, пролитой в битве.

Но я делаю всё это не ради того, чтобы меня боялись, и нераскаявшиеся страшатся меня по иной причине.

Они боятся меня, потому что я – всё, чем они не смогли стать.

Словно в кожу, я облачен во вселенские истины.


VI


Дождь Сартузы стучал по визору его шлема, поднятому, чтобы прикрывал глаза и не запотевал от дыхания, мешая обзору.

— Что-нибудь слышно от командования? — спросил офицер.

— Ничего, сэр, всё по-прежнему.

— Попробуйте ещё раз, не опускайте руки, — произнес он, не глядя на стоящего навытяжку сержанта. По позолоченному с зеленью нагруднику бойца стекала вода, влажные золотые львы сверкали в блеске молний. — Переведите остальных иррегуляров к южному краю, втисните их между позициями цирканцев и кенренцев.

— Есть, сэр, — ответил сержант. Меньше чем через три часа он погибнет, лишившись левой половины головы, которую снесет осколок размером с тарелку. Вместо воды по золотым львам на груди потечет кровь.

— И передайте офицеру снабжения приказ выдать солдатам все оставшиеся у нас батареи питания.

— Сэр... — начал сержант; он был человеком пожилым, опытным и многое повидавшим, поэтому знал, когда можно задавать вопросы офицерам, и как именно это следует делать. — Сэр, какой последний приказ мы получили от командования?

— Последнее, что они передали – держать позицию и ждать, — встретив взгляд сержанта, он растянул губы в лучшей из своих улыбок. Она выглядела естественной, ведь офицер практиковался в ней долгие годы. Для него, как и для сержанта, этот разговор был частью ожидаемого поведения в сложившейся ситуации, частью порядка, которому следовали солдаты, понимавшие, что всё вполне может быть кончено. — Затем командование умолкло, а все подразделения за границей города перестали выходить на связь. Но нам предписано держать позицию, и мы выполняем этот приказ.

Офицер умолчал, что командование ничего не говорило о переходе в полную боевую готовность.

— Так точно, сэр, — произнес сержант и отсалютовал.

— Ну, двигай, — кивнув, сказал ему офицер. Боец ушел, и его место заняли дождь и сумрак.

Безжалостный ливень продолжался. Перед офицером лежала Сартуза, невысокий лабиринт пластальных стен и кривых улочек, поглощавших плотные потоки воды. Повсюду торчали шпили храмов, острые пальцы, указывающие в небеса, окутанные грозовыми облаками. Этот город скорее стоило называть поселком, но однажды здесь попил из источника апостол святой Саббат – или произошло нечто подобное, – поэтому Сартуза цеплялась за древнее название, хоть и отказывалась расти, чтобы соответствовать ему. Она находилась вдалеке от Хулана или Урдеша, не говоря уже о Бальгауте. Впрочем, здесь жило очень много людей – слишком много для мира, вдруг оказавшегося на линии фронта, и немыслимо много, чтобы просто бросить их тут в надежде, что Архивраг не придет.

А он явился – вот что значило повисшее молчание.

Офицер огляделся по сторонам, зная, что на него смотрят, чувствуя эти взгляды и понимая, что не должен ни с кем встречаться глазами. Люди хотели, чтобы их вожди взирали в прекрасное далеко, видели надежду и будущее, на которое они все ещё надеялись и молились о нем. Но те, кто смотрел в глаза лидеров, находили в них тот же самый страх, убивающий мечты о спасении. Офицер знал это, и уже много раз прежде поднимал непрозрачный визор шлема. Это было частью того, кем он стал – опорой, не дающей окружающим согнуться под собственным бременем.

Поэтому командир вытащил меч из ножен, самым небрежным движением, и повернул так, чтобы капли дождя стекали по желобку в лезвии. Теперь-то он, конечно, мог прочесть слова, вытравленные на клинке, но не стал: они не принесли бы успокоения. Затем офицер лениво взмахнул мечом, словно ребенок, бьющий палочкой по траве, и позволил легкомысленному свисту сорваться с губ. Затем, убрав клинок в ножны, он снова изобразил улыбку. Глаза, смотревшие на него из-под шлемов и над мешками с песком, увидели её, и для многих солдат этого оказалось достаточно: их пальцы перестали нервно постукивать по лазганам. Именно это требовалось от офицера – ещё одно бесплодное действие в жизни, лишенной смысла. Статуя Императора смотрела на него сверху вниз, пустыми глазами на литом бронзовом лице.

Подбежал сержант.

— Все на местах, сэр.

— Благодарю, сержант, — отозвался он, но не отвел глаз от темнеющей границы между грозовым небом и затененной землей.

Они придут. В конце концов, они обязательно придут.

Офицер думал о том, как оказался здесь. Он помнил каждый этап своей жизни, но все они казались чуждыми. Он увидел звёзды, на которые так мечтал посмотреть в детские годы; его назвали героем и дали высокий чин. Он научился читать, и теперь слова на лезвии меча или буквы в молитвенниках могли бы что-то значить для него, но офицер по-прежнему не видел в них никакого смысла. И здесь он стоял не по воле далекого бога, и не потому, что был вознесен к величию.

Он стоял здесь, потому что никогда не видел иного выбора, кроме вечного забытья, быстро даруемого пистолетным стволом во рту.

Итак, офицер ждал, и падал дождь, а высоко над облаками, в унисон с раскатами грома, ревели приближающиеся бомбардировщики.

Он отыщет смерть, которой так жаждал, но не найдет в себе отваги, чтобы принять её.

Я встречу его, когда мужчины и женщины, искавшие в нем источник собственной храбрости, станут трупами. Меч в его руке будет трястись от усталости, которую он попытается скрыть. Тогда-то мы и повстречаемся, Сын Сека и опустошенный сын Империума. Химические костры будут реветь под дождём, и мы прибережем его напоследок, чтобы он услышал прекрасные вопли тех, кого пытался спасти и не сумел. Мы позволим ему смотреть, как вырезаем подношения из их тел, а он будет думать, что никогда не просил ни о едином мгновении своей жизни, что с самого первого вдоха ни разу не поступал по собственному выбору. Он увидит нас, наши ножи и лоскуты кожи, свисающие из наших пальцев. Мы позволим ему увидеть всё это, и тогда, наконец, неторопливо – поскольку это важно в подобных вещах, – мы придем к нему. Я приду к нему.

И это случится. Я знаю, потому что был там, стоял под дождем, чувствуя вкус горелой плоти и мёртвой цивилизации во рту и на языке.

Но для этого человека, этого героя, ещё не настало то время. Продолжается ливень, и глаза тех, кто скоро умрет, следят за ним, и он ждет, ждет, сам не зная чего.


VII


Ждать осталось недолго – откроются двери, меня призовут подняться и идти навстречу Ему. Он спросит о человеке, путь которого закончился на Сартузе, о его последних словах, о просьбе, которую не могла выполнить вселенная.

— Нет... нет... нет...

Я расскажу Ему о том долгом падении, о мыслях, бродивших в голове человека с тех пор, как звёзды забрали его родителей, мыслях, которым он никогда не давал голоса.

Остановите это.

Пожалуйста, прекратите это.

Пожалуйста.

— Пожалуйста.

Я расскажу Ему всё, что знаю, и всё, что можно знать, о жизни, переставшей быть моей, о жизни, принадлежавшей другому человеку, человеку, которого больше нет. Я расскажу Ему то, что Он уже знает, ибо Он – уста богов, и его голос – голос, что заглушает все иные.

Тогда Он заговорит...

...и я стану Его сыном.