Эмпра / Empra (рассказ)

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Эмпра / Empra (рассказ)
Автор	Нэйт Кроули / Nate Crowley
Переводчик	Brenner
Издательство	Black Library
Входит в сборник	Inferno! Vol.3
Год издания	2019
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

1

Глубоко среди курганов первых людей, к югу от Снарядни – вот где я встречаю Ангела.

Я преследую пятичелюстника. Большой полусамец, медленный из-за линьки, оставляет за собой комья алой шерсти, зацепившиеся за шиповницу. Хорошей шерсти – я знаю, такая мне понадобится для погребального плаща матери. Поэтому когда я его вижу, то решаю поохотиться. Все равно я уже на краю старого города, копаю шихту для кузниц, поэтому после окончания моей смены на закате я просто иду по красным клочьям, углубляясь в старинное крошево.

Знаю. Знаю. Глупая Тоа, ходит ночью дорогами призраков. Но я Снарядница, а не одна из Заклепщиков – я не верю в призраков. Да и кроме того, какой у меня выбор? Пускай пятичелюстники и крепкие, но и они теперь поддаются отраве. Мне повезет, если я смогу унюхать еще одного в этом году, не говоря уж о том, чтобы успеть до тех пор, когда маме потребуется ее плащ.

И вот я здесь, пробираюсь в темноте между древними курганами и даже не вижу огней Тела Вверху из-за поднявшегося тумана. Он воняет хуже испорченного бах-праха, этот туман. В нем наверняка полно отравы, так что я оборачиваю поверх рта и носа мокрую тряпку и надеюсь на лучшее. Может, я и не верю в призраков, но я боязлива. Мне постоянно видится, будто во мгле проступают всякие вещи, и пусть даже это всего лишь истертые статуи первых людей, у меня от них все равно мурашки по телу.

Следовало смотреть под ноги, а не в туман, ведь спустя не более чем десяток калибров мертвый город выставляет меня дурой. Я думаю, что шагаю по палой листве, но это просто тонкая корка меднояри, наросшая поверх ямы на дороге. Я проваливаюсь сквозь нее, как моча в снег. Кузнечные штаны уберегают кожу от стеклянистых стеблей, но не спасают мой зад от скалы внизу. Я падаю на склон и качусь, пытаясь втянуть воздуха в задыхающееся нутро и подскакивая на камнях.

Наконец, я останавливаюсь, а мое копье перестает скользить в нескольких болтах от меня. Внутри не осталось воздуха, и я долгий миг борюсь с тошнотой, а затем проверяю, не сломаны ли кости. Без ноги я, наверное, умру здесь, но без руки не смогу копать шихту или работать в эфесте, что будет хуже. Однако я в порядке. В локте основательная трещина, видимо надколота кость. Но ноги держат меня, а пальцы гнутся в правильную сторону, поэтому я скрещиваю большие пальцы, хлопаю ладонями по ключицам и развожу кисти, благодарственно сотворяя Квиллу. Славься, Двоептица, славься, Эмпра.

Я провалилась сквозь поверхность кургана, в один из больших чертогов первых людей. Заклепщики говорят, что такие места хуже всего, ведь Двоептица не может заглянуть в них и отпугнуть призраков. Мы, Снарядники, умнее. Мы несем зрение Двоептицы – Тела Вверху и Эмпры – куда бы мы ни пошли. Продолжая разводить руки Квиллой и выставляя их перед собой, словно щит, я обвожу взглядом затхлую древнюю пещеру.

Потом я вижу эмблему – огромный белый знак, который проступает между моих скрещенных больших пальцев и едва различим во мраке. Намалеванный густой белой глиной череп, рассеченный надвое в окружении кольца зубьев. Я застываю, будто крыса перед гастергриффом, волоски на шее деревенеют. Череп в пасти – это священный символ, я знаю. Могущественный. Но мне никак не вспомнить, что же он означает.

Прежде чем я успеваю воскресить его в памяти, из темноты разворачивается что-то жуткое. Оно долговязое и красное, и я было принимаю его за пятичелюстника, пока не определяю, насколько оно большое – крупнее дикого грокса. Из-под мешковатой красной перепонки расходятся заросли щупалец, когтей и ножниц, а еще у него один глаз, который пылает, словно раскаленное железо.

У меня в голове пусто, но тело срывается с места, будто скрученная пружина, радуясь тому, что может что-то сделать со всем этим страхом. Я еще не знаю, на что смотрю, а мое копье уже летит и сейчас войдет в тварь на толщину болта, вот только похожая на лиану рука вдруг взлетает и перехватывает его. Тварь ломает мое копье, как сухую ветку, а потом течет ко мне, скользя по полу и хлопая своей перепонкой. Я только успеваю вытащить нож, как она уже набрасывается на меня, и я уворачиваюсь от одного взмаха когтей, второго. Но она слишком быстрая – прежде чем мне удается самой нанести удар, я оказываюсь распростертой на полу, а на моих запястьях сомкнуты холодные как металл щупальца.

Понимая, что мое время вышло, я зажмуриваюсь и откидываю голову назад – так она хотя бы вцепится мне в горло и сделает все быстро. Однако я не умираю. Чудовище просто держит меня, а от его дыхания разит пылью и горячим маслом, так что я открываю один глаз, чтобы посмотреть на него.

В ответ на меня глядит другой глаз. Человеческое лицо – по крайней мере, его половина. Голова чудовища по большей части состоит из закопченной стали, проводов и трубок. Какая-то машинерия – из тех, что появляются только с неба, полная Железной Магии. Но с правой стороны, над латунной челюстью и толстым покровом рубцовой ткани, находится лицо женщины. Это бессмыслица. Она в заточении? Ее пожирают? Или это она – чудовище?

– Интелеггисс, – рычит говорящая пластина на шее чудовища. Человеческий глаз хмурится от сосредоточенности, а машинный глаз вспыхивает. – Йа интелеггисс.

Следуют и другие звуки, искаженные и хрюкающие, но я не слушаю – хватка чудовища на моей левой руке неплотная, и по моим прикидкам я смогу дотянуться до пояса, выудить шкуродерный нож. Я упираюсь в камень, готовясь вывернуться и вогнать клинок в этот глаз еще до того, как оно вообще поймет, что я на свободе. Но тут чудовище вновь меня удивляет.

Издав щелчок и маслянисто звучащее стрекотание, машинный глаз приобретает насыщенно-синий оттенок и бросает на камень рядом со мной сияющую сеть. Часть этого света задевает меня, и я судорожно вдыхаю, но боли нет. Он даже не чувствуется, хотя и выглядит твердым. Повернув голову, я пытаюсь сконцентрироваться на свете и вижу, что он создает какой-то образ. Может быть, модель, как те, что изготавливают строители в лагере, когда планируют новый склад для металла, только сделанная из света и тумана, который колышется и шипит по краям.

– Миззерикоурди, – произносит чудовище своим странным гудящим голосом и как будто творит чары: я понимаю, на что смотрю. Свет создает маленькое изображение чего-то огромного – очертания, которые знакомы мне, как собственное тело. Потому что эти очертания я вижу в небе каждый день. Это Тело Вверху, Тело Эмпры. Это мой бог, а значит это чудовище, должно быть, Ангел.

2

Показав мне изображение Тела, оно – она – впадает в какой-то приступ, словно старый Джонус после утечки газа, а потом обмякает. Чем бы она ни являлась, ей очень плохо, и она потратила все остававшиеся силы, пытаясь отогнать меня. Однако вопрос, не оставить ли ее просто здесь, даже не поднимается: она священное создание. А если она с небес – если она прикасалась к самому Телу – тогда ее жизнь куда важнее моей. Поэтому я бегу обратно в шихтовый лагерь, не задумываясь ни о каких призраках или падениях в ямы, зову на помощь копателей из следующей смены и гружу ее на вагонетку, которая направляется в Снарядню.

Те трое, кто помогает мне принести ее в лагерь – славные парни из квартала грузчиков, из той породы, у которой в голове больше мяса, чем мозгов. Поначалу они любопытствуют, лопоча вопросы и тыкая в металлические части Ангела. Но им известно, что я выше их по рангу, поэтому они прекращают по первому слову. Это удачно, ведь я знаю едва ли больше их – я могу сказать лишь правду: что этот Ангел упал из Вакума и нуждается в лечении.

Дома в Снарядне все уже не так просто. Потому что у ворот лагеря стоит Мягкогласный Кэл, который проверяет проезжающие вагонетки с шихтой и царапает пометки на своей учетной колоде. По меркам шаманов Кэл нормальный – он взял на себя долю обязанностей мамы, когда той стало хуже, а его вера так же крепка, как его здоровая рука. Однако он одержим деталями и из-за крошечной ошибки может развести суету на час. Двоептица его знает, что он решит насчет Ангела, думаю я, а он как раз замечает меня и подзывает вагонетку взмахом своей бесформенной и вытянутой увечной руки.

– Эмпращит, Тоа.

– Эмпращит, Кэл, – отзываюсь я и стараюсь привлечь его внимание радостной улыбкой. Но он уже выгнул шею, пытаясь заглянуть мимо меня в ложе вагонетки. Должно быть, уже успел услышать от кого-то с одной из прочих вагонеток.

– Что ж, давай посмотрим на это, – говорит он так, словно мне пять лет и я прячу за спиной ворованный пищевой паек. Фыркнув, он отталкивается от стойки ворот и ковыляет к борту вагонетки, где под чехлом лежит Ангел.

– Это она, Кэл, и она – Ангел с небес.

– Увидим, девочка. Ты не первая, кто роется в старом городе, находит какую-то игрушку первых людей и пытается выдать ее за творение Эмпры. Хмм, то есть за Ангела. Давай-ка поглядим, что же ты на самом…

Кэл приподнимает чехол кончиком своей увечной руки и осекается, словно его ударили по голове. Он и выглядит так же: рот приоткрыт, глаза блуждают. Но потом его лоб сморщивается, а взгляд приобретает резкость, словно он что-то узнал, но не понимает откуда.

– Я же сказала, – приглушенно произношу я и натягиваю чехол обратно, пока кто-нибудь не забрел посмотреть.

– Тоа, тебе нужно сейчас же отвести ее к твоей матери, – говорит он, будто я и без того не планировала так поступить, и у меня за ушами слегка потрескивает от злости. Однако я не отвечаю, ведь я почти не спала четыре смены, а от драки Ангела скорее не починят.

– Как можно быстрее, – добавляет он, зарабатывая взгляд, от которого отводит глаза, а затем жестом пропускает вагонетку в город.

Мы проходим под побитой оловянной Квиллой на притолоке ворот и направляемся по главному волоку к центру лагеря, где за громадой эфеста восходит солнце. Утро ясное, так что я могу в деталях разглядеть бок гигантской кузнечной машины – каждый воздуховод, переливающийся на морозе; каждый переход, заполненный рабочими, которые идут на смену. Несмотря на все изнеможение, я уделяю секунду, чтобы возблагодарить Эмпру и Двоептицу за то, что они принесли ее нам, и во время молитвы гляжу на бледные кости Тела Вверху.

– Да будем мы трудиться быстро, подкрепленные пайками, – произношу я, – и приблизим твой День Славы.

А потом, отведя глаза от неба, я виновато кладу руку на тело Ангела и молюсь так тихо, что лишь он услышит меня.

– Расскажи мне свои тайны, – шепчу я. – Расскажи, на что похожа жизнь на небесах.

3

После того, как я доставляю Ангела в юрту матери, она впадает в лихорадку, которая длится тридцать смен. Поначалу она находится внизу за ширмой, но так не годится. Там никакого покоя. Горлосыпь у матери, наверное, уже на последних стадиях – кровавых, пенных, разлагающих кости стадиях – но она все еще главный шаман кузницы. Это означает, что дома собирается и спорит все жречество, а порой приходится выталкивать назад на волок детей-зевак.

Не нужно, чтобы шаманы глазели на Ангела и тыкали в нее, поэтому мы устраиваем ей гнездо наверху, на чердаке огромной юрты, где мама проводит ночи в своем кресле и где в стойках с тубусами хранятся священные распечатки.

На протяжении всех смен я остаюсь возле Ангела, ухаживаю за ней согласно указаниям матери и сплю на груде шкур рядом. Когда мама позволяет, я присматриваю и за ней тоже. Мне разрешили брать пайки из запасов шаманов и освободили от эфеста до тех пор, пока Ангел не придет в чувство или пока она не умрет. В ночь, когда это, наконец, происходит, я обмываю ее. И, как и любая хорошая дочь Снарядников, во время работы я мысленно повторяю догматы.

I) Эмпра – создатель небес и властитель Железной Магии. Его дом на Тере, самом верхнем небесном своде, и там он ведет войну со своим великим Врагом.

Я зачерпываю из горшка горькую травяную кашу и руками выдавливаю из нее сок. Затем поднимаю меха, которыми накрыт Ангел, и начинаю чистить. Ее странные красные одеяния – которые я с первого взгляда приняла за перепонки вроде крыльев барратура – теперь сняты, и то, что под ними, гораздо меньше и человечнее, чем я ожидала.

Одна из ее рук представляет собой мешанину разветвляющихся металлических лап и щупалец, а бедра переходят в латунные ноги, как у насекомого, и к тому же у нее половина головы из стали. Однако не считая этого, большая ее часть – бледная плоть, и она худая, как заморыш. Даже после нехватки пайков в прошлую зиму я бы перевесила ее на один-два камня. Сейчас, когда ее кровь исцеляется, кожа уже не такая обесцвеченная, но все равно морщится отекшими красными каемками вокруг трубок и кабелей, вбитых в ее грудную клетку. Я умащиваю бальзамом стыки между плотью и металлом, хотя и не уверена, нужно ли это. Сложно понять, где инфекция, а где просто ее естественное состояние. Похоже, жить на небесах может быть болезненно.

II) Давным-давно Эмпра сотворил первых людей, но они позабыли его и позабыли Железную Магию. Мы – Град-ане, дальние и кающиеся потомки первых людей. Мы стали Град-анами, когда Эмпра сошел с Теры в своем огромном стальном Теле. Он явился сюда, дабы сделать мир частью небес.

Пока я чищу порезы на руке из мяса, ее кисть сжимается на талисмане, который она держит – даже во сне. Это странная кисть: пальцы на ней вдвое тоньше моих, не больше, и мягкие, как масло – но предмет в ней еще страннее.

Когда я вернулась с ребятами из шихтового лагеря, чтобы выручить ее, она уже успела заползти в пещерку под белой эмблемой. Внутри она рылась в какой-то металлической капсуле, размерами чуть крупнее человека и имевшей форму семечка гвоздокорня. Снаружи она была вся обуглена, словно побывала в огне, а одна из сторон треснула, так что виднелось месиво из запятнанной кровью обивки. В капсуле жила Железная Магия, однако Ангел вела себя так, словно это ничего не значило, и дергаными движениями копалась в ней. В конце концов, она вытащила наружу этот небольшой ребристый серый блок с маленькой стеклянной пластинкой на нем, после чего отключилась. С тех пор она его не отпускала.

III) Однако на Эмпру напали. Его Враг отсек его Дух от его Тела и отправил обратно на Теру, а израненное и спящее Тело осталось на самом нижнем небесном своде, именуемом Вакумом. Пока Тело Вверху остается сломленным в Вакуме, Эмпра заперт на Тере. Мы не можем встретиться с Эмпрой, а он не может сделать мир частью небес, пока его Тело не исцелится.

– Как у нее дела, Тоа? – раздается тихий, хриплый голос с другого конца чердака. Мать проснулась.

– Все еще глубоко без сознания, – отвечаю я, оборачиваясь посмотреть на нее сквозь дымку от снадобий, плывущую по чердаку, – но клянусь Квиллой, с худшим покончено.

Мать ворчит, то ли обдумывая мои слова, то ли силясь прочистить горло. Ее лицо кажется крошечным. Возможно, она выглядит маленькой из-за множества шкур и гурруксовой пемзы, наваленных вокруг нее, или же из-за нездорового оранжевого света, который мерцает из конфорки для трав, но такое ощущение, будто она усыхает в своем кресле прямо у меня на глазах. Она шевелит челюстью, пытаясь втереть влагу в губы, и кривится, пока ей не удается заговорить вновь.

– Не кощунствуй, девочка. Не отлынивай при ее очистке и обязательно помолись над металлом… равно как и над плотью. – Маму прерывает влажный, всасывающий кашель, а затем она снова обретает дар речи. – Есть клятья…

После этого она опять засыпает или же просто забывается в поисках мысли – теперь, когда горлосыпь уже у нее в голове, бывает сложно сказать наверняка.

Я гадаю, сколько дней ей еще осталось, как гадала в большую часть ночей за прошедший год. Она умирает не быстро. Втайне я считаю, что ей невыносима мысль дать Трудам племени продолжаться без ее надзора. Пусть даже сейчас основную часть бремени несут на себе Кэл и остальные, нет никаких вопросов, кто верховный шаман. Сидя здесь, ближе всех к Телу Вверху, исключая лишь рабочих на пылающем склоне эфеста, она все еще правит.

И возможно, все, что она способна теперь делать – прихлебывать чай, вдыхать дым и щуриться на лагерь сквозь маленькую распашную отдушину чердака, но кто осудит ее? Если кто и заслужил покой перед смертью, то это мать. Она работала на этой колоссальной машине снаружи тридцать лет, дольше, чем многие живут, и двадцать из них пробыла верховным шаманом. Ее заботами племя Снарядников разрослось почти на треть и повысило выработку с пяти зачетов снарядов в год практически до восьми. Двоептица одаривает ее лучшими пайками, и даже Балочники на западе чтут ее имя. И когда ее не станет, то ее дочери будет ее не хватать.

IV) Таково наше предназначение: трудиться и восстановить Тело. Мы копаем, мы плавим, мы куем, мы клепаем, и мы преподносим наши Труды небу. Враг насылает отраву, дабы отвратить нас от наших Трудов. С каждым днем нашей борьбы она все гуще в воздухе. Но мы не сломлены.

Мама уже определенно спит, ее дыхание держится вровень с «уфф» и «ухх» больших молотов в ночи. Я задаюсь вопросом, не прислушивается ли она к ним вполуха даже во сне. Мы обе знаем, что один из снарядов, которые куют там, предназначен для нее. В недрах эфеста, купаясь в искрах, лежит тот, что отнесет ее на небеса и усадит в Теле Вверху до Дня Славы. У нее не будет плаща, но она говорит мне не переживать из-за этого. Эмпру больше порадует, что ты спасла Ангела, сказала она, когда я вернулась в ту ночь. Надеюсь, она права.

V) Когда наши тела отказывают, мы отсылаем их к Телу Вверху, дожидаться окончания работы. Тогда, когда Дух Эмпры вернется к его Телу, он наконец-то узнает своих детей. Он выпьет отраву из нашего мира и начнет День Славы, когда все сломанное будет починено Железной Магией, а все мертвые возвратятся из Вакума.

Вокруг сотни племен, каждое из них трудится над отдельной частью Тела. И у всех нас свои способы воссоединять наших павших с Эмпрой, чтобы они дожидались с ним Славы. Полчища Балочников опускают своих умерших в расплавленный металл, из которого создают свои Труды, чтобы их люди смогли вплестись в сами кости Тела. Крововары с дегтярных болот бальзамируют ушедших и оставляют их плавать в огромных баках, где хранится очищенная богокровь. Заклепщики смазывают свои подношения топленым жиром мертвецов, а мы помещаем их в изготавливаемые нами снаряды. Нам неизвестно, для чего предназначены снаряды – мама считает, что это зубы Эмпры, исходя из их формы – однако за воспламенителем из бах-праха, который мелют для нас Порошочники, мы всегда захораниваем кольцо из трупов. Иногда всего один – в случае, если это кто-нибудь важный, как мать.

Омывая тело Ангела, я стараюсь не думать о маме внутри снаряда. О том, каково будет, когда ее не станет, и о том, что мы никогда толком не говорили ни о чем, кроме работы в кузнице. Важнее помнить, что она вернется. Жизнь не для того, чтобы жить – она для того, чтобы работать. Когда настанет День Славы, у нас будет целая вечность на разговоры, и нам никогда не придется поднимать таких тяжестей, как молот – таково обещание Эмпры.

VI) Мы не можем прикоснуться к самому Телу Эмпры, ибо мы слишком нечисты, и воздух Вакума сожжет нас. Однако дух по имени Двоептица, обладающий множеством тел из стали, способен летать между нашим миром и небесами. Это Двоептица принесла нам кузницы-эфесты, она приносит нам питающие нас пайки, она является забрать наши Труды. Двоептица – страж Эмпры и его защитник.

Когда я добираюсь до шестого стиха кредо, он напоминает мне, что Ангелу нужно есть – как и мне самой. Поэтому я направляюсь к складской корзине, достаю одну из серебристых упаковок с пайком, проштампованных Квиллой, знаком Двоептицы, и, произнеся короткую молитву, разрываю ее. Пересчитываю содержимое – три белых бруска, зеленый квадрат, два красных кубика (мои любимые) и розовая вода.

Пайки – не единственная пища, но на данный момент они лучше всего. Время от времени я употребляла мирскую еду – по большей части мясо барратура и туннельные трубки – но она грязная, и ее сложно готовить, к тому же обычно от нее делается плохо, так что на самом деле она предназначена только на крайние случаи и перебои с пайками. Мама говорит, что когда она была маленькой, существовали места под названием «фермы», которые производили вещество, слегка похожее по вкусу на зеленые квадраты, но отрава стала слишком сильной, и они больше не смогли работать. Впрочем, это ничего, ведь я все равно люблю зеленые квадраты меньше всего в пайках.

После того, как я ломаю один из белых брусков в розовую воду для питающей трубки Ангела, мы готовы к еде, поэтому я закрываю глаза и произношу седьмой – самый важный – стих кредо вслух:

– Семь: Двоептица есть аспект Тела Вверху, как Тело есть аспект Эмпры. Вместе они суть Империум, единый бог.

Закончив, я открываю глаза и едва не подпрыгиваю, обнаружив, что Ангел смотрит прямо на меня недреманным оком. Раздается тихое потрескивание, и ее говорящая пластина оживает.

– Империум, – говорит она и награждает меня таким взглядом, что начинают дрожать кончики пальцев. И вот тогда-то все становится интересно.

4

На поверхности все так же идет нормальная жизнь. Луна прибывает и убывает, совершая очередной цикл, маме становится еще хуже, а я возвращаюсь к работе. Раскопки в шихтовых лагерях пока приостановлены, так что я снова орудую клещами в эфесте, сменив ссадины и кашель на ожоги с волдырями. Но еще это означает, что я нахожусь в лагере, поэтому после смен я возвращаюсь на чердак поговорить с Ангелом.

В течение дня та сидит напротив мамы, храня молчание. Исцеляется и возится с этим странным маленьким блоком со стеклянной стенкой. По тому, как она на него смотрит, я предполагаю, что талисман каким-то образом дает ей заглянуть внутрь самой себя – но мне неизвестно, что она ищет или что находит. Теперь, когда на ней снова надето красное облачение, ее так же сложно понять, как и мерцающие знаки на талисмане. Она уже не позволяет мне омывать ее и прикрывает как можно большую часть своей кожи. Кажется, будто она напугана тем, что я вообще заглянула под одеяния. Будто она стыдится своего тела.

Возможно, я понимаю, в чем причина. Во время лихорадки она изменилась. Без одеяния, когда стали видны те красные рубцы между мясом и механизмами, она начала походить на человека. Больного и странного, с подключенными неизвестными штуками. Но все-таки на женщину, у которой по крайней мере кожа не выглядела особо старше моей. Пусть она и родилась на небесах, но все равно испражнялась и все равно нуждалась в подтирке от кузничной крысы вроде меня. Теперь же, когда этот саван вернулся на свое место и ее глаз горит под алым капюшоном, она снова Ангел. Оно, не она – нечто яростное, не имеющее лица и возраста, к которому не станешь прикасаться, если только не захочешь лишиться руки.

И все же я не могу полностью отделаться от увиденного внутри. Замечаю слегка наморщенный лоб, выдающий ее раздражение, когда возня заходит в тупик, и вижу беспокойство, с которым она поднимает глаза на Тело Вверху. Хоть она насквозь рассечена Железной Магией, но она – личность. И у нее есть проблемы, решение которых ей неизвестно.

По вечерам, между концом смены и сном, мы с мамой говорим с ней. Поначалу дело движется медленно, особенно из-за того, что мама чаще теряет дар речи и отключается. Но Ангел учится с молниеносной быстротой, и я понимаю, что она каким-то образом слушала нас все то время, пока была без сознания. Однако осваивая нашу речь, она продолжает вести себя настороженно. Мама и я постоянно задаем ей вопросы о небесах и Теле – как-никак, все племя спрашивает об этом нас, да и Кэл без конца пытается сунуть голову на чердак. Но сейчас она говорит нам лишь то, что пожелает, а это немного.

Затем наступает день Подъема. Нас всех поражает, что мать встретила его снаружи снаряда. Однако вот она – в подъемном дворе, со своими церемониальными мехами, кузнечным посохом и кожаной шапкой, которая прошла через сорок две пары рук со времен первого верховного шамана. Надвигается большая осенняя буря, а дождь из тех, что обжигают глаза, но она без страха сидит в своем кресле, стиснув крошечные челюсти и озирая Труды племени. На о`крите собрано семнадцать снарядов – самое большое число, какое мы когда-либо ковали за один проход луны – и каждый из них высотой как двадцать людей. Вместе с собой они возьмут на небо восемь дюжин умерших. Одна только задача вывезти их во двор уже изнурительна: целые районы тянут упряжки, а дети бегут впереди, неся катки в побитых золотых футлярах. Но это всегда радостная работа – тащить в процессии, ведь это самая священная работа из всех. И из-за того, что происходит потом. Что происходит сейчас.

Все затихли, но эта тишина наэлектризована, пока они безупречными рядами ждут сошествия Двоептицы. Вестник грядет с небес. Мы с Ангелом наблюдаем со старой водяной башни, сразу к северу от двора. Я хотела показать Ангела Двоептице, но от такого предложения ее глаз вспыхнул, и она запретила это. Она говорит, что я уже скоро пойму, а ее слова лишь немногим холоднее огня, и тут раздается горн.

Горн. Зов Двоептицы. Он больше похож не на звук, а на стихию: на нечто твердое и незримое, которое сотрясает твою кровь, проносясь сквозь тебя. Его источник гораздо ниже облаков, и действительно – вот уже под бурлящей серостью разрастается тень Двоептицы. Слово «большая» и близко не годится для ее описания. Это словно гора в небе, которая опускается основанием вниз, а на ее склонах сверкают молнии. Упади она, раздавила бы половину Снарядни, однако кредо говорит нам, что тело Двоептицы – лишь крупинка в сравнении с размерами Тела Вверху.

Стоит громадному брюху Двоептицы полностью выйти из облаков, как ее когти начинают опускаться вниз на толстых черных цепях – цепях настолько тяжелых, что они даже не раскачиваются на ветру. Люди из племени взбираются вверх по латуни, готовясь прикрепить наши подношения к когтям, когда те снизятся. Это смертельно опасная работа, тебя может раздавить в один миг. Но кто не рискнет ради шанса прикоснуться к металлу самой Двоептицы, который все еще холоден после Вакума?

Когда верхолазы спускаются по веревкам назад, а снаряды начинают тянуть на лебедках к небесам, видно, что люди в толпе беззвучно шевелят губами, прощаясь, и я знаю, что уже скоро буду там и сама. Но Ангел не наблюдает за народом племени. Она неотрывно глядит на поднимающиеся снаряды, словно пытаясь что-то вычислить внутри своего железного черепа. Снаряды закрепляются в стойках на брюхе Двоептицы, и снова следует пауза. Вот оно. Мы все смотрим вверх, затаив дыхание. И люк открывается.

Сперва это серебристая дымка, перемигивающаяся на фоне черноты открытого люка. Однако потом начинают проступать отдельные фигуры, кувыркающиеся на ветру, а затем падающие на о`крит далеко внизу. Пищевые пайки. По мере опустошения брюха Двоептицы россыпь превращается в град, и во дворе образуется огромный сугроб. Гора пищевых пайков, отмеренная под стать преподнесенным нами Трудам. Все стоят неподвижно, как статуи, вперив взгляды в серебро. Но затем мать дергает своим посохом, и они устремляются к еде.

Где-то в облаках включаются двигатели Двоептицы. Рев почти такой же громкий, как ликующие крики людей из племени, наполняющих сумки во дворе. Однако он вызывает интерес у Ангела, и она наконец-то подает голос.

– Как вы называете этот феномен? – с любопытством спрашивает она, вытягивая щупальце в направлении разрастающихся столбов пара, опускающихся от двигателей.

– Это дуновение жизни, – говорю я, гадая, почему она сосредоточена именно на этом. – Его выдыхает Двоептица, возвращаясь на небеса. Оно сдерживает отраву.

Перед тем как ответить, Ангел долго молчит.

– Мы с твоей матерью должны поговорить сейчас же, пока она не скончалась, – произносит она, словно наконец-то раскусила проблему. – На небесах все скверно, и пришло время вам узнать правду.

5

Ангел говорит, что нам лгали. Сперва, конечно, мы на самом деле не понимаем, что она пытается сказать. Даже несмотря на все сделанные нами успехи, в нашем языке нет совпадений для половины из тех слов, которые она использует, особенно когда ведет речь о делах небесных и всяком таком. Однако после некоторого нащупывания граней смыслов все становится яснее.

Ангел говорит, что Эмпра создал небеса, как мы и верим. Но она говорит, что Эмпре помогал другой бог, которого скрыли от нас. Этот бог – Череп-с-Пастью – дал Эмпре Железную Магию для начала, и ему ведомы все ее тайны. Ангелы – его служители, сотканные на небесах из людей и машин.

Кем бы себя ни называла Ангел, я все равно злюсь. Даже если ты магическое создание, нельзя просто вот так богохульствовать в чужом доме. Однако мать не дает мне повысить голос и говорит, что ей ведома истинность слов Ангела. Она велит мне достать одну из священных распечаток из тубуса на стойке, разворачивает ее и показывает огромную схему машинерии внутри эфеста. И вот оно. Этот знак – который Ангел нарисовала глиной в своей пещере, рассеченный череп внутри зубчатого кольца – отштампован повсюду на священных распечатках. Знак Черепа-с-Пастью. Мать говорит, что он также выбит повсюду внутри эфеста. В потаенных местах, известных шаманам, куда они ходят произносить секретные молитвы.

Но это еще не все. Этого бога скрыла от нас Двоептица. Двоептица, которая является не третьей частью бога – и вообще никаким не богом – а паразитом, работающим на Врага Эмпры. То, что мы считаем Двоептицей – громадное существо, сходящее с небес, чтобы вознести наши Труды в пустоту – просто оболочка, один из транц-портов, как их называет Ангел, давным-давно созданных как орудия Черепа-с-Пастью. Дух Двоептицы оживляет их, действуя посредством потока серолицых людей, которые носят на себе ее символ.

Эти рабы также обитают в Теле Вверху – в таких количествах, которые нам тяжело вообразить. Они заполняют его священные полости, как птерочерви заполняют гуррукса с яйцами мух внутри, и даже захватили Ангелов Черепа-с-Пастью, чтобы те служили Двоептице.

– Они преследовали праведных, – говорит Ангел, – назвали нас еретехами и истребили. Спаслась только я, в капсуле, которую они не увидели.

– Но… почему? – спрашиваю я, чувствуя себя так, словно у моего разума отваливается дно.

Ангел делает протяжный, шипящий вдох, смотрит прямо на мать и отвечает:

– Мизерик… – Тело Вверху, да – почти исцелено. Тело готово к… входу духа Эмпры, но Двоептица захватила власть и не дает войти. Эмпра заперт в ловушке бестелесным духом, а Двоептица тем временем присвоила его мантию и утверждает, будто действует по его воле. Она зовет себя Империумом, единым богом. – Лицо Ангела – стальная маска ненависти, в которой бурлит отражение пламени конфорки с травами. Но еще это пламя блестит на влаге в человеческом глазу Ангела. – На нас напали за попытку освободить Тело. В нем есть… машина, вместилище духа, которую Двоептица… подавляет. Мы хотели дать этой машине распуститься, открыть ее непосредственно Эмпре. Но нас перебили, и теперь осталась лишь я.

– Так что происходит? – спрашивает мать так прямолинейно, словно узнает у шамана показатели температуры. Мой разум еще ходит ходуном от того, что небеса перевернулись, но она уже обдумывает свой следующий шаг. Ангел медлит перед ответом, но затем устремляет на мать свой ровный взгляд и говорит:

– Двоептица продолжит отравлять ваш мир, при этом заявляя вам, что лишь Двоептица способна сдерживать отраву. А вы будете продолжать работать на Двоептицу, ведь скоро из еды останутся только пайки. И когда Двоептица заберет все, что вы в силах дать, она похитит Тело Эмпры и унесет его прочь, а вы задохнетесь в оставшейся от него пыли.

Я чувствую шок, какой бывает, когда тебя пронзает что-то острое – когда видишь проступающую кровь за миг до того, как ощущаешь боль. Я не могу понять сказанного Ангелом из-за его масштабов. Это кощунство – тебя сожгут в печи даже за шутки о таком. Однако нам рассказывает об этом Ангел с небес, и по лицу мамы видно, что ей известно: каждое слово правда. Мы все живем и умираем ради паразита.

– Что мы можем сделать? – произношу я спустя долгое время. Потому что нужно с чего-то начинать. Ангел оборачивается ко мне с заинтересованным видом.

– Перед тем, как нас вырезали, моя группа разработала фрагмент… сорнокода. Магическое заклинание, которое, будучи наложенным на… духовную машину Тела, могло бы расколоть его оковы и позволить ему впитать сущность Эмпры.

– Тебе все еще известно это заклинание? – спрашивает мать с большим вниманием, чем она когда-либо проявляла за несколько месяцев, и Ангел постукивает по коробочке со стеклянной пластиной.

– Я смогла сохранить основную часть заклинания перед побегом и дорабатывала его впоследствии. Но мне никак не доставить его на небеса. Даже если я сумею добраться до ор-битты, слуги Двоептицы… обнаружат меня за считанные мгновения.

Я все еще силюсь сложить все воедино, когда мать находит ответ. Скорость, с которой она свыкается со всем этим… она как будто не удивлена. Как будто она всю свою жизнь ждала подтверждения этого и имела запасной план, на всякий случай. И как только я осознаю, что она говорит, ошеломление, от которого уже и так дрожат мои руки, становится стужей глубоко внутри.

– Займи мое место в снаряде, Тоа, – почти кричит она, насколько ей позволяет горлосыпь. Я вскакиваю на ноги, крутя головой, но она усаживает меня на место, еле-еле дернув головой.

– Но мама! – говорю я. – Когда настанет День Славы, ты же не…

– День Славы вообще не настанет, если Двоептица не выпустит Тело из своих когтей. Тебе придется отправиться в Вакум, к Телу, и это можно сделать лишь внутри снаряда. Займи мое место и доставь заклинание на небеса.

Ее манера говорить, выражение ее лица – она словно решает проблему с механизмом. Она только что отказалась от воскрешения – единственной перспективы, которая делает жизнь сносной – но можно подумать, что она просто сказала кому-то куда свалить тачку шихты. Я никогда не утруждала себя волнениями насчет того, что толком не знаю ее, ведь мне известно: на то будет время по завершении Трудов. Но если я займу ее место в снаряде, нам не достанется и этого.

Я открываю рот, чтобы так и сказать, но не могу найти слов. Хочется произнести, что я люблю ее, но мне невыносимо будет узнать наверняка: ей все равно. Поэтому вместо этого я обращаюсь к священному тексту.

– Даже если бы я забралась в снаряд, – сбивчиво начинаю я, стараясь унять биение сердца, – воздух там… он сожжет меня. Мы же знаем из кредо, что не можем сами прикоснуться к Телу, верно?

Теперь голос подает Ангел – но она обращается к матери, говоря с интонацией шамана, который вместе с собратом осматривает неисправный клапан.

– В моей спасательной капсуле есть материалы. В снаряде будет тесно, но мы сможем подготовить место для защиты Тоа. А внутри тела находится мир с воздухом, как этот. Шансы на успех остаются шаткими, но вероятность есть.

– Сколько это займет? – спрашивает мать.

– Камера будет готова в тот же миг, как она нам понадобится, – произносит Ангел. – Или совсем немного позже.

И хотя ее рот закрыт сталью, а голос звучит как монотонное гудение, я готова прозакладывать свои руки, что вижу в ее глазу улыбку. И у матери. Знай я меньше, решила бы, что они пошутили. Возможно, мать все-таки всегда говорила на языке Ангела.

6

Даже внутри снаряда я слышу звук горна почти так же отчетливо, как и всегда. Он словно исходит из моих костей. На дворе зима, но я изнемогаю от жары – мое тело закутано в слои меха и кожи, а со стекла перед лицом на меня капает влага от моего же собственного дыхания. Мы всегда делали в каждом из снарядов крошечные окошки, чтобы Эмпра мог пересчитать мертвецов, когда те прибудут на небеса. Теперь это окошко – единственное, что избавляет меня от ощущения, будто я похоронена заживо. Между моим телом и металлом не больше толщины болта с каждой стороны, и каждая крупица этого пространства забита изоляцией и подушками с воздухом.

Мать умерла за неделю до сегодняшнего Подъема, и этот снаряд – всегда предназначавшийся для нее – весь расписан историями из ее жизни при помощи охры, смешанной с жиром барратура. Я представляю, как все снаружи читают эти изображения, и каждый думает, что она покоится под ними. Но вместо нее там я, втиснутая в механическое чрево капсулы Ангела, а также большая куча заполненных воздухом пузырей гурруксов.

Настоящие похороны мамы провели в тайне, и на них почти никто не пришел – лишь те немногие шаманы, кто был посвящен. Ближайшие к ней – те, кого он призвала помочь снарядить эту камеру для меня. Кэл попросил за нее, а закончив с этим, столкнул ее в раскаленные глубины эфеста.

Это было металлическое погребение, как делают Балочники; мама попросила о нем в самом конце, перед тем, как утратила силы, чтобы говорить. Следующим утром Кэл сунул мне в руки кусок еще не остывшей стали и велел бережно отнести его на небеса. Теперь тот при мне, продолжает греть кожу. Может, это и не гарантирует маме воскрешения, но позволяет мне на него надеяться, что уже неплохо. К следующей петле на моем поясе прицеплен еще один дар – на сей раз от Ангела. Он поможет мне наложить заклинание, когда оно понадобится, и это придает мне надежду иного рода.

Я поочередно притрагиваюсь к обоим кускам стали на удачу и опять начинаю повторять план. Машинерия вокруг начинает дребезжать от присутствия Двоептицы наверху, и я практически чувствую, как ее тень давит на меня. Однако я сохраняю спокойствие, представляя светящуюся карту, показанную мне Ангелом. Следую по маленьким подвижным стрелкам из зала, который Ангел называла Арсиналом – туда я прибуду – сквозь внутренности Тела к месту, именуемому Главузел, где необходимо наложить заклинание.

Я уже собираюсь начать повторять известные мне слова из языка Ангела – Магас, меканикас, еретех, транц-порт, звез-далет – когда слышу лязг шагов, поднимающийся по внешней стороне снаряда. Все происходит быстрее, чем я ожидала. Раздается глухой стук – я костями ощущаю, как один из моих соплеменников прикрепляет когти к снаряду. Потом следует низкий протяжный скрип: цепь принимает на себя вес. По дрожи в желудке я понимаю, что покинула землю, и судорожно глотаю воздуха. Отныне я в небесном мире.

Сквозь крошечную щель окошка мне видно только грязное небо, пока снова не слышится гул, и снаряд не заваливается вперед, прикрепляясь к телу Двоептицы – телу транц-порта. Я знаю, что этого следует ожидать, но у меня все равно екает внутри, когда панорама качается вниз, и я оказываюсь лежащей на животе, а в сотнях калибров подо мной раскидывается мир.

Люди из племени, стоящие на о`крите, кажутся отсюда не больше крупинок, окруженных копотью и смрадом Снарядни. По мере моего подъема шатры начинают выглядеть словно чешуйки на изодранной шкуре – темные в полосах старых кожаных юрт и более светлые там, где Двоептица сбрасывает не столь крупные новые мод-дули. Посередине пылает жаром эфест, окутанный собственным паром. Потом все пропадает, теряясь в гряде густых желчно-бурых облаков, и я остаюсь наедине с грохотом возносящегося металла.

Когда облако наконец-то редеет, я вижу изгиб горизонта и ночь, которая ползет по нему, словно вязкая черная богокровь. Весь мир похож на старую кожу – коричнево-серую, червивую и покрытую большим количеством шрамов, чем руки шлакоскреба. Там, где скапливается мрак, на земле гневно пылают топки, и светится озаренный огнем дым. Сколько племен там, внизу? Сколько известных нам, а еще тех, о которых мы никогда не слыхали, жгут и трудятся, живут и умирают?

У меня кружится голова – вплоть до того, что кажется, будто голова изжарилась от всего этого шока. Но прямо перед тем, как отключиться, я вспоминаю, как Ангел говорила что-то про воздух… воздух! Когда мы поднимаемся выше, он превращается в Вакум! Я поспешно хватаю воздушную маску, начинаю вдыхать из пузырей гурруксов, и мир внизу с мерцанием вновь обретает резкость.

По краям стекла сгущается иней, и скоро меня пробирает холодом до костей, даже под всеми покровами. Он настолько сильнее зимнего мороза. В глубине ушей появляется пульсирующая боль, и я стискиваю зубы. Сейчас меня поднимают через Вакум, поэтому остается лишь надеяться – надеяться и молиться Эмпре и Черепу-с-Пастью, чтобы печати Ангела выдержали. Чтобы воздух остался внутри.

Через какое-то время я теряю ощущение верха и низа; кажется, словно я плыву, невесомая в своем коконе из шкур и небесных штук. Ветер больше не хлещет по снаряду, и только низкий рык двигателей подчеркивает тишину. Затем дом качается и исчезает. Побитый бурый изгиб пропадает с глаз, остается только чернота. Чернота и вещи, которых я никогда прежде не видела – белые острия иголок, становящиеся все ярче, пока я гляжу во мрак. Это призраки? Бдительные глаза? Или сквозные окна до самого верхнего свода небес, где ждет Тера? Я чувствую себя такой крохотной и такой хрупкой – незваной гостьей в месте, где под силу уцелеть только богам.

А потом я вижу самого бога. Тело. Оно оканчивается клинком, который мог бы рассечь луну – из бездны выскальзывает громадный стальной утес, чище и белее сердца топки. На его кромках застывшими облаками сверкает золото, а я проплываю мимо высящихся букв небесного языка, в сотни раз превосходящих мой рост. Они гласят: «ПРИНЦЕПС МИЗЕРИКОРДИЭ» – та же странная фраза, первой услышанная мной от Ангела, одно из потаенных имен бога. Металл все быстрее проносится за моим окном: Двоептица поднимается к хребту Тела, и я думаю, будто полностью оценила его размеры, пока не вижу вдали крошечный мигающий огонек – сварочную горелку, похожую на крошечную искру от упавшего уголька.

Наконец, меня поднимают до самой вершины этой железной скалы, и я обнаруживаю, что смотрю на Тело вдоль его позвоночника. В нем, должно быть, тысячи тысяч калибров – это как курганы старого города, только сооруженные в масштабах мира. Оно такое большое, что я не могу дышать и чувствую, как меня прижимает к стене камеры. Слишком большое, чтобы целиком уместиться у меня в голове. А посреди всего этого, словно грозовая туча, восседает Двоептица.

Это не один из транц-портов; должно быть, это сам захватчик. Титаническая птица из металла, с размахом крыльев не меньше сотни калибров, устроилась на самом высоком выступе Тела. Две ее головы злобно кричат в небеса, и одна из них смотрит прямо на меня глазами, похожими на черное золото. Стоит мне увидеть эти глаза, как я закрываю свои собственные и перестаю дышать, молясь Эмпре, чтобы она посчитала меня мертвой, чтобы не поймала моего взгляда. Мне должно повезти – Двоептица видит все. Как говорила мама, она способна даже заглянуть внутрь тебя, чтобы узнать, как сильно ты любишь Эмпру.

Я долго удерживаю дыхание в груди и еще дольше не открываю глаз. Как только мне начинает казаться, что все могло обойтись, раздается раскатистое «бамм» в стены, и я вскрикиваю. Мечусь в горячке паники, пока не вспоминаю слова Ангела. Видимо, это швартохват, а это значит, что Тело принимает меня. Значит, что я выжила в Вакуме.

За окошком темно, и лишь по едва заметным очертаниям можно предположить, что снаряд движется. В сумраке мимо скользит ряд тусклых огней – отблески на металле. Чуть позже возникает ощущение, будто за мной беззвучно закрываются громадные двери. Должно быть, я уже внутри Тела. Спустя долгое время следует еще один, более тихий удар, а после него – тишина. Снаружи снаряда стенает слабый ветерок. Воздух. Я долго неподвижно лежу в холоде, просто дыша, отчаянно благодаря Эмпру за то, что добралась. У меня есть инструменты, чтобы открыть люк позади, но я решаю немного подождать, на случай, если Двоептица высматривает уловки.

Наверное, я задремала, потому что снаружи вдруг слышатся беготня и лязг, а люк гремит. Болты выкручивают. Моя кровь густеет и холодеет – это не входило в план. Прежде чем я успеваю разобраться, чего бояться, толстый люк со страшным хрустом вскрывают, и раздается шипение давления. Я впервые вдыхаю в легкие воздух небес, Тела, и от него пахнет мочой и дерьмом.

7

В люке исхудалое лицо, которое кажется рыжим в свете пламени и принюхивается, словно животное. Я в ошеломлении открываю рот, но не успеваю заговорить, как длинные руки врываются внутрь и хватают меня. Вытаскивают наружу, будто личинку из мертвого дерева, и я шлепаюсь на грязный металлический мостик в окружении леса серых ног, покрытых струпьями.

Их по меньшей мере две дюжины – по-собачьи поджарых людей, одетых в выцветшие кожаные лохмотья и украшенных нитками с мелкими косточками. От них воняет, как из нужника, и они омерзительно выглядят – с запавшими глазами и скользкой на вид, чересчур тонкой серой кожей. Я поднимаюсь на ноги, и они верещат от ужаса, отскакивая от меня назад – ведь, конечно же, они полагали, что я мертва.

Пошатываясь от головокружения, я вытаскиваю свой нож и описываю им в воздухе пьяные круги. Не подпускаю их, тем временем пытаясь осознать, где я нахожусь. Это слегка похоже на пещеры под старым городом – как место внутри кургана, где я обнаружила Ангела – но потолок настолько высоко, что как будто стоит ночь. Я вижу только одну стену. Остальные слишком далеко в темноте. А повсюду вокруг меня со всех сторон тысячи – десятки тысяч – снарядов. Должно быть, это Арсинал. Некоторые снаряды обычные, некоторые расписаны. Часть узоров я узнаю, часть – нет. Здесь наверняка все снаряды, какие мы когда-либо сделали, и еще гораздо больше. Откуда они все взялись? Есть и другие Снарядники?

Как раз в этот момент я замечаю, что у большинства выломаны люки гробниц, и мое внимание резко возвращается обратно к серым людям. Несколько из них скачут вокруг меня, держась подальше от клинка, но остальные столпились около других снарядов и ковыряют ломиками. Вытаскивают тела. Все внезапно приобретает тошнотворный смысл. Эти лохмотья, которые они носят – остатки одежды Снарядников, а кости на них… Я подавляю позыв к рвоте, увидев, что они уже достали ножи для свежевания.

– Прочь! – ору я, сшибая одного из них в сторону и устремляясь к ближайшему снаряду. Они выложили на металл тело мальчика, которого я не узнаю, но я не позволю им его коснуться. Несмотря на спеленывающие меня покровы, я двигаюсь, будто паровой молот, и на ходу выкрикиваю ударный клич моего народа. Но серые люди слишком взбудоражены, слишком громко тараторят и даже не обращают внимания. Они сдирают с трупа одежду, и его голова с приоткрытыми глазами болтается на закопченной решетке.

Даже не раздумывая, я кидаюсь на самого крупного из них – долговязого мужчину с волдырями на коже. Следующие мгновения царит неразбериха. Когда я всаживаю ему в шею острие ножа, наружу бьет горячая и темная кровь, и единственное, о чем я способна думать – что убийство человека действительно ни на что не похоже. Потом на меня набрасываются еще трое, а я рублю их клинком, оставляя на предплечьях широкие темные засечки. Нож застревает в хряще на руке женщины, и мне приходится жестко ее пихнуть, чтобы освободиться. В глаз попадает кровь. Они меньше меня и гораздо слабее, поэтому я знаю, что со мной все будет в порядке, пока я в состоянии не подпускать их к себе.

Однако их так много – слишком много, чтобы сдержать. Я кручусь и уворачиваюсь, но позади всегда кто-то есть, и я еще не успеваю этого понять, как грязные пальцы пытаются нащупать мои глаза. Я с силой бросаюсь на пол, чтобы один из них оказался подо мной, и раздается упругий хруст, который сообщает, что я сломала ему ребра. Руки соскальзывают с моей головы, однако ко мне устремляется еще два серых лица, а нож возится со шкурой у меня на бедре. Он пробивает насквозь, и по всей длине ноги растекается влага. Я прикрываю лицо, но кто-то пинает меня по голове. Я понимаю, что умру, и злюсь намного сильнее, чем ожидала.

До прихода Ангела я бы не стала волноваться насчет смерти – это лишь то, что происходит, рано или поздно. Но прямо сейчас я не могу умереть. Если я умру, Эмпра никогда не освободится от Двоептицы, и День Славы никогда не наступит. Мне вдруг становится страшно: не из-за отвратительных рук, которые тянутся к моему горлу, а из-за моей собственной значимости. Я больше не просто кузничная крыса. Я в ответе за судьбу всего своего народа. Всех людей. Если я провалюсь, то же случится и со всем. Я не могу позволить себе умереть.

Сознание этого придает мне ужасающую силу. Не знаю, принадлежит ли она Эмпре, или Черепу-с-Пастью, или всего лишь девочке, которой страшно погибнуть. Однако она пробирает глубоко, до самых костей. Я перекатываюсь, нахожу, куда упереться ботинком, и выбрасываю свой клинок вверх, ровно в подергивающееся серое брюхо. Обратным взмахом вспарываю шею, собираюсь прыгнуть на еще одного, но прилив уже слабеет. Спустя несколько поддувов я снова оказываюсь на полу, а они надо мной.

И как раз тогда где-то в пещере раздается резкий треск, и серые люди застывают, вскинув головы и вглядываясь в темноту. Снова треск – и они шипят, скаля черные пеньки зубов, а потом разворачиваются и удирают, словно мухи, которых вспугнули с раны. Слезают с меня и скачут по мостику в ночь, подальше от звука. Несколько стараются вытащить тела из снарядов, но третий треск вынуждает их прекратить и сбежать.

Я пытаюсь пуститься в погоню, но мои ноги не желают двигаться нормально. Пока я пытаюсь встать, руки скользят в крови, а зрение затуманивается. Вдали звучат голоса, они приближаются. Их речь сперва кажется другим языком, однако затем я осознаю, что это мой же, просто со странным произношением.

– Опять трюмники, – рычит один из них, после чего громко сплевывает. – Просочились сюда прямо перед нами.

– Чума на подонщиков и их пролазы. Нам надо торопиться, добираться сюда побыстрее. Сколько тел они забрали сегодня?

Похоже, это их вожак, и первый голос считает себе под нос, после чего отвечает:

– Никого, кажись. Я видал, они вроде как дрались, когда мы пришли. Наверняка, это им помешало.

– Хвала Им-пи-ратру. А теперь пусть парни отнесут достойных покойников на подобающие похороны, а я пока проверю припасы. И сложите трюмников на перегной, а то их сородичи вернутся за закуской.

– Вождь! – кричит еще один голос, гораздо ближе. – Скорее, эта живая!

Ботинки барабанят по металлу, и на меня смотрит кольцо лиц. Лиц не Ангелов или упырей, а просто обычных, закутанных в меховые шапки для защиты от холода пещеры. Они морщат лбы, как будто я – это нечто невозможное, однако не достали клинков, так что я решаю позволить сну унести меня, а о них побеспокоиться позже.

8

Я прихожу в себя в лачуге из гофрированного металла, по размеру немногим больше тонкого матраса, на котором я лежу. В завешенном дверном проеме мерцает тусклый свет пламени, а за мной наблюдает кучка детей, настолько неподвижных, что я поначалу даже их не замечаю. Моя рука тут же в панике дергается к поясу – но дары все еще там. Я в безопасности, пока что.

Глядя мимо шторы, сшитой из мешков с печатью Двоептицы, я вижу своеобразную улицу. Она освещена кострами в невысоких жаровнях и заполнена людьми, которые шаркают по ней с тележками. Потолок низкий, намного ниже, чем в Арсинале, и сотрясается от постоянного грохота и пыхтящих звуков. Слышны голоса далеких машин, обозначающих свою территорию рычанием. Воздух холодный. В нем пахнет потом и разлитой богокровью, радужные пятна которой поблескивают на сырой дороге.

Придя в волнение, я силюсь встать. Мне нужно уходить, добраться до Главузла. Но в моей руке трубка, подсоединенная к грязному мешку на каком-то шесте с колесиками. Трубка наводит меня на мысль о рубцах Ангела, и я непроизвольно выдергиваю ее. Остаются холодная боль и красная лужица. Я бросаюсь к дверной шторе и уже успеваю наполовину отодвинуть ее, когда появляется мужчина с дымящимся горшком.

– Нет, нет, – произносит неуклюжая фигура, и я узнаю голос вожака отряда из Арсинала. – Тебе тута безопасно. Никаких трюмников, мы все из к`пажа. Ну-кось выпей, – бодро говорит он, указывая на горшок. – Нажористый, хорошая штука!

Мужчина усаживается на край моего тонкого одеяла, и я беру горшок. Отпивая, я замечаю, что около входа стоит небольшая толпа, с любопытством разглядывающая меня, но мне все равно. Я изголодалась, а вкус бульона сам по себе успокаивает – розовая вода с покрошенной внутрь двойной порцией красных кубиков.

– Пайки, – говорю я, вдыхая пар, и улыбаюсь.

Глаза мужчины расширяются, и он смеется.

– Правильно! Пайки! Хочешь сказать, вашенские на Терраа их тоже едят?

– Тера? – переспрашиваю я, гадая, верно ли его расслышала.

– Ага, Терраа. Ну ты знаешь, зеленый мир, назначение. Ты ведь оттуда, не?

9

Человека, спасшего меня, зовут Трубы. Вместе со своими детьми Роком и Халом он живет в Батарейнике, улье из улиц-туннелей, наполняющих Тело между Арсиналом и районом, который он называет Правоборт. Его народ зовется Заряжающие, и они являются частью еще более крупного народа под названием К`паж, а тот, по словам Труб, обитает по всему Телу. Как и мы, они поклоняются Эмпре, но именуют его Им-пи-ратром, а еще у них есть и другие божества.

Серые люди, от которых он меня спас – это Трюмники, живущие в жутком подземелье подпалубь, на самых нижних уровнях тела. Сказать по правде, сложно вообразить более мрачное место, чем переполненный убогий Батарейник, но когда Трубы думает про подпалубь, его лицо застывает.

Я ожидала, что небеса окажутся светлым местом, искрящимся от Железной Магии. Однако пусть туннели и изобилуют множеством магических огней и экранов, те не приносят особо много света в эту преисподнюю. Поистине кажется, что на небесах Двоептицы жизнь печальнее, чем в нашем мире. Похоже, даже народ Труб верит, будто они обитают здесь в качестве какого-то наказания, и причины этого я не понимаю до Инструктажа.

Когда созывают Инструктаж, идет моя одиннадцатая смена в Батарейнике, но я готова, потому что Трубы, наверное, с дюжину раз говорил мне, как ждет его. За эти последние несколько смен, пока я лечилась на матрасе в его хибаре, у нас много раз повторялись разные разговоры. Хотя Трубы спит на полу вместе с Роком и Халом и делится со мной своими пайками, он кажется таким взволнованным от того, что я пребываю под его крышей.

Его народ думает, будто тела моего народа прибывают с самой Теры, и именно поэтому они защищают их от Трюмников. Он считает, что мы святые, а я – живое чудо. Но мне кажется, даже знай он правду, все равно бы заботился обо мне. Он странный, добрый человек, и у меня создается впечатление, что ему долго было одиноко.

Когда с городской площади раздается звон колокола, созывающий нас на Инструктаж, он вне себя от радости. Возится с детьми, одевая их в почти чистые кители с пуговицами из настоящей латуни, хранящиеся в жестяном платяном шкафу как раз для таких особых дней. Сам он тоже надевает такой же наряд и даже находит для меня еще один, явно уже какое-то время не ношеный.

Когда мы присоединяемся к толпе на площади, Рок и Хал взволнованно носятся вокруг, крича на других детей, которые петляют среди ног своих родителей. В воздухе витает дух праздника, как в день Подъема, и все глядят на возвышение в центре площади. Там стоит помост и говорящие ящики, все украшено железными черепами. На небесах много черепов повсюду.

Снова звонит колокол, все затихают, и начинается Инструктаж. Как выясняется, это представление – слегка похожее на наше празднование Милости Эмпры – но оно происходит не раз в год, а через двадцать одну смену. Сперва ничего не понятно из-за странного наречия Заряжающих, но периодические нашептывания Труб помогают мне разобраться.

Все начинается с бурого шара, который держит на палке женщина с выкрашенным пеплом лицом.

– Это Тета, – бормочет Трубы. – Оттуда мы пришли. Неудачная калонья, отравленный мир. Но смотри-кось, вон звез-далет, который нас заберет!

Как по команде, на сцену выходят трое Заряжающих с изображением Тела, которое нарисовано на листах металла и тоже прикреплено к ржавым шестам.

На другом краю сцены появляется еще одна женщина, на этот раз с зеленым шаром, и толпа ликует. Трубы пихает меня локтем и ухмыляется:

– Гляди-кось, Терраа! Твой дом!

Заряжающие, которые несут Тело, начинают двигаться от бурого шара к зеленому, но так и не пересекают сцену. На полпути к Тере они принимаются лыбиться и строить рожи толпе, а потом поворачиваются и устраивают драку между собой.

– Грешники, – произносит Трубы, печально качая головой, после чего издает громкий вопль неодобрения. Пока носильщики борются, изображение Тела с лязгом падает на пол, и толпа начинает возбужденно орать. Становится похоже, что вот-вот начнется полноценный погром, но тут в центре сцены происходит вспышка бах-праха, от которой поднимается столб дыма.

Когда дым рассеивается, посреди сцены стоит стальной каркас, изображающий человека в изукрашенных одеждах. Рядом с ним, на помосте, мужчина с громкоговорителем обращается к толпе:

– К`паж! – ревет он.

– Капьтан! – кричат они в ответ, но говорят не с человеком, который держит громкоговоритель. Они кричат это гигантской шаткой фигуре на сцене.

– К`паж, слушайте!

– Да, Капьтан! – в унисон орут Заряжающие, и я вижу в уголках глаз Труб капельки слез.

Начинают бить барабаны, и человек с громкоговорителем заводит монотонную речь:

– Это задание. Мы направляемся к святой Терраа – к Отцу! Но мы согрешили. Мы предали его, и теперь встрялись в холоде глубокосмоса! Но не бойтесь, ибо у нас есть пути к искуплению! Им-пе-ратр посылает с Терраа грузы, чтобы починить корабль. С грузами он посылает тела, доказательство рая! Когда работа будет закончена, мы отправимся к Терраа! На райские пути! Работа оправдывает нас! Капьтан ведет нас! Живите по слову Капьтана! Им-пи-ратр защищает!

Рупор усиливает его голос до неистовства, и с каждым восклицанием толпа ликует все громче. Под конец крики заглушают даже громкоговоритель, и это прекращается лишь когда на возвышение выходит новая фигура, которая поднимает руку, призывая к тишине. Этот человек почти такой же высокий, как статуя капьтана, и одет в безупречную версию кителя, который носит Трубы, с золотыми пуговицами и символом Двоептицы на груди. У него суровый подбородок, нос, словно у самого Тела, а глаза под козырьком сверкающей фуражки похожи на черное золото. Наверняка это создание не простой смертный?

Гигант громогласно начинает зачитывать из свитка новости, но все они для меня ничего не значат. Звучит похоже на отчеты о производстве, которые мать получала от шаманов каждый месяц, только сильнее ощущение скрытой угрозы. Однако когда дело доходит до последнего пункта в списке, я навостряю уши, и меня пробивает холодный пот.

– Экипаж, – предупреждает фигура, странно произнося это слово, – пусть еретехи и побеждены, но будьте бдительны. Ходят слухи, что их скверна сохранилась, и Магас Меканикас подозревает вторжение. Если вы увидите нечто неправильное, ваш долг перед Им-пе-ратром сообщить об этом. Кто-нибудь видел что-то необычное за последнее время?

Жесткий взгляд гиганта проходится по толпе, и я только теперь с запозданием понимаю: это вообще не человек. Это точно сама Двоептица, в чужом обличье! И она вот-вот меня заметит. Я уже готова броситься бегом сквозь толпу, когда Трубы подает голос, и я замираю.

– Сэр! – с улыбкой нетерпеливо кричит он. – Я кое-что видел! Но это хорошие новости, сэр! Один из снарядов с Терраа, в нем была живая девочка! Чудо!

– И где же эта… девочка? – произносит Двоептица.

– Так сэр, она прямо тут.

Но к моменту ответа Труб я уже успела повернуться и убежать. Ковыляю так быстро, как только позволяет нога, пригибаясь за плечами толпы, чтобы избежать взгляда Двоептицы. Сворачивая за угол площади, я чувствую укол от совершенного предательства, но не могу винить Трубы. Как я могла ожидать, что он разглядит уловки Двоептицы, устоит перед ее магией, если весь мой народ дурачили на протяжении поколений? Вместо этого я злюсь на саму себя – за то, что привязалась к нему и не сбежала сразу, как он меня спас.

Однако я заставляю себя освободиться от этого. Мама всегда говорила, что жизнь слишком коротка для сожалений, а мне нужно сосредоточиться на более важных вещах. Бедро все еще болит после ножа Трюмника, и бредя по извивающимся улочкам, я понимаю, что почти не опережаю воплощение Двоептицы, и у меня практически нет шансов спастись. Но дары Кэла и Ангела все еще при мне. И – по крайней мере, пока что – передо мной открыто все Тело.

Ощущение безумной свободы придает сил ногам, и на бегу я представляю себе карту Ангела. Последние несколько смен я провела, задавая Трубам вопросы, по кусочкам собирая маршрут от Батарейника до Главузла. Однако если я сейчас направлюсь этим путем, то не пройду и сотни калибров. Весь мой план строился на том, чтобы прятаться на виду, сливаясь с народом Труб, а теперь этого не получится. Шаги шлепают по металлу сразу за углом, и я понимаю, что быстро нужен план на крайний случай.

Само собой, у меня такой есть, но мне он не нравится. Это бы первый же маршрут, который пришел мне в голову в лачуге Труб, и он казался таким прямым. Но после того, как разговор с Трубами дал мне представление, куда он меня приведет, я сходу отвергла его. Теперь у меня нет других вариантов. Всего в нескольких улицах от хибары Труб, на краю пайковой фабрики Батарейника, находится шлюз, у которого, как говорил Трубы, ржавый замок. Если сумею его сбить, то смогу пройти до самого Главузла по чреву Тела. Через подпалубь.

10

Я добираюсь до пайковой фабрики незамеченной, как раз когда на работу направляется новая смена. Суматоха при смене бригады позволяет мне укрываться в толпе, пока я не нахожу ворота со ржавым замком. После этого пять поддувов исступленно молочу куском металлолома, стоя по колено в фабричных стоках и ожидая, что меня заметит Двоептица – и путь в темноту открыт.

Спуск крутой и скользкий, там разит плесенью и гнилью. Когда мои глаза привыкают к сумраку, местность внизу почти напоминает мне старый город. На полу такие же лужи застоявшейся прохимиченной воды, гуляет такое же эхо. Стены покрыты такими же потертыми ржавыми украшениями, а с потолка свисают сталактиты, которые заставляют меня задаться вопросом, насколько же старо Тело.

К`паж явно не пользовался этими туннелями уже целую вечность. Однако они не заброшены. Время от времени на дороге набросана груда тщательно обглоданных костей, а однажды я прохожу мимо какого-то гнезда, полного разложившихся оберток от пайков и обрывков ткани. Трюмники – а то и кто похуже.

Мой разум рисует во тьме вокруг всевозможные серые ужасы, а от каждого шума – любого далекого гула, любого ручейка воды – у меня перехватывает дыхание. Но я не замедляю хода и не съеживаюсь во мраке. Где-то впереди находится место, где я смогу освободить моего бога и мой народ. И все, что требуется – отыскать его раньше, чем смерть отыщет меня. Я прикасаюсь пальцами к висящим на поясе дарам, сосредотачиваясь на предлагаемой ими надежде, и продолжаю шагать в черноту.

Спустя еще, наверное, двадцать поддувов пути, в широкой и низкой пещере, все едва не случается. За мной вдруг раздается шлепанье ног по камню, и я дергаюсь, когда из темноты что-то выбегает – но что бы это ни было, оно проносится прямиком мимо меня. Спасается от чего-то. Пока эхо воплей разносится по туннелю позади, я ныряю в уголок за упавшей статуей и лежу неподвижно. По дороге тяжело ступают ноги, и я готова поклясться: нечто наклоняется над щербатым камнем и обнюхивает меня. Однако оно проходит мимо, и я снова одна.

Я углубляюсь в чрево Тела. По мере продвижения корка сажи на стенах становится толще, а пол все глубже погружается в жижу. От ходьбы по ней моя одежда грязная, пусть даже я избегаю более глубоких участков после того, как увидела, что в слизи переваливается что-то большое. Магические огни на потолке, которые и в начале были тусклыми и нечастыми, теперь полностью гаснут. Когда их не остается, меня направляет только сальный свет от пятен плесени на стенах туннеля. Проход расходится в вереницу широких затхлых пещер, и я стараюсь не думать, что может наблюдать за мной из теней.

Однако на меня ничто не нападает, и нет никаких признаков погони. Возможно, моя вера в Эмпру наконец-то окупилась. Возможно, вверив себя недрам его Тела, я заслужила его защиту. Я вслух благодарю его в темноте, не заботясь о том, кто это слышит, и радуясь тому, что я жива.

А затем я добираюсь в сумраке до пары огромных стальных дверей, отмеченных символами, которым меня научила Ангел – за ними Главузел и доступ к духовной машине Тела. Я ожидала, что Главузел окажется сверкающей цитаделью или башней, а не будет погребен здесь в темноте и позабыт. Впрочем, ничто на небесах не было таким, как я ожидала.

Используя жесты, показанные мне Ангелом, я говорю с дверями, и они начинают со скрежетом открываться.

11

Сперва я в замешательстве. Думаю, что Ангел, должно быть, ошиблась. Что я все же где-то не там. Это не может быть Главузел, потому что тут вообще ничего – просто большая, темная, пустая пещера. Будто внутри черепа, а где-то возле потолка висит единственный красный огонек.

Затем огонек движется. Тени движутся вместе с ним, и я вижу, что со мной в комнате что-то есть. Что-то живое. Я все еще силюсь сложить его очертания у себя в голове, когда осознаю, что огонек – это его глаз, который глядит на меня сверху.

Оно похоже на Ангела, только намного, намного больше. Это может быть только то создание, о котором она меня предупреждала: падший Ангел по имени Магас Меканикас, который перебил ее народ. Он чудовищен. У Ангела была человеческой хотя бы половина тела, в этом же Магасе как будто нет ничего от смертного. В красном свете его глаза я вижу лишь шевелящуюся массу стержней и кабелей, теней и ткани, не имеющую определенной формы. Единственная плоть на виду – это выступающая из зарослей трубок иссохшая маска лица. Немногим больше, чем сильно высушенная сморщенная кожистая личина, нацепленная поверх одного магического глаза и одного блеклого, незрячего человеческого.

В помещении словно целую вечность стоит тишина. Так глубоко внутри Тела даже гул в стенах едва слышен. Магас просто висит в темноте, и я осмеливаюсь понадеяться, что, быть может, ничего для него не значу – что я словно муха, ползущая мимо по своим крошечным делам. Но конечно же, это не так. Чудовище угрожающе опускается, колыхая и шелестя одеяниями, пока его лицо не оказывается вровень с моим. Издавая низкий сбивчивый хрип, который, наверное, является его дыханием, он рассматривает меня пульсирующим красным огнем. А потом на безупречном наречии Снарядников – нисколько не напрягаясь, но так же чисто, как Кэл – он заговаривает со мной.

– Твоя вера… похвальна, дикое дитя. Какие же странные у тебя, должно быть, представления, раз привели сюда.

– Эмпращит, – шепчу я про себя, и моя рука устремляется к двум дарам, словно они могут уберечь меня. Пусть это чудовище придвигается так близко, как ему вздумается, но я не сделаю ни шага назад. Я там, куда должна добраться, и если я и умру здесь, то не убегая. Я смотрю прямо в мутный глаз падшего Ангела, а тот снова подает голос:

– Эмпращит? – задумчиво переспрашивает он. – Ааа. Понятно. Что мы там вам сказали… в самом начале? Когда стало ясно, что нам придется провести здесь… ремонт. Корабль был… телом Эмпры, так ведь? Которое вы должны были исцелить?

Стискивая зубы, я киваю, а потом мне удается приоткрыть рот на достаточное время, чтобы заговорить.

– Верно, – выдавливаю я. – Я Тоа. Я Снарядница.

– Ты орудие, – шипит Ангел, хлеща щупальцами во мраке. – Тебя спрятал и послал сюда еретех, обманом заставив думать, будто ты спасаешь… вашего бога.

По комнате эхом разносится чрезвычайно неприятный, срывающийся смех, и лицо скользит поближе, пока не оказывается самое большее в десяти болтах от меня.

– Однако, несмотря на всю… находчивость, – гудит Магас, – похоже, что моему бывшему навицату не хватило прозорливости. Я ждал здесь, предвидя именно такой… план.

Магас какое-то время объясняет, как перехитрил Ангела, будто указывает на ошибки в работе подмастерья. По правде, я мало что понимаю из сказанного – в его речи слишком много небесных слов. Насколько я могу судить, он удалил Главузел, подозревая, что Ангел вернется со своим магическим заклинанием, сорнокодом. А потом, наконец, Магас произносит то, что имеет для меня какой-то смысл и разжигает во мне надежду.

– Даже если тебе дали успешную итерацию кода, – гремит он, – нет никакого тюрь-минала, который можно использовать как… вектор входа. Она ожидала, будто я оставлю… незащищенный порт, готовый для диверсии? Нет. Теперь доступ к духу протекает только через мой разум.

Это подтверждение. Через разум Магаса – вот как можно освободить духовную машину Тела. Именно туда нужно направить сорнокод. И что неизвестно Магасу – это в точности то, к чему меня готовила Ангел. Она знала, что падший Ангел выпотрошит Главузел. Знала, что он уберет тюрь-минал и поместит точку доступа к духовной машине внутрь себя. И конечно же, она знала, что он лично явится насладиться предполагаемой победой.

Поэтому я привожу в исполнение план. Наношу удар, еще даже почти не осознавая, что бью – прежде, чем Магас успевает заметить мою реакцию на сказанное им. Я понимаю, что в этой схватке мне помогут только внезапность и скорость – клянусь костями, я же дерусь с падшим Ангелом – и ни того, ни другого не хватит надолго. Так что я вгоняю свой шкуродерный нож в похожее на бороду кошмарное нагромождение трубок ниже лица Магаса, изо всех сил дергаю и взлетаю на его тело.

И едва сразу же не сваливаюсь наземь. Кабели, которые я сгребла в горсть, обжигающе горячие, но мне приходится крепко стискивать их, чувствуя, как чернеет кожа, пока чудовище бьется в попытке меня стряхнуть. Магас издает рев – ужасную, шумную мешанину противоречащих друг другу тонов – и я молю Эмпру дать мне еще всего несколько мгновений.

– Наглое животное! – рычит гора проводов подо мной, и мои ноздри заполняет смрад гнили и машинного масла. – Кто ты такая, чтобы вообще прикасаться ко мне?

– Я Тоа, – выкрикиваю я, стискивая зубы и пересиливая боль в руке. – Я Снарядница. И я приведу мой народ, мой мир, на небеса Эмпры.

Я отмеряю одно слово за другим, используя их для поддержки, пока карабкаюсь вверх по вздымающимся одеяниям. Если позволю ему меня сбросить, он поймает меня на лету своими щупальцами и порежет на ленточки, так что приходится держаться локтями и коленями.

– То, к чему ты стремишься, и так у вас есть, дикарка!

Я решаю не слушать ложь Магаса, но его слова просачиваются внутрь.

– До нашего прибытия вы были лишь ютящимися первобытными людьми. Восстановление этого корабля превратило вас в планету рабочих. Имперский мир, подобный миллиону других. Труд… долг – это благословение Императора. Даже сумей ты отменить все, как того хочет еретех, это сделает твой народ бессмысленным.

Последнее слово выкрикнуто так громко, что у меня начинает болеть в голове, но я продолжаю цепляться. За яростью Магаса есть какой-то холодный смысл, который сходится с тем, что я видела – если уж на то пошло, небеса кажутся более темными, грязными и мучительными, чем мир. Но я не могу позволить лжи Двоептицы затуманить мне голову. Ощерившись как животное и борясь со жжением в мускулах, я выбрасываю вперед руку и срываю с чудовища капюшон. Тот спадает, и показывается горб подергивающейся машинерии, а на его верхушке – серый, морщинистый кусок скальпа. Место входа.

Пока Магас беснуется, я держусь за его облачение одной трясущейся рукой. Вторую я наконец-то протягиваю, чтобы отцепить с пояса дар Ангела. Этот дар – часть ее головы: длинный инкрустированный шип, который называется шунт. Он входил в ее мозг и содержал часть мыслей, в том числе и заклинание сорнокода. Изъятие шунта убило ее, но также снабдило меня разновидностью заклинания, к которой Магас будет уязвим – если только я сумею доставить ее к нему в голову.

Тут-то в ход и идет второй дар – длинная тонкая игла, откованная из могильной стали матери, которую Кэл сунул мне в руки перед отправлением. Сжимая шею падшего Ангела коленями, я торопливо защелкиваю два дара, соединяя их вместе, и отвожу руку назад, словно нацеливаю копье. Два человека умерло, чтобы эта попытка стала возможной, и я не могу допустить промаха. Пока я выверяю удар, неотрывно глядя на участок черепа, чудовище в последний раз обращается ко мне. Мне кажется, оно до сих пор не осознает, что у меня в руке.

– Тебе вообще известно назначение снарядов, которые вы делаете? – произносит он с жестоким любопытством. – Гробниц ваших предков?

– Зубы? – говорю я, гадая, зачем меня об этом спрашивают.

– Пули, – шепчет Магас. – Вот и все, чем вы являетесь для… Эмпры. И всегда будете.

– Тогда мы освободимся и от него, – отвечаю я, пожав плечами, и всаживаю иглу точно в сморщенный кусок скальпа.

Вот и все, готово. Кость проминается, словно губка, трещит и пульсирует разряжающийся шунт – и голова Магаса резко запрокидывается. Я готова поклясться: перед тем, как из его глазницы вырывается столб черного пара, он выглядит удивленным. А потом он умирает. Последняя судорога сбрасывает меня на пол зала, откуда я наблюдаю, как масса ткани сотрясается и валится, будто плохо сооруженный шатер. Затем трепещущий красный огонь в его глазу пропадает, и все затихает. Последний блаженный миг ничего не происходит, не надо делать никакой работы и решать никаких проблем. Безмятежность.

Пол начинает рокотать.

12

Мягкогласый Кэл так и не узнает, что именно творится внутри Тела его бога. Ему известно, что он сделал иглу согласно требованиям Ангела и отослал Тоа на небеса с удовлетворением от хорошо сделанной работы. И все же, когда в одну из смен закат наступает раньше, он безошибочно понимает, что произошло. Тоа преуспела, и грядет День Славы. Он видит на вершине небес зарево, которое разрастается, пока не становится ярче солнца, и тогда он собирает своих сыновей посмотреть вместе с ним. По всей улице – по всей Снарядне – люди устремляются из шатров наружу, чтобы поглядеть, как Тело разворачивается в небесах и снисходит на столпе света. Когда оно пронзает пелену между небом и миром, гром заглушает шум всех топок. Кэл оглушен, но он ликует, ибо мертвые возвращаются в объятиях Эмпры. Он восторженно поднимает вверх руки сыновей и издает благодарственный крик. Последнее, что видит Кэл – своего колоссального бога, который стремительно падает к нему на огненных крыльях, наконец-то суля покой.

Примечание переводчика:

1. Калибр - мера длины, средней величины.
2. Болт / толщина болта - мера длины, малой величины.
3. Камень - мера веса.
4. Поддув - мера времени, соответствует одному циклу работы кузнечных мехов.