Конец и Смерть, Том 2 / The End and the Death, Volume II (роман)

Перевод в процессе: 45/166 Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 45 частей из 166.

Другой перевод У этого произведения есть (или будет) другой перевод от переводчика Harrowmaster.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Конец и Смерть, Том 2 / The End and the Death, Volume II (роман)
Автор	Дэн Абнетт / Dan Abnett
Переводчик	Shaseer
Издательство	Black Library
Серия книг	Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra
Предыдущая книга	Конец и Смерть, Том 1 / The End and the Death, Volume I
Следующая книга	Конец и Смерть, Том 3 / The End and the Death, Volume III
Год издания	2023
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Действующие лица

Император — Повелитель Человечества, Последний и Первый владыка Империума

Гор — примарх XVI легиона, возносящийся сосуд Хаоса

Защитники Терры

---

Малкадор Сигиллит — регент Империума

Константин Вальдор — генерал-капитан Легио Кустодес

Верные примархи

Рогал Дорн — Преторианец Терры, примарх VII легиона

Сангвиний — Великий Ангел, примарх IX легиона

Вулкан — Последний страж, примарх XVIII легиона

Легио Кустодес

Диоклетиан Корос — трибун

Иос Раджа — гетайрон-соратник

Цекалт Даск — проконсул гетайронов

Узкарел Офит — проконсул гетайронов

Доло Ламора — часовой-соратник

Людовик — проконсул гиканатов

Симаркант — хранитель

Ксадоф — хранитель-соратник

Каредо — таранат (гетайрон)

Рейвенгаст — гетайрон-соратник

Таурид — гетайрон-часовой

Нмембо — гетайрон-соратник

Загр — гиканат (гетайрон)

Алделес — гетайрон-соратник

Меузас

Тибериан

Каледас — префект

Лафрос

Зохас Чан — часовой

Амон Тавромахиан — кустодий

Сёстры Безмолвия

Керия Касрин — рыцарь забвения, кадр Стальных Лис

Моци Додома — сестра-смотрительница

Афона Ир — дозорная командующая Рапторской Гвардии

Сриника Ридхи — рыцарь-центура, кадр Дымчатого Леопарда

Избранники Малкадора

Халид Хассан

Заранчек Ксанф

Мориана Моухаузен

Галлент Сидози

Гарвель Локен — Одинокий Волк

Офицеры и командующие-милитант Военного Двора

Сандрин Икаро — вторая госпожа Тактика Террестия

Илья Раваллион — стратег

Иона Гастон — младший офицер

Лорды Совета Терры и лорды-принципал

Загрей Кейн — Фабрикатор в изгнании

Немо Чжи-Менг — Магистр хора Адептус Астра Телепатика

Эйрех Хальферфесс — Астротелеграфика Экзульта Высокой Башни

VII легион, Имперские Кулаки

Архам — магистр хускарлов

Фафнир Ранн — лорд-сенешаль, капитан первой штурмовой группы

Фиск Хален — капитан, 19-я тактическая рота

Вал Тархос — сержант, 19-я тактическая рота

Максимус Тейн — капитан, 22-я рота «Образцовые»

Леод Балдуин

Калодин

Лигнис

Бедвир

Деварлин

Мизос

Онфлер — претор-капитан

Колькис — ветеран

Ноксар — ветеран

Берендол — хускарл

Молв — инициат

Демени — инициат

Тамос Рох — вексиллярий

Гил Конорт

Сигизмунд

V легион, Белые Шрамы

Шибан — хан, называемый Тахсиром

Соджук — хан

Намаи — магистр кешика

Хемхеда — хан

Кизо — мотоциклист

Ибелин Кумо

IX легион, Кровавые Ангелы

Ралдорон — Первый капитан, первый орден

Азкаэллон — глашатай Сангвинарной Гвардии

Тервельт Икасати— сангвинарный гвардеец

Зефон — доминион, Вестник Скорби

Нассир Амит — Расчленитель

Ламирус — сержант

Сародон Сакр

Махелдарон

Мешол

Дитал Мегиус

Зеалис Варенс

Кристаф Кристаферос

Ринас Дол

Кистос Геллон

Хотус Меффиил

Сатель Эймери

Хорадал Фурио

Эмхон Люкс

Маликс Гест

Расколотые легионы

Аток Абидеми — Драконий Меч, XVIII легион, Саламандры

Оди Сартак — капитан, VI легион, Космические Волки

Тьярас Грунли — VI легион, Космические Волки

Эрим Лур — XIX легион, Гвардия Ворона

Н’нконо Эмба — Хранитель Погребального Костра, XVIII легион, Саламандры

Рева Медузи — сержант, X легион, Железные Руки

I легион, Тёмные Ангелы

Корсвейн — лорд-сенешаль, Гончая Калибана

Адофель — магистр капитула

Траган — капитан девятого ордена

Ворлой

Бруктас

Харлок

Бламирес

Ваниталь

Эрлориаль

Карлой

Асрадаил

Тандерион

Карфей

Захариил

Имперская армия (Эксцертус, Ауксилия и прочие)

Алдана Агате — маршал, Антиохийские Воины Вечерни

Файкс — её адьютант

Михаил — капитан, 403-й полк Вынужденных Стратиотов

«Чок» — 403-й полк Вынужденнных Стратиотов

Франна Бизет — майор, Литрийский 16-й полк Эксцертус

и прочие

Префектус

Хеллик Мауэр — боэтарх

Орден испрашивающих

Кирилл Зиндерманн

Лита Танг

Гражданский конклав

Эуфратия Киилер

Эйлд

Переванна

Верефт

Кацухиро

Воинство предателей

---

XVI легион, Сыны Гора

Эзекиль Абаддон — Первый капитан

Кинор Аргонис — советник магистра войны Луперкаля

Улнок — советник Первого капитана

Азелас Баракса — капитан второй роты

Калтос — вторая рота

Тарше Малабрё — магистр Катуланских налётчиков

Хеллас Сикар — магистр юстаэринцев

Тарас Балт — капитан третьей роты

Тиро Гамекс — третья рота

Ворус Икари — капитан четвёртой роты

Ксофар Беруддин — капитан пятой роты

Экрон Фал — центурион юстаэринцев

Калинтус — капитан девятой роты

Селгар Доргаддон — капитан десятой роты

Зистрион — капитан тринадцатой роты

Иераддон — капитан

Ирманд — капитан

Фаэтон Зелецис — претор-капитан

Арнанод — сержант

Густус — терминатор-юстаэринец

Варья — терминатор-юстаэринец

XIV легион, Гвардия Смерти

Тиф — Первый капитан

Сероб Каргул — лорд-контемптор

Воркс — Повелитель Тишины

Кадекс Илкарион

Каифа Морарг

Мельфиор Крау

Скулидас Герерг

XVII легион, Несущие Слово

Эреб — тёмный апостол

VIII легион, Повелители Ночи

Хагашу

Лукорифус — раптор

XV легион, Тысяча Сынов

Азек Ариман — чернокнижник

Тёмные Механикум

Клейн Пент — пятый ученик Нуль

Айт-Один-Таг — спикер сопряжённого военного единства Эпты

Другие

---

Базилио Фо — военный преступник

Андромеда-17 — селенар

Старые спутники

Олл Перссон — Вечный

Джон Грамматик — логокинетик

Кэтт — несанкционированный псайкер

Гебет Зибес — рабочий

Догент Кранк — солдат

Графт — сельскохозяйственный сервитор

Актея — пророчица

Лидва — прото-астартес

i. Танец без конца

В Ультве прибыл театр масок, первый со времён Падения.

Он пришёл незваным, словно подарок: арлекинада риллиетаннов, впервые за многие века, вышла из косых лучей света врат Паутины и молча прошла через вырезанные из призрачной кости палаты искусственного мира к залу Овации. Там, без прелюдии и увертюры, они начали своё выступление.

Азуриане Ультанаш Шельве собрались, чтобы посмотреть на зрелище. Одни спрашивают: «Что это значит? Это благословение или предостережение?» Другие вопрошают: «Что это за танец?»

Эльдрад Ультран знал ответ. Хотя арлекины скрывались в Паутине со времен Падения, хранимые Смеющимся Богом Цегорахом, их танец никогда не заканчивался. Они танцевали в уединении, сохраняя старые театры масок, такие как театр Полутени и театр Ухмыляющейся Луны, и создавая новые, например театр Танца без конца. Он никогда не видел этот театр масок, но слышал разговоры о нём. То был великий обряд оплакивания, добавленный в репертуар арлекинов за годы уединения, ибо в нем запечатлена трагедия Грехопадения.

Эльдрад пришёл в зал Овации, чтобы побыть зрителем вместе со всеми. Зал Овации — его любимое место в Ультве. Будучи огромным, он единственный в искусственном мире производит впечатление, как будто ты не находишься взаперти. Здесь есть бескрайний небосвод, мягкий закат и широкие луга эйтока, трепещущие на едва заметном ветерке. Травянистую чашу окружает километровое кольцо из нежно-бежевых скал. Тени здесь длинны, а сумерки приглушены. Всё это смоделировано. Пси-энграммы в палубе из призрачной кости и парящем куполе воссоздают эту обстановку из воспоминаний, а оптические поля заставляют пространство казаться ещё больше, чем есть на самом деле. Эльдрад стоял среди скал вместе с остальными, наблюдал за танцем, ощущал солнечный свет из воспоминаний, вдыхал вызванные из памяти запахи эйтока и полевых цветов. За воображаемым горизонтом гремел вечерний гром и сверкали зарницы. Но то шумел не гроза и сверкали не молнии. Это трещали активные врата вдалеке, по краям комнаты.

Танец — зрелище высочайшего актёрского мастерства. Это целая труппа мимов и шутов, колдунов, света, тени и спектра между ними, ведомые арлекином-главой труппы, все в ослепительных домино-костюмах, все под фальшивыми личинами избранных ими агаитов. Среди них мелькала и синяя тень солитера, знаменующего важность постановки. Они двигались по полу травянистой чаши в танце, что одновременно выверен до предела и текуч, словно вода.

Когда танец закончился, танцоры тут же начали снова, повторяя его целиком.

Поползли слухи. Несмотря на растущую тревогу и отчаянные меры подготовки, предпринимаемые всем народом альдари, посланцы всё же пришли посмотреть на представление. Первая арлекинада со времен Падения — событие поистине значимое, и его следует увидеть. Посланцы прибывали через врата Паутины. Одни пришли из искусственных миров, готовящихся к ответной войне; другие — из миров, удаляющихся с максимальным ускорением по направлению к краю Галактики; из драгоценных старых миров, возводящих свою оборону; из закрытых девственных миров, прячущих свои самые сокровенные мысли в сосудах из стекла души; из общин экзодитов, уходящих в свои потаённые укрытия. Каким бы ни был кризис, театр масок нужно посетить.

Затем поток прибывающих иссяк. Внезапные шквалы имматериального ужаса вскипели и разлились по тропам Паутины. Проход больше невозможен. Старые пути закрыты. Эльдрад приказал закрыть ворота. Те, кто уже здесь, должны остаться. Те, кто ещё не прибыл, могут никогда не достигнуть цели, а многие заблудятся в пути.

Эльдрад ожидал подобного. Однако ему не хотелось признавать, что он не смог предвидеть это. В последние недели видение будущего постепенно затуманивалось и угасало, заглушаемое шумом эфира так же, как сейчас блокированы перемещения. Будущее либо скрыто от глаз азуриан, либо его больше нет.

Некреворт, эмиссар Комморры, прибыла последней перед закрытием ворот.

Стражники сразу же закрыли их при виде посланника порицаемых и деградировавших собратьев альдари.

— Я пришла не с оружием в руках, но чтоб увидеть представление, — произнесла она со смертоносной улыбкой, подняв покрытые шрамами ладони, — Откажете ли вы мне?

— Я никому не откажу, — отвечает Эльдрад, — даже эладрит иннеас. Театр масок — для всех, в ком течёт наша кровь, кто бы то ни был. — Он подал стражникам знак отступить.

— Думаю, вскоре наша кровь потечёт в прямом смысле, — сказала она, шагая рядом с ним по склонённой траве в сторону зала Овации. — Твоя, ясновидец. Моя. Не так ли?

— Ты словно изрекаешь предсказание, драконт Некреворт. Мне казалось, друкхари чуждо искусство предвидения?

— Не нужно владеть предвидением, чтобы узреть надвигающуюся на нас гибель, — ответила она. — Мон-кей превзошли сами себя. Они доведут до истребления не только свой род.

Театр масок длится уже девять дней. На сцене зала Овации кружащиеся фигуры артистов с выверенной точностью и изящной грацией отыгрывали агонию и экстаз. Они порхали в воздухе подобно птицам, взвихрялись, как листья, пружинили, переплетались, изгибались друг вокруг друга. Домино-костюмы блестели и переливались радужными бликами. Когда танец заканчивается, они начинали его снова, повторяя тот же набор символических движений.

Небо вырезано из дымки, а в ветерке чувствуется печаль. Эльдрад и драконт кабала присоединились к зрителям на краю скалы. Эльдрад видит, как автархи отворачиваются, избегая друхари. Он видит, как экзархи хмурятся от ее присутствия, а экзодиты отходят в сторону. Никто не высказывал угроз, ибо это означало бы злоупотребить гостеприимством Ультве.

Посол Ияндена не проявила недовольства. Несмотря на присутствие драконта, она подошла к Эльдраду.

— Что ты видел? — тихо спросила она у ясновидца, пока они вместе наблюдали за арлекинадой.

— Ничего, Мелендри, — ответил тот.

— А ты смотрел?

— Ты думаешь, я не пытался, Серебряная Душа? Конечно, я смотрел. Но предвидеть нечего, и ты знаешь это, ибо по страху в твоих глазах я понимаю, что ты тоже пыталась. Ничего не видать, а даже если бы и было видно, что нам с того? Предвидеть — значит знать то, что ещё не наступило. Что толку от одного предзнания?

— Предвидение — это дар, — ответила собеседница. — Ясновидеть — значит знать путь и иметь возможность изменить свои шаги.

Эльдрад посмотрел на неё.

— Мне нравится твоя вера в это. Но меня отталкивает то, что ты всё ещё придерживаешься этой идеи.

— Предвидение принесло мне много побед.

— Возможно.

— Я предвидела поражения и меняла шаги так, чтобы вместо этого Иянден приходил к триумфу.

— Ты уверена, что дело в тебе, Серебряная Душа? Или аспектные воины твоего мира просто сражались упорнее и побеждали?

Она нахмурилась.

— Мне грустно слышать, как великий ясновидец так плохо отзывается о своём искусстве. Зачем азурианам дано читать судьбу, если не для того, чтобы ее менять?

— Потому что жизнь жестока, — отвечает он.

— Эльдрад, я пришла в Ультве, чтобы посоветоваться с тобой, ибо Ультве видит дальше, чем любой...

— Ты пришла посмотреть на театр масок, — произнёс он, — и этого достаточно. Арлекины нарушили своё уединение, чтобы танцевать для нас. Это всё, что нам следует знать. Великая катастрофа вершится среди звёзд. Нам повезёт, если мы переживём её.

— Мы предвидели её наступление долгие годы. Теперь, когда она надвигается на нас, должно же быть что-то, что мы можем...

— Теперь ты советуешь действовать, иянденка? Когда азуриане уже много лет осуждают любое вмешательство в жизнь и войны этих млекопитающих? Мы знали, что они сгорят. Мы это предвидели. И теперь это происходит.

— Но не в таких масштабах, Эльдрад. Да, мы предвидели их падение. Но мы недооценили потенциал их разрушительной злобы. Их родной мир, ныне ставший средоточием их последнего горя, подобно раскалённому углю прожигает шёлк творения и источает варп. Наше зрение померкло, и арлекины пустились в пляс. Это может означать только лишь то, что их последнее падение станет вторым падением для нас, поглотив всё.

— Тогда беги, Серебряная Душа.

— Иянден бежит, Ультран.

— А Ультве не может бежать. Мы завязли в шраме нашей ошибки.

— Так ты... просто сдашься?

Он отвернулся от неё. В бледном воздухе имитируемого заката он увидел то, как другие посланцы неподалеку с интересом наблюдали за их разговором. На лице Некреворт застыла изумлённая ухмылка.

Он трижды хлопнул в ладоши.

— Остановите театр масок! — приказал Эльдрад.

Танцоры замедлились и замерли. На сцене зала Овации арлекины уставились на него из-за своих чудесных масок: кто-то застыл вприсядку, готовясь к прыжку или вращению, другие стояли, опустив вытянутые руки. Двигается только колышущаяся трава.

Эльдрад, освещаемый искорками света, простёр руки. Его одежда начала таять, превращаясь в пар. Вместо неё материализовываются доспехи, переплетаясь мягкими лентами стеклянного цвета и оседая на его конечностях и теле, пока он не облачился в образ воина.

— Я расскажу вам, что я видел, — объявил он собравшимся. — Я расскажу вам, что я сделал.

Шипя, арлекины собрались в группу, обхватив друг друга руками.

— Когда-то, позади нас на тропе судьбы, жил великий народ, — начинает он, — Его достижения были велики, а превосходство отчётливо, и он унаследовал звёзды и всё, что лежало между ними...

— Не учи нас, Эльдрад, — прервал его Коуриан из Биель-Тана.

— И в своём превосходстве и свершениях они предвидели, куда приведёт их путь, но они продолжили идти и не свернули в сторону.

Мелендри обиженно посмотрела на него.

— Не говори о нашем позоре так, будто это аргумент против нашего искусства.

— Нашем позоре?

— Ты говоришь об азурианах, о том времени, когда Она пришла утолить свою жажду нами. Мы помним и оплакиваем те события. Но это не аргумент. Наша потеря, пусть и величайшая из всех потерь, лишь подкрепляет необходимость нашего искусства. Если мы предвидим, то мы действуем. То, что ещё предстоит, мы способны изменить. Таков горький урок Падения. Наша гордость ослепила нас. Мы стали прислушиваться к своему предвидению с тех пор, как...

— Но это не наша история, — ответил ей Эльдрад. — Я говорил о другом, более молодом виде. Они идут по нашим стопам, словно научившись у нас нашему танцу и теперь исполняя его в дуэте с нами, повторяя каждое наше движение.

— Они — низшие существа, — огрызнулась Джайн Зар. — Они отстают от нас на миллионы лет. Они стремятся подражать нашей былой славе, но им никогда не достичь такой утонченности. Они уничтожат сами себя, как это сделали тысячи других видов до них. Мы избегали их возвышения, насколько могли, и не вмешивались в их дела. Скоро они исчезнут.

— Даже очень скоро, — согласился Эльдрад. — Но то, как именно они исчезнут, касается и нас.

Он смотрит на всех вокруг.

— На протяжении многих поколений мы предвидели рок людей — да, давайте называть их по имени — и погибель их вида. Выскочек, что всё же создали империю, достойную этого слова. Их энергичность удивляет нас. Мы наблюдали, как они повторяют те же ошибки, что и мы. Мы ждали их неизбежной гибели, ибо не такова ли судьба всех видов, которые используют силу разума, чтобы влиять на свою судьбу? Я предостерегал от этого, Ультве предостерегал от этого, но вы решили не вмешиваться. Я не принял ваше решение.

Раздался ропот беспокойства.

— Я манипулировал кое-кем, пытаясь предотвратить эту катастрофу, ибо ещё тогда я знал то, что сейчас знаете вы. Погибнет не только человеческий вид. Усилия, что я прилагал в течение многих лет, были напрасны. Некоторые мои действия были недостаточно продуманны, и я отсёк нити судьбы, чтобы исправить их так, как смог. Но я хотя бы пытался. Теперь вы в своем горе заявляете, что пришло время действовать. Но уже слишком поздно. Тот, кого называют Гором Луперкалем, обладает слишком большой мощью, чтобы мы могли противостоять ему. В моей игре остался один ключевой агент. Он позаботился о том, чтобы у сил, противостоящих Луперкалю, стало на одного великого чемпиона больше, чем было бы в противном случае, — я говорю о так называемой Прометеевом Сыне. Возможно, мой агент сможет принести больше пользы, но боюсь, что это не так. Наше зрение угасло, потому что нет будущего, которое можно увидеть. У нас нет иного выбора, кроме как претворять в жизнь ваш выбор и позволить им сгореть, борясь с пламенем пожара, если оно подойдет к нам слишком близко. Или, если судьба будет жестока и человеческий род не исчезнет сам собой, мы будем готовиться к борьбе со сломленным видом, подпитываемым Хаосом. Сейчас у нас нет иного выбора, кроме как ждать. Арлекины здесь, чтобы станцевать для нас Танец без конца, чтобы напомнить нам, что мы способны вынести, ибо мы должны вытерпеть это снова, и оплакать исчезновение разумного вида, ибо это достойно оплакивания.

— Прекрасные слова, — нарушает тишину Некреворт. — Но всё же кое-что в них неверно.

— Как это? — удивился Эльдрад.

Некреворт жестом показывает на отпрянувших арлекинов.

— Это, Верховный ясновидец Ультве, не Танец без конца.

— Что ты имеешь в виду, друкхари?

— Я видела этот танец, — отвечает она. — Может, труппы арлекинов и не покидали путей Паутины со времен первого вздоха Той, Что Жаждет, но они ставили театры масок в Верхней Комморре.

— Для вас одних? — спросила Джайн Зар.

— Мы не скрывали этого, — ответила Некреворт, — но никто из вас не пожелал явиться. А ведь вам были бы рады. Мы не дикари, и так же, как и вы, чтим перемирие театра масок. Но я хочу сказать, что я видела Танец без конца. Трижды. И каждый раз я рыдала от стыда и ярости за то, что было потеряно для всех нас. Мне знакомы его движения и фигуры. Это не тот танец.

— Нет же, это он, — возразил Эльдрад.

Согласен, ясновидец, он очень похож, — ответила она. — Его фигуры, структура и многие движения. Его основа похожа. В нём то же количество исполнителей, то же разделение на светлые, тёмные и сумеречные труппы. Четыре мима играют тех же демонов. Шуты Смерти — всё те же жнецы смертей. В этом танце изображено падение расы и рождение бога. Но эти девять актёров играют не нашу прежнюю расу. И солитер-аребенниан играет не роль Той, Что Жаждет.

— Нет, — сказал Эльдрад. — Ты ошибаешься.

— Я ошибаюсь? — спросила посланец друкхари. — Хотелось бы, чтобы это было правдой.

Она смотрит на арлекинов.

— Как называется этот танец?

— Этот танец носит имя Конец и Смерть, — прошипел глава труппы, его слова неуклюжи, словно он забыл, как говорить.

— А какую роль играет Солитер?

— Роль того, кто должен родиться, — ответил глава труппы с рычанием. — Нового бога.

Эльдрад почувствовал, как по его коже пробежал холодок, вызванный не имитированной природой зала. Как он мог не заметить этого? Или он просто отказывался видеть, потому что значение этого слишком ужасно?

— Как называется твоя роль? — обратился Эльдрад к солитеру в капюшоне.

— Тёмный Король.

ii. Соринка диссонанса

Марс слушает. Марс смотрит. Марс ждёт.

Здесь никогда не бывает тихо, на фоне всегда есть постоянный, низкий гул готовности и терпения. Все механизмы работают ради общей святой цели, все звуки сливаются в один звук. Это басовитый гул священных рек данных, текущих через гиперохлажденные ядра масс-когитаторов, создающих и постоянно обновляюших модель божественной реальности. Это урчание глубинных реакторов, подобно колодцам утопленных в мантию планеты, генерирующих и регулирующих колоссальную энергию. Это вой ветра, терзающего высоковольтные кабели, поддерживающие тарелки сенсоров. Каждая тарелка обращена вверх подобно раскрытому цветку, каждая составляет десять километров в диаметре, каждая покоится в точно высверленном кратере в красной скале Лантийской равнины — самой большой системы обнаружения в Солнечном царстве.

Это потрескивание и лязг радиационных датчиков на выжженной поверхности и жужжание очищающих процессоров в бескрайних, освещенных красным светом подземельях. Это подобное току крови по сосудам перемещение миллиарда адептов и магосов по кузничным залам, каждый выполняет свою задачу, и все эти задачи связаны друг с другом. Это гул неподвижных приводных систем, исходящий, подобно далекому грому, от бесчисленных грузовых транспортов, висящих, подобно невозможным островам, в выжженной синеве марсианского неба, или скученных, словно пирующие насекомые, вокруг стыковочных шпилей Кольца Железа; флот, способный соперничать с флотом Магистра войны, но его целью является переделка и восстановление. Это пульсация безупречных стандартных шаблонов, хранящихся в стазисных архивах. Это непрекращающееся бинарное журчание ноосферы, связывающей воедино все компоненты Истинного Механикум, шепчущий голос Марса, говорящий за всё и ко всему, успокаивающий, ободряющий, просвещающий, точный, всезнающий.

Марс ждёт. Целая цивилизация жрецов, идеальное слияние божественной машины и духовной органики, синхронизированная в городе размером с континент подобно аугметическому импланту на лице Марса, посвященная во всех деталях истинному и настоящему Омниссии, который наконец-то был явлен...

Марс ждёт слова. В самом сердце горы Олимп Кельбор-Хал ждёт, чтобы молвить его.

Генерал-фабрикатор, окутанный в храм-кокон из нитей-проводов и кабелей данных, подвешенный в ноосферном вознесении, наблюдает за океаном данных. Его глаза — чашеобразные тарелки Лантийской равнины, его уши — сеть-рой орбитальных ауспик-узлов, его пульс — обращённые в небеса авгурные системы и прогностикаторы. Он наблюдает, анализируя потоки данных, скрупулезно оценивая даже самую маленькую и незначительную единицу кода. Он не спит, ибо сон ему не нужен. Он не испытывает нетерпения, поскольку наличие нетерпения подразумевает наличие терпения, а эти рудиментарные органические качества он уже давно удалил вместе с конечностями, внутренними органами и зубами. В нём больше нет места разочарованию, нет ни следа суетливой поспешности, являющихся бичом органических созданий. Есть лишь бинарное слияние пассивного и активного состояний.

В пассивном состоянии он ждёт и поглощает информацию. В активном — отмечает течение времени, отсутствие реакции на его сообщения. Пассивно его глаза-тарелки изучают светящуюся кровоточащую опухоль, фиксируемую в небе по астрономическим координатам Терры. Активно он фиксирует растущие потери чёткости данных в этой области, исчезновение сигналов от флота вторжения Магистра войны, прекращение надёжного анализа зоны боевых действий на поверхности Терры, неуклонно растущий уровень нематериального излучения. Пассивно он наблюдает, как масс-когитаторы тщательно изучают спектры этих новых энергий, выводят их названия и определения и прогнозируют их взаимодействие с динамикой реального пространства. Активно он изучает последние сигналы от Магистра войны, сложные условия договора и ресурсы, которые он согласился предоставить.

Кельбор-Хал не нарушит свой договор. Истинный Механикум не нарушит свой договор. Ни одна деталь договоренностей не останется невыполненной.

Когда Луперкаль подаст сигнал, что деяние свершено, Терра подчинена, а непристойность Ложного Императора ниспровергнута, генерал-фабрикатор молвит слово, Марс придёт в движение, и ожидающие флотилии транспортов отправятся на Терру, чтобы начать реконфигурацию и восстановление Тронного мира.

В своём личном мыслеархиве он отмечает, что деяние требует больше времени, чем он предполагал, и чем дерзко рассчитывал Магистр войны. Осада затягивается. Она длится уже девять целых семь десятых месяца относительного времени, что превышает оценку Кельбор-Хала. Ложный Император и его войска оказали крайне упорное сопротивление, хотя генерал-фабрикатор не забыл предусмотреть эту переменную величину. Кельбор-Хал никогда не недооценивал Ложного Императора. Вызывающе мирской, не приемлющий ни капли духовности, так называемый Повелитель Человечества явился на Красную планету в обличье бога. Он сделал это специально, не признавая божественности, но подразумевая её — истинный триумф веры над логикой. Механикум принял Императора как воплощённого Омниссию, и тот не пытался отрицать эту идею: его устраивало, что Марс поклонялся ему и следовал за ним. Это привело к Расколу, кризису веры, от которого жречество едва оправилось. Но в те мрачные дни раздора из инфостеков запретных хранилищ были извлечены новые тайны. Некоторые, еретехи, называли это мусорным кодом, заразными мемословами отвратительного разума, но Кельбор-Хал и его верные магосы распознали истину внутри. Писания Моравека явили истинное слово Омниссии. Терранский Император не был воплощённым богом. Кельбор-Хал использовал код писания, чтобы объединить и исцелить Марс, организовать и починить его, связать в единый многообразный абсолют и построить новый, Истинный Механикум из руин старой теократии.

Кельбор-Хал не позволит Ложному Императору вновь обмануть его род. Марс восторжествует, святой и божественный, а Терра падет, унося с собой Владыку Ереси.

Он внимательно наблюдает. Уровень повреждения реального пространства, побочного продукта приведения к согласию, также выше, чем он изначально предполагал. Ткань реальности расплетается и распадается со всё возрастающей скоростью. Было выявлено девятнадцать новых форм ксеноэфирных энергий. Он думает над тем, останется ли хоть что-нибудь в конце. Он задаётся вопросом, сохранится ли хоть один фрагмент Терры, который можно будет восстановить. Возможно, останки Терры будут столь токсичны и губительны, что их вовсе придётся покинуть, а новый Тронный мир воздвигнуть на Марсе. Это порадует Омниссию.

Он ждёт. Марс ждёт. Они — одно и то же, жрец и мир, синтезированные в одну симбиотическую сущность, готовую к действию, единую в вере.

Постоянный гул слегка меняется. Этот бесконечно крошечный субгармонический сдвиг может уловить только он. Мельчайшая переменная. Ошибка в одной единице кода.

В любопытстве он находит её, вытаскивает на поверхность моря данных чтобы рассмотреть, словно единственную песчинку со дна океана. Это крошечное отклонение, одна-единственная прото-клетка данных, несогласованная с остальной частью организма реальности. Поначалу он не может определить природу этой ошибки. Он меняет ноосферную экспертизу и задействует более высокие уровни анализа.

Перед ним крошечная соринка диссонанса. Один пакет возвращаемой информации, один из триллиона, ежесекундно принимаемых сенсорикой Марса, не соответствует всем остальным. Он не синхронизирован с ними по времени с разницей в одну миллионную долю секунды, даже с учетом релятивистских эффектов. Его время неверно. Кельбор-Хал предполагает, что это микронеточность в визуализации или ауспик-сети, крошечный изъян в массивах сенсоров Марса. Активно он проверяет это предположение, проводя диагностику систем Механикум, чтобы выявить неисправность оборудования, технические неполадки, распад данных и дефекты хранения/оценки. Одновременно он даёт команду на полное повторное сканирование для сравнения.

Это несколько отвлекает его. В силу святых законов энтропии неисправности возникают в каждой системе, какой бы безупречной она ни была. Их всегда приятно исправлять, ведь исправление микроошибок — путь к совершенству. Это первая ошибка, которую он обнаружил за последние четыре месяца. Есть чем заняться помимо ожидания.

Диагностика не выявила никаких неисправностей. Повторное сканирование даёт ту же ошибку. Насторожившись, генерал-фабрикатор повторяет диагностику и сканирование. Диагностика не выявила ошибок. Повторное сканирование возвращает две микроошибки. Две соринки диссонанса. Две темпоральные аномалии.

Кельбор-Хал отвлекает всех основных магосов на решение этой проблемы. За то время, пока они работают — четыре наносекунды, ошибок возвращается четыре. Потом шестнадцать. Потом двести пятьдесят шесть.

Он наблюдает каскадный сбой. Расширяющуюся зону темпорального коллапса. Эпицентр — Терра, но волна ошибок распространяется по всему Солнечному царству.

Время нарушено. Четырехмерная структура реального пространства расплетается, разрушается под действием экзопланарных сил, прорывающихся сквозь рану-раскол, нанесённую Магистром войны Терре.

Ход времени нарушен. Кельбор-Хал делает паузу и пересматривает это определение, понимая, что оно крайне неточно. Ход времени не нарушен. Время остановилось. Оно замерло, застыло.

Постоянный низкий гул Марса снова меняется. В глубинах кузницы начинают выть тревожные сирены. Кельбор-Хал составляет приоритетный сигнал для Магистра войны и ставит его отправку на повтор. Он наблюдает, как волна безвременья, накатывающая с Терры, начинает проходит через зону Марса. Он смотрит на то, как идущие в унисон хронометры кузницы застывают и обнуляются.

Он видит, как часы останавливаются.

Он наблюдает, как несчётные массивы данных в пещерах его владений начинают изменяться и переписываться, превращаясь в новые единицы информации. Все они идентичны, все являются одним и тем же словом, одним и тем же бинарным выражением имени.

Это имя Омниссии. Нового Омниссии. Истинного Омниссии.

Кельбор-Хал начинает кричать, что на него совсем не похоже.

iii. Последняя карта

Они проводят вынужденное бездействие за играми. Это не развлечение, а способ сохранить хоть малую толику работоспособности мозга. В первые два месяца Ниора Су-Кассен проводила время за регицидом, играя против экипажа мостика и, когда выдавалась возможность, против капитана Халбракта и других офицеров хускарлов из контингента Преторианца. Партии в регицид против Имперских Кулаков были заведомо проигрышны до тех пор, пока Су-Кассен не поняла, что в основе стратегий космодесантников на игровом поле лежало искусство наземной войны. Сугубо для сохранения остроты разума, она использовала в своей игре некоторые тактические приемы боевого флота, в основном теории нападения роем и выборочной жертвы. После этого она дважды победила Халбракта и трижды свела игру к ничьей. Она знала, что запомнит выражение его лица до конца жизни. В нём был намек на уязвлённую гордость, равно как и жгучая жажда реванша. К следующему игровому сеансу Халбракт проанализировал свои поражения, раскрыл её тактические уловки и был готов. Он возобновил свою победную серию. Он извлёк уроки из поражения и пересмотрел свои стратегии. Больше она не выигрывала.

Однако она бросила регицид не из-за этого. Через два месяца игра, основанная на концепции убийства короля, стала ей отвратительна.

Вместо этого её времяпрепровождением стал сам корабль.

Корабль. «Фаланга», самая большая и могучая крепость-корабль в истории человечества. Час за часом она бродит по её коридорам и галереям, огневым палубам и двигательным отсекам, тщательно осматривая их, а иногда и внося собственные изменения и проводя техническое обслуживание. Она шёпотом разговаривает с каждым встречным членом экипажа, от дежурных офицеров и до самых младших орудийных рабочих и кочегаров. Она узнаёт их имена. Она слышит обрывки историй их жизни. Она наблюдает за их образом жизни и играми, в которые они играют, дабы не потерять бдительность. В офицерской трапезной это были регицид, девятигамбит и сенет; в зале картографии — аштапада; в военном зале — гов и «гончие и волки»; игры в кости и пари на казарменных палубах; раскладывание тарока на запальных камерах автоматов заряжания орудий; раунды «Песен и картомантии» в столовых, стремительные партии в «Обмани меня трижды» в поддонах котлов.

Их непосредственный враг — скука. Скука и сопутствующее ослабление боевого духа и бдительности. «Фаланга», несмотря на всю свою мощь, прячется в радиационной тени колец Сатурна, укрытая магнитными полями газового гиганта. Вместе с ней, так же безмолвно, скрываются сотни боевых кораблей лоялистов: выжившие в Солнечной войне изрядно потрёпанные остатки флотов легионов и великолепный флот Сатурна. Все они погрузились во тьму, сведя работу своих систем до минимума, пребывая в состоянии спячки, на грани полного отключения.

Здесь была целая армада, и с ней она могла бы покорять миры. Но против флота предателей они были ничем, лишь ранеными бродягами, прячущимися в сточной канаве. Ныне в Солнечном царстве неоспоримо господствовал рой боевых групп кораблей магистра войны. Начать движение — значило быть обнаруженным, а быть обнаруженным означало либо быть уничтоженным в прямом столкновении с силами предателей, где термин «численное превосходство» казался забавным преуменьшением, либо быть растерзанным на части, подобно больному животному, группами хищников, рыщущими во внутренней и внешней сфере.

Иногда в голову Су-Кассен приходят мысли об аннигиляции. Идея об этом была по-своему привлекательна. Как адмирал флота Сатурна, как исполняющая обязанности гранд-адмирала Терры, она — воин по призванию, созданная для битвы подобно самой «Фаланге». Бой, даже смерть в бою, кажется ей предпочтительней ожидания, что часто казалось ей трусливым молчанием. Она мечтает о схватке. Она продумывает стратегии и гамбиты. Поражение и уничтожение предательской армадой в конце каждого сценария было столь же неизбежно, как и поражение от Халбракта в регициде. Но её целью является не победа. Ее цель — убийство. Она представляет себе сценарии внезапного старта, максимального ускорения, вбрасывания своей израненной армады в терранскую сферу, где вокруг было так много мишеней. Пути назад не будет, но, Трон всевышний, они умрут достойно. Их смерть не будет напрасной. Одна только «Фаланга» перед смертью выпотрошит дюжину гранд-крейсеров. Они покарают и ранят флот предателей, уничтожат его фланг и сожгут всё, что смогут, прежде чем их время истечёт.

Это было бы великолепно. Это было бы лучше, чем бесконечное молчание. Это было хотя бы что-то.

Но она держит эту идею при себе. Халбракт и офицеры отвергнут этот план, стоит ей предложить его. Скорее всего, они отстранят её от командования. «Фаланга» и её сопровождение предназначено для одной ясной и конкретной цели: дождаться призыва и, получив его, молниеносно эвакуировать Императора с Терры.

Они — последний козырь в руке, последняя карта, последняя уловка, признание окончательного поражения. Использовать их — означает сдаться.

Без них Император, в конце концов проиграв, просто умрет.

Хускарлы Преторианца и кустодии не допустят такого развития событий. Они посвятили себя жизни Императора. Пусть даже, что само по себе немыслимо, Терра и падёт, но Он должен жить.

Она проводит дни в ожидании своего последнего долга. Время тянется медленно, словно часы остановились. Она сомневается, что Император когда-нибудь позволит Халбракту выполнить эту миссию. Его решимость запечатлена в истории. Он никогда не покинет Трон и не позволит никому увести себя в безопасное место. Она полностью уверена, что в этом Он похож на неё. Сражаться до последнего. Никаких полумер. Никаких уступок. До самой смерти.

Но приказ Дорна был предельно ясен. Она, её армада, и тысячи людей под её командованием ждут приказа, что никогда не будет отдан.

Она опускает гаечный ключ, который держит в руке. В отчаянии она сжала его так крепко, что тонкие пальцы побелели. Ей хочется кричать, чтобы спустить пар, но все звуки громче шёпота были запрещены. Вражеские сенсоры пытаются засечь даже малейшие колебания или вибрации корпуса, способные их положение. Она прикидывает, как убедить Халбракта, но с самого начала шансов на это совсем не было, а после отбытия Корсвейна они стали еще меньше. На секунду Тёмный Ангел и его десятитысячное войско стали маяком надежды, пока не выяснилось, что их всего лишь десять тысяч. Они решили совершить самоубийственный рывок к Терре, чтобы попытаться отбить и вновь зажечь Астрономикон. Она пустила в ход все свои дипломатические способности, чтобы убедить Халбракта дать согласие, и она превзошла себя, чтобы уговорить его выделить флагман Императора, огромный «Император Сомниум». Этот корабль, самый быстрый и самый современный в ее армаде, был единственным судном, способным совершить данный полёт, и им пришлось пожертвовать ради этой цели. Корсвейн настаивал, что без света Астрономикона ни один идущий на помощь флот не сможет найти дорогу на Терру.

То было много дней назад. Как ей казалось, прошли целые годы. Тогда они наблюдали за славным рывком с мостика. Они видели огненные вспышки, усеявшие орбитальную зону Терры. Яркие сполохи, затем угасшие. «Сомниум» исчез, уничтоженный при попытке прорыва, как шедшие следом боевые корабли Корсвейна.

Никаких сообщений об успехе операции не было. Не было подтверждения, что хоть что-то или кто-то сумел достичь поверхности планеты.

Астрономикон не зажёгся.

Халбракт ничего не сказал по этому поводу, но она знала, что эта попытка только укрепила его решимость.

Она идёт по безмолвным помещениям между кормовой вентральной дугой и кормовым 987-м отсеком мимо бесконечных рядов ожидающих перехватчиков "Ксифон" в ангарных отсеках. Ей стало интересно, не превышают ли тренировочные клетки Астартес порог приказа о тишине. Ей хочется изрубить что-нибудь мечом.

Матрос отдаёт ей честь. Ей требуется мгновение, чтобы вспомнить. Его зовут Танстайер. Модит Танстайер, двигательный монтажник второго класса. Она шепотом приветствует его и спрашивает, как он себя чувствует. В последний раз, когда она с ним разговаривала, от постоянного питания пайками его мучили колики. Сейчас Танстайеру лучше («спасибо, что спросили, адмирал»). Она интересуется счётом его побед в тарок, ведь Танстайеру больше везёт в картах, чем с желудком. По его словам, он стал жертвой своего успеха, и палубный экипаж не хочет заключать с ним пари, потому что он слишком часто выигрывает.

— К тому же, — шепчет он, — им интереснее наблюдать за Монтаком.

Су-Кассен просит разрешения посмотреть.

Монтак — Гийом Монтак, старшина монтажников — сидел в сборочном цехе. Он сгорбился над ящиком с инструментами, раскладывая потрёпанные с углов карты таро на его крышке. Это была старая колода, по-видимому, представлявшая собой стандартный имперский набор карт из старших и младших аркан. Кольцо зрителей-членов экипажа почтительно расступается, чтобы она могла понаблюдать.

Монтак — старый усатый ветеран, чьи покрытые грубой кожей руки были почти целиком синими от воздействия химикатов. Гадания со случайным исходом регулировались уставом, но Су-Кассен было хорошо известно о суевериях и традициях, опутывающих древние правила военного флота. Путешественники и космоплаватели всегда дорожили своей удачей и своими приметами. Не ей судить этом. У неё была своя собственная колода. Монтак, похоже, тоже понимает это. Он приветствует её без тени беспокойства, просто знающе кивнув и улыбнувшись, а затем продолжает раскладывать карты.

Леонормский расклад. Устаревший. Реактивные пластины светятся в полумраке сборочного цеха. Монтак переворачивает карты лицевой стороной вверх, следуя точному порядку чтения, каждый поворот — это маленькое зрелище, небольшое движение запястья, заставляющее карту щёлкнуть.

Она следит за раскладом. Арлекин раздора, Око, Великий Враг, Расколотый мир, Лабиринтный путь, перевернутый Трон, Громада, Луна, Мученик, Монстр, Башня молний и Император. Он переворачивает последнюю карту. Тёмный король.

Отвратительный расклад. Зрители зароптали. Су-Кассен предполагает, что они, как и она сама, распознали не предвещающий добра расклад. Но Монтак ухмыляется. Ставки переходят из рук в руки.

Адмирал нахмурилась. По её мнению, а она кое-что понимала в этом, расклад был плох, а его толкование болезненно мрачно. Оно означало движение к раздору и самым пагубным путям судьбы. Охваченный войной и потерянный мир, опрокинутый трон... Она знает, что при чтении карт не следует толковать их буквально, но Око, олицетворяющее Окулярис Малифика, что напоминает о роке ксеносов-альдари, не может не наводить на мысли о видимом с мостика туманном сферическом ореоле нематериального коллапса, охватившем Тронный мир.

— Я не поняла, — шепчет она Танстайеру. — Почему это забавно?

— Из-за того, как легли карты, — шепчет он в ответ.

— Но ведь расклад ужасен.

— Да, — соглашается он. — Снова.

Монтак поднимает на нее глаза и подмигивает.

— Хотите поспорить, адмирал?

Он осторожно тасует колоду.

— О чём? — спрашивает Су-Кассен.

— Сначала мы спорили о порядке расклада, — говорит Танстайер. — По монете за каждую угаданную карту. Но со вчерашнего дня...

— Со вчерашнего дня? — спрашивает Су-Кассен.

— Со вчерашнего дня, — говорит Монтак, — есть только две ставки: «да» или «нет». Будет ли расклад таким же или другим?

— Вариантов много, — отвечает Су-Кассен. — Это же не бросок монеты.

— Это вам так кажется, — усмехается Монтак.

— Каждый раз выпадает одно и то же предсказание, — говорит Танстайер. — Каждый раз выходит один и тот же расклад.

— Сколько раз? — спрашивает она.

— Пятьдесят? — неуверенно говорит Монтак. — Примерно. Подряд.

Она моргает.

— Старшина, я знаю вас как хорошего человека и старого плута, — говорит она. — Подозреваю, что сейчас передо мной плут. Ловкостью рук вы обманываете этих людей.

— Это не так, миледи, — возражает он, протягивая ей колоду. — Тасуйте, как вам угодно. Будьте моим гостем. Если душа, желающая прочесть карты, тасует их, то она...

— Передает энергию колоде, — говорит она. — Я знаю.

Она берёт колоду. Края карт запачканы синей краской. Она ловко перетасовывает их четыре раза, затем срезает, потом еще два раза пролистывает.

— О, — говорит Монтак. — Парни, да у нас тут карточный мастер.

Окружающие хихикают. Су-Кассен возвращает колоду.

Монтак слюнявит большой палец. Он снова раскладывает колоду.

Арлекин, Око, Великий Враг, Расколотый мир, Лабиринтный путь, Трон, Громада, Луна, Мученик, Монстр, Башня молний и Император. Последняя карта. Тёмный король.

Она смотрит на расклад.

— Старшина, — говорит она. — Вы должны сжечь эти карты.

Монтак вопросительно смотрит на неё. Прежде чем она успевает сказать что-то ещё, лампочка на её инфобраслете начинает мигать. Интеркомы и уведомления были отключены, но бусинка света означает, что она нужна на мостике.

— Меня вызывают, — говорит она. — Немедленно сожгите эти карты. Это приказ…

Халбракт ждёт ее. Многоярусный зал мостика огромен и безмолвен, как мавзолей.

— Лорд Халбракт? — шепчет она, входя в зал.

Хускарл отводит её в сторону. Его лицо с заострёнными чертами сурово.

— Адмирал, — говорит он тихо. — Часы остановились.

— Это сбой? Какие именно часы?

— Нет, адмирал, — говорит он. — Все часы. Все хронографы на борту. Все часовые механизмы на борту «Фаланги». Даже релятивистские трекеры. Все они остановились, замерли в один и тот же момент.

— Мы... — начинает она. –Что?

Она тяжело дышит.

— У кого-нибудь есть какие-либо предположения, Халбракт? — спрашивает она настолько спокойно, насколько может.

— Из результатов анализ следует, что нематериальная активность в системе Сол... — теперь уже он колеблется. — Каким-то образом нарушила природу реального пространства. Время остановилось.

— Остановилось?

— Да, застыло в одной точке, без движения назад или вперед. Встало на паузу. Прекратило ход.

— Какова область этого явления?

— Мы всё ещё определяем, адмирал. Возможно, она простирается по всему Солнечному царству. Возможно, даже за его пределами.

Она кивает, как будто ничего не произошло. Ей не хочется, чтобы команда мостика видела, как внутри нее зарождается страх. Она не хочет показаться слабой перед Халбрактом.

— Пожалуйста, выясните это, — говорит она. — Как можно быстрее. Разрешаю использовать пассивные сенсоры, но только в радиусе, в котором нас не смогут обнаружить.

Халбракт кивает.

Она идет в свою каюту, примыкающую к мостику. Тёмная знакомая обстановка и небольшое пространство немного успокаивают её, но недостаточно. Она отпирает медный танталус и наливает мензурку амасека. Она опустошает сосуд одним глотком.

Наливает и делает второй глоток.

Она думает о Монтаке. В ящике стола лежит её собственная колода из психореактивных пластинок. На секунду она задумывается о том, чтобы достать их, перетасовать и разложить их самой, чтобы разоблачить его плутовские махинации и навязанные трюки.

Но у неё возникает неприятное чувство, что она заранее знает, каков будет расклад.

5:i. Осколки

Мёртвых теперь было больше, чем живых, но и мёртвых, и живых вместе было больше, чем неумирающих и никогда не живших.

У основания Дельфийского укрепления в пять-шесть слоёв лежат тела. Они покоятся на месте своей смерти, их отбросили к могучей стене и вырезали, когда у них не осталось места для отступления. Они лежат в грязи со спутанными, переплетёнными меж тел руками и ногами. Это не люди. Это боевые титаны.

Последние боевые машины лоялистов ещё не сокрушены, они медленно отступают сквозь огненные бури Палатина, делая один жалкий шаг за другим, непрерывно разряжая своё оружие в наступающую массу предателей. Их энергия и боеприпасы почти израсходованы. Один за другим титаны будут побеждены и повержены: уничтожены огнем техники или сокрушены гневом нерождённых. Одни взорвутся, подобно умирающим звёздам, уничтожив всё вокруг себя. Другие, когда у них закончится энергия, а реакторы заглохнут, просто остановятся, и их захлестнут предатели, что станут карабкаться по ним, подобно кишащим муравьям, пока с ног до головы не покроют титан шевелящимся слоем из крошечных бронированных тел. Каждая смерть станет достойным легенд подвигом. Каждая смерть будет означать ещё одну уничтоженную машину, ещё одну отметку на проржавевшем наплечнике или железной юбке демонической машины. Каждая смерть останется незамеченной.

Война перемещается как единое целое, как подвижная мозаика из миллиарда отдельных кусочков. Она течёт, словно вязкий поток, сверкая бесчисленными вспышками. По пересечённой местности, по склонам, хребтам, долинам и холмам раскинулся огромный ковёр из сражающихся людей. Он укрыл поверхность под собой, и всё время прибывает в движении. Бесчисленные клинки рубят и режут. Бесчисленные выстрелы вспыхивают в воздухе. Бесчисленные когти. Бесчисленные зубы. Боевые машины с закреплёнными на лбу отвалами, скрежеща гусеницами, пересекают живые поля из воинов, выбрасывая тела в воздух словно жмых из сельхозкомбайнов. Воздух тускло-янтарен, в нём горят отблески невообразимой мощи взрывов, расцветающих и рассыпающихся на покрытых кратерами стенах Дельфийского укрепления. Стенные бронеплиты из керамита и пластали похожи на чешуящиеся синяки, неумолимая ярость атаки превосходит пределы их материальных возможностей. Адамантиевая обшивка, сверхраскалённая нечестивым пламенем, начинает течь и капать, серебряными ручейками струясь по возвышающимся крепостным стенам.

Осталась лишь одна, последняя запертая крепость Санктума Империалис. От Дворцовых Владений, некогда божественного города-государства, занимавшего территорию целой страны, ныне осталась только последняя крепость, одинокий непокорный анклав, опоясанный последней стеной Дельфийского укрепления и его напряжёнными пустоными щитами. Магнификан давно исчез, превратившись в выжженную пустыню огненных бурь и обломков. Не стало и Внешнего барбакана — ныне это болото из раскисшей грязи и объятых огнём руин, через которое пребывают всё возрастающие силы предателей, чтобы усилить и без того многочисленное воющее воинство, окружившее Санктум. Потеряны даже внешние зоны Санктума: могучее кольцо обороны Последней стены расколото, и все величественные звенья её цепи — Европейская, Сатурнианская, Адамантовая и Ликующая стены, Западная полусфера, стена Индомитор — оставлены и разбиты вместе со своими бастионами, равно как разбиты и имена, что они носили как символ сопротивления. Внутри разбитой короны Последней стены Палатин и его внутреннее кольцо городов-крепостей пылают, словно в аду. Среди гор мертвецов кипят озёра пламени. Руины дымятся морозным огнем. Моря жидкой грязи простираются на километры словно пустынный, бесконечный пляж, по которому прокатилась волна битвы. Иловые отмели и грязевые полосы покрыты разноцветными полосами химикатов, масел и жидкой органики и усеяны полузатопленными островками боевых машин, мёртвых титанов, разрушенных бастионов, вовсе неопознаваемых обломков, холмов и курганов, где мертвецы делали свои последние шаги. Верные войска, иногда составляющие целые армии и дивизии, всё ещё живут и сражаются в смертельном ландшафте Палатинского кольца, но они одиноки, задыхаются от дыма, не могут ни наступать, ни отступать, отрезаны и уже записаны в потери отчаявшимся военным двором в башне Гегемона.

Столько велик финальный катаклизм в этот последний не-час дня всех дней, что ему вторит даже сама Терра. Земля содрогается и раскалывается, открывая бездонные каньоны и огнедышащие пропасти, поглощающие как лоялистов, так и предателей, или громадные воронки, извергающие вулканическую ярость.

Осталась лишь последняя крепость.

Пока что осталась. Четыре божественных тирана Хаоса подстёгивают своих последователей идти вперёд, на всё более мучительные акты больной преданности. Цареубийство уже так близко, запах победы, несмотря на рвотный запах копоти и дыма, уже витает в воздухе. В не-ходе времени победа свершается и уже свершилась.

Верные зову Кхорна рвутся вперёд, сердце в них бьётся с такой силой, что сосуды и плоть могут лопнуть от давления. Кажде их злодеяние окрашено в красный, они раздуваются от ярости, ставшей новой силой природы. Милосердие, жалость и надежда — устаревшие понятия. Нерождённые герольды Бога Крови втаптывают эти бессмысленные понятия в грязь. Они являют собой гигантов, затмевающих самых больших титанов, а их упирающиеся в небеса рога светятся оранжевым светом на фоне непроглядного чёрного неба.

Обручённые с Той, Кто Жаждет, бьются в восторге от разрушения. Они рвут, мечут и облизываются у последней стены, распевая безумные колыбельные и серенады. Они дрожат от неотступной нужды и нестерпимого желания. Они помолвлены с гибелью. Они возвещают гибель. Они жаждут предстоящего пира.

Раздувшиеся паразиты, заражённые Дедушкой-Повелителем Разложения, снуют среди обломков, оскверняясь и оскверняя всё вокруг, кишат вшами, брызгают заразной слюной, внедряя свою пагубную заразу под кожу, в кости и в разум.

Иерофанты Перемен и легионы их последователей постоянно изменяются и поют девятитактные гимны великим обрядам превращения жизни в смерть, земли в огонь, материи в не-материю. Их атомы, равно как и их мысли, нестабильны, и они, словно трещащее пламя, колеблются в вихре изменения реальности. Они смеются над последней стеной, ибо она — ничто. Больше нет понятий «внутри» и «снаружи».

Каждый путь неизбежен.

Он находится в недрах огромного корабля, что когда-то был его домом. Он знает дорогу, ведь часть его жизни здесь прошла в изучении секретов судна.

Локен сжимает в руках свой цепной меч, остальные клинки висят за спиной. Он проходит по трюмам судна, самыми глубоким и тёмными его зонам, ожидающий любой хитрости и любого движения врагов.

С проржавевшего потолка по стенам текут ручейки. Огромный служебный туннель по колено затоплен пенящейся жидкостью. Свет редких технических ламп расщепляется и расходится кругами, отражаясь от поверхности, когда он проходит под ними. Жидкость окрашена в ярко-красный цвет.

Когда он был здесь в последний раз, причиной этого была коррозия. Ржавчина с более высоких уровней просачивалась вниз и окрашивала воду в трюме своими окислами. По запаху он чувствует, что сейчас это не так. Перед ним кровь. Сквозь корабль просочилось огромное количество крови от невообразимой бойни, произошедшей палубами выше. Она стекает по железным стенам и капает с переборок, собираясь в одном месте, словно на «Мстительном Духе» образовалась огромная гематома. Он гадает, виден ли синяк на поверхности корпуса снаружи.

Он пробирается дальше.

Структура и внутреннее устройство огромного корабля исказились и продолжают искажаться. Локен раздумывает на каждом перекрёстке, над каждым люком, у каждой двери. Какой путь ему выбрать? Какой из путей ведёт его к отцу?

И что останется от отца, когда он найдет его в этих кровавых руинах?

5:ii. На пути к большему, чем человек

Никто не расскажет тебе, что ты почувствуешь, став богом.

Никто не предупредит, насколько странно это будет. Причина понятна. Сколько душ за всю историю прошли через это, дабы иметь возможность поделиться опытом? Ты рос с мыслью, что эта цифра равна нулю, потому что тебя воспитывали с убеждением, что богов не существовало.

Еще одна ложь твоего отца, одна из бесконечности.

Нет, всё же нужно быть справедливым к Нему. Он верил именно в это. Он провёл тысячелетия, считая себя одиноким королём в безбожной вселенной. В его царстве ничего не было. Оно было бесформенной пустотой. За небом не было никаких высших сил, никаких всеведающих существ, обитающих за пределами поля звёзд. Он был один, единственным существом, обладающим значительной силой в космологии, в противном случае бывшей сугубо механической.

Он был силён. Он был самым могущественным существом на свете, но Он не был богом, и ему это было известно. Он знал, что богов нет нигде. Не существовало ни судьбы, ни предназначения, ни цели, ни структуры, ни плана. Вселенная была всего лишь состоянием материи, когда-то она появилась и однажды она исчезнет. Между этими двумя событиями не было ни сути, ни цели.

Поэтому Он сам создал цель для Себя. Никто не мог сделать это за Него. Самозваный демиург, Он принял облик бога и разработал и судьбу, и предназначение, и, конечно же, план. Он подсунул смысл. Должно быть, в процессе Он предполагал, что такой подвиг по умолчанию сделает Его богом или превратит в него.

Но этого не произошло.

Тебе кажется, что, скорее всего, Он действительно так думал. Теперь ты всё понимаешь. Все эти годы заверений, что Он всего лишь человек, все эти эдикты, отрицающие Его божественность. Ведь с точки зрения человека, верящего в Его как в бога, именно так бог и должен себя вести. Как там было в крылатом выражении Мерсади? «По моему, он слишком много обещает».

Действительно, слишком. Нарочная, самоуничижительная скромность по-настоящему высокомерного человека. Он думал, что смирение и отрицание заставят людей охотнее поверить в Его божественность.

Преклонить колени перед Его троном.

Дрожать от Его взгляда.

Принимать Его Слово на веру.

Твой отец даже не представляет, каково это на самом деле. Да и откуда Он мог узнать? Ты тоже не знал, пока... пока не случилось это. Ты не знаешь, кто ты теперь. Возможно, сейчас ты бог, а возможно, и нет. Но ты уже точно не просто человек. Пробудившись от смятения, ты обнаружил, что изменился. Неземная сила наполняет тебя до краев. Если ты ещё не бог, то по крайней мере на пути к тому, чтобы стать им. Возможно это переходное состояние, медленное и странное, когда ты превращаешься из человека в нечто большее? Не так ты себе это представлял, и не так себе это может представить кто-то другой. Это недоступно пониманию смертных. Есть просто "до", а есть "после". Прежде ты был Гором Луперкалем, возлюбленным и победоносным. А теперь ты стал тем, кто ты есть сейчас.

Ощущения нельзя назвать приятными. Когда -нибудь ты сможешь сесть с летописцем и рассказать ей об этом. Подобное знание действительно ценно и уникально. Процесс превращения, когда смертное воплощение исчезает и начинается вознесение, действительно стоит задокументировать. Независимо от того, стал ты богом или ещё находишься в процессе становления им, ты больше не можешь почувствовать свои границы, пределы физических возможностей или широту своих чувств. От этого почти хочется плакать, потому что ты уже не тот, кем ты был, и никогда не сможешь стать прежним.

Трудно даже вспомнить, каким ты был до того, как это произошло. Ты рад, что мамзель Мерсади всё это записала. Ты можешь взять и прочитать свою биографию, чтобы вспомнить, каким человеком ты был раньше.

Её здесь нет. Ты пошлёшь Малогарста на её поиски. Но его тоже нет здесь. Ушли техники и внимательные отряды старших офицеров. Исчезла даже огромная толпа Несущих Слово, собравшаяся, чтобы воспеть твое имя. Ты думаешь, что, возможно, все они в ужасе разбежались при виде тебя, когда ты начал преображаться в высшую форму.

Здесь нет никого, кроме тебя и тех, кто шепчет твое имя. Во Дворе Луперкаля темно. Свет бьёт по глазам. Ты лучше видишь в пустоте. Темнота успокаивает твой разум. Это период адаптации. Тебе нужно время, чтобы смириться с происходящим с тобой. Сколько времени это займёт?

Ты понимаешь, что это зависит от тебя самого. От этой мысли тебе становится смешно. Ты не отвечаешь ни перед кем. Тебе не нужно ничьё разрешение. Если тебе требуется время на адаптацию, пусть будет так. Ты сам отмеряешь его для себя.

Нужно привыкнуть к столь многому. Ты мечтал о силе, а теперь ты ею обладаешь. Это несколько сбивает с толку.

Ты спрашиваешь себя, а где же все? А потом (и опять это сбивает с толку) ты понимаешь, что знаешь ответ, потому что теперь ты знаешь всё. Здесь никого нет, потому что ты сам их отослал. Ты отдал приказ, и теперь твои верные последователи, твои сыновья и воины, рассредоточились по кораблю, дабы захлопнуть тщательно продуманную тобою ловушку.

Потому что неверные уже прибыли, клюнув на твою приманку. Не в силах противиться, твои враги взяли флагман на абордаж и вошли в царство Мстительного Духа в последней и отчаянной попытке победить тебя и выиграть эту войну.

Конечно же, они потерпят неудачу. Это уже решено тобой. Твоя ловушка неизбежна, а твоя победа несомненна. Их усилия, которые кажутся им столь смелыми, — всего лишь агония животного, бьющегося в предсмертных муках. Они — добыча, а ты — волк, сжимающий челюсти на их горле и терпеливо ждущий, когда окончатся последние биения жизни.

Очень слабо, где-то вдали, слышны звуки боя, эхом разносящиеся по кораблю. Твои враги один за другим начинают умирать.

Но они не обязательно должны умирать. Смерть — не единственный выход. Они могут сделать выбор. В своей великодушной милости ты приготовили дары для каждого из них; каждый дар создан одной из четырёх возвысивших тебя сил. Эти дары искушают, зовут и предлагают. Ты не будешь жестоким богом. Если они примут твои дары, то смогут объединиться и стать единым целым с тобой.

Если же они отвергнут твои дары, то что же... месть будет за тобой.

Всё готово. Твои гости приближаются. Ложные, ложная четверка. Не Старая Четвёрка, что величественно смешалась в сосуде твоей души, но четверо новых глупцов, потребовавших встречи с тобой лицом к лицу. Константин. Твои братья, Рогал и Сангвиний. Твой отец.

Они идут...

5:iii. Неуязвимый

Гермозатвор взрывается в облаке пламени, и Ангел со своим авангардом влетают в пролом.

На его месте Икасати приостановился бы на секунду, но Сангвиний взмывает в воздух не дожидаясь, пока до него доберутся огромный огненный шар или дождь из пласталевых осколков. Тервельт и гвардейцы всмывают вместе со своим примархом, крылья расправлены. Они летят, словно залп ракет, преодолевая повышенное давление, сквозь клубящееся пламя, против потока обломков, царапающих их великолепные доспехи. Триумф близок. Близок как никогда. Тервельт Икасати ещё ни разу не видел своего повелителя столь яростным и столь нетерпеливым. В нём чувствуется безрассудная несдержанность, страшный голод, свидетельствующие о том, что его владыка считает себя бессмертным в этот величайший день.

И так оно и есть. Они все чувствуют себя бессмертными, независимо от того, живут они или умирают. Сияющие кровью Ангелы Ваала, великолепный IX легион, превзошли самих себя. Несмотря на все трудности и отсутствие поддержки трёх четвертей изначальной группы, в самый темный час Терры они всё же преуспели. Будут ли они жить или умрут, но их имена запомнят. Они первые, кто добрался до горла предателя. Они первыми проникли в его логово. Первыми свершат правосудие и отомстят тем, кто нарушил все заветы и клятвы, все узы крови и верности, кто попрал труды человечества и поставил под угрозу само существование Империума.

За обломками ворот их уже ждёт воинство предателей, выстоившееся в две сотни рядов. Ближайшие уже рассыпались, иссечённые взрывом. Остальные враги, закованные в уродливые доспехи и устрашающие, словно смерть, в ужасе отпрянули, увидев, что надвигается на них сквозь пламя.

Сангвиний, безжалостный, широко раскинув крылья, выкрикивает имя своего брата.

Что ещё во всей вселенной может быть столь же разрушительно?

Загрязнённый дымом воздух Большого Атриума озаряется тысячами вспышек от болтеров и лазеров, вольтаического и адратического оружия, когда предательское сборище открывает огонь. Град огня.

Не обращая внимания, Сангвиний проносится сквозь него и врезается в первые ряды. Его атака — это удар молота, от которого по всему вражескому строю пробегает рябь. В след за ним тела могучих ветеранов Сынов Гора взлетают в воздух и обрушиваются на палубу, многие — по частям. Он вонзается в их раздробленный строй, рассекая мечом, разя копьём. Он словно движется против накатывающей морской волны, оставляя за собой борозду из мертвецов и расчленённых тел. Брызги воды — это струи крови, вздымающаяся волна — облако обломков, морская пена — дымка из крови. Он не останавливается. Масса врагов — по меньшей мере три полные роты, а может, и больше, — вздрагивает, когда он прорубается сквозь неё, как вздрагивает тело, пронзённое мечом.

Через секунду другие мечи наносят свои собственные раны: Ралдорон, Сакре, Мешол, Икасати и вихри воинов Сангвинарной Гвардии, чьи ранцевые крылья свистят, врезаются в строй и прокладывают во вражеских рядах свои просеки разрушений, след из тел за ними подобен следу от плуга, вспарывающего почву. За ними, медленнее, но не менее устрашающе, следуют штурмовые фаланги катафрактов Фурио, когорты тактических отделений Махелдарона, штурмовая бригада Кристафероса, закаленная тяжесть роты Анабасис.

Они — копьё, вонзающееся в сердце предателей, чтобы нанести убийственный удар, а Сангвиний — наконечник копья.

5:iv. Пандемониум

Сейчас идет тридцать седьмая секунда боя. Разум Константина Вальдора, совершенный биологический инструмент, не теряет чувства времени, несмотря на то что их хроносистемы вышли из строя, а сенсорные комплексы в золотой броне перегружены. Он узнал девять сотен и ещё три новых имени вместе с их секретами. Вокруг кипит неослабевающее разрушение, и тьма, тяжёлая, словно глыба льда, давит на них. Выхода из пропасти нет. Три дня они пробивались по глубокому ущелью из костей и хрящей только для того, чтобы в конце отвесный обрыв преградил им путь. Три дня усилий пропали даром. Три дня. Но они сражаются всего тридцать семь секунд.

Времени на обдумывание ситуации нет. Умственная деятельность Константина, его способность к многозадачности, оценке и обработке информации, на высшем уровне. Как и у разумов всех его кустодиев. Они превосходят способности простых Астартес, а возможно, и всех примархов. Даже в самом напряженном бою они способны поддерживать максимальную смертельную точность и боевую реакцию, и у них останутся резервы для обдумывания стратегии.

Но не сейчас. Чем больше Константин пытается составить хоть какой-то план, тем яростнее становятся атаки. Эта пропасть, сам Мстительный Дух, соизмеряет скорость его мыслей с интенсивностью своих атак. Она не дает ему времени ни на что, кроме подготовки ответных ударов. Своими неустанными атаками она пытается ошеломить его физически и ментально. Если его разум пошатнется, то тело умрёт; если тело дрогнет, то и разум падёт. У него нет времени даже просто осознать это.

Тридцать восьмая секунда боя.

Константин желал этого сражения. Он жаждал его. Он знал, что оно потребует от него многого. Он знал, что это будет самый важный бой за всю его службу, а значит, и самый тяжёлый. Он хотел, чтобы он был тяжёл. Такое деяние достойно величайшего из испытаний: самого трудного, самого изнурительного, самого изматывающего, самого требовательного, самого жестокого, самого худшего. Константин считал, что готов к этому. Он был создан для этого, изготовлен атом за атомом для этой цели, ему внушили жажду этого, и целая жизнь службы и побед с оружием в руках показали ему всё самое худшее, чем может быть сражение.

Но это...

Сейчас, через тридцать восемь секунд с начала боя, он признает, что даже не представлял, что значит «всё самое худшее». Происходящее опровергает даже самые мрачные его представления. Оно превосходит ярость самых жестоких из его прошлых боёв не в десять и не в сто раз, но возносит её совершенно до иных уровней, настолько выходящих за пределы его опыта, что это уже даже не кажется сражением. Сами слова «сражение», «битва», «схватка» не подходят. Это состояние постоянного бешенства, в котором его тело не может остановиться, его реакции не могут замедлиться, его нервы не могут ослабнуть, а его разум не может думать.

Идёт тридцать девятая секунда боя.

5:v. Приди же в тень

В красной пустыне, в багровой тени под красной стеной, он поднимается на ноги. Из этого бескрайнего пространства нет выхода. Он знает это, потому что потратил столетие чтобы пройти вдоль каждой стены, взобраться на гребень каждой дюны, обследовав каждый дюйм бескрайней пустоши.

Выхода нет, если только не признать этот факт. Оно хочет, чтобы он признал этот факт.

Но он не сделает этого. Он не сдастся. Даже если ему кажется, что это именно то, что ему всегда очень хотел сделать.

Он больше ни в чём не уверен. Нет фактов, нет данных, нет ничего, что он мог бы использовать. Он уверен только в одном.

— Я существую, — говорит он.

Он почти покрылся ржавчиной. Солнце и слабый ветерок стёрли отличительные знаки с его снаряжения. Он и сам не уверен в своем имени.

Но когда ржавеет металл, всё ещё остаётся сила духа.

Он не сдастся.

Прошёл век. Как минимум. Может быть, даже два. Может быть, три. Трудно сказать, потому что он не может сосчитать дни, как не может сосчитать тела вдоль стены, потому что все тела проржавели до неузнаваемости, и нет ни дня, ни ночи. К чему бы ему ни нужно было вернуться, что бы он ни оставил позади, всё уже давно закончилось.

Но он вернется.

Он поднимает меч — от того остался всего лишь зазубренный обломок.

Он снова начинает царапать стены.

По всей длине стен, в прохладной тени, на протяжении многих километров красный камень испещрен тем, что он нацарапал. Он занимался этим годами. На стенах начертаны планы. Схемы. Конфигурации возможностей. Планы побега. Планы на будущее. Сотни планов. Тысячи планов. Каждый из них, тщательно продуманный, оказывался невыполнимым или невозможным. Поэтому он поочередно отказывался от каждого из них и пробовал другой. Ещё один план. И ещё одна схема. И ещё один план. И ещё одна задумка.

— Я существую, — говорит он вслух в напоминание самому себе.

Тем, что осталось от его меча, он чертит на стене ещё один план. Всё вокруг имеет кроваво-красный цвет. Он царапает и режёт, формируя в грязи свой следующий план, царапает и режёт.

Он выцарапывает контуры людей. У них есть оружие. Он скребёт стены, потому что стены, как и планы, всегда были ему полезны. Он чертит стрелки наступлений и отходов, линии фронтов и осей. Это не искусство, не украшение. Это не память о сражении, что он когда-то вёл. Это не память о том, что было. Он вырезает завтрашний день. Это изложение его цели, того, что будет. Он разрабатывает план, чтобы затем исполнить его. Он утверждает свою волю.

Красной пустыне это не нравится. Она хочет, чтобы он остановился. В шёпоте, слышимом в ветерке, она продолжает уговаривать его остановиться. Сдайся. Просто сдайся. Просто скажи это.

Но он не хочет.

— Нет, — говорит он.

Он непокорен. Он непреклонен.

«Это», — думает он во время работы, — «это произойдёт. Один из этих планов, один из этих замыслов. Один из них сработает. Я вырвусь и уйду отсюда. Я окажусь в другом месте. Там меня будут ждать другие люди. Вот оружие, которое они будут носить. Вот путь», — его пальцы переходят от одной нацарапанной линии к другой, — «Вот по этому пути я пойду, чтобы сбежать. В месте, отмеченом этим крестом, всё закончится. Оно будет моей целью.

То, что запечатлено на стене в этих грубых и неровных царапинах, случится завтра. Или послезавтра. Или через сто лет. Но это случится. Я вырвусь и покину это место, потому что вот здесь, видишь? В этой отметке я уже свободен.

«Я создаю будущее.»

Чтобы освятить это, чтобы подтвердить план завтрашнего дня, грязной мозолистой рукой он тянется к красной пыли у своих ног. Он зачерпывает горсть кроваво-красной пыли. В ней видны крошечные желтые частицы пластали. Он прижимает ее плоской ладонью к стене, оставляя на своем плане отпечаток, след себя. «Это произойдёт, и своей рукой я удостоверяю это. Это не изменить.

«Я уже свободен.»

— Я — Рогал Дорн, — говорит он с уверенностью. — Меня зовут Рогал Дорн.

Оно недовольно. Красной пустыне, красной стене, всему красному — ему это не нравится. Оно шепчет на ветру.

Скажи это, скажи это, скажи это. Кровь для кого? Скажи это. Сдайся. Просто скажи это. Уступи своему желанию. Скажи это.

Он решил не делать этого.

Оно пытается убедить его. Оно уговаривает. Умоляет. Оно требует. Бывали годы, в которые оно использовало другие голоса, близкие или далёкие. Иногда используемые голоса похожи на голоса тех, кого он когда-то знал. Но он не может назвать их по имени. Он не может с уверенностью назвать своё имя.

— Я — Рогал Дорн, — говорит он на тот случай, если он прав.

Дорн странствует по бесконечной пустыне

5:vi. Кем ты стал?

Цекалту Даску больше не нужно думать. Идёт самый опасный и важный бой в его жизни, но ему больше не нужно ни сосредотачиваться, ни концентрироваться.

«Воля моего господина, Императора, движется через меня.»

Это освобождает. Это так необычно. Проконсул всегда был инструментом своего господина. Он был создан только для этого. Но его долг как инструмента всегда выполнялся с помощью строжайшей дисциплины, преданности и крайней сосредоточенности. Воля Императора повелевала и приказывала, но лишь изредка она овладевала им и напрямую подчиняла себе его тело.

«Сейчас она овладела мной. Она абсолютна.»

Он двигается быстрее, бьёт сильнее и сражается яростнее, чем когда-либо в своей жизни, но всё это не является его сознательным выбором. Цекалт — пассажир в собственном теле.

Как и все они, последние гетайроны.

«Все мы, окружающие нашего славного повелителя во время его наступления, — лишь продолжение Его сущности.»

Император, одна фигура в пылающем золоте, окружённая семью гигантами, стал одним разумом в восьми телах.

Кто-то скажет, что Цекалт стал марионеткой.

«Те, у кого хватит смелости сомневаться в методах и действиях Императора, увидят в этом неоспоримое подтверждение непомерно раздутого эго, безумной потребности всё контролировать, авторитарной сингулярности, пренебрегающей интересами других живых существ. Кто-то может увидеть в этом доказательство того, что мы, кустодес, меньше, чем люди, что при всей нашей хвалёной доблести мы всего лишь големы, лишённые жизни, самостоятельности и индивидуальности, присущих столь человекоподобным Астартес.»

Но это не так. Цекалт — не марионетка. Это гораздо больше похоже на то, что Цекалт — любимое оружие, мастерски сделанный меч, драгоценный клинок, и его просто вынули из ножен и держат в руках. В этом есть радость, как будто так и должно было быть всегда. Чувствовать, как воля Императора действует через него — высшее проявление его предназначения.

«Меч не задает вопросов о том, как его используют. Меч вообще не задаёт вопросов. Он просто существует в виде меча, и может быть собой только в руке своего хозяина.»

Это странно успокаивает. Никогда еще Цекалт не чувствовал такого единения со своим повелителем.

«Я чувствую, как двигаюсь, причём со скоростью, на которую и не подозревал, что способен. Я чувствую, как мои рефлексы и скорость реакции возросли до немыслимой степени. Я вижу в своих руках идеальное копьё, оно вращается и наносит один безупречный удар за другим. Я вижу, как окружающие нас чудовища тьмы рубятся на части и взрываются, рассекаются и исчезают.»

Он видит своих братьев, последних из гетайронов. Ксадоф и Каредо, Таурид и Рэйвенгаст, Нмембо и Загр — все они были образцами совершенства Легио Кустодес. Цекалт подумал, что, хотя он уже видел боевое совершенство, но никогда прежде ему не доводилось видеть, чтобы кто-то из них сражался столь безупречно изящно и точно. Во всех них текла Его воля, семь орудий, безукоризненно синхронно направляемых Его распределённым разумом, усмиряют и уничтожают всё, что пытается преградить им путь на этом громадном трупе-флагмане.

Он видит своего повелителя.

Хотя, скорее, не видит. Цекалт просто не может увидеть. С каждым их шагом сияние Повелителя Человечества становится всё ярче. Его аура всегда была с Ним, иногда мягкая, как лунный свет, иногда резкая, как рассвет. Но никогда она не была столь ярка, как сейчас. На неё почти что невозможно смотреть прямо. Из-за алебастрового свечения, исходящего от Его гигантской фигуры, невозможно различить ничего, кроме силуэта человека, сотканного из ослепительного белого света.

«За всю свою жизнь я ни разу не видел, чтобы мой король проявлял силу, хотя бы близкую к подобной.»

Но это и неудивительно. Никогда прежде в этом не было нужды. Ещё не было обстоятельств, подобных нынешним. Небывалая демонстрация силы, абсолютное использование Его спутников как продолжение Его самого... Без этого все они были бы мертвы.

Ибо сила врага не поддается описанию.

Кошмары атакуют их со всех сторон. Варп окружает их, нагих и несформированных, безумных и кричащих. Каким-то образом Гор управляет этим штормом. Цекалту остается лишь сделать вывод, что Гор Луперкаль, некогда столь благородный и уважаемый, превратился в нечто совсем иное. Стал не просто князем демонов, как некоторые из его проклятых братьев, а чем-то большим, гораздо большим. Его воля всегда была могуча, и поэтому неудивительно, что и то, чем он стал в своём проклятии, должно быть сильно. Это не человек, не трансчеловек, даже не одержимая душа, но некий трансцендентный проводник энергии.

Цекалт сомневается, что Гору это известно. Он сомневается, что «Гор» вообще ещё существует.

«О, Гор Луперкаль. Бедное, заблудшее дитя. Что ты впустил в себя? Что ты позволил выплеснуть на свободу? Кем ты стал, что ты обрушиваешь на нас эту адскую бурю?»

5:vii. Осколки

Огонь и ярость обрушиваются на Дельфийскую стену. Последняя стена последней крепости не сдержит их.

Огонь воет, ярость ревёт. Они кричат и вопят в унисон. В неистовом единении они окружили Санктум Империалис и вгрызаются в него, всё крепче сжимая свои безумные пальцы. От огня на покрывающей цитадель броне проступают волдыри и плавится сталь. От ярости, точащей камень, тот истирается и покрывается трещинами. Вместе они разъедают последний гордый рубеж, последние пустотные щиты, последние крепостные укрепления и казематы. Безжалостно, кусок за куском, фрагмент за фрагментом, они перемалывают Дельфийское укрепление.

Ничто не вечно. Даже могучие Дельфы должны в конце концов поддаться и вскрыться, как твёрдая оболочка лакомства или свод черепа. Тогда огонь и ярость проникнут внутрь, достанут мягкое мясо и станут кормиться. Их голод будет удовлетворён.

Ничто не вечно.

Быть защитником на последней стене — значит быть человеком, оказавшимся в ловушке на горной вершине, когда огненная буря испепеляет мир вокруг. Всё вокруг стало пламенем, всё обратилось в шум. Всё вокруг: стенные орудия, гребни стен и орудийные башни извергают шквал снарядов, лучей и ракет. Но так же быстро, как они обрушивают дождь смерти на предателей, они истощают и без того скудные запасы боеприпасов Санктума. Батареи перегорают, их системы не в состоянии поддерживать интенсивный огонь. Системы автоматической зарядки заклинивает в стенах. Макролазерное оружие перегревается, разрывая свои орудийные гнёзда и бартизаны.

Снизу, от вражеского штурма, исходит эквивалентный ответный огонь. Запасы боеприпасов кажутся неисчерпаемыми. Рои ракет, созвездия огненных шаров и кипящие копья энергии безжалостно терзают оборонительный рубеж. Пустотные щиты Дельфийского укрепления дрожат под натиском, заставляя стены светиться. Войско внизу бесчисленно; бесчисленные чудовища гонят бесчисленные осадные машины по валам из своих же бесчисленных мертвецов. Раздвижные лестницы подобно лианам обвивают стены, стремясь к их вершине, и на место каждой сгоревшей или опрокинувшейся тут же встаёт другая. Осадные машины толкают друг друга за право присосаться к равелинам и наружным парапетам. На каждую, ставшую жертвой стенных орудий, приходится дюжина, катящаяся сквозь горящие обломки, чтобы занять её место. Всё усиливающиеся звуки вражеских боевых горнов сами по себе являются оружием, заглушая разрывы снарядов и детонацию взрывного дождя, разрывая барабанные перепонки, превращая внутренности в студень, перемалывая рассудок в кашицу страха.

С высоты последней стены враг внизу — это море, потоп, всепоглощающий океан ненависти и ярости. В его чёрных волнах миллиард злобных глаз устремлен ввысь, миллиард голосов выкрикивает непристойности и богохульства. Не все из них люди. Некоторые из них когда-то были людьми, другие — порождения варпа и нерожденные. Демоны атакуют и сбиваются в стаи, визжат и лают, взлетая на вершину стены на потрепанных крыльях, прыгая у её подножья на копытах, нанося удары по каменной кладке стены своими кулаками-лезвиями, пробиваясь сквозь своих союзников, чтобы добраться до последней стены и разрушить ее.

Ничто не вечно.

Но некоторым защитникам кажется, что они будут стоять вечно. Нассир Амит по прозвищу Расчленитель изо всех сил старается подавить нетерпение в своём сердце. Он стоит, не двигаясь, уже девять часов.

Его рота, обозначенная как «Отрицание-963», расположилась на резервных уровнях внутренней части стены, ниже казематов и орудийных платформ. В ней восемьдесят три человека. Все они — Кровавые Ангелы 9-го легиона, хотя начинали войну отнюдь не в этом подразделении. Все они — выжившие во Вратах Вечности, отделения и части разгромленных рот, переформированные в импровизированные новые. Отрицание-963 — одна из двадцати рот, содержащихся в готовности только на этом участке стены. Они вооружены, облачены в доспехи, принесли клятвы, но их час ещё не настал.

Справа от Амита ждет Отрицание-774, такая же разношёрстная рота Белых Шрамов под командованием достойного Хемхеды. Слева от него — рота Отрицание-340, наспех сколоченная из Саламандр и Железных Рук, под командованием Волка Фенриса по имени Сартак. Как и Амит, Хемхеда молчалив и неподвижен, а Сартак расхаживает перед рядами своих воинов, бормоча проклятия.

Они ждут. Все. Все двадцать рот. Таково предписание. Таков приказ. Они ждут несмотря на то, что под ними сотрясается стена, а над головой рябят пустотные щиты. Они слышат грохот артиллерийских орудий на орудийных площадках над ними и видят вспышки огненных брызг, разбивающихся о бруствер.

Сартак останавливается.

— Где Онфлер? – рычит он и смотрит на Амита. — Где?

Амит ничего не отвечает. Отсутствие дисциплины у Космического Волка раздражает его, хотя он разделяет его разочарование. Стоять и не сражаться — это неправильно. Но таков приказ. Этим участком стены командует претор-капитан Онфлер из Имперских Кулаков, и его приказ был ясен и полностью соответствовал принципам отражения осады, изложенным Преторианцем. Пока противник не достигнет верха укрепления или не прорвёт его, оборона стены — задача орудийных батарей и стенных орудий. Воин, даже легионер Астартес, мало что может сделать на орудийных платформах.

Но это лишь до тех пор, пока враг не прибудет лично.

А пока отправить все силы на парапет — значит напрасно потерять людей под вражеским обстрелом. Поэтому они должны стоять в резерве, в сравнительной безопасности резервных уровней, ожидая команды.

Это горькое несоответствие. Амит жаждет сражаться. Он жаждет сблизиться с противником и убивать. Ему кажется неправильным стоять здесь, ожидая боя, когда бой идёт всего в нескольких сотнях метров. Амит хочет освободиться.

Но удовлетворение этого желания будет означать их поражение. Это будет означать, что батареи израсходованы, щиты упали, а крепостные валы преодолены. Чтобы желание Амита исполнилось, враг должен захватить последнюю крепость.

И вот они, его рота и подобные ей другие, стоят, жаждая боя и в то же время желая, чтобы приказ не пришел. Ведь когда он будет отдан, осада закончится, Магистр войны восторжествует, а последнее пристанище будет разрушено. Амит и подобные ему больше не будут сражаться, чтобы победить или даже просто выжить. Они будут сражаться, чтобы нанести триумфатору вред.

Как бы Амиту ни хотелось сражаться, он не хочет такого боя. Он старается не желать его, как бы ни был тяжёл и жаждущ меч в его руке.

— Где Онфлер? — ревёт Сартак. Он взваливает на плечо свой боевой топор и шагает к Амиту, пока они не оказываются нос к носу.

— Где он? — рычит Волк. — Где этот дурак? Мы стоим здесь вечно!

— Ничто не вечно, брат, — отвечает Амит, не двигаясь с места.

Сартак хмуро смотрит в ответ. Он раздумывает над ответом. Он понимает мрачную логику и начинает смеяться тем самым смехом покорности и смертной славы, что Амит так часто слышал от легиона Сартака.

— Хорошо, — говорит он. — Это хорошо. Ты мне нравишься, сын Ангела. Мрачное остроумие. Будь мы прокляты, если это случится?

— Будь мы прокляты, когда это случится, — отвечает Амит.

5:viii. Инферно

Почти вся моя сущность исчезла.

Всё пропало. Исчезло и проклято.

Я не могу...

Слои моей сути отслоились от жара, превращаясь в пепел... Сигиллит, Имперский регент, Повелитель Избранных — все эти части меня сгорели одна за другой, даже мои человеческие сущность и облик, даже имя «Малкадор».

Я...

А-а-х...

Всё исчезло. Почти весь я исчез.

Эти вещи, эти имена, эти титулы, эти знаки, что представляли меня на протяжении всей моей жизни, были последовательно стёрты Троном, и всё, что осталось — это знак боли.

Трон. Золотой Трон. Горящий Трон. Будь проклята эта ублюдочная вещь! Он пожирает меня заживо...

Я...

Прости, старый друг, если ты меня слышишь. Слышишь ли ты? Я делаю это ради тебя, всегда ради тебя. Я ни о чем не жалею. Это просто боль. Пожирающий огонь...

Но я не знаю, сколько еще протяну. Медленное мгновение моей смерти, начавшееся в тот момент, когда я занял этот трон, затянулось в невыносимую вечность, но оно должно закончиться. Что...

А-а-х. То, что у меня осталось, то, что есть я сам, ограничено. Я иссякаю, старый друг. Конец моего бесконечного мгновения смерти приближается, и я боюсь, что он наступит слишком рано, до того...

...до того, как дело будет сделано, а война будет закончена.

М-м-н. Н-н-н. Кажется, он больше не слышит меня. Я едва вижу его.

Я стар и устал. Я слаб, мои силы истощены этой задачей. Мое напряжённое зрение начинает ослабевать, ибо глаза мои давно уже не видят, и даже разум слепнет. Я больше не могу так же ясно видеть своего возлюбленного владыку и следить за его продвижением по ужасному ландшафту флагманского корабля первонайденного сына. То немногое, что я могу видеть, даровано мне милостью Гора, искушающего и дразнящего меня этими видениями в надежде, что они сломают...

...сломают меня.

Н-г-х!

Но я всё ещё держусь.

Едва-едва.

И то немногое, что я еще вижу, эти обрывки и проблески, не даёт мне никакой надежды.

Мой величайший владыка и старейший друг продвигается к логову первого найденного монстра, делая один тяжёлый шаг за другим, через место, где исчезли все чувства. Весь рассудок.

Хаос торжествует. Мой больной разум видит лишь абсолютное безумие.

О, мой Царь Веков!

Несмотря на мою долгую жизнь и плотную работу с имматериумом, я никогда не видел, чтобы варп бушевал так сильно. И я верю, что даже мой повелитель видел подобное лишь мельком; возможно, на Молехе... в неистовой сюрреальности Паутины... в своих самых тёмных страхах.

Ужасное зрелище. Столь мерзкое, отвратительное...

Нет.

Если мой господин может вынести это, то и я смогу. Сосредоточься, Сигиллит! Сосредоточься, бесполезный старик! Не обращай внимания на боль и сосредоточься на работе. Используй видение своего старого друга в качестве дришти, чтобы отвлечься от мук, пожирающих твою душу...

Да. Так лучше. Так действительно лучше. Сосредоточься на нём. На его образе. Вот так. Мой Царь Веков, и в этом месте. Это...

Это напоминает мне, возможно, Ад, Геенну, старую религиозную концепцию преисподней, «infernus immanis», Яму, подземный мир, где все удобные законы природы отброшены прочь вместе с надеждой, а на смену им пришли боль и ужас. Да, именно так. Необычайно похоже.

Я уже давно считаю, что человеческая концепция «ада», преследующая людей на протяжении веков и лежащая в основе их придуманных религий, происходит из варпа. Конечно, в последние годы эта яркая концепция была укрощена теологами и философами, превратившись в аллегорию и символический вымысел.

Но она всё же откуда-то взялась. Она пришла из варпа, из вспышек буйства эмпиреев, которые на протяжении веков видели в своих снах и кошмарах одарённые: начинающие псайкеры, пророки, провидцы, дальновидцы и обладающие воображением. Они писали о нём в стихах и прозе и рисовали картины.

Я видел многие из этих работ, ибо их собирал мой повелитель Император. Многие из них он собственноручно отобрал из списка культурных ценностей, сохраненных Орденом Сигиллитов в Эпоху Раздора. Полагаю, он делал это из чувства восхищения или сентиментальности, если такие чувства ему вообще присущи. Артефакты хранятся в секретных хранилищах, примыкающих к закрытым архивам Сигиллитов под Дворцом. Время от времени, будучи регентом, я навещал скрытые коллекции и ломал голову над изображениями. Все они были так похожи.

Теперь я понимаю, почему. Я больше не могу посещать частные галереи в Ленге и Кланиуме, но, наблюдая за варпом, я вижу, как оживают произведения искусства. Вечное проклятие...

Я вижу его.

Оно реально...

5:ix. В одиночестве

Шквалы бури порчи обрушиваются на Императора и его соратников. Гнев варпа — струящийся, пенящийся, изменчивый дым, кипящий и переливающийся всеми цветами радуги, твердеющий для удара и вновь становящийся жидким, стоит ударить уже по нему. Он создаёт узоры и структуры разных размеров, искры и невиданные цвета, волдыри ужаса и струпья безумия. Крюкозубые челюсти вырываются из него, щелкают, а затем исчезают в тумане онейролизиса так же быстро, как и появились. Сверкают глаза, в когтистые руки и щупальца вырастают из воздуха, поверхностей палубы и потолка и хлещут по ним, по тысяче каждую коллапсирующую не-минуту.

Цекалт Даск держится, как держится и его повелитель.

«Я знаю, как непоколебима решимость моего Царя Веков. Я — сталь Его воли. Я чувствую пламенный свет Его силы. Он не допустит, чтобы это стало концом Земли, конечной участью человечества или концом Его Самого. Он не позволит торжествовать вашему разрушению.»

Он держится, потому что силен.

«И ты, Гор, сделал Его таким.»

Повелитель Человечества продолжает использовать ту самую силу, что была направлена против Него. Он похищает её, как похитил огонь на Молехе, и швыряет обратно. С кончиков пальцев Он обрушивает огненные штормы такой силы, что пронзительно кричащие нерожденные, рождённые из вихря, сгорают, не успев полностью проявиться, а коридоры корабля, на мгновение вспомнив о металле, из которого они когда-то были сделаны, лопаются и рассыпаются от избыточного давления. Его меч — лезвие, пылающее солнечным светом, — рассекает материю и имматерию, наполняя воздух обжигающим кровавым паром. Его ярость безгранична.

«Как безграничен и этот ад.»

Повсюду появляются звероподобные нерождённые — многочисленные плачущие легионы проклятых, явленные армии пандемониума, несокрушимых числом. Они стремятся убить Его: не только тело, но и Его сущность. Рога, клыки и режущие когти кишат, стремясь разрубить Его на части: отделить броню от плоти, плоть от костей, а душу от тела. Они стремятся уничтожить не только Его смертную оболочку, но и вечную искру внутри него.

Он не будет побеждён. Он не повернет назад. Хотя Хаос атакует Императора с невиданной яростью, высвобождая свою мощь в сильнейшем пароксизме, превосходящем все явления варпа в истории человечества, Он не отступит. Он отвечает на прилив Хаоса приливом своих сил, превосходя своей мощью все осторожные ограничения, что Он раньше соблюдал. Он всегда был проводником, достаточно стойким, чтобы выдержать раскаленную нить имматериальной силы, обжигающей Его кровь. Он тренировался более тридцати тысяч лет. Он приучил себя переносить её силу, использовать её, вдыхать её огонь и выдыхать его обратно в лица Пантеона Хаоса. Они открыли перед ним бессолнечное море эмпиреев, и Он пьет из него, чтобы преумножить собственную всемогущую силу.

«Ложная Четвёрка — глупцы, если думают, что это проявление чрезмерной мощи может ошеломить Его. Это придаёт Ему силы, Гор Луперкаль, это лишь придаёт Ему силы. Она питает Его избытком Его самого. Он встал на этот путь, первонайденный, и он найдет дорогу к тебе. Он проложит прямую и нерушимую тропу через твой лабиринт безумия с мечом в правой руке и огнём в левой, и встретит тебя.

Он найдет тебя.»

Посреди Хаоса Император обнаруживает, что внутри него царит непобедимое спокойствие. Цекалт чувствует, как оно разливается по нему, словно ледяная вода. Оно так потрясающе чисто, что из глаз текут слезы.

«В этот день тебе не будет спасения, Гор, ибо ты разрушил смену дня и ночи, сам круговорот времени. Ты воздвиг здесь вечность, застывшую бесконечность без законов, полагая, что это защитит тебя и смутит твоего отца. Но ни то, ни другое не произойдёт. Если это была твоя ловушка, твоя последняя уловка, то она, сработав, потерпела неудачу. Твой отец был мастером в этом искусстве на протяжении ста двадцати тысяч поколений до того, как ты появился на свет. Ты напрасно превратил мир в вопящую пародию. Если это твоя ловушка, первонайденный, глаз твоей бури ужаса, то эта вечность не продлится долго. Она прервётся. Это вечность всего лишь в одном часе или в дне, вечность в одном ударе сердца. В неподвижной точке этого движущегося мира, где прошлое и будущее собраны воедино и бездеятельны, ещё можно совершить одно важное дело. Для тебя мой господин мог казаться бездействующим королём, восседающим на далёком троне, ослабевшим от времени и судьбы, но Он силён своей волей. Очень силен. Сильнее, чем когда-либо прежде, и он не отступит. Он будет искать тебя. Он не сдастся.»

Эмпирический потоп уничтожил боевые системы всех гетайронов-компаньонов. Их коммуникаторы сгорели, их ауспексы расплавились, их сенсоры ослепли. Цекалт не может увидеть, что ждёт его за поворотом или углом лабиринта, и эти повороты и углы всё равно меняются, словно галлюцинации. Предсказывать бессмысленно, ибо будущего не существует.

«Системы брони моего владыки тоже уничтожены. Вместо этого он слушает неверный треск варпа, шипение и жар пламени внутри тебя. Насыщаясь силой, которую Он забирает у тебя, Гор, Он отделяет то немногое, что может оставить, вкладывая в нас и укрепляя нас. Наши тела, так тщательно созданные, могут выдержать совсем немного. Он делает нас сильнее. Он делает нас частью себя.»

Император продвигается вперед. Он усиливает гетайронов, чьи героические сердца бьются воедино. Он вливает в них свой разум, и те становятся дополнительными глазами, ушами и руками. Через них Он читает реальность — или то, что от неё осталось — осколки расколотого звука, дрейфующие в лихорадочном безумии, фрагменты палубы и настила, которым можно доверять. Они перепрыгивают с одного проседающего обломка реальности на другой, по этим хрупким и неверным ступенькам в пустоте, пока варп рыщет вокруг них.

«Его волей.»

Через Цекалта Он видит крылатое отродье впереди и разрубает его на части прежде, чем оно нанесет удар. Через Таурида и Рейвенгаста Он держит фланг против слюнявых извергов и покрытых язвами не-созданий. Через Нмембо и Загра Он прикрывает тыл, оттесняя рычащих и визжащих тварей, что вырываются из экзопланарной мембраны и летят на них, словно плевки, наседая на пятки. Через Ксадофа и Каредо, непоколебимо стоящих слева и справа от него, он выбирает путь.

«Лишь Его волей.»

Вместе, как один, двигаясь и сражаясь как единое целое, они прорубают себе путь в тёмное и растерзанное сердце Мстительного Духа.

Вспарывают его ад.

5:x. Во тьме, ожидая конца

Вокруг Коллекции-888 и её выцветших портретов, изображающих ад и погибель, стянулась петля тьмы. С тех пор как Локен оставил их, тени стали больше, а температура неуклонно падала, несмотря на то что в библиотеке была установлена передовая система контроля климата. Согласно настенным панелям системы, температура и влажность воздуха поддерживаются на постоянном уровне, но Зиндерманн чувствует, как его кости холодеют.

Некоторое время они ждут, не вернётся ли Локен, но он не возвращается. В конце концов Зиндерманн покидает скамью под странной работой скульптора 81-го века, подвешенной в конусе мягкого света, и направляется к люку. Он понятия не имеет, как долго они ждут. Кажется, что несколько часов, но все часы застыли. Его собственный карманный хрон начал отсчитывать время в обратную сторону. Мауэр и архивариус наблюдают за ним.

Люк надёжно запечатан. Запорный механизм, когда он наконец осторожно прикасается к нему, не поддаётся. Он холоден. Как и люк, и стена вокруг него. Он видит, как начинает образовываться налёт из ледяных кристаллов. Ощущение такое, будто с другой стороны царит неизмеримый мороз, абсолютный холод открытого космоса, а тепло библиотечного зала постепенно утекает.

«Возможно, так оно и есть», — думает Зиндерманн. Возможно, это тепловая смерть, сопровождающая Крах. Время застыло, разные токи в пространстве накладываются друг на друга, реальность сворачивается в клубок совпадающих мгновений, источая тепло и свет в процессе медленного угасания.

Он оглядывается на остальных и пожимает плечами.

— Он ведь не вернётся? — спрашивает Мауэр.

— Для Гарвеля, — отвечает Зиндерманн, — могло пройти всего несколько мгновений.

Он отходит назад, присоединяясь к ним.

— Правда? — спрашивает Мауэр. — Вы действительно думаете, что время и пространство...

Она осекается.

— Да, — говорит он.

Мауэр вздрагивает и качает головой.

— Я знаю, что вы сторонник порядка и дисциплины, боэтарх, — мягко говорит он, — но вы также очень прагматичны. Я удивлён, что вы ещё не смирились с нашим текущим положением.

— Не понимаю, как вы можете быть столь спокойны, — отвечает она.

— О, это не так, — уверяет он. — Это нарушение миропорядка беспокоит меня. Его почти невозможно понять. Но его нетрудно принять, учитывая все свидетельства, что мы видели. Я думаю, что нет причин паниковать.

Он устало покачал головой.

— Или у меня просто нет сил на панику, — добавляет он.

— Я вообще не могу это понять, — говорит Мауэр.

— Мауэр, за последние месяцы, — начинает он, садясь рядом с ней, — мы видели столько всего... Вещи, столь неправдоподобные. Вещи, не поддающиеся воображению. И вы достойно выдержали это. Но теперь ваши возможности иссякли?

— Монстры, кошмары, — бормочет она. — Я могу выдержать их. Но не это. Речь идёт о самой ткани мира, принципах и законах материи. Больше нет ничего, на что я могла бы положиться, чему могла бы доверять. Я не могу довериться ни земле под ногами, ни воздуху, ни ходу времени, ни даже моему разуму.

Зиндерманн вздыхает.

— Тогда я думаю, — печально говорит он, — что Император подвёл нас.

Архивариус тревожно смотрит на него.

— Он должен был подготовить нас. Рассказать нам. Научить нас. Не только нас с вами, но и всё человечество. У него есть целый архив доказательств, предупреждений из далёкого прошлого. Но он держит его на замке. Он должен был просветить нас, чтобы мы могли подготовиться. Он должен был поделиться тем, что знал, чтобы мы были готовы.

Он потирает руки, чтобы согреться.

— Но Он решил этого не делать. Он лишил нас всех духовных знаний, и поэтому мы совершенно неподготовлены к происходящему сейчас.

5:xi. То, что превыше всякого ума

Эти произведения искусства...

Г-н-н.

Н-н-н. Сосредоточься.

Мой господин должен был уничтожить эти произведения искусства и безумия, но, думаю, он бы так и не смог заставить себя сделать это. Они были по-своему прекрасны. Я думаю, в каждом из них он видел себя. Он видел умы похожих на него людей, бросивших лишь один мимолётный взгляд, возможно даже по своей воле, и изменившихся навсегда. Затем они просто должны были запечатлеть увиденное. Эти бедные души... Все они покрылись шрамами, потому что их умы были слишком остры. Их часто считали сумасшедшими, а их работы — фантазиями. Но для меня всегда были очевидны две особенности. Первая — поразительная схожесть их видений. В них было слишком много общего, чтобы каждый из них мог вообразить такое независимо друг от друга. Благодаря какому-то невообразимо синхронному механизму все они видели одно и то же.

Они видели то, что вижу сейчас я. Они видели то, что мой старый друг переживает сейчас лично.

Вторая — это то, что ни одно из имеющихся в их распоряжении средств, будь то краска, карандаш, уголь, слова, рифма... попросту не мог передать истину. При виде «Сада земных наслаждений» или «Великого дня гнева Его» можно содрогнуться, но это лишь намёки, лишь догадки, будто смотришь сквозь тёмное стекло.

Правда заключается не в пляшущем пламени, не в рваных пятнах, не в раскалывающихся горных пиках, не в капающем яде и не во вьющихся шипах; правда заключается не в дьявольских богопротивных тварях, неуклюжих и неподвластных разуму, капризно и визгливо отплясывающих в огненном сиянии. И не в том, что мой господин и его последние золотые соратники прорубают себе путь клинком и болтом. Физические ужасы можно принять и проигнорировать. Настоящая правда — в мысли о бессмысленности.

Мы...

Мы слишком привыкли жить в материальном мире, в привычном нам царстве, подчинённом законам и нормам физики, логики, порядка и здравомыслия. Теперь я вижу, что даже величайший из ужасов материальной вселенной — это ничто по сравнению с мельчайшим граном всего варпа. Все законы исчезают, все правила отменяются, все истины становятся ложью. Мой господин чувствует это в самих молекулах вокруг себя. Ничто не ведёт себя так, как должно. Ничто не достоверно. Ничему нельзя доверять. Всё есть Хаос, в самом прямом смысле этого слова. Как только вы оказываетесь в царстве Хаоса, ничто вокруг не сохраняет даже видимость смысла.

Никогда прежде он не был так близок к нему. Он никогда не позволял Хаосу окружить себя. У моего Короля Веков всегда был спасательный круг или путь отступления, трон, который будет служить якорем, или маяк, чтобы осветить его. Лишь однажды Он едва переступил порог. Даже в своих самых дерзких попытках он никогда не входил в него целиком, не имея плана побега.

До сих пор.

Как и меня, «Мстительный Дух» пожирает варп. Материальная основа великого корабля повреждена. Судно, по которому мой Император медленно продвигается вперед, вместе с последними своими соратниками сражаясь за каждый свой шаг — это сплетение материи и имматерии, что всё ещё иногда частично напоминает боевой корабль класса «Глориана» типа «Сцилла».

На нём есть палубы и коридоры, своды и залы, места, знакомые моему владыке, но это не они. Это лишь обрывочные воспоминания о корабле, старые воспоминания о «Мстительном Духе», случайным образом воплощённые в реальность, объединённые в нелогичные последовательности, а затем, столь же внезапно, забытые в пене пустоты. Это неверные, приблизительные воспоминания о флагмане, созданные из нематерии, подобные воде, пытающаейся вспомнить, каково это — быть льдом.

И эти старые воспоминания...

А-а-х! Ммнн!

Думаю, это его воспоминания. Воспоминания Гора. Должно быть, его разум крайне расстроен, если это лучшее, что он может вспомнить.

Варп в нашем первонайденном враге превосходит все пределы, что он мог бы выдержать.

5:xii. Над Террой

В шепчущей тьме Двора Луперкаля ты блуждаешь вслепую, вытянув руки, чтобы нащупать дорогу. Это место изменилось, как и ты сам. Ничто не осталось прежним. Даже тьма стала другой.

Ты топишь Терру в нематерии, и всё сливается и размывается в единое целое, словно пигменты на стене, смытые дождём, когда нарисованные образы растворяются, а краски растекаются. Что бы там ни было нарисовано раньше, этого уже не различить. Был ли это человек? Пейзаж? Может быть, животные? Неважно, ведь это больше не имеет никакого значения. Краски и цвета потекли, смешались, растворились в нематериальной воде, и в результате получилась новая тьма.

В ней твои пальцы нащупывают формы и очертания вещей, какими они являются сейчас. Мстительный Дух и планета смешались воедино. Корабль и дворец. Небо и земля. Сталь и камень. Внутри и снаружи. Верх и низ. Всё это стало одним целым, и теперь в этом запутанном, переплетении невозможно ориентироваться. Как только твой отец начал Его абордаж — смелый, отважный шаг, — ты позволил невозможности снизойти и заключил Его в свою ловушку. У Него нет ни выхода, ни пути назад. Теперь Он может двигаться только в одно место.

В этой новой тьме, где нет будущего, есть только ты. Ты и трон, на котором ты воссядешь, и Двор, что окружает этот трон, и дворец, что окружает этот Двор. Твой дворец, твой город. Вечный город. Город, охватывающий всю галактику. Так было всегда. К этому всё шло. Это было неизбежно.

Твой Неизбежный Город. Твоё царство.

Ты решил, что хочешь увидеть его. Ты — Гор Луперкаль, и ты готов.

Ты призываешь свет, и что-то приносит тебе свет. Огонь потрескивает вокруг твоей руки, когда ты поднимаешь её и освещаешь двор.

Здесь пять тронов. Лишь на мгновение это удивляет тебя, пока ты не вспоминаешь, что ничто не должно удивлять тебя, потому что ты сам создал это.

Пять тронов. Один — для тебя. Как и должно.

Остальные — почетные места для четырех сил твоего возвышения. Перемены, кровь, удовольствия, разложение. Четыре стороны света на компасе Хаоса. Четыре четверти восьмигранной звезды. Они ждут аватаров этих могущественных сил. Они — часть даров.

Конечно же. Как ты и планировал.

Здесь будут представлены четыре силы Хаоса, две по правую руку от тебя, две по левую. Интересно, какие места будут заняты после окончания всего этого? Ты всегда был радушным хозяином. Ты оказываешь честь гостям. Кто из них откажет тебе и отвергнет твоё приглашение?

Твои дары были щедры. Изысканны. Индивидуальны. Экстравагантны. Разложение для прекрасного Ангела, перерождение из смертных ран жизни. Кровь для дорогого Рогала — освобождение от удушающего порядка его линейного разума, благословенное высвобождение в забвение Хаоса, где он наконец-то сможет забыть о решениях и стать тем нерассуждающим воином, которым он всегда мечтал быть. Для сурового Константина — освобождение перемен, что позволит ему отказаться от суровых шорящих строгостей его жизни и стать кем-то большим, стать свободным, не безропотным слугой, а свободно мыслящим существом, владеющим секретами, которые от него всегда скрывали.

А для твоего отца — удовольствия. Награда в виде радости, гордости, права быть, наконец, тем, кем он всегда был на самом деле, и наслаждаться этим состоянием, больше не тяготясь обязательствами или судьбой, не сковывая себя желанием руководить или командовать, не калечась рамками тридцатитысячелетнего плана. Здесь Он сможет сидеть, отдыхать, предаваться удовольствиям и радоваться власти ради самой власти. Человечество может пройти свой жалкий путь без Него. Ему не нужно больше думать о человеческом роде.

Отныне все планы будут принадлежать тебе.

Если они примут твои дары, что ж... Как же будет чудесно. Этот Двор будет полон, радостен и славен. С тобой, возвышающимся над всеми на твоём месте, и с ними четырьмя, правящим советом, новым Морнивалем, зависящим от каждого твоего слова и исполняющим твои приказы.

Согласятся ли они? Некоторые — возможно. К сожалению, ты думаешь, что некоторые из них — нет. Твой вознесённый разум ясно понимает это. Кое-что нельзя изменить, даже если прошлое и будущее, как здесь и сейчас, перестали существовать и стали единым целым. То, чем они были раньше, трудно изменить, хотя теперь это неизбежно. Рогал — твой, ты в этом уверен. В нем вскипает кровь, и её не остановить. Сангвиний, которого ты всегда любил, тоже примет твой дар, ибо кто откажется от дара жизни, предложенного рукой брата? Он придёт и воссядет рядом с тобой. Тебе кажется, что он близок, очень близок к тому, чтобы увидеть истину всех вещей. Он всегда видел гораздо больше, чем другие. Вид Неизбежного Города покажется ему облегчением.

В отношении Константина у тебя имеются большие сомнения, ведь он колебался ещё до твоего рождения. Его зависть к тебе и твоим братьям слишком глубока. Он бы давно убил всех вас — и тебя, и всех твоих братьев. Но ведь он не совсем человек. У него так мало свободы воли, так мало понимания. Он таков, каким его сделал твой отец, всего лишь инструмент. Несомненно, прекрасный и несравненный, но с таким же успехом можно приказать мечу перестать быть мечом или копью — перестать быть копьём. Бедный Константин — не более чем долг и послушание в человеческом обличье, и он многого не знает для того, чтобы понимать, что будет лучше.

А что касается твоего отца, то Он, в некотором роде, согласится с наибольшей вероятностью. Мешает Его эго. Он всегда знал, как будет лучше, и за тридцать тысячелетий эта вера в себя настолько окрепла, что превратилась в камень. Его нельзя согнуть, можно лишь сломать.

Ты надеешься, что Он сломается. Твои дары искренни, но, если они будут отвергнуты, ты не будешь колебаться. Если же, к твоему удивлению, отец согласится, то ты будешь рад. Вы снова будете вместе, как в те давние три идеальных десятилетия. Но ты не думаешь, что Он согласится, и втайне даже надеешься, что Он этого не сделает. Его время прошло. Ему нужно уйти на покой, и ты давно мечтал покончить с ним. Когда-то ты любил его больше всех остальных, но теперь ты ненавидишь его за фальшь и ложь. Откажись от моего дара, отец. Подними кулаки и сразись со мной. Я так хочу убить тебя.

Ты вздыхаешь. Тьма шепчет. Она шепчет твоё имя, ты в этом уверен.

Ты гадаешь, какой из тронов предназначен для тебя. Пятый. Но какой из них пятый? Самый большой? Наверняка. Должно быть, именно он предназначен для тебя. Трон, подходящий для бога.

Часы остановились. Время исчезло. Но ты нетерпелив. Они должны быть уже близко, но они медлят. Пора закончить это, довести дело до конца или хотя бы до смерти.

Ты идёшь сквозь живую, дышащую тьму, к двери Двора, отмахиваясь от шёпота как от паутины. Она распахивается пред тобой, потому что не может противиться твоей воле. Ты будешь ждать свой новый Морниваль в зале, готовый проводить их внутрь, чтобы они могли занять свои места. Сила поёт внутри тебя.

Зал снаружи огромен, мрачен и очень тих. Здесь пребывает «Мстительный Дух», но зал — это нечто большее. Неизбежный Город открылся, дабы почтить твоё вознесение.

Ты вступаешь в него.

Ты выходишь из Двора Луперкаля в огромный зал и впервые с тех пор, как всё это началось, ступаешь на поверхность Терры.

5:xiii. Всё меняется

Посреди всего происходящего, в самом сердце горящего Дворца, происходят незамеченные почти никем, затерянные в тумане, грязи и неразберихе события, чьё значение глубоко, а последствия изменят всё.

Одно из них — конец главенства человеческого Империума. Он возвышался почти три столетия, его культура охватила тысячи миров, а военная мощь была величайшей в галактике. Эта военная мощь, эта доблесть, легенда о несгибаемых Астартес, неистощимой Армии, несравненных флотах — и символ, и причина его превосходства.

Где-то тут, в дымной тьме, в один незаметный миг всё меняется. Имперская военная машина останавливается. Она продолжает сражаться, и сражаться отважно, но в её коллективном сознании происходят изменения. Она больше не является величайшей. Ей противостоит что-то более великое. Это нечто большее вовсе не является армией, и оно вовсе не подвержено ранениям, сколько бы патронов, ракет и снарядов в него ни было выпущено.

Этот медленный, разлагающий, экзистенциальный диссонанс не будет полностью осознан в течение десятилетий или даже столетий. Великий Империум, если он переживёт этот день, может продолжать сражаться и даже доминировать. Но он больше не будет величайшим.

Он встретил равного себе. И его соперником стала бессмертная, неудержимая сила, о существовании которой почти никто не подозревал.

Представление Империума о себе было навсегда разрушено.

Другая важная вещь, никем не отмеченная, потерянная среди огня — цельность последней крепости. Как и превосходство Империума, она была потеряна задолго до того, как кто-либо осознал это.

Экрон Фал и Ворус Икари, Сыны Гора, плечом к плечу возглавляют штурм Дельфийского укрепления. Грозные юстаэрины Фала бьют по монументальной обороне шквальным огнем, а рота Икари, порченная Четвертая рота, наступает под прикрытием щитов вместе с боевыми машинами Мортис, несущимися во весь опор. Два лидера, одновременно партнеры и соперники в этом бою, борются за превосходство. Они — острие копья Магистра войны, но каждый из них желает получить всю честь. Тот, кто первым проломит стену, кто поведет победный поток в раскалывающуюся последнюю крепость, несомненно, сможет отнять у Абаддона звание первого капитана, ведь Абаддона здесь нет. И вообще, Абаддон — пережиток, обломок вчерашнего дня, больше не пригодный ни для службы, ни для командования. Эта слава слишком ярка для такого, как старый Первый капитан, эти усилия слишком ему недоступны. Эпоха Эзекиля Абаддона закончилась. Настало их время.

Они наносят удары с необузданной дикостью и безжалостной точностью в отвратительной пародии на оба некогда восхваляемых принципа Астартес. Чудовищная сила Фала сравнима лишь с поразительной жестокостью Икари.

Потоки макроснарядов пробивают адамантиевый край Дельф. Пилоны рушатся, словно деревья во время урагана. Резонаторы и реле взрываются в опаляющих вспышках разрядов. Потоки искр обрушиваются на потрёпанную стену и словно знамёна развеваются на ветру и дожде.

Секция пустотного щита рухнула.

5:xiv. Зажечь огонь

В тени Пологой горы атака Гвардии Смерти проваливается, они срываются со скал и падают в одинокий перевал.

Сыны Льва ревут о своей непокорности, нанося своими окровавленными мечами удары по погнутым щитам.

Это лишь короткая передышка, время для очистки и прижигания ран, заточки клинков и перезарядки оружия. Несомненно, страшно изувеченные предатели перегруппируются и снова нападут на них. Ярость Тифа, его ненависть к Корсвейну и Первому, пылает, словно не желающий спадать жар. Он не оставит их в покое. Он будет преследовать и терзать их до тех пор, пока в сумеречном воздухе не останется ничего, кроме их склизких костей.

— Откуда вы взялись, повелитель? — спрашивает Корсвейн, от непомерных усилий ему трудно дышать. Он весь в крови, словно выкупался в ней.

— Я уже говорил тебе, Гончая Калибана... не спрашивай, — отвечает Сайфер, не менее измазанный кровью.

Корсвейн качает головой.

— Не лучший ответ, — говорит он. — В другое время он бы подошёл, но не здесь. Не сейчас. Сейчас, при конце Тронного мира, много призраков и лжи, и я должен доверять вам.

— Разве я уже не доказал свою ценность и верность, ваша милость?

— Да, доказали. Так докажите ещё больше. Развейте все сомнения в моём разуме.

— Я пришёл, потому что нужен тебе, — тихо говорит Сайфер. — Я пришел, потому что этим Тёмным Ангелам нужно доказательство того, что ты достоин, что ты несешь власть Великого Льва в этой войне, и за тобой следует идти до самой смерти. Я послан духом Первого легиона, ибо в нём я обитаю. Я всегда был здесь, с вами. Я появляюсь только в самые тяжёлые времена, когда мой вид способен укрепить мужество сильнее, чем любой флаг или штандарт.

— Император послал вас к нам, — говорит Корсвейн.

— Если ты так считаешь, то значит так оно и есть, — отвечает Сайфер.

Корсвейн опускается перед ним на колени и склоняет голову. Вокруг него преклоняют колени и другие: Харлок и Траган, Бламирес и Бруктас, Ваниталь и Ворлой, и три десятка за ними, и другие — громадные фигуры в доспехах, перемазанные кровью и заляпанные грязью, их клинки прижаты к груди под склонёнными подбородками.

Вложив оружие в ножны, Сайфер наклоняется и обеими руками берётся за голову Корсвейна. Он поднимает его лицо вверх, чтобы Корсвейн мог смотреть лишь в глаза Сайфера, скрытые маской.

— Ты долго отсутствовал, лорд-сенешаль, — говорит Сайфер. — Я должен был убедиться в твоей преданности, прежде чем перейти на твою сторону.

— Как и мне нужно было убедиться в вашей, — отвечает Корсвейн. — В безумии этой войны трудно отличить друга от врага.

Сайфер берёт его за запястья и поднимает на ноги.

— Я понимаю. — говорит он. — И это правильно. Сомнение — часть доспехов настоящего воина. Но и доверие тоже. Ты всё ещё сомневаешься?

Корсвейн колеблется, но впервые за несколько месяцев чувствует, что его озаряет свет, как будто некая высшая сила вдруг озарила его и придала ему новых сил.

Он качает головой.

— Значит, дух Первого пока цел, милорд, — говорит Сайфер, — и да пребудет он таковым до конца этого великого испытания.

— Будем ли мы сражаться на этом поле битвы? — спрашивает Корсвейн.

— Мы разгромим Гвардию Смерти или умрем, — отвечает Сайфер. — И даже больше.

— Больше?

— Мы вновь зажжем огонь этой горы и принесём надежду на Терру.

5:xv. Осколки

Небо протянулось ревущей преисподней, изломанной молниями и затянутой дымом. Льёт черный дождь, проливной муссон, хлещущий и заливающий всё вокруг. Там, где громадные тучи расступаются, виднеется ночное небо, усыпанное звёздами. Но ночь — лишь беспросветная плоть обволакивающего варпа, а звёзды — злобные, немигающие глаза.

Тьярас Грунли из Стаи, волкорождённый, вдыхает в последний раз.

Он лежит на спине в руинах Миротворческого барбакана, его плечи опираются на оуслитовую плиту, как у тела, уложенного в морге. Он слишком искалечен, чтобы двигаться. Вокруг него лежат трупы Кровавых Ангелов и Имперских Кулаков, Белых Шрамов, Саламандр, воинов Расколотых легионов и лучших смертных Экзертус, павших один за другим, пока не остался только Грунли, чьи волосы и топор покрыты кровью. Поверх тел павших братьев лежат трупы Гвардии Смерти, с которыми Грунли сражался из мести и из непокорности, пока не был ранен настолько, что не мог стоять.

Небо, затянутое чёрным смогом, висит так низко, что кажется, будто оно почти касается его лица. Сквозь дымку подмигивают полузаметные звезды. Кажется, они наблюдают за ним. Он гадает, не те ли это звезды, что восходят в зимние ночи Фенриса.

Воркс из Гвардии Смерти оставил его умирать. Ни казни, ни почётного смертельного удара для достойного противника.

И Грунли мертв. Он знает это. Он вдыхает и понимает, что это последний вздох в его жизни, последний вздох, на который у него хватит сил. Когда он выдохнет его, другого уже не будет.

Но он держится за него. Он держится за него, как за последний клочок жизни, последний пузырёк тепла и воздуха, ибо пока воздух находится в его наполненных кровью лёгких, он ещё не мёртв.

Нерождённые, что рыщут и корчатся по пятам Гвардии Смерти, следуя почётной процессией из больных, личинкоротых и трупогрызов за ядовитым Шестнадцатым, куда бы тот ни направился, приближаются к нему, принюхиваясь и тявкая, понуждая друг друга приблизиться к павшему Волку. Среди них волочат ноги сгорбленные, похожие на трупы гаруспики, что с помощью крюков и ножей-петель будут читать будущее в его внутренностях после того, как он испустит последний вздох.

Тьярас Грунли отказывается выдыхать.

Соджук из Белых Шрамов пронзает своим талваром голову Несущего Слово. Чтобы освободить клинок, ему приходится упереться ногой.

Охваченный кольцами пламени в руинах Галлиум Бара, он ведет своих братьев в ставший вечным налёт. Нет ни стратегии, ни приказа от Архама или башни Гегемона. В воксе слышен лишь бессмысленный сухой треск. Поэтому они всё время двигаются, нападают, убивают, охотятся среди измученной открытой пустоши, атакуя всё, что только можно.

Это война в движении противоречит философии его братьев, Имперских Кулаков и Кровавых Ангелов. Соджук удивлён, что они всё ещё следуют за ним, будь проклято его звание. Но за эти, как ему кажется, девять часов они вступили в тридцать два боя, и в каждом он привёл их к победе. Он завоевал нечто более ценное, чем звание. Он завоевал уважение.

Они остановились на сложенном из каменной клаки обрыве надо рвом с горящими телами. Он ожидает, что Галлиума сможет увидеть панораму форта Хиндресс и южных батарей Палатина. Вместо этого он видит разрушенный монумент, единственный во всём мире выглядящий как Львиные Врата.

Но это невозможно, если только водоворот войны не сбил их с толку и не завёл дальше, чем он рассчитывал. Соджук полагает, что видит какой-то другой монумент, какие-то другие врата. Он плохо знает Дворец, но это незнание неважно, ведь всё, что он ищет — это врага, на которого можно охотиться. Где именно он будет охотиться, не имеет значения.

В поросших тиной оврагах и траншеях к западу от них наблюдается движение. Вражеские силы, превосходящие по численности его уменьшающийся отряд, но медленные там, где он будет быстр.

Он кивает в его сторону.

— Каковы шансы? — спрашивает солдат горты Кализан, изнурённый до предела.

— Никаких, — отвечает ему Соджук.

— Но...

— Надежда истощает тебя, — говорит Соджук, — потому что она обещает слишком много. Радуйся, что ты избавился от неё. Когда тебе больше не на что надеяться, тебе больше нечего бояться.

Смерть всё расползается.

На опустошенных просторах Палатина отряды обеих сторон — осажденные лоялисты и вторгшиеся предатели — бьются за позиции в потопе стихий. Объятые диким пожаром, пронизывающим ветром, проливным чёрным дождём, смертоносными клубами газа и дыма, они пытаются закрепиться, маневрировать, найти укрытие, сориентироваться. Поле боя предаёт их на каждом шагу.

На полях из засасывающей грязи отряды Эксцертус пробираются сквозь ливень, выискивая ориентиры, по которым они могли бы определить местоположение сейчас, когда их компасы вращаются и врут. Зажатые в земляных укреплениях и забитых траншеях, бригады Ауксилии пытаются найти врага, уже не зная, в какую сторону смотреть. Словно прихрамывающие, покрытые шрамами отряды бронетехники пробираются по кишкам из улиц, безумно вращая башнями, когда их системы наведения выдают лишь бессмыслицу. Соединения Механикус останавливаются и замирают, не в силах проложить точные маршруты, не в силах выполнить заранее заготовленные планы сражений. Отряды Астартес, пытаясь перегруппироваться, но уже не доверяя своим сенсорам, неуверенно пробираются по растрескавшимся водостокам и пересекают разбитые дороги в поисках обозначений, соответствующих плану Дворца, запечатлённому в их картах и в их памяти. Многие сняли шлемы, доверяя глазам больше, чем визорам.

Многим по обе стороны сквозь потоп видны далёкие строения — башни и возвышенности ещё стоящего города, чёрные утесы крепостных стен. Но они ничего не могут узнать. Линии горизонта не совпадают. Знакомые строения, видимые издалека, находятся не там, где должны быть, или стоят рядом с другими строениями, которых никогда не было поблизости. Хуже того, в поле зрения бойцов попадают здания и монументы, которые, насколько им известно, уже пали.

Ничто не истинно. Нельзя верить ни прицелам, ни дальномерам. Офицеры, у которых и без того расшатаны нервы, винят атмосферные миражи, фата-морганы, здравомыслие своих разведчиков и наблюдателей, достоверность исходных данных. Многие сомневаются, что они вообще находятся там, где предполагали.

Подразделения разворачиваются. Передислоцируются. Бесцельно кружат. Наступают на вражеские позиции только затем, чтобы обнаружить, что враг внезапно оказался у них за спиной. Некоторые покидают безопасные окопы и попадают прямо на смертельные поля. Некоторые отходят в безопасные места в поисках лучшего укрытия, а оказываются в странно знакомых блиндажах.

За эти ошибки людей казнят. Люди отчаиваются. Люди сходят с ума при виде стен и бастионных башен, что, как они знают, давно разрушены в сражениях, унесших жизни их товарищей, но проступают сквозь дымку словно далёкие, дразнящие призраки.

На том, что осталось от позиции Тагрус, 55-й Панполярный в почти самоубийственном рывке продвигается вперёд под огнём, чтобы переместить свои полевые орудия и обеспечить жизненно важный заградительный огонь для Стрелков Маглекса у них на фланге. Это усилия очень дороги и изнуряют их, но командир 55-го наконец-то выводит свой полк на залитый дождем уступ и начинает обстрел. Артиллерийские орудия среднего калибра, более двухсот единиц, в течение десяти минут ведут огонь и откатываются от отдачи, озаряя огнём полосу боя поля в трёх километрах. Только потом командир узнает, что 55-й полк каким-то образом развернулся и несмотря на то, что он тащил свои пушки сквозь туман под обстрелом, сейчас находится с другой стороны от фронта Стрелков Маглекса и всё это время вёл огонь по ним.

Командир Панполярного читает потрёпанную бумагу, которую ему приносит безмолвный гонец. Он приказывает прекратить огонь, отдаёт свой офицерский меч стоящему рядом лейтенанту и уходит вдоль телеграфного провода, и никто больше не видел его.

На батарее ВТЦ-26, к западу от Миротворческого барбакана, 414-й Людовикский наконец прорывается и захватывает ряд блокгаузов, сопротивлявшихся им более часа. Ворвавшись внутрь, чтобы установить свои штандарты Империалис, они находят лишь измолотые трупы солдат 9-го Густавского и свои собственные горящие Императорские знамёна.

Массированные силы противника, не менее смятённые, чем войска лоялистов, устремляются вперёд. Им не нужны ни карты, ни ориентиры, ни даже глаза. Пантеон Четырёх указал им путь и поведал истину: все пути ведут в одно место. Конечный пункт неизбежен.

5:xvi. Точка опоры

Метомская процессия закончилась, уйдя в развороченную землю, словно деревянный волнорез, уходящий в мокрый песок в том месте, где его разъело море. От орудийных площадок Метомы не осталось и следа. Расплывчатый план направиться к Дельфийской линии отпадает, разве что они не бросят свою артиллерию, она слишком медленна. Они находятся на открытом пространстве, хотя кажется, что горизонт вокруг слишком близок и тесен из-за того, что его затмевают стены пепла, поднимающиеся на тридцать километров во всех направлениях. Когда они находят чёрный особняк, она решает, что это самое подходящее из всех место. Им нужна позиция чтобы закрепиться, окопаться, сражаться, а это единственное подходящее строение на многие километры.

Маршал Агате отдаёт распоряжения, не обращая внимания на постоянную боль в припухшей щеке и челюсти. Офицеры кивают и спешат выполнять приказы. Файкс следует за ней внутрь.

Чёрный особняк — как назвал его Файкс, когда они впервые увидели его — представляет собой большое, громоздкое строение. Его стены необычайно толсты, и поэтому он уцелел там, где практически все остальные здания на том, что когда-то называлось окружающими его улицами, обратились в груды шлака. Агате кажется, что это место должно быть ей известно. Здание выглядит знакомым и некогда явно было крупным ориентиром. Но в аркологии из крупных ориентиров это мало что значит. Здание низкое, квадратное, широкое, циклопической архитектуры и полностью почерневшее. В какой-то момент за последние несколько дней его успел выжечь огонь, и Агате полагает, что обгорел даже камень.

Подойдёт.

Основная часть её войска, около трёх тысяч человек, осталась снаружи, готовя полевые орудия, являющиеся их главной силой. Она приказала артиллеристам вкопать орудия вдоль пересекающихся линий, чтобы прикрыть западное направление, и разместить ещё одну линию орудий к востоку. В последние четыре часа все атаки исходили именно с этих направлений. В двенадцати километрах к востоку за пепелищами бушует какая-то адская перестрелка — как ей кажется, танковое сражение, — так что она ожидает контакта именно с этого направления. Передовые наблюдатели отправлены следить за передвижением противника. Они используют семафоры, свистки и сигнальные лампы, потому что вокс полностью мёртв.

Люди измотаны перетаскиванием громоздких орудий и фургонов с боеприпасами. Агате полагает, что они смогут увидеть приближающийся вражеский отряд по меньшей мере с двух километров, а значит, у них будет время использовать свою артиллерию и выбить из них их дерьмовую жизнь. Если же враг подойдёт с других сторон — скажем, с севера или с юга — то всё будет по-другому. Её люди — артиллеристы, копатели траншей и лёгкая пехота. Если Астартес-предатели застанут их врасплох и подойдут вплотную, то боя не будет.

Эти направления — восток, запад... В любом случае они произвольны. Компасы не работают, что говорит о серьёзном электромаг-нарушении, а электроника вышла из строя. Нет солнца, по которому можно было бы ориентироваться или определять время суток. Она наводит свои пушки так, как подсказывает ей чутьё. Именно инстинкты помогли ей выжить так долго. С другой стороны, именно проклятые инстинкты заставляют её выживать так долго во всём этом.

Если она ошибается, то её войска отступят в чёрный особняк прямо за линиями орудиё и используют его тяжёлые стены как опорный пункт. Это место построено как форт: у него толстые стены и маленькие окна. Она задумывается: может быть, это и был форт? Может быть, Лаувейя? Или, может быть, Эрмитаж Гар? Если это был Эрмитаж, то он потерял три или четыре этажа сверху, но не похоже, что здание когда-то было выше.

Вслед за Файксом она заходит внутрь и осматривает свою крепость. Он послал вперёд группы зачистки, бедных ублюдочных траншейных бойцов 403-го, чтобы проверить, не ждут ли их неприятные сюрпризы.

Это место лишилось отделки, но его кости в порядке. Толщина стен в некоторых местах достигает десяти метров. Порталы и ворота крепки и надежны, на них видны следы от подъёмных механизмов и противовзрывных дверей. Она полагает, что некоторые из них, толстые словно двери банковских сейфов, всё ещё сохранились, и их можно освободить и заставить закрываться, если убрать часть обломков с пола.

Обломки повсюду. За ними не видно пола. Огонь был так горяч, что от интерьера, обстановки и тел не осталось и следа. Среди обломков камня она видит несколько скрученных металлических прутьев. Сейчас здесь холодно, как бы ни был горяч очистивший его огонь. На неё повеяло этим холодом. Вода капает с потрескавшихся секций крыши. Воздух пуст и наполнен эхом.

— Что? — спрашивает она.

— Маршал? — Файкс оглядывается на неё.

— Что ты сейчас сказал, Файкс?

— Я молчал, мадам.

Агате хмурится. Только что кто-то что-то сказал.

5:xvii. Ни туда, ни сюда

На то, чтобы провести их в башню, у Амона Тавромахиана уходит больше времени, чем он ожидал.

Даже намного больше. Прямой путь, через Галитайскую процессию, каким-то образом приводит их к Босфорскому двору. Амон удваивает шаг. Верхний конец Юйлунси должен был привести их к Понс Альбедо, проходящему через вентиляционный каньон между Залом Маршалов и Бельведером Ариадны, но вместо этого он приводит их на площадь перед красными каменными воротами Магистара, запруженную паникующими придворными и длинными вереницами растерянных домовых слуг, сжимающих в руках охапки спасенных вещей, подобных купеческим караванам без цели. На невысокой стенке центрального фонтана площади стоит старик, судя по одеянию, представитель высшей знати, и громко, без видимых причин, поет какую-то древнюю песню. Гимн. В нынешние времена. Неужели кто-то до сих пор помнит слова старого гимна?

В любом случае, его никто не слушает. Амон окидывает взглядом происходящее, а затем оборачивается.

Врата Меланконии завалены обломками рухнувшей стены. Врата Пасифаи забиты колоннами беженцев, ищущих открытого убежища, и, кроме того, сквозь величественные арки врат Амон видит только высокие контрфорсы стен Восточных подступов, откуда они и пришли, а не длинный бульвар Виа Астериус, который должен был быть на этом месте.

Онопионская процессия, постепенно заполняющаяся всё новыми перемещёнными горожанами Зоны Империалис, просто упирается в безымянную глухую стену. Фоантов путь, загадочно пустой и неосвещенный, ведет только к деамбулаторному кругу Таврополиса. Мифемный канал приводит их, бессистемно, во двор со рядами статуй к западу от Дома Оружия. Здесь собрался полный состав экипажей нескольких кораблей боевого флота, некоторые ещё в лётных скафандрах, вялые и озабоченные. Статуи на многочисленных постаментах во дворе исчезли без каких-либо пояснений, но какой-то старик взобрался на один из них и стоит, распевая своим тонким, пронзительным голосом.

Он похож на того старика, что пел на площади Магистара, но Амон знает, что этого не может быть. Однако гимн звучит похоже. Амону всё равно. Ему не дают покоя эти невольные обходные пути. Он знает Дворец во всех деталях. Его долг — знать Дворец, и его память идеальна. Как он мог допустить столько ошибок?

— Я очень устал. — сообщает Фо (а ведь он прошёл гораздо больше, чем хотелось бы). — Неужто ты заблудился, кустодий?

— Нет, — отвечает Амон.

— У меня болят ноги. — жалуется Фо (ведь они действительно очень болят).

— Не веди себя как рёбенок, — говорит ему Андромеда-17.

— Я не рёбенок, — отвечает Фо, — хотя мне хотелось бы стать им вновь. Опять быть молодым. Разве это не здорово? Это тело такое старое и слабое.

— Есть много всего, что было бы здорово, — говорит Андромеда.

— Ты заблудился? — настороженно шепчет Амону избранник, Ксанф.

— Нет, — отвечает Амон.

Спустя десять минут, или спустя то, что кажется им десятью минутами, он доказывает это на деле. Понс Эгей ведёт их по огромной циркуляционной магистрали к башне. Амон не обращает внимания на то, что он планировал не это, и раньше Понс Эгей вёл не сюда. Он говорит Ксанфу что-то вроде «по соображениям безопасности нужно идти кружным путём».

На пролёте скайвея их настигает ветер. В глубокой пропасти под ними экологические системы Дворца с громовым рёвом перемещают атмосферные потоки. Ветер, обдувающий их лица, не свеж. Он тёплый и пахнет дымом. Амон знает, что климат Санктума, подобно им попавшего в ловушку и осаждённого, начал медленно ухудшаться. Его насытили токсины и химикаты, с которыми не могут справиться даже фильтры масс-переработки. Раньше Санктум Империалис создавал свою погоду: под куполом щита-эгиды появлялись системы облаков и полосы дождей. Теперь же небо над головой чёрное от копоти, низкое, испещренное капиллярами молний. На юге и западе светится красная дымка. Даже здесь видимость снижается.

— Смотрите, — говорит Фо, указывая на точку, — треск вон там. Видите? Это начал разрушаться щит? Пустотные щиты Санктума сдают и трещат по швам?

— Нет, — говорит Амон.

— А вот я думаю, что да, — отвечает Фо (потому что прекрасно знает, что это так).

— Нет, — говорит Амон.

С запада до них доносится долгий, протяжный грохот, начинающийся как ритм аплодисментов, а затем становящийся всё болеё интенсивным. Они наблюдают, как шпиль Кастеляна в пяти километрах от них медленно опадает и сползает в каньон циркуляционной магистрали. Сначала это происходит нерешительно, нижняя часть здания дрожит. Затем с вялым изяществом его верх начинает наклоняться, а после обрушивается всё строение, превращаясь в катаракту из обломков скалобетона, падающих в поднимающуюся завесу пыли.

— Это явно не к добру, — говорит Фо.

— Нет, — говорит Амон. — Не к добру.

Стена бежевой пыли растёт, подхваченная воздушными потоками магистрали. Она начинает нестись к ним, словно песчаная буря.

— Заходите внутрь, — говорит Амон.

Он ждёт, пока они пройдут мимо него, а затем бросает последний взгляд на городской пейзаж за окном. Ему очень хотелось бы посоветоваться с генерал-капитаном и получить однозначные указания относительно Фо.

Но уже несколько часов с генерал-капитаном не удаётся установить связь.

5:xviii. Приходит тьма

Бой длится уже тридцать девять секунд, и они словно ослепли.

Нейросинергетическая система управления Константина Вальдора выходит из строя. Пелена тьмы всепроникающа и почти осязаема. Она тяготит их ноги, руки и плечи подобно вулканическому пеплу или роскошной тяжёлой черной мантии. Она одурманивает их разум, словно чувство вины или стыда. Он льётся на них дождем, словно масло растекаясь по золотым доспехам. Она клубится вокруг них, подобно бурану из грязи или кошмарной стае птиц, миллиардом тёмных частиц, движущихся и кружащихся как единое целое. Кажется, что она проникает в его шлем, в его визор, в его рот.

Внутри неё течёт и движется нечто, мелькающее в потоках тьмы, — то, что он видит лишь мельком. Гладкие подобия летучих мышей, блестящие, словно графит, и текучие, как шелк; огромные силуэты, похожие на крылатые лучи, оставляющие следы в воздухе. Когда они проносятся мимо, он чувствует дуновение ветра и удары от взмахов их шагреневых крыльев. Одно из них меняет траекторию и сбивает соратника Алделеса с ног. После этого Алделеса больше никто не видел. Константин прицельно бьёт по ускользающим акулоподобным теням, но они кажутся не твёрже жидкого дыма этой тьмы.

Единственный свет — это вспышки огня: белые искры от выстрелов из болтеров, ослепляющий жёлтый цвет оставшегося адратического оружия, голубые и розовые искры от горящих варп-вспышек в изменчивой черноте. Множество мерцающих источников света, но они ничего не освещают.

Его всё уменьшающаяся рота внезапно оказывается в лесу, где узловатые стволы из блестящего мяса растут из поверхности из плоти. Словно вырезанные из трупов деревья, они корчатся ветвями-конечностями, плюющимися адским огнём. Стволы вдвое выше него колышутся на неведомом неосязаемом ветру, словно актинии в потоке бездонной тьмы. Нижние ветки раздуваются, как жабры, а грибовидная плоть колонн блестит студенистыми струпьями лягушачьих глаз, пузырящихся и движущихся вокруг жировиков. Пламя, струящееся из их колышущихся конечностей, плавит аурамит и изжаривает людей целиком. Константин пытается отрубить их конечности до того, как те успеют изрыгнуть пламя. Некоторые подобия деревьев рвутся и лопаются, другие ломаются и валятся. Огонь внутри них выплёскивается наружу и растекается, подобно самовозгорающейся жидкости, порождая маленькие насмешливые фигурки Константина и его людей из пламени, пляшущие и потрескивающие вокруг их ног. Стоит ударить по розовым огонькам или раздавить их, как они рассыпаются на угольки голубого пламени, вгрызающегося в сабатоны и поножи и разъедающего их подобно фосфору. Он крушит деревья из плоти, когда те встают на дыбы, сшибая их своими наплечниками, обрушивая их древком копья и разрывая их наконечником своего клинка. Он узнает новые имена, которые ему приходится выплевывать: К'Чан'цани'и.

Ему больше не хочется учиться убивать новые вещи. От накопленных знаний его тошнит до глубины души.

Во тьме раздается смех. Константин не обращает на него внимания. Часть смеха исходит от его собственных людей. Он игнорирует это. Некоторые из них уже мертвы. Он также не обращает на это внимания. Раздается пение, что-то, похожее на голоса, стенает что-то, похожее на слова, а мелодию несут сами приливы и отливы клубящегося мрака. Такт этого плача состоит из девяти долей — странно хромающий, избыточный ритм, напоминающий песни старых Балкан, знакомые ему ещё со времён до Единства. Накопленные в голове названия подсказывают ему, что это Каирское песнопение, запрещённое для эфира. Очередная вещь, которую он должен проигнорировать.

Диоклетиан Корос прорывается вперёд и кричит. Нейросинергетика не работает, но они слышат его голос. Они формируют строй и следуют за ним, вцепившись в края наплечников друг друга, чтобы хоть как-то ориентироваться, отбиваясь от огня, щёлкающих клювов и бьющих крыльев. Диоклетиан прокладывает путь вдоль вздымающегося уступа из мускулов, окаймлённых блестящей жировой и соединительной тканью. Скала у них за спиной унизана гигантскими рёбрами и покрыта перламутровыми узлами хрящевых волокон.

На них падает демон. Пока что это самое крупное существо, с которым они столкнулись за тридцать девять — теперь уже сорок — секунд схватки. Оно кажется Константину каким-то огромным стервятником или птицей-трупоедом, но рассмотреть его не удаётся. Колоссальные плечи сгорблены и высоко задраны, шея змеиная, голова опущена и щёлкает хищным клювом длиннее джетбайка. Его крылья, невидимые им, но, судя по всему, способные охватить галактику, ударяют по их нестройному ряду, сминая Меузаса и Тибериана и сбрасывая префекта Каледаса с края уступа в пустоту внизу. Константин не видит Каледаса и не может сказать, как далеко он упал, но слышит его крики. Крики продолжаются слишком долго. В конце концов они становятся частью девятидольного песнопения.

Демон среди них. Его крючковатые когти, каждый из которых размером с «медвежий коготь» титана, в поисках опоры вгрызаются в уступ из мышц. Он усаживается, словно птица на вершине скалы, и бьёт своим клювом-копьем. Его крылья повсюду, он молотит ими, наполняя воздух волокнами-перьями и вонью болезнетворных вшей. Клюв пронзает Лафроса, пригвоздив его к мясной стене. Брызжет кровь — отчасти его, отчасти — пробитой скалы. Симарканту удаётся вонзить копьё демону в бок под левым крылом, и он пытается оттолкнуть его. Демон поворачивается к нему и, извернув свою шею, сбрасывает с клюва труп Лафроса. Людовик перерезает его горло своим силовым мечом.

Огромная туша демона, продолжая хлопать массивными шестернями, срывается с уступа, клоки перьев и пуха кружатся в воздухе и сгорают там, где оседают. Чудовище утаскивает с собой копье Симарканта, застрявшее в его боку. Лишь благодаря крепкой хватке Константина Симаркантне утягивает за край вслед за копьем.

Он поднимает хранителя на ноги. Симаркантис на секунду сжимает руку Константина, а затем поднимает топор Лафроса, лежащий на краю там, где его выронили.

Константин кричит, что нужно двигаться вперёд, но движения нет. В ответ Диоклетиан кричит, что тропа кончилась. Уступ из мускулов просто сужается и исчезает в плоти скалы. Еще один бессмысленный путь, как и все пути, по которым они пытались пройти. Они потеряли направление, и скоро потеряют и свои жизни.

Тьма становится ещё гуще и тяжелее. Хотя это невозможно, но это всё равно происходит. Движущаяся чернота, пульсирующая девятидольным ритмом, душит их, заполняя ноздри, уши, глотки, кишки, даже слёзные каналы. Константин выкрикивает узнанные им имена чтобы держать её на расстоянии, но его язык распух, а рот полон жидкой тьмы.

Они сражаются уже сорок три секунды.

Вальдор и кустодии сплотили ряды против тьмы...

5:xix. Жизнь после смерти

Ракеты, пролетев почти у самой поверхности грязи, попадают в край земляных укреплений на площади Процессий, но это всего лишь уловка. Обломки всё ещё сыплются вниз, когда Максимус Тейн и последние из его боевых братьев поднимаются на бруствер. Они оказываются там всего за несколько секунд до того, как враг начинает штурм укреплений.

Предатели, по большей части берсерки-Пожиратели Миров, но поддерживаемые немногочисленными Механикум, рассчитывали на то, что ракеты расчистят бруствер и заставят защитников прижаться к земле, пока они будут двигаться вперёд. Роты Экзертус, сопровождающие Тейна — пёстрая толпа изнурённых, перемазанных в глине мужчин и женщин из двух десятков разных полков, — всё ещё укрываются в обшитых укрытиях и противовзрывных траншеях, но облачённые в броню Имперские Кулаки упорно формируют линию.

Доспехи Тейна помяты и обожжены, их части потрескались или вовсе отсутствуют. Навершие его молота покрыто щербинками и зазубринами, а рукоять покрыта органикой. Когда он закрывает глаза, то всё ещё видит бойню на Золочёном пути; лучших солдат Императора, которых ряд за рядом сносили набегающие легионы проклятых и идущие за ними орды демонов.

Тейну следовало умереть там. Только благодаря силе воли он и несколько братьев с ним выстояли, прорвали фланг и повернули назад, чтобы висеть на пятках у вражеских орд, с которыми они не могли сойтись лицом к лицу. С тех пор они продолжают сражаться.

Отступление — не вариант. Кулаки Преторианца должны держать строй: эта литания впечатана в его душу. Но его лорд-отец Дорн всегда учил его не следовать буквальному толкованию. Иногда держать строй означает совершить бесполезное самоубийство, когда как перегруппировка на новых позициях обойдётся врагу гораздо дороже. Каждый Имперский Кулак готов умереть за свою землю, но ветеранами являются те, кто способен продать свою жизнь подороже.

Большинство людей Тейна — новички-инициаты, не считая ветеранов Колькиса и Ноксара, а также свирепого хускарла Берендола. Из-за кризиса инициатов поставили в строй раньше положенного. Они прекрасные люди, и Тейн видит в них многообещающих воинов, но они слишком неопытны, а их умы слишком зашорены учениями Седьмого. Тейн и его ветераны обучают их на собственном примере, показывая, что хотя в смерти и есть мужество, но ещё большее мужество заключается в убеждении измениться и сражаться лучше. Гибкость, подвижность, стремительные контратаки — эти качества служат лучшей защитой против адского натиска, против врага с ужасающим численным превосходством. Сам Тейн научился некоторым хитростям, наблюдая за частями Белых Шрамов, сражавшихся вместе с ними. Белые Шрамы, созданные для проведения быстрых ударов, должны были быть стеснены и практически бесполезны в осадной войне, подобной этой. Но они приспособились, и их тяга к движению распространилась даже на их доктрины, постоянно менявшиеся и приспосабливавшиеся. Он видел, как они применили свой подход к войне, создав «манёвренную оборону» и «защиту атакой». Тейну трудно выразить свое восхищение.

Инициаты — сорвиголовы, вдохновлённые суровыми принципами своего легиона, — иногда возражают против манёвренной тактики Тейна, ужасаясь тому, что он готов уступить, а иногда, как они считают, и отступить. Он принимает их критику и одобряет смелость, с которой они выражают свое мнение.

— Я отступаю, — говорит он им, — и поэтому я всё ещё жив. Я жив, и могу преподать вам этот урок. И жив, и могу сделать то, что я собираюсь сделать.

— Что именно, лорд?

— Убить ещё больше ублюдков.

Они видят его взгляд. Некоторые бормочут о том, что "смерть предпочтительней бесчестья".

— Что более почетно? — спрашивает он. — Один мёртвый предатель или сотня? «Смерть предпочтительней бесчестья» — благородная фраза, но задумайтесь о том, что она означает. Для начала спросите себя: «Сколько именно смертей?»

— Сколько, лорд?

— Речь идёт об их смертях. Сколько смертей вы совершите, прежде чем ваша честь будет удовлетворена? Гораздо больше бесчестья в том, чтобы сдерживать свой разум и удерживать свою позицию настолько жёстко, что вы достигнете лишь малой доли того, что могло бы быть.

Его молот разбивает череп Пожирателя Миров. Размозжённая, болтающаяся на сломанной шее голова откидывается назад, и Пожиратель Миров падает с парапета. Это только первый. Ревущая толпа врагов наваливается на линию земляных сооружений, словно лавина. Пожиратели. Теперь Тей думает о них только как о Пожирателях и отказывается отдавать им почести, используя их полное имя. Они — твари-паразиты, пожиратели трупов, некрофаги. Они не заслуживают обращения к себе как к Астартес.

Молот Тейна не дрогнул. Тейн не колеблется. Слева от него Берендол размеренным движением, кажущимся неторопливым, но на самом деле говорящем об остром понимании импульса, баланса веса и экономичности боя, взмахивает своим двуручным мечом. За хускарлом Колкис чередует удары своего цепного клинка с выстрелами из болт-пистолета, создавая нестройный ритм из защитных действий, который Пожиратели не могут предугадать.

Справа от Тейна двое инициатов, Молв и Демени, "братья-проповедники", как пренебрежительно называет их Берендол, молотят, словно жернова на мельнице. Их удары хороши, а на фоне их кипучей энергии Тейн и два ветерана могут показаться вялыми. На каждый удар Тейна приходится два, а то и три их удара.

Но эти два или три удара приходятся на одну и ту же уже поражённую цель.

Тейн не знает, что это: маниакальное отчаяние — ведь кто из них, даже ветеранов, не испытывал его в этот день всех дней? — или юношеское чувство гордости за то, что они хорошо себя показали и не подвели его. Он знает, что последние часы падения Терры — не время для учёбы. Но если не сейчас, то когда ещё это будет иметь значение?

Не прерывая своего ритма, не поворачиваясь к ним, он называет их имена по интервоксу.

— Сбавьте темп, — говорит он. — Взвешивайте свои удары. Делайте один хороший удар, а не три поспешных. Каждый удар — это удар на поражение. Их нужно убить только один раз.

Молв и Демени мгновенно перестраиваются, не задавая вопросов и не глядя по сторонам. Они сосредотачиваются, ставя точность выше скорости. Количество их убийств не падает. Они следуют его примеру, воплощая принципы Астартес.

О большем он не мог и просить.

Из глубины боевой линии Ноксар выкрикивает предупреждение, но Тейн слышит лишь его половину, прежде чем шум от возникшей угрозы заглушает его. Ослепительные струи пламени бьют вверх по линии укреплений, поглощая толпы Пожирателей и вздымаясь над валом. Два Имперских Кулака, два инициата, падают с парапета в траншею позади, подобно кометам оставляя огненный след.

Штурмовые машины предательских Механикум, пробиваясь вперёд сквозь толпу Пожирателей, задействовали тяжёлые огнемёты и мощные мельты, установленные на лобовых точках на манер прожекторов. Никто не должен использовать мельта— или огнемётное вооружение, если перед их позицией есть союзники. Механикум отказались от этого прнципа ведения боя. Возможно, полевой союз Механикум и Пожирателей в лучшем случае непрочен. Возможно, марсианские ублюдки хотят завоевать лавры победителей в этом бою и обмануть диких сынов Нуцерии в их триумфе. Возможно, Механикум всё равно.

«Возможно», — Тейн задумывается на секунду, — «Пожирателям Миров всё равно».

Нет времени размышлять о готовности Пожирателей пожертвовать собой во имя победы. Камни и пластины щитов текут, как вода. Свирепые огненные струи орудий, созданных для сжигания титанов, сносят парапет.

Горящая смерть вздымается пред ним, яркая настолько, что может испепелить весь мир.

Последняя мысль Тейна — о его любимом повелителе-примархе. Он умрёт, так и не узнав, почтил ли он Рогала Дорна или подвёл его.

5:xx. Непреклонный

В один из годов оно пробует новый голос. Оно говорит: «Тут есть тень под этой красной скалой (приди же в тень под этой красной скалой), и я покажу тебе нечто, отличное от тени твоей, что утром идет за тобою, и тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку; я покажу тебе ужас в пригоршне праха».

Он совершенно отчётливо слышит эти слова. Он не знает, что они значат, хотя стена похожа на красный камень, под ней есть прохладная тень, в которой он решил присесть, и пыль лежит повсюду вокруг. Ему кажется, что и голос ему знаком. Он похож на голос воина, которого он когда-то знал, и на доспехах которого не было никаких обозначений. На его собственных доспехах тоже нет никаких обозначений, потому что ветер и песок стёрли их. Может быть, тот воин тоже заблудился в пустыне? Он не может вспомнить имя воина. Это было слишком давно, и, кроме того, он уверен, что это всего лишь краснота, говорящая разными голосами.

Тем не менее это маленькое, поблекшее воспоминание о воине напоминает ему о небольшом потускневшем кусочке прошлого, которое он считал потерянным в пыли. Он начинает выцарапывать на стене новый план.

— Я — Рогал Дорн, непреклонный, — говорит он.

Просто сдайся. Просто скажи это. Просто скажи это. Кровь для кого?

Шёпот отвлекает. Спустя ещё несколько лет он решает говорить вслух во время работы, чтобы заглушить его. Красной сущности это тоже не нравится.

— За два тысячелетия до начала первой современной эпохи на Терре, в эпическом произведении шумаров, также иногда называемом «Сказаниями о Гигамехе», повествуется о том, как два воина спорили, казнить или не казнить захваченного врага...

За стеной красное шипит от досады. Снова это.

— В итоге они решили убить его. Это навлекает на них осуждение со стороны тех, кого в тот период считали богами. Богов не существует. В данном случае слово «боги» — это метафора общественного осуждения. Поэма, которой около тридцати тысяч лет, является самой ранней записью человечества об этике войны. Об идее справедливого и несправедливого убийства. Это первое рассмотрение военных действий с позиций морали.

Красное рычит от досады.

Он улыбается и добавляет:

— Уже тогда человечество осознавало, что не может быть крови лишь ради крови.

Еще одно рычание.

Он продолжает работать, царапаться, планировать. На самом деле он не разговаривает с красностью, потому что с ней нельзя разговаривать, да он и не готов к такому диалогу. Но кроме него и красноты здесь больше никого нет. Он говорит, чтобы заглушить её шепот и сосредоточиться. То, что его слова раздражают сущность — просто дополнительный бонус.

— Примерно... и мы можем только предполагать... но примерно полторы тысячи лет спустя культуры архаичной Эленики разработали первые правила войны. Они не были обязательными и не имели юридической силы, но были согласованы и соблюдались на социальном уровне.

Он помнит эти вещи. Он узнал их давным-давно. Кто-то рассказал ему о них, когда он был молод. Возможно, его отец? Он думает, что у него был отец. Он читает историю воинской этики как мантру, как фокус для своего ржавеющего разума, как стену, отгораживающую от шёпота. Как просчитанное раздражение.

Он продолжает говорить сам с собой. Поначалу это кажется странным, ведь почти сто лет он не слышал ничьих голосов, кроме этого шёпота. Звук собственного голоса удивляет его. Он почти разучился говорить.

Сдайся. Сдайся. Скажи. Скажи, кровь для кого?..

— Около трехсотого года М1, в период, известный как период Воюющих царств, на просторах Восточной Евразии была разработана концепция «и-бан», регламентирующая применение войны. Она формализовала обоснование для убийства, сделав его высшим методом судебного наказания. Применять его могла только правящая элита. Только короли, лорды, императоры. Кровь могли проливать только ни.

За стеной рычит красность.

— Это понятие позже стало известно как jus ad bellum.

Проходят годы. Планы царапаются, отбрасываются, затем добавляются новые версии. Раздражённая его лекциями, рассказываемыми сухим голосом, и скрежетом клинка, краснота перестает шептать. Вместо этого появляются звуки. Шум по ту сторону стены. Далекий рокот битвы и разрушений.

Он останавливается и прислушивается. Он прижимает ухо к стене, чтобы лучше слышать. Звуки совсем рядом, сразу по другую сторону. Они так заманчивы. Но он не может взобраться на стену, потому что та слишком высока, и он знает, что если взберётся на вершину самой высокой дюны, то всё равно не сможет посмотреть поверх неё. Но он хочет этого. Он хочет увидеть. Он жаждет забыться. Сдаться. Погрузиться в кровь и перестать думать.

Но единственный способ выбраться, единственный способ оказаться на другой стороне — это сдаться и сказать то, что хочет от него красная сущность.

— Я — Рогал Дорн, — говорит он вместо этого.

5:xxi. Дни нашей славы окончены

Значительные силы Кровавых Ангелов, Имперских Кулаков и Белых Шрамов под командованием Азкаэллона из Сангвинарной Гвардии движутся на захват Хасгарда. К моменту их прибытия Ранн и его отряды снова прочесали систему бункеров, вынесли вражеских мертвецов и сбросили их в кислотный пруд в гигантской яме от взрыва снаряда к западу от укрепления.

Теперь у них есть плацдарм, с которого можно нанести удар по основным войскам противника, продвигающимся к Дельфийскому бастиону. Связь на любых расстояниях всё ещё ненадёжна, поэтому Намаи посылает двух Белых Шрамов на джетбайках, чтобы передать новости Архаму и скоординировать действия между основными силами лоялистов на подступах к Дельфам и маленькой занозой Ранна сбоку. Ранн рассчитывает, что они смогут удерживать потрёпанную оболочку Хасгарда в течение дня, а если Архам найдёт им танковую поддержку или рабочий титан, то и дольше. Следопыты Белых Шрамов, пешие и на мотоциклах, разведывают пути между Фратерией, Хасгардом и Виадуком, следя за движением врагов. Скоро они появится, и их будет легион.

В потрепанных бункерах они ведут наблюдение и готовятся. Боеприпасов катастрофически не хватает. В бункерных складах, оставленных предыдущими защитниками, они находят пару тайников, помеченных гербом-Империалисом, с болт-снарядами и прочими боеприпасами. Никто не хочет собирать боеприпасы с трупов предателей. Их снаряды и патроны, стоит их коснуться, вызывают ощущение порчи, такой же, как и у зверей, что ими пользовались.

— Наши дни славы закончились у Врат, — говорит Ранну Азкаэллон, когда они вместе сидят на крыше одного из бункеров и наблюдают за движением на просторах. Сангвинарный гвардеец, как и все Кровавые Ангелы, называет Врата Вечности просто Вратами, как будто других не существует. Возможно, для них это так. Для них Врата — это последняя, легендарная битва Ярчайшего против Ангрона и поганого Проклятого Девятого, ратный подвиг, которому не будет равных, подвиг, замкнувший последнюю крепость.

Но Сангвиний покинул поле боя. И он, и Дорн, и Валдор, и Император ушли на неизвестный последний бой, неизвестный конец, о котором подобные Ранну могут не узнать. Судьба Дворца оказалась в руках осиротевших сыновей-Астартес.

— Вся наша слава окончилась там, — говорит Азкаэллон. Его печаль кажется противоречащей его болезненной красоте. — Мой Светлый Владыка был вынужден закрыть Врата. Выбора не было. Ублюдки Ангрона надвигались на нас несметным войском. Должно быть, это было ужасное решение. Но он поступил правильно, потому что он силен. Санктум нужно было защитить. Его нужно было запечатать. Он провёл внутрь столько сыновей, сколько смог.

— Но не тебя? — спрашивает Ранн.

— Времени было очень мало, — говорит Азкаэллон.

— И ты остался снаружи?

Сангвинарный гвардеец качает головой, сожалея, что создал неверное впечатление.

— О нет, Фафнир, — говорит он. — Я решил остаться. Мы все решили. И я, и Несущий Скорбь, и Ринас Дол, и Гаэллон, и все остальные. Те, кто были к Вратам ближе других, вошли внутрь. Остальные были дальше. Наше отступление потребовало бы времени и привело бы к риску...

На мгновение он прервался.

— Поэтому мы решили остаться, — тихо говорит он. Пожиратели Миров надвигались на нас целыми стаями. Мы решили остаться и отправили наше решение Светлому Владыке. «Закройте Врата». Мы заняли позиции и удержали их, и поэтому мой повелитель и остальные смогли попасть внутрь. Это нужно было сделать. Их нужно было сдержать. Иначе они бы наводнили Врата.

— Как вы выжили? спрашивает Ранн.

Азкаэллон смотрит на него, смешно нахмурившись, словно его боевое мастерство было поставлено под сомнение.

— Нет, правда, как? — спрашивает Ранн. — Вы принесли невероятную жертву. Условия, что ты описываешь...

— Мы сражались, — говорит Азкаэллон.

— Я не сомневаюсь в этом, сэр, — говорит Ранн. — Но как вы жили?

Азкаэллон пожимает плечами.

— Честно говоря, я не знаю, — говорит он. — Мы сражались. О Трон, сражались словно безумцы. Просто стремились забрать с собой стольких их них, скольких могли. Казалось, целые часы я ожидал, что жить осталось всего несколько секунд. Потом... потом наступил перерыв. Затишье. Их атака ослабла. Полагаю, их дух был сломлен, потому что они увидели смерть своего повелителя. А может потому, что Врата были закрыты и они знали, что это бесполезно. Наступило мгновение затишья, и мы воспользовались им. Мы сражались, чтобы очистить путь прочь от стены, в пустоши Палатина...

Он смотрит на Ранна.

— В конце концов мы нашли укрытие в разрушенном бастионе. Перегруппировались. Вскоре мы присоединились к отрядам вашего лорда Архама. С тех пор мы сражаемся.

Он делает паузу.

— Странная вещь, — размышляет он. — Те руины, в которых мы укрылись. Они не могли быть далеко от Врат, потому что мы не прорвались так далеко. Пожиратели Миров были подобны океану вокруг нас. Но я клянусь, что это был бастион Авалон.

— Далековато от Врат, — говорит Ранн.

— Я знаю. Наверное, из-за неразберихи войны. Мы двигались быстро. Даже, признаюсь, в отчаянии. Казалось, не было возможностей укрыться. И вдруг такая возможность появилась.

Он вздыхает.

И я остался здесь, чтобы постеречь наших братьев ночью. Не осталось ни славы, Фафнир, ни доблести, ни награды, за которой можно гнаться. Лишь долг и старание, жестокая механика выживания. Если мы, несмотря ни на что, восторжествуем, то это будет самая значительная победа за всю нашу жизнь. Но эта победа не для того, чтобы праздновать и наслаждаться ею. Порча измены сломила нас так сильно, что лучше всего, если это время забудут.

— Мы забудем?

— История забудет. Эта война — пятно на нашей культуре, и даже победа в ней будет омрачена позором от того, что она вообще произошла.

— В тебе говорит обида, — говорит Ранн.

— Обида на что, брат?

— На то, что тебя оставили.

Тонкая улыбка появляется на лице Азкаэллона.

— Ни на минуту, — говорит он. — Мой отец ожидает от меня этого. Он ожидает, что я пролечу этот путь в одиночку, вместо него, и удержу воинство в целости. Я — его доверенное лицо, и нет долга ажнее. Мои братья из Сангвинарной Гвардии парят бок о бок с ним, чтобы защищать его жизнь. Чтобы преуспеть, они не нуждаются во мне.

— Тогда, возможно, обида — не то слово. Вы кажетесь равнодушными. Я видел это в других Кровавых Ангелах. Я видел это в Зефоне. Не такое поведение я привык ассоциировать с моими самыми яркими братьями.

Азкаэллон кивает.

— Верно. Огонь нашей славы потускнел, и...

— И что?

— Я чувствую тяжесть на душе, — тихо признается Кровавый Ангел. — Я знаю, что остальные тоже её чувствуют. И уж точно Зефон. Это нечто большее, чем мрачные невзгоды, от которых страдаем мы все. Это похоже на страшный сон, что мне ещё предстоит увидеть, или на мрачный кошмар, который я не могу вспомнить, проснувшись. Она давит на нас, Фафнир. Эх, должно быть ты считаешь меня глупцом.

— Ни в коем случае, — говорит Ранн. — Эта война отняла у нас всё, включая самоуважение. Мне жаль видеть, что огонь Кровавых Ангелов горит так слабо.

Он еле горит, но не гаснет, брат, — говорит Азкаэллон. — Мы прикрываем его от ветра, чтобы он выжил. И если он выживет... если мы выживем... то после этого, возможно, он снова воспылает ярким пламенем, и наше наследие будет жить дальше. В эти изнурительные, бесславные часы я сражаюсь с надеждой на то, что однажды мы снова будем свободны и прославлены.

Сангвинарный гвардеец смотрит на Ранна, его лицо торжественно.

— Но я думаю, — говорит он, — вся слава, что мой Легион обретет благодаря своим подвигам, уже достигнута. Что бы ни случилось сейчас, если в будущем об этом будут рассказывать, то Сангвиний у Врат будет частью нашей легенды. Возможно, самой значительной частью. Наш примарх никогда не совершит более благородного поступка. Наши дни славы закончились у Врат.

5:xxii. Последняя слава

Они — элитные воины Луперкаля, три полные роты Сынов Гора, оставшиеся в резерве на «Мстительном Духе» в качестве личных телохранителей Магистра войны. Их поддерживает множество Несущих Слово, менее организованных, чем элита Гора, но одержимых жаждой крови и идолопоклонническим рвением, числом, пожалуй, ещё в пять рот. За ними стоят бригады предательских Экзертус из Мерудинского 20-го тактического кадра и печально известной отборной горты Луперкаля. Со войском такого сила и умения Магистр войны мог привести к Согласию целый мир.

С подобным войском Магистр войны приводил к Согласию целые миры.

Но они колеблются. Они колеблются, прогибаются, и их оттесняют.

Сангвиний, лишь с одной ротой за спиной, прорывается сквозь них.

Нет дистанционного боя. Лишь жестокие убийства вблизи, сражение лицом к лицу, массовая рукопашная свалка, где убить — значит быть облитым кровью своей жертвы. Великий Атриум — огромный, колоссальный храм чести, венчающий грандиозную Главную ось, где некогда гостей встречали пышные церемонии перед их допуском на командные палубы. Сейчас он переполнен, а выбранная церемония — кровавый ритуал.

Противоборствующие силы, Кровавые Ангелы и Сыны Луперкаля, сцепились друг с другом. Нет ни возможности двигаться, ни свободы действий. Они удерживают позиции или умирают. Они убивают там, где стоят, или умирают там, где стоят. Они сцепились и держатся. Они наседают или сопротивляются. Люди гибнут, но остаются стоять, удерживаемые толпой вокруг. Палуба утоплена и завалена трупами. Знамена в атриуме горят. Часть позолоченного потолка рушится, засыпая находящихся внизу. Белые оуслитовые стены покрыты трещинами и множеством дымящихся дыр, напоминающих кратеры на поверхности оскверненной луны. Нет пространства для манёвра. Не будет ни отступления, ни прорыва, ибо если одна из сторон уступит, то ничего нельзя будет изменить. Если Сыны Гора отступят, их настигнут и перебьют, и путь к самому Луперкалю будет свободен: путь к Луперкалю, командному мостику и захвату «Мстительного духа». Флагман будет взят, жестокая война окончена, а лоялисты восторжествуют.

Если Кровавые Ангелы, неистовые и горячие, как поверхность солнца, но невероятно превзойдённые числом, сдадутся сейчас, второго шанса не будет. Они погибнут, все до единого, иссечённые при отступлении, и их война будет проиграна без возможности искупления. Терра падёт. Золотой трон падёт. Империум падёт.

Победить или умереть. Победить и умереть. Прямо здесь и сейчас, или никогда вовсе. Великий Атриум — это уязвимое горло Духа, его яремная вена. Перережь ее, и флагман падет, став трофеем, который выпотрошат, освежуют, а голову выставят на всеобщее обозрение.

Сыны Гора не дрогнут. Они не могут дрогнуть. Они — дети Гора Луперкаля, олицетворение ярости Магистра войны, наполненные его гневом и неистовством, пропитанные его силой, несгибаемые и преданные до конца. Мысль о поражении не может прийти им в голову. В их боевом жаргоне нет ни понятия, ни даже слова «поражение». Этот штурм, несмотря на всю его ярость, состоит лишь из одной роты, неповинение уже побеждённых.

Кровавые Ангелы не дрогнут. Им нельзя дрогнуть. Они — последняя надежда на спасение, единственный отряд лоялистов, за всё время максимально близко подошедший к тому, чтобы остановить неотвратимое погружение истории в бесславие. И они не остановятся, потому что они — сыновья Сангвиния, и они будут следовать за ним вечно, а Сияющий Ангел никогда не остановится.

Он не остановится. Он не может остановиться.

Из всех жизней в этом огромном и горящем зале его жизнь — единственная, имеющая значение. Несмотря на неукротимую свирепость и отвагу, Кровавые Ангелы уступают в численности восемь к одному. Если бы тактическому гению великого Дорна было поручено оценить план, то Кровавые Ангелы проиграли бы ещё до того, как высохли чернила его подписи. Они не добьются победы. Они не могут победить. Это невыполнимо. Это стратегически бесперспективно, как на бумаге, так и в жизни.

Если бы не он.

Сангвиний — переменная. Он — непропорциональный фактор, перечёркивающий даже самые тщательно выверенные прогнозы и сводящий на нет самую неуязвимую логику. Он — статистический выброс, отменяющий любой тактический план, и именно поэтому Дорн в своей мудрости никогда не пытался учесть его.

Дело не только в физической силе Сангвиния, не вызывающей сомнений. Дело в его разуме. В чистоте его сосредоточенности и почти священном совершенстве его преданности. В его присутствии; в его аспекте явной проекции света Императора. Сыны Гора, которых он пронзает насквозь, прикрывают глаза, несмотря на полную работоспособность их визоров. Некоторые начинают дымиться и гореть ещё до того, как он до них доберется. Некоторые умирают, даже не коснувшись его. Он прокладывает багровую нить сквозь стены из бронированных врагов, чтобы его сыновья последовали за ним.

И при этом он не замечает боли.

Он получил тысячу крошечных ран, рассечений, порезов и царапин, но не чувствует ни одной из них. Кровь, стекающая по его золотой фигуре, в основном не принадлежит ему. Но рана на его боку отзывается болью в его душе. Она вгрызается в его внутренности, в пах, в рёбра и лёгкие. Он чувствует вкус крови в горле, и кровь эта прокисла и испорчена. Когда он открывает рот, чтобы выкрикнуть имя брата, то его зубы покрыты красными пятнами. В его крови кипит зараза, и он чувствует внутри себя запах распространяющегося гниения. Он рубит Карминовым клинком сбоку от себя, отсекая головы и конечности, и чувствует, как открывается незаживающая рана, стоит ему протянуть руку. Он вонзает копьё Телесто в пару трепыхающихся тел, поднимая их с палубы, пока они распадаются на части, и чувствует, как горячая жидкость из раны затекает ему под доспехи. Он прокладывает себе путь сквозь нутро толщи врагов и чувствует сочащееся жало уже в собственном животе.

Он не обращает на него внимания, но его нельзя не заметить.

На мгновение он задумывается: «Неужели Гор убил меня? Был ли Ангрон лишь его оружием? Неужели именно так пророчество обретёт свой зловещий смысл?»

Он отбрасывает эту мысль. У него нет на это ни сил, ни времени. У него одна жизнь, и, хотя она уже подходит к концу, он должен выполнить единственную цель, иначе вся жизнь окажется напрасной. Он одержит победу, ибо никто другой не сможет победить вместо него.

Боевой топор оставляет след на его левой руке. Он отбрасывает его владельца в сторону с такой силой, что тело нападавшего сбивает с ног других Сынов Гора. Справа к нему приближается воющий цепной меч. Он разрубает завывающий клинок надвое, а затем пронзает владельца цепного меча пылающим Карминовым клинком насквозь. Рассечённый, словно анатомическое пособие, ещё один Сын Гора падает на палубу. Четверо других погибают на пути Великого Ангела. Ещё трое рвутся к нему, пытаются схватить и повалить его, цепляясь за бедра и ляжки. Пинком он отшвыривает их в сторону, чувствуя, как рана мучает его и сочится от движений.

Впереди несколько чистых метров палубы. Он пробивается вперёд, рыча от боли. Несущий Слово бросается на него, и, едва не достигнув цели, падает на колени, из-под визора вырывается грязный дым. Еще двое Сынов Гора пытаются обступить его, приближаясь слева и справа. Сангвиний отводит руку назад и проводит наконечником Карминового клинка по горлу того, что справа, заставляя его согнуться. Когда предатель падает, пытаясь обеими руками зажать кровотечение и перерезанную трахею, Сангвиний поворачивается и при помощи веса своего тела разрезает мечом торс второго на две части.

Ещё один шаг. Вокруг творится хаос. Из ниоткуда по его кирасе прилетает болт-снаряд. Взрыв поднимает его и отбрасывает назад. Ошеломлённый, он оказывается в толпе из десятка или больше ревущих врагов, что хватают и тянут его, почти поднимая над собой словно приз, пытаясь вырвать бессмертное оружие из его рук и оторвать конечности от тела. Он отбивается, пытаясь встать на ноги. Он наносит удар ногой, сминая шлем. Он вслепую размахивает Карминовым клинком и обезглавливает ревущего Сына Гора. Перчатки доспехов скребут и рвут его. Кто-то вырывает камни цвета крови из их оправ. Одна рука срывает золочёный лавровый венок с его опалённой кирасы. Другая расстёгивает его левый наруч. Иные рвут ему волосы и прокалывают крылья.

Одна из рук хватается за его живот и сжимает рану.

Боль ослепляет его. Смерть поднимает плащ, чтобы показать ему свое лицо.

Тьма пожирает его.

5:xxiii. Вторжение

Вокруг него тьма, затем в ней появляется голос. Нассир Амит открывает глаза.

Претор-капитан Онфлер наконец-то явился.

— Слушайте мои приказы, — командует претор, подходя к ротам Отрицания, ожидающим на запасном уровне.

Амит позволил себе ненадолго погрузиться в каталептическую фугу, отчасти чтобы сохранить концентрацию, но по большей части чтобы не слышать постоянное ворчание Космического Волка, Сартака.

Его разум не отдохнул. Искусственные циркадные фуги обычно проходят без сновидений. Но во снах Амит видел своего генетического повелителя. В них Светлый Владыка пропадал в кромешной тьме. Там были двери, двери и врата, открытые ищущими пальцами примарха, но все они были коварны и никуда не вели. По крайней мере, они не вели ни к чему новому. Большинство из них приводили его владыку туда, откуда он начал свой путь, а некоторые вели в крипту, где при свете свечей его ждали безмолвные каменные гробы.

Одна из дверей, казалось, вела его повелителя прямо в сон Амита. Каждый раз, когда это происходило, Великий Ангел смотрел на Амита полными грусти глазами загнанного в ловушку животного, а затем уходил во тьму, чтобы попробовать другую дверь. В этом сне было столько боли, что Амит почти что чувствовал вкус крови во рту.

— Слушайте мои приказы, — командует Онфлер. С ним идут его помощники — Эрим Лур из Гвардии Ворона, вексиллярий Имперских Кулаков Тамос Рох и Н'нконо Эмба из Погребальной Стражи Саламандр. Ожидающие роты пришли в движение. Сартак рычит что-то похожее на «наконец-то». Амит пытается очистить свой разум. Призрак его великого повелителя не исчезает. Он говорит себе, что это всего лишь сон, порожденный его беспокойством о владыке Ваала. Враг уже семь месяцев пытается проникнуть внутрь. Стена, эти крепко запертые врата могут не пустить его, но что, если осаждающие их враги настолько хитроумны, что способны подорвать их боевой дух, вторгнувшись в их сны?

Он заставляет себя сосредоточиться на Онфлере. Никто из них не хотел бы услышать этот приказ. Но Амит говорит себе, что он должен услышать объявление о смерти Империума.

— Военный Двор распорядился о развёртывании резерва, — объявляет Онфлер, забирая у Эрима Лура инфопланшет. — Следующие подразделения будут...

Он останавливается на полуслове. Сартак уже направляется к лестницам, ведущим на огневые платформы, непринуждённым жестом показывая его роте следовать за ним.

— Волк, куда ты направляешься? — спрашивает Лур.

— На войну, — отвечает Сартак, оглядываясь. — А вы можете оставаться здесь и болтать.

Лур и Рох делают шаг вперед.

— Займи своё место, Сартак с Фенриса, — говорит Онфлер.

— Моё место — на той стене, — отвечает Сартак.

— Твоё место там, где укажет Военный Двор, — говорит Лур.

— К черту их, — отвечает Сартак, оскалив зубы. — Их ссаные решения и трусливая тактика довели нас до этого чёртового конца. Я должен был быть на этой стене ещё несколько часов назад. Я покажу тебе, как Стая...

— Вернись в строй, скулящиая дерзкая псина!

На мгновение воцаряется тишина. Амит осознал, что все смотрят на него. Он сказал это не думая, словно охваченный внезапной яростью. Он не имеет понятия, откуда взялась эта ярость и куда она так же быстро улетучилась.

— Прошу прощения, претор, — обращается он к Онфлеру.

Сартак фыркает, сплёвывает, а затем медленно идет обратно на своё место во главе Отрицания-340. Всё это время он смотрит на Амита.

— Продолжаем, — говорит Онфлер, не сводя с них обоих глаз, — ваши роты Отрицания будут развернуты в Санктуме, а не на стене. Вы сформируете начальные оборонительные линии.

— Внутри Санктума?.. — спрашивает Хемхеда. Затем добавляет: — ...Претор.

— Внутри Санктума, Хемхеда-хан, — отвечает Онфлер. — Пустотные щиты начинают разрушаться. Если произойдет каскадный коллапс, Дельфийский бастион может очень быстро стать неважным. Я не допущу, чтобы мои войска торчали здесь, на платформах, когда враг прорывается на поверхности земли.

— Нам нужна новая стена, готовая к тому, что Дельфийский бастион будет разрушен, — говорит Рох. — И ею станете вы.

— Мы может стоять что здесь, что там, — бормочет Сартак, — особенно если стоять — это всё, что мы можем делать. Да, Кровавый Ангел?

— Будь мы прокляты, когда это случится, Волк, — отвечает Амит. Его пульс участился. Значит, это не конец. Ещё нет. Ещё одно отчаянное изменение стратегии Военного Двора Дорна в попытке отсрочить неизбежное. Действительно, слово «Отрицание» очень подходит.

Эрим Лур начинает объявлять о распределении. Шесть резервных рот под его командованием отправятся на Килонскую процессию. Еще четыре, включая роту Сартака, отправятся с Онфлером на Марсианские подступы. Эмба поведет пять к Западному масс-проходу. Роты Амита и Хемхеды — две из пяти, которые Вексилларий Рох поведет к Марникскому слиянию. Амит полагает, что все запасные уровни в Дельфийском бастионе будут так же опустошены, чтобы перевести солдат во Внутренний Санктум и окружить подступы к Тронному Залу.

— Приготовиться! — кричит Онфлер.

Они уже готовы. Готовы немедленно выдвигаться. Двадцать рот Отрицания выходят на защищённые лестницы Дельфийского бастиона, чтобы начать спуск. Все они маршируют с идеальной строевой дисциплиной. Амит ждёт, когда подойдет очередь Отрицания-963, прислушиваясь к ритмичному стуку шагов, доносящемуся с лестницы внизу.

— Прими командование, — говорит он своему сержанту Ламирусу. — Если я задержусь, выведи нашу роту, а я скоро присоединюсь к вам.

— Куда вы идете? спрашивает Ламирус.

Амит идет вдоль строя к переднему ряду Отрицания-340. Сартак стоит спиной к нему и, обращаясь к своим людям, критикует тактику Преторианца, не стесняясь упоминать фекалии. Он не слышит появления Амита. Но он видит выражение лиц Саламандр и Железных Рук своего подразделения. Он обворачивается.

Мгновение они смотрят друг на друга.

— Я оскорбил тебя, брат, — говорит Амит.

Сартак хмурится.

— Ты назвал меня скулящей дерзкой псиной, — гремит он.

— Да, — говорит Амит. — Я позволил себе лишнее.

Сартак не отвечает.

— Я... прошу у тебя прощения, — говорит Амит.

— Почему?

— Потому что мы больше не встретимся, — говорит Амит.

Сартак хмыкает. Он слегка пожимает плечами и поворачивается лицом к своим людям. Амит начинает идти обратно во главу своего отряда.

— Кровавый Ангел?

Амит оглядывается через плечо. Сартак смотрит на него.

— Ты сказал то, о чём думал на самом деле? — спрашивает Сартак.

— Да, — отвечает Амит.

— Хорошо. Похоже, ни один другой ублюдок здесь не сделал этого. Я не буду просить у тебя прощения. Я не прощаю тебя. Я дам тебе совет.

— Это обязательно? — спрашивает Амит.

— Я уже начал, — говорит Сартак.

— Хорошо, давай.

— Когда ты сойдёшься лицом к лицу с предательским подонком, Кровавый Ангел, убедись, что ты кусаешься лучше, чем лаешь.

5:xxiv. Пристанище

Башня, известная также как Пристанище Сигиллита, — это одинокое тонкое сооружение, возвышающееся на пласталевом выступе над рвом. Сложенная из камня, покрытая грязью и слегка непрямая, словно поражённый артритом палец, она кажется реликтом другой эпохи, некой архитектурной диковинкой, которой позволили остаться без внимания, в то время как остальная часть великолепного Санктума росла вокруг неё и, в конце концов, над ней, затмевая её высотой, пропорциями и величием.

Амон ведёт их через выступ к портику и начинает деактивировать коды безопасности. Тяжёлая взрывозащитная запечатанная дверь в основании башни является более поздним дополнением к покрытой плесенью каменной кладке здания.

— Разве ты не можешь нас впустить? — Андромеда спрашивает Ксанфа.

— Меня впускали сюда только по приглашению регента, — отвечает Ксанф, — и то редко. Если Сигиллита нет, то требуются полномочия Кустодес.

Андромеда смотрит на Амона. Похоже, чтобы отпереть вход, кустодию потребуется много времени. На гололитической дверной табличке то и дело вспыхивают отрицательные руны, и Амон вводит всё более сложные коды разрешений. Это невероятно высокий уровень защиты для такого, казалось бы, скромного и незначительного здания.

Фо смотрит на потрёпанную обветшалую башню.

— Мне казалось, что его царственное высочество Малкадор должен жить в более впечатляющем месте, — замечает он.

— Он живёт не здесь, — говорит Ксанф. «Он вообще теперь нигде не живёт», думает он. — Это всего лишь фронтистерий. Место для размышлений и исследований.

— Фронтистерий, — повторяет Фо, забавляясь напыщенностью этого слова. — Здание выглядит так, будто вот-вот упадёт.

— Оно не упадёт, — говорит Ксанф. — Оно стоит уже долго. Очень долго.

— Пускай так, — говорит Фо. Он выглядит далеко не впечатленным. — Потрёпанный, но крепкий реликт другой эпохи (ведь мне известно это ощущение). Я просто говорю, что строение выглядит несколько хрупким.

— Как и сам Сигиллит, — говорит Ксанф. — И всё же он правит Царством Человечества как регент.

Маленький творец плоти смотрит на него холодными глазами.

— Когда-то и я правил великим царством, — говорит он. — Как странно всё меняется.

5:xxv. Тьма в своей красоте

Что-то изменилось. Ранн не может избавиться от этого ощущения. То не просто опускающийся на них великий рок. Это чувствуют все. Но Кровавые Ангелы выглядят особенно фаталистично. Может быть, славный боевой дух IX Легиона действительно померк до срока, погашенный сквозняком захлопнувшихся врат? Так ли они несокрушимы теперь? Ранн не представляет себе финальной битвы на Терре без них.

Но что-то в тоне Азкаэллона и в сдержанности Зефона заставляет его подозревать, что Кровавые Ангелы зациклились на каком-то атавистическом мышлении, словно их уже покалечил траур. Какое предчувствие ощущают они, но не ощущает он?

Возможно, именно так Девятый готовится к бою в отсутствие своего лорда-примарха. Не предсказывая худшее будущее и предлагая свои жизни в надежде предотвратить его, как учили Ранна и Имперских Кулаков, но принимая худшее и жертвуя собой, словно мстя за него. Поговаривали, что раньше они были мстительным и почти дикарским воинством, но с годами в Крестовом походе эта их черта изменилась и стала более цивилизованной, пока её не скрыла обретенная ими благодать. Для Ранна Ангелы Девятого всегда выглядели именно так. Самый благородный и удивительный из Легионов, но в их красоте есть смертная тьма. Он рад, что ему никогда не доведётся ее увидеть: с этой тьмой сталкиваются только их враги.

Ранн решает больше не продолжать разговор. К тому же Зефон только что взобрался на площадку и присоединился к ним.

— Наездники Намаи вернулись, — говорит он. — Лорду Архаму известна наша диспозиция. Он посылает тебе это.

Ранн берет свиток. Это клочок бумаги, одна из меток чистоты Префектус, покрытая собственным почерком Архама. Лорд-милитант Терры, очевидно, больше не верит в надёжность инфопластин и технологий в целом.

Он читает его. На свитке написано то, что Ранн и ожидал: бригады Архама на Дельфийских подступах находятся под мощным и постоянным натиском многочисленных подразделений легионов предателей: Пожирателей Миров, Гвардии Смерти и ублюдочных Сынов Магистра войны. Архам ожидает второй, фланговой атаки в течение часа, и Хасгард окажется на её пути. Он поручает Ранну преследовать и замедлять эту вторую атаку, насколько будет возможно. Как пишет Архам, если она не появится, то он пошлёт сообщение и попросит Ранна нанести контрудар в бок основных сил противника. Второй вариант он считает маловероятным, а первый — более ожидаемым. Он желает Ранну удачи, выражает уверенность, что Ранн будет служить безупречно, и подписывается как «Архам, второй этого имени».

Это именно то, чего Ранн ожидал, но за исключением одной детали. Послание адресовано «Фафниру». Не «моему брату», не «лорду Ранну», не «лорду-сенешалю». Просто Фафниру. В эти последние часы, несмотря на протокольные условности, Архам пожелал выразить свое уважение и любовь к брату, назвав его по имени. Ранн понимает, что Архам не надеется на их будущую встречу.

Он отводит взгляд.

— Брат? — спрашивает Азкаэллон.

Ранн прочищает горло. Он рассказывает Кровавым Ангелам содержание послания и раздаёт отдельные приказы. Они кивают. Всё идёт так, как они и ожидали.

— Леод Балдуин искал тебя, — говорит Зефон.

— Я пойду к нему, — говорит Ранн. — Встань на вахту.

— Конечно, — говорит Азкаэллон.

— Если они придут, кричите погромче, — говорит Ранн. — Только не оставляйте всех врагов себе.

Азкаэллон смеется. Зефон отрывисто кивает, его покрытые шрамами губы складываются в форму, больше похожую на оскал хищника, чем на улыбку.

5:xxvi. Отбытие

Абаддон отдает приказ стартовать сразу после того, как его роты окажутся на борту «Грозовых птиц». В нём огнём пылает ужасная поспешность, и это беспокоит его людей не меньше, чем зловещее решение покинуть линию фронта. Зажатый в кресле, он чувствует, как вздрагивает корпус, и слышит нарастающий визг двигателей, набирающих мощность...

А потом ничего не происходит. Вибрация прекращается, а вой двигателей стихает. Запуск прерван. Он подозревает, что случилась механическая неисправность, техническая ошибка при взлёте. Последние несколько недель «Грозовые птицы" нещадно эксплуатировались, а на наземных полях им не хватало внимания обслуживающего персонала. Кроме того, атмосфера напоминает суп, нефтехимическую грязь из песка, пыли и дыма. Что же произошло? Засорился воздухозаборник? Износилась турбина? Забился топливопровод?

Он чувствует, как в нём растёт, буквально вздымается напряжение, словно в насмешку над оставшимся на земле транспортом. Он открывает интервокс-канал с кабиной пилота, но в ответ слышит только помехи.

Он ослабляет удерживающие ремни и расстёгивает фиксатор кресла. Его советник Улнок тоже начинает отстегиваться.

— Останься, — рычит ему Абаддон. — Каждый должен быть готов ко взлёту.

Склонив голову, чтобы не задеть подвесное оборудование, он движется по узкому проходу в красном сумраке. Воины Первой роты остаются на своих местах. Никто не шевелится, но он чувствует их беспокойство. Уход с передовой и так было плох, а теперь ещё и неудачный взлёт? Он знает, что теряет их доверие.

А что, если это не механическая неисправность? Ризничье поле, их точка отбытия, была далеко не идеальной. Находясь в непосредственной близости от разрушенной зоны Хасгардских ворот, она уже была под обстрелом, когда прилетели их «Грозовые птицы". Что, если экипаж отказался от полёта как от невозможного? Транспортники наиболее уязвимы в точке взлёта, где они уязвимы для зенитного оружия. Может быть, пилоты отказались подниматься в воздушное пространство, становящегося всё более враждебным? Что, если враг уже на краю поля, а шесть его рот заперты в своих транспортах?

Абаддон открывает люк кабины. Он говорит только одно слово.

— Объяснитесь. — Это слово сочится ядом. Одно возражение, единственный намёк на операционный отказ от старта, и он казнит их и сам сядет за штурвал этой чертовой штуки.

— Первый капитан, я не могу, — отвечает пилот. Его руки убраны со штурвала. Абаддон видит, что системы «Грозовой птицы» обесточены.

— Какого чёрта ты творишь? — спрашивает Абаддон. — Когда я отдаю приказ взлетать, я ожидаю, что вы взлетите. Немедленное возвращение на флагман — приоритет...

— Вы приказали, Первый капитан, — говорит пилот. — И я повиновался.

Он смотрит на своего второго пилота. За светящимися визорами бортовых приборов Абаддон не видит выражений их лиц, но чувствует запах страха и...

...неверие.

Абаддон наклоняется и смотрит сквозь тонированные стекла кокпита над их плечами.

— Объяснитесь, — говорит он, но весь яд в его речи уже исчез.

— Я не могу, Первый капитан.

— Мы не двигались.

— Мы едва вышли на полную мощность, Первый капитан.

— Опустите трап, — говорит Абаддон. — Откройте люк.

5:xxvii. Проникновение

Наконец дверь открывается, за ней ещё одна. С металлическим скрипом четыре сцепленных адамантиевых двери открываются и раздвигаются, а внутренний щит с шипением исчезает. Пристанище Сигиллита защищено, словно сейф. Из неосвещенного проёма веет затхлым воздухом, смесью влажного камня и книжной пыли. Здесь никого не было уже несколько дней или даже недель.

Амон ведёт их в темноту. Пока они проходят через толстый проём, тонкие лучи сканируют их, записывая их биошаблоны в лог входа. Когда процессоры запускают циркуляцию и обновление воздуха, раздается глухой удар. Впереди начинают моргать системы освещения, предупреждённые датчиками движения.

Внутри помещение оказывается больше, чем кажется снаружи. Каменные стены укреплены подпорками из пластали и чем-то, что для Фо выглядит как псикюрий. Спираль из каменных ступеней уровень за уровнем уходит вверх, как в круглой башне какого-нибудь донжона. Включаются другие источники света: электролюстры, свисающие с потолка на каждом уровне, и отдельные светящиеся шары, подвешенные вокруг винтовой лестницы, указывающие путь словно яркие и вечные звезды.

Они поднимаются наверх. Второй этаж от пола до потолка заставлен книжными шкафами, повторяющим форму изгибающихся стен. Третий этаж такой же, уставленный книгами, но лестница неожиданно разворачивается в обратном направлении вокруг комнаты.

— Необычная конструкция, — замечает Фо. Он торопливо поднимается наверх, благо ноги у него теперь совсем не болят.

Амон приостанавливается. Он уверен, что винтовые лестницы по всей высоте Пристанища всегда были закручены против часовой стрелки.

— Часы остановились! — восклицает Фо.

На четвертом этаже Ксанф и Андромеда наблюдают за Фо, который осматривает помещение. Здесь также есть много книг, расставленных по вдоль стен, и множество предметов и безделушек, выставленных на обозрение: хронометры и старинные научные инструменты, образцы, хранящиеся в подтекающих сосудах, анатомический экорше, статуэтки покинутых богов и позабытых мессий, раковина наутилуса в разрезе, колоды карт и чаши с игровыми фигурами, сургучные диски и печати, изящный скелет маленькой кошки, установленный на подставке.

— Я ожидал большего, — говорит Фо.

— Это не всё, — говорит Ксанф. — Здесь много этажей. На нижних уровнях собрана в основном всякая всячина. Но работы, относящиеся к основным областям исследований Сигиллита, многие из которых написаны его собственной рукой, находятся на этажах выше.

— Будем надеяться, что я найду то, что мне нужно (хотя, по правде говоря, я нахожу это очень увлекательным. Собственные рукописи и заметки Сигиллита?), — угрюмо говорит Фо. Он начинает подниматься по следующему лестничному пролёту, который, как замечает Амон, на этом этаже идёт против часовой стрелки.

— Столько проклятых лестниц, — жалуется Фо. — А ведь я уже не молод.

Он останавливается, спускается на несколько ступенек назад и указывает на что-то прислонённое к книжному шкафу.

— Как и Сигиллит, — говорит он.

Это портативный медицинский прибор довольно сложной вертикальной конструкции, размещённый на маленьких колёсиках для мобильности. У него есть кислородный баллон и маска, мониторы для жизненно важных показателей, компактный шкафчик для медикаментов и небольшой дефибриллятор. Он убран в сторону и наполовину прикрыт шалью, но он явно предназначен для того, чтобы быть под рукой.

— Нет, — говорит Ксанф. — Ему часто нездоровится.

Фо кивает.

— Старость приходит ко всем нам, — говорит он. — Ну, я думаю, ко всем, кроме Него. И если только вы не знаете, как с ней справиться.

— Сигиллит знал, — раздражённо отвечает Ксанф. — В его лабораториуме было много устройств...

— В лабораториуме? — спрашивает Фо. Он старается, чтобы это прозвучало непринужденно, но ему не удаётся скрыть блеск интереса в глазах.

— Да. Он работал над многими процессами, которые...

— И где она? — спрашивает Фо, поспешно поднимаясь по лестнице.

Амон быстро следует за ним. На вершине следующего пролета находится еще одна тяжёлая противовзрывная дверь.

— Открой её, Амон, — говорит Фо.

Амон оглядывается на Ксанфа и Андромеду, стоящих на ступеньках позади него.

— Мы должны обеспечить ему условия для работы, — говорит Ксанф.

— И не оставлять его без присмотра, — отвечает Амон.

— Конечно нет, — отвечает Андромеда.

— Мне это не нравится, — говорит Амон.

— Никому из нас это не нравится, — тихо говорит Фо. — Но идет война, кустодий. Ты ведь хочешь, чтобы она прекратилась, не так ли? Моё оружие может быть единственным шансом сделать это. Так что сейчас мы с тобой заодно.

Амон смотрит на старика. Фо слегка отшатывается (стараясь сохранять самообладание, но эти кустодес — пугающие существа, а когда уж кто-то из них смотрит прямо на тебя...). Он ждал, что ему огласят список запретов и ограничений, но одного взгляда достаточно. Амон убьёт его за малейшую неосторожность.

Амон вводит серию кодов. Как и прежде, требуется высший уровень шифрованных разрешений, чтобы обезвредить скрытую автозащиту и разблокировать зону. Противовзрывной люк открывается, и просыпаются системы освещения.

Фо заглядывает в проём. На этом этаже находится мастерская. Пол, стены и потолок обшиты нержавеющей сталью, в стены встроены воздухоочистители. На длинных металлических верстаках, повторяющих форму стен, стоят стеллажи с хирургическими инструментами, соединёнными в сеть когитаторами, центрифугами, генопрядильщиками и микроимплантационными устройствами, клеточными сканерами, сплайсерами и геномными семплерами. Под скамьями гудят криостабилизированные шкафы.

— О, какие же чудесные вещи, — говорит Фо.

5:xxviii. Внутрь

У Амита нет времени любоваться грандиозностью и величием Внутреннего Санктума, пока их ведут по нему. Он слишком занят, чтобы оценить масштаб просторных коридоров или великолепие выгравированной золотой отделки. Он всё ещё чувствует вкус крови во рту.

Роты Отрицания проходят мимо испуганных горожан и придворных, тысячами высыпающих на огромные процессии. Некоторые несут немногочисленные пожитки или тащат за руки детей. Некоторые взывают к Астартес, когда те проходят мимо. Они молят о защите. Они умоляют Астартес проводить их в безопасное место.

— Всё внимание вперёд, — приказывает Тамос Рох по воксу. — Сохраняйте темп.

Чем глубже они заходят в Санктум, тем чаще видят другие воинские части, занимающие позиции. Отряды Астартес и бригады Экзертус, стянутые из других секций Дельф, занимают позиции на перекрёстках и слияниях или устанавливают посты охраны у основных переходов. Некоторые сооружают импровизированные баррикады из брошенной мебели и аурамитовых панелей, содранных со стен. Амит видит, как устанавливаются и фиксируются орудия поддержки, как взводы устанавливают на треноги полевые орудия. В одном из коридоров показалась эскадрилья боевых танков Палатинской горты, их двигатели гудят. Роты Отрицания автоматически расступаются, чтобы обойти их, не теряя темпа. От массы стоящих на месте Карнодонов плиточный пол в коридоре искрошился в порошок. Грязные, испачканные танки кажутся неуместными в царственном коридоре, хотя он достаточно велик, чтобы вместить их. Амит задаётся вопросом, предусматривал ли Преторианец Дорн необходимость размещения бронетехники внутри Санктума, когда разрабатывал план Дворца? Или же вдохновляющие масштабы имперской архитектуры — это само по себе преимущество, которым могут воспользоваться защитники? Крепкие внешние стены и ворота были созданы для войны, но были ли внутренние коридоры Дворца построены только для того, чтобы демонстрировать великолепие?

Чем дальше Амит проходит, тем больше он подозревает, что Дорн подготовился ко всем сценариям, будучи почти одержимым вниманием к деталям. Убранство Дворца явно не предназначено для войны, но в его вычурном золоте и роскошной отделке Амит может различить дальновидную работу воина-архитектора. Неуловимые следы прикосновения Дорна прослеживаются повсюду: в том, что соединения и пересечения величественных коридоров почти незаметно смещены друг относительно друга; в том, как ломаные линии цоколей статуй обеспечивают идеальное огневое прикрытие у входов; в том, как одна галерея слегка сужается, создавая углы обстрела другой; в том, как склонены верхние бельведеры, обеспечивая сектора обстрела галерей внизу. Он думает, что балюстрады не просто отделаны золотом — под его блеском скрывается реактивная броня; ниши в верхней части арок скрывают взрывостойкие двери, готовые опуститься и запечатать огневые мешки; жёлобы и выемки, кажущиеся частью замысловатого узора мозаичного пола, сделаны так, чтобы в них можно было вставлять выступы в основании штормовых щитов, чтобы мгновенно создать стены из щитов, перегородив площади и проходы.

Все эти неприметные подготовительные меры направлены против внешнего врага для защиты сердца Санктума.

По высокой верхней галерее они приближаются к Марниксскому слиянию. Через резные ограждения Амит видит широкую процессию из колонн неподвижных фигур двумястами метрами ниже. Это не солдаты. Фигуры в капюшонах и неактивные сервиторы молча ждут у многих рядов биоконтейнеров. Их сотни, каждый контейнер парит в суспензорном поле.

Контейнеры выглядят как гробы.

— Какие-то проблемы, брат? — спрашивает Рох.

Амит понимает, что выбился из общего ряда и остановился посмотреть на колонны внизу.

— Нет, — говорит он.

— Это усиление, — говорит вексиллярий, увидев, что привлекло внимание Амита. — для Тронного зала, на случай нужды. Они будут здесь до тех пор, пока не станут нужны.

— Они похожи на гробы, — говорит Амит.

— Да, похожи, — соглашается Рох.

Рох идёт рядом с Амитом, пока тот возвращается на своё место рядом со своей марширующей ротой.

— Я должен следить за тобой? — тихо спрашивает его Рох через выделенный канал вокс-передачи между шлемами.

— Нет, вексиллярий, — отвечает Амит.

— Хорошо, — говорит Рох. Я ожидаю от Девятого выдержки. Волки Фенриса — неотёсанные буяны, но я всегда считал своих братьев с Баала такими же дисциплинированными, как мой собственный Легион.

— Так и есть. Прошу прощения, — говорит Амит.

— Ещё твоя вспышка гнева на запасном уровне, — говорит Рох. — Спровоцированная, конечно. Но сейчас ты нарушил строй...

— Этого больше не повторится, — отвечает Амит. — Просто вид этих гробов... Мне снились гробы.

— Нам всем гробы только снятся, брат, — говорит Рох.

Амит не пытается объяснить дальше. Он не может передать, насколько яркими казались гробы в его фуге, насколько важными, насколько большими, чем сон. Но они были лишь сном. Когда человек рассказывает вам о своих снах, вы терпеливо улыбаетесь и киваете. Сны — это всего лишь сны.

Он всё ещё чувствует вкус крови во рту.

Они занимают свои позиции в Марниксском слиянии, циклопическом перекрёстке, где сходятся несколько масс-проходов. Рох выстраивает свои пять рот Отрицания прямоугольными рядами на огромном пространстве перед началом Западного масс-прохода, словно на параде. Они снова заступают на стражу, застыв во внимании, так же безупречно, как и на запасном уровне Дельф.

Они ждут. Время идёт. Вдалеке громыхает эскадрон рыцарей-Астериусов и исчезает в Прозерпинской процессии. Амит видит, как Хемхеда покидает своё место во главе Отрицания-774. Белый Шрам подходит к Роху, и они совещаются. Затем Рох отдаёт приказ и расставляет все пять рот Отрицания на другой стороне перекрёстка, теперь лицом уже в другую сторону.

— Что это? — спрашивает Ламирус у Амита. Амит уточняет через вокс. По каналу связи Рох коротко сообщает ему, что это позиционная ревизия.

Амит оглядывается по сторонам и изучает огромный перекрёсток. Он замечает величественную Прозерпинскую сторожевую башню с другой стороны, рядом с проходом к процессии. Он отмечает расположение её орудийных портов. Он изучает хитроумные углы самого перекрёстка, конические наклоны прилегающих залов, оборонительные сооружения, замаскированные в царственной архитектуре.

— Мы стояли лицом к Тронному залу, — говорит он.

— Что? — спрашивает Ламирус.

— Мы смотрели внутрь, а не наружу, — говорит Амит. — Мы были выстроены лицом не в ту сторону.

— Как это возможно? — спрашивает Ламирус.

— Я не знаю, брат.

— Как такой высокопоставленный преторианец, как Рох, мог перепутать направление? — спрашивает Ламирус. — Имперские Кулаки знают Внутренний Дворец лучше...

— Я не знаю, — говорит Амит.

Рох выкрикивает ещё несколько приказов, корректируя позиции и приводя ряды в порядок. Амит молча и терпеливо стоит на своём новом месте.

Даже на таком расстоянии он видит, что вексиллярий неспокоен.

5:xxix. Испепеление

Тейн выкрикивает приказ очистить бруствер. Он видит, как люди прыгают с парапета, преследуемые огненными шарами. Он видит почерневшие фигуры, упавшие и извивающиеся в самом сердце инферно.

Тейн вместе с ветеранами и двумя инициатами движется направо. Огненные змеи преследуют их, ревя подобно печи с открытой дверцей. Это непредвиденное обстоятельство в день непредвиденных обстоятельств, но у его роты есть постоянные приказы. Если земляной вал падёт, они должны разделиться на два отряда, а затем перестроиться навстречу друг другу и стиснуть штурм с флангов. О том, как должна работать эта перегруппировка, знает каждый солдат, каждый брат-новобранец.

Правый конец позиции заканчивается рядом наполовину скрытых под землёй бункеров и обшитых убежищ. Это единственное укрытие здесь. Молв и Демени идут первыми, погружаясь с головой в непроглядную тьму. Тейн следует за ними, разворачиваясь в потрёпанном войной люке, чтобы втащить за собой Берендола.

Он смотрит назад. Весь парапет скрыт за огненными вихрями. Пылающие Пожиратели падают и покрывают собой его край. Тейн чувствует запах жарящегося мяса и плавящегося керамита.

Он видит Колькиса. Брат-ветеран стоит в пяти шагах позади него, пошатываясь и качаясь. Он объят пламенем с головы до ног. Тейн хватается за него, но горящий ветеран ревёт, упираясь горящими руками в нагрудник Тейна. Он заталкивает Тейна в бункер и захлопывает за ним старую противовзрывную дверь, пока на них надвигается пламя.

5:xxx. Рука Ложного Императора

Абаддон первым спускается по носовой рампе. Пространство вокруг него в точности соответствует тому, что он видел через окна кокпита, но это не делает окружение более правдивым. Это не Ризничье поле.

Его «Грозовая птица» стоит на посадочной платформе 2-й взлётной палубы. В этом он не сомневается. Он слишком хорошо знает это место. В помещении царит тишина. Восемь «Грозовых птиц» стоят на приемных позициях, как будто они только что сели и охлаждают двигатели, готовясь к развороту. Он видит длинные мосты стартовых рельс, мигающие направляющие огни, ожидающие тележки с ящиками для боеприпасов. Он медленно поворачивается и видит позади себя широкий туннель, уходящий к структурным полям и открытому космосу снаружи.

Сикар и Баракса тоже вышли из челноков. Они идут к нему от своих кораблей, огневые звенья обходят челноки, оглядываясь по сторонам.

— Эзекиль... — начинает Баракса.

— Не спрашивай, — тихо отвечает Абаддон. — Я не могу объяснить что происходит.

— Но мы даже не взлетели...

— Я знаю.

— Эзекиль, это «Мстительный Дух»...

Абаддон смотрит на него.

— Сохраняй спокойствие и держи себя в руках, — спокойно говорит он. — Я не могу объяснить происходящее. Кто-то играет с нами.

— Играет? — спрашивает Баракса, как будто преуменьшение ситуации смешно. — Кто?

— Враг? — предполагает Абаддон. — Варп?

Он пожимает плечами, а затем высказывает третье предположение.

— Наш отец?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что... вне зависимости от того, как именно и почему бы мы ни попали сюда, Азелас, мы явно и срочно нужны. Чтобы спасти нашего отца. Возможно, чтобы спасти его от самого себя. Я хочу сказать, что нужно высадить роты целиком и быть готовыми двигаться. Ожидайте высокого уровня сопротивления.

Абаддон снова оглядывается по сторонам.

— Я опасаюсь, что здесь замешана рука Ложного Императора, — говорит он. Мой инстинкт вернуться был верен. Жаль только, что я не послушал его раньше, ибо боюсь, что мы уже опоздали.

Он смотрит на остальных.

— Взбодритесь, — говорит он им. — Приведите роты в боевую готовность. Две минуты. Накажите всех, кто отстанет. Это... Братья, моё сердце подсказывает мне, что это может быть самое важное дело в нашей жизни. Так что помните... управляйте, братья, а не будьте управляемыми.

Они кивают. Они оба верны ему, единственные кости Легиона, которые, как он знает, не сломаны. Они встревожены, как и Абаддон, но это их не остановит. Они — трижды проклятые Сыны Гора, и небольшой варп-трюк не заставит их побежать.

— Наши «Грозовые птицы» носили цвета Легиона, Эзекиль, — говорит Сикар.

Абаддон кивает. Ему это известно. Перед началом последней из войн все боевые транспорты Легиона были перекрашены в новые цвета.

«Грозовые птицы», из которых они выходят, полностью белые, такие же белые, как во времена Лунных Волков.

Абаддон сразу заметил это. Но он решил не обращать на это внимание.

5:xxxi. Марсианские подступы

— Я всегда восхищался энергией Шестого, — говорит претор-капитан Онфлер, шагая рядом с Сартаком.

— Восхищаться можно много чем, — отвечает Сартак.

Онфлер игнорирует замечание.

— Энергичным можно назвать именно Шестой, — продолжает он. — Или мне нужно говорить «Влка Фенрис»?

— Фенрика. Влка Фенрика, — говорит Сартак.

— Да? — Онфлеру, похоже, все равно. — Вас здесь мало. На Терре. Среди нас вас немного.

— Мало, — соглашается Сартак. — Не слишком много. Мне не повезло.

Четыре роты Отрицания проходят под Антруриумской аркой по процессии, ведущей к Марсианским подступам. Под аркой батальон Экляндерских Экзертус установил пикет при поддержке управляемых сервитрами орудий. Они смотрят вверх, когда роты космодесантников в идеальном марше проходят мимо. Идеальном, за исключением фенрисийца, Космического Волка, повернувшегося, чтобы отдать им дружелюбный салют. Некоторые отдают салют в ответ.

— Вот, видите? — говорит Онфлер.

— Что?

— Я думаю...

— Ты думаешь?

Онфлер выводит Сартака из строя и приказывает подразделениям идти дальше.

— Я хвалю твой дух, Волк, — говорит ему Онфлер, когда роты проходят мимо. — И мне известен твой послужной список. Подвиги впечатляющи. Именно поэтому мы вверили тебе командование боевой единицей. Но вы, Космические Волки, вы, Влка Фенрика... ваше поведение ужасно. Это граничит с неповиновением приказам...

— Да, — соглашается Сартак. — Но подвиги впечатляющи. Не будем забывать об этом.

— Когда мы вступим в бой с предателями, — шипит Онфлер, — а это произойдет очень скоро, я жду от тебя абсолютной приверженности. Приверженности приказам командования. Соблюдения основных принципов долга Астартес. Ты справишься, Волк? Если не сможешь, то скажи сейчас, и я заменю тебя. Мне сообщали, что твой сержант, Рева Медузи из Железных Рук, — надёжный офицер.

— Да, он надёжен, — отвечает Сартак. — Как и я. Я буду приверженен, претор-капитан.

— Хорошо, — говорит Онфлер.

— Но когда мы вступим в бой с предателями, — говорит Сартак, — я жду, что ты не отстанешь от меня. Если не сможешь, то скажи сейчас.

Онфлер смотрит на него. В ответ Сартак улыбается, сквозь щетину заплетённой бороды видны клыки.

— Уверен, что смогу, — говорит Онфлер.

Они снова присоединяются к маршу. В конце процессии роты Отрицания проходят через противовзрывной люк на Марсианские подступы. Эта магистраль, один из главных масс-проходов Санктума, представляет собой огромное пространство, построенное так, чтобы вместить даже самые массивные боевые машины. Потолок над ним теряется во тьме и микроклиматической дымке. Внушительный масштаб усиливается тем, что туннель пуст.

Онфлер объявляет остановку. Позади них, насколько хватает глаз, простираются Марсианские подступы, освещённые натриевыми фонарями, установленными на стенах через определенные промежутки. Но впереди путь перекрыт колоссальными воротами безопасности, предназначенными для сдерживания титанов. В передней части Отрицания-340, ожидая в плотной, упорядоченной шеренге, Сартак слушает, как Онфлер общается со своими офицерами.

— В чем дело? — шепчет ему Медузи.

— Эти ворота не должны быть закрыты, — отвечает Сартак.

— Вы их слышите?

Сартак кивает.

— Онфлеру приказали расположить нас на отметке «восемнадцать», — говорит он. — Это за теми воротами. Они не должны быть закрыты. Ждите здесь.

Он идёт вперед, чтобы присоединиться к Онфлеру и его офицерам.

— Они не могут быть закрыты просто так, — говорит Сартак.

Онфлер смотрит на него.

— Внутренние затворы и ворота ещё не должны быть закрыты, — говорит он. — Военный двор приказал держать их открытыми чтобы обеспечить переброску войск. Они могут быть закрыты только в случае прорыва для разделения вражеского наступления.

— Они не могут быть закрыты просто так, — повторяет Сартак, чуть медленнее.

— Я хочу, чтобы они были открыты, — говорит Онфлер. — Возможно, это неисправность.

— А что если нет? говорит Сартак. Офицеры смотрят на него. — А что, если это прорыв?

Онфлер колеблется.

Если это прорыв, — говорит он, — то никто о нём не знает. Не было никаких предупреждений. Никаких сигналов тревоги. Несомненно, это сбой в системе. Нам нужно открыть ворота, чтобы мы могли развернуться на нужной позиции.

— Мне не терпится встретиться с врагами, как и любому другому здесь, — говорит Сартак. — Но я не хочу впускать их.

— Согласен, Волк, — говорит Онфлер. — Но если это прорыв, и никто не знает об нём, то мы должны это выяснить.

Он указывает на ворота для титанов. В основании одних из ворот есть небольшой люк.

— Мы откроем этот люк, — говорит он.

— Мои Железные Руки могут это сделать, — говорит Сартак.

Онфлер кивает.

Сартак подзывает Медузи и двух своих аугментированных старших офицеров. Вместе с Онфлером и отделением Имперских Кулаков они идут к воротам. Медузи движется к дежурному люку, вытягивая дендритный манипулятор, чтобы найти и отключить механизм замка.

— Подожди, брат, — говорит Сартак. Он смотрит на возвышающиеся ворота.

— Что ты делаешь? — спрашивает Онфлер.

— Слушаю, — отвечает Сартак.

— У него это хорошо получается, — говорит Медузи.

— Что ты слышишь, Волк? спрашивает Онфлер.

— Тьму, — говорит Сартак.

5:xxxii. Сон в печи

Темнота бункера напоминает печь. Сквозь земляную насыпь, сваленные мешки с песком и сами стены Тейн чувствует тепловое излучение. Снаружи слышен гул горения. Он не прекращается. Сквозь щели в раме люка пробивается свет пламени, и внутрь просачивается дым. Дверь начинает морщиться и течь.

Тейн встает и указывает Берендолу и двух инициатам идти во тьму. Они двигаются в следующий отсек бункера, затем в следующий, закрывая заслонки везде, где только можно. Из-за жары снаружи старые пятна растворителя на скалобетонном полу начинают вонять.

Они заходят в четвертый отсек, затем в пятый, нащупывая дорогу в горячей тьме. Здесь они сварятся. Если внешняя дверь не выдержит, и огонь ворвется внутрь, их жизнь закончится кремацией. Тейн старается не думать о Колькисе и о том, как он пожертвовал собой, чтобы спасти их. Он старается не думать о горящей, плавящейся, но всё ещё живой фигуре...

Он ведет остальных за собой. Отсюда есть выход. Должен быть. Он лично исследовал всю планировку позиции, когда они заняли её. Шестой отсек, когда-то использовавшийся для хранения боеприпасов, ведет к скалобетонному переходу. Там, слева, находятся глубоко посаженные взывозащищёные ящики и укрытые бронёй спальные помещения. Прямо — взрывозащищённая дверь, ведущая во вспомогательные траншеи. Если они смогут добраться до них...

Он видит её впереди, плотно закрытую дверь из пластали. Тёйн наваливается на нее, но она остается запертой. В запорной системе и сервоприводах нет энергии. Он сбивает замок молотком, но дверь всё равно не сдвигается с места. Он нащупывает застежки, ручные засовы, защелки.

— Максимус... — рычит Берендол позади него. Они чувствуют, как меняется давление воздуха. Засасывающий рёв плавильной печи позади них превращается в вопль.

Тейн берёт молот двумя руками и бьёт в дверь. Требуется три удара, чтобы выбить её из рамы. Когда она начинает распахиваться на хлипких петлях, Тейн протискивается внутрь, а остальные следуют за ним не задумываясь о том, что может ждать по ту сторону.

Что бы это ни было, оно лучше того, что втекает в отсеки позади них.

Тёйн бьёт по двери, чтобы заблокировать её. Он ударяет по ней четыре раза, затем в пятый, с торопливостью брата-инициата, выгибая её прочную пластину обратно, чтобы та могла держаться.

— Максимус, — говорит Берендол.

Он снова бьёт молотом, одержимо сгибая металл рамы, чтобы она зажала дверь.

— Максимус.

На пороге появляется ещё одна вмятина, чтобы вдавить его на место.

— Тейн!

Тейн поворачивается. Он ошеломлен. На секунду ему кажется, что Механикум, сжигая задние позиции, окатили из масс-огнемётов и вспомогательные траншеи, и они, вырвавшись из одного ада, попали в другой.

Но блики вокруг не от огня. Они золотистые, желто-золотистые, цвета чистейшего огня, но это не сам огонь.

И траншея — это не траншея.

— Что это? — спрашивает Берендол.

Сон, думает Тейн. Ошибка. Путаница. Неправильный поворот. Видение. Он не убежал. Пламя поглотило его, как поглотило Колькиса, и на самом деле он мёртв, а это — видение, что его разум создал в свои последние секунды.

Перед ними коридор, величественный и великолепный. Воздух прохладен, его колеблют только циркуляционные системы. Их ноги оставляют следы из пепла, гравия и грязи на сверкающем зеркале выщербленного пола. Стены отделаны полированным аурамитом, на них выгравированы символы конкордии и дискордии, а также парящие орлы поверх молний. Высоко над ними висят электролюстры, свисающие с потолка из лазурных плиток. Коридор тянется бесконечно.

— Ничего подобного не было нигде в зоне... — начинает Берендол.

— Нигде, — соглашается Тейн.

— Ты же осматривал...

— Конечно осматривал.

— Тогда как ты не заметил эту дверь? — спрашивает Берендол. — А этот бункер? Это какой-то...

— Это не бункер, — говорит Тейн. — Не жди от меня объяснений, брат, но мы внутри Санктума.

5:xxxiii. Актив

Башня слегка вздрагивает, когда что-то глубоко под ней изгибается в сейсмическом напряжении. В холодильных камерах лабораториума колбы и пробирки с образцами дребезжат на своих стеллажах, а стопка бумаг соскальзывает с края рабочей станции.

Базилио Фо, кажется, не замечает этого.

Андромеда-17 наблюдает за его работой. Фо сгорбился, скрестив ноги в одном из рабочих кресел с высокой спинкой. У него раскрыто несколько экранов когитаторов, на которых пролистываются данные. Из уха торчит наушник, через который он слушает, как инфосистема зачитывает содержимое хранящихся файлов, одного за другим. Правой рукой он делает неразборчивые пометки на инфопланшете. Левой он перебирает другие инфопланшеты, сравнивает другие файлы, время от времени доставая стеклянную пробирку из стоек для образцов, чтобы встряхнуть её или поднести к свету и изучить содержимое, или подкладывая очередной стеклянный слайд под макроридер.

— Что вы делаете? — спрашивает она.

— Тихо, — отвечает Фо, не глядя на нее (ибо он действительно не выносит прерываний, когда погружён в работу).

Андромеда смотрит на Ксанфа. Избранник Малкадора стоит у винтовой лестницы, сложив руки. Как и она, он выглядит одновременно и озадаченным, и сомневающимся относительно деятельности Фо.

— Ты должен держать нас в курсе, — говорит Ксанф. — Вё время. Пойми, что эта ограниченная свобода и необычные возможности были предоставлены при самых чрезвычайных обстоятельствах. Мы не сможем обеспечить твою защиту от других ведомств, если ты будешь темнить.

Фо вынимает наушник и поворачивает кресло к Ксанфу.

— Вскоре мы все окажемся во тьме, не так ли? — говорит он, — И эта тьма, когда она падёт, будет бесконечной.

— Времени, конечно, мало, — признаёт Ксанф.

— О, времени вообще нет! — ехидничает Фо, указывая тощим пальцем на остановившийся хрон на стене. — Время осталось в прошлом. Позвольте заверить вас обоих, что я прекрасно понимаю, в каком шатком положении нахожусь. Это политическое перетягивание каната, в котором я выступаю в роли каната, и в это же время мир буквально горит вокруг нас. Полагаю, что под «другими ведомствами» вы подразумеваете проклятый Легио Кустодес?

— Для начала, — говорит Ксанф. Ему неловко произносить их название вслух. Амон находится далеко внизу, охраняя вход в Пристанище, но Ксанф знает, насколько острыми могут быть уши кустодиев.

Фо усмехается (они так боятся друг друга! Так осторожны, даже сейчас! Он, великий-превеликий Он, так гордится своим единым Империумом, но на самом деле входящие в него фракции, похоже, спорили о полномочиях задолго до того, как разразилась настоящая гражданская война).

— Я уверен, что вы оба продолжите защищать меня, — говорит он, — потому что, как мне кажется, вы оба начали понимать, насколько важным для выживания человеческой расы вдруг стал я, ненавистный отвратительный монстр.

5:xxxiv. Суд Вулкана

По сигналу Вулкана просителей выводят из Тронного зала. Примарх наблюдает за тем, как их уводят, пока они не оказываются в конце нефа, приближаясь к Серебряной двери.

— Что вы станете делать, мой повелитель? — спрашивает Хасан из Избранников Малкадора, оставшийся в стороне.

— Что я могу сделать, Избранный? — отвечает Вулкан. — У нас связаны руки. У нас есть важные обязанности, и мы не можем отвлекаться на...

— Но они были столь уверены в своих словах, — говорит Хасан. — Эти люди, Грамматикус и Перссон, заслуживают доверия. А эти разговоры о новой силе, о возвышении Луперкаля...

— Возможно, это просто разговоры, — говорит Вулкан. — А если это и не так, то этот вопрос лежит за пределами моего понимания. Мы ведем эту войну, наверху и внизу, используя все имеющиеся в нашем распоряжении средства. Я не знаю, как мы будем бороться с угрозой, что ещё не явила себя.

Керия Касрин из Сестринства, которая также следует за ним, встаёт прямо перед ним чтобы подчеркнуть свое присутствие. Эта странная и вызывающая привычка характерна для нулей, которых так легко не заметить, если они выходят из поля зрения. Вулкан помнит, что Кроле поступала так же.

«Подобные вопросы входят в компетенцию только нашего повелителя Императора и Сигиллита», — передаёт она мыслезнаками. — «Они не оставили вам никаких указаний?»

— Нет, — отвечает Вулкан. — И теперь ни с кем из них нельзя посоветоваться. Но очевидно, что они хотя бы частично знали об этом. Не имея прямых указаний от них, я могу лишь продолжать выполнять те приказы, которые они мне отдали. Надо полагать, что то, что мы делаем, в какой-то степени защитит и от такого исхода.

«Если он реален», — жестами передала Касрин.

«Думаешь, нет?» — Вулкан искусно прожестикулировал в ответ.

«Думаю, просители поведали лишь малую часть известной им правды», — отвечает она, быстро двигая руками. — «Я думаю, они что-то скрыли. Думаю, у них были свои планы, о которых они не осмеливались говорить.»

Вулкан кивает.

«Я не доверяю им», — добавляет она. — «Особенно ведьме.»

— Согласен, — говорит Вулкан.

— Тогда... что прикажете мне с ними сделать, повелитель? — спрашивает Хасан.

«Заставьте их замолчать», — жестикулирует Касрин.

— Точно нет, — говорит Хасан.

«В час наивысшей опасности они — одна из потенциальных угроз, без которых мы можем обойтись», — говорит она. — «Заставьте их замолчать.»

Хасан смотрит на Вулкана.

— Я не стану совершать убийства от имени Империума, — говорит Вулкан. Особенно без доказательств совершения преступления. Того факта, что мы не знаем их численности, и из-за них нам стало не по себе, недостаточно.

Он поворачивается к Хасану.

— Избранник, пусть их стерегут часовые, — говорит он.

— В Антипалатах? — спрашивает Хасан.

— Желательно да, — говорит Вулкан, — если соратник Раджа сочтет это место достаточно безопасным. Если нет, то в Темницах. На твое усмотрение, Хассан. Что бы ты ни выбрал, на время войны члены этой группы должны быть лишены возможности действовать.

— Да, мой господин.

— Я думаю, что хорошие инстинкты Сестры Безмолвия не ошибаются, — говорит Вулкан, бросая взгляд на Касрин. — Эти люди опасны, и мы пока не можем понять, насколько. Им будет отказано в свободе и самостоятельности, пока не закончится кризис и мы не сможем как следует оценить их.

Хасан колеблется, затем делает знак аквилы и удаляется вслед за уходящей процессией.

Вулкан вздыхает и поворачивается. Он пересекать огромный зал по направлению к неприятному свету Трона. Касрин идет рядом с ним, словно призрак на границе зрения.

«Ты считаешь меня слишком милосердным?»

«Не мне обсуждать ваши решения, повелитель», — передаёт она.

Вулкан кивает. Другого он и не ожидал. Малкадор предался Трону. Его отец и братья-примархи ушли и, возможно, никогда не вернутся. Все решения, способные спасти или погубить человеческую расу, теперь принимает только он. Никто другой этого не сделает.

5:xxxv. Когда всё, что остаётся — это вера в монстров

— Я осознаю, в какую паутину я попал, Избранник, (и она больше, чем вы можете предположить), — говорит Фо. Я — актив, но в то же время я — печально известный осуждённый преступник. Меня считают считают угрозой для имперской идеологии. Но моё оружие может положить конец этой кошмарной войне, уничтожив генетическую линию Астартес. И Кустодес... прошу прощения, другое ведомство... было бы радо этому, ибо в таком случае Империум был бы сохранён, а вместе с ним и сохранена Его жизнь. Поэтому они хотят, чтобы я был под замком и, вместе со всеми вещами, что я изобрету, доступен исключительно для них.

— Старик... — начинает Андромеда.

Фо поворачивается и смотрит на нее.

— С другой стороны, — говорит он, — другие ведомства высших уровней Империума не станут спокойно смотреть на уничтожение сыновей и внуков Императора. Это экстремальное решение, а его последствия радикальны. Кроме того, оно может разбалансировать структуру власти и передать слишком много влияния в руки и без того чрезмерно сильных Кустодес. И поэтому, Избранник Малкадора, — он взглянул на Ксанфа, — ещё одно совершенно непрозрачное и неофициальное ведомство пытается помешать исключительному контролю Кустодес надо мной. И это нелегко, потому что кустодии физически и психологически почти сильнее всех, и их не обмануть. Поэтому Избранник единолично и из крайней нужды обратился к... Как мне тебя называть, девочка?

Он оглядывается на Андромеду. Та ничего не отвечает.

— Независимому подрядчику из Селенара, — сардонически говорит Фо, — чтобы помочь обмануть Кустодес. Вы не можете потребовать меня прямо, только не из их хранилища, и уж точно не в нынешние времена. Эта фраза, как я считаю, прекрасно описывает почти всё, о чём мы говорим...

— Фо... — говорит Андромеда.

— В любом случае, — говорит Фо, — ваша интрига мучительна. Вы не можете отнять меня у Кустодес, потому что у вас нет полномочий, но вы можете убедить этого громилу Амона согласиться с тем, что созданное мной оружие требует срочной доработки и усовершенствования. Чтобы добиться этого, ваш... — он снова усмехнулся Андромеде — ...независимый подрядчик из Селенара использует свой потрясающий талант к нелинейным этическим рассуждениям и убедит кустодия, что он не нарушает свои обязанности, а лишь выполняет их ещё более точно. Заставьте его думать, что с его стороны было бы халатностью не помочь вам. Чтобы добиться этого и довести уловку до итога, при котором я окажусь в вашем кармане, а не в кармане Вальдора, вам пришлось привести меня сюда и создать видимость, что я занят починкой того, что на самом деле чинить не нужно. И это, очевидно, является пустой тратой времени.

Фо смотрит на них обоих с ледяной улыбкой.

— Достаточно точное описание? — спрашивает он (прекрасно зная, что оно хотя бы наполовину верно. Он просто хочет выжить. Ему нужно держать их всех на расстоянии). — Уверяю вас, ради этого обмана я с радостью сделаю вид, что занят.

— Твоя оценка ситуации ничего не значит, — говорит Андромеда. — А твои попытки манипулировать нами, изображая покладистость, бессмысленны. Мы не твои друзья, Фо. Геноцид, совершенный тобой до Объединения, никогда не будет прощён.

Улыбка Фо превращается в оскал.

— Нас интересует только оружие и его эффективная работа, — говорит Ксанф.

— Понятно, — говорит Фо.

— И ты считаешь, что оружие не нуждается в починке? — говорит Андромеда.

— Я, Селенар? — говорит Фо.

— Ты сказал это. — отвечает она.

— И что же конкретно это может быть?

— Если я расскажу тебе, то станет неинтересно, не так ли? — говорит она.

— Думаю, нет, — говорит Фо. — К вашему сведению, я считаю, что слишком тщательно продумывать каждое объяснение стало моей привычкой. Я поступаю так в попытке отвлечься от того факта, что мои мысли сосредоточены на чём-то другом. В данном случае — на переделке оружия.

— Так это лишь ещё один способ отвлечься? — говорит Андромеда. — Однако ты слишком рьяно изучаешь личные материалы Сигиллита. Отсюда и мой первоначальный вопрос. Что ты делаешь?

Фо колеблется. (Ему не нравится ни один из них. Они оба слишком хитры).

— Ну, геноведьма, — говорит он, — рискну привести ещё больше объяснений. Возможно ложь, которую ты придумала, чтобы затащить меня сюда, на самом деле не является ложью.

— Так оружие не работает? — спрашивает Андромеда.

— О, оно работает, — говорит Фо. — Но я могу сделать лучше.

5:xxxvi. Если враг ждёт

— Ты не можешь слышать тьму, Волк, — говорит претор-капитан Онфлер.

— Да, — соглашается Сартак. — Да, не могу. Но за этими воротами — пустота. Тишина, в которой нет ничего.

— Откройте их, — говорит Онфлер воинам-Железноруким.

— Я бы не стал, брат-капитан, — говорит Сартак.

Онфлер смотрит на него. То, что Космический Волк вдруг проявил уважение, да ещё и всерьёз, беспокоит его больше, чем любая прежняя дерзость Сартака.

— Ты так жаждал встретиться с врагом, — говорит Онфлер, — Ради этого ты почти нарушил мои прямые приказы. А теперь ты не повинуешься?

На лице Сартака появляется вспышка гнева. Он сдерживается.

— Великий Ангел закрыл ворота, — рычит он. — Я не допущу, чтобы скальды пели об Оди Сартаке как о глупце, открывшем другие.

Оонфлер кивает.

— Если враг ждёт, то мы должны знать. Если они внутри...

Он смотрит на своего советника.

— Есть информация от башни Гегемона? Тактические сведения?

— Нет ответа, сэр. Вокс снова не работает.

Онфлер смотрит на возвышающиеся врата титанов.

— Мы должны выяснить, — говорит он. — Мне решать. Я пойду.

— Претор-капитан...

— Четыре роты могут удержать служебный люк, — говорит Онфлер, — по крайней мере, на достаточный срок, чтобы поднять тревогу. Мы должны выяснить. Открой его, Медузи.

Сержант Железных Рук поворачивается к замку и начинает его разбирать. Офицеры Онфлера выстраиваются за его спиной в виде полукруга, подняв болтеры. Онфлер вынимает клинок и болт-пистолет.

Сартак стоит рядом с ним.

— Что ты делаешь? — спрашивает Онфлер.

— Иду с вами, — отвечает Сартак, как будто это очевидно.

— Готовь роты к отражению атаки на случай, если всё обернется дерьмом, — говорит Онфлер.

— Это может сделать Медузи, — говорит Сартак. — Он надёжный офицер. Я пойду с тобой, сын Дорна.

— Опять неповиновение?

— Из лучших побуждений, — отвечает Сартак.

— Волк...

— Возможно, я неправильно понял смысл слова «приверженность», сказанного вами, — говорит Сартак.

С лязгом люк отпирается. Медузи открывает его. Толщина люка — полметра.

Темнота манит.

Онфлер переступает порог. Сартак следует за ним.

По ту сторону нет ничего, кроме ощущения невидимого им пространства. Чернота настолько глубока, что их улучшенная оптика и трансчеловеческие глаза не видят больше нескольких метров.

— Сбой питания, — тихо говорит Онфлер. — Возможно, поэтому закрылись ворота титанов. Автоматическая блокировка...

— Ш-ш-ш, — шипит Сартак. Хотя он и не может увидеть, но чувствует, что пространство вокруг них огромно. Марсианские подступы и так огромны, но это место кажется ещё больше.

Он оглядывается назад. Он видит Реву Медузи, стоящего в продолговатом пятне света открытого люка с болтером наготове. Сартак быстро отдает команды горткодом.

— Ветерок... — бормочет он Онфлеру.

— Циркуляционная вентиляция...

— Разве энергия не отключилась?

Он принюхивается. Воздух кажется свежим. Нет, он насыщен запахами влажной земли, химической гари, пыли, фицелина, дыма. Он холодный. Но это не влажный, повторно отфильтрованный многократно очищенный воздух герметичного микроклимата Санктума.

Он приседает и ощупывает невидимую землю. Не скалобетон. Не прочное покрытие Марсианских подступов, предназначенное для передвижения боевых машин. Это земля. Влажная, зернистая земля. Каким-то образом...

— Враг не прорвался, — шепчет он. — Враг не внутри. Это мы снаружи.

— Снаружи чего? — спрашивает Онфлер.

— Санктума, — шепчет Сартак.

5:xxxvii. Воплощение рока

Со стороны Трона к ним приближается Абидеми. Торопливый шаг его доверенного лейтенанта вызывает у Вулкана беспокойство.

— Мой владыка змиев, — говорит Абидеми, быстро кивая. — Адепты Консилиума передают вам, что они наблюдают внезапный мощный всплеск нематериальной динамики.

— Что это значит?

— Возможно... — Драконий Меч колеблется. — Это новый инцидент, аномалия... новый фокус эмпирической энергии.

— Где? — спрашивает Вулкан. — В пределах Паутины?

Абидеми пожимает плечами.

— Либо на Терре, либо же, возможно, на флоте предателей. Кажется, он повсюду.

«Возможно, это просто следующая стадия кризиса» — жестикулирует Касрин. — «Мир тонет в варпе, Драконий Меч. Уровень нематериальной активности будет постепенно возрастать по мере...»

— Нет, — говорит Абидеми. — Я не владею этим искусством, но мне сообщили, что это особое происшествие, как будто огромное скопление нематериальной силы вспыхнуло или вырвалось на свободу.

— Насколько огромное? — спрашивает Вулкан.

— Адепты говорят, что их приборы не откалиброваны чтобы измерить его.

Вулкан спешит к Трону. Он больше не идёт шагом. Двое других движутся вместе с ним.

— Есть объяснения? — спрашивает Вулкан на ходу.

— Никаких, мой господин, — отвечает Абидеми.

«Может быть, это воплощение Тёмного Короля?» — передаёт жестами Касрин.

Вулкан не обращает на нее внимания.

— Объяснения не важны, — говорит Драконий Меч. — Это событие дестабилизирует Трон. Как бы Сигиллит не контролировал ситуацию, этого недостаточно. Регент сгорает. Его контроль ослабевает, и он вот-вот совсем погибнет. Когда это произойдет...

Он не закончил. Ему и не нужно.

Вулкан прекрасно знает, что произойдет в этом случае.

5:xxxviii. Чудо

Императора больше невозможно узреть. Повсюду свет, свет настолько яростный, что стирает все тени. Флагман вокруг них почти не виден за белым, вызывающим боль сиянии абсолютного великолепия. Подобно вспышке атомного оружия, свет испепеляет и испаряет стиснувшую их демоническую бурю.

Но вспышка не исчезает. Это не краткий миг детонации. Она продолжается, постоянная и жестокая.

Своей спиной проконсул Цекалт чувствует жар. Он чувствует, как жарится внутри доспехов «Аквилон», а броня перегревается. Ему кажется, что он стоит рядом с новорождённой сверхновой.

Какое великолепие...

Цекалт не может смотреть на своего повелителя. Он не смог бы, даже если бы захотел. Его Царь Веков силой воли удерживает Цекалта лицом от себя. Вкладывая в них свои силы, Он устремляет взгляды всех Соратников прочь от себя.

Если мы посмотрим, то от одного взгляда на это великолепие наши глаза изжарятся. Если мы будем созерцать сияние даже в течение наносекунды, оно сожжёт наши мозги. Я чувствую свет внутри себя, он, словно инферно, пронизывает мою плоть и кости, сами клетки моего тела. Моя кровь превратилась в пар. Моя броня расплавлена.

Если он позволит нам взглянуть на него, мы умрём.

Но, о мой король, даже одна секунда созерцания твоего чуда будет стоить того.

5:xxxix. Последний взгляд

Ох.

Ох, я...

Н-х-х-х...

Ты думаешь...

Ты думаешь, что ты бог, первонайденный?

Позволь мне сказать...

М-н-н-н! Твой отец... За свою жизнь твой отец носил множество обличий, каждое из которых соответствовало какой-то цели.

Теперь у него новый облик, яркий и вечный, как звезда. Он будет тем, кем ты вынудил его быть.

Он явит тебе лик, что заставит тебя остановиться и молить о пощаде.

Ты думаешь, что становишься богом? Позволь ему показать, как выглядит настоящая мощь.

Узри. Узри!

Г-н-н-х.

Ты видишь это?

Как бы я хотел узреть. Но я не могу. Больше не могу.

Моё время пришло.

Время моего конца.

Моё зрение быстро угасает, ментальное зрение сгорает.

Я пытаюсь держаться, но моя воля иссякла. Видения, которыми ты, Гор Луперкаль, в своей жестокости делишься со мной, выцветают и исчезают, превращаясь в слепящий белый блик, слишком яркий, чтобы на него смотреть.

Я думаю, что свет — это он.

Думаю, что это мой друг, Император, более могущественный, чем когда-либо, настолько яркий, что свет его прожигает путь сквозь мой череп, сияя как звезда.

Но также возможно, что это ты, Гор. Возможно, проявление зла также слишком ярко, чтобы узреть его.

Но я не могу быть уверен точно. Свет слишком ярок, чтобы видеть.

Я не вижу ничего...

Я не могу...

Прости. Прости меня, мой старый друг. Я старался изо всех сил. Я сделал все, что мог...

Время моего конца пришло, и я не могу...

5:xl. Вечная звезда

Смерть настигла их раньше, чем он хотел, быстрее, чем он боялся. С лучшими воинами Терры, самыми яркими и могучими из тех, кто когда-либо сражался за человечество, покончено. Сорок три секунды — лучший их результат, прежде чем гнев Луперкаля утянет их в небытие ада и поглотит целиком.

Константин в ярости падает. Он кричит от негодования и уязвленной гордости. Он был уверен, что именно они преуспеют. Что именно они одержат победу. Что он и его люди покажут ублюдку-предателю, как на самом деле нужно сражаться в войне.

Но нет. Сорок три секунды. Это всё, что им удалось. Им, величайшим чемпионам Императора. Сорок три жалких секунды...

Сорок четыре.

Он видит, как загорается свет. Он стоит на коленях, повергнутый пульсирующими конвульсиями блестящей земли. Сначала он думает, что это сигнальная ракета. Отчаянная сигнальная ракета, выпущенная кем-то из его роты, или медленное термоядерное горение умирающего адратического оружия.

Но это не так. Свет одиночен и постоянен. Это точка света, далекая, но раскаленная до бела, восходящая как звезда. Свет омывает их. Он освещает днище ямы морозным полумраком, и отбрасывает длинные тени. От него влажное мясо поверхности блестит, и он и отражается в лужах крови и желчи.

Константин с трудом поднимается на ноги. Смех и пение утихли, загнанные в щели и складки ямы и в места, куда также сбежала удушливая тьма. Он видит пейзаж таким, каков он есть, — это разбухшее ущелье из покрытой язвами плоти, блестящее слизью, злобно пульсирующее словно кишечник, заваленное жалкими изломанными останками его мертвецов. Он видит места, где плоть этого места скреплена заклепками, словно плиты палубы, и где ржавые перемычки скоб — здоровые штуки, используемые при аварийном ремонте корпуса — скрепляют оторванные панели желудка и мускулов в стены.

Он сосредотачивается на свете. Тот сияет, серебристо-яркий, очень далекий, словно полная снежно-белая луна. Он висит над ближними утёсами из больной плоти, видимый между вилами из оголённых ребер и растянутых саванов из жира, как одна яркая и вечная звезда, взошедшая ясной ночью и видимая сквозь деревья вокруг лесной поляны.

Он тоже чувствует этот свет своим сердцем, своей душой. Он чувствует в нём след мысленного взгляда, тянущегося, ищущего, рыскающего. Этот след слаб и недостаточен, чтобы заполнить и опутать Константина, чтобы тот стал его частью. Но следа достаточно, чтобы почувствовать и узнать его, достаточно, чтобы смыть липкую тьму с глаз, рта и мозга, словно прохладная, чистая вода, и зажечь искру надежды.

Достаточно, чтобы помочь ему встать. Достаточно, чтобы дать ему знать.

Достаточно, чтобы вести его.

— Это Он, — шепчет Константин, но его нейросинергетика, восстановленная и обновлённая, говорит ему, что слова его бессмысленны. Его оставшиеся в живых Соратники тоже знают это. Они, как и он, поднялись, чтобы взглянуть на свет.

Константин немедленно шагает вперед. Остальные следуют за ним. Они переступают через сверкающие капли засохшей крови и дрожащие складки кожи и сухожилий. Мрак словно ночью, воздух ещё мутен, но они видят свет, ясный и верный, обжигающую звезду значительной яркости и чёткости.

Они идут за ней. Она направляет их. Впереди, несомненно, будет ещё больше мучений, но наконец-то у них есть путь, по которому можно идти. Они начинают бежать.

Они сражаются уже сорок пять секунд.

5:xli. Рассвет

Он стирает красную пыль с остатков своего клинка и возвращается к работе.

— Я — Рогал Дорн, — говорит он.

Он прочищает горло от пыли и начинает с места, на котором остановился, возможно, несколько часов или столетий назад.

— Давным-давно один философ и по совместительству летописец предложил систему ведения войны, заявив, что война допустима, если она приводит к надежному миру. Это было уравновешено идеей о том, что война может быть разделена на справедливую, ведущуюся против чужаков, и несправедливую, ведущуюся против собственного народа. Это различие сохраняется и сейчас. Война, направленная на подавление или уничтожение внешней угрозы — ксеносов — считается оправданной как средство обеспечения безопасности. Гражданская война считается несправедливой и отвратительной. Не всякая кровь одинакова.

Звуки войны становятся громче. Стена слегка трясётся, красная пыль оседает на его работающих руках.

Его руки цвета крови.

Он не обращает на это внимания.

Он отходит назад, чтобы изучить свою последнюю схему. За границей тени от стены на него падает сильный и резкий солнечный свет. Он смотрит вверх и видит, что, впервые за столетие или два, впервые с тех пор, как он сюда попал, как бы это ни произошло, на небе есть солнце. Все вокруг цвета крови — стена, пустыня, небо, пыль, — но теперь есть солнце. По правде говоря, это скорее звезда. Одинокая, вечная звезда. Маленькая, белая, яркая, яростная. За всё время, что он здесь, с небом ничего не происходило, кроме смены цвета.

Он закрывает глаза и чувствует свет и тепло на своей коже. На секунду он замирает.

Просто сдайся.

Он идёт обратно в тень красной стены и возвращается к своей работе. Истёртым остриём меча он чертит новые линии побега и защиты. Он возобновляет декламацию.

— Один из более поздних философов сформулировал основные критерии, служащие основой для ведения войны в цивилизованных обществах. Их два — справедливая причина и официальная власть. Объявить войну может лишь король или император, и то лишь в том случае, если у неё есть законное обоснование, например, защита культуры. В противном случае она незаконна и находится под запретом даже для богов.

Шум войны по ту сторону стены перерастает в ощутимый рёв.

Сдайся. Сдайся. Оставь попытки. Просто скажи. Кровь для Кровавого Бога.

— Богов не существует, — говорит Рогал Дорн.

Он вплотную придвигается к стене, его рот почти касается её.

— Даже ты — не бог, — шепчет он.

5:xlii. Наконечник копья

Его зрение застилает жгучая белизна. Всё, что он видит — это диск света в конце туннеля, раскаленный добела, похожий на далёкую зловещую звезду. Он слышит крик.

На секунду всё замирает: лёжа на спине на куче врагов, откинув голову назад, он почти отдаётся боли и позволяет ей поглотить его. Но звезда, маленькая и белоснежная, светит ему из кроваво-чёрной тьмы, одинокая, яркая, вечная, немигающая.

В черноте он слышит крик. Крик исходит от него самого. Он кричит сам себе чтобы вспомнить, кто он есть.

Сангвиний.

Он изгибается всем телом и стряхивает с себя руки толпы. Он неуклюже падает на окровавленную палубу, и на него набрасываются отступившие было враги.

Сангвиний.

Стоя на одном колене, он терпит их яростные удары.

Сангвиний.

Он встаёт.

Он поднимается со столь нечеловеческой силой, что полностью закованные в броню космодесантники подбрасываются в воздух и отлетают в стороны. Крича от ярости, он без пощады и без передышки убивает тех, кто был столь глуп, что остался рядом, или слишком медлительных, не успевших отступить. С лезвия меча и наконечника копья стекает кровь, оставляя следы. Он бросается вперед, поднимаясь на крыльях, и проносится над головами двух юстаэринцев, разрывая их во время полёта. Вслед ему стреляют трое катуланцев. Уклонившись от выстрелов, копьём он пригвождает одного налётчика к колонне, расчленяет второго расчленил извилистым ударом, и сминает третьего своей ногой. Он спешит прочь от пятна изувеченных останков, оставляя за собой кровавый след, сбивает с ног ещё одного юстаэринца и расчленяет хтонийского гиганта.

Теперь он находится на дальней стороне Большого Атриума, перед запечатанными внутренними люками: путь вперёд, на командные уровни, отрезан огромными запертыми дверьми из чёрного адамантия. Шальные выстрелы бьют по стене вокруг них, высекая искры из люков. Сангвиний оглядывается. В атриуме царит полная, адская неразбериха, затянутая дымкой, словно секцию Палатина вырезали и поместили в ящик для демонстрации.

Он поворачивается к люку. Активаторы заблокированы, и если вонзить пылающий Карминовый клинок в их искрящиеся внутренности, они не разблокируются. Вместо этого он разрывает подачу энергии, перерезая все каналы питания с трещащими каскадами вольтаических искр.

Он убирает Карминовый клинок в ножны и встаёт лицом к дверям. Их нельзя раздвинуть. Кончики его пальцев не могут ухватиться за почти бесшовное соединение. Он задыхается от усилий и разочарования. Где Махелдарон? Кристаферос? Кто-нибудь с пробивными зарядами?

Времени нет. Если Гор поймёт, что его брат так близко, он может решить сбежать и перегруппироваться, превратить чистый финал этой войны в какой-то неуклюжий затянувшийся фарс. Сангвиний берёт копье Телесто и вставляет тонкий, идеальный наконечник в шов. Он давит на него всем весом и вгоняет продолговатый наконечник в виде капли ещё глубже, деформируя шов, выбивая из чёрных дверей яркие серебряные осколки и стружки гладкого металла. Когда копьё погружается до упора, до выреза в виде капли крови, он сжимает аурамитовое древко и высвобождает его энергию.

Происходит взрыв — вспышка янтарно-голубого света, от которого древко в его руках дрожит. Шов вокруг наконечника опалён, с него стекают струйки металла. Он вновь высвобождает энергию, створки люка дрожат. От ярости взрыва шов расходится. Отличный результат. Он втыкает копьё ещё глубже и упирается, используя его как рычаг чтобы раздвинуть толстые створки, тридцать сантиметров толщиной. Он кричит от напряжения, вкладывая в копьё всю свою силу примарха; ноги расставлены, спина напряжена, руки сжаты. От приложенного усилия древко копья начинает слегка сгибаться. На шее и висках вздуваются вены. От напряжения тела рана в боку изгибается, вновь начиная сочиться.

Боль подстёгивает его. Он словно опирается на неё и давит ещё сильнее. Медленно, очень медленно, скрипя, огромные двери начинают открываться.

Как только они раздвигаются на достаточную ширину, он извлекает копьё и втыкает его наконечником в палубу. Идеальная форма оржия не несёт ни малейших признаков изгиба или деформации. Он протискивается боком в щель и начинает раздвигать её, уперевшись руками в одну створку и плечом в другую, стиснув зубы и трясясь.

Несколько предателей замечают его усилия и его прорыв. Отделения выходят из боя и движутся к нему, стреляя из своего оружия. Болты взрываются на поверхности створок вокруг него. Один из них пролетает в миллиметрах от его лица и минует узкое отверстие. Терминатор-сын Гора, быстро двигаясь вперед, начинает поливать его пламенем из огнемёта.

Кристаф Кристаферос разрубает терминатора. Он спешит на помощь своему владыке. К нему присоединяются Сародон Сакр и Дитал Мегиус, за ними Икасати. Они врубаются в бегущих к Сангвинию предателей, убивают их, а затем образуют неровное кольцо для отражения последующих атак. Их болтеры начинают грохотать, когда всё больше Сынов Гора вырываются из боя и нападают из клубящегося смога. Кристаферос, первым оказавшийся подле него, хватается за край одной из створок и начинает тянуть её, пока Сангвиний пытается раздвинуть их.

Затем начинается тяжёлый обстрел. Сквозь завесу пламени, окутывающую атриум, проступает хромающая громоподобная громада дредноута XVI легиона, уже забравшего жизни слишком многих Кровавых Ангелов. Его штурмовые пушки ревут, вращаясь. Выстрелы оставляют пунктирный след на палубе, раскалывая пласталь. Дитал Мегиус отлетает в сторону, его нога раздроблена. Огонь из орудий скользит по черным створкам, жаля металл. Он настигает Кристафероса, пока тот тужится, и превращает верхнюю половину тела в облако кровавых ошмётков тканей. Кусочки звенящего красного керамита попадают по щеке Сангвиния, и на него брызжет кровь. Распылённые останки Кристафероса пятном остаются на левой створке: по его чёрной поверхности стекает кровь, местами вперемешку с волосами.

Ангел выпрыгивает из щели, подхватывает Телесто с палубы и бросает его, словно острогу, прежде чем дредноут сможет забрать ещё хоть одну жизнь его сыновей. С расстояния в тридцать метров копьё вонзается в центр громады ходячего мертвеца и взрывает его, превращая в вихрь пламени и металла.

Сангвиний оглядывается на люк. Щель достаточно широка, чтобы пройти через неё, но её недостаточно для массированного наступления. Что бы ни ждало их по ту сторону, оно сможет легко расправиться с войсками, проходящими сквозь люк по одному.

Если только это что-то сможет свободно это сделать.

Он бежит к люку.

— Расширьте его! — кричит он Сакре и Икасати. — Взорвите, если сможете!

— Мой лорд! — кричит Сакре.

— Сделайте это! Захватите пролом и ужерживайте его!

Затем он проходит на другую сторону, в глубокую и липкую темноту. Звуки сражения позади него приглушаются. Из щели между створками во мрак пробивается длинный луч света. Он слышит, как что-то зовёт его по имени.

Он выхватывает меч и отходит от света. Что здесь? Что будет дальше?

Кто здесь?

С другой стороны люка что-то взрывается. Сила взрыва, проникающая через щель, валит его на колени.

Когда он поднимается, уже полностью темно. Никакой щели нет. Створки снова крепко заперты. Он ищет стык. Как они смогли закрыться? Ведь он отключил питание. Никакая направленная поперёк ударная волна не смогла бы их захлопнуть.

Он не может услышать ничего с той стороны. Стык сомкнулся, и у него больше нет рычага, чтобы раздвинуть его.

В холодной темноте слышен чей-то вздох. Он поворачивается с мечом наготове. Что-то шевелится. Где-то есть намёк на движение. Слышен шёпот. Безгубые рты что-то хрипят, но он не может понять, что именно.

Он медленно шагает вперед. Если придётся сражаться в одиночку, то он будет сражаться. Возможно, именно так всё и должно окончиться.

Возможно, именно так всё и окончится.