Отступники: Повелитель Излишеств / Renegades: Lord of Excess (роман)

Перевод в процессе: 4/28 Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 4 части из 28.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Отступники: Повелитель Излишеств / Renegades: Lord of Excess (роман)
Автор	Рич Маккормик / Rich McCormick
Переводчик	Praesagius
Издательство	Black Library
Серия книг	Отступники / Renegades
Предыдущая книга	Отступники: Мастер-терзатель / Renegades: Harrowmaster
Год издания	2024
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Сюжетные связи
Предыдущая книга	Союз за гранью совершенства / A More Perfect Union

ПРОЛОГ

Она сжимала его в любовных объятиях.

Ему уже приходилось такое видеть. У рабов в Граде Песнопений в те редкие моменты, когда их господа валялись бесчувственными или их внимание отвлекало что-то другое. Не просто похоть, как бы могущественна она ни была, но истинная любовь. Взгляды через всю комнату, тайные пожатия рук.

Он видел такое на Терре десять тысячелетий назад, когда вместе с Легионом выпустил на волю свой нерастраченный потенциал. Некоторые пытались сражаться, но по большей части они просто валились на изрытую землю, умоляя о пощаде, рыдая или просто ожидая конца. Он узнавал влюбленных по тому, как они прижимались друг к другу, как падали, словно двойные звезды, под напором его клинка и его страсти. Как они бросались на него, отталкивая друг друга в стремлении отдать свою плоть, свою душу, свое существование ради того, чтобы другой прожил на секунду дольше.

Он упивался ощущениями миллионов людей, но слаще всего были влюбленные. Он жаждал их объятий. Они были счастьем. Они и должны быть счастьем, совершеннейшим из всех переживаний. Зачем еще одно существо отдавало бы свою жизнь за другое?

Теперь их жизни принадлежали друг другу. В поисках ощущений он доходил до крайностей – до насилия и убийств, до предательств и унижений. Но это… это было для него запредельной степенью извращения. Этот покой. Эта уязвимость.

В груди у него защемило, и он шевельнулся в ее объятиях, чтобы восстановить равновесие сил. Две души закружили друг вокруг друга, обмениваясь желаниями, мыслями и мечтами, пока снова не замерли в покое. Две души сплелись воедино. Две души в одном теле.

Она моя, напомнил он себе. Она всегда была моя.

И вдруг что-то промелькнуло – что-то блистающее и прекрасное, что-то новое. Он постарался не обращать на это внимания, преследуя ускользающее блаженство с упорством охотничьего канида. Но она заметила и дрогнула, отвлеклась. Сделала движение отстраниться. Шелково-гладкая кожа, легкие как паутинка волосы скользнули под его пальцами. Она принадлежит ему, почему она уходит? Он потянулся всем своим существом, безнадежно пытаясь удержать ее, изнывая без ее тепла.

– Не уходи… – выдохнул он, но слова не шли с языка.

Тело ее было дымком, что завился вокруг его жадных пальцев. Сердца-близнецы яростно забились, он застонал. Бессловесный крик слетел с раскрытых губ, он с растущим отчаянием искал ее прикосновения, шарил тут и там и – наконец! – нашел ее руку.

Он рванул на себя. Ее тело подалось следом. Несколько секунд она сопротивлялась, ее сущность пыталась вырваться, но затем уступила, успокоилась в нем, и он вздохнул от избытка ощущений, омывших его сознание. Ее гладкая кожа, ее изысканный аромат, ее душа…

Ее пальцы легко пробежали по животу, вверх по умащенной коже, пропуская шрамы, обводя разъемы, пока не добрались до груди – словно перышком провели по выпуклым мышцам, покрывающим сплошной костяк его грудной клетки. Руки скользили все выше, пока не сомкнулись на шее, игольно-острые ногти покалывали обнаженную кожу, готовые вот-вот вонзиться в плоть.

Она сильно сдавила горло, и наслаждение превратилось в боль.

Ксантин очнулся, задыхаясь. Гладкие руки сжимали его шею керамитово-крепкой хваткой. Ногти вошли глубоко под кожу, и он чувствовал, как струйка крови остывает там, где она стекла под горжет его доспеха «Марк-IV» и запачкала ворот комбинезона.

Он вскинул руки к шее и, хотя в глазах стремительно темнело, попытался оторвать от себя противника. Но ничего, кроме пустоты, не нашел. Он резко втянул воздух и тот, наконец, ворвался в его гортань, насыщая горящие легкие; он дышал – сначала часто и неглубоко, грудь под броней лихорадочно поднималась и опускалась, два сердца колотились в неровном ритме. Ксантин усилием воли замедлил физиологические процессы. Индоктринацию проводили тысячи лет назад, но он еще не забыл, как управлять своим телом, будто инструментом.

Он сделал долгий, глубокий вдох. Вкус у воздуха был сладкий и насыщенный, как у переспелого фрукта, который оставили лежать на солнце. Как дома. Его удлиненные зрачки медленно сжались, приспосабливаясь к реальности.

Вокруг бушевала какофония. Завывали сирены – дисгармоничная и, на Ксантинов своеобразный вкус, восхитительная музыка. Он с удовольствием предался бы наслаждению этими звуками, но, к сожалению, они означали нечто неприятное: фрегат «Побуждение» выбросило из варпа раньше времени. Он и его банда Обожаемых – главным образом Дети Императора, которых Империум заклеймил прозвищем Traitoris Extremis – взяли курс на соединение с другими ошметками III легиона. Путь был долгим и трудным, и обещал занять недели, если не месяцы.

Пульс его ускорился от прилива адреналина, действие которого усилили в свое время апотекарии Детей Императора. Окружающий мир обрел резкость.

Со своего трона в зале удовольствий «Побуждения» Ксантин увидел цвета. Золото – канделябры, что свешивались с высокого потолка, примеси в металле за столетия в пустоте зацвели зеленой гнилью. Синий, переходящий в черный – темные углы обширного зала, тайные места, куда не проникало жаркое оранжевое сияние свечей и люменов. Бронзовый, бежевый, желтоватый, коричневый – человеческая кожа, снятая с умирающих и натянутая над головой на крюках с алмазными наконечниками. Лица на коже раздирали рты в длящемся века бессловесном крике.

У подножия трона, в нише, напоминавшей оркестровую яму, он увидел сполохи бирюзы и ярко-голубого, пурпур, пронизанный золотом, белизной и серебром. Цвета плясали на доспехах воинов. Его Обожаемые сражались на бритвенно-острых дуэльных саблях или баюкали в ладонях чаши с наркотиками, которые пенились, дымились и наполняли зал своим дурманящим ароматом.

Он увидел красный. Так много красного. Красный цвет всех оттенков – алого, киноварного, рубинового, винного – расплескался по когитаторам и фрескам. Вплелся в гобелены, что висели на стенах, легко покачиваясь, когда нестройная мелодия колебала воздух, и запятнал громадные тяжелые портьеры, украшавшие смотровое окно корабля.

В пустоте между портьерами светилась жемчужина. Пастельно-розовая, без единого изъяна, она покоилась в черноте космоса, словно на бархатной подушке. Блистающая, прекрасная, новая. Из всех возможных мест в галактике «Побуждение» выбросило именно сюда, на расстояние вытянутой руки от нового мира.

«Сокровище», - произнес голос в глубине его сознания. Ксантин не услышал его, но почувствовал. Пальцами, мышцами, костями – всем телом, которое она с ним делила. Та, что сжимала его в любовных объятиях; та, чьи руки сомкнулись вокруг его горла.

Сьянт.

«Прелестная игрушка, но она отвлекает тебя. Ты обещал, любимый».

У нее не было определенной формы – во всяком случае, не в этом мире низменных удовольствий, – но Ксантин знал, что она смотрит на планету голодными кошачьими глазами. Он чувствовал желание, которое она никогда не трудилась скрывать. Это была жажда, всеобъемлющее влечение. Как и всегда.

Само желание во плоти, когда-то Сьянт была одной из фавориток Слаанеша, однако, несмотря на принадлежавшее ей почетное место рядом с Темным Принцем, она оставила привычные пределы дворца, чтобы познать все вкусы галактики.

Ксантин нашел ее – или она его нашла – на планете Каллиопа. Она зашла слишком далеко, нетерпение сделало ее неосторожной, и эльдары пленили ее, заточили вдали от ощущений, удовольствий, от всего, что многие эры дарило ей жизнь, пока Ксантин не освободил ее и не разделил с ней свое физическое тело в обмен на ее силу. Тысячелетия в заключении ослабили ее, и все же эта сила опьяняла.

Повелитель Безумств ждет меня. Я ему нужна. Мы нужны ему.

Благодаря силе Сьянт у него теперь была собственная банда, его Обожаемые, и собственный корабль. Эта сила позволила ему избавиться от гнета Абаддона, сбросить мрачную черноту Детей Мучений и вернуться к королевскому пурпуру и буйно-розовым оттенкам Детей Императора. Придала смысл его стремлениям.

Мы должны продолжать наш путь, любимый. Не позволяй примитивным страстям поглотить тебя. Слаанеш может дать тебе неизмеримо больше.

Мир парил в смотровом окне. Ксантин смотрел на него с жадностью.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Кадило чеканного серебра раскачивалось, как метроном. Аркат завороженно глазел на него. Оно то на миг исчезало, то снова появлялось, оставляя за собой струйку едкого серого дыма, словно какая-то вонючая комета. От запаха в ноздрях у Арката защипало, пришлось отвлечься от книги, которую он копировал, чтобы потереть нос.

Аркат услышал звук удара и только потом почувствовал острую, жалящую боль между лопатками.

- Соберись, мальчик! – прикрикнул проповедник Лотрек и снова сложил руки с тростью за спиной. Аркат глядел вслед Лотреку, который как ни в чем не бывало возобновил свою бесконечную прогулку между скамьями Собора Изобильного Урожая, и его лицо, слишком юное, чтобы скрывать чувства, пылало злобой.

Аркат выругался себе под нос и опять сосредоточился на лежащей перед ним странице. Все это так тупо. Ему почти девятнадцать циклов, он проходит обучение на адепта Министорума, он мужчина, а старая горгулья обращается с ним, как с ребенком!

Аркат ненавидел руки старого жреца. Призрачно-бледная кожа была такой тонкой, что трескалась на костяшках, как бумага, оставляя небольшие кровавые отметки на пергаменте, который он раздавал ученикам. Отец говорил, что Серрина – благословенный мир, где достойные могут купаться в омолаживающих лекарствах, как в живой воде. Почему же Лотрек отвергает это благословение?

И, что еще важнее, почему Аркат должен его слушаться?

«Традиция, Аркат, - говорил отец и начинал цитировать из уложений о детях вассалов, если Аркат не успевал его остановить. – «Первый сын – господину нашему, второй сын – господам прочим, третий сын – Господину всего сущего».

Старший брат уехал из дома слишком рано, чтобы Аркат мог его хорошо запомнить. Его должность – помощника замминистра планетарной логистики – передавалась в семье из поколения в поколение с тех пор, как прапрадедушка Арката и наследник дворянского титула заключили об этом договор. Аркат ему не завидовал, хотя бы потому, что, судя по его рассказам во время редких появлений за семейным столом (его начальник в это время охотился в травяном море или отдыхал от своих тайных экспедиций в нижний город), брат занимался переписыванием бумаг не меньше, чем он сам.

Но средний брат, Тило – ах, его жизни Аркат и впрямь завидовал. Он по-настоящему что-то делал – поддерживал общественный порядок в рядах планетарной милиции. Аркат восхищенно слушал истории, которыми потчевал его брат – о тренировках, сделавших его умным, сильным и смелым, о том, как он спускался под пелену тумана, во тьму нижнего города, чтобы приструнить грязных контрабандистов и перекрыть их незаконную торговлю.

Брат, всего-то на два цикла старше Арката, всегда был здоровяком, но благодаря препаратам, которые давали в милиции, он рос в высоту и в ширину, пока не перерос отца на полторы головы.

А сам Аркат застрял тут, в пыльном соборе, в десятый раз переписывая свиток по одному только Императору известным причинам.

Он и без того знал эту историю наизусть. Они с братом каждый вечер перед сном выпрашивали ее у няни до тех пор, пока у Тило не появились волосы под мышками и он не решил, что детские сказки ему больше не нравятся. Скоро и Аркат заполучил свои собственные волосы, но сказку он не разлюбил, и иногда, когда Тило на улице играл в войну с другими мальчишками из академии, он просил няню ее рассказать. Няня сидела в своем кресле-качалке, Аркат клал голову ей на плечо, седые завитки щекотали ему щеку, и мальчик со старушкой хором произносили слова.

Это была очень простая история. Она рассказывала об основании мира. Сейчас она лежала перед Аркатом, в книге, которую он копировал, изложенная и в словах, и в картинках, чтобы даже ребенок мог понять. Пергамент был старый, и чернила начали выцветать, но картинки были все еще яркие и четкие.

«Когда-то в этом мире, - начинала няня, -  была одна лишь боль».

На странице изображен шар, серый, мрачный и абсолютно пустой.

«Но с золотого трона спустился к нам король».

С небес спускается сияющая фигура, взметнувшиеся длинные волосы образуют нимб вокруг лица с совершенными чертами.

«Он даровал спасенье, достаток нам принес».

Луч золотого света озаряет четыре ритуальных приношения, олицетворяющих Серрину: связку травы, лезвие жатки и две чаши – одну с водой, а другую с соком Солипсуса. Четыре приношения в четырех руках. Отец говорил, что у Спасителя, скорее всего, было только две руки, но в няниной книжке человеческая фигура была деформирована – представление, которое все больше распространялось среди верующих.

«Вернется в час невзгоды, в годину горьких слез».

Над миром возвышается громадная фигура, облаченная в доспехи цвета главной статьи серринского экспорта. Это цвет королей и императоров.

Глубокий имперский пурпур.

Ночью трава шептала секреты.

Сесили выучила язык травы еще девчонкой – в краткий миг между детством и возрастом, в котором ее сочли достаточно рослой, сильной и обученной, чтобы работать на жатке или обслуживать ирригационные трубы. В драгоценные часы, предназначенные для сна, она потихоньку выбиралась наружу, ложилась у края поля, где стеной росла трава – каждый светло-розовый стебель прочный, как трос, и толщиной с человеческую голову, - и слушала, как травяное море волнуется на ветру.

Оно рассказывало о чудищах и варварах, что проводили всю жизнь, приютившись у его груди, о необыкновенных местах так далеко от городов и жаток, что там даже видно небо. Дедушка говорил, что трава простирается на весь белый свет, от горизонта до горизонта и обратно. Сесили никогда не видала горизонта – она и выше уровня тумана не бывала, - но трава говорила, что старик прав.

Трава шептала о жатках – гигантских комбайнах, которые прорубали в ней километровые просеки, срезая и старые растения, и молодую поросль. От этих ран ее голос менялся, становился слабым, испуганным или гневным. Она шептала о воде, о многих километрах ирригационных труб, из которых на пересохшую землю непрерывным потоком струилась обогащенная удобрениями жидкость. Кузен Сесили Сол раньше проверял эти трубы – смотрел со своего планера через подклеенные магнокуляры, нет ли на линии поломок, о которых можно сообщить на базу, чтобы другие починили. Дедушка говорил, что Сол – прирожденный пилот, и Сесили прожила многие годы в уверенности, что так это и работает, что когда ты приходишь в этот мир, твоя судьба уже предначертана. Что Император в своей бесконечной мудрости присматривает за каждым из биллионов новорожденных Империума и подбирает им работу сразу же, как только они, мокрые и пищащие, появляются на свет. Когда она сказала об этом дедушке, он рассмеялся и заявил, что все совсем не так, но Сесили ему не поверила. Она и сейчас не совсем верила.

Она спросила траву про Сола через неделю после того теплого дня, когда он не пришел домой. Может, его забрал реющий монстр – одна из тех плоских, рябых штук, что зависали в небе и озирали траву несколькими рядами глаз на животе? Или, может, пикировщик сшиб его на мягкую почву и проткнул своим метровым клювом, надвое разрубив позвоночник? А может, сам планер вышел из строя – просто крыло развалилось от перегрузки. Механики нижнего города старались как могли, но запчастей вечно не хватало, а те, что все-таки удавалось достать по контрабандистским каналам, были старыми и некачественными. Или, может, Сол просто ошибся, позволил радости полета сбить себя с толку и отнять жизнь? Сесили спрашивала траву, но та не отвечала, а пела дальше свою песню.

Трава шептала о городе. Город лязгал, дымил, жужжал, пятнал ее безупречную розовость. Трава хотела охватить город, как белая кровяная клетка, въесться в него, как рак, пока не наступит тишина и не останется ничего, кроме тихого шелеста травы на ветру. Но пока она довольствовалась тем, что окружала город, снова вырастала после того, как ее срезали, и помогала живущим в ней крошечным существам подниматься все выше и выше, даже выше облаков. Сесили гадала, могут ли они там, наверху, видеть свет Императора?

Да, трава всегда говорила, а Сесили всегда слушала, но этим вечером все было по-другому. Этим вечером трава говорила именно с ней. Сесили все время ее слышала, даже на минус третьем этаже своего жилблока при перерабатывающем заводе, сквозь толстый ферробетон и мягкую почву. Голос травы разбудил ее на тонкой грани сна и яви, выманил из-под потертого одеяла, вытащил из койки и повел мимо спящих фигур ее товарищей по смене. Она шла тем же путем, что и в детстве, мимо баррикад, что отмечали границу нижнего города, мимо жаток, чьи двигатели дремали перед тем, как собрать завтрашний урожай, к краю травяного океана.

Там она немного постояла, вытянув руку и приложив ладонь к волокнистому стеблю. Трава была толстая и крепкая, в самый раз для жатвы. И ее сожнут, жужжащие лезвия срежут ее у самого корня и продвинут вглубь, в огромные контейнеры, которые возвышаются позади жаток, словно брюшки каких-то свирепых жуков. Потом ее измельчат, разотрут и превратят в пюре на перерабатывающих заводах в сердце нижнего города. Когда травяную массу начнут дистиллировать, из труб пойдет пастельного оттенка дым – прилипчивый и сладковатый, того же цвета, что и облака, из-за которых не видно неба.

И когда все закончится, трава перестанет быть травой. Она станет густой, остро пахнущей, фиолетовой, как свежий синяк, жижей – лекарством, ради производства которого существует мир Сесили. Дедушка говорил, что от него люди снова молодеют и что модники, которые живут над облаками, за него солгут, смошенничают и даже убьют. Сесили не понимала, зачем им это делать? Почему бы просто не спуститься сюда? Здесь столько травы – на всех хватит!

Внимание девушки привлек слабый шорох, и она шагнула вперед, в поле. Ее окружили волнующиеся стебли, каждый в полтора человеческих роста и даже выше. Она знала, что громадный город лежал прямо за ней, но в приторной дымке видны были только смутные очертания, и Сесили начала терять присутствие духа. Туман щекотал ноздри и вползал в горло, заставляя легкие сжиматься. Она глубоко вдохнула, чтобы успокоить колотящееся сердце. Тогда трава заговорила.

Успокойся, прошептала трава. Сесили снова вздохнула и почувствовала, что бешеный стук в ее груди начал утихать. Иди, сказала трава, и она ступила в идеальную розовость, отводя в сторону упругие стебли. Просто иди дальше, убеждала трава, словно мать, ободряющая малыша. Уже близко.

Она была близко. Теперь Сесили и без травы это знала. Она слышала неясные от ветра, приглушенные туманом и все же звучные голоса – люди повторяли что-то в унисон. Она слышала раскатистый гул барабана, какие делали, туго натягивая на трубу или деталь от жатки кожу одного из хищных канидов, стаи которых рыскали по лугам. И поверх всего этого она слышала голос травы, ведущий ее в будущее.

Пора.

Она отодвинула стебли и увидела дыру в мире. Кто-то выкопал в земле огромную яму, такую широкую и глубокую, что там могло поместиться не меньше тысячи человек. Сотни людей уже собрались, они стояли группами на земляных ступенях, и с края этого импровизированного амфитеатра Сесили увидела, что многие еще подходят: седеющие комбайнеры, промывщики с землистыми лицами, мульчировщики с перерабатывающего завода. Даже в молочном свете луны она видела, что многие отличались кожей пурпурного оттенка и странными безволосыми головами – эти особенности дедушка приписывал влиянию химикатов, которые выделяла трава.

Она узнавала лица в толпе. Вот Дорен, с дочерью которого она играла в детстве, пока та не выросла и не пошла работать на жатку, и ее не забрала трава. Вот Паунт – старьевщик, который продавал запчасти, тайно снятые с жаток или трубопроводов, что соединяли нижний город с миром наверху, за маленькие склянки травяного сока. С одного глотка чувствуешь себя на десять лет моложе, говорили ее более предприимчивые друзья, но Сесили вблизи видела последствия – головные боли, потерю памяти, кожу, натянутую так туго, что начинала трескаться у глаз, – и для себя она такого не хотела.

Но большую часть этих людей она не знала. Тех, кто вышел в эту ночь из зарослей травы… она не знала, зачем. Неужели их тоже призвали из постели? Они несли орудия своего ремесла: ножи, гаечные и разводные ключи, тяжелые молотки. Должно быть, они пришли прямо со смены, подумала она с вялым сочувствием, прошли долгий путь сквозь траву, не успев даже вернуться к своим койкам в жилблоке, помыться и переодеться.

И все они молчали. Люди стояли разрозненными группами и никаких разговоров не вели; вместо этого их внимание было устремлено в центр амфитеатра, на действо, которое там происходило. Из запчастей от двигателей, ржавых труб и побитых панелей, очевидно снятых с корпусов жаток, кто-то устроил временную сцену. Вокруг сцены расположились четыре гиганта ростом не ниже травы; они били по громадным барабанам дубинками из выбеленной кости. Вот откуда доносился барабанный бой, подумала Сесили. Все они были закутаны с ног до головы, лица скрывались в густом сумраке, и когда с каждым ударом они поднимали и опускали руки, Сесили видела, что их кожа спеленута грубыми повязками. Она встревожилась, когда заметила, что у одного из барабанщиков – по-видимому, главного – было три руки.

В центре сцены стояла одинокая фигура. Как и на барабанщиках, на ней было длинное одеяние с капюшоном; руки скрывались в развевающихся рукавах. Она постояла еще несколько секунд, чарующая в своей полной неподвижности, а потом из широкого рукава поднялась рука, давая барабанам знак умолкнуть. В наступившей тишине, плечом к плечу с незнакомцами, окруженная тысячами жителей нижнего города, Сесили могла слышать шепот травы – так заворожены все были таинственной фигурой.

– Братья и сестры, – начала женщина на сцене. Ее голос был прекрасен: чистый и сладкий, он звучал с такой силой, будто женщина стояла совсем рядом с Сесили. Будто он звучал у нее в голове. Он походил на голос травы.

– Нам говорили, что Император нас защищает. Что он восседает на Золотом Троне далекой Терры и видит всех своих подданных, все наши труды и невзгоды, врачует нашу боль и исцеляет раны. Нам говорили, что наш мир угоден Императору, и что наш урожай принадлежит Ему – что мы принадлежим Ему.

Мы растим, поливаем, собираем урожай, перерабатываем его и отправляем грузы в верхний город. Но плоды наших трудов гниют под недоступным солнцем. Терра не отвечает на наш зов. Император нам не отвечает.

Женщина повысила свой чудесный голос.

– Прислушайтесь к себе! Я говорю вам то, что вы и так знаете. Мы не принадлежим Императору Терры, – она сделала паузу, чтобы перевести дух, - потому что Император мертв!

Женщина на сцене почти выплюнула это слово, и Сесили ахнула от его кощунственного смысла и от тона, которым оно было произнесено. Она вскинула руку ко рту, желудок скрутило, словно она падала в сорвавшемся с небес планере. Это было святотатство, ересь, это противоречило всему, во что ее учили верить. Но еще больше ее поразило, что никто из собравшихся людей не казался потрясенным. Они неподвижно стояли, сжав челюсти, или тихонько покачивались в трансе, а их руки с молотками, ножами и дубинками безвольно свисали по бокам.

– Мы отравлены, – продолжала женщина. – Мы рождаемся, трудимся и умираем под пеленой облаков. Мы теряем здоровье ради тех, кто обитает наверху. Нас рубят и режут, травят и душат, давят и уродуют, и мало кто из нас хоть раз в жизни видел небо.

Женщина указала обеими руками вверх. Во мраке глубокой ночи туманная пелена светилась сероватым искусственным светом, словно над амфитеатром повис пузырь из пластали.

– Но я видела звезды! Наше спасение среди них. Мы можем достигнуть их вместе, но для этого все мы должны подняться выше облаков, что ослепляют нас. Этот мир – наш! Это небо – наше! – Теперь обе руки женщины, длинные и тонкие, с розоватой кожей, были воздеты к небесам. – И звезды будут нашими!

Внезапно толпа разом обрела голос. Раздался рев полного и единодушного одобрения, и женщина снова заговорила.

– Лишь между звезд мы найдем спасение. Наш Император предал нас, но возрадуйтесь, ибо более достойный владыка восстанет, чтобы занять его место! Мы вознесемся над облаками и завладеем этим миром!

Когда женщина откинула голову назад, капюшон упал, и Сесили ясно увидела обладательницу голоса. У нее была грязно-розовая кожа, как у тех, кто работал на очистительной установке. Но труд сделал их тела изможденными, глаза – запавшими, а кожу обвисшей; она же была самым прекрасным существом из всех, что Сесили видела в жизни. Ее кожа была так совершенна, что светилась, а зеленые глаза ярко сверкали под куполом безволосой головы.

Сесили пошла бы за этой женщиной в огонь и в воду. Она сделала бы для нее все, что угодно. Она умерла бы за нее.

–  Сегодня, дети Серрины! - прокричала сияющая богиня со сцены. – Сегодня мы завоюем этот мир – ради нас самих и нашего будущего!

Глава вторая

Гора плоти воняла. Даже у Ксантина, который входил в самые омерзительные склепы с гордо поднятой головой, слезились ярко-бирюзовые глаза.

Но для смертных из команды «Побуждения» это было чересчур. Многие зажали носы золотыми или серебряными прищепками и дышали через прикрытые марлей рты. Другие закрепили на лицах торбы, наполненные наркотическими травами и резко пахнущими специями, и сновали по тесному мостику, будто огромные нелетающие птицы.

Все эти меры затрудняли работу команды, но без них было никак не обойтись. В конце концов, гора имела намного более важное предназначение, чем любой член экипажа. Ее звали Гелия, но фактически она была «Побуждением»: мозгом и телом корабля, мускулом, который давал импульс к движению и повелевал вступить в бой. Она обладала познаниями, позволяющими совершать точные и сложные прыжки; благодаря ей корабль и его господин могли передвигаться по варпу без навигатора.

Ксантин знал, что технически он неправ. Когда-то она была навигатором. Гелия родилась младшей дочерью Реш Ирили, одной из многих наследников Дома Навигаторов Ирили. Дом долгое время служил надежным поставщиком навигаторов для небольших терранских транспортных предприятий, но обычная комфортная жизнь не могла удовлетворить эпикурейские вкусы леди Реш. В поисках удовольствий она бежала с Тронного Мира и, используя свои таланты, наконец добралась до окраин Ока Ужаса. Ксантин никогда не встречал Реш Ирили – леди скончалась на службе у давным-давно погибшего военачальника, - но после нее осталось множество дочерей. Одной из них была Гелия, более или менее похожая на обычного человека, пока она не превратилась в пульсирующую, вонючую груду плоти, чьи щупальца проникли в самые отдаленные уголки «Побуждения».

Содержать навигатора на борту судна, принадлежащего Детям Императора, было нелегко. Кто-то просто сходил с ума из-за какофонии звуков и ощущений, которую не выдерживали их чувствительные психические способности. Другие отвлекались, их умы обращались от деталей пилотирования огромного военного корабля сквозь шторма и приливы нереальности к земным страданиям и наслаждениям.

Ксантин сам видел, как это происходило. Однажды с помощью своего красноречия (а также обещанных в дар нескольких сотен рабов) он сумел организовать аудиенцию с Танцором-В-Шелках, когда-то братом Третьего легиона, а теперь хормейстером собственной банды – Воплощений Славы. Непостоянная натура Танцора была печально известна, поэтому Ксантин приказал «Побуждению» дожидаться в точке рандеву с орудиями наготове и полностью заряженными силовыми полями, но банда соперников так и не появилась.

Несколько недель спустя они обнаружили корабль Воплощений, «Видение Славы», наполовину вросшим в луну на дальней окраине системы. Исследование того, что осталось от злополучного судна – нескольких постчеловеческих тел и вокс-записей – показало, что навигатор корабля был занят разглядыванием своего отражения в зеркале в то самое время, когда должен был употреблять свои таланты для безопасного выхода из варпа. Более того, согласно записям, он любовался собой перед тем же зеркалом в течение предыдущего стандартного месяца, заставляя приданных ему рабов кормить и купать его без отрыва от самолюбования.

Ксантин не вполне понимал, чем собственное отражение так заворожило навигатора, но, впрочем, к тому времени от внешности этого человека мало что осталось: большая часть его лица сплавилась в одно целое с твердой скалой.

Даже приверженные Империуму навигаторы были тем более склонны к мутациям, чем дольше они служили. Те же, кто оказался в бандах вроде Ксантиновой, менялись еще быстрее и еще диковиннее, противоборство и слияние течений варпа превращали их в поистине уникальных существ.

Так было и с Гелией. Честно говоря, Ксантин не помнил эту женщину. Уединившись в своих покоях в самом сердце корабля, она общалась главным образом с предводителем банды Эйфоросом и экипажем мостика. Он же тогда был всего лишь одним из воинов Эйфороса. Доверенным и уважаемым воином, как он себе говорил, но интересующимся более самоусовершенствованием, а не премудростями управления громадным кораблем. Когда же он принял в себя Сьянт и вырвал контроль над бандой, а значит, и над «Побуждением», у Эйфороса, Гелия уже находилась в своем нынешнем цветущем состоянии.

Он рассматривал возможность удалить Гелию с корабля, чтобы полностью порвать с прежним режимом, но тварь оказалась совсем как опухоль, которая расползлась по всем жизненно важным органам и которую невозможно удалить, не убив пациента. Так что Ксантин просто смирился с реальностью, попутно открыв для себя впечатляющую силу твари.

И все-таки она воняла.

Раэдрон, статная капитанша корабля, нашла самый элегантный способ справиться с проблемой: она просто удалила себе нос. Дыру в середине лица, где прежде находился неугодный орган, заполнила новая плоть, сморщенная и ярко-розовая по сравнению с окружающей ее землистой кожей. Ксантин подумал, что без носа у Раэдрон всегда удивленный вид, особенно в сочетании с ее громоздким и сложным головным убором. Ярко-золотые локоны и завитки держались на месте при помощи пурпурных и сине-зеленых перьев, стержни которых вонзили в кожу, чтобы все сооружение уж точно не сдвинулось с места.

Она подняла посеребренную трость и ткнула ею в трепещущую массу. Та взвизгнула и отпрянула, затем вернулась на место, раздраженно ворча. Разбудив ее таким образом, Раэдрон заговорила:

– Нас внезапно выбросило из варпа. Великолепный Ксантин желает знать, что перенесло нас в реальное пространство.

Немедленного ответа не последовало, и она снова ткнула Гелию в бок. Тварь снова завизжала, и из ее комковатых недр показалась вокс-решетка. Послышался голос; он выговаривал слова отрывисто и четко, как машина, но в промежутках что-то влажно хлюпало.

– Причина неизвестна. Варп-двигатель в автономном режиме. Курс следования изменён.

– Запусти варп-двигатель и проложи курс к точке Мандевиля, – рявкнула Раэдрон.

– Невозможно, – булькнула Гелия. – Эту область пустоты окружает множество рискованных варп-течений, что делает точку Мандевиля в системе непригодной для использования.

Раэдрон сердито фыркнула.

– Где мы? – Этот вопрос она задала экипажу мостика, офицеры которого, соединенные с затейливо украшенными когитаторами, сидели тут же. К ней с готовностью повернулся мужчина с волосами огненного цвета.

– В недавних имперских записях упоминаний об этом мире нет, моя госпожа, но в архивных данных говорится о планете под названием Серрина. Был такой агромир. Судя по записям, на нем производили важные ингредиенты для омолаживающих процедур. Население сосредоточилось в городах, разделенных линией облаков.

– Насколько стары эти архивные данные? – спросила Раэдрон.

– Им несколько столетий, моя госпожа.

Раэдрон хотела продолжать, но Ксантин прервал ее своим глубоким голосом, который перекрывал любые разговоры.

– А это население, оно все еще существует?

Голос огненно-рыжего офицера задрожал, но он ответил предводителю напрямую:

– Сейчас ауспик-сканирование показывает, что в атмосфере выросла концентрация паров фицелина и прометия.

Раэдрон, жадная до похвалы, принялась за объяснения.

– Это явные признаки взрывов, ваше великолепие. Человеческая популяция присутствует, и в её среде происходят некие… неприятные события.

Ксантин позволил тонкой усмешке заиграть на его зачерненных губах. Этот мир и вправду мог стать на редкость удачной находкой – сочный, сладкий, обильный добычей. Он наверняка принесёт много больше богатств, чем их недавние вылазки.

В последние годы Ксантин и Обожаемые унизились до набегов на шахтерские колонии, и все чаще им доставались миры, уже ободранные до костей другими отступниками – их ресурсы были разграблены, оружие похищено, люди убиты, принесены в жертву или обращены в рабство. Не раз они находили миры, которые опережали их намерения и уничтожали себя сами.

Например, Бекс III, где отважный легио титанов раскололся надвое, и обе фракции сражались до конца среди обломков величайшего города единственного континента. Силы их были равны, и ни одна из сторон не могла признать поражения, поэтому они приняли решение взорвать плазменные реакторы титанов, убить миллионы людей и так заразить город радиацией, что он стал надолго непригоден для жизни. Принцепсы-сеньорис, родные сестры, что навлекли на планету все эти разрушения, имели фундаментальные разногласия только по одному вопросу: умер Император или же просто покинул свой Империум.

Или Хорск, планетарный губернатор которого привел в негодность пустотные щиты собственного мира и приговорил все население к смерти от удушья, ибо быстрая и тихая смерть казалась ему милее небытия, что обещал Цикатрикс Маледиктум. Ксантин сохранил дневник губернатора. Ему доставляло удовольствие следить, как извращенная логика привела одного человека – смертного, разумеется – к решению, стоившему миллионов жизней. Записки губернатора до конца оставались образцом уравновешенности; этот человек так и не поддался бреду и безумию, которые могли бы охватить столь многих в его ситуации, перед лицом кошмаров не-реальности. Ксантин и не собирался опровергать его аргументы, он только желал бы присутствовать там, когда губернатор снял щиты, чтобы увидеть представление своими глазами.

Каждая планета преподносила им свою порцию страданий, но для банды, которой не хватало элементарных жизненных ресурсов – боеприпасов, оружия, рабов и наркотиков, – такие предприятия оборачивались пустой тратой и без того истощенных запасов.

Стоя на мертвой поверхности одного из таких миров, Ксантин даже прослезился – до того обидно было осознавать, что их трофеи достались этим ничтожествам. Вопящим безумцам Кровавого Бога, кислым и скучным последователям Нургла или бесконечно нудным холуям Изменяющего Пути. Хуже того, время от времени они находили явные признаки присутствия Черного Легиона. Абаддонова свора болванов, варваров и трусов охотилась за Обожаемыми вот уже пару десятилетий – Ксантин потерял счет годам.

Он знал, что эта погоня прекратится только со смертью Ксантина или Абаддона. Магистр войны Черного Легиона никогда не простит ему убийства своего лейтенанта и любимца. Последующий побег Ксантина от Детей Мучений и основание им собственной банды должны были только сильнее разозлить того, кто желал подчинить всю галактику, но прежде должен был подчинить других отступников-Астартес. Тот факт, что Абаддон еще не нашел Обожаемых, Ксантин принимал за доказательство собственной гениальности. Другие варианты – что магистр войны просто не стал его искать или что он вообще не знал, кто такой Ксантин – никогда не приходили ему в голову.

К счастью, от вояк Абаддона ускользнуть было нетрудно: они всегда шли напролом, тогда как Ксантин позволял капризам и пристрастиям своих приближенных направлять Обожаемых. Вависк, шумовой десантник и ближайший его брат, всегда следовал песни Слаанеш. Каран Тун, дьяволист и бывший Несущий Слово, ныне столь же поглощенный собственными страстями, как и любой из генетических братьев Ксантина, неустанно разыскивал самых экзотических Нерожденных, чтобы изучить их и каталогизировать. Саркил, оркестратор, который мог похвастаться самыми практичными увлечениями в их неуправляемом легионе, следил за тем, чтобы у Обожаемых было достаточно людей и оружия.

Но сейчас и того, и другого не хватало. Ксантин знал, что рискованно нападать на имперский мир даже в разгар восстания. Но Серрина была слишком лакомым кусочком, чтобы ее упускать; Обожаемым больше не пришлось бы сидеть на голодном пайке.

Я могла бы дать тебе настолько больше, – промурлыкала Сьянт.

Ксантин не стал ее слушать: он наслаждался моментом. Перед ним распростерся целый безупречный мир, готовый пасть к его ногам. Это было восхитительно.

Воистину дар Младшего Бога.

Ксантин провел своим длинным языком по зачерненным губам и заговорил.

О, как Пьерод ненавидел бегать! Когда он напрягал слабые от сидячего образа жизни ноги, его колени протестовали, шелковые штаны заскорузли из-за пота. Он вспомнил, что Элиза утром даже не cмазала ему пересохшие пятки, и при этой мысли у него вырвался еще один раздраженный вздох. Если он выберется отсюда живым, страшно подумать, как потрескается кожа.

Он скучал по Рожиру. Как вообще можно требовать, чтобы человек бегал, когда его отягощает такое ужасное горе? И не только ужасное горе, но и завтрак из нескольких блюд, который ему приготовил личный слуга.

Взрывы стали приближаться на рассвете; когда солнце взошло, к ним прибавился хор криков. Рожир подал проснувшемуся Пьероду завтрак, а потом принялся мерить шагами полированные полы, украшавшие шале его господина, и никакие ободрения не могли утишить его тревоги.

– Рожир, - позвал Пьерод сначала ласково. – Мы здесь в безопасности, друг мой! – Стены из зеленого мрамора с золотыми прожилками были великолепны, как и все прочее в его шале. Но они служили не только красоте, но и функциональности. Основа из ферробетона защищала от неизбежного на высоте холода, а также могла остановить все виды снарядов, кроме крупнокалиберных пушек. Над дверью красовался замковый камень – наследие его рода, привезенное, как рассказывал отец, с самой Терры, из древних каменоломен Франкии.

И не надо забывать про охрану. Ведь у Пьерода была охрана – крутые мужики с маленькими глазками, которые патрулировали периметр шале с надежными лазганами наготове. Иногда он видел сквозь двойные стекла, как они обходили дом, бритые головы чуть подпрыгивали при ходьбе. Суровая стрижка, наверно, была для них своего рода ритуалом или испытанием. Или это просто новая мода? Пьерод решил проверить – он старался не упускать модные тенденции.

Но теперь охранников было не видать, и он немного забеспокоился.

– Рожир! – позвал он опять, добавив в голос немного стали. Слуга даже не поднял голову, он так и продолжал нервно расхаживать по комнате. Раздражение забурлило в обширном животе Пьерода, превращаясь в злость – отвратительное чувство, которое подогревали страх и привычка всегда получать желаемое. – Рожир! Немедленно иди сюда! – завизжал он.

Рожир взглянул на него, и Пьерод почувствовал, что на мгновение пробудил в слуге чувство долга. Но впервые за все долгое время их товарищества Рожир не повиновался. Вместо этого он повернулся на каблуках, распахнул настежь резные деревянные двери шале – прекрасный образчик столярного искусства, заказанный отцом Пьерода – и приготовился бежать из благоустроенного господского жилища.

Рожир успел сделать только один шаг, когда меч размером с люк «Таурокса» рассек его пополам. Клинок прошел через середину тела и застрял глубоко в дверном косяке из ценных пород дерева. Раскинувшись на подушках семиместного дивана, Пьерод увидел смерть Рожира. Он увидел, как ноги Рожира медленно рухнули на пол, а торс остался стоять на лезвии меча, гордый и прямой, как торт, что подавали на одном из полночных банкетов леди Саломе; он вздрогнул, когда красная кровь, густая и темная, как вино, потекла из влажных внутренностей Рожира. Лужа все росла, пока не добралась до толстого ковра с гербом Пьеродовой семьи. Тогда ему захотелось плакать, ведь ковер выткали дети-ремесленники из Дильтана, но безумная паника заставила его подняться с удобного дивана, а пухлые ноги понесли его тушу к люку в винном погребе, за которым скрывался один из многочисленных подземных ходов, ведущих из шале.

Какой стыд, думал Пьерод, ковыляя мимо тускло светящихся ламп к выходу, который оказался дальше, чем он надеялся. Хотя, если честно, Рожир получил по заслугам за то, что прежде открыл дверь, а не позаботился о своем господине.

Что он там кричал? Пьерод на секунду задумался, была ли у слуги семья – ему никогда не приходило в голову спросить, - но потом понял, что ему наплевать. Рожир, который верно служил ему девятнадцать лет, кричал не его имя, и из-за него достопочтенному вице-казначею Серрины пришлось бежать – вот все, что имело значение.

– Какой позор, - пропыхтел себе под нос Пьерод и, потея, остановился у выходного люка. Его грудь ходила ходуном, но даже за тяжелым дыханием он слышал звуки битвы. Мерный треск автоганов, грохот взрывов и крики, приходящие волнами, то громче, то тише. Но из-за люка доносился и другой звук, которые он отчаянно рад был услышать: рев двигателей. Космопорт Серрины был рядом, и он функционировал. Пьерод доберется до корабля, использует свои связи и сбежит в безопасную пустоту, а планетарная милиция пусть разбирается со всеми этими неприятностями. Он переживет этот день, и черт с ними, с потрескавшимися пятками.

На борту «Побуждения» никогда не бывало тихо. Визги и стоны, крики и вой проникали даже в самые темные углы – на машинные палубы, где ухмыляющиеся больше-не-люди танцевали между кабелями-артериями, по которым текла вязкая, вонючая красная жидкость; в трюмы. От звуков вибрировали даже трюмы, где гладкие твари с блестящей кожей плавали в скопившихся за столетия наркотических отходах, а вокруг них плескались и рябили сточные воды. И за всем этим не умолкало диссонантное гудение – песнь самой вселенной, всей переполняющей ее красоты и боли.

Смертному эти звуки показались бы гласом воплощенного ужаса. Но для Ксантина они были музыкой, и он тихонько напевал её, пока шел по покрытым толстыми коврами коридорам «Побуждения» к своему брату Вависку.

Зачем нам беседовать с тебе подобными? – спросила Сьянт, пока Ксантин шагал к покоям Вависка.

– Потому что они мои братья, они Дети Императора, и я желаю получить их совет.

Ложь. Ты ищешь их одобрения, потому что боишься, что они предадут тебя.

Ксантин глухо рассмеялся.

– Мы делим одно тело, демон, но ты никогда не поймешь таких, как я.

Я знаю твою душу, – ответила Сьянт. – Ты добиваешься преданности братьев твоему делу. Это глупая цель и глупое дело. Мы так сильны, любовь моя. Нам не нужен ни этот мир, ни твои вероломные братья.

– Недостаточно сильны, - признался Ксантин. – Хочешь вернуть свое прежнее величие? Тогда нам нужны оружие, боеприпасы и рабы. На этом мире мы найдем их в изобилии.

Ты ошибаешься. Этот мир болен. Я точно знаю.

– Тогда я его вылечу. Не желаю больше ничего об этом слышать.

Ксантин сосредоточил свое внимание на произведениях искусства, украшавших стены главных коридоров «Побуждения». Многие из выставленных работ были созданы им самим: например, выполненное из хрусталя и кусочков кости изображение Града Песнопений до того, как его разрушил Черный Легион, а также подробное наглядное пособие по эльдарской физиологии, то есть один из представителей этой коварной расы, зажатый между двумя панелями из прозрачной пластали и расплющенный до толщины всего в несколько микрон, в позолоченной раме.

Его генетический отец был художником. Ксантин чувствовал, что унаследовал таланты примарха, но Фулгрим работал с традиционными материалами, тогда как Ксантин жаждал новых полотен и новых красок. Нередко он не мог предсказать, когда нахлынет вдохновение, поэтому оставил левый наплечник чистым, в отличие от сложных и изысканных узоров, цветов и образов, украшавших остальную броню. Эта перламутровая поверхность была чистым листом, и в гормональной ярости битвы он творил ее первоэлементами: кровью, дерьмом и другими бесчисленными телесными жидкостями всех галактических рас – жидкостями, о которых Ксантин обладал энциклопедическими познаниями. Сейчас наплечник представлял собой палимпсест излишеств; после каждой стычки с него все тщательно соскребали, и все же он благоухал воспоминаниями об однажды изведанных войнах, однажды сраженных врагах.

На другом наплечнике Ксантин носил трофей, напоминавший об одном из таких врагов: длинномордый череп какой-то экзотической ксенотвари, нижняя челюсть которого была удалена, а клочки шкуры с яркими перьями все еще держались на белой кости. О бок этой твари Ксантин сломал Шелковое Копье, древнее эльдарское оружие, бывшее когда-то ключом к тайной тюрьме Сьянт. Из осколка этого копья для него сделали рапиру, оправленную в гарду из резной эльдарской кости; рапиру он назвал просто – Терзание.

Он часто облачался в полный доспех, даже на борту «Побуждения», и наслаждался всеми ощущениями, какие доставляло прикосновение керамита к его гладкой коже. К тому же это была демонстрация силы – шествуя по палубам собственного корабля в полной броне, он словно объявлял братьям, над которыми главенствовал, что готов принять вызов в любой момент. Он сам вырвал фрегат из хватки его предыдущего обладателя, Эйфороса, в смертельном бою, и Сьянт была по крайней мере отчасти права: некоторые из его нынешних соратников, конечно, рассчитывали унаследовать «Побуждение» таким же образом. Чтобы контролировать их, требовалась не только грубая сила, с которой помогала Сьянт, но и определенный символизм.

Ради символизма Ксантин и носил сейчас силовую броню. Это была сборная солянка из частей, которые он нашел на выжженных полях сражений или добыл как трофеи на дуэлях, но сердцем их служила его собственная броня, доставшаяся ему по праву как легионеру Детей Императора под командованием примарха Фулгрима. Он знал, что хоть крылатая орлиная лапа на его нагрудной пластине и изменилась под воздействием варпа так, что ее когти превратились в символ Слаанеш, все же ее вид зажжет искру верности и чести в сердцах самого надежного из его братьев.

Он нашел Вависка в Покое Ликования в кормовой части корабля. В рядах Обожаемых состояло немало шумовых десантников, и Вависк был их хормейстером. Сейчас Ксантин не видел воинов, но прекрасно их слышал. Они пели громче, чем когда-либо, громче и быстрее: это замкнутое братство возвысило свои голоса с той самой секунды, как фрегат вошел в систему. Звук резонировал с костной тканью и биологическими жидкостями, волнуя кровь в его жилах, кислоту в желудке, влагу в глазных яблоках.

Управлял ими Вависк, дирижировавший незримым хором из Орга̒на Блаженства. Это просторное сооружение Вависк сконструировал сам, и потребовалось несколько десятилетий упорного труда, чтобы найти для него самые прекрасные голоса в галактике – точнее, обладателей самых прекрасных голосов, которым не повезло оказаться на пути Обожаемых.

Ксантин видел орга̒н бесчисленное количество раз и даже менял курс «Побуждения» для того, чтобы помочь брату завершить работу, но устройство никогда не переставало его впечатлять. Вависк стоял в центре и пел в слегка вибрирующее отверстие, которое вело к целому лесу золотых трубок. Трубки изгибались и сплетались друг с другом, словно нервные узлы, а потом входили глубоко в шеи смертных людей. Другие трубки торчали из их раздутых животов – они доставляли в организмы певцов питательную пасту, чтобы те были сыты, а голоса их оставались сильными. Третьи, более толстые трубки выводили отходы из кишечников и мочевых пузырей; тонкие кабели, подсоединенные к запястьям и лодыжкам, считывали показатели жизненных функций. Вависк заботился о своих певцах, он принимал меры при первых же признаках болезни или недомогания любой из отдельных частей орга̒на.

Результаты его стараний завораживали. Когда Вависк пел, его голос стократно усиливали люди-инструменты, подхватывая его ряд за рядом. Их рты двигались совершенно синхронно, воспроизводя одни и те же ноты и темп, но привнося в мелодию собственный уникальный тембр певца. Ксантин немного помедлил, давая брату возможность закончить увертюру.

Вависк сам остановил исполнение, позволил Орга̒ну Блаженства затихнуть и поднял свое изуродованное варпом тело. Ксантин поприветствовал его.

– Что за композиция, Вависк! – проговорил он с деланной небрежностью, осматривая лезвия, торчащие из наголенников. В былые дни он с радостью обнял бы просвещенного воина, но сейчас даже в относительном уединении не стоило оказывать кому-то из подчиненных предпочтение.

И все же тело тосковало по прикосновению. Вависк был самым старым его другом – насколько слово «друг» сохранило свое значение в легионе, состоящем из искателей удовольствий и гедонистов. Во всяком случае, Вависк сделал для него больше, чем кто бы то ни было в  галактике. Больше, чем отборщики Детей Императора, которые забрали его из аристократической школы на Кемосе, больше, чем сержанты и капитаны легиона, больше даже, чем их дилетант-примарх, Фениксиец, который оставил своих сыновей ради непостижимых удовольствий.

Именно Вависк вступил в Третий легион вместе с Ксантином и сражался рядом с ним в Великом Крестовом Походе. Воспоминания о битвах во имя Трупа-Императора на вкус были что пепел, но храбрость и верность Вависка стали ему истинной наградой.

Именно Вависк вытащил его из-под руин Града Песнопений после того, как Абаддон обрушил корабль «Тлалок» на планету Гармония. Если бы не вмешательство брата, Ксантин сгорел бы вместе с тысячами других Детей Императора и миллионами смертных, и его останки смешались бы с расплавленным стеклом, камнем и органикой – больше ничего не осталось от когда-то прекрасной цивилизации.

Именно Вависк стоял рядом, когда Ксантин стал его новым командиром – с помощью дарованной демоном силы он обезглавил Эйфороса, когда-то брата по легиону, ставшего прихвостнем Абаддона. Ксантин захватил «Побуждение», скрылся от Черного Легиона и с тех пор скитался сам по себе вместе с любимейшим из братьев.

Вот почему ему тягостно было видеть Вависка таким потерянным.

– Да, Ксантин. Они поют, ибо мы почти у цели. Ближе, чем когда бы то ни было к обретению нашего примарха и объединению легиона.

Ксантину едва устоял перед искушением закатить бирюзовые глаза. Он наслаждался обществом брата, но шумовому десантнику этого было мало. Побег от Абаддоновых варваров и разбойников снова зажег в груди Вависка огонь воссоединения, и теперь он жаждал снова сплотить разрозненные и своенравные банды Детей Императора под патрицианским взглядом их вознесшегося примарха. Он утверждал, что слышит песнь, ведущую его к этой цели – дикий, первобытный ритм, который он неустанно пытался уловить в надежде добраться до дворца Слаанеша, а затем убедить примарха вернуться к сыновьям. До Ксантина же доносились только случайные, хаотичные завывания галактики, полной боли и наслаждений; впрочем, для него и эта музыка была хороша.

Ксантин потакал брату в осуществлении этой фантазии и даже помог ему с несколькими проектами вроде Орга̒на Блаженства, но Ксантин был образованным и культурным человеком. Он понимал, что Дети Императора едва ли смогут снова объединиться; после десяти тысячелетий потворства собственным прихотям, что прошли с окончания Долгой Войны, братья стали для этого слишком непостоянными и занятыми собственными делами. Но самое главное, даже если бы удалось каким-то образом убедить их забыть о своих бесчисленных противоречиях – например, катализатором мог бы послужить снова обративший на них внимание Фулгрим, – для Ксантина это означало бы возвращение к субординации.

С нарастающим увлечением Вависк продолжал:

– Мы будем едины, Ксантин. Мы снова станем легионом, и наши голоса вознесут хвалу в едином хоре! – Говоря, он не переставал хрипеть, будто влажный воздух проходил через мехи старинного аккордеона.

Ксантин подступил ближе к старому другу.

– Нам представилась новая возможность, брат – планета, на которой мы сможем вволю попировать, – произнес он с нарочитой беззаботностью. Предводитель банды зашагал по сцене, доски темного дерева слегка прогибались под бронированными шагами.  – Этот мир покуда неиспорчен нашими кузенами и скрыт от гнилостного взгляда Трупа-Императора. – Он повернулся к шумовому десантнику. – Мы можем взять его и сделать нашим, Вависк.

Вависк ничего не ответил.

–  Представь, – продолжал Ксантин, – построенный для тебя собор и тебя самого – дирижера, управляющего хором из сотен, нет, тысяч почитателей! Будь со мной, помоги мне, и все это будет твоим!

– Мне не нужны ни собор, ни почитатели, Ксантин, –  отвечал Вависк, глядя мимо него. – И тебе они не нужны, брат. Песнь ведет нас к божественным наслаждениям, но каждый шаг в другом направлении отдаляет нас от цели.

– Но подумай о величественном зале, с которым не сравнится этот убогий покой, Вависк. Подумай об инструментах, о голосах, что ты заставишь зазвучать…

– И что случится после того, как мы исполним эту прихоть? Песнь будет длиться, но уже без нас.

Ксантин сменил подход.

– Это прекрасная возможность пополнить запасы, перевооружиться и снова отведать вкусы галактики. Моим Обожаемым нужно пропитание, Вависк. Разделенное удовольствие есть удовольствие вдвойне, так что не стой у них на пути.

– Я говорил с Саркилом. Я знаю, что у нас достаточно оружия, пищи и рабов, чтобы достигнуть Ока и  воссоединиться с нашими братьями.

Снова другой подход.

– В скольких битвах бились мы вместе, Вависк? Разве в тягость тебе еще одна – ради нашего братства? Ты и я, плечом к плечу, и наши клинки сверкают в славном бою! – Ксантин подождал секунду, надеясь, что уж этот-то удар достигнет цели.

– Я не дурак, Ксантин. – В налитых кровью глазах Вависка блеснула искра гнева. – Я отлично понимаю смысл твоих махинаций. Это не простая любезность: я нужен тебе, чтобы убедить наших братьев провести атаку. Раз ты решил поговорить со мной до голосования, значит, подозреваешь, что мы можем проиграть. Дети Императора не сражаются в безнадежных битвах.

– Но мы победим, брат! Если ты будешь со мной, мы обязательно победим!

Вависк наконец повернулся и взглянул своему командиру в глаза. Тысячелетия нелегкой жизни сильно потрепали то, что осталось от его лица.

Он никогда не был красив. Многие из Детей Императора унаследовали от примарха изысканные черты лица – высокие скулы, тонкие носы, фиолетовые глаза, - но тяжелая челюсть Вависка выдавала его происхождение из среды кемосийских фабричных рабочих. Во времена Великого Крестового похода Ксантину пришлось служить с Железными Руками, и он подметил, что Вависк напоминает отродье Ферруса Мануса.

Это не ускользнуло и от других братьев по Третьему легиону, и те – несомненно, из зависти к их крепкой связи – поддразнивали их за сходство с Фулгримом и Феррусом. Ксантин, с его утонченными чертами и волосами до плеч, и Вависк с его прямотой и задиристым выражением лица.

После того, как Фулгрим отсек своему брату голову на Исстване V, добродушие из их поддразниваний испарилось, и все же братья продолжали насмехаться над ними, даже состоя в соперничающих бандах, что, как метастазы, проросли на поверженном теле легиона.

Они прекратили несколько лет назад, когда Вависк стал выглядеть так, как сейчас.

Сходство давно ушло. Теперь он едва напоминал человека. Когда-то тяжелая челюсть провалилась, и ее полностью поглотила вокс-решетка, которая теперь занимала всю нижнюю часть его лица. Ксантин не знал, была ли эта решетка остатками шлема Вависка, или она просто проросла непрошеной из его изуродованной плоти. После нескольких тысяч лет, проведенных в волнах варпа, он знал, что лучше не допытываться прямого ответа.

Кожа с верхней половины лица свисала с ввалившихся скул, словно воск со сгоревшей свечи. На голове, покрытой печеночными пятнами, в беспорядке росли редкие пучки высохших белых волос, обрамляя распухшие уши, которые пошли волнами, чтобы лучше улавливать звуки, и глаза, такие воспаленные, что даже радужка налилась кровью. Они всегда были такие усталые, эти глаза.

– Как ты думаешь, Ксантин, почему я следую за тобой? – спросил Вависк.

– Потому что я силен, – ответил Ксантин уверенно, как само собой разумеющееся.

Вависк вздохнул.

– Ты мог бы стать величайшим из нас, Ксантин, - сказал он, и внезапно его голос стал таким же усталым, как и глаза. – Но связал себя с этой тварью, что у тебя под кожей. Не подобает тебе подчиняться таким, как она.

Теперь настала очередь Ксантина гневаться.

– Следи за языком, брат, или я вытащу его через остатки твоей глотки и сам за ним прослежу, – пригрозил он.

Ощутив вкус ярости, в груди зашевелилась Сьянт, закружила вокруг его сознания, словно морское чудовище, почувствовавшее каплю крови в воде.

Он дерзок, милый, – промурлыкал демон, обвивший разум Ксантина. – Он восстанет против нас.

Нет, – отрезал Ксантин. – Только не он.

– Я прошу твоего совета, Вависк, потому что знаю, что ты мудр. Но мудрость бывает разных видов. Одна мудрость подскажет, когда сражаться, а другая – когда лучше уступить желаниям тех, кто лучше тебя. – Ксантин чувствовал, как пульсирует в его теле присутствие Сьянт по мере того, как расцветает его гнев. – Это мой корабль, а Обожаемые – мои воины. Ты – мой воин. Обращаясь к тебе, я ожидаю ответа, иначе я сам верну тебя Абаддону, чтобы ты ответил за свои преступления.

Впервые за тысячелетия Вависк не ответил ему. Даже рты у него на шее прекратили свой беспрестанный шепот. Красные глаза под набрякшими веками так потемнели, что казались почти черными.

Ударь его, – прошептала Сьянт. – Никто не должен нам противоречить.

Ксантин развернулся и вышел из комнаты. Его правая рука сжималась в кулак и снова разжималась, не повинуясь его воле.

Глава третья

Пьерод ненавидел космопорт Серрины. На планете такие строения – скорее функциональные, чем стильные – были редкостью: если не считать нескольких статуй, фресок и декоративных садов, которые были так популярны в верхнем городе, в порту не было ничего, кроме голого ферробетона. Отчасти причиной этому послужил его возраст – о постройке космопорта по СШК рассказывали самые древние собрания пророчеств и проповедей на планете, - а отчасти его назначение.

Как агромир, производивший жизненно важный компонент сильнейших омолаживающих процедур, Серрина с момента своего возвращения в состав Империума принимала самые разнообразные космические суда. Корабли приходили в небеса Серрины каждый месяц – на расписание прилетов можно было положиться так же твердо, как и на Астрономикан, – и изрыгали флоты толстобрюхих грузовых челноков. Эти челноки, каждый больше личного фрегата планетарного губернатора, приземлялись в космопорте ровно на столько времени, чтобы заполнить свои обширные трюмы драгоценным жидким грузом, а потом снова взлетали.

Изобилие давало планете силу и влияние в Империуме, а это означало, что связи отца тянулись к самой Терре. Пьерод никогда не позволял другим мальчикам в схоле об этом забывать. Он использовал это влияние, чтобы заставить Изака, который был двумя годами младше, сдать за него квалификационные экзамены по арифметике – пригрозил, что того заберут Адептус Астартес. Когда Изак поумнел и перестал бояться этих угроз, Пьерод обратился к подкупу: предлагал редкости, что отец привозил из своих путешествий на Тронный Мир, и обещал, что за Изака замолвят словечко перед большой шишкой из Администратума. Словечко так никто и не замолвил, но Пьероду к тому времени было наплевать: он сделал то, что он него требовалось, сдал экзамены и предположительно обеспечил себе такую же роскошную жизнь, как у отца.

Но потом открылся  Великий Разлом, и жизнь на Серрине изменилась. Корабли-сборщики перестали приходить, когда Пьерод был совсем молод; их место в небесах занял зияющий, красный, как сырое мясо, рубец, от одного взгляда на который начинали болеть глаза. До прилета следующего корабля прошло десять лет. Когда сборщик все-таки появился, он неделю безмолвно провисел на орбите, пока на планете не приняли решение отправить туда разведывательную экспедицию. Из экспедиции никто не вернулся, но стали ходить слухи, что перед тем, как связь оборвалась, они успели-таки отправить несколько невнятных сообщений о сгорбленных монстрах-полулюдях и об остатках социума, настолько деградировавшего, будто корабль долгие годы провел затерянным в варпе.

Больше сборщики не приходили. Серрина, созданная и живущая ради производства одного-единственного вещества, продолжала в заведенном порядке растить и собирать урожай: ее общество слишком закостенело для того, чтобы меняться вместе с реальностью.

Как правительственному чиновнику, Пьероду доводилось видеть склады, где хранился сок Солипсуса – громадные цистерны пролитой и подпорченной лиловой жидкости, укрытые в самых темных уголках верхнего города, чтобы не напугать широкие слои населения. Они олицетворяли то, что Серрина потеряла: тысячелетнее предназначение, контакт с Империумом и, что было больнее всего для Пьерода, галактический престиж. Поэтому он нашел изящное решение, роскошь для того, кто привык к роскоши: он просто перестал об этом думать.

Благодаря прежнему богатству на Серрине не было недостатка в запасах продовольствия и сооружениях для очистки воды. Для Пьерода и прочих семей, составлявших запутанную сеть крупных и мелких высокородных домов Серрины, перемены были проклятием. Пока трава росла, а урожай собирали, Пьерод мог проводить свою жизнь – разумеется, искусственно продленную благодаря омолаживающему лечению – так, как полагалось сообразно его благородному происхождению. И эта жизнь определенно не подразумевала беготню.

Он чувствовал, как сердце часто и неровно колотится где-то ближе к горлу. Пьерод сглотнул, чтобы вернуть его на место, и приоткрыл выходной люк. Набравшись смелости, он прижал малиновое от натуги лицо к холодному металлу и выглянул наружу.

Космопорт выглядит еще безобразнее, чем обычно, подумал Пьерод с печальным смирением. Раньше он старался убедить себя, что в брутализме посадочной площадки есть своя красота – идеально плоская серая гладь, уходящая вдаль, как спокойный рукотворный океан. Но теперь этот океан был изуродован ямами и выбоинами, буграми и ухабами. В целом, космопорт напоминал сейчас Пьероду юношеское лицо Изака: то, что раньше было чистым и незапятнанным (и вместе с тем ужасно скучным), теперь изрыто разрушительными последствиями взросления.

Величайшими из этих уродств были громадные цилиндры – останки орбитальных лифтов, с помощью которых когда-то поднимали сок Солипсуса на грузовые корабли. Три из них еще маячили на горизонте, но остальные валялись поперек посадочной площадки, как срубленные деревья, и там, где прежде было открытое пространство, меж их «стволами» образовались коридоры и баррикады.

Он с ужасом осознал, что кучки поменьше – это трупы, одетые в бледно-розовую форму серринской милиции. Они лежали поодиночке, по два, по три. Судя по всему, они были убиты выстрелами в спину на бегу; оружие лежало перед ними, будто отброшенное в сторону огромного квадратного здания, которое служило центральной диспетчерской вышкой космопорта.

Это было нехорошо. Не то чтобы Пьерода заботила смерть ополченцев – Серрина всегда могла обеспечить пополнение, - но если гарнизон порта разгромлен, кто защитит его самого?

И кто все-таки в ответе за это нападение? Иномирники, позавидовавшие их богатству? Грязные ксеносы, что пришли осквернить самое цивилизованное общество в галактике? Ему доводилось слышать рассказы о подобных вещах в роскошных курильнях совета. А может, что бесконечно вероятнее, другой благородный дом решил таким образом побороться за влияние?

Если так, то размах этой интриги был побольше тех, к каким он привык. Попытки переворотов случались каждые несколько лет, но обычно все обходилось парой потасовок во дворцах, парой украшенных драгоценными камнями ножей в благородных спинах да небольшими изменениями в порядке наследования. До выкатывания тяжелой артиллерии еще ни разу не доходило.

Но сейчас это был чисто теоретический вопрос. Какие-то люди убивали других людей, и хотя Пьерод не знал, держится ли еще диспетчерская вышка, он решил, что если будет и дальше сидеть в этом туннеле, как самая обыкновенная крыса, то точно никуда не улетит.

Он перевел дыхание и, собравшись с силами, высунулся из люка, чтобы бежать дальше.

И тут же нырнул обратно – мимо пробегали трое людей, так близко, что он мог рассмотреть изношенные подошвы их одинаковых башмаков. Они были одеты в грязные комбинезоны, когда-то белые, а теперь сплошь забрызганные коричневым, черным и пурпурным. Розоватая кожа выдавала в них жителей нижнего города.

– Рабочие с перерабатывающего завода? – проговорил Пьерод вслух. – Что они тут делают?

Как вице-казначею, ему приходилось иметь дело с существами – он предпочитал не называть их людьми, - жившими ниже уровня тумана, но только в упорядоченных пределах своего кабинета. Он не любил, когда такие встречи длились больше нескольких минут; все дальнейшие вопросы – когда собирать урожай, как ремонтировать жатки, сколько выплачивать людям, потерявшим своих близких в траве – он оставлял своим подчиненным. У жителей нижнего города был специфический запах, который заставлял Пьерода морщить нос и оскорблял его деликатные чувства.

Он смотрел, как двое рабочих с усилием подняли с земли длинноствольное орудие и водрузили его на треногу, установленную третьим на куске разбитого ферробетона. Ленту с боеприпасами заправили в приемник, третий рабочий навел орудие на центральную вышку и, когда ствол оказался в нужном положении, нажал на спусковой крючок.

Орудие с грохотом выплюнуло вспышку света. Пьерод вздрогнул и, пригнувшись, отступил подальше от всей этой какофонии.

– Трон! – прошипел он. Потом прикрыл крышку люка, оставив лишь небольшую щель, пока переносное орудие расстреливало первую ленту боеприпасов.

Когда орудие замолкло, с башни пришел ответный огонь, перегретый воздух зашипел от лазерных разрядов. Они били по ферробетонной баррикаде, пробивая одинаковые небольшие отверстия в почерневшей кладке. Ну, хоть что-то, подумал Пьерод. Значит, серринская милиция еще сражается, и, встретив кого-то из вышестоящих, они не пощадят своей жизни, чтобы помочь ему выбраться с планеты.

Лежа на ферробетоне, рабочие шарили в рваных холщовых мешках и доставали из них патронные ленты и обоймы, будто вытаскивали кишки и органы из матерчатых трупов.

Как только стрельба стала утихать, они вскочили и один начал скармливать орудию следующую порцию боеприпасов, а другой – соединять проводами комки похожего на воск вещества, которое Пьерод не смог опознать.

Если бы у него было оружие! Нет, не так. Если бы с ним был Рожир, а у Рожира было оружие! Он не хотел марать руки, и потом, что, если бы он промахнулся? Намного лучше, когда есть человек, который сделает грязную работу за тебя.

Тот, с восковыми комками, закончил свою сложную работу и кивнул двоим другим. Глазки у него были маленькие, как бусины, и сидели глубоко под тяжелыми бровями и выпуклым безволосым черепом. Они отливали желтым блеском, который Пьерод заметил даже из своего укрытия.

Пьерод провел рукой по собственным взъерошенным пепельно-русым волосам, когда рабочий, у которого была штука с проводами, нажал на кнопку на подсоединенном блоке управления. Кнопка вспыхнула ярко-красным, и человек вскинул сжатый кулак.

Боезапас был пополнен, и рабочий с тяжелым орудием снова открыл огонь, выпустив сокрушительный залп по командной вышке. Под этим прикрытием человек с непонятным объектом – Пьерод решил, что это подрывной заряд, - прижал его к груди, выскочил из-за баррикады и, пригнувшись, побежал по открытому пространству.

Первый лазерный разряд попал ему в колено, и он рухнул на землю на середине шага. Очевидно, ноге был конец – одна черная, дымящаяся дыра в ткани комбинезона чего стоила, –  но рабочего это, казалось, не волновало. Глаза-бусинки светились мрачным упорством, и он полз, цепляясь за побитый ферробетон, пока второй и третий разряды не пронзили его спину и левую сторону головы. В течение ужасной секунды Пьерод был уверен, что существо поползет дальше, словно живой труп из легенд тысячелетней старины, однако тощие руки рабочего обмякли и он затих, уткнувшись в свой сверток. Еще через несколько секунд Пьерод услышал звук детонации и снова нырнул в свой люк, когда составные части несчастного рабочего застучали по земле, как какой-то жуткий дождь.

Похоже, взрыв дезориентировал двоих оставшихся за баррикадой; они попятились назад, тем самым позволив снайперам с вышки точно прицелиться. Сразу несколько лазерных разрядов сошлись на них, прожигая кожу и мышцы до костей. Следующие выстрелы ударили в уже безжизненные тела, заставив их покатиться по ферробетону.

Над космодромом воцарилась тишина, и на мгновение Пьерод задумался: а что, если остаться на месте, затаиться в этой дыре, пока эта отвратительная передряга не закончится (или пока ему не прилетит пуля в голову от какого-нибудь головореза – смотря по тому, что случится раньше). Но он был так близко! С апломбом, присущим его званию, он мог бы потребовать, чтобы его пропустили на корабль; он мог бы покинуть планету, хотя бы на время, и жить на роскошной яхте, пока все это не закончится, чем бы все это ни было. И когда стрельба прекратится, он вернется на Серрину потенциальным лидером, его благородное происхождение и очевидно первоклассные гены обеспечат ему место в самых высших сферах будущего правительства.

Пьерод перенес вспотевшую ногу через край люка, пристроил зад в проеме и приготовился перекинуть наружу вторую ногу. На полпути ноги зацепились друг за друга, и Пьерод вывалился из люка на открытый ферробетон. Он сжался в комок, стараясь занимать как можно меньше места, и захныкал в ожидании снайперского выстрела, которым закончился бы этот безумный день.

Но выстрела не было. Пострадали только его чувства – от едкой вони дыма, ферробетонной пыли, фицелина и чего-то еще, напоминавшего кухню Рожира. Этот запах шел от мертвецов, понял он, это пахла человеческая плоть, поджаренная пламенем взрывов и лазерными разрядами.

Он подумал о колбасках и жирных ломтиках бекона, о том, как шкворчат и брызжут на сковороде животные соки, о корочке на превосходно зажаренном мясе. В животе забурчало, и в приступе отвращения его ярко-розовое лицо стало мертвенно-бледным.

Потом его шумно вырвало – тело избавлялось от последнего дара, что Рожир преподнес своему господину. Поток вязкой жидкости вырвался из раскрытого рта и с веселым плеском ударил в разбитый ферробетон; в массе все еще можно было рассмотреть куски полупереваренной птицы и семечки фруктов.

Пьерод не плакал с четырнадцати лет, с тех пор, как отец избил его в кровь за то, что он заговорил в городе с сыном мясника, но сейчас, сидя посреди осажденного города, изгнанный из собственного дома, вымазанный собственной рвотой, он едва сдерживал слезы.

В глазах жарко щипало, как будто в них тоже попали крошечные лаз-лучи, совсем как в этих отвратительных рабочих. Они поднялись сюда из неведомых лачуг в нижнем городе, принесли свой пот, грязь и вонь в его город – в его культурный, спокойный, чистый город! Как они посмели?

Нет. Нет! Так не пойдет! Что сказал бы отец? Отец бы восстал, отец повел бы за собой других, отец бы выжил! Он – Пьерод, наследник семьи Воде̒, вице-казначей Серрины. Он не падет от руки забывшего свое место выскочки-хулигана в грязном комбинезоне!

Пьерод распрямился, уперся дрожащим коленом в ферробетон и, пошатываясь, поднялся на ноги. Упрямо, демонстративно он поднял руки и уставился на здание. «Да поможет им Трон, если они выстрелят в меня», – пробормотал он. А потом закричал:

– Я – вице-казначей Пьерод, и сейчас вы меня впустите!

Из здания раздался выстрел.

Глава четвертая

Живые кресла застонали под огромным весом, их хребты прогнулись, а ребра разошлись в стороны, чтобы на сиденьях смогли разместиться воины-сверхлюди.

Кресла занимали пятеро таких воинов, их генетически улучшенные тела были задрапированы в простые тоги из белого шелка. В шестом и последнем кресле устроилась крохотная женщина, ростом вполовину меньше каждого из собравшихся в комнате и такая хрупкая, что по сравнению с ними казалась ребенком. На ней также было одеяние из белой материи, но любая претензия на простоту сводилась на нет количеством драгоценностей, которыми она подчеркнула одежду. Ее усеивали золото и серебро, браслеты и кольца унизывали руки и пальцы так плотно, что бренчали при малейшем движении. Рубины и изумруды размером с глазные яблоки свисали с шеи на платиновых подвесках, заставляя ее голову выдвигаться вперед. Из-за этого она походила на экзотическую птицу.

Ксантин лениво провел затянутым в шелк пальцем по костяшкам собственного кресла. В ответ на прикосновение кожа вздрогнула, но была ли это дрожь наслаждения или отвращения, он не знал.

– Друзья мои! – начал он, с удовольствием заметив, что все разговоры тут же прекратились. – Мои советники! Благодарю вас за то,  что пришли на мой зов. Перед нами лежит трудный выбор, поэтому я обращаюсь к вам – моим самым доверенным, мудрым и уважаемым соратникам. – Ксантин кивнул всем по очереди. – Вависк, мой композитор. Саркил, мой квартирмейстер. Каран Тун, мой коллекционер. Торахон, мой чемпион. – Женщина была последней. – Федра, моя муза.

Она качнула головой в знак признательности. Так же она кивала, когда Ксантин нашел ее – вонючую, в грязных лохмотьях, вынужденную воровать змеиные яйца и ловить насекомых ради пропитания. Она жила тогда в хлюпающем болоте на краю мира, раздираемого войной между предводителями армий с деревянными катапультами и тупыми железными мечами; они разделяли свои народы на жесткие социальные классы и принуждали их умирать в обмен на крохотные территориальные приобретения.

Из этого-то общества Федру и изгнали еще в молодости, заклеймив ведьмой, чудовищем.

И они не ошиблись.

Уже тогда Федра была стара, много старше на вид, чем сейчас, после бесчисленных омолаживающих процедур и трансплантаций. Обожаемые разорили ее мир дотла, и когда битва закончилась, Ксантин решил побродить по планете, ибо душа его была полна до края теми бесчинствами, что они учинили. Он рад был найти зрителя в Федре и с наслаждением описывал ей подробности разгрома.

Он ожидал гнева, восхитительного праведного гнева, но она только рассмеялась. От этого смеха что-то зажглось в нем, и наутро, когда лучи тусклого солнца осветили дымящиеся развалины ее хижины, Ксантин понял, что нашел свою новую музу.

Этих-то шестерых Ксантину и нужно было убедить в ценности Серрины, и с этими шестью он должен был составить план вторжения. Но сперва требовалось принять решение. Серрина была слишком прекрасна, слишком совершенна, чтобы пройти мимо. К тому же после последней экспедиции, обернувшейся катастрофой, когда Обожаемым пришлось бежать от прибывших в систему сил Черного Легиона, лучшего шанса им представиться не могло.

И кроме того, он хотел ее. Этот мир мог бы стать свободным, живущие в нем люди избавились бы от ежедневного каторжного труда, если бы их возглавил Ксантин.

Он начал:

– Наш путь привел нас на Серрину – планету, которая явилась нам за едва приоткрытой завесой варпа. Несказанно рад вам сообщить, что Серрина – тайное сокровище, - он использовал то же слово, каким планету назвала Сьянт, - в короне Трупа-Императора.

Услышав этот титул, молодой космодесантник, что сидел в кресле напротив, сплюнул, сгусток тягучей жидкости шлепнулся на полированный каменный пол, где растекся в тихо шипящую лужицу.

Ксантин посмотрел на него испепеляющим взглядом.

– Не спорю, Торахон, - сказал он с легким раздражением. – Но, может быть, прибережем такое самовыражение до тех пор, пока не покинем стены этих изысканных залов?

Торахон склонил голову в коротком кивке, и Ксантин, выбросив заминку из головы, взмахнул рукой в сторону Раэдрон.

Хозяйка корабля вышла вперед, негромко кашлянула и заговорила:

– Серрина – агромир. Вокруг космопорта в крупнейшем городе расположены многочисленные оборонительные лазеры, планетарная милиция – солдат набирают из благородных семейств планеты, и милиция состоит в основном из их вассалов, – хорошо вооружена. Записи сообщают, что элитные подразделения этих солдат генетически улучшены. Хотя ауспик-сканирование не обнаружило особенной активности на орбите за последнее столетие, эти силы обороны, скорее всего, остались в неприкосновенности. – Обращаясь к ним, она прохаживалась туда-сюда, высокие каблуки выстукивали ритмичное стаккато. – Главная продукция этого мира – Солипсус, мощный химикат, который используется в омолаживающих процедурах по всему Империуму. Кроме того, он используется как основа для многих санкционированных стимуляторов, а также для некоторых самых популярных в галактике – и самых нелегальных – наркотиков.

Это должно привлечь их внимание, подумал Ксантин.

– Благодарю вас, хозяйка корабля. – Он развел руками в жесте, который, как он надеялся, выражал скромность. Впрочем, полной уверенности у него не было – он давно забыл это ощущение. – Что думает мой сенат?

Торахон, как всегда, ответил первым.

– Мы должны захватить ее, ваше великолепие! – вскричал он, приподнявшись над сиденьем. Он был больше других – гигант даже среди генетически усовершенствованных и затронутых варпом сверхлюдей, из которых состояла банда. От напряжения под тогой взбугрились мощные грудные мышцы.

– Мальчик мой, - наигранно-добродушным тоном произнес Ксантин, - мы тут все равны! Не стоит так ко мне обращаться. Простого «повелитель» вполне достаточно.

– Конечно, повелитель, - поправился Торахон. – Я желаю того же, что и вы. Этот мир будет принадлежать нам, если такова ваша воля. Я просто хочу вкусить его прелестей.

Торахон не питал никакого уважения к правилам этикета. Всего лишь побочный эффект его юношеского задора, разумеется, но Ксантина эта черта особенно раздражала. Торахон был новичком в Долгой войне, он не сражался ни на Терре, ни в Войнах легионов, разразившихся после смерти Хоруса и окончания его Ереси. Он не сражался за Град Песнопений, когда Черный Легион метнул черный нож в сердце Детей Императора и разрушил самый прекрасный город галактики в чудовищном, непростительном акте осквернения.

Он даже не видел, как начинался Тринадцатый Черный крестовый поход Магистра войны, как прежний командир Ксантина Эйфорос отбросил свою верность Третьему легиону, чтобы прикоснуться к славе Абаддона, а их банда присоединилась к Черному Легиону под именем Детей Мучений.

Торахон пришел к Обожаемым много позже, только-только из генокузней Фабия Байла, его совершенная кожа еще не избавилась от вони таинственных генетических манипуляций Повелителя Клонов. Он был наградой, которую банда Ксантина получила за хорошо выполненную работу от самого Фабия, и для подарка от такого существа Торахон был хорош. Сильный, верный, стремительный, как звездный свет, он занял свое место в вакханалиях Обожаемых так же непринужденно, как меч занимает свое место в ножнах.

Длинные светлые, почти белые волосы обрамляли его симметричное лицо с орлиным носом и темно-фиолетовыми глазами. Это были глаза Фулгрима, и Ксантин трепетал от восторга при мысли о том, что командует столь точным подобием своего примарха.

И все же ему было не по себе, когда он видел в этих глазах такую преданность. Торахон был верен до конца. Ксантин не знал, намеренно ли Фабий вкладывал в свои творения эту верность, или это просто врожденное, присущее его геносемени почтение к вышестоящим, но, хоть у Торахона и были глаза примарха, коварства Фулгрима в нем не было ни на грош. Ксантин находил бесхитростное послушание молодого космодесантника приторным, словно нежности слюнявого домашнего любимца.

Но он был полезен. Обычно воины в возрасте Торахона считались слишком молодыми для того, чтобы войти в состав сената, но после гибели Талона Янноса в Вопящей Бездне Ксантин ускорил его возвышение. Среди остатков Третьего легиона власть легко ускользала из рук, и Ксантин не мог не признать, что подхалим в составе руководящего органа приносил большую пользу.

Кое-кто из членов совета роптал по поводу этого назначения, но Ксантин, всячески стараясь скрыть свое участие в нем, указывал на безукоризненный послужной список Торахона и его популярность среди рядовых Обожаемых благодаря воинской доблести и доброму нраву.

– Конечно, мальчик мой, – сказал Ксантин. – Я засчитаю твой голос. Рад, что один из членов нашего многоуважаемого конклава высказался «за». Похвальное начало. Кто следующий?

Вечный циник Саркил прочистил горло.

– Ха, – выдохнул он. Никто и никогда не видел Саркила без тактической брони типа «Тартарос», даже ближайшие союзники среди терминаторов Обожаемых, и темнокожая голова была единственной видимой частью его тела – того тела, что состояло из плоти и крови. Он играл пальцами массивного силового кулака, который носил на одной руке, тогда как вторая рука, хирургически вживленная в спусковой механизм его любимого цепного пулемета, безвольно свисала вдоль тела. Макушка его была покрыта наплывами серебристого металла – следствие его обыкновения поливать после битвы голую кожу головы расплавленными остатками вражеского оружия. После многих лет набегов казалось, что Саркил носил серебряный капюшон, который блестел в свете свечей, зажженных в зале совета. Под металлическим куполом головы ястребиное лицо застыло в вечной ухмылке.

– Хорошо вооруженная армия, - сказало это существо. – А мы-то как, хорошо вооружены, Ксантин? Или хотя бы приемлемо?

Верхнюю часть тела Саркила жестоко изранило в давно минувших боях; аугметические замены выглядели стерильно и уродливо с эстетической точки зрения. Когда он говорил, мясистые клапаны в его шее двигались, обнажая мышцы и вены. Ксантину хотелось бы, чтобы его квартирмейстер заменил их чем-нибудь более привлекательным на вид.

– После нашей последней вылазки у нас осталось три тысячи четыреста двадцать болтерных снарядов, сто шестьдесят пять батарей для лазпушек и семнадцать канистр прометия. – Саркил отмечал каждый пункт своих подсчетов, загибая растопыренные пальцы. – Клянусь двором Темного Князя, нас вообще нельзя назвать вооруженными!

Трус, – прошептала Сьянт в сознании Ксантина. – Трус, лишенный страсти. Позволь мне насладиться его агонией.

Ксантин напрягся, в теле запульсировало раздражение, которое ясно говорило демону: твоя помощь не требуется. Терминатор чах над своими запасами, как дракон, и выуживание их из его лап требовало тонкого подхода.

– Друг мой, – произнес Ксантин, протянув руки, словно приветствовал любимого питомца. – Ты привел нам безрадостные цифры. Но по-настоящему важны не они, а умение, с которым мы обращаемся с имеющимся у нас снаряжением. Наша броня неуязвима, а наше оружие никогда не промахивается, ведь мы из Третьего! Всего один наш воин стоит десяти тысяч смертных!

– Скажи это Янносу, – бросил Саркил. – Он был одним из нас, и тем не менее он мертв.

– Яннос был самовлюбленным болваном, Саркил, уж ты это знаешь лучше всех. – Когда эти двое заседали в совете Обожаемых, дело у них доходило почти до драки – безрассудная расточительность Янноса и его вкус к театральным эффектам не могли ужиться с одержимостью Саркила материальными ресурсами.

– Это верно, Ксантин, это верно, – усмехнулся Саркил, откидываясь в кресле. Он сделал нетерпеливый жест, словно отмахиваясь от проблемы, но Ксантин продолжал настаивать на своем:

– Кроме того, трофеи с этого мира пополнят наши арсеналы на годы и годы вперед.

– Если мы победим, – указал Саркил. – Мы не готовы к продолжительному сражению, и на каждый снаряд из тех, что мы израсходуем на этой никчемной планете, должно прийтись пять новых, чтобы оправдать расхищение моих резервов.

Моих резервов, подумал Ксантин, складывая зачерненные губы в улыбку, чтобы от досады на лице не появилась хмурая гримаса.

– Да, друг мой. Серрина обещает нам богатства превыше всего, что доставалось нам прежде.

Саркил фыркнул и начал подсчитывать:

– Мне нужно семнадцать тысяч сто болтерных снарядов, восемьсот…

– И я говорю не только об оружии, - прервал Ксантин, зная, что Саркил, дай ему волю, будет толковать о своих запасах, пока все звезды в галактике не погаснут. – Наши невольничьи палубы снова будут трещать по швам от смертной плоти, наши хранилища переполнятся до краев новыми экзотическими наркотиками, а наши оргии привлекут чудесных Нерожденных, достойных внесения в архивы.

С этим последним посулом Ксантин обратился к Карану Туну. Дьяволист сидел в своем живом кресле неподвижно, с прямой спиной, глаза его были безжизненны. Паукообразные татуировки на его бритой голове, казалось, двигались в неверном свете свечей, образуя символы и фигуры, а потом бледнели, становились невидимыми на бронзовой коже. Тун когда-то принадлежал к Семнадцатому легиону Лоргара, но потребность исследовать и каталогизировать все более необычных и редких демонов вынудила его покинуть братьев и погрузиться в глубины порока, вызывающего тревогу даже у других Несущих Слово. Теперь он служил в рядах Обожаемых, и покуда его страсти удовлетворялись, Ксантин мог быть уверен в его преданности.

– Повелитель, – сказал Каран Тун с заминкой, в его голосе слышалась легкая хрипотца. Ксантин знал, что разум дьяволиста блуждал в других местах. Серрина пережила открытие Разлома – охватившего всю галактику разрыва в реальности, который трупопоклонники называли Цикатрикс Маледиктум – относительно безмятежно, причуды варпа скрыли ее из виду, защитив от ужасов, которые пришлось пережить другим, не столь удачливым мирам. Ксантин с Туном слышали историю о планете, миллиардное население которой слилось в единый конгломерат, такой огромный, что он распространился за пределы атмосферы. На других планетах внезапный прилив энергии варпа низверг смертных в такие бездны экстаза и агонии, что на свет появились целые новые виды и классы демонов. Тун был прагматиком, особенно в сравнении с переменчивыми Детьми Императора, но он также был эгоцентристом и стремился первым исследовать такие эзотерические создания.

– Этот мир предложит множество низменных удовольствий тем, кто ценит такого рода развлечения. – Тун многозначительно посмотрел на Торахона, но молодой космодесантник, по-видимому, не заметил этого: он тщательно измерял гигантской ладонью собственный бицепс. – Но я убежден, что путь ведет нас в глубины Великого Разлома, где нам будет легче скрыться от нашего прежнего тирана, – Ксантин зарычал при упоминании Абаддона, – и где мы найдем больше изысканных наслаждений.

– Больше интересных экземпляров для твоего зверинца, ты хотел сказать? – в вопросе Ксантина чувствовалась колкость. – Обожаемые выходят на славный бой не для того, чтобы набить твои вазы и амфоры демонической швалью, Несущий Слово!

Тун зашипел, татуировки его, казалось, зазмеились быстрее, едкий ответ застрял в горле. Ксантин поднял руку, упреждая его возражения, и гнев Несущего Слово остыл так же быстро, как и вспыхнул.

– Ничего, друг мой, это все неважно. Я спросил твоего совета и, клянусь честью, я ценю его.

Тун с прямой как палка спиной снова опустился в кресло.

– Два голоса за, два против, – сказал Ксантин. Он повернулся к единственной смертной среди его советников – хотя он сомневался, что ее теперь можно было назвать смертной, – и протянул раскрытую ладонь, приглашая говорить. – Федра, моя муза! Выскажи свое мнение.

Она ответила не сразу, а когда все-таки ответила, ее голос напоминал шум ветра в камышах. Кристаллы и колокольчики, дрожавшие в ее ушах, когда она говорила, издавали звук, похожий на тихий шум дождя.

– Как они живут, люди с этой планеты? – спросила она.

– В роскоши, моя дорогая, - ответил Ксантин. – Они живут над облаками в городах из полированного камня и резного мрамора, и их детям нечего желать.

Она вздохнула от удовольствия. Звук был такой, словно душа отлетела в миг смерти.

– Я хотела бы увидеть этот мир, Ксантин, - сказала она, глядя вдаль своими мутными глазами, будто воображая, какие утехи их ожидают. Скрюченные руки осторожно хватались за воздух, тянулись к чему-то невидимому для Ксантина.

– Конечно, я предполагаю, что мой любимейший брат согласен с нашим планом действий. Вависк! Скажи, захватим ли мы этот трофей?

Шестой и последний член конклава, тяжело дыша, осел в своем живом кресле. Каждый вдох и выдох Вависка сопровождались мелодичным присвистом, от которого нервы Ксантина звенели, а его украшенные драгоценными камнями зубы ломило. Зудящий, ноющий ритм жизни шумового десантника пронизывал воздух, как статическое электричество.

Тело Вависка, которое он так редко освобождал от своего вычурного доспеха, было развалиной. Влажные маленькие рты на его шее и верхней части груди открывались и закрывались, их беспокойные языки и сложенные куриной гузкой губы вырисовывались под шелком уже запятнанной тоги. Разбитое отражение того человека, которого Ксантин когда-то знал, искаженный образ благороднейшего из их рядов – вот кем был теперь Вависк.

Шумовой десантник издал еще один музыкальный выдох и басисто пророкотал:

– Нет, Ксантин. Эта планета – просто помеха.

Сердце Ксантина упало. От Саркила он ожидал несговорчивости и даже сыграл на ней. Тун был слишком консервативен – прирожденный наблюдатель, а не игрок. Но отказ Вависка обрек его тщательно выстроенный гамбит – добиться того, чтобы совет проголосовал «за», и придать таким образом легитимность своим планам – на крушение.

Одни военачальники правили с помощью грубой силы и жестокости; другие набирали в свои банды тупиц и полудурков, безмозглые горы мяса, которые всегда держали сторону вожаков и служили им главной опорой.

Но ничто из этого не относилось к Детям Императора. Содружество артистов и эстетов, когда-то они были самыми просвещенными среди легионов. Самыми просвещенными среди всех существ в галактике. Ксантин благоденствовал в столь культурной компании, но это же обстоятельство служило источником более приземленной проблемы – трудностей с контролем. Он направлял Обожаемых так же легко и ненавязчиво, как фехтовальщик направляет рапиру, и неизменная поддержка Вависка всегда придавала вес его приказам.

– Мой хор обрел свой голос, следуя песне Слаанеш. Она указывает нам путь к нашему легиону, к нашему примарху. Она ведет нас дальше, мимо этого мирка. – Вависк издал еще один вздох. – Остановить ее напев значит умереть.

Видишь? – прошептала Сьянт в глубине души. – Он отрекся от нас.

– Вависк, – Ксантин говорил ласково, но в его голосе слышалась неподдельная боль. – Мы заставим этот мир петь новую, славную песнь. Миллионы людей, свободных от тирании Трупа-Императора, ничем не связанных и не ограниченных, способных отдаться любому своему капризу! И все это – во имя Юного Бога. Во имя нас.

– Есть только одна песнь, Ксантин, – отвечал Вависк, пригвождая его взглядом налитых кровью глаз. – Это песнь блаженства и агонии, и она ведет к нашим братьям.

Пока это было выгодно, Ксантин потакал прихотям шумового десантника, обещая исполнение мечты о едином Третьем легионе, но сам он искал бы встречи со своими братьями только при условии, что сможет ими командовать, а на это шансов было мало – во всяком случае, пока Эйдолон влачил свое бренное существование. Мечты о воссоединении, угроза, исходящая от Черного Легиона, клятва любимому брату, что он последует за звуками его бездумной песни – все это были удобные полуправды, с помощью которых Ксантин вносил смятение и отвлекал внимание; как реальные, так и выдуманные враги служили для того, чтобы предупреждать всякое организованное сопротивление его приказам.

– Вот мои братья, Вависк. Посмотри вокруг. Перед ними лежит пиршество ощущений, и они должны отказаться от него ради твоего сухого аскетизма? Мы должны отложить удовлетворение сиюминутных желаний ради ускользающей мечты?

Вависк отдалялся от него и от реальности с каждым годом, становясь все бесчувственнее к земным наслаждениям по мере того, как его тело настраивалось на музыку вселенной – музыку, слышать которую мог только он один. Банда, его братья, Ксантин – он забывал их, отрекался от них, воспринимая только истину за гранью понимания.

Ксантин снова раскинул руки. Правая, как он заметил, снова была сжата в кулак.

– Как мне убедить тебя, брат?

– Никак, Ксантин.

Он сложил руки на груди – жест, нужный отчасти для того, чтобы подчеркнуть окончательность, а отчасти – чтобы остановить непроизвольное подергивание правой руки.

– Очень хорошо.

Три голоса за. Три против. Настало время для скрытого клинка.

– В нашем союзе, – начал Ксантин, – я – первый среди равных. Однако я справедливый лидер и принимаю ваши решения, несмотря на все их недостатки. – Он мрачно посмотрел на инакомыслящих. – Но сейчас мы в безвыходном положении. И поэтому обратимся к последнему из участников нашего конклава.

Саркил высказался первым.

– Нет! Здесь у нее нет права голоса! – запротестовал он.

Вависк тоже что-то рокотал, выражая свое неудовольствие тем, что должно было произойти. Рты у него на шее всасывали воздух и причмокивали, издавая влажный звук, напоминавший тяжелое дыхание какой-то беспокойной твари.

– Тихо! – оборвал их Ксантин. – Она само совершенство, что обрело плоть – мою плоть, – и мы ее выслушаем.

В противоположность своим кузенам Каран Тун в возбуждении подался вперед, потирая руки с жадным любопытством в глазах, предвкушая демонический спектакль, который должен был развернуться перед их глазами.

– Пусть она скажет свое слово, повелитель… – прошептал он.

Любимая, – мысленно воззвал Ксантин. – Можешь взять мое тело.

Все было так, словно нежные пальцы разомкнули объятие, и Ксантин позволил себе упасть. Падая, он видел, как Сьянт поднимается вверх сквозь мерцающую пелену, сквозь барьер, что становился все плотнее и непрозрачнее по мере того, как он погружался все ниже, ниже, в темные воды собственного разума.

Глаза Ксантина закатились, руки сжали подлокотники кресла со сверхчеловеческой силой. Под его хваткой затрещали кости, послышался крик мучительной боли. Он слабел и удалялся, как, бывает, волна откатывается с пляжа. Крик звучал все тише и тише, пока Ксантин не перестал слышать что-либо, кроме тишины, и видеть что-либо, кроме тьмы.

Те, кто был в комнате, увидели, как Ксантин снова выпрямился в кресле, но его движения стали более плавными и грациозными, а глаза вместо бирюзового приобрели сияющий пурпурный цвет. Длинный язык облизнул зачерненные губы, и Сьянт заговорила устами Ксантина.

– Вы медлили слишком долго, смертные. – Ее присутствие придало низкому голосу Ксантина оттенок бесплотности, некое шипящее придыхание. – Слаанеш жаждет моего присутствия. Я должна вернуться к Князю Наслаждений.

– Решено!  – торжествующе воскликнул Саркил. – Видите, даже его фаворитка против!

Сьянт открыла рот, чтобы что-то сказать, но ее слова заглушил грохот, потрясший «Побуждение». Рабы пошатнулись и едва не упали, а кресла застонали под огромным весом, когда сидевшие в них попытались удержать равновесие.

Даже в том зыбком месте, где он находился, Ксантин почувствовал удар и воспользовался ошеломлением Сьянт для того, чтобы восстановить контроль над собственным телом и вывести свое сознание на первый план. Он закрыл глаза, а когда они снова открылись, к ним вернулся бирюзовый цвет.

– Гелия, рапорт! – приказал Ксантин.

Гора плоти встрепенулась; пока она производила расчеты, одно из щупалец барабанило по краю ее носилок. Наконец Гелия заговорила:

– Анализ боя: обстрел со стороны батарей планетарной обороны системы «поверхность-пустота». Отчет о повреждениях: плазменный реактор – серьезный ущерб, главные двигатели – серьезный ущерб, вспомогательные двигатели – серьезный ущерб, варп-привод – серьезный ущерб, системы вооружения – значительный ущерб. Ситуационный отчет: утечка из реактора локализована, двигатели неработоспособны, варп-привод неработоспособен, главные орудия неработоспособны. Рекомендация: вывести из строя артиллерию противника.