Конец и Смерть, Том 2 / The End and the Death, Volume II (роман)

Перевод в процессе: 80/166 Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 80 частей из 166.

Другой перевод У этого произведения есть (или будет) другой перевод от переводчика Harrowmaster.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Конец и Смерть, Том 2 / The End and the Death, Volume II (роман)
Автор	Дэн Абнетт / Dan Abnett
Переводчик	Shaseer
Издательство	Black Library
Серия книг	Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra
Предыдущая книга	Конец и Смерть, Том 1 / The End and the Death, Volume I
Следующая книга	Конец и Смерть, Том 3 / The End and the Death, Volume III
Год издания	2023
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Это легендарное время.

Галактика в огне. Надежды на славное будущее, задуманное Императором для человечества, уничтожены. Его любимый сын Хорус отвернулся от света отца и принял Хаос.

Армии могучих и грозных космических десантников схлестнулись в жестокой гражданской войне. Когда-то эти непобедимые воины сражались плечом к плечу, как братья, завоёвывая Галактику и собирая разрозненное человечество под знамёна Императора. Теперь же братство раскололось.

Некоторые остались верны Владыке Людей, тогда как другие переметнулись на сторону магистра войны. Самые выдающиеся среди участников конфликта — примархи, предводители многотысячных легионов. Величественные сверхчеловеческие создания стали венцом генетических изысканий Императора, и исход усобицы между ними предсказать невозможно.

Миры пылают. Одним сокрушительным ударом на Исстване V Хорус практически уничтожил три верных легиона, начав войну, которая затянет в огонь всё человечество. Честь и благородство уступили место предательству и коварству.

В тенях крадутся убийцы. Формируются армии. Каждый должен выбрать сторону или погибнуть.

Хорус собирает армаду и готовится обрушить свой гнев на Терру. Восседая на Золотом Троне, Император ждёт возвращения непокорного сына. Но истинный враг Повелителя Человечества — Хаос, первобытная сила, жаждущая поработить и подчинить всех людей своим сиюминутным прихотям.

Крикам невинных и мольбам праведных вторит жестокий смех Тёмных богов. Проклятие и страдания уготованы каждому, если Император падёт и война будет проиграна.

Конец близок. Темнеют небеса. Прибывают великие армии. На кону стоит судьба Тронного мира и самого человечества...

Осада Терры началась.

Действующие лица

Император — Повелитель Человечества, Последний и Первый владыка Империума

Хорус — примарх XVI легиона, возносящийся сосуд Хаоса

Защитники Терры

---

Малкадор Сигиллит — регент Империума

Константин Вальдор — генерал-капитан Легио Кустодес

Верные примархи

Рогал Дорн — Преторианец Терры, примарх VII легиона

Сангвиний — Великий Ангел, примарх IX легиона

Вулкан — Последний страж, примарх XVIII легиона

Легио Кустодес

Диоклетиан Корос — трибун

Иос Раджа — гетайрон-соратник

Цекалт Даск — проконсул гетайронов

Узкарел Офит — проконсул гетайронов

Доло Ламора — часовой-соратник

Людовик — проконсул гиканатов

Симаркант — хранитель

Ксадоф — хранитель-соратник

Каредо — таранат (гетайрон)

Рейвенгаст — гетайрон-соратник

Таурид — гетайрон-часовой

Нмембо — гетайрон-соратник

Загр — гиканат (гетайрон)

Алделес — гетайрон-соратник

Меузас

Тибериан

Каледас — префект

Лафрос

Зохас Чан — часовой

Амон Тавромахиан — кустодий

Сёстры Безмолвия

Керия Касрин — рыцарь забвения, кадр Стальных Лис

Моци Додома — сестра-смотрительница

Афона Ир — дозорная командующая Рапторской Гвардии

Сриника Ридхи — рыцарь-центура, кадр Дымчатого Леопарда

Избранники Малкадора

Халид Хассан

Заранчек Ксанф

Мориана Моухаузен

Галлент Сидози

Гарвель Локен — Одинокий Волк

Офицеры и командующие-милитант Военного Двора

Сандрин Икаро — вторая госпожа Тактика Террестия

Илья Раваллион — стратег

Иона Гастон — младший офицер

Лорды Совета Терры и лорды-принципал

Загрей Кейн — Фабрикатор в изгнании

Немо Чжи-Менг — Магистр хора Адептус Астра Телепатика

Эйрех Хальферфесс — Астротелеграфика Экзульта Высокой Башни

VII легион, Имперские Кулаки

Архам — магистр хускарлов

Фафнир Ранн — лорд-сенешаль, капитан первой штурмовой группы

Фиск Хален — капитан, 19-я тактическая рота

Вал Тархос — сержант, 19-я тактическая рота

Максимус Тейн — капитан, 22-я рота «Образцовые»

Леод Балдуин

Калодин

Лигнис

Бедвир

Деварлин

Мизос

Онфлер — претор-капитан

Колькис — ветеран

Ноксар — ветеран

Берендол — хускарл

Молв — инициат

Демени — инициат

Тамос Рох — вексиллярий

Гил Конорт

Сигизмунд

V легион, Белые Шрамы

Шибан — хан, называемый Тахсиром

Соджук — хан

Намаи — магистр кешика

Хемхеда — хан

Кизо — мотоциклист

Ибелин Кумо

IX легион, Кровавые Ангелы

Ралдорон — Первый капитан, первый орден

Азкаэллон — глашатай Сангвинарной Гвардии

Тервельт Икасати— сангвинарный гвардеец

Зефон — доминион, Вестник Скорби

Нассир Амит — Расчленитель

Ламирус — сержант

Сародон Сакр

Махелдарон

Мешол

Дитал Мегиус

Зеалис Варенс

Кристаф Кристаферос

Ринас Дол

Кистос Геллон

Хотус Меффиил

Сатель Эймери

Хорадал Фурио

Эмхон Люкс

Маликс Гест

Расколотые легионы

Аток Абидеми — Драконий Меч, XVIII легион, Саламандры

Оди Сартак — капитан, VI легион, Космические Волки

Тьярас Грунли — VI легион, Космические Волки

Эрим Лур — XIX легион, Гвардия Ворона

Н’нконо Эмба — Хранитель Погребального Костра, XVIII легион, Саламандры

Рева Медузи — сержант, X легион, Железные Руки

I легион, Тёмные Ангелы

Корсвейн — лорд-сенешаль, Гончая Калибана

Адофель — магистр капитула

Траган — капитан девятого ордена

Ворлой

Бруктас

Харлок

Бламирес

Ваниталь

Эрлориаль

Карлой

Асрадаил

Тандерион

Карфей

Захариил

Имперская армия (Эксцертус, Ауксилия и прочие)

Алдана Агате — маршал, Антиохийские Miles Vesperi

Файкс — её адьютант

Михаил — капитан, 403-й полк Вынужденных Стратиотов

«Чок» — 403-й полк Вынужденнных Стратиотов

Франна Бизет — майор, Литрийский 16-й полк Эксцертус

и прочие

Префектус

Хеллик Мауэр — боэтарх

Орден испрашивающих

Кирилл Зиндерманн

Лита Танг

Гражданский конклав

Эуфратия Киилер

Эйлд

Переванна

Верефт

Кацухиро

Воинство предателей

---

XVI легион, Сыны Хоруса

Эзекиль Абаддон — Первый капитан

Кинор Аргонис — советник магистра войны Луперкаля

Улнок — советник Первого капитана

Азелас Баракса — капитан второй роты

Калтос — вторая рота

Тарше Малабрё — магистр Катуланских налётчиков

Хеллас Сикар — магистр юстаэринцев

Тарас Балт — капитан третьей роты

Тиро Гамекс — третья рота

Ворус Икари — капитан четвёртой роты

Ксофар Беруддин — капитан пятой роты

Экрон Фал — центурион юстаэринцев

Калинтус — капитан девятой роты

Селгар Доргаддон — капитан десятой роты

Зистрион — капитан тринадцатой роты

Иераддон — капитан

Ирманд — капитан

Фаэтон Зелецис — претор-капитан

Арнанод — сержант

Густус — терминатор-юстаэринец

Варья — терминатор-юстаэринец

XIV легион, Гвардия Смерти

Тиф — Первый капитан

Сероб Каргул — лорд-контемптор

Воркс — Повелитель Тишины

Кадекс Илкарион

Каифа Морарг

Мельфиор Крау

Скулидас Герерг

XVII легион, Несущие Слово

Эреб — тёмный апостол

VIII легион, Повелители Ночи

Хагашу

Лукорифус — раптор

XV легион, Тысяча Сынов

Азек Ариман — чернокнижник

Тёмные Механикум

Клейн Пент — пятый ученик Нуль

Айт-Один-Таг — спикер сопряжённого военного единства Эпты

Другие

---

Базилио Фо — военный преступник

Андромеда-17 — селенар

Старые спутники

Олл Перссон — Вечный

Джон Грамматик — логокинетик

Кэтт — несанкционированный псайкер

Гебет Зибес — рабочий

Догент Кранк — солдат

Графт — сельскохозяйственный сервитор

Актея — пророчица

Лидва — протоастартес

i. Танец без конца

В Ультве прибыл театр масок, первый со времён Падения.

Он пришёл незваным, словно подарок: арлекинада риллиетаннов, впервые за многие века, вышла из косых лучей света врат Паутины и молча прошла через вырезанные из призрачной кости палаты искусственного мира к залу Овации. Там, без прелюдии и увертюры, они начали своё выступление.

Азуриане Ультанаш Шельве собрались, чтобы посмотреть на зрелище. Одни спрашивают: «Что это значит? Это благословение или предостережение?» Другие вопрошают: «Что это за танец?»

Эльдрад Ультран знал ответ. Хотя арлекины скрывались в Паутине со времен Падения, хранимые Смеющимся Богом Цегорахом, их танец никогда не заканчивался. Они танцевали в уединении, сохраняя старые театры масок, такие как театр Полутени и театр Ухмыляющейся Луны, и создавая новые, например театр Танца без конца. Он никогда не видел этот театр масок, но слышал разговоры о нём. То был великий обряд оплакивания, добавленный в репертуар арлекинов за годы уединения, ибо в нем запечатлена трагедия Грехопадения.

Эльдрад пришёл в зал Овации, чтобы побыть зрителем вместе со всеми. Зал Овации — его любимое место в Ультве. Будучи огромным, он единственный в искусственном мире производит впечатление, как будто ты не находишься взаперти. Здесь есть бескрайний небосвод, мягкий закат и широкие луга эйтока, трепещущие на едва заметном ветерке. Травянистую чашу окружает километровое кольцо из нежно-бежевых скал. Тени здесь длинны, а сумерки приглушены. Всё это смоделировано. Пси-энграммы в палубе из призрачной кости и парящем куполе воссоздают эту обстановку из воспоминаний, а оптические поля заставляют пространство казаться ещё больше, чем есть на самом деле. Эльдрад стоял среди скал вместе с остальными, наблюдал за танцем, ощущал солнечный свет из воспоминаний, вдыхал вызванные из памяти запахи эйтока и полевых цветов. За воображаемым горизонтом гремел вечерний гром и сверкали зарницы. Но то шумел не гроза и сверкали не молнии. Это трещали активные врата вдалеке, по краям комнаты.

Танец — зрелище высочайшего актёрского мастерства. Это целая труппа мимов и шутов, колдунов, света, тени и спектра между ними, ведомые арлекином-главой труппы, все в ослепительных домино-костюмах, все под фальшивыми личинами избранных ими агаитов. Среди них мелькала и синяя тень солитера, знаменующего важность постановки. Они двигались по полу травянистой чаши в танце, что одновременно выверен до предела и текуч, словно вода.

Когда танец закончился, танцоры тут же начали снова, повторяя его целиком.

Поползли слухи. Несмотря на растущую тревогу и отчаянные меры подготовки, предпринимаемые всем народом альдари, посланцы всё же пришли посмотреть на представление. Первая арлекинада со времен Падения — событие поистине значимое, и его следует увидеть. Посланцы прибывали через врата Паутины. Одни пришли из искусственных миров, готовящихся к ответной войне; другие — из миров, удаляющихся с максимальным ускорением по направлению к краю Галактики; из драгоценных старых миров, возводящих свою оборону; из закрытых девственных миров, прячущих свои самые сокровенные мысли в сосудах из стекла души; из общин экзодитов, уходящих в свои потаённые укрытия. Каким бы ни был кризис, театр масок нужно посетить.

Затем поток прибывающих иссяк. Внезапные шквалы имматериального ужаса вскипели и разлились по тропам Паутины. Проход больше невозможен. Старые пути закрыты. Эльдрад приказал закрыть ворота. Те, кто уже здесь, должны остаться. Те, кто ещё не прибыл, могут никогда не достигнуть цели, а многие заблудятся в пути.

Эльдрад ожидал подобного. Однако ему не хотелось признавать, что он не смог предвидеть это. В последние недели видение будущего постепенно затуманивалось и угасало, заглушаемое шумом эфира так же, как сейчас блокированы перемещения. Будущее либо скрыто от глаз азуриан, либо его больше нет.

Некреворт, эмиссар Комморры, прибыла последней перед закрытием ворот.

Стражники сразу же закрыли их при виде посланника порицаемых и деградировавших собратьев альдари.

— Я пришла не с оружием в руках, но чтоб увидеть представление, — произнесла она со смертоносной улыбкой, подняв покрытые шрамами ладони, — Откажете ли вы мне?

— Я никому не откажу, — отвечает Эльдрад, — даже эладрит иннеас. Театр масок — для всех, в ком течёт наша кровь, кто бы то ни был. — Он подал стражникам знак отступить.

— Думаю, вскоре наша кровь потечёт в прямом смысле, — сказала она, шагая рядом с ним по склонённой траве в сторону зала Овации. — Твоя, ясновидец. Моя. Не так ли?

— Ты словно изрекаешь предсказание, драконт Некреворт. Мне казалось, друкхари чуждо искусство предвидения?

— Не нужно владеть предвидением, чтобы узреть надвигающуюся на нас гибель, — ответила она. — Мон-кей превзошли сами себя. Они доведут до истребления не только свой род.

Театр масок длится уже девять дней. На сцене зала Овации кружащиеся фигуры артистов с выверенной точностью и изящной грацией отыгрывали агонию и экстаз. Они порхали в воздухе подобно птицам, взвихрялись, как листья, пружинили, переплетались, изгибались друг вокруг друга. Домино-костюмы блестели и переливались радужными бликами. Когда танец заканчивается, они начинали его снова, повторяя тот же набор символических движений.

Небо вырезано из дымки, а в ветерке чувствуется печаль. Эльдрад и драконт кабала присоединились к зрителям на краю скалы. Эльдрад видит, как автархи отворачиваются, избегая друхари. Он видит, как экзархи хмурятся от ее присутствия, а экзодиты отходят в сторону. Никто не высказывал угроз, ибо это означало бы злоупотребить гостеприимством Ультве.

Посол Ияндена не проявила недовольства. Несмотря на присутствие драконта, она подошла к Эльдраду.

— Что ты видел? — тихо спросила она у ясновидца, пока они вместе наблюдали за арлекинадой.

— Ничего, Мелендри, — ответил тот.

— А ты смотрел?

— Ты думаешь, я не пытался, Серебряная Душа? Конечно, я смотрел. Но предвидеть нечего, и ты знаешь это, ибо по страху в твоих глазах я понимаю, что ты тоже пыталась. Ничего не видать, а даже если бы и было видно, что нам с того? Предвидеть — значит знать то, что ещё не наступило. Что толку от одного предзнания?

— Предвидение — это дар, — ответила собеседница. — Ясновидеть — значит знать путь и иметь возможность изменить свои шаги.

Эльдрад посмотрел на неё.

— Мне нравится твоя вера в это. Но меня отталкивает то, что ты всё ещё придерживаешься этой идеи.

— Предвидение принесло мне много побед.

— Возможно.

— Я предвидела поражения и меняла шаги так, чтобы вместо этого Иянден приходил к триумфу.

— Ты уверена, что дело в тебе, Серебряная Душа? Или аспектные воины твоего мира просто сражались упорнее и побеждали?

Она нахмурилась.

— Мне грустно слышать, как великий ясновидец так плохо отзывается о своём искусстве. Зачем азурианам дано читать судьбу, если не для того, чтобы ее менять?

— Потому что жизнь жестока, — отвечает он.

— Эльдрад, я пришла в Ультве, чтобы посоветоваться с тобой, ибо Ультве видит дальше, чем любой...

— Ты пришла посмотреть на театр масок, — произнёс он, — и этого достаточно. Арлекины нарушили своё уединение, чтобы танцевать для нас. Это всё, что нам следует знать. Великая катастрофа вершится среди звёзд. Нам повезёт, если мы переживём её.

— Мы предвидели её наступление долгие годы. Теперь, когда она надвигается на нас, должно же быть что-то, что мы можем...

— Теперь ты советуешь действовать, иянденка? Когда азуриане уже много лет осуждают любое вмешательство в жизнь и войны этих млекопитающих? Мы знали, что они сгорят. Мы это предвидели. И теперь это происходит.

— Но не в таких масштабах, Эльдрад. Да, мы предвидели их падение. Но мы недооценили потенциал их разрушительной злобы. Их родной мир, ныне ставший средоточием их последнего горя, подобно раскалённому углю прожигает шёлк творения и источает варп. Наше зрение померкло, и арлекины пустились в пляс. Это может означать только лишь то, что их последнее падение станет вторым падением для нас, поглотив всё.

— Тогда беги, Серебряная Душа.

— Иянден бежит, Ультран.

— А Ультве не может бежать. Мы завязли в шраме нашей ошибки.

— Так ты... просто сдашься?

Он отвернулся от неё. В бледном воздухе имитируемого заката он увидел то, как другие посланцы неподалеку с интересом наблюдали за их разговором. На лице Некреворт застыла изумлённая ухмылка.

Он трижды хлопнул в ладоши.

— Остановите театр масок! — приказал Эльдрад.

Танцоры замедлились и замерли. На сцене зала Овации арлекины уставились на него из-за своих чудесных масок: кто-то застыл вприсядку, готовясь к прыжку или вращению, другие стояли, опустив вытянутые руки. Двигается только колышущаяся трава.

Эльдрад, освещаемый искорками света, простёр руки. Его одежда начала таять, превращаясь в пар. Вместо неё материализовываются доспехи, переплетаясь мягкими лентами стеклянного цвета и оседая на его конечностях и теле, пока он не облачился в образ воина.

— Я расскажу вам, что я видел, — объявил он собравшимся. — Я расскажу вам, что я сделал.

Шипя, арлекины собрались в группу, обхватив друг друга руками.

— Когда-то, позади нас на тропе судьбы, жил великий народ, — начинает он, — Его достижения были велики, а превосходство отчётливо, и он унаследовал звёзды и всё, что лежало между ними...

— Не учи нас, Эльдрад, — прервал его Коуриан из Биель-Тана.

— И в своём превосходстве и свершениях они предвидели, куда приведёт их путь, но они продолжили идти и не свернули в сторону.

Мелендри обиженно посмотрела на него.

— Не говори о нашем позоре так, будто это аргумент против нашего искусства.

— Нашем позоре?

— Ты говоришь об азурианах, о том времени, когда Она пришла утолить свою жажду нами. Мы помним и оплакиваем те события. Но это не аргумент. Наша потеря, пусть и величайшая из всех потерь, лишь подкрепляет необходимость нашего искусства. Если мы предвидим, то мы действуем. То, что ещё предстоит, мы способны изменить. Таков горький урок Падения. Наша гордость ослепила нас. Мы стали прислушиваться к своему предвидению с тех пор, как...

— Но это не наша история, — ответил ей Эльдрад. — Я говорил о другом, более молодом виде. Они идут по нашим стопам, словно научившись у нас нашему танцу и теперь исполняя его в дуэте с нами, повторяя каждое наше движение.

— Они — низшие существа, — огрызнулась Джайн Зар. — Они отстают от нас на миллионы лет. Они стремятся подражать нашей былой славе, но им никогда не достичь такой утонченности. Они уничтожат сами себя, как это сделали тысячи других видов до них. Мы избегали их возвышения, насколько могли, и не вмешивались в их дела. Скоро они исчезнут.

— Даже очень скоро, — согласился Эльдрад. — Но то, как именно они исчезнут, касается и нас.

Он смотрит на всех вокруг.

— На протяжении многих поколений мы предвидели рок людей — да, давайте называть их по имени — и погибель их вида. Выскочек, что всё же создали империю, достойную этого слова. Их энергичность удивляет нас. Мы наблюдали, как они повторяют те же ошибки, что и мы. Мы ждали их неизбежной гибели, ибо не такова ли судьба всех видов, которые используют силу разума, чтобы влиять на свою судьбу? Я предостерегал от этого, Ультве предостерегал от этого, но вы решили не вмешиваться. Я не принял ваше решение.

Раздался ропот беспокойства.

— Я манипулировал кое-кем, пытаясь предотвратить эту катастрофу, ибо ещё тогда я знал то, что сейчас знаете вы. Погибнет не только человеческий вид. Усилия, что я прилагал в течение многих лет, были напрасны. Некоторые мои действия были недостаточно продуманны, и я отсёк нити судьбы, чтобы исправить их так, как смог. Но я хотя бы пытался. Теперь вы в своем горе заявляете, что пришло время действовать. Но уже слишком поздно. Тот, кого называют Гором Луперкалем, обладает слишком большой мощью, чтобы мы могли противостоять ему. В моей игре остался один ключевой агент. Он позаботился о том, чтобы у сил, противостоящих Луперкалю, стало на одного великого чемпиона больше, чем было бы в противном случае, — я говорю о так называемой Прометеевом Сыне. Возможно, мой агент сможет принести больше пользы, но боюсь, что это не так. Наше зрение угасло, потому что нет будущего, которое можно увидеть. У нас нет иного выбора, кроме как претворять в жизнь ваш выбор и позволить им сгореть, борясь с пламенем пожара, если оно подойдет к нам слишком близко. Или, если судьба будет жестока и человеческий род не исчезнет сам собой, мы будем готовиться к борьбе со сломленным видом, подпитываемым Хаосом. Сейчас у нас нет иного выбора, кроме как ждать. Арлекины здесь, чтобы станцевать для нас Танец без конца, чтобы напомнить нам, что мы способны вынести, ибо мы должны вытерпеть это снова, и оплакать исчезновение разумного вида, ибо это достойно оплакивания.

— Прекрасные слова, — нарушает тишину Некреворт. — Но всё же кое-что в них неверно.

— Как это? — удивился Эльдрад.

Некреворт жестом показывает на отпрянувших арлекинов.

— Это, Верховный ясновидец Ультве, не Танец без конца.

— Что ты имеешь в виду, друкхари?

— Я видела этот танец, — отвечает она. — Может, труппы арлекинов и не покидали путей Паутины со времен первого вздоха Той, Что Жаждет, но они ставили театры масок в Верхней Комморре.

— Для вас одних? — спросила Джайн Зар.

— Мы не скрывали этого, — ответила Некреворт, — но никто из вас не пожелал явиться. А ведь вам были бы рады. Мы не дикари, и так же, как и вы, чтим перемирие театра масок. Но я хочу сказать, что я видела Танец без конца. Трижды. И каждый раз я рыдала от стыда и ярости за то, что было потеряно для всех нас. Мне знакомы его движения и фигуры. Это не тот танец.

— Нет же, это он, — возразил Эльдрад.

Согласен, ясновидец, он очень похож, — ответила она. — Его фигуры, структура и многие движения. Его основа похожа. В нём то же количество исполнителей, то же разделение на светлые, тёмные и сумеречные труппы. Четыре мима играют тех же демонов. Шуты Смерти — всё те же жнецы смертей. В этом танце изображено падение расы и рождение бога. Но эти девять актёров играют не нашу прежнюю расу. И солитер-аребенниан играет не роль Той, Что Жаждет.

— Нет, — сказал Эльдрад. — Ты ошибаешься.

— Я ошибаюсь? — спросила посланец друкхари. — Хотелось бы, чтобы это было правдой.

Она смотрит на арлекинов.

— Как называется этот танец?

— Этот танец носит имя Конец и Смерть, — прошипел глава труппы, его слова неуклюжи, словно он забыл, как говорить.

— А какую роль играет Солитер?

— Роль того, кто должен родиться, — ответил глава труппы с рычанием. — Нового бога.

Эльдрад почувствовал, как по его коже пробежал холодок, вызванный не имитированной природой зала. Как он мог не заметить этого? Или он просто отказывался видеть, потому что значение этого слишком ужасно?

— Как называется твоя роль? — обратился Эльдрад к солитеру в капюшоне.

— Тёмный Король.

ii. Соринка диссонанса

Марс слушает. Марс смотрит. Марс ждёт.

Здесь никогда не бывает тихо, на фоне всегда есть постоянный, низкий гул готовности и терпения. Все механизмы работают ради общей святой цели, все звуки сливаются в один звук. Это басовитый гул священных рек данных, текущих через гиперохлажденные ядра масс-когитаторов, создающих и постоянно обновляюших модель божественной реальности. Это урчание глубинных реакторов, подобно колодцам утопленных в мантию планеты, генерирующих и регулирующих колоссальную энергию. Это вой ветра, терзающего высоковольтные кабели, поддерживающие тарелки сенсоров. Каждая тарелка обращена вверх подобно раскрытому цветку, каждая составляет десять километров в диаметре, каждая покоится в точно высверленном кратере в красной скале Лантийской равнины — самой большой системы обнаружения в Солнечном царстве.

Это потрескивание и лязг радиационных датчиков на выжженной поверхности и жужжание очищающих процессоров в бескрайних, освещенных красным светом подземельях. Это подобное току крови по сосудам перемещение миллиарда адептов и магосов по кузничным залам, каждый выполняет свою задачу, и все эти задачи связаны друг с другом. Это гул неподвижных приводных систем, исходящий, подобно далекому грому, от бесчисленных грузовых транспортов, висящих, подобно невозможным островам, в выжженной синеве марсианского неба, или скученных, словно пирующие насекомые, вокруг стыковочных шпилей Кольца Железа; флот, способный соперничать с флотом Магистра войны, но его целью является переделка и восстановление. Это пульсация безупречных стандартных шаблонов, хранящихся в стазисных архивах. Это непрекращающееся бинарное журчание ноосферы, связывающей воедино все компоненты Истинного Механикум, шепчущий голос Марса, говорящий за всё и ко всему, успокаивающий, ободряющий, просвещающий, точный, всезнающий.

Марс ждёт. Целая цивилизация жрецов, идеальное слияние божественной машины и духовной органики, синхронизированная в городе размером с континент подобно аугметическому импланту на лице Марса, посвященная во всех деталях истинному и настоящему Омниссии, который наконец-то был явлен...

Марс ждёт слова. В самом сердце горы Олимп Кельбор-Хал ждёт, чтобы молвить его.

Генерал-фабрикатор, окутанный в храм-кокон из нитей-проводов и кабелей данных, подвешенный в ноосферном вознесении, наблюдает за океаном данных. Его глаза — чашеобразные тарелки Лантийской равнины, его уши — сеть-рой орбитальных ауспик-узлов, его пульс — обращённые в небеса авгурные системы и прогностикаторы. Он наблюдает, анализируя потоки данных, скрупулезно оценивая даже самую маленькую и незначительную единицу кода. Он не спит, ибо сон ему не нужен. Он не испытывает нетерпения, поскольку наличие нетерпения подразумевает наличие терпения, а эти рудиментарные органические качества он уже давно удалил вместе с конечностями, внутренними органами и зубами. В нём больше нет места разочарованию, нет ни следа суетливой поспешности, являющихся бичом органических созданий. Есть лишь бинарное слияние пассивного и активного состояний.

В пассивном состоянии он ждёт и поглощает информацию. В активном — отмечает течение времени, отсутствие реакции на его сообщения. Пассивно его глаза-тарелки изучают светящуюся кровоточащую опухоль, фиксируемую в небе по астрономическим координатам Терры. Активно он фиксирует растущие потери чёткости данных в этой области, исчезновение сигналов от флота вторжения Магистра войны, прекращение надёжного анализа зоны боевых действий на поверхности Терры, неуклонно растущий уровень нематериального излучения. Пассивно он наблюдает, как масс-когитаторы тщательно изучают спектры этих новых энергий, выводят их названия и определения и прогнозируют их взаимодействие с динамикой реального пространства. Активно он изучает последние сигналы от Магистра войны, сложные условия договора и ресурсы, которые он согласился предоставить.

Кельбор-Хал не нарушит свой договор. Истинный Механикум не нарушит свой договор. Ни одна деталь договоренностей не останется невыполненной.

Когда Луперкаль подаст сигнал, что деяние свершено, Терра подчинена, а непристойность Ложного Императора ниспровергнута, генерал-фабрикатор молвит слово, Марс придёт в движение, и ожидающие флотилии транспортов отправятся на Терру, чтобы начать реконфигурацию и восстановление Тронного мира.

В своём личном мыслеархиве он отмечает, что деяние требует больше времени, чем он предполагал, и чем дерзко рассчитывал Магистр войны. Осада затягивается. Она длится уже девять целых семь десятых месяца относительного времени, что превышает оценку Кельбор-Хала. Ложный Император и его войска оказали крайне упорное сопротивление, хотя генерал-фабрикатор не забыл предусмотреть эту переменную величину. Кельбор-Хал никогда не недооценивал Ложного Императора. Вызывающе мирской, не приемлющий ни капли духовности, так называемый Повелитель Человечества явился на Красную планету в обличье бога. Он сделал это специально, не признавая божественности, но подразумевая её — истинный триумф веры над логикой. Механикум принял Императора как воплощённого Омниссию, и тот не пытался отрицать эту идею: его устраивало, что Марс поклонялся ему и следовал за ним. Это привело к Расколу, кризису веры, от которого жречество едва оправилось. Но в те мрачные дни раздора из инфостеков запретных хранилищ были извлечены новые тайны. Некоторые, еретехи, называли это мусорным кодом, заразными мемословами отвратительного разума, но Кельбор-Хал и его верные магосы распознали истину внутри. Писания Моравека явили истинное слово Омниссии. Терранский Император не был воплощённым богом. Кельбор-Хал использовал код писания, чтобы объединить и исцелить Марс, организовать и починить его, связать в единый многообразный абсолют и построить новый, Истинный Механикум из руин старой теократии.

Кельбор-Хал не позволит Ложному Императору вновь обмануть его род. Марс восторжествует, святой и божественный, а Терра падет, унося с собой Владыку Ереси.

Он внимательно наблюдает. Уровень повреждения реального пространства, побочного продукта приведения к согласию, также выше, чем он изначально предполагал. Ткань реальности расплетается и распадается со всё возрастающей скоростью. Было выявлено девятнадцать новых форм ксеноэфирных энергий. Он думает над тем, останется ли хоть что-нибудь в конце. Он задаётся вопросом, сохранится ли хоть один фрагмент Терры, который можно будет восстановить. Возможно, останки Терры будут столь токсичны и губительны, что их вовсе придётся покинуть, а новый Тронный мир воздвигнуть на Марсе. Это порадует Омниссию.

Он ждёт. Марс ждёт. Они — одно и то же, жрец и мир, синтезированные в одну симбиотическую сущность, готовую к действию, единую в вере.

Постоянный гул слегка меняется. Этот бесконечно крошечный субгармонический сдвиг может уловить только он. Мельчайшая переменная. Ошибка в одной единице кода.

В любопытстве он находит её, вытаскивает на поверхность моря данных чтобы рассмотреть, словно единственную песчинку со дна океана. Это крошечное отклонение, одна-единственная прото-клетка данных, несогласованная с остальной частью организма реальности. Поначалу он не может определить природу этой ошибки. Он меняет ноосферную экспертизу и задействует более высокие уровни анализа.

Перед ним крошечная соринка диссонанса. Один пакет возвращаемой информации, один из триллиона, ежесекундно принимаемых сенсорикой Марса, не соответствует всем остальным. Он не синхронизирован с ними по времени с разницей в одну миллионную долю секунды, даже с учетом релятивистских эффектов. Его время неверно. Кельбор-Хал предполагает, что это микронеточность в визуализации или ауспик-сети, крошечный изъян в массивах сенсоров Марса. Активно он проверяет это предположение, проводя диагностику систем Механикум, чтобы выявить неисправность оборудования, технические неполадки, распад данных и дефекты хранения/оценки. Одновременно он даёт команду на полное повторное сканирование для сравнения.

Это несколько отвлекает его. В силу святых законов энтропии неисправности возникают в каждой системе, какой бы безупречной она ни была. Их всегда приятно исправлять, ведь исправление микроошибок — путь к совершенству. Это первая ошибка, которую он обнаружил за последние четыре месяца. Есть чем заняться помимо ожидания.

Диагностика не выявила никаких неисправностей. Повторное сканирование даёт ту же ошибку. Насторожившись, генерал-фабрикатор повторяет диагностику и сканирование. Диагностика не выявила ошибок. Повторное сканирование возвращает две микроошибки. Две соринки диссонанса. Две темпоральные аномалии.

Кельбор-Хал отвлекает всех основных магосов на решение этой проблемы. За то время, пока они работают — четыре наносекунды, ошибок возвращается четыре. Потом шестнадцать. Потом двести пятьдесят шесть.

Он наблюдает каскадный сбой. Расширяющуюся зону темпорального коллапса. Эпицентр — Терра, но волна ошибок распространяется по всему Солнечному царству.

Время нарушено. Четырехмерная структура реального пространства расплетается, разрушается под действием экзопланарных сил, прорывающихся сквозь рану-раскол, нанесённую Магистром войны Терре.

Ход времени нарушен. Кельбор-Хал делает паузу и пересматривает это определение, понимая, что оно крайне неточно. Ход времени не нарушен. Время остановилось. Оно замерло, застыло.

Постоянный низкий гул Марса снова меняется. В глубинах кузницы начинают выть тревожные сирены. Кельбор-Хал составляет приоритетный сигнал для Магистра войны и ставит его отправку на повтор. Он наблюдает, как волна безвременья, накатывающая с Терры, начинает проходит через зону Марса. Он смотрит на то, как идущие в унисон хронометры кузницы застывают и обнуляются.

Он видит, как часы останавливаются.

Он наблюдает, как несчётные массивы данных в пещерах его владений начинают изменяться и переписываться, превращаясь в новые единицы информации. Все они идентичны, все являются одним и тем же словом, одним и тем же бинарным выражением имени.

Это имя Омниссии. Нового Омниссии. Истинного Омниссии.

Кельбор-Хал начинает кричать, что на него совсем не похоже.

iii. Последняя карта

Они проводят вынужденное бездействие за играми. Это не развлечение, а способ сохранить хоть малую толику работоспособности мозга. В первые два месяца Ниора Су-Кассен проводила время за регицидом, играя против экипажа мостика и, когда выдавалась возможность, против капитана Халбракта и других офицеров хускарлов из контингента Преторианца. Партии в регицид против Имперских Кулаков были заведомо проигрышны до тех пор, пока Су-Кассен не поняла, что в основе стратегий космодесантников на игровом поле лежало искусство наземной войны. Сугубо для сохранения остроты разума, она использовала в своей игре некоторые тактические приемы боевого флота, в основном теории нападения роем и выборочной жертвы. После этого она дважды победила Халбракта и трижды свела игру к ничьей. Она знала, что запомнит выражение его лица до конца жизни. В нём был намек на уязвлённую гордость, равно как и жгучая жажда реванша. К следующему игровому сеансу Халбракт проанализировал свои поражения, раскрыл её тактические уловки и был готов. Он возобновил свою победную серию. Он извлёк уроки из поражения и пересмотрел свои стратегии. Больше она не выигрывала.

Однако она бросила регицид не из-за этого. Через два месяца игра, основанная на концепции убийства короля, стала ей отвратительна.

Вместо этого её времяпрепровождением стал сам корабль.

Корабль. «Фаланга», самая большая и могучая крепость-корабль в истории человечества. Час за часом она бродит по её коридорам и галереям, огневым палубам и двигательным отсекам, тщательно осматривая их, а иногда и внося собственные изменения и проводя техническое обслуживание. Она шёпотом разговаривает с каждым встречным членом экипажа, от дежурных офицеров и до самых младших орудийных рабочих и кочегаров. Она узнаёт их имена. Она слышит обрывки историй их жизни. Она наблюдает за их образом жизни и играми, в которые они играют, дабы не потерять бдительность. В офицерской трапезной это были регицид, девятигамбит и сенет; в зале картографии — аштапада; в военном зале — гов и «гончие и волки»; игры в кости и пари на казарменных палубах; раскладывание тарока на запальных камерах автоматов заряжания орудий; раунды «Песен и картомантии» в столовых, стремительные партии в «Обмани меня трижды» в поддонах котлов.

Их непосредственный враг — скука. Скука и сопутствующее ослабление боевого духа и бдительности. «Фаланга», несмотря на всю свою мощь, прячется в радиационной тени колец Сатурна, укрытая магнитными полями газового гиганта. Вместе с ней, так же безмолвно, скрываются сотни боевых кораблей лоялистов: выжившие в Солнечной войне изрядно потрёпанные остатки флотов легионов и великолепный флот Сатурна. Все они погрузились во тьму, сведя работу своих систем до минимума, пребывая в состоянии спячки, на грани полного отключения.

Здесь была целая армада, и с ней она могла бы покорять миры. Но против флота предателей они были ничем, лишь ранеными бродягами, прячущимися в сточной канаве. Ныне в Солнечном царстве неоспоримо господствовал рой боевых групп кораблей магистра войны. Начать движение — значило быть обнаруженным, а быть обнаруженным означало либо быть уничтоженным в прямом столкновении с силами предателей, где термин «численное превосходство» казался забавным преуменьшением, либо быть растерзанным на части, подобно больному животному, группами хищников, рыщущими во внутренней и внешней сфере.

Иногда в голову Су-Кассен приходят мысли об аннигиляции. Идея об этом была по-своему привлекательна. Как адмирал флота Сатурна, как исполняющая обязанности гранд-адмирала Терры, она — воин по призванию, созданная для битвы подобно самой «Фаланге». Бой, даже смерть в бою, кажется ей предпочтительней ожидания, что часто казалось ей трусливым молчанием. Она мечтает о схватке. Она продумывает стратегии и гамбиты. Поражение и уничтожение предательской армадой в конце каждого сценария было столь же неизбежно, как и поражение от Халбракта в регициде. Но её целью является не победа. Ее цель — убийство. Она представляет себе сценарии внезапного старта, максимального ускорения, вбрасывания своей израненной армады в терранскую сферу, где вокруг было так много мишеней. Пути назад не будет, но, Трон всевышний, они умрут достойно. Их смерть не будет напрасной. Одна только «Фаланга» перед смертью выпотрошит дюжину гранд-крейсеров. Они покарают и ранят флот предателей, уничтожат его фланг и сожгут всё, что смогут, прежде чем их время истечёт.

Это было бы великолепно. Это было бы лучше, чем бесконечное молчание. Это было хотя бы что-то.

Но она держит эту идею при себе. Халбракт и офицеры отвергнут этот план, стоит ей предложить его. Скорее всего, они отстранят её от командования. «Фаланга» и её сопровождение предназначено для одной ясной и конкретной цели: дождаться призыва и, получив его, молниеносно эвакуировать Императора с Терры.

Они — последний козырь в руке, последняя карта, последняя уловка, признание окончательного поражения. Использовать их — означает сдаться.

Без них Император, в конце концов проиграв, просто умрет.

Хускарлы Преторианца и кустодии не допустят такого развития событий. Они посвятили себя жизни Императора. Пусть даже, что само по себе немыслимо, Терра и падёт, но Он должен жить.

Она проводит дни в ожидании своего последнего долга. Время тянется медленно, словно часы остановились. Она сомневается, что Император когда-нибудь позволит Халбракту выполнить эту миссию. Его решимость запечатлена в истории. Он никогда не покинет Трон и не позволит никому увести себя в безопасное место. Она полностью уверена, что в этом Он похож на неё. Сражаться до последнего. Никаких полумер. Никаких уступок. До самой смерти.

Но приказ Дорна был предельно ясен. Она, её армада, и тысячи людей под её командованием ждут приказа, что никогда не будет отдан.

Она опускает гаечный ключ, который держит в руке. В отчаянии она сжала его так крепко, что тонкие пальцы побелели. Ей хочется кричать, чтобы спустить пар, но все звуки громче шёпота были запрещены. Вражеские сенсоры пытаются засечь даже малейшие колебания или вибрации корпуса, способные их положение. Она прикидывает, как убедить Халбракта, но с самого начала шансов на это совсем не было, а после отбытия Корсвейна они стали еще меньше. На секунду Тёмный Ангел и его десятитысячное войско стали маяком надежды, пока не выяснилось, что их всего лишь десять тысяч. Они решили совершить самоубийственный рывок к Терре, чтобы попытаться отбить и вновь зажечь Астрономикон. Она пустила в ход все свои дипломатические способности, чтобы убедить Халбракта дать согласие, и она превзошла себя, чтобы уговорить его выделить флагман Императора, огромный «Император Сомниум». Этот корабль, самый быстрый и самый современный в ее армаде, был единственным судном, способным совершить данный полёт, и им пришлось пожертвовать ради этой цели. Корсвейн настаивал, что без света Астрономикона ни один идущий на помощь флот не сможет найти дорогу на Терру.

То было много дней назад. Как ей казалось, прошли целые годы. Тогда они наблюдали за славным рывком с мостика. Они видели огненные вспышки, усеявшие орбитальную зону Терры. Яркие сполохи, затем угасшие. «Сомниум» исчез, уничтоженный при попытке прорыва, как шедшие следом боевые корабли Корсвейна.

Никаких сообщений об успехе операции не было. Не было подтверждения, что хоть что-то или кто-то сумел достичь поверхности планеты.

Астрономикон не зажёгся.

Халбракт ничего не сказал по этому поводу, но она знала, что эта попытка только укрепила его решимость.

Она идёт по безмолвным помещениям между кормовой вентральной дугой и кормовым 987-м отсеком мимо бесконечных рядов ожидающих перехватчиков «Ксифон» в ангарных отсеках. Ей стало интересно, не превышают ли тренировочные клетки Астартес порог приказа о тишине. Ей хочется изрубить что-нибудь мечом.

Матрос отдаёт ей честь. Ей требуется мгновение, чтобы вспомнить. Его зовут Танстайер. Модит Танстайер, двигательный монтажник второго класса. Она шепотом приветствует его и спрашивает, как он себя чувствует. В последний раз, когда она с ним разговаривала, от постоянного питания пайками его мучили колики. Сейчас Танстайеру лучше («спасибо, что спросили, адмирал»). Она интересуется счётом его побед в тарок, ведь Танстайеру больше везёт в картах, чем с желудком. По его словам, он стал жертвой своего успеха, и палубный экипаж не хочет заключать с ним пари, потому что он слишком часто выигрывает.

— К тому же, — шепчет он, — им интереснее наблюдать за Монтаком.

Су-Кассен просит разрешения посмотреть.

Монтак — Гийом Монтак, старшина монтажников — сидел в сборочном цехе. Он сгорбился над ящиком с инструментами, раскладывая потрёпанные с углов карты таро на его крышке. Это была старая колода, по-видимому, представлявшая собой стандартный имперский набор карт из старших и младших аркан. Кольцо зрителей-членов экипажа почтительно расступается, чтобы она могла понаблюдать.

Монтак — старый усатый ветеран, чьи покрытые грубой кожей руки были почти целиком синими от воздействия химикатов. Гадания со случайным исходом регулировались уставом, но Су-Кассен было хорошо известно о суевериях и традициях, опутывающих древние правила военного флота. Путешественники и космоплаватели всегда дорожили своей удачей и своими приметами. Не ей судить этом. У неё была своя собственная колода. Монтак, похоже, тоже понимает это. Он приветствует её без тени беспокойства, просто знающе кивнув и улыбнувшись, а затем продолжает раскладывать карты.

Леонормский расклад. Устаревший. Реактивные пластины светятся в полумраке сборочного цеха. Монтак переворачивает карты лицевой стороной вверх, следуя точному порядку чтения, каждый поворот — это маленькое зрелище, небольшое движение запястья, заставляющее карту щёлкнуть.

Она следит за раскладом. Арлекин раздора, Око, Великий Враг, Расколотый мир, Лабиринтный путь, перевернутый Трон, Громада, Луна, Мученик, Монстр, Башня молний и Император. Он переворачивает последнюю карту. Тёмный король.

Отвратительный расклад. Зрители зароптали. Су-Кассен предполагает, что они, как и она сама, распознали не предвещающий добра расклад. Но Монтак ухмыляется. Ставки переходят из рук в руки.

Адмирал нахмурилась. По её мнению, а она кое-что понимала в этом, расклад был плох, а его толкование болезненно мрачно. Оно означало движение к раздору и самым пагубным путям судьбы. Охваченный войной и потерянный мир, опрокинутый трон... Она знает, что при чтении карт не следует толковать их буквально, но Око, олицетворяющее Окулярис Малифика, что напоминает о роке ксеносов-альдари, не может не наводить на мысли о видимом с мостика туманном сферическом ореоле нематериального коллапса, охватившем Тронный мир.

— Я не поняла, — шепчет она Танстайеру. — Почему это забавно?

— Из-за того, как легли карты, — шепчет он в ответ.

— Но ведь расклад ужасен.

— Да, — соглашается он. — Снова.

Монтак поднимает на нее глаза и подмигивает.

— Хотите поспорить, адмирал?

Он осторожно тасует колоду.

— О чём? — спрашивает Су-Кассен.

— Сначала мы спорили о порядке расклада, — говорит Танстайер. — По монете за каждую угаданную карту. Но со вчерашнего дня...

— Со вчерашнего дня? — спрашивает Су-Кассен.

— Со вчерашнего дня, — говорит Монтак, — есть только две ставки: «да» или «нет». Будет ли расклад таким же или другим?

— Вариантов много, — отвечает Су-Кассен. — Это же не бросок монеты.

— Это вам так кажется, — усмехается Монтак.

— Каждый раз выпадает одно и то же предсказание, — говорит Танстайер. — Каждый раз выходит один и тот же расклад.

— Сколько раз? — спрашивает она.

— Пятьдесят? — неуверенно говорит Монтак. — Примерно. Подряд.

Она моргает.

— Старшина, я знаю вас как хорошего человека и старого плута, — говорит она. — Подозреваю, что сейчас передо мной плут. Ловкостью рук вы обманываете этих людей.

— Это не так, миледи, — возражает он, протягивая ей колоду. — Тасуйте, как вам угодно. Будьте моим гостем. Если душа, желающая прочесть карты, тасует их, то она...

— Передает энергию колоде, — говорит она. — Я знаю.

Она берёт колоду. Края карт запачканы синей краской. Она ловко перетасовывает их четыре раза, затем срезает, потом еще два раза пролистывает.

— О, — говорит Монтак. — Парни, да у нас тут карточный мастер.

Окружающие хихикают. Су-Кассен возвращает колоду.

Монтак слюнявит большой палец. Он снова раскладывает колоду.

Арлекин, Око, Великий Враг, Расколотый мир, Лабиринтный путь, Трон, Громада, Луна, Мученик, Монстр, Башня молний и Император. Последняя карта. Тёмный король.

Она смотрит на расклад.

— Старшина, — говорит она. — Вы должны сжечь эти карты.

Монтак вопросительно смотрит на неё. Прежде чем она успевает сказать что-то ещё, лампочка на её инфобраслете начинает мигать. Интеркомы и уведомления были отключены, но бусинка света означает, что она нужна на мостике.

— Меня вызывают, — говорит она. — Немедленно сожгите эти карты. Это приказ…

Халбракт ждёт ее. Многоярусный зал мостика огромен и безмолвен, как мавзолей.

— Лорд Халбракт? — шепчет она, входя в зал.

Хускарл отводит её в сторону. Его лицо с заострёнными чертами сурово.

— Адмирал, — говорит он тихо. — Часы остановились.

— Это сбой? Какие именно часы?

— Нет, адмирал, — говорит он. — Все часы. Все хронографы на борту. Все часовые механизмы на борту «Фаланги». Даже релятивистские трекеры. Все они остановились, замерли в один и тот же момент.

— Мы... — начинает она. –Что?

Она тяжело дышит.

— У кого-нибудь есть какие-либо предположения, Халбракт? — спрашивает она настолько спокойно, насколько может.

— Из результатов анализ следует, что нематериальная активность в системе Сол... — теперь уже он колеблется. — Каким-то образом нарушила природу реального пространства. Время остановилось.

— Остановилось?

— Да, застыло в одной точке, без движения назад или вперед. Встало на паузу. Прекратило ход.

— Какова область этого явления?

— Мы всё ещё определяем, адмирал. Возможно, она простирается по всему Солнечному царству. Возможно, даже за его пределами.

Она кивает, как будто ничего не произошло. Ей не хочется, чтобы команда мостика видела, как внутри нее зарождается страх. Она не хочет показаться слабой перед Халбрактом.

— Пожалуйста, выясните это, — говорит она. — Как можно быстрее. Разрешаю использовать пассивные сенсоры, но только в радиусе, в котором нас не смогут обнаружить.

Халбракт кивает.

Она идет в свою каюту, примыкающую к мостику. Тёмная знакомая обстановка и небольшое пространство немного успокаивают её, но недостаточно. Она отпирает медный танталус и наливает мензурку амасека. Она опустошает сосуд одним глотком.

Наливает и делает второй глоток.

Она думает о Монтаке. В ящике стола лежит её собственная колода из психореактивных пластинок. На секунду она задумывается о том, чтобы достать их, перетасовать и разложить их самой, чтобы разоблачить его плутовские махинации и навязанные трюки.

Но у неё возникает неприятное чувство, что она заранее знает, каков будет расклад.

5:i. Осколки

Мёртвых теперь было больше, чем живых, но и мёртвых, и живых вместе было больше, чем неумирающих и никогда не живших.

У основания Дельфийского укрепления в пять-шесть слоёв лежат тела. Они покоятся на месте своей смерти, их отбросили к могучей стене и вырезали, когда у них не осталось места для отступления. Они лежат в грязи со спутанными, переплетёнными меж тел руками и ногами. Это не люди. Это боевые титаны.

Последние боевые машины лоялистов ещё не сокрушены, они медленно отступают сквозь огненные бури Палатина, делая один жалкий шаг за другим, непрерывно разряжая своё оружие в наступающую массу предателей. Их энергия и боеприпасы почти израсходованы. Один за другим титаны будут побеждены и повержены: уничтожены огнем техники или сокрушены гневом нерождённых. Одни взорвутся, подобно умирающим звёздам, уничтожив всё вокруг себя. Другие, когда у них закончится энергия, а реакторы заглохнут, просто остановятся, и их захлестнут предатели, что станут карабкаться по ним, подобно кишащим муравьям, пока с ног до головы не покроют титан шевелящимся слоем из крошечных бронированных тел. Каждая смерть станет достойным легенд подвигом. Каждая смерть будет означать ещё одну уничтоженную машину, ещё одну отметку на проржавевшем наплечнике или железной юбке демонической машины. Каждая смерть останется незамеченной.

Война перемещается как единое целое, как подвижная мозаика из миллиарда отдельных кусочков. Она течёт, словно вязкий поток, сверкая бесчисленными вспышками. По пересечённой местности, по склонам, хребтам, долинам и холмам раскинулся огромный ковёр из сражающихся людей. Он укрыл поверхность под собой, и всё время прибывает в движении. Бесчисленные клинки рубят и режут. Бесчисленные выстрелы вспыхивают в воздухе. Бесчисленные когти. Бесчисленные зубы. Боевые машины с закреплёнными на лбу отвалами, скрежеща гусеницами, пересекают живые поля из воинов, выбрасывая тела в воздух словно жмых из сельхозкомбайнов. Воздух тускло-янтарен, в нём горят отблески невообразимой мощи взрывов, расцветающих и рассыпающихся на покрытых кратерами стенах Дельфийского укрепления. Стенные бронеплиты из керамита и пластали похожи на чешуящиеся синяки, неумолимая ярость атаки превосходит пределы их материальных возможностей. Адамантиевая обшивка, сверхраскалённая нечестивым пламенем, начинает течь и капать, серебряными ручейками струясь по возвышающимся крепостным стенам.

Осталась лишь одна, последняя запертая крепость Санктума Империалис. От Дворцовых доминионов, некогда божественного города-государства, занимавшего территорию целой страны, ныне осталась только последняя крепость, одинокий непокорный анклав, опоясанный последней стеной Дельфийского укрепления и его напряжёнными пустоными щитами. Магнификан давно исчез, превратившись в выжженную пустыню огненных бурь и обломков. Не стало и Внешнего барбакана — ныне это болото из раскисшей грязи и объятых огнём руин, через которое пребывают всё возрастающие силы предателей, чтобы усилить и без того многочисленное воющее воинство, окружившее Санктум. Потеряны даже внешние зоны Санктума: могучее кольцо обороны Последней стены расколото, и все величественные звенья её цепи — Европейская, Сатурнианская, Адамантовая и Ликующая стены, Западная полусфера, стена Индомитор — оставлены и разбиты вместе со своими бастионами, равно как разбиты и имена, что они носили как символ сопротивления. Внутри разбитой короны Последней стены Палатин и его внутреннее кольцо городов-крепостей пылают, словно в аду. Среди гор мертвецов кипят озёра пламени. Руины дымятся морозным огнем. Моря жидкой грязи простираются на километры словно пустынный, бесконечный пляж, по которому прокатилась волна битвы. Иловые отмели и грязевые полосы покрыты разноцветными полосами химикатов, масел и жидкой органики и усеяны полузатопленными островками боевых машин, мёртвых титанов, разрушенных бастионов, вовсе неопознаваемых обломков, холмов и курганов, где мертвецы делали свои последние шаги. Верные войска, иногда составляющие целые армии и дивизии, всё ещё живут и сражаются в смертельном ландшафте Палатинского кольца, но они одиноки, задыхаются от дыма, не могут ни наступать, ни отступать, отрезаны и уже записаны в потери отчаявшимся военным двором в башне Гегемона.

Столько велик финальный катаклизм в этот последний не-час дня всех дней, что ему вторит даже сама Терра. Земля содрогается и раскалывается, открывая бездонные каньоны и огнедышащие пропасти, поглощающие как лоялистов, так и предателей, или громадные воронки, извергающие вулканическую ярость.

Осталась лишь последняя крепость.

Пока что осталась. Четыре божественных тирана Хаоса подстёгивают своих последователей идти вперёд, на всё более мучительные акты больной преданности. Цареубийство уже так близко, запах победы, несмотря на рвотный запах копоти и дыма, уже витает в воздухе. В не-ходе времени победа свершается и уже свершилась.

Верные зову Кхорна рвутся вперёд, сердце в них бьётся с такой силой, что сосуды и плоть могут лопнуть от давления. Кажде их злодеяние окрашено в красный, они раздуваются от ярости, ставшей новой силой природы. Милосердие, жалость и надежда — устаревшие понятия. Нерождённые герольды Бога Крови втаптывают эти бессмысленные понятия в грязь. Они являют собой гигантов, затмевающих самых больших титанов, а их упирающиеся в небеса рога светятся оранжевым светом на фоне непроглядного чёрного неба.

Обручённые с Той, Кто Жаждет, бьются в восторге от разрушения. Они рвут, мечут и облизываются у последней стены, распевая безумные колыбельные и серенады. Они дрожат от неотступной нужды и нестерпимого желания. Они помолвлены с гибелью. Они возвещают гибель. Они жаждут предстоящего пира.

Раздувшиеся паразиты, заражённые Дедушкой-Повелителем Разложения, снуют среди обломков, оскверняясь и оскверняя всё вокруг, кишат вшами, брызгают заразной слюной, внедряя свою пагубную заразу под кожу, в кости и в разум.

Иерофанты Перемен и легионы их последователей постоянно изменяются и поют девятитактные гимны великим обрядам превращения жизни в смерть, земли в огонь, материи в не-материю. Их атомы, равно как и их мысли, нестабильны, и они, словно трещащее пламя, колеблются в вихре изменения реальности. Они смеются над последней стеной, ибо она — ничто. Больше нет понятий «внутри» и «снаружи».

Каждый путь неизбежен.

Он находится в недрах огромного корабля, что когда-то был его домом. Он знает дорогу, ведь часть его жизни здесь прошла в изучении секретов судна.

Локен сжимает в руках свой цепной меч, остальные клинки висят за спиной. Он проходит по трюмам судна, самыми глубоким и тёмными его зонам, ожидающий любой хитрости и любого движения врагов.

С проржавевшего потолка по стенам текут ручейки. Огромный служебный туннель по колено затоплен пенящейся жидкостью. Свет редких технических ламп расщепляется и расходится кругами, отражаясь от поверхности, когда он проходит под ними. Жидкость окрашена в ярко-красный цвет.

Когда он был здесь в последний раз, причиной этого была коррозия. Ржавчина с более высоких уровней просачивалась вниз и окрашивала воду в трюме своими окислами. По запаху он чувствует, что сейчас это не так. Перед ним кровь. Сквозь корабль просочилось огромное количество крови от невообразимой бойни, произошедшей палубами выше. Она стекает по железным стенам и капает с переборок, собираясь в одном месте, словно на «Мстительном Духе» образовалась огромная гематома. Он гадает, виден ли синяк на поверхности корпуса снаружи.

Он пробирается дальше.

Структура и внутреннее устройство огромного корабля исказились и продолжают искажаться. Локен раздумывает на каждом перекрёстке, над каждым люком, у каждой двери. Какой путь ему выбрать? Какой из путей ведёт его к отцу?

И что останется от отца, когда он найдет его в этих кровавых руинах?

5:ii. На пути к большему, чем человек

Никто не расскажет тебе, что ты почувствуешь, став богом.

Никто не предупредит, насколько странно это будет. Причина понятна. Сколько душ за всю историю прошли через это, дабы иметь возможность поделиться опытом? Ты рос с мыслью, что эта цифра равна нулю, потому что тебя воспитывали с убеждением, что богов не существовало.

Еще одна ложь твоего отца, одна из бесконечности.

Нет, всё же нужно быть справедливым к Нему. Он верил именно в это. Он провёл тысячелетия, считая себя одиноким королём в безбожной вселенной. В его царстве ничего не было. Оно было бесформенной пустотой. За небом не было никаких высших сил, никаких всеведающих существ, обитающих за пределами поля звёзд. Он был один, единственным существом, обладающим значительной силой в космологии, в противном случае бывшей сугубо механической.

Он был силён. Он был самым могущественным существом на свете, но Он не был богом, и ему это было известно. Он знал, что богов нет нигде. Не существовало ни судьбы, ни предназначения, ни цели, ни структуры, ни плана. Вселенная была всего лишь состоянием материи, когда-то она появилась и однажды она исчезнет. Между этими двумя событиями не было ни сути, ни цели.

Поэтому Он сам создал цель для Себя. Никто не мог сделать это за Него. Самозваный демиург, Он принял облик бога и разработал и судьбу, и предназначение, и, конечно же, план. Он подсунул смысл. Должно быть, в процессе Он предполагал, что такой подвиг по умолчанию сделает Его богом или превратит в него.

Но этого не произошло.

Тебе кажется, что, скорее всего, Он действительно так думал. Теперь ты всё понимаешь. Все эти годы заверений, что Он всего лишь человек, все эти эдикты, отрицающие Его божественность. Ведь с точки зрения человека, верящего в Его как в бога, именно так бог и должен себя вести. Как там было в крылатом выражении Мерсади? «По моему, он слишком много обещает».

Действительно, слишком. Нарочная, самоуничижительная скромность по-настоящему высокомерного человека. Он думал, что смирение и отрицание заставят людей охотнее поверить в Его божественность.

Преклонить колени перед Его троном.

Дрожать от Его взгляда.

Принимать Его Слово на веру.

Твой отец даже не представляет, каково это на самом деле. Да и откуда Он мог узнать? Ты тоже не знал, пока... пока не случилось это. Ты не знаешь, кто ты теперь. Возможно, сейчас ты бог, а возможно, и нет. Но ты уже точно не просто человек. Пробудившись от смятения, ты обнаружил, что изменился. Неземная сила наполняет тебя до краев. Если ты ещё не бог, то по крайней мере на пути к тому, чтобы стать им. Возможно это переходное состояние, медленное и странное, когда ты превращаешься из человека в нечто большее? Не так ты себе это представлял, и не так себе это может представить кто-то другой. Это недоступно пониманию смертных. Есть просто «до», а есть «после». Прежде ты был Хорусом Луперкалем, возлюбленным и победоносным. А теперь ты стал тем, кто ты есть сейчас.

Ощущения нельзя назвать приятными. Когда -нибудь ты сможешь сесть с летописцем и рассказать ей об этом. Подобное знание действительно ценно и уникально. Процесс превращения, когда смертное воплощение исчезает и начинается вознесение, действительно стоит задокументировать. Независимо от того, стал ты богом или ещё находишься в процессе становления им, ты больше не можешь почувствовать свои границы, пределы физических возможностей или широту своих чувств. От этого почти хочется плакать, потому что ты уже не тот, кем ты был, и никогда не сможешь стать прежним.

Трудно даже вспомнить, каким ты был до того, как это произошло. Ты рад, что мамзель Мерсади всё это записала. Ты можешь взять и прочитать свою биографию, чтобы вспомнить, каким человеком ты был раньше.

Её здесь нет. Ты пошлёшь Малогарста на её поиски. Но его тоже нет здесь. Ушли техники и внимательные отряды старших офицеров. Исчезла даже огромная толпа Несущих Слово, собравшаяся, чтобы воспеть твое имя. Ты думаешь, что, возможно, все они в ужасе разбежались при виде тебя, когда ты начал преображаться в высшую форму.

Здесь нет никого, кроме тебя и тех, кто шепчет твое имя. Во Дворе Луперкаля темно. Свет бьёт по глазам. Ты лучше видишь в пустоте. Темнота успокаивает твой разум. Это период адаптации. Тебе нужно время, чтобы смириться с происходящим с тобой. Сколько времени это займёт?

Ты понимаешь, что это зависит от тебя самого. От этой мысли тебе становится смешно. Ты не отвечаешь ни перед кем. Тебе не нужно ничьё разрешение. Если тебе требуется время на адаптацию, пусть будет так. Ты сам отмеряешь его для себя.

Нужно привыкнуть к столь многому. Ты мечтал о силе, а теперь ты ею обладаешь. Это несколько сбивает с толку.

Ты спрашиваешь себя, а где же все? А потом (и опять это сбивает с толку) ты понимаешь, что знаешь ответ, потому что теперь ты знаешь всё. Здесь никого нет, потому что ты сам их отослал. Ты отдал приказ, и теперь твои верные последователи, твои сыновья и воины, рассредоточились по кораблю, дабы захлопнуть тщательно продуманную тобою ловушку.

Потому что неверные уже прибыли, клюнув на твою приманку. Не в силах противиться, твои враги взяли флагман на абордаж и вошли в царство Мстительного Духа в последней и отчаянной попытке победить тебя и выиграть эту войну.

Конечно же, они потерпят неудачу. Это уже решено тобой. Твоя ловушка неизбежна, а твоя победа несомненна. Их усилия, которые кажутся им столь смелыми, — всего лишь агония животного, бьющегося в предсмертных муках. Они — добыча, а ты — волк, сжимающий челюсти на их горле и терпеливо ждущий, когда окончатся последние биения жизни.

Очень слабо, где-то вдали, слышны звуки боя, эхом разносящиеся по кораблю. Твои враги один за другим начинают умирать.

Но они не обязательно должны умирать. Смерть — не единственный выход. Они могут сделать выбор. В своей великодушной милости ты приготовили дары для каждого из них; каждый дар создан одной из четырёх возвысивших тебя сил. Эти дары искушают, зовут и предлагают. Ты не будешь жестоким богом. Если они примут твои дары, то смогут объединиться и стать единым целым с тобой.

Если же они отвергнут твои дары, то что же... месть будет за тобой.

Всё готово. Твои гости приближаются. Ложные, ложная четверка. Не Старая Четвёрка, что величественно смешалась в сосуде твоей души, но четверо новых глупцов, потребовавших встречи с тобой лицом к лицу. Константин. Твои братья, Рогал и Сангвиний. Твой отец.

Они идут...

5:iii. Неуязвимый

Гермозатвор взрывается в облаке пламени, и Ангел со своим авангардом влетают в пролом.

На его месте Икасати приостановился бы на секунду, но Сангвиний взмывает в воздух не дожидаясь, пока до него доберутся огромный огненный шар или дождь из пласталевых осколков. Тервельт и гвардейцы всмывают вместе со своим примархом, крылья расправлены. Они летят, словно залп ракет, преодолевая повышенное давление, сквозь клубящееся пламя, против потока обломков, царапающих их великолепные доспехи. Триумф близок. Близок как никогда. Тервельт Икасати ещё ни разу не видел своего повелителя столь яростным и столь нетерпеливым. В нём чувствуется безрассудная несдержанность, страшный голод, свидетельствующие о том, что его владыка считает себя бессмертным в этот величайший день.

И так оно и есть. Они все чувствуют себя бессмертными, независимо от того, живут они или умирают. Сияющие кровью Ангелы Ваала, великолепный IX легион, превзошли самих себя. Несмотря на все трудности и отсутствие поддержки трёх четвертей изначальной группы, в самый темный час Терры они всё же преуспели. Будут ли они жить или умрут, но их имена запомнят. Они первые, кто добрался до горла предателя. Они первыми проникли в его логово. Первыми свершат правосудие и отомстят тем, кто нарушил все заветы и клятвы, все узы крови и верности, кто попрал труды человечества и поставил под угрозу само существование Империума.

За обломками ворот их уже ждёт воинство предателей, выстоившееся в две сотни рядов. Ближайшие уже рассыпались, иссечённые взрывом. Остальные враги, закованные в уродливые доспехи и устрашающие, словно смерть, в ужасе отпрянули, увидев, что надвигается на них сквозь пламя.

Сангвиний, безжалостный, широко раскинув крылья, выкрикивает имя своего брата.

Что ещё во всей вселенной может быть столь же разрушительно?

Загрязнённый дымом воздух Большого Атриума озаряется тысячами вспышек от болтеров и лазеров, вольтаического и адратического оружия, когда предательское сборище открывает огонь. Град огня.

Не обращая внимания, Сангвиний проносится сквозь него и врезается в первые ряды. Его атака — это удар молота, от которого по всему вражескому строю пробегает рябь. В след за ним тела могучих ветеранов Сынов Хоруса взлетают в воздух и обрушиваются на палубу, многие — по частям. Он вонзается в их раздробленный строй, рассекая мечом, разя копьём. Он словно движется против накатывающей морской волны, оставляя за собой борозду из мертвецов и расчленённых тел. Брызги воды — это струи крови, вздымающаяся волна — облако обломков, морская пена — дымка из крови. Он не останавливается. Масса врагов — по меньшей мере три полные роты, а может, и больше, — вздрагивает, когда он прорубается сквозь неё, как вздрагивает тело, пронзённое мечом.

Через секунду другие мечи наносят свои собственные раны: Ралдорон, Сакре, Мешол, Икасати и вихри воинов Сангвинарной Гвардии, чьи ранцевые крылья свистят, врезаются в строй и прокладывают во вражеских рядах свои просеки разрушений, след из тел за ними подобен следу от плуга, вспарывающего почву. За ними, медленнее, но не менее устрашающе, следуют штурмовые фаланги катафрактов Фурио, когорты тактических отделений Махелдарона, штурмовая бригада Кристафероса, закаленная тяжесть роты Анабасис.

Они — копьё, вонзающееся в сердце предателей, чтобы нанести убийственный удар, а Сангвиний — наконечник копья.

5:iv. Пандемониум

Сейчас идет тридцать седьмая секунда боя. Разум Константина Вальдора, совершенный биологический инструмент, не теряет чувства времени, несмотря на то что их хроносистемы вышли из строя, а сенсорные комплексы в золотой броне перегружены. Он узнал девять сотен и ещё три новых имени вместе с их секретами. Вокруг кипит неослабевающее разрушение, и тьма, тяжёлая, словно глыба льда, давит на них. Выхода из пропасти нет. Три дня они пробивались по глубокому ущелью из костей и хрящей только для того, чтобы в конце отвесный обрыв преградил им путь. Три дня усилий пропали даром. Три дня. Но они сражаются всего тридцать семь секунд.

Времени на обдумывание ситуации нет. Умственная деятельность Константина, его способность к многозадачности, оценке и обработке информации, на высшем уровне. Как и у разумов всех его кустодиев. Они превосходят способности простых Астартес, а возможно, и всех примархов. Даже в самом напряженном бою они способны поддерживать максимальную смертельную точность и боевую реакцию, и у них останутся резервы для обдумывания стратегии.

Но не сейчас. Чем больше Константин пытается составить хоть какой-то план, тем яростнее становятся атаки. Эта пропасть, сам Мстительный Дух, соизмеряет скорость его мыслей с интенсивностью своих атак. Она не дает ему времени ни на что, кроме подготовки ответных ударов. Своими неустанными атаками она пытается ошеломить его физически и ментально. Если его разум пошатнется, то тело умрёт; если тело дрогнет, то и разум падёт. У него нет времени даже просто осознать это.

Тридцать восьмая секунда боя.

Константин желал этого сражения. Он жаждал его. Он знал, что оно потребует от него многого. Он знал, что это будет самый важный бой за всю его службу, а значит, и самый тяжёлый. Он хотел, чтобы он был тяжёл. Такое деяние достойно величайшего из испытаний: самого трудного, самого изнурительного, самого изматывающего, самого требовательного, самого жестокого, самого худшего. Константин считал, что готов к этому. Он был создан для этого, изготовлен атом за атомом для этой цели, ему внушили жажду этого, и целая жизнь службы и побед с оружием в руках показали ему всё самое худшее, чем может быть сражение.

Но это...

Сейчас, через тридцать восемь секунд с начала боя, он признает, что даже не представлял, что значит «всё самое худшее». Происходящее опровергает даже самые мрачные его представления. Оно превосходит ярость самых жестоких из его прошлых боёв не в десять и не в сто раз, но возносит её совершенно до иных уровней, настолько выходящих за пределы его опыта, что это уже даже не кажется сражением. Сами слова «сражение», «битва», «схватка» не подходят. Это состояние постоянного бешенства, в котором его тело не может остановиться, его реакции не могут замедлиться, его нервы не могут ослабнуть, а его разум не может думать.

Идёт тридцать девятая секунда боя.

5:v. Приди же в тень

В красной пустыне, в багровой тени под красной стеной, он поднимается на ноги. Из этого бескрайнего пространства нет выхода. Он знает это, потому что потратил столетие чтобы пройти вдоль каждой стены, взобраться на гребень каждой дюны, обследовав каждый дюйм бескрайней пустоши.

Выхода нет, если только не признать этот факт. Оно хочет, чтобы он признал этот факт.

Но он не сделает этого. Он не сдастся. Даже если ему кажется, что это именно то, что ему всегда очень хотел сделать.

Он больше ни в чём не уверен. Нет фактов, нет данных, нет ничего, что он мог бы использовать. Он уверен только в одном.

— Я существую, — говорит он.

Он почти покрылся ржавчиной. Солнце и слабый ветерок стёрли отличительные знаки с его снаряжения. Он и сам не уверен в своем имени.

Но когда ржавеет металл, всё ещё остаётся сила духа.

Он не сдастся.

Прошёл век. Как минимум. Может быть, даже два. Может быть, три. Трудно сказать, потому что он не может сосчитать дни, как не может сосчитать тела вдоль стены, потому что все тела проржавели до неузнаваемости, и нет ни дня, ни ночи. К чему бы ему ни нужно было вернуться, что бы он ни оставил позади, всё уже давно закончилось.

Но он вернется.

Он поднимает меч — от того остался всего лишь зазубренный обломок.

Он снова начинает царапать стены.

По всей длине стен, в прохладной тени, на протяжении многих километров красный камень испещрен тем, что он нацарапал. Он занимался этим годами. На стенах начертаны планы. Схемы. Конфигурации возможностей. Планы побега. Планы на будущее. Сотни планов. Тысячи планов. Каждый из них, тщательно продуманный, оказывался невыполнимым или невозможным. Поэтому он поочередно отказывался от каждого из них и пробовал другой. Ещё один план. И ещё одна схема. И ещё один план. И ещё одна задумка.

— Я существую, — говорит он вслух в напоминание самому себе.

Тем, что осталось от его меча, он чертит на стене ещё один план. Всё вокруг имеет кроваво-красный цвет. Он царапает и режёт, формируя в грязи свой следующий план, царапает и режёт.

Он выцарапывает контуры людей. У них есть оружие. Он скребёт стены, потому что стены, как и планы, всегда были ему полезны. Он чертит стрелки наступлений и отходов, линии фронтов и осей. Это не искусство, не украшение. Это не память о сражении, что он когда-то вёл. Это не память о том, что было. Он вырезает завтрашний день. Это изложение его цели, того, что будет. Он разрабатывает план, чтобы затем исполнить его. Он утверждает свою волю.

Красной пустыне это не нравится. Она хочет, чтобы он остановился. В шёпоте, слышимом в ветерке, она продолжает уговаривать его остановиться. Сдайся. Просто сдайся. Просто скажи это.

Но он не хочет.

— Нет, — говорит он.

Он непокорен. Он непреклонен.

«Это», — думает он во время работы, — «это произойдёт. Один из этих планов, один из этих замыслов. Один из них сработает. Я вырвусь и уйду отсюда. Я окажусь в другом месте. Там меня будут ждать другие люди. Вот оружие, которое они будут носить. Вот путь», — его пальцы переходят от одной нацарапанной линии к другой, — «Вот по этому пути я пойду, чтобы сбежать. В месте, отмеченом этим крестом, всё закончится. Оно будет моей целью.

То, что запечатлено на стене в этих грубых и неровных царапинах, случится завтра. Или послезавтра. Или через сто лет. Но это случится. Я вырвусь и покину это место, потому что вот здесь, видишь? В этой отметке я уже свободен.

«Я создаю будущее.»

Чтобы освятить это, чтобы подтвердить план завтрашнего дня, грязной мозолистой рукой он тянется к красной пыли у своих ног. Он зачерпывает горсть кроваво-красной пыли. В ней видны крошечные желтые частицы пластали. Он прижимает ее плоской ладонью к стене, оставляя на своем плане отпечаток, след себя. «Это произойдёт, и своей рукой я удостоверяю это. Это не изменить.

«Я уже свободен.»

— Я — Рогал Дорн, — говорит он с уверенностью. — Меня зовут Рогал Дорн.

Оно недовольно. Красной пустыне, красной стене, всему красному — ему это не нравится. Оно шепчет на ветру.

Скажи это, скажи это, скажи это. Кровь для кого? Скажи это. Сдайся. Просто скажи это. Уступи своему желанию. Скажи это.

Он решил не делать этого.

Оно пытается убедить его. Оно уговаривает. Умоляет. Оно требует. Бывали годы, в которые оно использовало другие голоса, близкие или далёкие. Иногда используемые голоса похожи на голоса тех, кого он когда-то знал. Но он не может назвать их по имени. Он не может с уверенностью назвать своё имя.

— Я — Рогал Дорн, — говорит он на тот случай, если он прав.

Дорн странствует по бесконечной пустыне

5:vi. Кем ты стал?

Цекалту Даску больше не нужно думать. Идёт самый опасный и важный бой в его жизни, но ему больше не нужно ни сосредотачиваться, ни концентрироваться.

«Воля моего господина, Императора, движется через меня.»

Это освобождает. Это так необычно. Проконсул всегда был инструментом своего господина. Он был создан только для этого. Но его долг как инструмента всегда выполнялся с помощью строжайшей дисциплины, преданности и крайней сосредоточенности. Воля Императора повелевала и приказывала, но лишь изредка она овладевала им и напрямую подчиняла себе его тело.

«Сейчас она овладела мной. Она абсолютна.»

Он двигается быстрее, бьёт сильнее и сражается яростнее, чем когда-либо в своей жизни, но всё это не является его сознательным выбором. Цекалт — пассажир в собственном теле.

Как и все они, последние гетайроны.

«Все мы, окружающие нашего славного повелителя во время его наступления, — лишь продолжение Его сущности.»

Император, одна фигура в пылающем золоте, окружённая семью гигантами, стал одним разумом в восьми телах.

Кто-то скажет, что Цекалт стал марионеткой.

«Те, у кого хватит смелости сомневаться в методах и действиях Императора, увидят в этом неоспоримое подтверждение непомерно раздутого эго, безумной потребности всё контролировать, авторитарной сингулярности, пренебрегающей интересами других живых существ. Кто-то может увидеть в этом доказательство того, что мы, кустодес, меньше, чем люди, что при всей нашей хвалёной доблести мы всего лишь големы, лишённые жизни, самостоятельности и индивидуальности, присущих столь человекоподобным Астартес.»

Но это не так. Цекалт — не марионетка. Это гораздо больше похоже на то, что Цекалт — любимое оружие, мастерски сделанный меч, драгоценный клинок, и его просто вынули из ножен и держат в руках. В этом есть радость, как будто так и должно было быть всегда. Чувствовать, как воля Императора действует через него — высшее проявление его предназначения.

«Меч не задает вопросов о том, как его используют. Меч вообще не задаёт вопросов. Он просто существует в виде меча, и может быть собой только в руке своего хозяина.»

Это странно успокаивает. Никогда еще Цекалт не чувствовал такого единения со своим повелителем.

«Я чувствую, как двигаюсь, причём со скоростью, на которую и не подозревал, что способен. Я чувствую, как мои рефлексы и скорость реакции возросли до немыслимой степени. Я вижу в своих руках идеальное копьё, оно вращается и наносит один безупречный удар за другим. Я вижу, как окружающие нас чудовища тьмы рубятся на части и взрываются, рассекаются и исчезают.»

Он видит своих братьев, последних из гетайронов. Ксадоф и Каредо, Таурид и Рэйвенгаст, Нмембо и Загр — все они были образцами совершенства Легио Кустодес. Цекалт подумал, что, хотя он уже видел боевое совершенство, но никогда прежде ему не доводилось видеть, чтобы кто-то из них сражался столь безупречно изящно и точно. Во всех них текла Его воля, семь орудий, безукоризненно синхронно направляемых Его распределённым разумом, усмиряют и уничтожают всё, что пытается преградить им путь на этом громадном трупе-флагмане.

Он видит своего повелителя.

Хотя, скорее, не видит. Цекалт просто не может увидеть. С каждым их шагом сияние Повелителя Человечества становится всё ярче. Его аура всегда была с Ним, иногда мягкая, как лунный свет, иногда резкая, как рассвет. Но никогда она не была столь ярка, как сейчас. На неё почти что невозможно смотреть прямо. Из-за алебастрового свечения, исходящего от Его гигантской фигуры, невозможно различить ничего, кроме силуэта человека, сотканного из ослепительного белого света.

«За всю свою жизнь я ни разу не видел, чтобы мой король проявлял силу, хотя бы близкую к подобной.»

Но это и неудивительно. Никогда прежде в этом не было нужды. Ещё не было обстоятельств, подобных нынешним. Небывалая демонстрация силы, абсолютное использование Его спутников как продолжение Его самого... Без этого все они были бы мертвы.

Ибо сила врага не поддается описанию.

Кошмары атакуют их со всех сторон. Варп окружает их, нагих и несформированных, безумных и кричащих. Каким-то образом Хорус управляет этим штормом. Цекалту остается лишь сделать вывод, что Хорус Луперкаль, некогда столь благородный и уважаемый, превратился в нечто совсем иное. Стал не просто князем демонов, как некоторые из его проклятых братьев, а чем-то большим, гораздо большим. Его воля всегда была могуча, и поэтому неудивительно, что и то, чем он стал в своём проклятии, должно быть сильно. Это не человек, не трансчеловек, даже не одержимая душа, но некий трансцендентный проводник энергии.

Цекалт сомневается, что Хорусу это известно. Он сомневается, что «Хорус» вообще ещё существует.

«О, Хорус Луперкаль. Бедное, заблудшее дитя. Что ты впустил в себя? Что ты позволил выплеснуть на свободу? Кем ты стал, что ты обрушиваешь на нас эту адскую бурю?»

5:vii. Осколки

Огонь и ярость обрушиваются на Дельфийскую стену. Последняя стена последней крепости не сдержит их.

Огонь воет, ярость ревёт. Они кричат и вопят в унисон. В неистовом единении они окружили Санктум Империалис и вгрызаются в него, всё крепче сжимая свои безумные пальцы. От огня на покрывающей цитадель броне проступают волдыри и плавится сталь. От ярости, точащей камень, тот истирается и покрывается трещинами. Вместе они разъедают последний гордый рубеж, последние пустотные щиты, последние крепостные укрепления и казематы. Безжалостно, кусок за куском, фрагмент за фрагментом, они перемалывают Дельфийское укрепление.

Ничто не вечно. Даже могучие Дельфы должны в конце концов поддаться и вскрыться, как твёрдая оболочка лакомства или свод черепа. Тогда огонь и ярость проникнут внутрь, достанут мягкое мясо и станут кормиться. Их голод будет удовлетворён.

Ничто не вечно.

Быть защитником на последней стене — значит быть человеком, оказавшимся в ловушке на горной вершине, когда огненная буря испепеляет мир вокруг. Всё вокруг стало пламенем, всё обратилось в шум. Всё вокруг: стенные орудия, гребни стен и орудийные башни извергают шквал снарядов, лучей и ракет. Но так же быстро, как они обрушивают дождь смерти на предателей, они истощают и без того скудные запасы боеприпасов Санктума. Батареи перегорают, их системы не в состоянии поддерживать интенсивный огонь. Системы автоматической зарядки заклинивает в стенах. Макролазерное оружие перегревается, разрывая свои орудийные гнёзда и бартизаны.

Снизу, от вражеского штурма, исходит эквивалентный ответный огонь. Запасы боеприпасов кажутся неисчерпаемыми. Рои ракет, созвездия огненных шаров и кипящие копья энергии безжалостно терзают оборонительный рубеж. Пустотные щиты Дельфийского укрепления дрожат под натиском, заставляя стены светиться. Войско внизу бесчисленно; бесчисленные чудовища гонят бесчисленные осадные машины по валам из своих же бесчисленных мертвецов. Раздвижные лестницы подобно лианам обвивают стены, стремясь к их вершине, и на место каждой сгоревшей или опрокинувшейся тут же встаёт другая. Осадные машины толкают друг друга за право присосаться к равелинам и наружным парапетам. На каждую, ставшую жертвой стенных орудий, приходится дюжина, катящаяся сквозь горящие обломки, чтобы занять её место. Всё усиливающиеся звуки вражеских боевых горнов сами по себе являются оружием, заглушая разрывы снарядов и детонацию взрывного дождя, разрывая барабанные перепонки, превращая внутренности в студень, перемалывая рассудок в кашицу страха.

С высоты последней стены враг внизу — это море, потоп, всепоглощающий океан ненависти и ярости. В его чёрных волнах миллиард злобных глаз устремлен ввысь, миллиард голосов выкрикивает непристойности и богохульства. Не все из них люди. Некоторые из них когда-то были людьми, другие — порождения варпа и нерожденные. Демоны атакуют и сбиваются в стаи, визжат и лают, взлетая на вершину стены на потрепанных крыльях, прыгая у её подножья на копытах, нанося удары по каменной кладке стены своими кулаками-лезвиями, пробиваясь сквозь своих союзников, чтобы добраться до последней стены и разрушить ее.

Ничто не вечно.

Но некоторым защитникам кажется, что они будут стоять вечно. Нассир Амит по прозвищу Расчленитель изо всех сил старается подавить нетерпение в своём сердце. Он стоит, не двигаясь, уже девять часов.

Его рота, обозначенная как «Отрицание-963», расположилась на резервных уровнях внутренней части стены, ниже казематов и орудийных платформ. В ней восемьдесят три человека. Все они — Кровавые Ангелы 9-го легиона, хотя начинали войну отнюдь не в этом подразделении. Все они — выжившие во Вратах Вечности, отделения и части разгромленных рот, переформированные в импровизированные новые. Отрицание-963 — одна из двадцати рот, содержащихся в готовности только на этом участке стены. Они вооружены, облачены в доспехи, принесли клятвы, но их час ещё не настал.

Справа от Амита ждет Отрицание-774, такая же разношёрстная рота Белых Шрамов под командованием достойного Хемхеды. Слева от него — рота Отрицание-340, наспех сколоченная из Саламандр и Железных Рук, под командованием Волка Фенриса по имени Сартак. Как и Амит, Хемхеда молчалив и неподвижен, а Сартак расхаживает перед рядами своих воинов, бормоча проклятия.

Они ждут. Все. Все двадцать рот. Таково предписание. Таков приказ. Они ждут несмотря на то, что под ними сотрясается стена, а над головой рябят пустотные щиты. Они слышат грохот артиллерийских орудий на орудийных площадках над ними и видят вспышки огненных брызг, разбивающихся о бруствер.

Сартак останавливается.

— Где Онфлер? – рычит он и смотрит на Амита. — Где?

Амит ничего не отвечает. Отсутствие дисциплины у Космического Волка раздражает его, хотя он разделяет его разочарование. Стоять и не сражаться — это неправильно. Но таков приказ. Этим участком стены командует претор-капитан Онфлер из Имперских Кулаков, и его приказ был ясен и полностью соответствовал принципам отражения осады, изложенным Преторианцем. Пока противник не достигнет верха укрепления или не прорвёт его, оборона стены — задача орудийных батарей и стенных орудий. Воин, даже легионер Астартес, мало что может сделать на орудийных платформах.

Но это лишь до тех пор, пока враг не прибудет лично.

А пока отправить все силы на парапет — значит напрасно потерять людей под вражеским обстрелом. Поэтому они должны стоять в резерве, в сравнительной безопасности резервных уровней, ожидая команды.

Это горькое несоответствие. Амит жаждет сражаться. Он жаждет сблизиться с противником и убивать. Ему кажется неправильным стоять здесь, ожидая боя, когда бой идёт всего в нескольких сотнях метров. Амит хочет освободиться.

Но удовлетворение этого желания будет означать их поражение. Это будет означать, что батареи израсходованы, щиты упали, а крепостные валы преодолены. Чтобы желание Амита исполнилось, враг должен захватить последнюю крепость.

И вот они, его рота и подобные ей другие, стоят, жаждая боя и в то же время желая, чтобы приказ не пришел. Ведь когда он будет отдан, осада закончится, Магистр войны восторжествует, а последнее пристанище будет разрушено. Амит и подобные ему больше не будут сражаться, чтобы победить или даже просто выжить. Они будут сражаться, чтобы нанести триумфатору вред.

Как бы Амиту ни хотелось сражаться, он не хочет такого боя. Он старается не желать его, как бы ни был тяжёл и жаждущ меч в его руке.

— Где Онфлер? — ревёт Сартак. Он взваливает на плечо свой боевой топор и шагает к Амиту, пока они не оказываются нос к носу.

— Где он? — рычит Волк. — Где этот дурак? Мы стоим здесь вечно!

— Ничто не вечно, брат, — отвечает Амит, не двигаясь с места.

Сартак хмуро смотрит в ответ. Он раздумывает над ответом. Он понимает мрачную логику и начинает смеяться тем самым смехом покорности и смертной славы, что Амит так часто слышал от легиона Сартака.

— Хорошо, — говорит он. — Это хорошо. Ты мне нравишься, сын Ангела. Мрачное остроумие. Будь мы прокляты, если это случится?

— Будь мы прокляты, когда это случится, — отвечает Амит.

5:viii. Инферно

Почти вся моя сущность исчезла.

Всё пропало. Исчезло и проклято.

Я не могу...

Слои моей сути отслоились от жара, превращаясь в пепел... Сигиллит, Имперский регент, Повелитель Избранников — все эти части меня сгорели одна за другой, даже мои человеческие сущность и облик, даже имя «Малкадор».

Я...

А-а-х...

Всё исчезло. Почти весь я исчез.

Эти вещи, эти имена, эти титулы, эти знаки, что представляли меня на протяжении всей моей жизни, были последовательно стёрты Троном, и всё, что осталось — это знак боли.

Трон. Золотой Трон. Горящий Трон. Будь проклята эта ублюдочная вещь! Он пожирает меня заживо...

Я...

Прости, старый друг, если ты меня слышишь. Слышишь ли ты? Я делаю это ради тебя, всегда ради тебя. Я ни о чем не жалею. Это просто боль. Пожирающий огонь...

Но я не знаю, сколько еще протяну. Медленное мгновение моей смерти, начавшееся в тот момент, когда я занял этот трон, затянулось в невыносимую вечность, но оно должно закончиться. Что...

А-а-х. То, что у меня осталось, то, что есть я сам, ограничено. Я иссякаю, старый друг. Конец моего бесконечного мгновения смерти приближается, и я боюсь, что он наступит слишком рано, до того...

...до того, как дело будет сделано, а война будет закончена.

М-м-н. Н-н-н. Кажется, он больше не слышит меня. Я едва вижу его.

Я стар и устал. Я слаб, мои силы истощены этой задачей. Мое напряжённое зрение начинает ослабевать, ибо глаза мои давно уже не видят, и даже разум слепнет. Я больше не могу так же ясно видеть своего возлюбленного владыку и следить за его продвижением по ужасному ландшафту флагманского корабля первонайденного сына. То немногое, что я могу видеть, даровано мне милостью Хоруса, искушающего и дразнящего меня этими видениями в надежде, что они сломают...

...сломают меня.

Н-г-х!

Но я всё ещё держусь.

Едва-едва.

И то немногое, что я еще вижу, эти обрывки и проблески, не даёт мне никакой надежды.

Мой величайший владыка и старейший друг продвигается к логову первого найденного монстра, делая один тяжёлый шаг за другим, через место, где исчезли все чувства. Весь рассудок.

Хаос торжествует. Мой больной разум видит лишь абсолютное безумие.

О, мой Царь Веков!

Несмотря на мою долгую жизнь и плотную работу с имматериумом, я никогда не видел, чтобы варп бушевал так сильно. И я верю, что даже мой повелитель видел подобное лишь мельком; возможно, на Молехе... в неистовой сюрреальности Паутины... в своих самых тёмных страхах.

Ужасное зрелище. Столь мерзкое, отвратительное...

Нет.

Если мой господин может вынести это, то и я смогу. Сосредоточься, Сигиллит! Сосредоточься, бесполезный старик! Не обращай внимания на боль и сосредоточься на работе. Используй видение своего старого друга в качестве дришти, чтобы отвлечься от мук, пожирающих твою душу...

Да. Так лучше. Так действительно лучше. Сосредоточься на нём. На его образе. Вот так. Мой Царь Веков, и в этом месте. Это...

Это напоминает мне, возможно, Ад, Геенну, старую религиозную концепцию преисподней, «infernus immanis», Яму, подземный мир, где все удобные законы природы отброшены прочь вместе с надеждой, а на смену им пришли боль и ужас. Да, именно так. Необычайно похоже.

Я уже давно считаю, что человеческая концепция «ада», преследующая людей на протяжении веков и лежащая в основе их придуманных религий, происходит из варпа. Конечно, в последние годы эта яркая концепция была укрощена теологами и философами, превратившись в аллегорию и символический вымысел.

Но она всё же откуда-то взялась. Она пришла из варпа, из вспышек буйства эмпиреев, которые на протяжении веков видели в своих снах и кошмарах одарённые: начинающие псайкеры, пророки, провидцы, дальновидцы и обладающие воображением. Они писали о нём в стихах и прозе и рисовали картины.

Я видел многие из этих работ, ибо их собирал мой повелитель Император. Многие из них он собственноручно отобрал из списка культурных ценностей, сохраненных Орденом Сигиллитов в Эпоху Раздора. Полагаю, он делал это из чувства восхищения или сентиментальности, если такие чувства ему вообще присущи. Артефакты хранятся в секретных хранилищах, примыкающих к закрытым архивам Сигиллитов под Дворцом. Время от времени, будучи регентом, я навещал скрытые коллекции и ломал голову над изображениями. Все они были так похожи.

Теперь я понимаю, почему. Я больше не могу посещать частные галереи в Ленге и Кланиуме, но, наблюдая за варпом, я вижу, как оживают произведения искусства. Вечное проклятие...

Я вижу его.

Оно реально...

5:ix. В одиночестве

Шквалы бури порчи обрушиваются на Императора и его соратников. Гнев варпа — струящийся, пенящийся, изменчивый дым, кипящий и переливающийся всеми цветами радуги, твердеющий для удара и вновь становящийся жидким, стоит ударить уже по нему. Он создаёт узоры и структуры разных размеров, искры и невиданные цвета, волдыри ужаса и струпья безумия. Крюкозубые челюсти вырываются из него, щелкают, а затем исчезают в тумане онейролизиса так же быстро, как и появились. Сверкают глаза, в когтистые руки и щупальца вырастают из воздуха, поверхностей палубы и потолка и хлещут по ним, по тысяче каждую коллапсирующую не-минуту.

Цекалт Даск держится, как держится и его повелитель.

«Я знаю, как непоколебима решимость моего Царя Веков. Я — сталь Его воли. Я чувствую пламенный свет Его силы. Он не допустит, чтобы это стало концом Земли, конечной участью человечества или концом Его Самого. Он не позволит торжествовать вашему разрушению.»

Он держится, потому что силен.

«И ты, Хорус, сделал Его таким.»

Повелитель Человечества продолжает использовать ту самую силу, что была направлена против Него. Он похищает её, как похитил огонь на Молехе, и швыряет обратно. С кончиков пальцев Он обрушивает огненные штормы такой силы, что пронзительно кричащие нерожденные, рождённые из вихря, сгорают, не успев полностью проявиться, а коридоры корабля, на мгновение вспомнив о металле, из которого они когда-то были сделаны, лопаются и рассыпаются от избыточного давления. Его меч — лезвие, пылающее солнечным светом, — рассекает материю и имматерию, наполняя воздух обжигающим кровавым паром. Его ярость безгранична.

«Как безграничен и этот ад.»

Повсюду появляются звероподобные нерождённые — многочисленные плачущие легионы проклятых, явленные армии пандемониума, несокрушимых числом. Они стремятся убить Его: не только тело, но и Его сущность. Рога, клыки и режущие когти кишат, стремясь разрубить Его на части: отделить броню от плоти, плоть от костей, а душу от тела. Они стремятся уничтожить не только Его смертную оболочку, но и вечную искру внутри него.

Он не будет побеждён. Он не повернет назад. Хотя Хаос атакует Императора с невиданной яростью, высвобождая свою мощь в сильнейшем пароксизме, превосходящем все явления варпа в истории человечества, Он не отступит. Он отвечает на прилив Хаоса приливом своих сил, превосходя своей мощью все осторожные ограничения, что Он раньше соблюдал. Он всегда был проводником, достаточно стойким, чтобы выдержать раскаленную нить имматериальной силы, обжигающей Его кровь. Он тренировался более тридцати тысяч лет. Он приучил себя переносить её силу, использовать её, вдыхать её огонь и выдыхать его обратно в лица Пантеона Хаоса. Они открыли перед ним бессолнечное море эмпиреев, и Он пьет из него, чтобы преумножить собственную всемогущую силу.

«Ложная Четвёрка — глупцы, если думают, что это проявление чрезмерной мощи может ошеломить Его. Это придаёт Ему силы, Хорус Луперкаль, это лишь придаёт Ему силы. Она питает Его избытком Его самого. Он встал на этот путь, первонайденный, и он найдет дорогу к тебе. Он проложит прямую и нерушимую тропу через твой лабиринт безумия с мечом в правой руке и огнём в левой, и встретит тебя.

Он найдет тебя.»

Посреди Хаоса Император обнаруживает, что внутри него царит непобедимое спокойствие. Цекалт чувствует, как оно разливается по нему, словно ледяная вода. Оно так потрясающе чисто, что из глаз текут слезы.

«В этот день тебе не будет спасения, Хорус, ибо ты разрушил смену дня и ночи, сам круговорот времени. Ты воздвиг здесь вечность, застывшую бесконечность без законов, полагая, что это защитит тебя и смутит твоего отца. Но ни то, ни другое не произойдёт. Если это была твоя ловушка, твоя последняя уловка, то она, сработав, потерпела неудачу. Твой отец был мастером в этом искусстве на протяжении ста двадцати тысяч поколений до того, как ты появился на свет. Ты напрасно превратил мир в вопящую пародию. Если это твоя ловушка, первонайденный, глаз твоей бури ужаса, то эта вечность не продлится долго. Она прервётся. Это вечность всего лишь в одном часе или в дне, вечность в одном ударе сердца. В неподвижной точке этого движущегося мира, где прошлое и будущее собраны воедино и бездеятельны, ещё можно совершить одно важное дело. Для тебя мой господин мог казаться бездействующим королём, восседающим на далёком троне, ослабевшим от времени и судьбы, но Он силён своей волей. Очень силен. Сильнее, чем когда-либо прежде, и он не отступит. Он будет искать тебя. Он не сдастся.»

Эмпирический потоп уничтожил боевые системы всех гетайронов-соратников. Их коммуникаторы сгорели, их ауспики расплавились, их сенсоры ослепли. Цекалт не может увидеть, что ждёт его за поворотом или углом лабиринта, и эти повороты и углы всё равно меняются, словно галлюцинации. Предсказывать бессмысленно, ибо будущего не существует.

«Системы брони моего владыки тоже уничтожены. Вместо этого он слушает неверный треск варпа, шипение и жар пламени внутри тебя. Насыщаясь силой, которую Он забирает у тебя, Хорус, Он отделяет то немногое, что может оставить, вкладывая в нас и укрепляя нас. Наши тела, так тщательно созданные, могут выдержать совсем немного. Он делает нас сильнее. Он делает нас частью себя.»

Император продвигается вперед. Он усиливает гетайронов, чьи героические сердца бьются воедино. Он вливает в них свой разум, и те становятся дополнительными глазами, ушами и руками. Через них Он читает реальность — или то, что от неё осталось — осколки расколотого звука, дрейфующие в лихорадочном безумии, фрагменты палубы и настила, которым можно доверять. Они перепрыгивают с одного проседающего обломка реальности на другой, по этим хрупким и неверным ступенькам в пустоте, пока варп рыщет вокруг них.

«Его волей.»

Через Цекалта Он видит крылатое отродье впереди и разрубает его на части прежде, чем оно нанесет удар. Через Таурида и Рейвенгаста Он держит фланг против слюнявых извергов и покрытых язвами не-созданий. Через Нмембо и Загра Он прикрывает тыл, оттесняя рычащих и визжащих тварей, что вырываются из экзопланарной мембраны и летят на них, словно плевки, наседая на пятки. Через Ксадофа и Каредо, непоколебимо стоящих слева и справа от него, он выбирает путь.

«Лишь Его волей.»

Вместе, как один, двигаясь и сражаясь как единое целое, они прорубают себе путь в тёмное и растерзанное сердце Мстительного Духа.

Вспарывают его ад.

5:x. Во тьме, ожидая конца

Вокруг Коллекции-888 и её выцветших портретов, изображающих ад и погибель, стянулась петля тьмы. С тех пор как Локен оставил их, тени стали больше, а температура неуклонно падала, несмотря на то что в библиотеке была установлена передовая система контроля климата. Согласно настенным панелям системы, температура и влажность воздуха поддерживаются на постоянном уровне, но Зиндерманн чувствует, как его кости холодеют.

Некоторое время они ждут, не вернётся ли Локен, но он не возвращается. В конце концов Зиндерманн покидает скамью под странной работой скульптора 81-го века, подвешенной в конусе мягкого света, и направляется к люку. Он понятия не имеет, как долго они ждут. Кажется, что несколько часов, но все часы застыли. Его собственный карманный хрон начал отсчитывать время в обратную сторону. Мауэр и архивариус наблюдают за ним.

Люк надёжно запечатан. Запорный механизм, когда он наконец осторожно прикасается к нему, не поддаётся. Он холоден. Как и люк, и стена вокруг него. Он видит, как начинает образовываться налёт из ледяных кристаллов. Ощущение такое, будто с другой стороны царит неизмеримый мороз, абсолютный холод открытого космоса, а тепло библиотечного зала постепенно утекает.

«Возможно, так оно и есть», — думает Зиндерманн. Возможно, это тепловая смерть, сопровождающая Крах. Время застыло, разные токи в пространстве накладываются друг на друга, реальность сворачивается в клубок совпадающих мгновений, источая тепло и свет в процессе медленного угасания.

Он оглядывается на остальных и пожимает плечами.

— Он ведь не вернётся? — спрашивает Мауэр.

— Для Гарвеля, — отвечает Зиндерманн, — могло пройти всего несколько мгновений.

Он отходит назад, присоединяясь к ним.

— Правда? — спрашивает Мауэр. — Вы действительно думаете, что время и пространство...

Она осекается.

— Да, — говорит он.

Мауэр вздрагивает и качает головой.

— Я знаю, что вы сторонник порядка и дисциплины, боэтарх, — мягко говорит он, — но вы также очень прагматичны. Я удивлён, что вы ещё не смирились с нашим текущим положением.

— Не понимаю, как вы можете быть столь спокойны, — отвечает она.

— О, это не так, — уверяет он. — Это нарушение миропорядка беспокоит меня. Его почти невозможно понять. Но его нетрудно принять, учитывая все свидетельства, что мы видели. Я думаю, что нет причин паниковать.

Он устало покачал головой.

— Или у меня просто нет сил на панику, — добавляет он.

— Я вообще не могу это понять, — говорит Мауэр.

— Мауэр, за последние месяцы, — начинает он, садясь рядом с ней, — мы видели столько всего... Вещи, столь неправдоподобные. Вещи, не поддающиеся воображению. И вы достойно выдержали это. Но теперь ваши возможности иссякли?

— Монстры, кошмары, — бормочет она. — Я могу выдержать их. Но не это. Речь идёт о самой ткани мира, принципах и законах материи. Больше нет ничего, на что я могла бы положиться, чему могла бы доверять. Я не могу довериться ни земле под ногами, ни воздуху, ни ходу времени, ни даже моему разуму.

Зиндерманн вздыхает.

— Тогда я думаю, — печально говорит он, — что Император подвёл нас.

Архивариус тревожно смотрит на него.

— Он должен был подготовить нас. Рассказать нам. Научить нас. Не только нас с вами, но и всё человечество. У него есть целый архив доказательств, предупреждений из далёкого прошлого. Но он держит его на замке. Он должен был просветить нас, чтобы мы могли подготовиться. Он должен был поделиться тем, что знал, чтобы мы были готовы.

Он потирает руки, чтобы согреться.

— Но Он решил этого не делать. Он лишил нас всех духовных знаний, и поэтому мы совершенно неподготовлены к происходящему сейчас.

5:xi. То, что превыше всякого ума

Эти произведения искусства...

Г-н-н.

Н-н-н. Сосредоточься.

Мой господин должен был уничтожить эти произведения искусства и безумия, но, думаю, он бы так и не смог заставить себя сделать это. Они были по-своему прекрасны. Я думаю, в каждом из них он видел себя. Он видел умы похожих на него людей, бросивших лишь один мимолётный взгляд, возможно даже по своей воле, и изменившихся навсегда. Затем они просто должны были запечатлеть увиденное. Эти бедные души... Все они покрылись шрамами, потому что их умы были слишком остры. Их часто считали сумасшедшими, а их работы — фантазиями. Но для меня всегда были очевидны две особенности. Первая — поразительная схожесть их видений. В них было слишком много общего, чтобы каждый из них мог вообразить такое независимо друг от друга. Благодаря какому-то невообразимо синхронному механизму все они видели одно и то же.

Они видели то, что вижу сейчас я. Они видели то, что мой старый друг переживает сейчас лично.

Вторая — это то, что ни одно из имеющихся в их распоряжении средств, будь то краска, карандаш, уголь, слова, рифма... попросту не мог передать истину. При виде «Сада земных наслаждений» или «Великого дня гнева Его» можно содрогнуться, но это лишь намёки, лишь догадки, будто смотришь сквозь тёмное стекло.

Правда заключается не в пляшущем пламени, не в рваных пятнах, не в раскалывающихся горных пиках, не в капающем яде и не во вьющихся шипах; правда заключается не в дьявольских богопротивных тварях, неуклюжих и неподвластных разуму, капризно и визгливо отплясывающих в огненном сиянии. И не в том, что мой господин и его последние золотые соратники прорубают себе путь клинком и болтом. Физические ужасы можно принять и проигнорировать. Настоящая правда — в мысли о бессмысленности.

Мы...

Мы слишком привыкли жить в материальном мире, в привычном нам царстве, подчинённом законам и нормам физики, логики, порядка и здравомыслия. Теперь я вижу, что даже величайший из ужасов материальной вселенной — это ничто по сравнению с мельчайшим граном всего варпа. Все законы исчезают, все правила отменяются, все истины становятся ложью. Мой господин чувствует это в самих молекулах вокруг себя. Ничто не ведёт себя так, как должно. Ничто не достоверно. Ничему нельзя доверять. Всё есть Хаос, в самом прямом смысле этого слова. Как только вы оказываетесь в царстве Хаоса, ничто вокруг не сохраняет даже видимость смысла.

Никогда прежде он не был так близок к нему. Он никогда не позволял Хаосу окружить себя. У моего Короля Веков всегда был спасательный круг или путь отступления, трон, который будет служить якорем, или маяк, чтобы осветить его. Лишь однажды Он едва переступил порог. Даже в своих самых дерзких попытках он никогда не входил в него целиком, не имея плана побега.

До сих пор.

Как и меня, «Мстительный Дух» пожирает варп. Материальная основа великого корабля повреждена. Судно, по которому мой Император медленно продвигается вперед, вместе с последними своими соратниками сражаясь за каждый свой шаг — это сплетение материи и имматерии, что всё ещё иногда частично напоминает боевой корабль класса «Глориана» типа «Сцилла».

На нём есть палубы и коридоры, своды и залы, места, знакомые моему владыке, но это не они. Это лишь обрывочные воспоминания о корабле, старые воспоминания о «Мстительном Духе», случайным образом воплощённые в реальность, объединённые в нелогичные последовательности, а затем, столь же внезапно, забытые в пене пустоты. Это неверные, приблизительные воспоминания о флагмане, созданные из нематерии, подобные воде, пытающаейся вспомнить, каково это — быть льдом.

И эти старые воспоминания...

А-а-х! Ммнн!

Думаю, это его воспоминания. Воспоминания Хоруса. Должно быть, его разум крайне расстроен, если это лучшее, что он может вспомнить.

Варп в нашем первонайденном враге превосходит все пределы, что он мог бы выдержать.

5:xii. Над Террой

В шепчущей тьме Двора Луперкаля ты блуждаешь вслепую, вытянув руки, чтобы нащупать дорогу. Это место изменилось, как и ты сам. Ничто не осталось прежним. Даже тьма стала другой.

Ты топишь Терру в нематерии, и всё сливается и размывается в единое целое, словно пигменты на стене, смытые дождём, когда нарисованные образы растворяются, а краски растекаются. Что бы там ни было нарисовано раньше, этого уже не различить. Был ли это человек? Пейзаж? Может быть, животные? Неважно, ведь это больше не имеет никакого значения. Краски и цвета потекли, смешались, растворились в нематериальной воде, и в результате получилась новая тьма.

В ней твои пальцы нащупывают формы и очертания вещей, какими они являются сейчас. Мстительный Дух и планета смешались воедино. Корабль и дворец. Небо и земля. Сталь и камень. Внутри и снаружи. Верх и низ. Всё это стало одним целым, и теперь в этом запутанном, переплетении невозможно ориентироваться. Как только твой отец начал Его абордаж — смелый, отважный шаг, — ты позволил невозможности снизойти и заключил Его в свою ловушку. У Него нет ни выхода, ни пути назад. Теперь Он может двигаться только в одно место.

В этой новой тьме, где нет будущего, есть только ты. Ты и трон, на котором ты воссядешь, и Двор, что окружает этот трон, и дворец, что окружает этот Двор. Твой дворец, твой город. Вечный город. Город, охватывающий всю галактику. Так было всегда. К этому всё шло. Это было неизбежно.

Твой Неизбежный Город. Твоё царство.

Ты решил, что хочешь увидеть его. Ты — Хорус Луперкаль, и ты готов.

Ты призываешь свет, и что-то приносит тебе свет. Огонь потрескивает вокруг твоей руки, когда ты поднимаешь её и освещаешь двор.

Здесь пять тронов. Лишь на мгновение это удивляет тебя, пока ты не вспоминаешь, что ничто не должно удивлять тебя, потому что ты сам создал это.

Пять тронов. Один — для тебя. Как и должно.

Остальные — почетные места для четырех сил твоего возвышения. Перемены, кровь, удовольствия, разложение. Четыре стороны света на компасе Хаоса. Четыре четверти восьмигранной звезды. Они ждут аватаров этих могущественных сил. Они — часть даров.

Конечно же. Как ты и планировал.

Здесь будут представлены четыре силы Хаоса, две по правую руку от тебя, две по левую. Интересно, какие места будут заняты после окончания всего этого? Ты всегда был радушным хозяином. Ты оказываешь честь гостям. Кто из них откажет тебе и отвергнет твоё приглашение?

Твои дары были щедры. Изысканны. Индивидуальны. Экстравагантны. Разложение для прекрасного Ангела, перерождение из смертных ран жизни. Кровь для дорогого Рогала — освобождение от удушающего порядка его линейного разума, благословенное высвобождение в забвение Хаоса, где он наконец-то сможет забыть о решениях и стать тем нерассуждающим воином, которым он всегда мечтал быть. Для сурового Константина — освобождение перемен, что позволит ему отказаться от суровых шорящих строгостей его жизни и стать кем-то большим, стать свободным, не безропотным слугой, а свободно мыслящим существом, владеющим секретами, которые от него всегда скрывали.

А для твоего отца — удовольствия. Награда в виде радости, гордости, права быть, наконец, тем, кем он всегда был на самом деле, и наслаждаться этим состоянием, больше не тяготясь обязательствами или судьбой, не сковывая себя желанием руководить или командовать, не калечась рамками тридцатитысячелетнего плана. Здесь Он сможет сидеть, отдыхать, предаваться удовольствиям и радоваться власти ради самой власти. Человечество может пройти свой жалкий путь без Него. Ему не нужно больше думать о человеческом роде.

Отныне все планы будут принадлежать тебе.

Если они примут твои дары, что ж... Как же будет чудесно. Этот Двор будет полон, радостен и славен. С тобой, возвышающимся над всеми на твоём месте, и с ними четырьмя, правящим советом, новым Морнивалем, зависящим от каждого твоего слова и исполняющим твои приказы.

Согласятся ли они? Некоторые — возможно. К сожалению, ты думаешь, что некоторые из них — нет. Твой вознесённый разум ясно понимает это. Кое-что нельзя изменить, даже если прошлое и будущее, как здесь и сейчас, перестали существовать и стали единым целым. То, чем они были раньше, трудно изменить, хотя теперь это неизбежно. Рогал — твой, ты в этом уверен. В нем вскипает кровь, и её не остановить. Сангвиний, которого ты всегда любил, тоже примет твой дар, ибо кто откажется от дара жизни, предложенного рукой брата? Он придёт и воссядет рядом с тобой. Тебе кажется, что он близок, очень близок к тому, чтобы увидеть истину всех вещей. Он всегда видел гораздо больше, чем другие. Вид Неизбежного Города покажется ему облегчением.

В отношении Константина у тебя имеются большие сомнения, ведь он колебался ещё до твоего рождения. Его зависть к тебе и твоим братьям слишком глубока. Он бы давно убил всех вас — и тебя, и всех твоих братьев. Но ведь он не совсем человек. У него так мало свободы воли, так мало понимания. Он таков, каким его сделал твой отец, всего лишь инструмент. Несомненно, прекрасный и несравненный, но с таким же успехом можно приказать мечу перестать быть мечом или копью — перестать быть копьём. Бедный Константин — не более чем долг и послушание в человеческом обличье, и он многого не знает для того, чтобы понимать, что будет лучше.

А что касается твоего отца, то Он, в некотором роде, согласится с наибольшей вероятностью. Мешает Его эго. Он всегда знал, как будет лучше, и за тридцать тысячелетий эта вера в себя настолько окрепла, что превратилась в камень. Его нельзя согнуть, можно лишь сломать.

Ты надеешься, что Он сломается. Твои дары искренни, но, если они будут отвергнуты, ты не будешь колебаться. Если же, к твоему удивлению, отец согласится, то ты будешь рад. Вы снова будете вместе, как в те давние три идеальных десятилетия. Но ты не думаешь, что Он согласится, и втайне даже надеешься, что Он этого не сделает. Его время прошло. Ему нужно уйти на покой, и ты давно мечтал покончить с ним. Когда-то ты любил его больше всех остальных, но теперь ты ненавидишь его за фальшь и ложь. Откажись от моего дара, отец. Подними кулаки и сразись со мной. Я так хочу убить тебя.

Ты вздыхаешь. Тьма шепчет. Она шепчет твоё имя, ты в этом уверен.

Ты гадаешь, какой из тронов предназначен для тебя. Пятый. Но какой из них пятый? Самый большой? Наверняка. Должно быть, именно он предназначен для тебя. Трон, подходящий для бога.

Часы остановились. Время исчезло. Но ты нетерпелив. Они должны быть уже близко, но они медлят. Пора закончить это, довести дело до конца или хотя бы до смерти.

Ты идёшь сквозь живую, дышащую тьму, к двери Двора, отмахиваясь от шёпота как от паутины. Она распахивается пред тобой, потому что не может противиться твоей воле. Ты будешь ждать свой новый Морниваль в зале, готовый проводить их внутрь, чтобы они могли занять свои места. Сила поёт внутри тебя.

Зал снаружи огромен, мрачен и очень тих. Здесь пребывает «Мстительный Дух», но зал — это нечто большее. Неизбежный Город открылся, дабы почтить твоё вознесение.

Ты вступаешь в него.

Ты выходишь из Двора Луперкаля в огромный зал и впервые с тех пор, как всё это началось, ступаешь на поверхность Терры.

5:xiii. Всё меняется

Посреди всего происходящего, в самом сердце горящего Дворца, происходят незамеченные почти никем, затерянные в тумане, грязи и неразберихе события, чьё значение глубоко, а последствия изменят всё.

Одно из них — конец главенства человеческого Империума. Он возвышался почти три столетия, его культура охватила тысячи миров, а военная мощь была величайшей в галактике. Эта военная мощь, эта доблесть, легенда о несгибаемых Астартес, неистощимой Армии, несравненных флотах — и символ, и причина его превосходства.

Где-то тут, в дымной тьме, в один незаметный миг всё меняется. Имперская военная машина останавливается. Она продолжает сражаться, и сражаться отважно, но в её коллективном сознании происходят изменения. Она больше не является величайшей. Ей противостоит что-то более великое. Это нечто большее вовсе не является армией, и оно вовсе не подвержено ранениям, сколько бы патронов, ракет и снарядов в него ни было выпущено.

Этот медленный, разлагающий, экзистенциальный диссонанс не будет полностью осознан в течение десятилетий или даже столетий. Великий Империум, если он переживёт этот день, может продолжать сражаться и даже доминировать. Но он больше не будет величайшим.

Он встретил равного себе. И его соперником стала бессмертная, неудержимая сила, о существовании которой почти никто не подозревал.

Представление Империума о себе было навсегда разрушено.

Другая важная вещь, никем не отмеченная, потерянная среди огня — цельность последней крепости. Как и превосходство Империума, она была потеряна задолго до того, как кто-либо осознал это.

Экрон Фал и Ворус Икари, Сыны Хоруса, плечом к плечу возглавляют штурм Дельфийского укрепления. Грозные юстаэрины Фала бьют по монументальной обороне шквальным огнем, а рота Икари, порченная Четвертая рота, наступает под прикрытием щитов вместе с боевыми машинами Мортис, несущимися во весь опор. Два лидера, одновременно партнеры и соперники в этом бою, борются за превосходство. Они — острие копья Магистра войны, но каждый из них желает получить всю честь. Тот, кто первым проломит стену, кто поведет победный поток в раскалывающуюся последнюю крепость, несомненно, сможет отнять у Абаддона звание первого капитана, ведь Абаддона здесь нет. И вообще, Абаддон — пережиток, обломок вчерашнего дня, больше не пригодный ни для службы, ни для командования. Эта слава слишком ярка для такого, как старый Первый капитан, эти усилия слишком ему недоступны. Эпоха Эзекиля Абаддона закончилась. Настало их время.

Они наносят удары с необузданной дикостью и безжалостной точностью в отвратительной пародии на оба некогда восхваляемых принципа Астартес. Чудовищная сила Фала сравнима лишь с поразительной жестокостью Икари.

Потоки макроснарядов пробивают адамантиевый край Дельф. Пилоны рушатся, словно деревья во время урагана. Резонаторы и реле взрываются в опаляющих вспышках разрядов. Потоки искр обрушиваются на потрёпанную стену и словно знамёна развеваются на ветру и дожде.

Секция пустотного щита рухнула.

5:xiv. Зажечь огонь

В тени Пологой Хорусы атака Гвардии Смерти проваливается, они срываются со скал и падают в одинокий перевал.

Сыны Льва ревут о своей непокорности, нанося своими окровавленными мечами удары по погнутым щитам.

Это лишь короткая передышка, время для очистки и прижигания ран, заточки клинков и перезарядки оружия. Несомненно, страшно изувеченные предатели перегруппируются и снова нападут на них. Ярость Тифа, его ненависть к Корсвейну и Первому, пылает, словно не желающий спадать жар. Он не оставит их в покое. Он будет преследовать и терзать их до тех пор, пока в сумеречном воздухе не останется ничего, кроме их склизких костей.

— Откуда вы взялись, повелитель? — спрашивает Корсвейн, от непомерных усилий ему трудно дышать. Он весь в крови, словно выкупался в ней.

— Я уже говорил тебе, Гончая Калибана... не спрашивай, — отвечает Сайфер, не менее измазанный кровью.

Корсвейн качает головой.

— Не лучший ответ, — говорит он. — В другое время он бы подошёл, но не здесь. Не сейчас. Сейчас, при конце Тронного мира, много призраков и лжи, и я должен доверять вам.

— Разве я уже не доказал свою ценность и верность, ваша милость?

— Да, доказали. Так докажите ещё больше. Развейте все сомнения в моём разуме.

— Я пришёл, потому что нужен тебе, — тихо говорит Сайфер. — Я пришел, потому что этим Тёмным Ангелам нужно доказательство того, что ты достоин, что ты несешь власть Великого Льва в этой войне, и за тобой следует идти до самой смерти. Я послан духом Первого легиона, ибо в нём я обитаю. Я всегда был здесь, с вами. Я появляюсь только в самые тяжёлые времена, когда мой вид способен укрепить мужество сильнее, чем любой флаг или штандарт.

— Император послал вас к нам, — говорит Корсвейн.

— Если ты так считаешь, то значит так оно и есть, — отвечает Сайфер.

Корсвейн опускается перед ним на колени и склоняет голову. Вокруг него преклоняют колени и другие: Харлок и Траган, Бламирес и Бруктас, Ваниталь и Ворлой, и три десятка за ними, и другие — громадные фигуры в доспехах, перемазанные кровью и заляпанные грязью, их клинки прижаты к груди под склонёнными подбородками.

Вложив оружие в ножны, Сайфер наклоняется и обеими руками берётся за голову Корсвейна. Он поднимает его лицо вверх, чтобы Корсвейн мог смотреть лишь в глаза Сайфера, скрытые маской.

— Ты долго отсутствовал, лорд-сенешаль, — говорит Сайфер. — Я должен был убедиться в твоей преданности, прежде чем перейти на твою сторону.

— Как и мне нужно было убедиться в вашей, — отвечает Корсвейн. — В безумии этой войны трудно отличить друга от врага.

Сайфер берёт его за запястья и поднимает на ноги.

— Я понимаю. — говорит он. — И это правильно. Сомнение — часть доспехов настоящего воина. Но и доверие тоже. Ты всё ещё сомневаешься?

Корсвейн колеблется, но впервые за несколько месяцев чувствует, что его озаряет свет, как будто некая высшая сила вдруг озарила его и придала ему новых сил.

Он качает головой.

— Значит, дух Первого пока цел, милорд, — говорит Сайфер, — и да пребудет он таковым до конца этого великого испытания.

— Будем ли мы сражаться на этом поле битвы? — спрашивает Корсвейн.

— Мы разгромим Гвардию Смерти или умрем, — отвечает Сайфер. — И даже больше.

— Больше?

— Мы вновь зажжем огонь этой горы и принесём надежду на Терру.

5:xv. Осколки

Небо протянулось ревущей преисподней, изломанной молниями и затянутой дымом. Льёт черный дождь, проливной муссон, хлещущий и заливающий всё вокруг. Там, где громадные тучи расступаются, виднеется ночное небо, усыпанное звёздами. Но ночь — лишь беспросветная плоть обволакивающего варпа, а звёзды — злобные, немигающие глаза.

Тьярас Грунли из Стаи, волкорождённый, вдыхает в последний раз.

Он лежит на спине в руинах Миротворческого барбакана, его плечи опираются на оуслитовую плиту, как у тела, уложенного в морге. Он слишком искалечен, чтобы двигаться. Вокруг него лежат трупы Кровавых Ангелов и Имперских Кулаков, Белых Шрамов, Саламандр, воинов Расколотых легионов и лучших смертных Экзертус, павших один за другим, пока не остался только Грунли, чьи волосы и топор покрыты кровью. Поверх тел павших братьев лежат трупы Гвардии Смерти, с которыми Грунли сражался из мести и из непокорности, пока не был ранен настолько, что не мог стоять.

Небо, затянутое чёрным смогом, висит так низко, что кажется, будто оно почти касается его лица. Сквозь дымку подмигивают полузаметные звезды. Кажется, они наблюдают за ним. Он гадает, не те ли это звезды, что восходят в зимние ночи Фенриса.

Воркс из Гвардии Смерти оставил его умирать. Ни казни, ни почётного смертельного удара для достойного противника.

И Грунли мертв. Он знает это. Он вдыхает и понимает, что это последний вздох в его жизни, последний вздох, на который у него хватит сил. Когда он выдохнет его, другого уже не будет.

Но он держится за него. Он держится за него, как за последний клочок жизни, последний пузырёк тепла и воздуха, ибо пока воздух находится в его наполненных кровью лёгких, он ещё не мёртв.

Нерождённые, что рыщут и корчатся по пятам Гвардии Смерти, следуя почётной процессией из больных, личинкоротых и трупогрызов за ядовитым Шестнадцатым, куда бы тот ни направился, приближаются к нему, принюхиваясь и тявкая, понуждая друг друга приблизиться к павшему Волку. Среди них волочат ноги сгорбленные, похожие на трупы гаруспики, что с помощью крюков и ножей-петель будут читать будущее в его внутренностях после того, как он испустит последний вздох.

Тьярас Грунли отказывается выдыхать.

Соджук из Белых Шрамов пронзает своим талваром голову Несущего Слово. Чтобы освободить клинок, ему приходится упереться ногой.

Охваченный кольцами пламени в руинах Галлиум Бара, он ведет своих братьев в ставший вечным налёт. Нет ни стратегии, ни приказа от Архама или башни Гегемона. В воксе слышен лишь бессмысленный сухой треск. Поэтому они всё время двигаются, нападают, убивают, охотятся среди измученной открытой пустоши, атакуя всё, что только можно.

Это война в движении противоречит философии его братьев, Имперских Кулаков и Кровавых Ангелов. Соджук удивлён, что они всё ещё следуют за ним, будь проклято его звание. Но за эти, как ему кажется, девять часов они вступили в тридцать два боя, и в каждом он привёл их к победе. Он завоевал нечто более ценное, чем звание. Он завоевал уважение.

Они остановились на сложенном из каменной клаки обрыве надо рвом с горящими телами. Он ожидает, что Галлиума сможет увидеть панораму форта Хиндресс и южных батарей Палатина. Вместо этого он видит разрушенный монумент, единственный во всём мире выглядящий как Львиные Врата.

Но это невозможно, если только водоворот войны не сбил их с толку и не завёл дальше, чем он рассчитывал. Соджук полагает, что видит какой-то другой монумент, какие-то другие врата. Он плохо знает Дворец, но это незнание неважно, ведь всё, что он ищет — это врага, на которого можно охотиться. Где именно он будет охотиться, не имеет значения.

В поросших тиной оврагах и траншеях к западу от них наблюдается движение. Вражеские силы, превосходящие по численности его уменьшающийся отряд, но медленные там, где он будет быстр.

Он кивает в его сторону.

— Каковы шансы? — спрашивает солдат горты Кализан, изнурённый до предела.

— Никаких, — отвечает ему Соджук.

— Но...

— Надежда истощает тебя, — говорит Соджук, — потому что она обещает слишком много. Радуйся, что ты избавился от неё. Когда тебе больше не на что надеяться, тебе больше нечего бояться.

Смерть всё расползается.

На опустошенных просторах Палатина отряды обеих сторон — осажденные лоялисты и вторгшиеся предатели — бьются за позиции в потопе стихий. Объятые диким пожаром, пронизывающим ветром, проливным чёрным дождём, смертоносными клубами газа и дыма, они пытаются закрепиться, маневрировать, найти укрытие, сориентироваться. Поле боя предаёт их на каждом шагу.

На полях из засасывающей грязи отряды Эксцертус пробираются сквозь ливень, выискивая ориентиры, по которым они могли бы определить местоположение сейчас, когда их компасы вращаются и врут. Зажатые в земляных укреплениях и забитых траншеях, бригады Ауксилии пытаются найти врага, уже не зная, в какую сторону смотреть. Словно прихрамывающие, покрытые шрамами отряды бронетехники пробираются по кишкам из улиц, безумно вращая башнями, когда их системы наведения выдают лишь бессмыслицу. Соединения Механикус останавливаются и замирают, не в силах проложить точные маршруты, не в силах выполнить заранее заготовленные планы сражений. Отряды Астартес, пытаясь перегруппироваться, но уже не доверяя своим сенсорам, неуверенно пробираются по растрескавшимся водостокам и пересекают разбитые дороги в поисках обозначений, соответствующих плану Дворца, запечатлённому в их картах и в их памяти. Многие сняли шлемы, доверяя глазам больше, чем визорам.

Многим по обе стороны сквозь потоп видны далёкие строения — башни и возвышенности ещё стоящего города, чёрные утесы крепостных стен. Но они ничего не могут узнать. Линии горизонта не совпадают. Знакомые строения, видимые издалека, находятся не там, где должны быть, или стоят рядом с другими строениями, которых никогда не было поблизости. Хуже того, в поле зрения бойцов попадают здания и монументы, которые, насколько им известно, уже пали.

Ничто не истинно. Нельзя верить ни прицелам, ни дальномерам. Офицеры, у которых и без того расшатаны нервы, винят атмосферные миражи, фата-морганы, здравомыслие своих разведчиков и наблюдателей, достоверность исходных данных. Многие сомневаются, что они вообще находятся там, где предполагали.

Подразделения разворачиваются. Передислоцируются. Бесцельно кружат. Наступают на вражеские позиции только затем, чтобы обнаружить, что враг внезапно оказался у них за спиной. Некоторые покидают безопасные окопы и попадают прямо на смертельные поля. Некоторые отходят в безопасные места в поисках лучшего укрытия, а оказываются в странно знакомых блиндажах.

За эти ошибки людей казнят. Люди отчаиваются. Люди сходят с ума при виде стен и бастионных башен, что, как они знают, давно разрушены в сражениях, унесших жизни их товарищей, но проступают сквозь дымку словно далёкие, дразнящие призраки.

На том, что осталось от позиции Тагрус, 55-й Панполярный в почти самоубийственном рывке продвигается вперёд под огнём, чтобы переместить свои полевые орудия и обеспечить жизненно важный заградительный огонь для Стрелков Маглекса у них на фланге. Это усилия очень дороги и изнуряют их, но командир 55-го наконец-то выводит свой полк на залитый дождем уступ и начинает обстрел. Артиллерийские орудия среднего калибра, более двухсот единиц, в течение десяти минут ведут огонь и откатываются от отдачи, озаряя огнём полосу боя поля в трёх километрах. Только потом командир узнает, что 55-й полк каким-то образом развернулся и несмотря на то, что он тащил свои пушки сквозь туман под обстрелом, сейчас находится с другой стороны от фронта Стрелков Маглекса и всё это время вёл огонь по ним.

Командир Панполярного читает потрёпанную бумагу, которую ему приносит безмолвный гонец. Он приказывает прекратить огонь, отдаёт свой офицерский меч стоящему рядом лейтенанту и уходит вдоль телеграфного провода, и никто больше не видел его.

На батарее ВТЦ-26, к западу от Миротворческого барбакана, 414-й Людовикский наконец прорывается и захватывает ряд блокгаузов, сопротивлявшихся им более часа. Ворвавшись внутрь, чтобы установить свои штандарты Империалис, они находят лишь измолотые трупы солдат 9-го Густавского и свои собственные горящие Императорские знамёна.

Массированные силы противника, не менее смятённые, чем войска лоялистов, устремляются вперёд. Им не нужны ни карты, ни ориентиры, ни даже глаза. Пантеон Четырёх указал им путь и поведал истину: все пути ведут в одно место. Конечный пункт неизбежен.

5:xvi. Точка опоры

Метомская процессия закончилась, уйдя в развороченную землю, словно деревянный волнорез, уходящий в мокрый песок в том месте, где его разъело море. От орудийных площадок Метомы не осталось и следа. Расплывчатый план направиться к Дельфийской линии отпадает, разве что они не бросят свою артиллерию, она слишком медленна. Они находятся на открытом пространстве, хотя кажется, что горизонт вокруг слишком близок и тесен из-за того, что его затмевают стены пепла, поднимающиеся на тридцать километров во всех направлениях. Когда они находят чёрный особняк, она решает, что это самое подходящее из всех место. Им нужна позиция чтобы закрепиться, окопаться, сражаться, а это единственное подходящее строение на многие километры.

Маршал Агате отдаёт распоряжения, не обращая внимания на постоянную боль в припухшей щеке и челюсти. Офицеры кивают и спешат выполнять приказы. Файкс следует за ней внутрь.

Чёрный особняк — как назвал его Файкс, когда они впервые увидели его — представляет собой большое, громоздкое строение. Его стены необычайно толсты, и поэтому он уцелел там, где практически все остальные здания на том, что когда-то называлось окружающими его улицами, обратились в груды шлака. Агате кажется, что это место должно быть ей известно. Здание выглядит знакомым и некогда явно было крупным ориентиром. Но в аркологии из крупных ориентиров это мало что значит. Здание низкое, квадратное, широкое, циклопической архитектуры и полностью почерневшее. В какой-то момент за последние несколько дней его успел выжечь огонь, и Агате полагает, что обгорел даже камень.

Подойдёт.

Основная часть её войска, около трёх тысяч человек, осталась снаружи, готовя полевые орудия, являющиеся их главной силой. Она приказала артиллеристам вкопать орудия вдоль пересекающихся линий, чтобы прикрыть западное направление, и разместить ещё одну линию орудий к востоку. В последние четыре часа все атаки исходили именно с этих направлений. В двенадцати километрах к востоку за пепелищами бушует какая-то адская перестрелка — как ей кажется, танковое сражение, — так что она ожидает контакта именно с этого направления. Передовые наблюдатели отправлены следить за передвижением противника. Они используют семафоры, свистки и сигнальные лампы, потому что вокс полностью мёртв.

Люди измотаны перетаскиванием громоздких орудий и фургонов с боеприпасами. Агате полагает, что они смогут увидеть приближающийся вражеский отряд по меньшей мере с двух километров, а значит, у них будет время использовать свою артиллерию и выбить из них их дерьмовую жизнь. Если же враг подойдёт с других сторон — скажем, с севера или с юга — то всё будет по-другому. Её люди — артиллеристы, копатели траншей и лёгкая пехота. Если Астартес-предатели застанут их врасплох и подойдут вплотную, то боя не будет.

Эти направления — восток, запад... В любом случае они произвольны. Компасы не работают, что говорит о серьёзном электромаг-нарушении, а электроника вышла из строя. Нет солнца, по которому можно было бы ориентироваться или определять время суток. Она наводит свои пушки так, как подсказывает ей чутьё. Именно инстинкты помогли ей выжить так долго. С другой стороны, именно проклятые инстинкты заставляют её выживать так долго во всём этом.

Если она ошибается, то её войска отступят в чёрный особняк прямо за линиями орудиё и используют его тяжёлые стены как опорный пункт. Это место построено как форт: у него толстые стены и маленькие окна. Она задумывается: может быть, это и был форт? Может быть, Лаувейя? Или, может быть, Эрмитаж Гар? Если это был Эрмитаж, то он потерял три или четыре этажа сверху, но не похоже, что здание когда-то было выше.

Вслед за Файксом она заходит внутрь и осматривает свою крепость. Он послал вперёд группы зачистки, бедных ублюдочных траншейных бойцов 403-го, чтобы проверить, не ждут ли их неприятные сюрпризы.

Это место лишилось отделки, но его кости в порядке. Толщина стен в некоторых местах достигает десяти метров. Порталы и ворота крепки и надежны, на них видны следы от подъёмных механизмов и противовзрывных дверей. Она полагает, что некоторые из них, толстые словно двери банковских сейфов, всё ещё сохранились, и их можно освободить и заставить закрываться, если убрать часть обломков с пола.

Обломки повсюду. За ними не видно пола. Огонь был так горяч, что от интерьера, обстановки и тел не осталось и следа. Среди обломков камня она видит несколько скрученных металлических прутьев. Сейчас здесь холодно, как бы ни был горяч очистивший его огонь. На неё повеяло этим холодом. Вода капает с потрескавшихся секций крыши. Воздух пуст и наполнен эхом.

— Что? — спрашивает она.

— Маршал? — Файкс оглядывается на неё.

— Что ты сейчас сказал, Файкс?

— Я молчал, мадам.

Агате хмурится. Только что кто-то что-то сказал.

5:xvii. Ни туда, ни сюда

На то, чтобы провести их в башню, у Амона Тавромахиана уходит больше времени, чем он ожидал.

Даже намного больше. Прямой путь, через Галитайскую процессию, каким-то образом приводит их к Босфорскому двору. Амон удваивает шаг. Верхний конец Юйлунси должен был привести их к Понс Альбедо, проходящему через вентиляционный каньон между Залом Маршалов и Бельведером Ариадны, но вместо этого он приводит их на площадь перед красными каменными воротами Магистара, запруженную паникующими придворными и длинными вереницами растерянных домовых слуг, сжимающих в руках охапки спасенных вещей, подобных купеческим караванам без цели. На невысокой стенке центрального фонтана площади стоит старик, судя по одеянию, представитель высшей знати, и громко, без видимых причин, поет какую-то древнюю песню. Гимн. В нынешние времена. Неужели кто-то до сих пор помнит слова старого гимна?

В любом случае, его никто не слушает. Амон окидывает взглядом происходящее, а затем оборачивается.

Врата Меланконии завалены обломками рухнувшей стены. Врата Пасифаи забиты колоннами беженцев, ищущих открытого убежища, и, кроме того, сквозь величественные арки врат Амон видит только высокие контрфорсы стен Восточных подступов, откуда они и пришли, а не длинный бульвар Виа Астериус, который должен был быть на этом месте.

Онопионская процессия, постепенно заполняющаяся всё новыми перемещёнными горожанами Зоны Империалис, просто упирается в безымянную глухую стену. Фоантов путь, загадочно пустой и неосвещенный, ведет только к деамбулаторному кругу Таврополиса. Мифемный канал приводит их, бессистемно, во двор со рядами статуй к западу от Дома Оружия. Здесь собрался полный состав экипажей нескольких кораблей боевого флота, некоторые ещё в лётных скафандрах, вялые и озабоченные. Статуи на многочисленных постаментах во дворе исчезли без каких-либо пояснений, но какой-то старик взобрался на один из них и стоит, распевая своим тонким, пронзительным голосом.

Он похож на того старика, что пел на площади Магистара, но Амон знает, что этого не может быть. Однако гимн звучит похоже. Амону всё равно. Ему не дают покоя эти невольные обходные пути. Он знает Дворец во всех деталях. Его долг — знать Дворец, и его память идеальна. Как он мог допустить столько ошибок?

— Я очень устал. — сообщает Фо (а ведь он прошёл гораздо больше, чем хотелось бы). — Неужто ты заблудился, кустодий?

— Нет, — отвечает Амон.

— У меня болят ноги. — жалуется Фо (ведь они действительно очень болят).

— Не веди себя как рёбенок, — говорит ему Андромеда-17.

— Я не рёбенок, — отвечает Фо, — хотя мне хотелось бы стать им вновь. Опять быть молодым. Разве это не здорово? Это тело такое старое и слабое.

— Есть много всего, что было бы здорово, — говорит Андромеда.

— Ты заблудился? — настороженно шепчет Амону Избранник, Ксанф.

— Нет, — отвечает Амон.

Спустя десять минут, или спустя то, что кажется им десятью минутами, он доказывает это на деле. Понс Эгей ведёт их по огромной циркуляционной магистрали к башне. Амон не обращает внимания на то, что он планировал не это, и раньше Понс Эгей вёл не сюда. Он говорит Ксанфу что-то вроде «по соображениям безопасности нужно идти кружным путём».

На пролёте скайвея их настигает ветер. В глубокой пропасти под ними экологические системы Дворца с громовым рёвом перемещают атмосферные потоки. Ветер, обдувающий их лица, не свеж. Он тёплый и пахнет дымом. Амон знает, что климат Санктума, подобно им попавшего в ловушку и осаждённого, начал медленно ухудшаться. Его насытили токсины и химикаты, с которыми не могут справиться даже фильтры масс-переработки. Раньше Санктум Империалис создавал свою погоду: под куполом щита-эгиды появлялись системы облаков и полосы дождей. Теперь же небо над головой чёрное от копоти, низкое, испещренное капиллярами молний. На юге и западе светится красная дымка. Даже здесь видимость снижается.

— Смотрите, — говорит Фо, указывая на точку, — треск вон там. Видите? Это начал разрушаться щит? Пустотные щиты Санктума сдают и трещат по швам?

— Нет, — говорит Амон.

— А вот я думаю, что да, — отвечает Фо (потому что прекрасно знает, что это так).

— Нет, — говорит Амон.

С запада до них доносится долгий, протяжный грохот, начинающийся как ритм аплодисментов, а затем становящийся всё болеё интенсивным. Они наблюдают, как шпиль Кастеляна в пяти километрах от них медленно опадает и сползает в каньон циркуляционной магистрали. Сначала это происходит нерешительно, нижняя часть здания дрожит. Затем с вялым изяществом его верх начинает наклоняться, а после обрушивается всё строение, превращаясь в катаракту из обломков скалобетона, падающих в поднимающуюся завесу пыли.

— Это явно не к добру, — говорит Фо.

— Нет, — говорит Амон. — Не к добру.

Стена бежевой пыли растёт, подхваченная воздушными потоками магистрали. Она начинает нестись к ним, словно песчаная буря.

— Заходите внутрь, — говорит Амон.

Он ждёт, пока они пройдут мимо него, а затем бросает последний взгляд на городской пейзаж за окном. Ему очень хотелось бы посоветоваться с генерал-капитаном и получить однозначные указания относительно Фо.

Но уже несколько часов с генерал-капитаном не удаётся установить связь.

5:xviii. Приходит тьма

Бой длится уже тридцать девять секунд, и они словно ослепли.

Нейросинергетическая система управления Константина Вальдора выходит из строя. Пелена тьмы всепроникающа и почти осязаема. Она тяготит их ноги, руки и плечи подобно вулканическому пеплу или роскошной тяжёлой черной мантии. Она одурманивает их разум, словно чувство вины или стыда. Он льётся на них дождем, словно масло растекаясь по золотым доспехам. Она клубится вокруг них, подобно бурану из грязи или кошмарной стае птиц, миллиардом тёмных частиц, движущихся и кружащихся как единое целое. Кажется, что она проникает в его шлем, в его визор, в его рот.

Внутри неё течёт и движется нечто, мелькающее в потоках тьмы, — то, что он видит лишь мельком. Гладкие подобия летучих мышей, блестящие, словно графит, и текучие, как шелк; огромные силуэты, похожие на крылатые лучи, оставляющие следы в воздухе. Когда они проносятся мимо, он чувствует дуновение ветра и удары от взмахов их шагреневых крыльев. Одно из них меняет траекторию и сбивает соратника Алделеса с ног. После этого Алделеса больше никто не видел. Константин прицельно бьёт по ускользающим акулоподобным теням, но они кажутся не твёрже жидкого дыма этой тьмы.

Единственный свет — это вспышки огня: белые искры от выстрелов из болтеров, ослепляющий жёлтый цвет оставшегося адратического оружия, голубые и розовые искры от горящих варп-вспышек в изменчивой черноте. Множество мерцающих источников света, но они ничего не освещают.

Его всё уменьшающаяся рота внезапно оказывается в лесу, где узловатые стволы из блестящего мяса растут из поверхности из плоти. Словно вырезанные из трупов деревья, они корчатся ветвями-конечностями, плюющимися адским огнём. Стволы вдвое выше него колышутся на неведомом неосязаемом ветру, словно актинии в потоке бездонной тьмы. Нижние ветки раздуваются, как жабры, а грибовидная плоть колонн блестит студенистыми струпьями лягушачьих глаз, пузырящихся и движущихся вокруг жировиков. Пламя, струящееся из их колышущихся конечностей, плавит аурамит и изжаривает людей целиком. Константин пытается отрубить их конечности до того, как те успеют изрыгнуть пламя. Некоторые подобия деревьев рвутся и лопаются, другие ломаются и валятся. Огонь внутри них выплёскивается наружу и растекается, подобно самовозгорающейся жидкости, порождая маленькие насмешливые фигурки Константина и его людей из пламени, пляшущие и потрескивающие вокруг их ног. Стоит ударить по розовым огонькам или раздавить их, как они рассыпаются на угольки голубого пламени, вгрызающегося в сабатоны и поножи и разъедающего их подобно фосфору. Он крушит деревья из плоти, когда те встают на дыбы, сшибая их своими наплечниками, обрушивая их древком копья и разрывая их наконечником своего клинка. Он узнает новые имена, которые ему приходится выплевывать: К'Чан'цани'и.

Ему больше не хочется учиться убивать новые вещи. От накопленных знаний его тошнит до глубины души.

Во тьме раздается смех. Константин не обращает на него внимания. Часть смеха исходит от его собственных людей. Он игнорирует это. Некоторые из них уже мертвы. Он также не обращает на это внимания. Раздается пение, что-то, похожее на голоса, стенает что-то, похожее на слова, а мелодию несут сами приливы и отливы клубящегося мрака. Такт этого плача состоит из девяти долей — странно хромающий, избыточный ритм, напоминающий песни старых Балкан, знакомые ему ещё со времён до Единства. Накопленные в голове названия подсказывают ему, что это Каирское песнопение, запрещённое для эфира. Очередная вещь, которую он должен проигнорировать.

Диоклетиан Корос прорывается вперёд и кричит. Нейросинергетика не работает, но они слышат его голос. Они формируют строй и следуют за ним, вцепившись в края наплечников друг друга, чтобы хоть как-то ориентироваться, отбиваясь от огня, щёлкающих клювов и бьющих крыльев. Диоклетиан прокладывает путь вдоль вздымающегося уступа из мускулов, окаймлённых блестящей жировой и соединительной тканью. Скала у них за спиной унизана гигантскими рёбрами и покрыта перламутровыми узлами хрящевых волокон.

На них падает демон. Пока что это самое крупное существо, с которым они столкнулись за тридцать девять — теперь уже сорок — секунд схватки. Оно кажется Константину каким-то огромным стервятником или птицей-трупоедом, но рассмотреть его не удаётся. Колоссальные плечи сгорблены и высоко задраны, шея змеиная, голова опущена и щёлкает хищным клювом длиннее джетбайка. Его крылья, невидимые им, но, судя по всему, способные охватить галактику, ударяют по их нестройному ряду, сминая Меузаса и Тибериана и сбрасывая префекта Каледаса с края уступа в пустоту внизу. Константин не видит Каледаса и не может сказать, как далеко он упал, но слышит его крики. Крики продолжаются слишком долго. В конце концов они становятся частью девятидольного песнопения.

Демон среди них. Его крючковатые когти, каждый из которых размером с «медвежий коготь»» титана, в поисках опоры вгрызаются в уступ из мышц. Он усаживается, словно птица на вершине скалы, и бьёт своим клювом-копьем. Его крылья повсюду, он молотит ими, наполняя воздух волокнами-перьями и вонью болезнетворных вшей. Клюв пронзает Лафроса, пригвоздив его к мясной стене. Брызжет кровь — отчасти его, отчасти — пробитой скалы. Симарканту удаётся вонзить копьё демону в бок под левым крылом, и он пытается оттолкнуть его. Демон поворачивается к нему и, извернув свою шею, сбрасывает с клюва труп Лафроса. Людовик перерезает его горло своим силовым мечом.

Огромная туша демона, продолжая хлопать массивными шестернями, срывается с уступа, клоки перьев и пуха кружатся в воздухе и сгорают там, где оседают. Чудовище утаскивает с собой копье Симарканта, застрявшее в его боку. Лишь благодаря крепкой хватке Константина Симаркантне утягивает за край вслед за копьем.

Он поднимает хранителя на ноги. Симаркантис на секунду сжимает руку Константина, а затем поднимает топор Лафроса, лежащий на краю там, где его выронили.

Константин кричит, что нужно двигаться вперёд, но движения нет. В ответ Диоклетиан кричит, что тропа кончилась. Уступ из мускулов просто сужается и исчезает в плоти скалы. Еще один бессмысленный путь, как и все пути, по которым они пытались пройти. Они потеряли направление, и скоро потеряют и свои жизни.

Тьма становится ещё гуще и тяжелее. Хотя это невозможно, но это всё равно происходит. Движущаяся чернота, пульсирующая девятидольным ритмом, душит их, заполняя ноздри, уши, глотки, кишки, даже слёзные каналы. Константин выкрикивает узнанные им имена чтобы держать её на расстоянии, но его язык распух, а рот полон жидкой тьмы.

Они сражаются уже сорок три секунды.

Вальдор и кустодии сплотили ряды против тьмы...

5:xix. Жизнь после смерти

Ракеты, пролетев почти у самой поверхности грязи, попадают в край земляных укреплений на площади Процессий, но это всего лишь уловка. Обломки всё ещё сыплются вниз, когда Максимус Тейн и последние из его боевых братьев поднимаются на бруствер. Они оказываются там всего за несколько секунд до того, как враг начинает штурм укреплений.

Предатели, по большей части берсерки-Пожиратели Миров, но поддерживаемые немногочисленными Механикум, рассчитывали на то, что ракеты расчистят бруствер и заставят защитников прижаться к земле, пока они будут двигаться вперёд. Роты Экзертус, сопровождающие Тейна — пёстрая толпа изнурённых, перемазанных в глине мужчин и женщин из двух десятков разных полков, — всё ещё укрываются в обшитых укрытиях и противовзрывных траншеях, но облачённые в броню Имперские Кулаки упорно формируют линию.

Доспехи Тейна помяты и обожжены, их части потрескались или вовсе отсутствуют. Навершие его молота покрыто щербинками и зазубринами, а рукоять покрыта органикой. Когда он закрывает глаза, то всё ещё видит бойню на Золочёном пути; лучших солдат Императора, которых ряд за рядом сносили набегающие легионы проклятых и идущие за ними орды демонов.

Тейну следовало умереть там. Только благодаря силе воли он и несколько братьев с ним выстояли, прорвали фланг и повернули назад, чтобы висеть на пятках у вражеских орд, с которыми они не могли сойтись лицом к лицу. С тех пор они продолжают сражаться.

Отступление — не вариант. Кулаки Преторианца должны держать строй: эта литания впечатана в его душу. Но его лорд-отец Дорн всегда учил его не следовать буквальному толкованию. Иногда держать строй означает совершить бесполезное самоубийство, когда как перегруппировка на новых позициях обойдётся врагу гораздо дороже. Каждый Имперский Кулак готов умереть за свою землю, но ветеранами являются те, кто способен продать свою жизнь подороже.

Большинство людей Тейна — новички-инициаты, не считая ветеранов Колькиса и Ноксара, а также свирепого хускарла Берендола. Из-за кризиса инициатов поставили в строй раньше положенного. Они прекрасные люди, и Тейн видит в них многообещающих воинов, но они слишком неопытны, а их умы слишком зашорены учениями Седьмого. Тейн и его ветераны обучают их на собственном примере, показывая, что хотя в смерти и есть мужество, но ещё большее мужество заключается в убеждении измениться и сражаться лучше. Гибкость, подвижность, стремительные контратаки — эти качества служат лучшей защитой против адского натиска, против врага с ужасающим численным превосходством. Сам Тейн научился некоторым хитростям, наблюдая за частями Белых Шрамов, сражавшихся вместе с ними. Белые Шрамы, созданные для проведения быстрых ударов, должны были быть стеснены и практически бесполезны в осадной войне, подобной этой. Но они приспособились, и их тяга к движению распространилась даже на их доктрины, постоянно менявшиеся и приспосабливавшиеся. Он видел, как они применили свой подход к войне, создав «манёвренную оборону» и «защиту атакой». Тейну трудно выразить свое восхищение.

Инициаты — сорвиголовы, вдохновлённые суровыми принципами своего легиона, — иногда возражают против манёвренной тактики Тейна, ужасаясь тому, что он готов уступить, а иногда, как они считают, и отступить. Он принимает их критику и одобряет смелость, с которой они выражают свое мнение.

— Я отступаю, — говорит он им, — и поэтому я всё ещё жив. Я жив, и могу преподать вам этот урок. И жив, и могу сделать то, что я собираюсь сделать.

— Что именно, лорд?

— Убить ещё больше ублюдков.

Они видят его взгляд. Некоторые бормочут, что «смерть предпочтительней бесчестья».

— Что более почетно? — спрашивает он. — Один мёртвый предатель или сотня? «Смерть предпочтительней бесчестья» — благородная фраза, но задумайтесь о том, что она означает. Для начала спросите себя: «Сколько именно смертей?»

— Сколько, лорд?

— Речь идёт об их смертях. Сколько смертей вы совершите, прежде чем ваша честь будет удовлетворена? Гораздо больше бесчестья в том, чтобы сдерживать свой разум и удерживать свою позицию настолько жёстко, что вы достигнете лишь малой доли того, что могло бы быть.

Его молот разбивает череп Пожирателя Миров. Размозжённая, болтающаяся на сломанной шее голова откидывается назад, и Пожиратель Миров падает с парапета. Это только первый. Ревущая толпа врагов наваливается на линию земляных сооружений, словно лавина. Пожиратели. Теперь Тей думает о них только как о Пожирателях и отказывается отдавать им почести, используя их полное имя. Они — твари-паразиты, пожиратели трупов, некрофаги. Они не заслуживают обращения к себе как к Астартес.

Молот Тейна не дрогнул. Тейн не колеблется. Слева от него Берендол размеренным движением, кажущимся неторопливым, но на самом деле говорящем об остром понимании импульса, баланса веса и экономичности боя, взмахивает своим двуручным мечом. За хускарлом Колкис чередует удары своего цепного клинка с выстрелами из болт-пистолета, создавая нестройный ритм из защитных действий, который Пожиратели не могут предугадать.

Справа от Тейна двое инициатов, Молв и Демени, «братья-послушники», как пренебрежительно называет их Берендол, молотят, словно жернова на мельнице. Их удары хороши, а на фоне их кипучей энергии Тейн и два ветерана могут показаться вялыми. На каждый удар Тейна приходится два, а то и три их удара.

Но эти два или три удара приходятся на одну и ту же уже поражённую цель.

Тейн не знает, что это: маниакальное отчаяние — ведь кто из них, даже ветеранов, не испытывал его в этот день всех дней? — или юношеское чувство гордости за то, что они хорошо себя показали и не подвели его. Он знает, что последние часы падения Терры — не время для учёбы. Но если не сейчас, то когда ещё это будет иметь значение?

Не прерывая своего ритма, не поворачиваясь к ним, он называет их имена по интервоксу.

— Сбавьте темп, — говорит он. — Взвешивайте свои удары. Делайте один хороший удар, а не три поспешных. Каждый удар — это удар на поражение. Их нужно убить только один раз.

Молв и Демени мгновенно перестраиваются, не задавая вопросов и не глядя по сторонам. Они сосредотачиваются, ставя точность выше скорости. Количество их убийств не падает. Они следуют его примеру, воплощая принципы Астартес.

О большем он не мог и просить.

Из глубины боевой линии Ноксар выкрикивает предупреждение, но Тейн слышит лишь его половину, прежде чем шум от возникшей угрозы заглушает его. Ослепительные струи пламени бьют вверх по линии укреплений, поглощая толпы Пожирателей и вздымаясь над валом. Два Имперских Кулака, два инициата, падают с парапета в траншею позади, подобно кометам оставляя огненный след.

Штурмовые машины предательских Механикум, пробиваясь вперёд сквозь толпу Пожирателей, задействовали тяжёлые огнемёты и мощные мельты, установленные на лобовых точках на манер прожекторов. Никто не должен использовать мельта— или огнемётное вооружение, если перед их позицией есть союзники. Механикум отказались от этого прнципа ведения боя. Возможно, полевой союз Механикум и Пожирателей в лучшем случае непрочен. Возможно, марсианские ублюдки хотят завоевать лавры победителей в этом бою и обмануть диких сынов Нуцерии в их триумфе. Возможно, Механикум всё равно.

«Возможно», — Тейн задумывается на секунду, — «Пожирателям Миров всё равно».

Нет времени размышлять о готовности Пожирателей пожертвовать собой во имя победы. Камни и пластины щитов текут, как вода. Свирепые огненные струи орудий, созданных для сжигания титанов, сносят парапет.

Горящая смерть вздымается пред ним, яркая настолько, что может испепелить весь мир.

Последняя мысль Тейна — о его любимом повелителе-примархе. Он умрёт, так и не узнав, почтил ли он Рогала Дорна или подвёл его.

5:xx. Непреклонный

В один из годов оно пробует новый голос. Оно говорит: «Тут есть тень под этой красной скалой (приди же в тень под этой красной скалой), и я покажу тебе нечто, отличное от тени твоей, что утром идет за тобою, и тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку; я покажу тебе ужас в пригоршне праха».

Он совершенно отчётливо слышит эти слова. Он не знает, что они значат, хотя стена похожа на красный камень, под ней есть прохладная тень, в которой он решил присесть, и пыль лежит повсюду вокруг. Ему кажется, что и голос ему знаком. Он похож на голос воина, которого он когда-то знал, и на доспехах которого не было никаких обозначений. На его собственных доспехах тоже нет никаких обозначений, потому что ветер и песок стёрли их. Может быть, тот воин тоже заблудился в пустыне? Он не может вспомнить имя воина. Это было слишком давно, и, кроме того, он уверен, что это всего лишь краснота, говорящая разными голосами.

Тем не менее это маленькое, поблекшее воспоминание о воине напоминает ему о небольшом потускневшем кусочке прошлого, которое он считал потерянным в пыли. Он начинает выцарапывать на стене новый план.

— Я — Рогал Дорн, непреклонный, — говорит он.

Просто сдайся. Просто скажи это. Просто скажи это. Кровь для кого?

Шёпот отвлекает. Спустя ещё несколько лет он решает говорить вслух во время работы, чтобы заглушить его. Красной сущности это тоже не нравится.

— За два тысячелетия до начала первой современной эпохи на Терре, в эпическом произведении шумаров, также иногда называемом «Сказаниями о Гигамехе», повествуется о том, как два воина спорили, казнить или не казнить захваченного врага...

За стеной красное шипит от досады. Снова это.

— В итоге они решили убить его. Это навлекает на них осуждение со стороны тех, кого в тот период считали богами. Богов не существует. В данном случае слово «боги» — это метафора общественного осуждения. Поэма, которой около тридцати тысяч лет, является самой ранней записью человечества об этике войны. Об идее справедливого и несправедливого убийства. Это первое рассмотрение военных действий с позиций морали.

Красное рычит от досады.

Он улыбается и добавляет:

— Уже тогда человечество осознавало, что не может быть крови лишь ради крови.

Еще одно рычание.

Он продолжает работать, царапаться, планировать. На самом деле он не разговаривает с красностью, потому что с ней нельзя разговаривать, да он и не готов к такому диалогу. Но кроме него и красноты здесь больше никого нет. Он говорит, чтобы заглушить её шепот и сосредоточиться. То, что его слова раздражают сущность — просто дополнительный бонус.

— Примерно... и мы можем только предполагать... но примерно полторы тысячи лет спустя культуры архаичной Эленики разработали первые правила войны. Они не были обязательными и не имели юридической силы, но были согласованы и соблюдались на социальном уровне.

Он помнит эти вещи. Он узнал их давным-давно. Кто-то рассказал ему о них, когда он был молод. Возможно, его отец? Он думает, что у него был отец. Он читает историю воинской этики как мантру, как фокус для своего ржавеющего разума, как стену, отгораживающую от шёпота. Как просчитанное раздражение.

Он продолжает говорить сам с собой. Поначалу это кажется странным, ведь почти сто лет он не слышал ничьих голосов, кроме этого шёпота. Звук собственного голоса удивляет его. Он почти разучился говорить.

Сдайся. Сдайся. Скажи. Скажи, кровь для кого?..

— Около трехсотого года М1, в период, известный как период Воюющих царств, на просторах Восточной Евразии была разработана концепция «и-бан», регламентирующая применение войны. Она формализовала обоснование для убийства, сделав его высшим методом судебного наказания. Применять его могла только правящая элита. Только короли, лорды, императоры. Кровь могли проливать только они.

За стеной рычит красность.

— Это понятие позже стало известно как jus ad bellum.

Проходят годы. Планы царапаются, отбрасываются, затем добавляются новые версии. Раздражённая его лекциями, рассказываемыми сухим голосом, и скрежетом клинка, краснота перестает шептать. Вместо этого появляются звуки. Шум по ту сторону стены. Далекий рокот битвы и разрушений.

Он останавливается и прислушивается. Он прижимает ухо к стене, чтобы лучше слышать. Звуки совсем рядом, сразу по другую сторону. Они так заманчивы. Но он не может взобраться на стену, потому что та слишком высока, и он знает, что если взберётся на вершину самой высокой дюны, то всё равно не сможет посмотреть поверх неё. Но он хочет этого. Он хочет увидеть. Он жаждет забыться. Сдаться. Погрузиться в кровь и перестать думать.

Но единственный способ выбраться, единственный способ оказаться на другой стороне — это сдаться и сказать то, что хочет от него красная сущность.

— Я — Рогал Дорн, — говорит он вместо этого.

5:xxi. Дни нашей славы окончены

Значительные силы Кровавых Ангелов, Имперских Кулаков и Белых Шрамов под командованием Азкаэллона из Сангвинарной Гвардии движутся на захват Хасгарда. К моменту их прибытия Ранн и его отряды снова прочесали систему бункеров, вынесли вражеских мертвецов и сбросили их в кислотный пруд в гигантской яме от взрыва снаряда к западу от укрепления.

Теперь у них есть плацдарм, с которого можно нанести удар по основным войскам противника, продвигающимся к Дельфийскому бастиону. Связь на любых расстояниях всё ещё ненадёжна, поэтому Намаи посылает двух Белых Шрамов на джетбайках, чтобы передать новости Архаму и скоординировать действия между основными силами лоялистов на подступах к Дельфам и маленькой занозой Ранна сбоку. Ранн рассчитывает, что они смогут удерживать потрёпанную оболочку Хасгарда в течение дня, а если Архам найдёт им танковую поддержку или рабочий титан, то и дольше. Следопыты Белых Шрамов, пешие и на мотоциклах, разведывают пути между Фратерией, Хасгардом и Виадуком, следя за движением врагов. Скоро они появится, и их будет легион.

В потрепанных бункерах они ведут наблюдение и готовятся. Боеприпасов катастрофически не хватает. В бункерных складах, оставленных предыдущими защитниками, они находят пару тайников, помеченных гербом-Империалисом, с болт-снарядами и прочими боеприпасами. Никто не хочет собирать боеприпасы с трупов предателей. Их снаряды и патроны, стоит их коснуться, вызывают ощущение порчи, такой же, как и у зверей, что ими пользовались.

— Наши дни славы закончились у Врат, — говорит Ранну Азкаэллон, когда они вместе сидят на крыше одного из бункеров и наблюдают за движением на просторах. Сангвинарный гвардеец, как и все Кровавые Ангелы, называет Врата Вечности просто Вратами, как будто других не существует. Возможно, для них это так. Для них Врата — это последняя, легендарная битва Ярчайшего против Ангрона и поганого Проклятого Девятого, ратный подвиг, которому не будет равных, подвиг, замкнувший последнюю крепость.

Но Сангвиний покинул поле боя. И он, и Дорн, и Валдор, и Император ушли на неизвестный последний бой, неизвестный конец, о котором подобные Ранну могут не узнать. Судьба Дворца оказалась в руках осиротевших сыновей-Астартес.

— Вся наша слава окончилась там, — говорит Азкаэллон. Его печаль кажется противоречащей его болезненной красоте. — Мой Светлый Владыка был вынужден закрыть Врата. Выбора не было. Ублюдки Ангрона надвигались на нас несметным войском. Должно быть, это было ужасное решение. Но он поступил правильно, потому что он силен. Санктум нужно было защитить. Его нужно было запечатать. Он провёл внутрь столько сыновей, сколько смог.

— Но не тебя? — спрашивает Ранн.

— Времени было очень мало, — говорит Азкаэллон.

— И ты остался снаружи?

Сангвинарный гвардеец качает головой, сожалея, что создал неверное впечатление.

— О нет, Фафнир, — говорит он. — Я решил остаться. Мы все решили. И я, и Несущий Скорбь, и Ринас Дол, и Гаэллон, и все остальные. Те, кто были к Вратам ближе других, вошли внутрь. Остальные были дальше. Наше отступление потребовало бы времени и привело бы к риску...

На мгновение он прервался.

— Поэтому мы решили остаться, — тихо говорит он. Пожиратели Миров надвигались на нас целыми стаями. Мы решили остаться и отправили наше решение Светлому Владыке. «Закройте Врата». Мы заняли позиции и удержали их, и поэтому мой повелитель и остальные смогли попасть внутрь. Это нужно было сделать. Их нужно было сдержать. Иначе они бы наводнили Врата.

— Как вы выжили? спрашивает Ранн.

Азкаэллон смотрит на него, смешно нахмурившись, словно его боевое мастерство было поставлено под сомнение.

— Нет, правда, как? — спрашивает Ранн. — Вы принесли невероятную жертву. Условия, что ты описываешь...

— Мы сражались, — говорит Азкаэллон.

— Я не сомневаюсь в этом, сэр, — говорит Ранн. — Но как вы жили?

Азкаэллон пожимает плечами.

— Честно говоря, я не знаю, — говорит он. — Мы сражались. О Трон, сражались словно безумцы. Просто стремились забрать с собой стольких их них, скольких могли. Казалось, целые часы я ожидал, что жить осталось всего несколько секунд. Потом... потом наступил перерыв. Затишье. Их атака ослабла. Полагаю, их дух был сломлен, потому что они увидели смерть своего повелителя. А может потому, что Врата были закрыты и они знали, что это бесполезно. Наступило мгновение затишья, и мы воспользовались им. Мы сражались, чтобы очистить путь прочь от стены, в пустоши Палатина...

Он смотрит на Ранна.

— В конце концов мы нашли укрытие в разрушенном бастионе. Перегруппировались. Вскоре мы присоединились к отрядам вашего лорда Архама. С тех пор мы сражаемся.

Он делает паузу.

— Странная вещь, — размышляет он. — Те руины, в которых мы укрылись. Они не могли быть далеко от Врат, потому что мы не прорвались так далеко. Пожиратели Миров были подобны океану вокруг нас. Но я клянусь, что это был бастион Авалон.

— Далековато от Врат, — говорит Ранн.

— Я знаю. Наверное, из-за неразберихи войны. Мы двигались быстро. Даже, признаюсь, в отчаянии. Казалось, не было возможностей укрыться. И вдруг такая возможность появилась.

Он вздыхает.

И я остался здесь, чтобы постеречь наших братьев ночью. Не осталось ни славы, Фафнир, ни доблести, ни награды, за которой можно гнаться. Лишь долг и старание, жестокая механика выживания. Если мы, несмотря ни на что, восторжествуем, то это будет самая значительная победа за всю нашу жизнь. Но эта победа не для того, чтобы праздновать и наслаждаться ею. Порча измены сломила нас так сильно, что лучше всего, если это время забудут.

— Мы забудем?

— История забудет. Эта война — пятно на нашей культуре, и даже победа в ней будет омрачена позором от того, что она вообще произошла.

— В тебе говорит обида, — говорит Ранн.

— Обида на что, брат?

— На то, что тебя оставили.

Тонкая улыбка появляется на лице Азкаэллона.

— Ни на минуту, — говорит он. — Мой отец ожидает от меня этого. Он ожидает, что я пролечу этот путь в одиночку, вместо него, и удержу воинство в целости. Я — его доверенное лицо, и нет долга ажнее. Мои братья из Сангвинарной Гвардии парят бок о бок с ним, чтобы защищать его жизнь. Чтобы преуспеть, они не нуждаются во мне.

— Тогда, возможно, обида — не то слово. Вы кажетесь равнодушными. Я видел это в других Кровавых Ангелах. Я видел это в Зефоне. Не такое поведение я привык ассоциировать с моими самыми яркими братьями.

Азкаэллон кивает.

— Верно. Огонь нашей славы потускнел, и...

— И что?

— Я чувствую тяжесть на душе, — тихо признается Кровавый Ангел. — Я знаю, что остальные тоже её чувствуют. И уж точно Зефон. Это нечто большее, чем мрачные невзгоды, от которых страдаем мы все. Это похоже на страшный сон, что мне ещё предстоит увидеть, или на мрачный кошмар, который я не могу вспомнить, проснувшись. Она давит на нас, Фафнир. Эх, должно быть ты считаешь меня глупцом.

— Ни в коем случае, — говорит Ранн. — Эта война отняла у нас всё, включая самоуважение. Мне жаль видеть, что огонь Кровавых Ангелов горит так слабо.

Он еле горит, но не гаснет, брат, — говорит Азкаэллон. — Мы прикрываем его от ветра, чтобы он выжил. И если он выживет... если мы выживем... то после этого, возможно, он снова воспылает ярким пламенем, и наше наследие будет жить дальше. В эти изнурительные, бесславные часы я сражаюсь с надеждой на то, что однажды мы снова будем свободны и прославлены.

Сангвинарный гвардеец смотрит на Ранна, его лицо торжественно.

— Но я думаю, — говорит он, — вся слава, что мой Легион обретет благодаря своим подвигам, уже достигнута. Что бы ни случилось сейчас, если в будущем об этом будут рассказывать, то Сангвиний у Врат будет частью нашей легенды. Возможно, самой значительной частью. Наш примарх никогда не совершит более благородного поступка. Наши дни славы закончились у Врат.

5:xxii. Последняя слава

Они — элитные воины Луперкаля, три полные роты Сынов Хоруса, оставшиеся в резерве на «Мстительном Духе» в качестве личных телохранителей Магистра войны. Их поддерживает множество Несущих Слово, менее организованных, чем элита Хоруса, но одержимых жаждой крови и идолопоклонническим рвением, числом, пожалуй, ещё в пять рот. За ними стоят бригады предательских Экзертус из Мерудинского 20-го тактического кадра и печально известной отборной горты Луперкаля. Со войском такого сила и умения Магистр войны мог привести к Согласию целый мир.

С подобным войском Магистр войны приводил к Согласию целые миры.

Но они колеблются. Они колеблются, прогибаются, и их оттесняют.

Сангвиний, лишь с одной ротой за спиной, прорывается сквозь них.

Нет дистанционного боя. Лишь жестокие убийства вблизи, сражение лицом к лицу, массовая рукопашная свалка, где убить — значит быть облитым кровью своей жертвы. Великий Атриум — огромный, колоссальный храм чести, венчающий грандиозную Главную ось, где некогда гостей встречали пышные церемонии перед их допуском на командные палубы. Сейчас он переполнен, а выбранная церемония — кровавый ритуал.

Противоборствующие силы, Кровавые Ангелы и Сыны Луперкаля, сцепились друг с другом. Нет ни возможности двигаться, ни свободы действий. Они удерживают позиции или умирают. Они убивают там, где стоят, или умирают там, где стоят. Они сцепились и держатся. Они наседают или сопротивляются. Люди гибнут, но остаются стоять, удерживаемые толпой вокруг. Палуба утоплена и завалена трупами. Знамена в атриуме горят. Часть позолоченного потолка рушится, засыпая находящихся внизу. Белые оуслитовые стены покрыты трещинами и множеством дымящихся дыр, напоминающих кратеры на поверхности оскверненной луны. Нет пространства для манёвра. Не будет ни отступления, ни прорыва, ибо если одна из сторон уступит, то ничего нельзя будет изменить. Если Сыны Хоруса отступят, их настигнут и перебьют, и путь к самому Луперкалю будет свободен: путь к Луперкалю, командному мостику и захвату «Мстительного духа». Флагман будет взят, жестокая война окончена, а лоялисты восторжествуют.

Если Кровавые Ангелы, неистовые и горячие, как поверхность солнца, но невероятно превзойдённые числом, сдадутся сейчас, второго шанса не будет. Они погибнут, все до единого, иссечённые при отступлении, и их война будет проиграна без возможности искупления. Терра падёт. Золотой трон падёт. Империум падёт.

Победить или умереть. Победить и умереть. Прямо здесь и сейчас, или никогда вовсе. Великий Атриум — это уязвимое горло Духа, его яремная вена. Перережь ее, и флагман падет, став трофеем, который выпотрошат, освежуют, а голову выставят на всеобщее обозрение.

Сыны Хоруса не дрогнут. Они не могут дрогнуть. Они — дети Хоруса Луперкаля, олицетворение ярости Магистра войны, наполненные его гневом и неистовством, пропитанные его силой, несгибаемые и преданные до конца. Мысль о поражении не может прийти им в голову. В их боевом жаргоне нет ни понятия, ни даже слова «поражение». Этот штурм, несмотря на всю его ярость, состоит лишь из одной роты, неповинение уже побеждённых.

Кровавые Ангелы не дрогнут. Им нельзя дрогнуть. Они — последняя надежда на спасение, единственный отряд лоялистов, за всё время максимально близко подошедший к тому, чтобы остановить неотвратимое погружение истории в бесславие. И они не остановятся, потому что они — сыновья Сангвиния, и они будут следовать за ним вечно, а Сияющий Ангел никогда не остановится.

Он не остановится. Он не может остановиться.

Из всех жизней в этом огромном и горящем зале его жизнь — единственная, имеющая значение. Несмотря на неукротимую свирепость и отвагу, Кровавые Ангелы уступают в численности восемь к одному. Если бы тактическому гению великого Дорна было поручено оценить план, то Кровавые Ангелы проиграли бы ещё до того, как высохли чернила его подписи. Они не добьются победы. Они не могут победить. Это невыполнимо. Это стратегически бесперспективно, как на бумаге, так и в жизни.

Если бы не он.

Сангвиний — переменная. Он — непропорциональный фактор, перечёркивающий даже самые тщательно выверенные прогнозы и сводящий на нет самую неуязвимую логику. Он — статистический выброс, отменяющий любой тактический план, и именно поэтому Дорн в своей мудрости никогда не пытался учесть его.

Дело не только в физической силе Сангвиния, не вызывающей сомнений. Дело в его разуме. В чистоте его сосредоточенности и почти священном совершенстве его преданности. В его присутствии; в его аспекте явной проекции света Императора. Сыны Хоруса, которых он пронзает насквозь, прикрывают глаза, несмотря на полную работоспособность их визоров. Некоторые начинают дымиться и гореть ещё до того, как он до них доберется. Некоторые умирают, даже не коснувшись его. Он прокладывает багровую нить сквозь стены из бронированных врагов, чтобы его сыновья последовали за ним.

И при этом он не замечает боли.

Он получил тысячу крошечных ран, рассечений, порезов и царапин, но не чувствует ни одной из них. Кровь, стекающая по его золотой фигуре, в основном не принадлежит ему. Но рана на его боку отзывается болью в его душе. Она вгрызается в его внутренности, в пах, в рёбра и лёгкие. Он чувствует вкус крови в горле, и кровь эта прокисла и испорчена. Когда он открывает рот, чтобы выкрикнуть имя брата, то его зубы покрыты красными пятнами. В его крови кипит зараза, и он чувствует внутри себя запах распространяющегося гниения. Он рубит Обагрённым сбоку от себя, отсекая головы и конечности, и чувствует, как открывается незаживающая рана, стоит ему протянуть руку. Он вонзает копьё Телесто в пару трепыхающихся тел, поднимая их с палубы, пока они распадаются на части, и чувствует, как горячая жидкость из раны затекает ему под доспехи. Он прокладывает себе путь сквозь нутро толщи врагов и чувствует сочащееся жало уже в собственном животе.

Он не обращает на него внимания, но его нельзя не заметить.

На мгновение он задумывается: «Неужели Хорус убил меня? Был ли Ангрон лишь его оружием? Неужели именно так пророчество обретёт свой зловещий смысл?»

Он отбрасывает эту мысль. У него нет на это ни сил, ни времени. У него одна жизнь, и, хотя она уже подходит к концу, он должен выполнить единственную цель, иначе вся жизнь окажется напрасной. Он одержит победу, ибо никто другой не сможет победить вместо него.

Боевой топор оставляет след на его левой руке. Он отбрасывает его владельца в сторону с такой силой, что тело нападавшего сбивает с ног других Сынов Хоруса. Справа к нему приближается воющий цепной меч. Он разрубает завывающий клинок надвое, а затем пронзает владельца цепного меча пылающим Обагрённым насквозь. Рассечённый, словно анатомическое пособие, ещё один Сын Хоруса падает на палубу. Четверо других погибают на пути Великого Ангела. Ещё трое рвутся к нему, пытаются схватить и повалить его, цепляясь за бедра и ляжки. Пинком он отшвыривает их в сторону, чувствуя, как рана мучает его и сочится от движений.

Впереди несколько чистых метров палубы. Он пробивается вперёд, рыча от боли. Несущий Слово бросается на него, и, едва не достигнув цели, падает на колени, из-под визора вырывается грязный дым. Еще двое Сынов Хоруса пытаются обступить его, приближаясь слева и справа. Сангвиний отводит руку назад и проводит наконечником Обагрённого по горлу того, что справа, заставляя его согнуться. Когда предатель падает, пытаясь обеими руками зажать кровотечение и перерезанную трахею, Сангвиний поворачивается и при помощи веса своего тела разрезает мечом торс второго на две части.

Ещё один шаг. Вокруг творится хаос. Из ниоткуда по его кирасе прилетает болт-снаряд. Взрыв поднимает его и отбрасывает назад. Ошеломлённый, он оказывается в толпе из десятка или больше ревущих врагов, что хватают и тянут его, почти поднимая над собой словно приз, пытаясь вырвать бессмертное оружие из его рук и оторвать конечности от тела. Он отбивается, пытаясь встать на ноги. Он наносит удар ногой, сминая шлем. Он вслепую размахивает Обагрённым и обезглавливает ревущего Сына Хоруса. Перчатки доспехов скребут и рвут его. Кто-то вырывает камни цвета крови из их оправ. Одна рука срывает золочёный лавровый венок с его опалённой кирасы. Другая расстёгивает его левый наруч. Иные рвут ему волосы и прокалывают крылья.

Одна из рук хватается за его живот и сжимает рану.

Боль ослепляет его. Смерть поднимает плащ, чтобы показать ему свое лицо.

Тьма пожирает его.

5:xxiii. Вторжение

Вокруг него тьма, затем в ней появляется голос. Нассир Амит открывает глаза.

Претор-капитан Онфлер наконец-то явился.

— Слушайте мои приказы, — командует претор, подходя к ротам Отрицания, ожидающим на запасном уровне.

Амит позволил себе ненадолго погрузиться в каталептическую фугу, отчасти чтобы сохранить концентрацию, но по большей части чтобы не слышать постоянное ворчание Космического Волка, Сартака.

Его разум не отдохнул. Искусственные циркадные фуги обычно проходят без сновидений. Но во снах Амит видел своего генетического повелителя. В них Светлый Владыка пропадал в кромешной тьме. Там были двери, двери и врата, открытые ищущими пальцами примарха, но все они были коварны и никуда не вели. По крайней мере, они не вели ни к чему новому. Большинство из них приводили его владыку туда, откуда он начал свой путь, а некоторые вели в крипту, где при свете свечей его ждали безмолвные каменные гробы.

Одна из дверей, казалось, вела его повелителя прямо в сон Амита. Каждый раз, когда это происходило, Великий Ангел смотрел на Амита полными грусти глазами загнанного в ловушку животного, а затем уходил во тьму, чтобы попробовать другую дверь. В этом сне было столько боли, что Амит почти что чувствовал вкус крови во рту.

— Слушайте мои приказы, — командует Онфлер. С ним идут его помощники — Эрим Лур из Гвардии Ворона, вексиллярий Имперских Кулаков Тамос Рох и Н'нконо Эмба из Погребальной Стражи Саламандр. Ожидающие роты пришли в движение. Сартак рычит что-то похожее на «наконец-то». Амит пытается очистить свой разум. Призрак его великого повелителя не исчезает. Он говорит себе, что это всего лишь сон, порожденный его беспокойством о владыке Ваала. Враг уже семь месяцев пытается проникнуть внутрь. Стена, эти крепко запертые врата могут не пустить его, но что, если осаждающие их враги настолько хитроумны, что способны подорвать их боевой дух, вторгнувшись в их сны?

Он заставляет себя сосредоточиться на Онфлере. Никто из них не хотел бы услышать этот приказ. Но Амит говорит себе, что он должен услышать объявление о смерти Империума.

— Военный Двор распорядился о развёртывании резерва, — объявляет Онфлер, забирая у Эрима Лура инфопланшет. — Следующие подразделения будут...

Он останавливается на полуслове. Сартак уже направляется к лестницам, ведущим на огневые платформы, непринуждённым жестом показывая его роте следовать за ним.

— Волк, куда ты направляешься? — спрашивает Лур.

— На войну, — отвечает Сартак, оглядываясь. — А вы можете оставаться здесь и болтать.

Лур и Рох делают шаг вперед.

— Займи своё место, Сартак с Фенриса, — говорит Онфлер.

— Моё место — на той стене, — отвечает Сартак.

— Твоё место там, где укажет Военный Двор, — говорит Лур.

— К черту их, — отвечает Сартак, оскалив зубы. — Их ссаные решения и трусливая тактика довели нас до этого чёртового конца. Я должен был быть на этой стене ещё несколько часов назад. Я покажу тебе, как Стая...

— Вернись в строй, скулящиая дерзкая псина!

На мгновение воцаряется тишина. Амит осознал, что все смотрят на него. Он сказал это не думая, словно охваченный внезапной яростью. Он не имеет понятия, откуда взялась эта ярость и куда она так же быстро улетучилась.

— Прошу прощения, претор, — обращается он к Онфлеру.

Сартак фыркает, сплёвывает, а затем медленно идет обратно на своё место во главе Отрицания-340. Всё это время он смотрит на Амита.

— Продолжаем, — говорит Онфлер, не сводя с них обоих глаз, — ваши роты Отрицания будут развернуты в Санктуме, а не на стене. Вы сформируете начальные оборонительные линии.

— Внутри Санктума?.. — спрашивает Хемхеда. Затем добавляет: — ...Претор.

— Внутри Санктума, Хемхеда-хан, — отвечает Онфлер. — Пустотные щиты начинают разрушаться. Если произойдет каскадный коллапс, Дельфийский бастион может очень быстро стать неважным. Я не допущу, чтобы мои войска торчали здесь, на платформах, когда враг прорывается на поверхности земли.

— Нам нужна новая стена, готовая к тому, что Дельфийский бастион будет разрушен, — говорит Рох. — И ею станете вы.

— Мы может стоять что здесь, что там, — бормочет Сартак, — особенно если стоять — это всё, что мы можем делать. Да, Кровавый Ангел?

— Будь мы прокляты, когда это случится, Волк, — отвечает Амит. Его пульс участился. Значит, это не конец. Ещё нет. Ещё одно отчаянное изменение стратегии Военного Двора Дорна в попытке отсрочить неизбежное. Действительно, слово «Отрицание» очень подходит.

Эрим Лур начинает объявлять о распределении. Шесть резервных рот под его командованием отправятся на Килонскую процессию. Еще четыре, включая роту Сартака, отправятся с Онфлером на Марсианские подступы. Эмба поведет пять к Западному масс-проходу. Роты Амита и Хемхеды — две из пяти, которые Вексилларий Рох поведет к Марникскому слиянию. Амит полагает, что все запасные уровни в Дельфийском бастионе будут так же опустошены, чтобы перевести солдат во Внутренний Санктум и окружить подступы к Тронному Залу.

— Приготовиться! — кричит Онфлер.

Они уже готовы. Готовы немедленно выдвигаться. Двадцать рот Отрицания выходят на защищённые лестницы Дельфийского бастиона, чтобы начать спуск. Все они маршируют с идеальной строевой дисциплиной. Амит ждёт, когда подойдет очередь Отрицания-963, прислушиваясь к ритмичному стуку шагов, доносящемуся с лестницы внизу.

— Прими командование, — говорит он своему сержанту Ламирусу. — Если я задержусь, выведи нашу роту, а я скоро присоединюсь к вам.

— Куда вы идете? спрашивает Ламирус.

Амит идет вдоль строя к переднему ряду Отрицания-340. Сартак стоит спиной к нему и, обращаясь к своим людям, критикует тактику Преторианца, не стесняясь упоминать фекалии. Он не слышит появления Амита. Но он видит выражение лиц Саламандр и Железных Рук своего подразделения. Он обворачивается.

Мгновение они смотрят друг на друга.

— Я оскорбил тебя, брат, — говорит Амит.

Сартак хмурится.

— Ты назвал меня скулящей дерзкой псиной, — гремит он.

— Да, — говорит Амит. — Я позволил себе лишнее.

Сартак не отвечает.

— Я... прошу у тебя прощения, — говорит Амит.

— Почему?

— Потому что мы больше не встретимся, — говорит Амит.

Сартак хмыкает. Он слегка пожимает плечами и поворачивается лицом к своим людям. Амит начинает идти обратно во главу своего отряда.

— Кровавый Ангел?

Амит оглядывается через плечо. Сартак смотрит на него.

— Ты сказал то, о чём думал на самом деле? — спрашивает Сартак.

— Да, — отвечает Амит.

— Хорошо. Похоже, ни один другой ублюдок здесь не сделал этого. Я не буду просить у тебя прощения. Я не прощаю тебя. Я дам тебе совет.

— Это обязательно? — спрашивает Амит.

— Я уже начал, — говорит Сартак.

— Хорошо, давай.

— Когда ты сойдёшься лицом к лицу с предательским подонком, Кровавый Ангел, убедись, что ты кусаешься лучше, чем лаешь.

5:xxiv. Пристанище

Башня, известная также как Пристанище Сигиллита, — это одинокое тонкое сооружение, возвышающееся на пласталевом выступе над рвом. Сложенная из камня, покрытая грязью и слегка непрямая, словно поражённый артритом палец, она кажется реликтом другой эпохи, некой архитектурной диковинкой, которой позволили остаться без внимания, в то время как остальная часть великолепного Санктума росла вокруг неё и, в конце концов, над ней, затмевая её высотой, пропорциями и величием.

Амон ведёт их через выступ к портику и начинает деактивировать коды безопасности. Тяжёлая взрывозащитная запечатанная дверь в основании башни является более поздним дополнением к покрытой плесенью каменной кладке здания.

— Разве ты не можешь нас впустить? — Андромеда спрашивает Ксанфа.

— Меня впускали сюда только по приглашению регента, — отвечает Ксанф, — и то редко. Если Сигиллита нет, то требуются полномочия Кустодес.

Андромеда смотрит на Амона. Похоже, чтобы отпереть вход, кустодию потребуется много времени. На гололитической дверной табличке то и дело вспыхивают отрицательные руны, и Амон вводит всё более сложные коды разрешений. Это невероятно высокий уровень защиты для такого, казалось бы, скромного и незначительного здания.

Фо смотрит на потрёпанную обветшалую башню.

— Мне казалось, что его царственное высочество Малкадор должен жить в более впечатляющем месте, — замечает он.

— Он живёт не здесь, — говорит Ксанф. «Он вообще теперь нигде не живёт», думает он. — Это всего лишь фронтистерий. Место для размышлений и исследований.

— Фронтистерий, — повторяет Фо, забавляясь напыщенностью этого слова. — Здание выглядит так, будто вот-вот упадёт.

— Оно не упадёт, — говорит Ксанф. — Оно стоит уже долго. Очень долго.

— Пускай так, — говорит Фо. Он выглядит далеко не впечатленным. — Потрёпанный, но крепкий реликт другой эпохи (ведь мне известно это ощущение). Я просто говорю, что строение выглядит несколько хрупким.

— Как и сам Сигиллит, — говорит Ксанф. — И всё же он правит Царством Человечества как регент.

Маленький творец плоти смотрит на него холодными глазами.

— Когда-то и я правил великим царством, — говорит он. — Как странно всё меняется.

5:xxv. Тьма в своей красоте

Что-то изменилось. Ранн не может избавиться от этого ощущения. То не просто опускающийся на них великий рок. Это чувствуют все. Но Кровавые Ангелы выглядят особенно фаталистично. Может быть, славный боевой дух IX Легиона действительно померк до срока, погашенный сквозняком захлопнувшихся врат? Так ли они несокрушимы теперь? Ранн не представляет себе финальной битвы на Терре без них.

Но что-то в тоне Азкаэллона и в сдержанности Зефона заставляет его подозревать, что Кровавые Ангелы зациклились на каком-то атавистическом мышлении, словно их уже покалечил траур. Какое предчувствие ощущают они, но не ощущает он?

Возможно, именно так Девятый готовится к бою в отсутствие своего лорда-примарха. Не предсказывая худшее будущее и предлагая свои жизни в надежде предотвратить его, как учили Ранна и Имперских Кулаков, но принимая худшее и жертвуя собой, словно мстя за него. Поговаривали, что раньше они были мстительным и почти дикарским воинством, но с годами в Крестовом походе эта их черта изменилась и стала более цивилизованной, пока её не скрыла обретенная ими благодать. Для Ранна Ангелы Девятого всегда выглядели именно так. Самый благородный и удивительный из Легионов, но в их красоте есть смертная тьма. Он рад, что ему никогда не доведётся ее увидеть: с этой тьмой сталкиваются только их враги.

Ранн решает больше не продолжать разговор. К тому же Зефон только что взобрался на площадку и присоединился к ним.

— Наездники Намаи вернулись, — говорит он. — Лорду Архаму известна наша диспозиция. Он посылает тебе это.

Ранн берет свиток. Это клочок бумаги, одна из меток чистоты Префектус, покрытая собственным почерком Архама. Лорд-милитант Терры, очевидно, больше не верит в надёжность инфопластин и технологий в целом.

Он читает его. На свитке написано то, что Ранн и ожидал: бригады Архама на Дельфийских подступах находятся под мощным и постоянным натиском многочисленных подразделений легионов предателей: Пожирателей Миров, Гвардии Смерти и ублюдочных Сынов Магистра войны. Архам ожидает второй, фланговой атаки в течение часа, и Хасгард окажется на её пути. Он поручает Ранну преследовать и замедлять эту вторую атаку, насколько будет возможно. Как пишет Архам, если она не появится, то он пошлёт сообщение и попросит Ранна нанести контрудар в бок основных сил противника. Второй вариант он считает маловероятным, а первый — более ожидаемым. Он желает Ранну удачи, выражает уверенность, что Ранн будет служить безупречно, и подписывается как «Архам, второй этого имени».

Это именно то, чего Ранн ожидал, но за исключением одной детали. Послание адресовано «Фафниру». Не «моему брату», не «лорду Ранну», не «лорду-сенешалю». Просто Фафниру. В эти последние часы, несмотря на протокольные условности, Архам пожелал выразить свое уважение и любовь к брату, назвав его по имени. Ранн понимает, что Архам не надеется на их будущую встречу.

Он отводит взгляд.

— Брат? — спрашивает Азкаэллон.

Ранн прочищает горло. Он рассказывает Кровавым Ангелам содержание послания и раздаёт отдельные приказы. Они кивают. Всё идёт так, как они и ожидали.

— Леод Балдуин искал тебя, — говорит Зефон.

— Я пойду к нему, — говорит Ранн. — Встань на вахту.

— Конечно, — говорит Азкаэллон.

— Если они придут, кричите погромче, — говорит Ранн. — Только не оставляйте всех врагов себе.

Азкаэллон смеется. Зефон отрывисто кивает, его покрытые шрамами губы складываются в форму, больше похожую на оскал хищника, чем на улыбку.

5:xxvi. Отбытие

Абаддон отдает приказ стартовать сразу после того, как его роты окажутся на борту «Грозовых птиц». В нём огнём пылает ужасная поспешность, и это беспокоит его людей не меньше, чем зловещее решение покинуть линию фронта. Зажатый в кресле, он чувствует, как вздрагивает корпус, и слышит нарастающий визг двигателей, набирающих мощность...

А потом ничего не происходит. Вибрация прекращается, а вой двигателей стихает. Запуск прерван. Он подозревает, что случилась механическая неисправность, техническая ошибка при взлёте. Последние несколько недель «Грозовые птицы» нещадно эксплуатировались, а на наземных полях им не хватало внимания обслуживающего персонала. Кроме того, атмосфера напоминает суп, нефтехимическую грязь из песка, пыли и дыма. Что же произошло? Засорился воздухозаборник? Износилась турбина? Забился топливопровод?

Он чувствует, как в нём растёт, буквально вздымается напряжение, словно в насмешку над оставшимся на земле транспортом. Он открывает интервокс-канал с кабиной пилота, но в ответ слышит только помехи.

Он ослабляет удерживающие ремни и расстёгивает фиксатор кресла. Его советник Улнок тоже начинает отстегиваться.

— Останься, — рычит ему Абаддон. — Каждый должен быть готов ко взлёту.

Склонив голову, чтобы не задеть подвесное оборудование, он движется по узкому проходу в красном сумраке. Воины Первой роты остаются на своих местах. Никто не шевелится, но он чувствует их беспокойство. Уход с передовой и так было плох, а теперь ещё и неудачный взлёт? Он знает, что теряет их доверие.

А что, если это не механическая неисправность? Ризничье поле, их точка отбытия, была далеко не идеальной. Находясь в непосредственной близости от разрушенной зоны Хасгардских ворот, она уже была под обстрелом, когда прилетели их «Грозовые птицы». Что, если экипаж отказался от полёта как от невозможного? Транспортники наиболее уязвимы в точке взлёта, где они уязвимы для зенитного оружия. Может быть, пилоты отказались подниматься в воздушное пространство, становящегося всё более враждебным? Что, если враг уже на краю поля, а шесть его рот заперты в своих транспортах?

Абаддон открывает люк кабины. Он говорит только одно слово.

— Объяснитесь. — Это слово сочится ядом. Одно возражение, единственный намёк на операционный отказ от старта, и он казнит их и сам сядет за штурвал этой чертовой штуки.

— Первый капитан, я не могу, — отвечает пилот. Его руки убраны со штурвала. Абаддон видит, что системы «Грозовой птицы» обесточены.

— Какого чёрта ты творишь? — спрашивает Абаддон. — Когда я отдаю приказ взлетать, я ожидаю, что вы взлетите. Немедленное возвращение на флагман — приоритет...

— Вы приказали, Первый капитан, — говорит пилот. — И я повиновался.

Он смотрит на своего второго пилота. За светящимися визорами бортовых приборов Абаддон не видит выражений их лиц, но чувствует запах страха и...

...неверие.

Абаддон наклоняется и смотрит сквозь тонированные стекла кокпита над их плечами.

— Объяснитесь, — говорит он, но весь яд в его речи уже исчез.

— Я не могу, Первый капитан.

— Мы не двигались.

— Мы едва вышли на полную мощность, Первый капитан.

— Опустите трап, — говорит Абаддон. — Откройте люк.

5:xxvii. Проникновение

Наконец дверь открывается, за ней ещё одна. С металлическим скрипом четыре сцепленных адамантиевых двери открываются и раздвигаются, а внутренний щит с шипением исчезает. Пристанище Сигиллита защищено, словно сейф. Из неосвещенного проёма веет затхлым воздухом, смесью влажного камня и книжной пыли. Здесь никого не было уже несколько дней или даже недель.

Амон ведёт их в темноту. Пока они проходят через толстый проём, тонкие лучи сканируют их, записывая их биошаблоны в лог входа. Когда процессоры запускают циркуляцию и обновление воздуха, раздается глухой удар. Впереди начинают моргать системы освещения, предупреждённые датчиками движения.

Внутри помещение оказывается больше, чем кажется снаружи. Каменные стены укреплены подпорками из пластали и чем-то, что для Фо выглядит как псикюрий. Спираль из каменных ступеней уровень за уровнем уходит вверх, как в круглой башне какого-нибудь донжона. Включаются другие источники света: электролюстры, свисающие с потолка на каждом уровне, и отдельные светящиеся шары, подвешенные вокруг винтовой лестницы, указывающие путь словно яркие и неизменные звезды.

Они поднимаются наверх. Второй этаж от пола до потолка заставлен книжными шкафами, повторяющим форму изгибающихся стен. Третий этаж такой же, уставленный книгами, но лестница неожиданно разворачивается в обратном направлении вокруг комнаты.

— Необычная конструкция, — замечает Фо. Он торопливо поднимается наверх, благо ноги у него теперь совсем не болят.

Амон приостанавливается. Он уверен, что винтовые лестницы по всей высоте Пристанища всегда были закручены против часовой стрелки.

— Часы остановились! — восклицает Фо.

На четвертом этаже Ксанф и Андромеда наблюдают за Фо, который осматривает помещение. Здесь также есть много книг, расставленных по вдоль стен, и множество предметов и безделушек, выставленных на обозрение: хронометры и старинные научные инструменты, образцы, хранящиеся в подтекающих сосудах, анатомический экорше, статуэтки покинутых богов и позабытых мессий, раковина наутилуса в разрезе, колоды карт и чаши с игровыми фигурами, сургучные диски и печати, изящный скелет маленькой кошки, установленный на подставке.

— Я ожидал большего, — говорит Фо.

— Это не всё, — говорит Ксанф. — Здесь много этажей. На нижних уровнях собрана в основном всякая всячина. Но работы, относящиеся к основным областям исследований Сигиллита, многие из которых написаны его собственной рукой, находятся на этажах выше.

— Будем надеяться, что я найду то, что мне нужно (хотя, по правде говоря, я нахожу это очень увлекательным. Собственные рукописи и заметки Сигиллита?), — угрюмо говорит Фо. Он начинает подниматься по следующему лестничному пролёту, который, как замечает Амон, на этом этаже идёт против часовой стрелки.

— Столько проклятых лестниц, — жалуется Фо. — А ведь я уже не молод.

Он останавливается, спускается на несколько ступенек назад и указывает на что-то прислонённое к книжному шкафу.

— Как и Сигиллит, — говорит он.

Это портативный медицинский прибор довольно сложной вертикальной конструкции, размещённый на маленьких колёсиках для мобильности. У него есть кислородный баллон и маска, мониторы для жизненно важных показателей, компактный шкафчик для медикаментов и небольшой дефибриллятор. Он убран в сторону и наполовину прикрыт шалью, но он явно предназначен для того, чтобы быть под рукой.

— Нет, — говорит Ксанф. — Ему часто нездоровится.

Фо кивает.

— Старость приходит ко всем нам, — говорит он. — Ну, я думаю, ко всем, кроме Него. И если только вы не знаете, как с ней справиться.

— Сигиллит знал, — раздражённо отвечает Ксанф. — В его лабораториуме было много устройств...

— В лабораториуме? — спрашивает Фо. Он старается, чтобы это прозвучало непринужденно, но ему не удаётся скрыть блеск интереса в глазах.

— Да. Он работал над многими процессами, которые...

— И где она? — спрашивает Фо, поспешно поднимаясь по лестнице.

Амон быстро следует за ним. На вершине следующего пролета находится еще одна тяжёлая противовзрывная дверь.

— Открой её, Амон, — говорит Фо.

Амон оглядывается на Ксанфа и Андромеду, стоящих на ступеньках позади него.

— Мы должны обеспечить ему условия для работы, — говорит Ксанф.

— И не оставлять его без присмотра, — отвечает Амон.

— Конечно нет, — отвечает Андромеда.

— Мне это не нравится, — говорит Амон.

— Никому из нас это не нравится, — тихо говорит Фо. — Но идет война, кустодий. Ты ведь хочешь, чтобы она прекратилась, не так ли? Моё оружие может быть единственным шансом сделать это. Так что сейчас мы с тобой заодно.

Амон смотрит на старика. Фо слегка отшатывается (стараясь сохранять самообладание, но эти кустодес — пугающие существа, а когда уж кто-то из них смотрит прямо на тебя...). Он ждал, что ему огласят список запретов и ограничений, но одного взгляда достаточно. Амон убьёт его за малейшую неосторожность.

Амон вводит серию кодов. Как и прежде, требуется высший уровень шифрованных разрешений, чтобы обезвредить скрытую автозащиту и разблокировать зону. Противовзрывной люк открывается, и просыпаются системы освещения.

Фо заглядывает в проём. На этом этаже находится мастерская. Пол, стены и потолок обшиты нержавеющей сталью, в стены встроены воздухоочистители. На длинных металлических верстаках, повторяющих форму стен, стоят стеллажи с хирургическими инструментами, соединёнными в сеть когитаторами, центрифугами, генопрядильщиками и микроимплантационными устройствами, клеточными сканерами, сплайсерами и геномными семплерами. Под скамьями гудят криостабилизированные шкафы.

— О, какие же чудесные вещи, — говорит Фо.

5:xxviii. Внутрь

У Амита нет времени любоваться грандиозностью и величием Внутреннего Санктума, пока их ведут по нему. Он слишком занят, чтобы оценить масштаб просторных коридоров или великолепие выгравированной золотой отделки. Он всё ещё чувствует вкус крови во рту.

Роты Отрицания проходят мимо испуганных горожан и придворных, тысячами высыпающих на огромные процессии. Некоторые несут немногочисленные пожитки или тащат за руки детей. Некоторые взывают к Астартес, когда те проходят мимо. Они молят о защите. Они умоляют Астартес проводить их в безопасное место.

— Всё внимание вперёд, — приказывает Тамос Рох по воксу. — Сохраняйте темп.

Чем глубже они заходят в Санктум, тем чаще видят другие воинские части, занимающие позиции. Отряды Астартес и бригады Экзертус, стянутые из других секций Дельф, занимают позиции на перекрёстках и слияниях или устанавливают посты охраны у основных переходов. Некоторые сооружают импровизированные баррикады из брошенной мебели и аурамитовых панелей, содранных со стен. Амит видит, как устанавливаются и фиксируются орудия поддержки, как взводы устанавливают на треноги полевые орудия. В одном из коридоров показалась эскадрилья боевых танков Палатинской горты, их двигатели гудят. Роты Отрицания автоматически расступаются, чтобы обойти их, не теряя темпа. От массы стоящих на месте «Карнодонов» плиточный пол в коридоре искрошился в порошок. Грязные, испачканные танки кажутся неуместными в царственном коридоре, хотя он достаточно велик, чтобы вместить их. Амит задаётся вопросом, предусматривал ли Преторианец Дорн необходимость размещения бронетехники внутри Санктума, когда разрабатывал план Дворца? Или же вдохновляющие масштабы имперской архитектуры — это само по себе преимущество, которым могут воспользоваться защитники? Крепкие внешние стены и ворота были созданы для войны, но были ли внутренние коридоры Дворца построены только для того, чтобы демонстрировать великолепие?

Чем дальше Амит проходит, тем больше он подозревает, что Дорн подготовился ко всем сценариям, будучи почти одержимым вниманием к деталям. Убранство Дворца явно не предназначено для войны, но в его вычурном золоте и роскошной отделке Амит может различить дальновидную работу воина-архитектора. Неуловимые следы прикосновения Дорна прослеживаются повсюду: в том, что соединения и пересечения величественных коридоров почти незаметно смещены друг относительно друга; в том, как ломаные линии цоколей статуй обеспечивают идеальное огневое прикрытие у входов; в том, как одна галерея слегка сужается, создавая углы обстрела другой; в том, как склонены верхние бельведеры, обеспечивая сектора обстрела галерей внизу. Он думает, что балюстрады не просто отделаны золотом — под его блеском скрывается реактивная броня; ниши в верхней части арок скрывают взрывостойкие двери, готовые опуститься и запечатать огневые мешки; жёлобы и выемки, кажущиеся частью замысловатого узора мозаичного пола, сделаны так, чтобы в них можно было вставлять выступы в основании штормовых щитов, чтобы мгновенно создать стены из щитов, перегородив площади и проходы.

Все эти неприметные подготовительные меры направлены против внешнего врага для защиты сердца Санктума.

По высокой верхней галерее они приближаются к Марниксскому слиянию. Через резные ограждения Амит видит широкую процессию из колонн неподвижных фигур двумястами метрами ниже. Это не солдаты. Фигуры в капюшонах и неактивные сервиторы молча ждут у многих рядов биоконтейнеров. Их сотни, каждый контейнер парит в суспензорном поле.

Контейнеры выглядят как гробы.

— Какие-то проблемы, брат? — спрашивает Рох.

Амит понимает, что выбился из общего ряда и остановился посмотреть на колонны внизу.

— Нет, — говорит он.

— Это усиление, — говорит вексиллярий, увидев, что привлекло внимание Амита. — для Тронного зала, на случай нужды. Они будут здесь до тех пор, пока не станут нужны.

— Они похожи на гробы, — говорит Амит.

— Да, похожи, — соглашается Рох.

Рох идёт рядом с Амитом, пока тот возвращается на своё место рядом со своей марширующей ротой.

— Я должен следить за тобой? — тихо спрашивает его Рох через выделенный канал вокс-передачи между шлемами.

— Нет, вексиллярий, — отвечает Амит.

— Хорошо, — говорит Рох. Я ожидаю от Девятого выдержки. Волки Фенриса — неотёсанные буяны, но я всегда считал своих братьев с Баала такими же дисциплинированными, как мой собственный Легион.

— Так и есть. Прошу прощения, — говорит Амит.

— Ещё твоя вспышка гнева на запасном уровне, — говорит Рох. — Спровоцированная, конечно. Но сейчас ты нарушил строй...

— Этого больше не повторится, — отвечает Амит. — Просто вид этих гробов... Мне снились гробы.

— Нам всем гробы только снятся, брат, — говорит Рох.

Амит не пытается объяснить дальше. Он не может передать, насколько яркими казались гробы в его фуге, насколько важными, насколько большими, чем сон. Но они были лишь сном. Когда человек рассказывает вам о своих снах, вы терпеливо улыбаетесь и киваете. Сны — это всего лишь сны.

Он всё ещё чувствует вкус крови во рту.

Они занимают свои позиции в Марниксском слиянии, циклопическом перекрёстке, где сходятся несколько масс-проходов. Рох выстраивает свои пять рот Отрицания прямоугольными рядами на огромном пространстве перед началом Западного масс-прохода, словно на параде. Они снова заступают на стражу, застыв во внимании, так же безупречно, как и на запасном уровне Дельф.

Они ждут. Время идёт. Вдалеке громыхает эскадрон рыцарей-Астериусов и исчезает в Прозерпинской процессии. Амит видит, как Хемхеда покидает своё место во главе Отрицания-774. Белый Шрам подходит к Роху, и они совещаются. Затем Рох отдаёт приказ и расставляет все пять рот Отрицания на другой стороне перекрёстка, теперь лицом уже в другую сторону.

— Что это? — спрашивает Ламирус у Амита. Амит уточняет через вокс. По каналу связи Рох коротко сообщает ему, что это позиционная ревизия.

Амит оглядывается по сторонам и изучает огромный перекрёсток. Он замечает величественную Прозерпинскую сторожевую башню с другой стороны, рядом с проходом к процессии. Он отмечает расположение её орудийных портов. Он изучает хитроумные углы самого перекрёстка, конические наклоны прилегающих залов, оборонительные сооружения, замаскированные в царственной архитектуре.

— Мы стояли лицом к Тронному залу, — говорит он.

— Что? — спрашивает Ламирус.

— Мы смотрели внутрь, а не наружу, — говорит Амит. — Мы были выстроены лицом не в ту сторону.

— Как это возможно? — спрашивает Ламирус.

— Я не знаю, брат.

— Как такой высокопоставленный преторианец, как Рох, мог перепутать направление? — спрашивает Ламирус. — Имперские Кулаки знают Внутренний Дворец лучше...

— Я не знаю, — говорит Амит.

Рох выкрикивает ещё несколько приказов, корректируя позиции и приводя ряды в порядок. Амит молча и терпеливо стоит на своём новом месте.

Даже на таком расстоянии он видит, что вексиллярий неспокоен.

5:xxix. Испепеление

Тейн выкрикивает приказ очистить бруствер. Он видит, как люди прыгают с парапета, преследуемые огненными шарами. Он видит почерневшие фигуры, упавшие и извивающиеся в самом сердце инферно.

Тейн вместе с ветеранами и двумя инициатами движется направо. Огненные змеи преследуют их, ревя подобно печи с открытой дверцей. Это непредвиденное обстоятельство в день непредвиденных обстоятельств, но у его роты есть постоянные приказы. Если земляной вал падёт, они должны разделиться на два отряда, а затем перестроиться навстречу друг другу и стиснуть штурм с флангов. О том, как должна работать эта перегруппировка, знает каждый солдат, каждый брат-новобранец.

Правый конец позиции заканчивается рядом наполовину скрытых под землёй бункеров и обшитых убежищ. Это единственное укрытие здесь. Молв и Демени идут первыми, погружаясь с головой в непроглядную тьму. Тейн следует за ними, разворачиваясь в потрёпанном войной люке, чтобы втащить за собой Берендола.

Он смотрит назад. Весь парапет скрыт за огненными вихрями. Пылающие Пожиратели падают и покрывают собой его край. Тейн чувствует запах жарящегося мяса и плавящегося керамита.

Он видит Колькиса. Брат-ветеран стоит в пяти шагах позади него, пошатываясь и качаясь. Он объят пламенем с головы до ног. Тейн хватается за него, но горящий ветеран ревёт, упираясь горящими руками в нагрудник Тейна. Он заталкивает Тейна в бункер и захлопывает за ним старую противовзрывную дверь, пока на них надвигается пламя.

5:xxx. Рука Ложного Императора

Абаддон первым спускается по носовой рампе. Пространство вокруг него в точности соответствует тому, что он видел через окна кокпита, но это не делает окружение более правдивым. Это не Ризничье поле.

Его «Грозовая птица» стоит на посадочной платформе 2-й взлётной палубы. В этом он не сомневается. Он слишком хорошо знает это место. В помещении царит тишина. Восемь «Грозовых птиц» стоят на приемных позициях, как будто они только что сели и охлаждают двигатели, готовясь к развороту. Он видит длинные мосты стартовых рельс, мигающие направляющие огни, ожидающие тележки с ящиками для боеприпасов. Он медленно поворачивается и видит позади себя широкий туннель, уходящий к структурным полям и открытому космосу снаружи.

Сикар и Баракса тоже вышли из челноков. Они идут к нему от своих кораблей, огневые звенья обходят челноки, оглядываясь по сторонам.

— Эзекиль... — начинает Баракса.

— Не спрашивай, — тихо отвечает Абаддон. — Я не могу объяснить что происходит.

— Но мы даже не взлетели...

— Я знаю.

— Эзекиль, это «Мстительный Дух»...

Абаддон смотрит на него.

— Сохраняй спокойствие и держи себя в руках, — спокойно говорит он. — Я не могу объяснить происходящее. Кто-то играет с нами.

— Играет? — спрашивает Баракса, как будто преуменьшение ситуации смешно. — Кто?

— Враг? — предполагает Абаддон. — Варп?

Он пожимает плечами, а затем высказывает третье предположение.

— Наш отец?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что... вне зависимости от того, как именно и почему бы мы ни попали сюда, Азелас, мы явно и срочно нужны. Чтобы спасти нашего отца. Возможно, чтобы спасти его от самого себя. Я хочу сказать, что нужно высадить роты целиком и быть готовыми двигаться. Ожидайте высокого уровня сопротивления.

Абаддон снова оглядывается по сторонам.

— Я опасаюсь, что здесь замешана рука Ложного Императора, — говорит он. Мой инстинкт вернуться был верен. Жаль только, что я не послушал его раньше, ибо боюсь, что мы уже опоздали.

Он смотрит на остальных.

— Взбодритесь, — говорит он им. — Приведите роты в боевую готовность. Две минуты. Накажите всех, кто отстанет. Это... Братья, моё сердце подсказывает мне, что это может быть самое важное дело в нашей жизни. Так что помните... управляйте, братья, а не будьте управляемыми.

Они кивают. Они оба верны ему, единственные кости Легиона, которые, как он знает, не сломаны. Они встревожены, как и Абаддон, но это их не остановит. Они — трижды проклятые Сыны Хоруса, и небольшой варп-трюк не заставит их побежать.

— Наши «Грозовые птицы» носили цвета Легиона, Эзекиль, — говорит Сикар.

Абаддон кивает. Ему это известно. Перед началом последней из войн все боевые транспорты Легиона были перекрашены в новые цвета.

«Грозовые птицы», из которых они выходят, полностью белые, такие же белые, как во времена Лунных Волков.

Абаддон сразу заметил это. Но он решил не обращать на это внимание.

5:xxxi. Марсианские подступы

— Я всегда восхищался энергией Шестого, — говорит претор-капитан Онфлер, шагая рядом с Сартаком.

— Восхищаться можно много чем, — отвечает Сартак.

Онфлер игнорирует замечание.

— Энергичным можно назвать именно Шестой, — продолжает он. — Или мне нужно говорить «Влка Фенрис»?

— Фенрика. Влка Фенрика, — говорит Сартак.

— Да? — Онфлеру, похоже, все равно. — Вас здесь мало. На Терре. Среди нас вас немного.

— Мало, — соглашается Сартак. — Не слишком много. Мне не повезло.

Четыре роты Отрицания проходят под Антруриумской аркой по процессии, ведущей к Марсианским подступам. Под аркой батальон Экляндерских Экзертус установил пикет при поддержке управляемых сервитрами орудий. Они смотрят вверх, когда роты космодесантников в идеальном марше проходят мимо. Идеальном, за исключением фенрисийца, Космического Волка, повернувшегося, чтобы отдать им дружелюбный салют. Некоторые отдают салют в ответ.

— Вот, видите? — говорит Онфлер.

— Что?

— Я думаю...

— Ты думаешь?

Онфлер выводит Сартака из строя и приказывает подразделениям идти дальше.

— Я хвалю твой дух, Волк, — говорит ему Онфлер, когда роты проходят мимо. — И мне известен твой послужной список. Подвиги впечатляющи. Именно поэтому мы вверили тебе командование боевой единицей. Но вы, Космические Волки, вы, Влка Фенрика... ваше поведение ужасно. Это граничит с неповиновением приказам...

— Да, — соглашается Сартак. — Но подвиги впечатляющи. Не будем забывать об этом.

— Когда мы вступим в бой с предателями, — шипит Онфлер, — а это произойдет очень скоро, я жду от тебя абсолютной приверженности. Приверженности приказам командования. Соблюдения основных принципов долга Астартес. Ты справишься, Волк? Если не сможешь, то скажи сейчас, и я заменю тебя. Мне сообщали, что твой сержант, Рева Медузи из Железных Рук, — надёжный офицер.

— Да, он надёжен, — отвечает Сартак. — Как и я. Я буду приверженен, претор-капитан.

— Хорошо, — говорит Онфлер.

— Но когда мы вступим в бой с предателями, — говорит Сартак, — я жду, что ты не отстанешь от меня. Если не сможешь, то скажи сейчас.

Онфлер смотрит на него. В ответ Сартак улыбается, сквозь щетину заплетённой бороды видны клыки.

— Уверен, что смогу, — говорит Онфлер.

Они снова присоединяются к маршу. В конце процессии роты Отрицания проходят через противовзрывной люк на Марсианские подступы. Эта магистраль, один из главных масс-проходов Санктума, представляет собой огромное пространство, построенное так, чтобы вместить даже самые массивные боевые машины. Потолок над ним теряется во тьме и микроклиматической дымке. Внушительный масштаб усиливается тем, что туннель пуст.

Онфлер объявляет остановку. Позади них, насколько хватает глаз, простираются Марсианские подступы, освещённые натриевыми фонарями, установленными на стенах через определенные промежутки. Но впереди путь перекрыт колоссальными воротами безопасности, предназначенными для сдерживания титанов. В передней части Отрицания-340, ожидая в плотной, упорядоченной шеренге, Сартак слушает, как Онфлер общается со своими офицерами.

— В чем дело? — шепчет ему Медузи.

— Эти ворота не должны быть закрыты, — отвечает Сартак.

— Вы их слышите?

Сартак кивает.

— Онфлеру приказали расположить нас на отметке «восемнадцать», — говорит он. — Это за теми воротами. Они не должны быть закрыты. Ждите здесь.

Он идёт вперед, чтобы присоединиться к Онфлеру и его офицерам.

— Они не могут быть закрыты просто так, — говорит Сартак.

Онфлер смотрит на него.

— Внутренние затворы и ворота ещё не должны быть закрыты, — говорит он. — Военный двор приказал держать их открытыми чтобы обеспечить переброску войск. Они могут быть закрыты только в случае прорыва для разделения вражеского наступления.

— Они не могут быть закрыты просто так, — повторяет Сартак, чуть медленнее.

— Я хочу, чтобы они были открыты, — говорит Онфлер. — Возможно, это неисправность.

— А что если нет? — говорит Сартак. Офицеры смотрят на него. — А что, если это прорыв?

Онфлер колеблется.

Если это прорыв, — говорит он, — то никто о нём не знает. Не было никаких предупреждений. Никаких сигналов тревоги. Несомненно, это сбой в системе. Нам нужно открыть ворота, чтобы мы могли развернуться на нужной позиции.

— Мне не терпится встретиться с врагами, как и любому другому здесь, — говорит Сартак. — Но я не хочу впускать их.

— Согласен, Волк, — говорит Онфлер. — Но если это прорыв, и никто не знает об нём, то мы должны это выяснить.

Он указывает на ворота для титанов. В основании одних из ворот есть небольшой люк.

— Мы откроем этот люк, — говорит он.

— Мои Железные Руки могут это сделать, — говорит Сартак.

Онфлер кивает.

Сартак подзывает Медузи и двух своих аугментированных старших офицеров. Вместе с Онфлером и отделением Имперских Кулаков они идут к воротам. Медузи движется к дежурному люку, вытягивая дендритный манипулятор, чтобы найти и отключить механизм замка.

— Подожди, брат, — говорит Сартак. Он смотрит на возвышающиеся ворота.

— Что ты делаешь? — спрашивает Онфлер.

— Слушаю, — отвечает Сартак.

— У него это хорошо получается, — говорит Медузи.

— Что ты слышишь, Волк? спрашивает Онфлер.

— Тьму, — говорит Сартак.

5:xxxii. Сон в печи

Темнота бункера напоминает печь. Сквозь земляную насыпь, сваленные мешки с песком и сами стены Тейн чувствует тепловое излучение. Снаружи слышен гул горения. Он не прекращается. Сквозь щели в раме люка пробивается свет пламени, и внутрь просачивается дым. Дверь начинает морщиться и течь.

Тейн встает и указывает Берендолу и двух инициатам идти во тьму. Они двигаются в следующий отсек бункера, затем в следующий, закрывая заслонки везде, где только можно. Из-за жары снаружи старые пятна растворителя на скалобетонном полу начинают вонять.

Они заходят в четвертый отсек, затем в пятый, нащупывая дорогу в горячей тьме. Здесь они сварятся. Если внешняя дверь не выдержит, и огонь ворвется внутрь, их жизнь закончится кремацией. Тейн старается не думать о Колькисе и о том, как он пожертвовал собой, чтобы спасти их. Он старается не думать о горящей, плавящейся, но всё ещё живой фигуре...

Он ведет остальных за собой. Отсюда есть выход. Должен быть. Он лично исследовал всю планировку позиции, когда они заняли её. Шестой отсек, когда-то использовавшийся для хранения боеприпасов, ведет к скалобетонному переходу. Там, слева, находятся глубоко посаженные взывозащищёные ящики и укрытые бронёй спальные помещения. Прямо — взрывозащищённая дверь, ведущая во вспомогательные траншеи. Если они смогут добраться до них...

Он видит её впереди, плотно закрытую дверь из пластали. Тёйн наваливается на нее, но она остается запертой. В запорной системе и сервоприводах нет энергии. Он сбивает замок молотком, но дверь всё равно не сдвигается с места. Он нащупывает застежки, ручные засовы, защелки.

— Максимус... — рычит Берендол позади него. Они чувствуют, как меняется давление воздуха. Засасывающий рёв плавильной печи позади них превращается в вопль.

Тейн берёт молот двумя руками и бьёт в дверь. Требуется три удара, чтобы выбить её из рамы. Когда она начинает распахиваться на хлипких петлях, Тейн протискивается внутрь, а остальные следуют за ним не задумываясь о том, что может ждать по ту сторону.

Что бы это ни было, оно лучше того, что втекает в отсеки позади них.

Тёйн бьёт по двери, чтобы заблокировать её. Он ударяет по ней четыре раза, затем в пятый, с торопливостью брата-инициата, выгибая её прочную пластину обратно, чтобы та могла держаться.

— Максимус, — говорит Берендол.

Он снова бьёт молотом, одержимо сгибая металл рамы, чтобы она зажала дверь.

— Максимус.

На пороге появляется ещё одна вмятина, чтобы вдавить его на место.

— Тейн!

Тейн поворачивается. Он ошеломлен. На секунду ему кажется, что Механикум, сжигая задние позиции, окатили из масс-огнемётов и вспомогательные траншеи, и они, вырвавшись из одного ада, попали в другой.

Но блики вокруг не от огня. Они золотистые, желто-золотистые, цвета чистейшего огня, но это не сам огонь.

И траншея — это не траншея.

— Что это? — спрашивает Берендол.

Сон, думает Тейн. Ошибка. Путаница. Неправильный поворот. Видение. Он не убежал. Пламя поглотило его, как поглотило Колькиса, и на самом деле он мёртв, а это — видение, что его разум создал в свои последние секунды.

Перед ними коридор, величественный и великолепный. Воздух прохладен, его колеблют только циркуляционные системы. Их ноги оставляют следы из пепла, гравия и грязи на сверкающем зеркале выщербленного пола. Стены отделаны полированным аурамитом, на них выгравированы символы конкордии и дискордии, а также парящие орлы поверх молний. Высоко над ними висят электролюстры, свисающие с потолка из лазурных плиток. Коридор тянется бесконечно.

— Ничего подобного не было нигде в зоне... — начинает Берендол.

— Нигде, — соглашается Тейн.

— Ты же осматривал...

— Конечно осматривал.

— Тогда как ты не заметил эту дверь? — спрашивает Берендол. — А этот бункер? Это какой-то...

— Это не бункер, — говорит Тейн. — Не жди от меня объяснений, брат, но мы внутри Санктума.

5:xxxiii. Актив

Башня слегка вздрагивает, когда что-то глубоко под ней изгибается в сейсмическом напряжении. В холодильных камерах лабораториума колбы и пробирки с образцами дребезжат на своих стеллажах, а стопка бумаг соскальзывает с края рабочей станции.

Базилио Фо, кажется, не замечает этого.

Андромеда-17 наблюдает за его работой. Фо сгорбился, скрестив ноги в одном из рабочих кресел с высокой спинкой. У него раскрыто несколько экранов когитаторов, на которых пролистываются данные. Из уха торчит наушник, через который он слушает, как инфосистема зачитывает содержимое хранящихся файлов, одного за другим. Правой рукой он делает неразборчивые пометки на инфопланшете. Левой он перебирает другие инфопланшеты, сравнивает другие файлы, время от времени доставая стеклянную пробирку из стоек для образцов, чтобы встряхнуть её или поднести к свету и изучить содержимое, или подкладывая очередной стеклянный слайд под макроридер.

— Что вы делаете? — спрашивает она.

— Тихо, — отвечает Фо, не глядя на нее (ибо он действительно не выносит прерываний, когда погружён в работу).

Андромеда смотрит на Ксанфа. Избранник Малкадора стоит у винтовой лестницы, сложив руки. Как и она, он выглядит одновременно и озадаченным, и сомневающимся относительно деятельности Фо.

— Ты должен держать нас в курсе, — говорит Ксанф. — Вё время. Пойми, что эта ограниченная свобода и необычные возможности были предоставлены при самых чрезвычайных обстоятельствах. Мы не сможем обеспечить твою защиту от других ведомств, если ты будешь темнить.

Фо вынимает наушник и поворачивает кресло к Ксанфу.

— Вскоре мы все окажемся во тьме, не так ли? — говорит он, — И эта тьма, когда она падёт, будет бесконечной.

— Времени, конечно, мало, — признаёт Ксанф.

— О, времени вообще нет! — ехидничает Фо, указывая тощим пальцем на остановившийся хрон на стене. — Время осталось в прошлом. Позвольте заверить вас обоих, что я прекрасно понимаю, в каком шатком положении нахожусь. Это политическое перетягивание каната, в котором я выступаю в роли каната, и в это же время мир буквально горит вокруг нас. Полагаю, что под «другими ведомствами» вы подразумеваете проклятый Легио Кустодес?

— Для начала, — говорит Ксанф. Ему неловко произносить их название вслух. Амон находится далеко внизу, охраняя вход в Пристанище, но Ксанф знает, насколько острыми могут быть уши кустодиев.

Фо усмехается (они так боятся друг друга! Так осторожны, даже сейчас! Он, великий-превеликий Он, так гордится своим единым Империумом, но на самом деле входящие в него фракции, похоже, спорили о полномочиях задолго до того, как разразилась настоящая гражданская война).

— Я уверен, что вы оба продолжите защищать меня, — говорит он, — потому что, как мне кажется, вы оба начали понимать, насколько важным для выживания человеческой расы вдруг стал я, ненавистный отвратительный монстр.

5:xxxiv. Суд Вулкана

По сигналу Вулкана просителей выводят из Тронного зала. Примарх наблюдает за тем, как их уводят, пока они не оказываются в конце нефа, приближаясь к Серебряной двери.

— Что вы станете делать, мой повелитель? — спрашивает Хассан из Избранников Малкадора, оставшийся в стороне.

— Что я могу сделать, Избранник? — отвечает Вулкан. — У нас связаны руки. У нас есть важные обязанности, и мы не можем отвлекаться на...

— Но они были столь уверены в своих словах, — говорит Хассан. — Эти люди, Грамматикус и Перссон, заслуживают доверия. А эти разговоры о новой силе, о возвышении Луперкаля...

— Возможно, это просто разговоры, — говорит Вулкан. — А если это и не так, то этот вопрос лежит за пределами моего понимания. Мы ведем эту войну, наверху и внизу, используя все имеющиеся в нашем распоряжении средства. Я не знаю, как мы будем бороться с угрозой, что ещё не явила себя.

Керия Касрин из Сестринства, также следующая за ним, встаёт прямо перед ним чтобы подчеркнуть свое присутствие. Эта странная и вызывающая привычка характерна для нулей, которых так легко не заметить, если они выходят из поля зрения. Вулкан помнит, что Кроле поступала так же.

«Подобные вопросы входят в компетенцию только нашего повелителя Императора и Сигиллита», — передаёт она мыслезнаками. — «Они не оставили вам никаких указаний?»

— Нет, — отвечает Вулкан. — И теперь ни с кем из них нельзя посоветоваться. Но очевидно, что они хотя бы частично знали об этом. Не имея прямых указаний от них, я могу лишь продолжать выполнять те приказы, которые они мне отдали. Надо полагать, что то, что мы делаем, в какой-то степени защитит и от такого исхода.

«Если он реален», — жестами передала Касрин.

«Думаешь, нет?» — Вулкан искусно прожестикулировал в ответ.

«Думаю, просители поведали лишь малую часть известной им правды», — отвечает она, быстро двигая руками. — «Я думаю, они что-то скрыли. Думаю, у них были свои планы, о которых они не осмеливались говорить.»

Вулкан кивает.

«Я не доверяю им», — добавляет она. — «Особенно ведьме.»

— Согласен, — говорит Вулкан.

— Тогда... что прикажете мне с ними сделать, повелитель? — спрашивает Хассан.

«Заставьте их замолчать», — жестикулирует Касрин.

— Точно нет, — говорит Хассан.

«В час наивысшей опасности они — одна из потенциальных угроз, без которых мы можем обойтись», — говорит она. — «Заставьте их замолчать.»

Хассан смотрит на Вулкана.

— Я не стану совершать убийства от имени Империума, — говорит Вулкан. Особенно без доказательств совершения преступления. Того факта, что мы не знаем их численности, и из-за них нам стало не по себе, недостаточно.

Он поворачивается к Хассану.

— Избранник, пусть их стерегут часовые, — говорит он.

— В Антипалатах? — спрашивает Хассан.

— Желательно да, — говорит Вулкан, — если Соратник Раджа сочтет это место достаточно безопасным. Если нет, то в Темницах. На твое усмотрение, Хассан. Что бы ты ни выбрал, на время войны члены этой группы должны быть лишены возможности действовать.

— Да, мой господин.

— Я думаю, что хорошие инстинкты Сестры Безмолвия не ошибаются, — говорит Вулкан, бросая взгляд на Касрин. — Эти люди опасны, и мы пока не можем понять, насколько. Им будет отказано в свободе и самостоятельности, пока не закончится кризис и мы не сможем как следует оценить их.

Хассан колеблется, затем делает знак аквилы и удаляется вслед за уходящей процессией.

Вулкан вздыхает и поворачивается. Он пересекать огромный зал по направлению к неприятному свету Трона. Касрин идет рядом с ним, словно призрак на границе зрения.

«Ты считаешь меня слишком милосердным?»

«Не мне обсуждать ваши решения, повелитель», — передаёт она.

Вулкан кивает. Другого он и не ожидал. Малкадор предался Трону. Его отец и братья-примархи ушли и, возможно, никогда не вернутся. Все решения, способные спасти или погубить человеческую расу, теперь принимает только он. Никто другой этого не сделает.

5:xxxv. Когда всё, что остаётся — это вера в монстров

— Я осознаю, в какую паутину я попал, Избранник, (и она больше, чем вы можете предположить), — говорит Фо. Я — актив, но в то же время я — печально известный осуждённый преступник. Меня считают считают угрозой для имперской идеологии. Но моё оружие может положить конец этой кошмарной войне, уничтожив генетическую линию Астартес. И Кустодес... прошу прощения, другое ведомство... было бы радо этому, ибо в таком случае Империум был бы сохранён, а вместе с ним и сохранена Его жизнь. Поэтому они хотят, чтобы я был под замком и, вместе со всеми вещами, что я изобрету, доступен исключительно для них.

— Старик... — начинает Андромеда.

Фо поворачивается и смотрит на нее.

— С другой стороны, — говорит он, — другие ведомства высших уровней Империума не станут спокойно смотреть на уничтожение сыновей и внуков Императора. Это экстремальное решение, а его последствия радикальны. Кроме того, оно может разбалансировать структуру власти и передать слишком много влияния в руки и без того чрезмерно сильных Кустодес. И поэтому, Избранник Малкадора, — он взглянул на Ксанфа, — ещё одно совершенно непрозрачное и неофициальное ведомство пытается помешать исключительному контролю Кустодес надо мной. И это нелегко, потому что кустодии физически и психологически почти сильнее всех, и их не обмануть. Поэтому Избранник единолично и из крайней нужды обратился к... Как мне тебя называть, девочка?

Он оглядывается на Андромеду. Та ничего не отвечает.

— Независимому подрядчику из Селенара, — сардонически говорит Фо, — чтобы помочь обмануть Кустодес. Вы не можете потребовать меня прямо, только не из их хранилища, и уж точно не в нынешние времена. Эта фраза, как я считаю, прекрасно описывает почти всё, о чём мы говорим...

— Фо... — говорит Андромеда.

— В любом случае, — говорит Фо, — ваша интрига мучительна. Вы не можете отнять меня у Кустодес, потому что у вас нет полномочий, но вы можете убедить этого громилу Амона согласиться с тем, что созданное мной оружие требует срочной доработки и усовершенствования. Чтобы добиться этого, ваш... — он снова усмехнулся Андромеде — ...независимый подрядчик из Селенара использует свой потрясающий талант к нелинейным этическим рассуждениям и убедит кустодия, что он не нарушает свои обязанности, а лишь выполняет их ещё более точно. Заставьте его думать, что с его стороны было бы халатностью не помочь вам. Чтобы добиться этого и довести уловку до итога, при котором я окажусь в вашем кармане, а не в кармане Вальдора, вам пришлось привести меня сюда и создать видимость, что я занят починкой того, что на самом деле чинить не нужно. И это, очевидно, является пустой тратой времени.

Фо смотрит на них обоих с ледяной улыбкой.

— Достаточно точное описание? — спрашивает он (прекрасно зная, что оно хотя бы наполовину верно. Он просто хочет выжить. Ему нужно держать их всех на расстоянии). — Уверяю вас, ради этого обмана я с радостью сделаю вид, что занят.

— Твоя оценка ситуации ничего не значит, — говорит Андромеда. — А твои попытки манипулировать нами, изображая покладистость, бессмысленны. Мы не твои друзья, Фо. Геноцид, совершенный тобой до Объединения, никогда не будет прощён.

Улыбка Фо превращается в оскал.

— Нас интересует только оружие и его эффективная работа, — говорит Ксанф.

— Понятно, — говорит Фо.

— И ты считаешь, что оружие не нуждается в починке? — говорит Андромеда.

— Я, селенар? — говорит Фо.

— Ты сказал это. — отвечает она.

— И что же конкретно это может быть?

— Если я расскажу тебе, то станет неинтересно, не так ли? — говорит она.

— Думаю, нет, — говорит Фо. — К вашему сведению, я считаю, что слишком тщательно продумывать каждое объяснение стало моей привычкой. Я поступаю так в попытке отвлечься от того факта, что мои мысли сосредоточены на чём-то другом. В данном случае — на переделке оружия.

— Так это лишь ещё один способ отвлечься? — говорит Андромеда. — Однако ты слишком рьяно изучаешь личные материалы Сигиллита. Отсюда и мой первоначальный вопрос. Что ты делаешь?

Фо колеблется. (Ему не нравится ни один из них. Они оба слишком хитры).

— Ну, геноведьма, — говорит он, — рискну привести ещё больше объяснений. Возможно ложь, которую ты придумала, чтобы затащить меня сюда, на самом деле не является ложью.

— Так оружие не работает? — спрашивает Андромеда.

— О, оно работает, — говорит Фо. — Но я могу сделать лучше.

5:xxxvi. Если враг ждёт

— Ты не можешь слышать тьму, Волк, — говорит претор-капитан Онфлер.

— Да, — соглашается Сартак. — Да, не могу. Но за этими воротами — пустота. Тишина, в которой нет ничего.

— Откройте их, — говорит Онфлер воинам-Железноруким.

— Я бы не стал, брат-капитан, — говорит Сартак.

Онфлер смотрит на него. То, что Космический Волк вдруг проявил уважение, да ещё и всерьёз, беспокоит его больше, чем любая прежняя дерзость Сартака.

— Ты так жаждал встретиться с врагом, — говорит Онфлер, — Ради этого ты почти нарушил мои прямые приказы. А теперь ты не повинуешься?

На лице Сартака появляется вспышка гнева. Он сдерживается.

— Великий Ангел закрыл ворота, — рычит он. — Я не допущу, чтобы скальды пели об Оди Сартаке как о глупце, открывшем другие.

Оонфлер кивает.

— Если враг ждёт, то мы должны знать. Если они внутри...

Он смотрит на своего советника.

— Есть информация от башни Гегемона? Тактические сведения?

— Нет ответа, сэр. Вокс снова не работает.

Онфлер смотрит на возвышающиеся врата титанов.

— Мы должны выяснить, — говорит он. — Мне решать. Я пойду.

— Претор-капитан...

— Четыре роты могут удержать служебный люк, — говорит Онфлер, — по крайней мере, на достаточный срок, чтобы поднять тревогу. Мы должны выяснить. Открой его, Медузи.

Сержант Железных Рук поворачивается к замку и начинает его разбирать. Офицеры Онфлера выстраиваются за его спиной в виде полукруга, подняв болтеры. Онфлер вынимает клинок и болт-пистолет.

Сартак стоит рядом с ним.

— Что ты делаешь? — спрашивает Онфлер.

— Иду с вами, — отвечает Сартак, как будто это очевидно.

— Готовь роты к отражению атаки на случай, если всё обернется дерьмом, — говорит Онфлер.

— Это может сделать Медузи, — говорит Сартак. — Он надёжный офицер. Я пойду с тобой, сын Дорна.

— Опять неповиновение?

— Из лучших побуждений, — отвечает Сартак.

— Волк...

— Возможно, я неправильно понял смысл слова «приверженность», сказанного вами, — говорит Сартак.

С лязгом люк отпирается. Медузи открывает его. Толщина люка — полметра.

Темнота манит.

Онфлер переступает порог. Сартак следует за ним.

По ту сторону нет ничего, кроме ощущения невидимого им пространства. Чернота настолько глубока, что их улучшенная оптика и трансчеловеческие глаза не видят больше нескольких метров.

— Сбой питания, — тихо говорит Онфлер. — Возможно, поэтому закрылись ворота титанов. Автоматическая блокировка...

— Ш-ш-ш, — шипит Сартак. Хотя он и не может увидеть, но чувствует, что пространство вокруг них огромно. Марсианские подступы и так огромны, но это место кажется ещё больше.

Он оглядывается назад. Он видит Реву Медузи, стоящего в продолговатом пятне света открытого люка с болтером наготове. Сартак быстро отдает команды горткодом.

— Ветерок... — бормочет он Онфлеру.

— Циркуляционная вентиляция...

— Разве энергия не отключилась?

Он принюхивается. Воздух кажется свежим. Нет, он насыщен запахами влажной земли, химической гари, пыли, фицелина, дыма. Он холодный. Но это не влажный, повторно отфильтрованный многократно очищенный воздух герметичного микроклимата Санктума.

Он приседает и ощупывает невидимую землю. Не скалобетон. Не прочное покрытие Марсианских подступов, предназначенное для передвижения боевых машин. Это земля. Влажная, зернистая земля. Каким-то образом...

— Враг не прорвался, — шепчет он. — Враг не внутри. Это мы снаружи.

— Снаружи чего? — спрашивает Онфлер.

— Санктума, — шепчет Сартак.

5:xxxvii. Воплощение рока

Со стороны Трона к ним приближается Абидеми. Торопливый шаг его доверенного лейтенанта вызывает у Вулкана беспокойство.

— Мой владыка змиев, — говорит Абидеми, быстро кивая. — Адепты Консилиума передают вам, что они наблюдают внезапный мощный всплеск нематериальной динамики.

— Что это значит?

— Возможно... — Драконий Меч колеблется. — Это новый инцидент, аномалия... новый фокус эмпирической энергии.

— Где? — спрашивает Вулкан. — В пределах Паутины?

Абидеми пожимает плечами.

— Либо на Терре, либо же, возможно, на флоте предателей. Кажется, он повсюду.

«Возможно, это просто следующая стадия кризиса» — жестикулирует Касрин. — «Мир тонет в варпе, Драконий Меч. Уровень нематериальной активности будет постепенно возрастать по мере...»

— Нет, — говорит Абидеми. — Я не владею этим искусством, но мне сообщили, что это особое происшествие, как будто огромное скопление нематериальной силы вспыхнуло или вырвалось на свободу.

— Насколько огромное? — спрашивает Вулкан.

— Адепты говорят, что их приборы не откалиброваны чтобы измерить его.

Вулкан спешит к Трону. Он больше не идёт шагом. Двое других движутся вместе с ним.

— Есть объяснения? — спрашивает Вулкан на ходу.

— Никаких, мой господин, — отвечает Абидеми.

«Может быть, это воплощение Тёмного Короля?» — передаёт жестами Касрин.

Вулкан не обращает на нее внимания.

— Объяснения не важны, — говорит Драконий Меч. — Это событие дестабилизирует Трон. Как бы Сигиллит не контролировал ситуацию, этого недостаточно. Регент сгорает. Его контроль ослабевает, и он вот-вот совсем погибнет. Когда это произойдет...

Он не закончил. Ему и не нужно.

Вулкан прекрасно знает, что произойдет в этом случае.

5:xxxviii. Чудо

Императора больше невозможно узреть. Повсюду свет, свет настолько яростный, что стирает все тени. Флагман вокруг них почти не виден за белым, вызывающим боль сиянии абсолютного великолепия. Подобно вспышке атомного оружия, свет испепеляет и испаряет стиснувшую их демоническую бурю.

Но вспышка не исчезает. Это не краткий миг детонации. Она продолжается, постоянная и жестокая.

Своей спиной проконсул Цекалт чувствует жар. Он чувствует, как жарится внутри доспехов «Аквилон», а броня перегревается. Ему кажется, что он стоит рядом с новорождённой сверхновой.

Какое великолепие...

Цекалт не может смотреть на своего повелителя. Он не смог бы, даже если бы захотел. Его Царь Веков силой воли удерживает Цекалта лицом от себя. Вкладывая в них свои силы, Он устремляет взгляды всех Соратников прочь от себя.

Если мы посмотрим, то от одного взгляда на это великолепие наши глаза изжарятся. Если мы будем созерцать сияние даже в течение наносекунды, оно сожжёт наши мозги. Я чувствую свет внутри себя, он, словно инферно, пронизывает мою плоть и кости, сами клетки моего тела. Моя кровь превратилась в пар. Моя броня расплавлена.

Если он позволит нам взглянуть на него, мы умрём.

Но, о мой король, даже одна секунда созерцания твоего чуда будет стоить того.

5:xxxix. Последний взгляд

Ох.

Ох, я...

Н-х-х-х...

Ты думаешь...

Ты думаешь, что ты бог, первонайденный?

Позволь мне сказать...

М-н-н-н! Твой отец... За свою жизнь твой отец носил множество обличий, каждое из которых соответствовало какой-то цели.

Теперь у него новый облик, яркий и неизменный, как звезда. Он будет тем, кем ты вынудил его быть.

Он явит тебе лик, что заставит тебя остановиться и молить о пощаде.

Ты думаешь, что становишься богом? Позволь ему показать, как выглядит настоящая мощь.

Узри. Узри!

Г-н-н-х.

Ты видишь это?

Как бы я хотел узреть. Но я не могу. Больше не могу.

Моё время пришло.

Время моего конца.

Моё зрение быстро угасает, ментальное зрение сгорает.

Я пытаюсь держаться, но моя воля иссякла. Видения, которыми ты, Хорус Луперкаль, в своей жестокости делишься со мной, выцветают и исчезают, превращаясь в слепящий белый блик, слишком яркий, чтобы на него смотреть.

Я думаю, что свет — это он.

Думаю, что это мой друг, Император, более могущественный, чем когда-либо, настолько яркий, что свет его прожигает путь сквозь мой череп, сияя как звезда.

Но также возможно, что это ты, Хорус. Возможно, проявление зла также слишком ярко, чтобы узреть его.

Но я не могу быть уверен точно. Свет слишком ярок, чтобы видеть.

Я не вижу ничего...

Я не могу...

Прости. Прости меня, мой старый друг. Я старался изо всех сил. Я сделал все, что мог...

Время моего конца пришло, и я не могу...

5:xl. Неизменный

Смерть настигла их раньше, чем он хотел, быстрее, чем он боялся. С лучшими воинами Терры, самыми яркими и могучими из тех, кто когда-либо сражался за человечество, покончено. Сорок три секунды — лучший их результат, прежде чем гнев Луперкаля утянет их в небытие ада и поглотит целиком.

Константин в ярости падает. Он кричит от негодования и уязвленной гордости. Он был уверен, что именно они преуспеют. Что именно они одержат победу. Что он и его люди покажут ублюдку-предателю, как на самом деле нужно сражаться в войне.

Но нет. Сорок три секунды. Это всё, что им удалось. Им, величайшим чемпионам Императора. Сорок три жалких секунды...

Сорок четыре.

Он видит, как загорается свет. Он стоит на коленях, повергнутый пульсирующими конвульсиями блестящей земли. Сначала он думает, что это сигнальная ракета. Отчаянная сигнальная ракета, выпущенная кем-то из его роты, или медленное термоядерное горение умирающего адратического оружия.

Но это не так. Свет одиночен и постоянен. Это точка света, далекая, но раскаленная до бела, восходящая как звезда. Свет омывает их. Он освещает днище ямы морозным полумраком, и отбрасывает длинные тени. От него влажное мясо поверхности блестит, и он и отражается в лужах крови и желчи.

Константин с трудом поднимается на ноги. Смех и пение утихли, загнанные в щели и складки ямы и в места, куда также сбежала удушливая тьма. Он видит пейзаж таким, каков он есть, — это разбухшее ущелье из покрытой язвами плоти, блестящее слизью, злобно пульсирующее словно кишечник, заваленное жалкими изломанными останками его мертвецов. Он видит места, где плоть этого места скреплена заклепками, словно плиты палубы, и где ржавые перемычки скоб — здоровые штуки, используемые при аварийном ремонте корпуса — скрепляют оторванные панели желудка и мускулов в стены.

Он сосредотачивается на свете. Тот сияет, серебристо-яркий, очень далекий, словно полная снежно-белая луна. Он висит над ближними утёсами из больной плоти, видимый между вилами из оголённых ребер и растянутых саванов из жира, как одна яркая и неизменная звезда, взошедшая ясной ночью и видимая сквозь деревья вокруг лесной поляны.

Он тоже чувствует этот свет своим сердцем, своей душой. Он чувствует в нём след мысленного взгляда, тянущегося, ищущего, рыскающего. Этот след слаб и недостаточен, чтобы заполнить и опутать Константина, чтобы тот стал его частью. Но следа достаточно, чтобы почувствовать и узнать его, достаточно, чтобы смыть липкую тьму с глаз, рта и мозга, словно прохладная, чистая вода, и зажечь искру надежды.

Достаточно, чтобы помочь ему встать. Достаточно, чтобы дать ему знать.

Достаточно, чтобы вести его.

— Это Он, — шепчет Константин, но его нейросинергетика, восстановленная и обновлённая, говорит ему, что слова его бессмысленны. Его оставшиеся в живых Соратники тоже знают это. Они, как и он, поднялись, чтобы взглянуть на свет.

Константин немедленно шагает вперед. Остальные следуют за ним. Они переступают через сверкающие капли засохшей крови и дрожащие складки кожи и сухожилий. Мрак словно ночью, воздух ещё мутен, но они видят свет, ясный и верный, обжигающую звезду значительной яркости и чёткости.

Они идут за ней. Она направляет их. Впереди, несомненно, будет ещё больше мучений, но наконец-то у них есть путь, по которому можно идти. Они начинают бежать.

Они сражаются уже сорок пять секунд.

5:xli. Рассвет

Он стирает красную пыль с остатков своего клинка и возвращается к работе.

— Я — Рогал Дорн, — говорит он.

Он прочищает горло от пыли и начинает с места, на котором остановился, возможно, несколько часов или столетий назад.

— Давным-давно один философ и по совместительству летописец предложил систему ведения войны, заявив, что война допустима, если она приводит к надежному миру. Это было уравновешено идеей о том, что война может быть разделена на справедливую, ведущуюся против чужаков, и несправедливую, ведущуюся против собственного народа. Это различие сохраняется и сейчас. Война, направленная на подавление или уничтожение внешней угрозы — ксеносов — считается оправданной как средство обеспечения безопасности. Гражданская война считается несправедливой и отвратительной. Не всякая кровь одинакова.

Звуки войны становятся громче. Стена слегка трясётся, красная пыль оседает на его работающих руках.

Его руки цвета крови.

Он не обращает на это внимания.

Он отходит назад, чтобы изучить свою последнюю схему. За границей тени от стены на него падает сильный и резкий солнечный свет. Он смотрит вверх и видит, что, впервые за столетие или два, впервые с тех пор, как он сюда попал, как бы это ни произошло, на небе есть солнце. Все вокруг цвета крови — стена, пустыня, небо, пыль, — но теперь есть солнце. По правде говоря, это скорее звезда. Одинокая, вечная звезда. Маленькая, белая, яркая, яростная. За всё время, что он здесь, с небом ничего не происходило, кроме смены цвета.

Он закрывает глаза и чувствует свет и тепло на своей коже. На секунду он замирает.

Просто сдайся.

Он идёт обратно в тень красной стены и возвращается к своей работе. Истёртым остриём меча он чертит новые линии побега и защиты. Он возобновляет декламацию.

— Один из более поздних философов сформулировал основные критерии, служащие основой для ведения войны в цивилизованных обществах. Их два — справедливая причина и официальная власть. Объявить войну может лишь король или император, и то лишь в том случае, если у неё есть законное обоснование, например, защита культуры. В противном случае она незаконна и находится под запретом даже для богов.

Шум войны по ту сторону стены перерастает в ощутимый рёв.

Сдайся. Сдайся. Оставь попытки. Просто скажи. Кровь для Кровавого Бога.

— Богов не существует, — говорит Рогал Дорн.

Он вплотную придвигается к стене, его рот почти касается её.

— Даже ты — не бог, — шепчет он.

5:xlii. Наконечник копья

Его зрение застилает жгучая белизна. Всё, что он видит — это диск света в конце туннеля, раскаленный добела, похожий на далёкую зловещую звезду. Он слышит крик.

На секунду всё замирает: лёжа на спине на куче врагов, откинув голову назад, он почти отдаётся боли и позволяет ей поглотить его. Но звезда, маленькая и белоснежная, светит ему из кроваво-чёрной тьмы, одинокая, яркая, неизменная, немигающая.

В черноте он слышит крик. Крик исходит от него самого. Он кричит сам себе чтобы вспомнить, кто он есть.

Сангвиний.

Он изгибается всем телом и стряхивает с себя руки толпы. Он неуклюже падает на окровавленную палубу, и на него набрасываются отступившие было враги.

Сангвиний.

Стоя на одном колене, он терпит их яростные удары.

Сангвиний.

Он встаёт.

Он поднимается со столь нечеловеческой силой, что полностью закованные в броню космодесантники подбрасываются в воздух и отлетают в стороны. Крича от ярости, он без пощады и без передышки убивает тех, кто был столь глуп, что остался рядом, или слишком медлительных, не успевших отступить. С лезвия меча и наконечника копья стекает кровь, оставляя следы. Он бросается вперед, поднимаясь на крыльях, и проносится над головами двух юстаэринцев, разрывая их во время полёта. Вслед ему стреляют трое катуланцев. Уклонившись от выстрелов, копьём он пригвождает одного налётчика к колонне, расчленяет второго расчленил извилистым ударом, и сминает третьего своей ногой. Он спешит прочь от пятна изувеченных останков, оставляя за собой кровавый след, сбивает с ног ещё одного юстаэринца и расчленяет хтонийского гиганта.

Теперь он находится на дальней стороне Большого Атриума, перед запечатанными внутренними люками: путь вперёд, на командные уровни, отрезан огромными запертыми дверьми из чёрного адамантия. Шальные выстрелы бьют по стене вокруг них, высекая искры из люков. Сангвиний оглядывается. В атриуме царит полная, адская неразбериха, затянутая дымкой, словно секцию Палатина вырезали и поместили в ящик для демонстрации.

Он поворачивается к люку. Активаторы заблокированы, и если вонзить пылающий Обагрённый в их искрящиеся внутренности, они не разблокируются. Вместо этого он разрывает подачу энергии, перерезая все каналы питания с трещащими каскадами вольтаических искр.

Он убирает Обагрённый в ножны и встаёт лицом к дверям. Их нельзя раздвинуть. Кончики его пальцев не могут ухватиться за почти бесшовное соединение. Он задыхается от усилий и разочарования. Где Махелдарон? Кристаферос? Кто-нибудь с пробивными зарядами?

Времени нет. Если Хорус поймёт, что его брат так близко, он может решить сбежать и перегруппироваться, превратить чистый финал этой войны в какой-то неуклюжий затянувшийся фарс. Сангвиний берёт копье Телесто и вставляет тонкий, идеальный наконечник в шов. Он давит на него всем весом и вгоняет продолговатый наконечник в виде капли ещё глубже, деформируя шов, выбивая из чёрных дверей яркие серебряные осколки и стружки гладкого металла. Когда копьё погружается до упора, до выреза в виде капли крови, он сжимает аурамитовое древко и высвобождает его энергию.

Происходит взрыв — вспышка янтарно-голубого света, от которого древко в его руках дрожит. Шов вокруг наконечника опалён, с него стекают струйки металла. Он вновь высвобождает энергию, створки люка дрожат. От ярости взрыва шов расходится. Отличный результат. Он втыкает копьё ещё глубже и упирается, используя его как рычаг чтобы раздвинуть толстые створки, тридцать сантиметров толщиной. Он кричит от напряжения, вкладывая в копьё всю свою силу примарха; ноги расставлены, спина напряжена, руки сжаты. От приложенного усилия древко копья начинает слегка сгибаться. На шее и висках вздуваются вены. От напряжения тела рана в боку изгибается, вновь начиная сочиться.

Боль подстёгивает его. Он словно опирается на неё и давит ещё сильнее. Медленно, очень медленно, скрипя, огромные двери начинают открываться.

Как только они раздвигаются на достаточную ширину, он извлекает копьё и втыкает его наконечником в палубу. Идеальная форма оржия не несёт ни малейших признаков изгиба или деформации. Он протискивается боком в щель и начинает раздвигать её, уперевшись руками в одну створку и плечом в другую, стиснув зубы и трясясь.

Несколько предателей замечают его усилия и его прорыв. Отделения выходят из боя и движутся к нему, стреляя из своего оружия. Болты взрываются на поверхности створок вокруг него. Один из них пролетает в миллиметрах от его лица и минует узкое отверстие. Терминатор-сын Хоруса, быстро двигаясь вперед, начинает поливать его пламенем из огнемёта.

Кристаф Кристаферос разрубает терминатора. Он спешит на помощь своему владыке. К нему присоединяются Сародон Сакр и Дитал Мегиус, за ними Икасати. Они врубаются в бегущих к Сангвинию предателей, убивают их, а затем образуют неровное кольцо для отражения последующих атак. Их болтеры начинают грохотать, когда всё больше Сынов Хоруса вырываются из боя и нападают из клубящегося смога. Кристаферос, первым оказавшийся подле него, хватается за край одной из створок и начинает тянуть её, пока Сангвиний пытается раздвинуть их.

Затем начинается тяжёлый обстрел. Сквозь завесу пламени, окутывающую атриум, проступает хромающая громоподобная громада дредноута XVI легиона, уже забравшего жизни слишком многих Кровавых Ангелов. Его штурмовые пушки ревут, вращаясь. Выстрелы оставляют пунктирный след на палубе, раскалывая пласталь. Дитал Мегиус отлетает в сторону, его нога раздроблена. Огонь из орудий скользит по черным створкам, жаля металл. Он настигает Кристафероса, пока тот тужится, и превращает верхнюю половину тела в облако кровавых ошмётков тканей. Кусочки звенящего красного керамита попадают по щеке Сангвиния, и на него брызжет кровь. Распылённые останки Кристафероса пятном остаются на левой створке: по его чёрной поверхности стекает кровь, местами вперемешку с волосами.

Ангел выпрыгивает из щели, подхватывает Телесто с палубы и бросает его, словно острогу, прежде чем дредноут сможет забрать ещё хоть одну жизнь его сыновей. С расстояния в тридцать метров копьё вонзается в центр громады ходячего мертвеца и взрывает его, превращая в вихрь пламени и металла.

Сангвиний оглядывается на люк. Щель достаточно широка, чтобы пройти через неё, но её недостаточно для массированного наступления. Что бы ни ждало их по ту сторону, оно сможет легко расправиться с войсками, проходящими сквозь люк по одному.

Если только это что-то сможет свободно это сделать.

Он бежит к люку.

— Расширьте его! — кричит он Сакре и Икасати. — Взорвите, если сможете!

— Мой лорд! — кричит Сакре.

— Сделайте это! Захватите пролом и ужерживайте его!

Затем он проходит на другую сторону, в глубокую и липкую темноту. Звуки сражения позади него приглушаются. Из щели между створками во мрак пробивается длинный луч света. Он слышит, как что-то зовёт его по имени.

Он выхватывает меч и отходит от света. Что здесь? Что будет дальше?

Кто здесь?

С другой стороны люка что-то взрывается. Сила взрыва, проникающая через щель, валит его на колени.

Когда он поднимается, уже полностью темно. Никакой щели нет. Створки снова крепко заперты. Он ищет стык. Как они смогли закрыться? Ведь он отключил питание. Никакая направленная поперёк ударная волна не смогла бы их захлопнуть.

Он не может услышать ничего с той стороны. Стык сомкнулся, и у него больше нет рычага, чтобы раздвинуть его.

В холодной темноте слышен чей-то вздох. Он поворачивается с мечом наготове. Что-то шевелится. Где-то есть намёк на движение. Слышен шёпот. Безгубые рты что-то хрипят, но он не может понять, что именно.

Он медленно шагает вперед. Если придётся сражаться в одиночку, то он будет сражаться. Возможно, именно таков должен быть конец.

Возможно, именно таков и будет конец.

5:xliii. Осколки (мир, вывернутый изнанкой наружу)

Стены ещё стоят, но стен больше нет. Врата заперты, но засовов больше нет. Реальность стала нереальной.

Ибо варп неизбежен. То, что было трансмутировано вне последней крепости, теперь трансмутируется внутри неё. Четыре измерения, лежащих в основе мира, искажены и искалечены, а им на смену пришли другие измерения, высмеивающие смысл и логику своей чуждой широтой и бесконечными размерами. Число этих измерений не ограничено, ибо у имматериума нет определения, что мог бы постичь человеческий разум.

Золотой Трон был якорем, контролирующим варп, стержнем, что обеспечивал стабильность в сердце последней крепости. Но воля Малкадора проигрывает, и Трон выгорает, теряя контроль. Так четыре измерения оказались узурпированы, а им на смену приходят новые пародии. «Внутри», «снаружи», «вверху», «внизу», «близко», «далеко»... все эти понятия пали жертвами войны. Чувства и разум гибнут. Смысл теряется или становится бессмысленным, ибо такова ужасающая тайна обнажённого варпа.

Узрите безумие возвышения Хоруса Луперкаля. Любуйтесь триумфом Ложной Четвёрки и услышьте смех тёмных богов и королей.

Одна маленькая неизменная звезда не может гореть столь ярко, чтобы пронзить спускающуюся тьму.

— Основная стена Санктума в шести километрах от нас, — говорит Онфлер. — В шести, Волк! Мы не можем быть снаружи.

— Я знаю, — шепчет Сартак. — Но мир решил посмеяться над нами. Идём назад к люку, брат. Давай закроем и запечатаем его. Мы пошлем весть башне Гегемона. Сообщим им.

— Что сообщим? Что ты спятил, а я, поверив тебе, спятил за компанию?

— Нет, — говорит Сартак. — Мы скажем им, что Санктума больше нет.

Они едва видят друг друга. Они едва видят вытянутое пятно света, в котором стоит Рева Медузи. Чернота настолько густа, что кажется, будто они ослепли.

Онфлер стискивает руку Сартака.

— Сартак?

— Да, брат?

— Топор всё ещё при тебе?

— Да.

— Волк, ты готов?

— К чему, претор-капитан?

— К впечатляющим подвигам, брат, — говорит Онфлер. — Если мы снаружи, то мы здесь не одни.

Капает вода. Агате проводит рукой по стене. Это камень, плотный и почти тёплый, но — и она вздрагивает при воспоминании об этом — не органический. Она задумывается, что за жар породил подобный угольный след. Всё вокруг такое чёрное. Но на руках, прикасающихся к камню, не остаётся копоти.

К ней подходит капитан Михаил, возглавляющий один из отрядов зачистки.

— С той стороны безопасно, — докладывает он. — Мы уже заканчиваем.

— Хорошо, — говорит она. — Как только мы будем уверены в безопасности, то сможем перенести сюда раненых и сложить припасы. Установите огневые точки у всех внешних окон и бойниц. Мы можем попасть на крышу?

— Я... — начинает он. Он выглядит так, словно не хочет говорить.

— Что?

— Ответ на ваш вопрос — да. Да, думаю, мы можем забраться на крышу. Я просто хотел сказать, что, кажется, знаю, что это за место.

— Правда? Тогда расскажите. Оно кажется столь знакомым.

— Я не узнал его снаружи, — говорит Михаил. — Это потому, что я никогда не видел его снаружи. Но вот внутри...

— И что?

— Это тюрьма, — с усмешкой говорит Файкс. Он указывает в сторону. — По-моему, помещения в той стороне похожи на камеры. Вам так не кажется? Разумеется, он их узнал.

— Заткнись, Файкс, — говорит Агате. Она смотрит на Михаила. — Это правда?

Михаил кивает.

— Я пробыл здесь неделю, прежде чем меня перевели на Висельный холм. Многие из мои ребят сидели здесь. Это тюрьма.

Агате смотрит на него с любопытством.

— Чернокаменная, — говорит он.

— Не может быть, — говорит она, но после его слов она сразу поняла, что именно это место ей напомнило. Пресловутая Чернокаменная, главная тюрьма Палатина.

— Думаю, может, мэм, — говорит Михаил. Один из его людей кивает.

— Это невозможно, — отвечает она неуверенно.

Один из солдат Михаила достаёт свою сапёрную лопатку. Поскольку все в 403-м полку всё ещё называют друг друга по именам, кличкам или тюремным номерам, он известен только как «Чок». Металлическим краем Чок процарапывает в стене выемку. В воздух понимается сажа, но оказывается, что это не сажа. Под чёрным веществом стена по-прежнему чёрная. Это вовсе не след от пламени. Стена сделана из чёрного камня.

— Видите? — говорит Чок. — Мэм? — добавляет он.

Она видит. Но это бессмысленно.

— Согласна, — говорит она, — это тюрьма. Но это не может быть Чернокаменная.

— А мне кажется, что может, — говорит Михаил. Он не противоречит ей. Он не пытается спорить.

— Всем плевать на твоё мнение, — говорит Файкс.

— Файкс, — говорит она, — сходи и проверь другие команды. Посмотри, как у них дела.

Адъютант смотрит на нее. Он отряхивает переднюю часть своего форменного кителя Miles Vesperi, быстро отдаёт честь и уходит.

Агате оглядывается на Михаила и его команду.

— Должно быть, это другая тюрьма, — говорит она.

— Из чёрного камня, мэм? — спрашивает он.

— Почему бы и нет? Очевидно, что это прочный строительный материал. Кто бы ни проектировал тюрьмы Дворца, ему, наверное, пришёлся по душе этот камень. Это тюрьма, но не Чернокаменная.

Я думал, что Чернокаменная одна такая, — говорит Чок. — Она выделялась, потому что другой такой темницы не существует...

— Да, — говорит другой. — Я слышал, что этот материал, этот чёрный камень, привозили из другого мира...

— Это не может быть Чернокаменная, — говорит она, прерывает их. — Я... я не позволю, чтобы это была Чернокаменная.

— О чём вы говорите? — спрашивает Михаил.

— Чернокаменная тюрьма находится рядом с Гегемоном в Санктуме, — говорит она. — Если это Чернокаменная, то мы каким-то образом оказались более чем в ста шестидесяти километрах от того места, где должны быть, а последняя крепость исчезла.

Она понимает, что солдатам-заключённым это прекрасно известно. Но они не хотят, чтобы это было правдой.

Файкс появляется вновь. С ним что-то не так. Он бежит, хотя обычно предпочитает ходить выпрямившись и выпятив грудь.

— Что? — спрашивает она.

— Вам лучше пойти посмотреть, мэм, — говорит он. Несмотря на всё, через что они прошли, она никогда раньше не слышала в голосе Файкса такой тревоги. — Вам... вам лучше увидеть это.

Адофель докладывает, что Гвардия Смерти вновь собирает силы, а их авангард стеноломов уже начал вновь подниматься на скалы. Тёмные Ангелы спешат к брустверу.

Скрываясь за маской силы, Захариил готовит свой изощрённый разум. Корсвейн всё ещё колеблется, но он не отвергнет силу Сайфера, способную объединить его усталых людей. Победа изгонит все сомнения и навсегда установит истинный порядок и дух Калибана в Первом легионе.

Они станут едины, и даже гордость Льва не сможет разлучить их.

Но он задумывается, насколько ценна победа здесь? Дворец Терры, возможно, вот-вот падёт. Возможно, он уже пал.

А если он уже пал, то какой смысл в их тяжком, упорном и отчаянном труде на этом холодном склоне горы?

Во рту чувствуется привкус крови. Теперь Амиту уже не кажется, что это остаток какого-то смутно запомнившегося сна. Наоборот, это обещание сна будущего, сна, который ему ещё предстоит увидеть. И оно таково, что он не хочет больше видет снов. Никогда. Он не хочет, чтобы этот сон настиг его.

На Марникском слиянии тихо. Роты Отрицания стоят на своих местах. За исключением вексиллярия Роха, который с мечом в руке расхаживает по краю площадки перед ними, ничто не движется.

— Ему нужно отдохнуть, — говорит Ламирус. — Успокоиться. Очистить голову. Скоро нам понадобится вся наша смекалка.

— Согласен, — отвечает Амит. — Как и тебе, Ламирус, — добавляет он через мгновение. — И тебе, и всей роте. Пока мы ждём, погрузись в фугу и успокой свой разум.

— Я бы предпочел этого не делать, брат, — отвечает сержант. — Я пытался отдохнуть на стене, но...

— Но что?

— Мне снились сны. Нам всем снились. Они не успокаивали.

Амит поворачивает голову и смотрит на него.

— Что за сны, брат?

— Мне снился наш повелитель-Ангел, — тихо отвечает Ламирус, смотря перед собой. — Всем нам снилось одно и то же. Мне показалось, что наш повелитель погиб. Ему тоже было больно. Это было столь реально, что я почувствовал это на себе.

Амит мешкает.

— Ты видел гробы, брат? — спрашивает он.

Ламирус переводит взгляд на него.

— Да, гробы. Каменные саркофаги. Их было не меньше восемнадцати. Было сложно разглядеть. Кажется, там была свеча или что-то ещё, но свет был недостаточно ярок и не мог пробить тьму. Тебе снилось то же самое?

— Да, — неохотно отвечает Амит. — Расскажи, что ещё ты видел.

— Во-первых, там был зал, — говорит Ламирус. – Огромный зал...

Огромный зал. Со времён на борту он помнит, что это украшенный, отделанный колоннами вход в командные отсеки. Сангвиний прекрасно помнит план помещения. Впереди, метрах в пятидесяти, будут подходы к мостику, сам командный мостик, отсек командира корабля, пристрой навигатора, носовая орудийная рубка и главный ауспик. Главные отделения корабля. Здесь у Хоруса были личные покои. Согласно слухам — или снам? — эти залы превратились в сумасшедший царский двор, в маленький тронный зал для раболепного прославления Магистра войны.

Он уже близко. И развязка тоже.

Темнота тяжела, словно безлунная ночь. В воздухе стоит могильная прохлада. Он не похож на обработанный корабельный воздух. Он холодный и природный, словно зимней ночью в уединённом убежище на краю света.

Ещё один шаг.

В воздухе пахнет пылью, плесенью, холодным могильным тленом. Во мраке он видит покрытые пятнами и прогнившие стены и колонны, словно в заброшенном храме, оставленном на тысячу лет на произвол ветра и дождя. Плиты палубы под ногами проржавели, и от его шагов с них отшелушиваестя ржавчина. Где же ныне слава Магистра войны? Запустевший, изношенный и нехухоженный корабль, космический остов своего прежнего «я».

Где-то капает вода. Звук капель таков, что кажется, будто стены дышат. В зале очень темно, словно в полночь под открытым небом на мрачных просторах Инвита или в населённых призраками вечных лесах Фенриса. Темнота, почти тошнотворно черная, слегка поблёскивает, мерцая сквозь колышущиеся на ветру листья. Или что-то, что напоминает листья. Он не обращает внимания на эти уловки. Он снова слышит шепот, похожий на мёртвые листья, колышущиеся на ветру или шуршащие под ногами. На твёрдые крылья жуков. На жужжание мотыльков...

Что они шепчут?

Сангвинию всё равно. Он продолжает идти вперед, а Обагрённый в любой момент готов нанести удар.

На секунду ему кажется, что он что-то видит. Какой-то силуэт. Фигуру. Сосредоточившись, он идёт вперед.

Снова намёк на движение. Что-то мелькнуло впереди. Сгорбленная тень в полном доспехе. Слишком большая для воина Астартес. Слишком большая и для примарха, по крайней мере, для тех, кто ещё жив.

Подняв клинок, он движется к тени, но там её уже нет. Он чувствует её присутствие слева от себя, поворачивается, и через секунду она исчезает.

Игра? Брат издевается над ним, пытаясь измотать его и сбить его с толку? После всего, что он сделал, чтобы попасть сюда. это не сработает. Или же его добыча пытается ускользнуть от него, боясь момента, когда он наконец вступит в схватку?

Он старается не обращать внимания на боль и привкус крови во рту. Смотря вниз, во мраке он видит кровь, сочащуюся из-под кирасы и стекающую по набедренной пластине доспехов, подобную красной нити, спутанной и завязанной узлом. Капающий звук исходит от неё.

Впереди вновь шевелится тень. Он не хочет снова потерять её из виду. Он устремляется вперёд, двигаясь быстрее, не обращая внимания на боль и вызываемую ею хромоту.

Он проходит через огромную арку и попадает в другой зал. Откуда-то льётся свет, слабый и тёплый, как от слабо сияющей одинокой свечи. Это подземелье. Склеп. Его размеры огромны, и их невозможно оценить в полумраке. Палуба вымощена камнем. Над головой — намёк на сводчатый потолок, тоже каменный, но слишком тёмный, чтобы разглядеть.

Здесь что-то есть. Большие прямоугольные блоки, лежащие плашмя двумя аккуратными рядами с проходом между ними. Их двадцать.

Сангвиний подходит к ним. Вблизи видно, что они сделаны из камня и укрыты покрывалами из амарантовой ткани. Траурной ткани.

Подняв меч и сжав его обеими руками, чтобы первый удар был максимально сильным, Сангвиний движется между рядами. Амарантовая ткань покрывает все блоки, кроме одного. Этот блок, второй от конца в правом ряду, не укрыт, сложенная квадратом ткань лежит сверху.

Сангвиний подходит к нему. Гроб сделан из камня. Крышка слегка сдвинута, ожидая, когда её закроют и запечатают. Он видит, что на крышке выгравирована цифра «IX».

— Ты долго шёл, но наконец ты здесь.

Сангвиний оборачивается на звук голоса. Он узнаёт его. Этот голос знаком ему слишком хорошо, и звук голоса ранит сильнее, чем боль в боку.

Огромная облачённая в доспехи тень смотрит на него, широкая и высокая, обрамлённая слабым светом.

Она шагает между гробницами, и Сангвиний видит её лицо.

— Я ждал тебя, — говорит Феррус Манус.

5:xliv. Мир, вывернутый лицом внутрь

Хаос обрушивается с Дельфийского бастиона на землю внизу. Непрерывная бомбардировка из стенных орудий сдирает почву до скалы и наполняет воздух воздушными взрывами смертоносной шрапнели.

Обстрел, достаточно яростный, чтобы уничтожить колонну бронетехники, разрывает наступающую линию предателей, убивая тысячи людей и уничтожая осадные машины и мобильные орудия, которые они тащат. Машины предателей, наступающие вместе с волнами пехоты, разлетаются на куски и разрушаются. Десятикилометровый участок ската стены укрывается ковром из пламени и фосфорисцирующего огня.

Это уже шестой массовый штурм, опрокинутый и отбитый за пятнадцать минут. Кажется, что во тьме вне последней крепости скопился безграничный резерв предателей. Их атаки идут непрерывно, волна за волной, их потери огромны, но на каждую тысячу, вырезанную в гонке к стене, ещё десять тысяч выходят из смога битвы попытать удачу, а на каждую разрушенную осадную башню выкатываются еще десять, подготовленных магосами Темного Механикум. Сквозь клубящийся дым вырисовываются дикие знамена, со стен видны всё преумножающиеся, подобно ядовитым лозам, нечистые штандарты Хаоса, указывающие на приближающиеся и готовые к атаке потусторонние армии и убийственные легионы. Ядовитый воздух полнится звуками: сотрясающим небеса гулом боевых горнов, завываниями безумных жрецов, грохотом миллиарда барабанов, щёлканьем и кваканьем нечеловеческих воинств.

Лукорифус, раптор, Повелитель Ночи, с удивлением обнаруживает, что всё ещё жив.

Он был в рядах последнего штурма и попал под ярость бомбардировки, испепелившей и уничтожившей Пожирателей Миров, Сынов Хоруса и Гвардейцев Смерти, наступавших вместе с ним. Оставляя за собой пылающие следы от прыжковых ранцев, Лукорифус вместе с себе подобными взмыл ввысь над обычным сбродом наземных войск. Они только начали подниматься к вздымающимся верхним парапетам. Ударная волна от разрыва снаряда, превратившего воинов под ним в кашу, подняла и метнула его подобно кому земли.

Весь в синяках и с отбитыми костями он поднимается на ноги. Его отбросило прямо к подножию Дельфийской стены — ещё один изломанный труп среди обломков и ошмётков мяса, устилающих огромные, несокрушимые камни всемогущего бастиона. Его прыжковый ранец искорёжен. Он смотрит вверх. Стена высотой в тысячу метров, ощетинившаяся убийственной проволокой и направленными вниз шипами. Никто, даже он, не сможет добраться до верха и остаться в живых.

Он видит, как готовится очередная волна осаждающих. Когда они начнут движение, орудия стены вновь встретят их, и весь этот участок земли, всё ещё дымящийся, остеклованный и излучающий жар от последних взрывов, снова превратится в огненный ад.

И ад поглотит его.

Жадно, почти отчаянно, словно зоркий ворон он оглядывается по сторонам в поисках чего-нибудь, за чем можно укрыться. Он замечает каменную трубу, что-то вроде дренажного стока, и, словно неуклюжий стервятник, ковыляет к ней, отбросив бесполезный прыжковый ранец. Когда он добирается до трубы, то видит, насколько она коротка. Это простая ниша. Она не защитит его, но он всё равно перелезает через её край.

Людская волна приближается. Он слышит рёв и звук горнов. Через несколько секунд стены открывают огонь. Земля содрогается. Шум невыносим. От взрывных волн он болтается, как галька, в тесном проёме водосточной трубы.

Лукорифус не знает, что случится раньше: он сгорит и сварится, либо же давление взрывных волн превратят его в желе? Он начинает кричать. Для подобного ему, совершившего несколько из величайших подвигов войны, это бесславная кончина. Имя Лукорифуса должно быть выгравировано на доспехе Магистра войны и распеваемо демонами, как подобает чемпиону веков. Воин, свершивший то, что не удалось примархам, не должен встретить безвестный конец в канализации как заразная крыса. Он первым из всего войска одолел стены, первым сражался внутри дворца Ложного Императора. Эта кончина не подходит для столь прославленного героя...

Гигантский взрыв впечатывает его в плиты водостока. Его выворачивает наизнанку, распыляет, превращает в кашу, в желе, в пар, в отдельные атомы, разрывает на горящие лоскуты, которые, в свою очередь, распадаются на искры...

Он открывает глаза, с удивлением обнаруживая, что глаза у него ещё есть. Пол холоден. Его кожа пылает, но это лишь остаточный жар, покидающий обгоревший и дымящийся доспех. Он поднимается на четвереньки, изо рта капает кровь. Он чувствует запах сожженной плоти и понимает, что так пахнет его плоть.

Он поднимается. Водостока больше нет. Массивный скат стены исчез. Нет и самой стены, непреодолимого утеса Дельф.

Он не знает, где он.

Перед ним тянется пустой коридор. Обернувшись, он видит, что за его спиной коридор также уходит в даль. Стены сделаны из аурамита и отделаны замысловатыми узорами. Пол из мрамора с завихряющимся узором отполирован словно зеркало. Потолок очень высокийс него свисают богато украшенные светильники.

Его охватывает ужас. Он понимает, где находится, но не может объяснить, как сюда попал. Он совсем один, и этот ужас тяготит его грудь и нутро словно цемент.

Но есть и повод для радости. Радости, пробивающейся сквозь страх. Его, благословлённого богами, нельзя убить, и слава его бессмертна. Ему будут ставить статуи. В его честь будут названы города, даже целые миры.

— Mino premiesh a minos murantiath! — бормочет он на языке родного мира.

Ведь теперь он стал самым первым дважды. Самым первым он пересёк стены Дворца, а теперь самым первым вошёл в последнюю крепость.

6:i. Клубок распутан

У них был шанс, но теперь он упущен.

В сопровождении устрашающих гигантов-Часовых и наводящих тревогу Сестёр Безмолвия их уводят прочь. Все молчат. Никто не осмеливается говорить. Все боятся. В какой-то момент казалось, что к ним прислушаются. Но этот миг прошёл, аудиенция окончилась, и теперь их ведут к неизвестному року.

Олл надеется, что их ждёт заключение, камера, тюрьма. Но вероятнее, что всё будет гораздо хуже.

Им повезло, что Вулкан вообще слушал их так долго. Этот кризис сильнее, темнее и глубже, чем в самых худших ожидания Олла. Вулкан, оставшийся единственным наделённым подобной властью, вынужден принимать решения и делать выборы, выходящими за рамки представлений смертных. Олл знает, что даже недолгая встреча с ним имела значение. В конце беседы Олл даже пытался умолять его.

— Милорд, — сказал он, — позвольте помочь вам. Позвольте помочь Империуму Человечества.

Вулкан не стал спрашивать, в чём заключается помощь. Даже если бы он и спросил, Олл не смог бы дать ему вразумительного ответа. Но Вулкан просто указал на огромный Тронный Зал вокруг них.

— Вот он, Империум Человечества, — сказал он Оллу. — Он здесь и только здесь. Всё прочее спорно, сомнительно и противоречиво. Этот зал — единственная часть Империума, оставшаяся нетронутой и неизменной. Это всё, чем я повелеваю. Олланий, Империум Человечества, некогда раскинувшийся среди звёзд, ныне уменьшился до этого зала. Остались лишь территории, что я могу видеть здесь, в пределах моего поля зрения. Ничто иное не надёжно.

Кустодии и Сёстры ведут их обратно по пустым золотым коридорам. Олл чувствует, что они возвращаются в Антипалаты, где их держали до этого, но невозможно сказать это точно, поскольку все величественные и грозные галереи Дворца похожи друг на друга. Эти аурамитовые залы выглядят так же, как и те, по которым их вели вначале, но они взаимозаменяемы. Возможно, их ведут назад другим путем? А может, их ведут куда-то в другое место?

Неважно. С ними покончено. Их безрассудство закончилось. Их пленители больше не готовы слушать. Сотрудничество с властью больше невозможно, а побег из-под стражи ещё менее вероятен. Их тщательно охраняют самые опасные существа из воинств Императора.

Старые спутники идут молча, смиренные и напуганные. Актея ушла в себя больше остальных. Она побледнела и, словно немощная, опирается на Кэтт, хотя Кэтт и сама пострадала. Психическая травма в жутком Тронном Зале и продолжающееся присутствие психических нулей изрядно повлияло на них обоих, но Олл опасается, что страдания, разделяемые ими через псайканную связь, в большей степени связаны с «Тёмным королём». Откровение о неизбежном, ужасающем последнем этапе вознесения Луперкаля сильно повлияло на Актею. Оллу хочется расспросить её об этом, но сейчас не самый лучший момент.

И самый лучший момент никогда не наступит. Выхода нет. Чтобы встретиться с Повелителем Человечества, они пересекли галактику, и, вопреки всему, достигли конечной точки путешествия. Но Его там не оказалось. Ситуация абсурдно комична и напоминает панчлайн плохой шутки, увеселительное бардовское повествование. Барды, поклоняющиеся Аполлону, рассказывали подобные истории на пирах, среди ароматов вина, еды и горящих жертвоприношений. Они выбирали подходящие моменту рассказы: эпические сказания о доблести — для поднятия настроения, песни о мрачном героизме — в более печальных случаях. Иные песни были комичны и легкомысленны, полны казусов и неудач, и пелись лишь чтобы порадовать и развлечь аудиторию.

Олл размышляет, что именно такой историей и была их одиссея. Она была увеселительной историей, фарсом, исполняемым под звуки лиры, полным описаний слабостей, причуд, безрассудств и бесславных нелепостей. Она была историей о злоключениях. Нелепая затея со слабой концовкой, заставляющая людей смеяться, качать головой от недоверия и сожалеть безрассудству её героев. Их песнь окончена.

6:ii. В одном миге от катастрофы

Даже песнь астротелепатического хора начала прерываться и ослабевать.

Стремительными шагами они приближаются к подножию огромного ступенчатого помоста Трона. Они подходят так близко, насколько осмеливаются, и чувствуют излучаемое им тепло. Внутри кольца кустодиев, безмолвно несущих свое бдение спиной к Трону, сеньоры и ученики Консилиума работают над регулировкой стабилизационных механизмов, расположенных вокруг гигантского возвышения. Свет яростен. В голову бьёт запах озона и раскалённого металла, а также смрад иных, менее поддающихся измерениям свойств Вселенной, что свидетельствуют об искалеченных мечтах, разорванных надеждах, недальновидных предсказаниях и горьких откровениях. От рёва безгласного хора у Вулкана вибрируют зубы и пульсирует кровь. Он слегка смещает руку, чтобы прекратить пронизывающее дребезжание наплечника.

Сеньоры Консилиума спешат к Вулкану, кланяются и вручают ему инфопланшеты с данными о новом всплеске эмпирейной активности, о котором говорил Абидеми. Их лица, скрытые за затемнёнными прорезями в свинцовой обшивке, блестят от пота и покрыты волдырями от ожогов. Пластековые поверхности инфопланшетов покрыты пузырями и выжжены.

— Сила этой аномалии растёт? — спрашивает Вулкан, просматривая данные.

Сеньоры отвечают утвердительно.

— Но у неё нет очага? Нет средоточия или эпицентра?

Они подтверждают, что нет.

Вулкан снова изучает данные. Аномалия, сама по себе пугающая, — не единственное, что вызывает беспокойство. Неспособность Консилиума определить её эпицентр наводит на мысль, что она происходит везде и всюду. Но при беглом взгляде на обрамляющие наблюдения метаданные становится ясно, что ничто больше не имеет проверяемого местоположения. Доминионы Дворца, просторы Терры... Все они словно лишились своей сложившейся, математически подтверждаемой макроструктуры. Все точки отсчёта исчезли, и ни одно место нельзя определить относительно других. Это говорит о том, что мощный аппарат сенсории Санктума вышел из строя или перегружен.

Или что каким-то образом всё расположено везде.

— Возможно ли, — спрашивает Вулкан, — что эта аномалия — просто следствие постепенного угасания Регента? Я имею в виду, является ли эта аномалия отдельным явлением, дестабилизирующим работу Трона, или это признак того, что Трон всё больше выходит из-под контроля Сигиллита?

Они не могут ответить на этот вопрос.

Вулкан поворачивается и смотрит на Трон.

«Ему трудно», — жестикулирует Касрин, полузакрыв глаза. Трудно понять, где кончается Малкадор и начинается пылающее сияние. То немногое, что Вулкан может разглядеть, пытаясь увидеть Сигиллита, — это слепящий неоновый контур размером с маленькую фигуру.

Вулкан видит, что всё гораздо хуже, чем предполагает Касрин. Все данные мониторинга указывают на то, что за последние несколько неизмеримых минут силы Малкадора стремительно уменьшились. Похоже, он выгорел, исчез или, в лучшем случае, находится на грани гибели. Вскоре Золотой Трон станет неуправляем, и его механизмы будут работать бесконтрольно. Имматериальный разлом, взрыв космических масштабов, сдерживаемый отцом Вулкана годами, неминуем. Возможно, аномалия — лишь первый признак этой катастрофы.

Ещё один член Аднекторного Консилиума падает на пол. Они страдают всё чащё и чаще. Несмотря на защитное снаряжение, их захлёстывает бушующие потоки энергий. Они немеют, слепнут или просто оседают под натиском. Слуги спешат вытащить упавших и доставить в лазарет. Вулкану сообщали, что некоторые из них просто умерли. Новые адепты, молчаливыми рядами ждущие под ближайшей аркой, спешат вперёд, чтобы занять их места.

С трудом обслуживаемые ими машины имматериума кашляют и трещат, дрожат и трясутся, испуская сжиженные аксиомы и шквалы флогистоновых искр. Пол вокруг возвышения покрыт чёрной копотью, а задние части доспехов Узкарела и окружающих его Часовых потускнели.

Прищурившись от сияния, Вулкан изучает механизмы Трона. Настал ли тот момент? Он узнаёт Талисман Семи Молотов, хотя точно знает, где тот находится. Должен ли он смириться с неизбежным и начать конец Империума? Он мысленно прокручивает движения и жесты, что ему придётся сделать.

Он задумывается, что, возможно, Талисман — крайняя мера, но не против явного и неодолимого врага, а против катастрофы нового бога, о которой он узнал только сейчас, но которую, как он страстно надеется, его отец и Сигиллит смогли предвидеть и против которой предприняли меры.

Он желает, чтобы Талисман, каким бы отвратительным он ни был, служил этой защитой. Он должен верить, что Малкадор и его отец заранее знали о такой возможности и подготовили окончательный ответ. Он не может позволить себе думать, что это не так — ибо если это неправда, то его отец и Сигиллит не предвидели угрозы Тёмного Короля и не оставили средств борьбы с ним.

«Милорд...» — подаёт знак Касрин.

— Подожди... — отвечает он.

«Сигиллит не справляется, повелитель.»

Вулкан видит, что это правда. Ему кажется, что он видит горящую и испаряющуюся агонизирующую душу Малкадора в светящейся оболочке его дряхлого тела.

«Мы должны поддержать и укрепить его...»

— Протокол «Сигил»...

«Протокола больше не достаточно. Он не сможет поддерживать Сигиллита до возвращения вашего отца, нашего повелителя. Мы находимся в одном миге от катастрофы.»

6:iii. Вблизи от города

— Стойте здесь, — говорит Агате. Файксу не нужно повторять дважды, но Михаил следует за ней со старой лазвинтовкой наготове. Она достает пистолет.

Файкс привёл их к длинному блоку камер. В этой части чёрного особняка также царит разруха. Пол скрыт под обломками и мусором. Двери некоторых камер приоткрыты, другие затворены. Иные двери полностью сорваны с петель. Ряд камер простирается так далеко, что она не может увидеть их конец в темноте.

Она идёт вперёд. Михаил движется рядом с ней, неважно, хочет она этого или нет. Файкс с отрядом Михаила и группой зачистки, работавшей в этой части здания, ждут позади.

Она сразу же слышит стук, мягкий стук костяшками пальцев по двери. Нельзя определить, из какой именно камеры он идёт. Первая камера открыта и безлюдна. Вторая, дверь которой приоткрыта, также пуста. Дверь третьей камеры закрыта. Стук идёт из неё.

Агате смотрит на Михаила, затем подзывает Файкса. Он неохотно присоединяется к ним.

— Вы проверили все камеры? — спрашивает она.

Он кивает.

— Значит, ни одна не заперта?

— Отряд взломал все здешние двери, мэм, — шепчет он.

Она движется к двери. Стук не прекращается. Подняв руку, Михаил останавливает её и идёт к камере. Он широко распахивает дверь и входит внутрь, уперев приклад лазружья в плечо.

Тяжелая металлическая дверь дрожит на петлях. Камера абсолютно пуста. Стук прекратился.

Агате заглядывает через плечо Михаила. Ничего. Ни следов того, что могло бы издавать шум, ни шатающейся трубы, ни обломков, раскачиваемых ветром.

Вновь раздаётся стук, теперь он доносится из-за закрытой двери через три камеры.

Агате и Михаил смотрят друг на друга.

— Я же говорил, — шипит Файкс. Он дрожит. — Камеры пусты. Все. Но стук доносится из камер, чьи двери закрыты. Даже из тех, что уже были проверены.

Она подходит к третьей двери дальше по коридору. Стук изнутри слабый, но отчётливый. Словно забытый заключенный, брошенный на произвол судьбы без еды и воды после побега надзирателей, тихонько стучит в надежде, что кто-то его услышит.

Поддавшись импульсу, она стучит в ответ. Стук внутри прекращается, а затем возобновляется. Она тут же толкает плечом дверь камеры и входит внутрь, подняв лазпистолет.

Если не считать гниющих остатков старой койки, камера пуста. На внутренней стороне двери нет никаких следов. Мрачный Михаил наклоняет к ней голову. Стук раздается уже из другой камеры, расположенной несколькими дверьми далее.

Михаил идёт к той двери. Он снимает свою грязную фуражку, комкает, чтобы вытереть пот со лба, затем расправляет, тряся, и надевает обратно. Он поднимает ногу, чтобы пнуть дверь.

Стук прекращается.

Он опускает ногу.

Стук возобновляется.

Он врывается внутрь, целясь во все углы маленькой и сырой камеры. К тому времени, когда Агате присоединяется к нему, дальше по боку вновь раздаётся стук.

— Демон играет с нами, — говорит она.

— Поговаривали, что чёрный камень особый, — отвечает Михаил. — Заключенные говорили, что он крадёт их надежды и горести, словно питается ими. Что он разговаривал с ними, пока они спали, и...

— Капитан, хватит, — говорит она. — Это не Чернокаменная.

— Как пожелаете, мэм, — отвечает он. Но этот камень чёрный. Может быть, вы и правы. Может, это другая тюрьма, но построенная из того же материала. В таком случае...

Она подходит к соседней камере, из-за которой доносится потусторонний звук, и просто распахивает дверь.

— Файкс? — зовёт Агате, глядя в открывшееся ей пустое пространство.

— Мэм?

— Твоя команда обследовала все эти камеры?

— Да, мэм.

— И стук доносится только из тех камер, чьи двери закрыты?

— Да, мэм.

— Тогда тебе, Файкс, следует использовать немного смекалки Vesperi.

— Мэм?

— Просто не закрывай двери камер, — ворчит Михаил.

— А, — издаёт звук Файкс.

Агате движется дальше по блоку. Она не идёт прямо к источнику стука, что вновь начался шестью дверьми далее. Она просто открывает все закрытые двери, пока не дойдёт до нужной.

К тому времени, как она это сделает, стук уже раздаётся из другой камеры.

— Откройте их все, — говорит она.

Команды, будучи настороже, присоединяются к ним. Они двигаются методично, открывая двери каждой камеры так, чтобы они остались распахнуты. Неуловимый стук движется от камеры к камере перед ними. Когда они доходят до конца блока, где закрыты сразу пять дверей подряд, он вдруг раздаётся изнутри всех камер сразу.

Это заставляет Агате замешкаться. Михаил, который выглядит скорее раздраженным, чем испуганным, смело и быстро толкает последние пять дверей.

Когда он добирается до последней, она уже стоит за ним и, когда он распахивает дверь, они видят одно и то же.

Перед ними не камера.

6:iv. Нить

Если повезёт, то их посадят в камеры. Если же нет, то их поведут в...

Джон Грамматик, оторвавшись от своих невзгод, поднимает взгляд и видит, что Избранник, Хассан, догнал их и встал на ступеньку ниже группы конвоируемых заключенных. Выражение лица Хассана мрачно-торжественное.

— Куда вы нас ведёте? — спрашивает Джон.

— Молчи, — рявкнул на него Раджа.

Джон вздрагивает. Кустодии внушают страх, и он боится провоцировоать их. Но он сомневается, что ему или Оллу когда-либо ещё выпадет шанс поговорить с кем-то из подчинённых Регента. Из всех их пленителей Хассан кажется самым разумным. Самым человечным.

— Почему он не выслушал нас? — тихо спрашивает Джон. — Он в долгу передо мной. Вы сами слышали, как он это сказал. Почему бы лорду Вулкану не...

— Еще одно слово, и я заставлю тебя замолчать, — говорит Соратник Раджа.

Хассан бросает взгляд на кустодия и мягко поднимает руку.

— Всё в порядке, Соратник, — говорит Хассан. — Этот человек просто напуган.

Раджа на мгновение останавливается, а затем ведёт отряд дальше. Они пересекают богато украшенный золотой мост, перекинутый через бездонную вентиляционную шахту, проходят через вздымающуюся арку, на которой выгравированы переплетённые ангелы, и начинаются идти по ещё одному невероятно длинному уставленному статуями коридору. Это одна из главных процессий Дворца, потолок которой так высок, что теряется в дымке света. Даже гигантские Кустодес кажутся здесь карликами. В процессии есть люди, толпы аристократов и старших военных чинов Империума, сервиторов и дворцовых слуг. Все они куда-то спешат, все они напуганы. Из всех виденных Джоном частей Дворца это место первое, что производит впечатление живого, подобного главной улице большого города. В воздухе чувствуется напряжение, слышны звуки далёких колоколов и тихие голоса, поглощаемые огромным пространством. Все люди на процессии обходят пленников и их грозный эскорт стороной. Придворные и чиновники смотрят на них, когда они проходят мимо, их лица полны подозрительности и презрения.

— Если милорд Вулкан действительно обязан вам жизнью, — говорит Хассан на ходу, его голос причудливо приглушён звуками процессии, — то, возможно, вы уже внесли свой положительный вклад в борьбу с опасностью, и внесли задолго до вашего появления во Дворце. Вы не думали об этом в таком ключе? Возможно, он понимает, что вы уже сделали всё, что могли.

— Избранник, я не думаю, что ты веришь в свои слова, — говорит Джон.

Хассан ничего не отвечает, но бросает взгляд на обнуляющий контейнер сестры-смотрительницы Мози Додомы. В нём лежат вещи, конфискованные у старых спутников при аресте, предметы, которые сами по себе трудно объяснить. Джон понимает, что завоевать их доверие невозможно. Они с Оллом и спутниками — лишь незначительные чужаки, и слишком многое в них вызывает опасения.

Они проходят ещё немного. Джон замечает, что Олл внезапно остановился.

— Пожалуйста, продолжайте идти, — говорит Хассан. — Соратник Раджа не потерпит...

— Что это? — спрашивает Олл, указывая куда-то.

— Вперёд! — рычит Раджа.

Джон толкает Олла в бок.

— Прекрати, — шепчет он. — Олл, они убьют тебя.

Олл не обраащет на него внимания.

— Что это, Избранник? — спрашивает Олл. Джон понимает, что Олл смотрит на одну из золотых статуй, стоящих вдоль длинного коридора. Проходящие мимо люди, обходят стороной внезапно остановившуюся группу. Олл делает шаг к статуе. Сестры, мягко, словно паутина, окружают его. Джон видит, как сверкают вынутые из ножен клинки.

— Олл! — шипит Джон.

— Гляди, — говорит Олл, указывая на что-то. Другой рукой он трёт левый глаз, на котором, похоже, проявился нервный тик.

— На что? — спрашивает Хассан.

— Да что с тобой такое? — умоляет Джон.

— Гляди, Джон! — повторяет Олл. Раджа подходит, чтобы усмирить его.

— Мы здесь уже были? — спрашивает Олл у Хассана.

— Вас провели этим путём...

— До этого, — говорит Олл. — До того, как вы нас схватили. Мы ведь не зашли так далеко, верно?

— Вас задержали возле Зала Достойных, — отвечает Хассан, — довольно далеко отсюда. Но какое это имеет значение? Вернитесь в ряд.

— Избранник, это важно, и вот почему, — говорит Олл.

Джон увидел, на что именно указывает его друг. У него перехватывает дыхание.

Хассан и Раджа тоже заметили то, о чём говорит Олл. По сигналу Раджи Сёстры отступают назад, позволяя Оллу, Джону и Хассану подойти к статуе.

Вокруг ее лодыжки петлёй завязана красная нить.

— Что это значит? — спрашивает Хассан.

— Что это значит, не считая того, кто же наугад привязывает кусочки ниток к приборам и украшениям? — спрашивает Джон. — Должна ли эта нить быть здесь?

— Нет, — признаёт Хассан.

— Верно, — говорит Джон. — Мы отмечали свой путь. Ты видел нить, что у нас была. Мы отмечали путь, по которому шли, потому что это место — лабиринт.

— И что с того? — спрашивает Раджа, вырастая позади них.

— Мне показалось, что я видел ещё одну, — говорит Олл. — Пока мы шли к Тронному Залу. Я не был уверен, а ты бы не позволил нам остановиться. Но мы никогда не ходили по тому коридору, чтобы повязать ту нить. И по этому мы тоже ещё не шли, и не могли оставить подсказку.

— Я... я не понимаю, — говорит Хассан.

Раджа смотрит на сопровождающих их воинов.

— Приготовиться и быть начеку! — гаркнул он.

— Зато Соратник Раджа понял, — говорит Джон Хассану. — Геометрия Дворца больше не постоянна. Ты понял, что именно показал тебе мой друг? Дворец изменяется и перестраивается, ибо, да поможет нам всем Трон, варп уже внутри.

6:v. Звук

Ранн находит Леода Балдуина в тёмном коридоре внутри бункеров. С ним Фиск Хален и Кизо, один из мотоциклистов Намаи.

— Что случилось? — спрашивает Ранн.

Балдуин подзывает его. Они идут до конца коридора, в камнебетонную камеру, стены, пол и потолок которой выкрашены в красный цвет, что, вероятно, служит знаком комнаты для хранения оружия или, возможно, склада боеприпасов. Здесь сыро и пусто.

— Кизо нашёл это, — говорит Болдуин. — У него острый слух.

— Я лишь проверял, все ли комнаты надёжны, лорд-сын Дорна, — отвечает Белый Шрам. — Я осматривал их на предмет потайных ходов, дверей-ловушек и двойных стен.

— И? — спрашивает Ранн.

— И так он нашёл это, — говорит Хален.

— Что именно? — спрашивает Ранн. Комната предствляет собой пустую каменную коробку.

— Прислушайся, — говорит Балдуин, поднося палец к губам.

Ранн прислушивается. Вчетвером они позволяют установиться тишине. Нет никаких звуков, кроме отдалённых ударов и грохота, исходящих от боевых братьев в других частях бункерного комплекса, готовящих оборону.

Затем он слышит его. Звук.

Шёпот.

Он искоса смотрит на Балдуина, кивающего в ответ. Никто не говорит. Ранн напрягает слух. Шёпот похож на слова, но представляет собой не более чем шорох, подобно фоновому гулу циркуляционных систем.

Ранн оглядывается по сторонам. Он беззвучно придвигается ближе к стенам, вслушиваясь.

— Это просто фоновый шум, — говорит он.

— В этом конце комплекса нет работающих систем, — говорит Хален.

— Значит, это что-то под нами, — говорит Ранн. — Трубопровод. Дренаж. Что-то, проводящее звук из других мест.

— Это голос, — говорит Кизо.

— Тогда откуда он исходит? спрашивает Ранн. — Какое-то странное звукоотражение?

Белый Шрам указывает на дальнюю стену оружейной.

Ранн идёт туда. Он проводит по ней руками. Железобетон толстый и неподатливый. Он наклоняется и прижимает ухо к красной стене.

Слышен голос. Не тихий, но далёкий.

— Что с той стороны? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечает Балдуин. Это северный конец вырытых укреплений Хасгарда. С другой стороны сплошная скала.

— Ничто не может быть по ту сторону, — говорит Кизо. — Я даже вышел и обошёл вокруг сооружения. Этот конец и укреплён, и засыпан.

Ранн снова прислушивается. Он всё ещё может слышать ровную спокойную декламацию. Он сильнее прижимается к стене и напрягает слух.

— ...была разработана концепция «и-бан», регламентирующая применение войны. Она формализовала обоснование для убийства, сделав его высшим методом судебного наказания. Применять его могла...

Ранн отшатывается назад. Он смотрит на Балдуина.

— Значит, ты тоже так думаешь? — спрашивает Балдуин. — Я тоже. Как и Хален.

— Этого просто не может быть, — говорит Ранн.

— И всё же это так, — говорит Хален. — Ты тоже понимаешь это.

Ранн не отвечает.

Но он узнал бы этот голос где угодно. Спокойный, методичный тон голоса его повелителя и отца, Рогала Дорна.

6:vi. То, чего не должно быть

За дверью виден мощёный двор. Агате на мгновение замирает, пытаясь осознать увиденное: мощёный двор, окруженный старыми каменными стенами, покосившимися от возраста и поросшими мхом и лишайником; края черепичных крыш и старые железные водостоки. Всё вокруг, даже сам солнечный свет, расплывчато-серое, словно в тумане.

Но во всех доминионах Дворца не найти солнечного света, даже в этой унылой дыре. Кроме того, двор не не соответствует архитектуре тюремного блока. Через дверной проём видно, что двор шире, чем позволяют камеры. Он уходит влево, на место последней посещённой ею камеры. Она бы увидела его ещё оттуда.

Михаил испуганно отшатывается назад.

Агате проходит мимо него.

— Не надо! — окликает он.

Но она уже во дворе. Воздух здесь холодный, влажный и очень тихий, но свежий. Он не похож ни на сырую вонь внутри чёрного особняка, ни на дымный смрад, вдыхаемый ими на поле боя снаружи последние несколько часов.

Это место совершенно другое. Она вдыхает. Воздух почти освежающий, хотя она осознаёт, что вдыхает его неровно, потому что её сильно трясет.

Она оглядывается и видит дверь, всё ещё ведущую в камеру. Сквозь проём видны встревоженные лица Файкса, Михаила и группы разминирования, а за ними — чёрный каменный блок камеры, в которой они стоят. Но вокруг двери находятся заплесневелый серый камень, корка из лишайника, поднимающаяся вверх железная водосточная труба, свес крыши. Ни следа материала, из которого сложен блок камер, ни малейшего намёка на огромный внушительный черный особняк.

Стоящий в дверях Михаил протягивает руку, приглашая её вернуться. Она понимает, что он прав. Она попала в невозможное место, словно уснула стоя, и теперь ей снится сон. Того места, где она находится, не может быть. Оно не соответствует ни местности, ни логике, ни физике. И всё же оно существует. Возможно, после всего пережитого она наконец сошла с ума.

Но теперь она здесь. На каком-то невыразимом уровне она чувствует, что именно к этому месту она шла все это время, что каким-то неизбежным образом это было её целью с самого начала.

Агате поворачивается и оглядывается по сторонам. Она делает ещё несколько шагов вглубь двора. Над ним раскинулось огромное небо, тусклое, водянисто-серое, испещрённое пятнами слоисто-дождевых облаков. В воздухе чувствуется запах приближающегося дождя. Под широким небом, за пределами маленького двора, она видит город. Она видит крыши, башни, часть моста, беспорядочные, бессистемные, древние переплетения улиц. Город огромен и очень стар. Он сложен из камня и кирпича, из черепицы и деревянных балок, и каждая его часть сера и таинственна. Здесь нет никаких признаков жизни. Кажется, будто он, внезапно покинутый и медленно приходящий в упадок, стоял на протяжении столетий. Он мрачен и неухожен, покрыт плесенью и молчалив, и простирается насколько хватает глаз.

В нём есть что-то глубоко неправильное. Не только то, что он не может находиться здесь или делить одно пространство с разрушенной тюрьмой. Неправильно само это место, сам городской пейзаж. Его линии и перспективы искажены, искривления расстояний и форм тревожным образом выходят за пределы того, что можно было бы объяснить обвалившимися, покосившимися и неровными стенами. Это место подчиняется пугающей логике затянувшегося кошмара. Чем дольше она смотрит, тем более странным и искривлённым оно становится.

— Маршал?

Михаил вышел во двор и присоединился к ней. Тон его голоса приглушён, словно акустически искажённый.

— Нам не следует здесь находиться, маршал, — говорит он.

Она кивает.

— Это место не должно быть здесь, — говорит она.

— Маршал, уходим. Мы должны уйти.

Она кивает вновь, но её удерживает странное очарование этого места.

— Маршал?

— Капитан, мне кажется, что однажды я видела это место во сне, — говорит она.

— Думаю, я тоже, — отвечает он. — Маршал, пожалуйста, давайте вернёмся. Этому месту нельзя доверять.

— Я не думаю, что ещё существует что-то, чему можно доверять, — отвечает она.

6:vii. Огласить негласное

Вулкан приостанавливается. Как и любой сын-примарх, всю свою жизнь он нёс огромную ответственность. Но он никогда даже не мог помыслить о такой тяжести, как эта. На его плечах лежит судьба всего мира, судьба Империума, самого рода людского. Теперь к этой тяжести добавилось ещё одно бремя: судьба материального космоса, независимо от того, выживет ли человеческая раса.

Он может доверять только тому, что знает, а знает он то, что его отец создал его и его братьев архитекторами творения. Каждый из них — полубог, способный нести величайшую ответственность, принимать величайшие решения, просчитывать любые риски, даже судьбу реальности, и делать наилучший выбор. И всё это самостоятельно, без руководства и наставлений отца.

Никогда ещё бремя его долга не было так болезненно. Сколько бы раз он ни умирал, до сих пор он так и не смог в полной мере оценить агонию и жертвенность бытия примархом. До этого момента.

Он не может заставить себя произнести эти слова вслух, и будет правильно, если негласные меры не будет озвучены.

«Приступайте к работе», — жестикулирует он Касрин, его руки двигаются неохотно, но быстро. — «Приведите первого из психически способных кандидатов, и поддержите и укрепите Сигиллита любой ценой. Я приказываю начать Негласные Меры».

«Как прикажете», — передаёт она.

6:viii. Последние муки Малкадора

Умер.

Я думал, что умер.

Но вместо этого я обнаружил...

Потрепанные вселенные, терзающие и дробящие меня.

Реальности с острыми краями, измельчающие меня до субатомной крошки.

Судороги, в которых целые галактики вздымаются, вращаются и опадают в мгновение одного спазма.

Вечность, сжимаемая в плотную наносекунду сверхмассовыми силами, а затем вытягиваемая, как струна, как нить, под действием невозможной гравитации до тех пор, пока она не обернётся вокруг бесконечности и не сложится в петлю сквозь изгибающееся необъятное пространство и время, чтобы снова встретиться с собой подобно уроборосу, всеми измерениями и ни одним, в одном изохронном витке, что одновременно является откровением и неизбежностью.

Как я ещё жив?

Трон — это кричащий неживой упырь, пылающее пятно золы, увлекаемое рекой расплавленного камня. Он связан с моими костями. Он — золотой свет в моём мозгу. Он — огненный шторм, раздувающийся из разбитых осколков моей души.

Он пытается сбросить меня. Он думает, что покончил со мной, что он свободен. Он бьётся и мечется, как дикий вепрь, пытаясь освободиться от меня. Он извивается и хлещет, словно бойцовый змей, чтобы отбросить меня, разорвать мою возобновившуюся хватку, отшвырнуть меня в сторону, чтобы затем развернуться и вонзить свои клыки в моё горло. Теперь боль — ничто. Она настолько велика, что, подобно времени и непосильным попыткам вспомнить моё имя, зациклилась на себе и вышла за пределы моего восприятия.

Я сопротивляюсь, не обращая внимания на непоправимые увечья, нанесённые моему телу, разуму и духу. Я сопротивляюсь, потому что от меня осталось так мало, что каким-то образом мне легче сосредоточиться на единственном, что осталось: на моем долге. Я думал, что умер. Я думал, что мне конец. Но мои угасающие силы внезапно крепнут, и я вновь обретаю хоть какую-то толику контроля. Он непрочен, и трону, стенающему в ужасе, это не нравится, но он вынужден признать мою власть. Змей больше не борется со мной, а обвивается вокруг меня, чтобы сжать, задушить и измолоть в кашу.

Рыдая слезами из растворённого в них разума, я скачу на троне, словно на пылающей колеснице, в разверзшуюся ткань варпа. Вокруг меня проносятся волны разрываемой материи, окуная меня в ледяные сны, а внизу расстилается психоделическая пустота имматерии. Стремительный водоворот, инфернальная дикая охота, облачённые в плащи черной ненависти и созданные из чистой злобы хауберки вопящие нерождённые всё ещё преследуют меня. Боевая раскраска на их оскаленных лицах нанесена звёздным пеплом и припорошена порошком из измельчённого времени. В их дыхании я чувствую ужас свергнутых империй и гнев истреблённых видов. Они приближаются, словно шакалы, чтобы побороть и прикончить меня.

Кости, кровь и ткани, растворились. Теперь от меня осталось лишь устремление, недолговечное сознание, удерживаемое одной лишь памятью, нерукотворный образ моей прежней жизни. Во мне не осталось ничего человеческого, кроме моей воли.

Я напрягаю ее.

Трон сопротивляется. Он пытается разорвать мою хватку. Пыхтя и скрежеща, как заклинившая на полной мощности повреждённая турбина, он кусает мои пальцы и жаждет отдаться безумию. Он так переполнен экзопланарной энергией, что хочет расколоться, разлить своё содержимое и покончить с этим. Я сопротивляюсь.

Ибо «сейчас» не существует. Вернее, есть только «сейчас». Изохронное мгновение. Всё прошлое, всё настоящее, всё будущее, даже мрачная тьма далёкого будущего, связаны в единый момент, нить времени смотана в один плотный клубок без конца и без начала, увлекаемая, подобно пёрышку, в потоках варпа. Это и есть мой якорь. Не неподвижная точка во времени, а всё время. Я фиксирую себя и взбесившийся трон на этой крошечной частице бесконечной неподвижности и усмиряю бешеное влечение машины.

Это моя единственная задача. Поддерживать стабильность. Я должен обуздать чудовищную жестокость трона, сдержать затопивший Паутину варп и сохранить стабильность. Когда я занял это место, я задавался вопросом, сколько времени я продержусь, но ныне это невозможно измерить, ибо нет понятия длины времени. Коллапс линейности времени — мое единственное преимущество. Я умер в тот момент, когда сел, но я ещё не мёртв. Усилием воли я удерживаю себя на грани «сейчас», этого бесконечного момента.

Сквозь туман из крови и окаменевшего света я вижу это «сейчас» вблизи. Пол тронного зала пылает чёрным пламенем. Подмастерья умирают и падают на машины, за которыми ухаживают, а их мечты, надежды и намерения вытекают из трупов и размазываются по полу, когда их тащат прочь и заменяют новыми. Я вижу, как Вулкан принимает отвратительные, прокрустовы решения, пытаясь поддержать меня. Я чувствую боль Вулкана, его сожаление, его нежелание, его отвращение к приказам, которые он вынужден отдать, чтобы помочь мне и продлить мою гибель. Его действия, что будут преследовать его до конца жизни, поддерживают и питают меня, оставив позади понятие «смертный».

Усилия бедняги Вулкана позволили мне обрести ещё немного «сейчас».

И в этом «сейчас» я начинаю видеть и все остальные «сейчас». Я вижу, что ставки изменились. Появился новый фактор, новое «сейчас», которое раньше было лишь «если». «Сейчас» триумфатора Хоруса, «сейчас» Луперкаля как трансцендентного хозяина ночи трескается и искажается, плавится и пузырится, больше не являясь определённым. Оно поймано в свет более яркой нити изохронной абсолютности, ослепительный свет, белый, смертоносный и чистый, отбрасываемый единственной восходящей звездой, жестокой и неизменной, слишком яростной, чтобы смотреть на неё прямо. Это та же звезда, что я видел раньше, когда мое зрение подвело меня, и смерть пришла за мной. Это Император, наделённый силой варпа, самый яркий во всей галактике. Его свет повсюду.

Он разливается по всем остальным «сейчас». Он до белизны осветляет искалеченные поля боя на Терре. Он выделяет черты боевого облачения Вальдора и сверкает на жёстких гранях его слишком изменённого разума. Он медленно поглощает тень под красной стеной, в которой, разговаривая сам с собой, укрылся Дорн. Он сжигает душу Сангвиния, хотя тот погребён глубоко в беспросветном склепе.

Свет, отбрасываемый тенью Тёмного короля.

Я пытаюсь говорить. И все равно не могу. Неизменный свет повсюду, он пронизывает все «сейчас», что были и что могли бы быть. В одном из них древние нечеловеческие существа приостанавливают свою работу, поднимают глаза от полуразрушенных устройств сложной конструкции и прикрывают их от нарастающего слепящего света. Они начинают выть.

В другом — мир без формы, пустота, тьма над бездной. И сказал неизменный свет: «Да буду я», и стал свет.

Ещё в одном, и ещё в одном, и в бесконечном множестве других «сейчас» есть лишь свет, и его цветение выжгло всё своей нечестивой яркостью.

Свет не всепроникающ лишь в одном «сейчас», мрачном и разлагающемся. Это царство теней и света свечей, мрачной тьмы разрушения и запустения, где люди скованы почти забытыми. но одержимо исполняемыми древними обязанностями, где свет ламп мерцает на шелушащейся позолоте былой славы и поблекшем величии некогда гордых символов, где функции машин и цели людей забыты или перевраны и сведены к церемониям и обрядам, где всё, включая смысл жизни, стало не более чем заученными традициями и бессмысленными ритуалами.

Я не могу говорить. Я не могу заслониться от света. Я могу лишь ухватиться за эти неожиданные обрывки внезапно вернувшихся сил, чтобы потратить слабеющую волю и направить тех немногих, кто ещё способен меня услышать. Они уже почти недосягаемы, и я почти забыл их имена.

И всё же я пытаюсь воззвать к ним, направить их в надежде, что кто-то из них услышит меня, и одного из них, лишь одного, будет достаточно.

6:ix. В конце Виа Аквила

По Виа Аквила она идёт за голосом, зовущим её по имени.

Голос тихий, но не шепчущий. Он больше похож на крик, отчаянный вопль, но слышимый где-то очень далеко.

Киилер идёт во главе колонны, возглавляя процессию, и, несмотря на усталость, её шаг решителен и силен. По пятам за ней следует река душ, размер которой сейчас не поддается исчислению. Это беженцы: потерянные, раненые, выжившие, обездоленные, сломленные и изгнанные граждане некогда гордого Дворца, которым некуда идти, кроме как прочь от смерти, и не за кем следовать, кроме неё. От множества людей, от шагов окровавленных, перебинтованных ног, от грязных ходулей и шагающих платформ, от скрипучих тачек и телег, гружёных скудным скарбом, поднимается пыль. Их преследует хищный ужас, грызущий хвост колонны, отсекающий раненых и отставших. Дым и вой войны громоздятся по обе стороны от них, как грозные утесы, словно медленный поток, несущийся по темному ущелью.

Члены конклава — Эйлд, Верефт, Переванна, Танг и тысячи других, настолько изможденные, что не способны мыслить, — поддерживают течение реки. Они несут больных и раненых, подхватывают тех, кто оступился и упал, разрешают споры и успокаивают страхи, распределяют имеющиеся запасы медикаментов и, таща огнемёты, формируют дозорные отряды для охраны флангов. Они высматривают признаки демонов и безжалостно уничтожают тех огнём и мечом, где бы ни появилась их многочисленная кавалькада. Мёртвых же оставляют на обочине дороги, в пыли.

Эта река течет вперёд. Люди вздымают ввысь вновь обретённые знамена Империалис и аквилы, ротные флаги Экзертус и штандарты верных Легионов, пыльные и колышущиеся. Люди поют хором, своими громкими голосами поддерживая моральных дух, механически двигая ртом, распевая слова, что никогда не учили, под мелодии, что они не знают. Они поют старые гимны, архаичные песнопения, древние песни-оды и пыльные мифы. Они сжимают свои метки чистоты в поисках утешения, опираются на шесты, трости и друг на друга, и поют.

Киилер слышит заключительные, отрывистые слова, поднимающиеся скопом из толпы несчастных позади неё, словно птицы, выпущенные в небо.

Она подпевает, хотя никогда не учила слов.

Это паломничество. Никто не использует это слово, но все чувствуют, что это правда. Их шествие началось как исход, массовое бегство из расколотого родного царства, но ныне превратилось в паломничество. Это акт веры, преданности и выносливости, нечто больше, чем просто выживание и бегство. Это путешествие, хотя никто не знает, где его конец. Если у этого похода и есть цель, то она неизвестна никому.

Кроме неё. Возможно. Они, все они, каждый из миллионов, верят, что Киилер ведома цель, так же, как они верят, что она нечто большее, чем очередная выжившая. Слухи о её цели и намерениях распространились так же необычно, как и те слухи в самом начале. Слухи о ней. О её лидерстве. О её вере. Вере в её веру. Они следуют за ней, поскольку им кажется, что она знает, куда идёт, хотя она не сказала ни слова о конечной цели кроме мантры «север». Они верят в её намерения, но эти намерения выражаются только в решимости продолжать идти, ставить одну ногу перед другой; продолжать идти, словно их ждёт что-то или кто-то.

Киилер ничего не объясняет, поскольку не может объяснить. Взывающий к ней голос ясен, хотя смысл послания непостижим. С тех пор, как к ним присоединился Верховный Лорд Немо Чжи-Менг, магистр хора Телепатика, голос стал ещё более отчётливым и постоянным. Он идет рядом, опираясь на её руку. С тех пор, как он пришел к ним, голос обрёл чистоту. Килер считает, что это из-за его псионического дара, который действует как линза, позволяющая ей видеть яснее. Голос стал для неё светом, сияющей, неизменной звездой далеко впереди, которую может видеть только она. Чжи-Менг не способен увидеть её даже слепым зрением или мыслезрением, но благодаря ему звезду видит она. Звезда слишком ярка, чтобы она могла смотреть на неё прямо. Когда Киилер пытается это сделать, её вновь охватывает тошнота, и она едва не теряет сознание.

Но звезда висит так, словно она была всегда, и останется навечно.

Дороге нет конца. Киилер перестала удивляться или пугаться этому факту. Виа Аквила просто тянется бесконечно, один разрушенный отрезок за другим, по обе стороны от неё скрыты высокими руинами. Чем дальше они идут, тем дальше, кажется, становится цель, уходя в бесконечность, а одинокая звезда, обозначающая эту цель, — звезда, которую видит только она, — лишь удаляется от них.

Она смирилась с этим. Всё исчезло: время и надежда, день и ночь, направление и смысл. Всё кончилось, кроме дороги и голоса. Есть только «сейчас». Есть только следующий шаг и шаг за ним. Они просто находятся здесь. Как она сказала Лите Танг: «Мы были здесь». Изменилось только время глагола, ведь нить времени распутана.

Киилер знает, что в какой-то момент произойдут изменения. Силы Хаоса, находящиеся в вечном движении согласно своей природе, в конце концов перехватят и одолеют их. Это неизбежно.

Однако когда этот момент настаёт, то это застигает её врасплох.

Впереди на дороге она видит фигуры, смутные очертания в клубах пыли. Их много, и они зловеще прибывают, выплёскиваясь из горящих руин по обе стороны от процессии.

Киилер поднимает руку и останавливает паломничество. Постепенно огромная река останавливается, по огромной пыльной линии распространяется неподвижность. Пение стихает, и на смену ему приходит затаившая дыхание тишина, нарушаемая лишь стонами раненых, рыданиями испуганных и жалобным плачем младенцев. Чжи-Менг крепко сжимает её руку.

— Эуфратия, теперь мы прокляты, — говорит он.

Она не отвечает. Она кивает Эйлду, и тот поддерживает старого лорда, когда она отпускает его руку. В глазах Эйлда она видит страх.

Она идёт вперёд, прочь от ожидающей толпы. Два человека из конклава становятся по обе стороны от неё на манер подручных: Верефт, сжимающий в руках наполовину заправленный огнемёт, и солдат Кацухиро с винтовкой и ребёнком, прижатым к груди.

— Что нам делать? — шепчет Верефт, пока они идут вперёд.

У неё нет ответа. Переговоры невозможны. Она размашляет, смогут ли свет и голос защитить её, но сомневается в этом. Возможно, они пришли к цели. Возможно, это и есть тот конец, к которому шло паломничество. Но что бы это ни было, она встретит это лицом к лицу и посмотрит ему в глаза. Она отказывается верить, что голос вел её столь далеко, к этому концу, лишь для того, чтобы конец оказался смертью.

Но так оно и есть.

Фигуры на дороге впереди, которых уже несколько десятков, — это Астартес в грязных доспехах, некогда бывших цвета морской волны, а теперь выглядящих почти черными. Они стоят, опустив оружие, и с неторопливым любопытством наблюдают за её приближением, вероятно озадаченные огромной массой людей позади нее.

Киилер известны их знаки различия — характерные плюмажи на головах многих из них. Это Сыны Хоруса, XVI легион.

Их предводитель, здоровый громила, носящий звание капитана если судить по остаткам знаков отличия, всё ещё виднеющимся на его броне, с интересом наблюдает за её приближением. Не боясь, он шагает вперёд, навстречу ей. Что для него эти оборванцы, несмотря на их численность? Всего лишь очередные подношения для магистра войны, по всей видимости сдающиеся без сопротивления, ибо знают, что настал их конец.

Киилер задается вопросом, знает ли она этого космодесантника; знала ли она его в те далёкие времена, когда была гостьей на борту боевого корабля его повелителя? Говорила ли она с ним? Делала ли она его снимки? Был ли он добр и учтив с ней, как и все они в бытность Лунными Волками?

— Киилер, — говорит она, как будто этого достаточно. Она останавливается, по обе стороны от нее стоят Верефт и солдат. Капитан также останавливается в десяти метрах от нее. Он изучает её. Его люди, его чудовища ждут, наблюдают, забавляются.

— Селгар Доргаддон, — отвечает он, словно это какая-то игра, в которую он готов сыграть. — Капитан десятой роты.

Его голос — это голос боевого рога, превращённого в человеческий. В руках он держит двуручный меч длиной с неё. Он небрежно держит его, перекинув через плечо словно солдат, отдыхающий посреди марша. Его окружает ядовитая аура, пятнающая воздух тьмой словно чернила пятнают бумагу. Его вид неправилен и устрашающ, он — воплощение ужаса.

Она знает его. Доргаддона. В иные времена он был рядовым, а теперь повышен до командной должности, чтобы заполнить пробелы, проделанные войной в рядах Легиона. Она не смогла вспомнить его имя. Да, он был добр к ней. Все они когда-то были добры.

Киилер не ведает страха. Видя, что космодесантник одновременно возвышен и погублен, она испытывает к нему внезапную сильную жалость. Доргаддон гордится тем, кто он есть, своим званием, властью, положением, излучая высокомерие словно жар. Но он погублен. Его славные доспехи словно загноились и покрылись волдырями. Его лицо стало маской из шрамов, плоть бледна и болезненна, усеяна язвами и опухолями. На секунду она видит его истинную сущность, призрак того доброго Волка, которым он некогда был. Он словно глядит на неё из колючих зарослей этих тёмных доспехов. Она вспоминает изображение — снимок — другого Лунного Волка, запечатлённого ею в кошмарных туннелях Шепчущих Вершин на Шестьдесят Три-Девятнадцать. Ксавье Джубал, сержант тактического отделения Хеллебор, первый падший из известных Астартес. Это случилось ещё до совращения Хоруса Луперкаля; ещё до начала падения, ставшего триггером терзавшей её травмы и депрессии, до появления семени того, что стало её верой. К тому моменту, как её пиктер запечатлел Джубала, тот уже не был человеком, но позднее на том ужасном снимке его кричащий фантом проявился в виде какого-то эха, двойной экспозиции.

Сейчас она видит нечто похожее, страдающий призрак Селгара Доргаддона, пытающийся вырваться из того, во что превратился Селгар Доргаддон.

— Капитан Доргаддон, мы некомбатанты, — говорит она.

— Вы носите эмблемы Ложного Императора, — отвечает он.

Это правда. Этого не скрыть.

— Капитан, если в вас осталась хоть капля...

— Хах, нет, — хмыкает Доргаддон. — Вы — плоть. Вы от Него. Вы — кровавая жертва для наших богов.

Киилер начинает дрожать. Она видит, что слабый призрак Селгара Доргаддона, ставший едва различимым, начал рыдать.

— Не проси пощады у тех, кто не может её дать, — говорит Доргаддон. Каждое его слово подобно удару тарана. Он непринуждённо делает жест ожидающей его роте.

Столь же непринужденно и улыбаясь, они поднимают оружие и начинают идти вперед, решая, кого убить первым.

Выбор у них обширен.

6:x. Из крови его братьев

Локен бредёт сквозь кровь.

В последний раз, когда он был здесь целую вечность назад, рядом был Тарик. После того, как Локена приняли в воинскую ложу, они возвращались по огромным служебным туннелям, тянущимся вдоль трюмов. Вступившего в ложу Локена удивило это тайное общество, но она не была тем скрытым злом, о котором он беспокоился. Тогда ложа была незапятнанным, настоящим товариществом, где они были объединены не званием, но братством, и могли свободно высказывать свои мысли. Теперь этот орган кажется ему невинным: невидимая ложа Лунных Волков, как и все ордена и структуры Легиона, да и сам Легион, была извращена и запятнана служением Хаосу. И хотя сама по себе ложа была невинна, она стала одним из главных каналов, по которым распространялась порча.

Он вспомнил, как Торгаддон обрадовался смене его мнения. Они шли этим путём свободно, перекидываясь шутками. Забавляясь, Тарик, разбежавшись, подпрыгнул и хлопнул ладонью по трубе наверху; Локен последовал его примеру, и его ладонь была выше.

Как же мучительно давно это было.

Он старается не думать об этом, поскольку знает, что коварная тьма будет играть им. Он знает, что тьма будет ковыряться в ранах его воспоминаний и меланхолий, насылать особые фантомы и кошмары, чтобы навредить ему. Он ожидает, что тьма восстанет в виде Тарика Торгаддона, или Маленького Хоруса, или Неро Випуса, дразня его их лицами. Он представляет, что ил и мусор, взбаламученный его ногами на дне водоёма, — это подобные пляжной гальке сотни медальонов ложи, лежащие здесь, чтобы провернуть нож в воспоминаниях и тоске. Это прекрасное братство никогда не сможет вернуться.

А вот лица вернуться могут. Локен слишком много раз видел этот ужас. Лица мертвецов, возвращённые варпом для мучений и страданий; лица мёртвых, говорящие голосами мёртвых. Он ожидает их. Он ждёт этой уловки. Если не Тарик или Неро, то это будет Удон, храбрый брат, чья смерть открыла Локену путь в лоно ложи. Или Джубал. Да, Джубал. Бедный, проклятый Джубал из тактического отделения Хеллебор, первый падший, первый одержимый, первый, кто показал Локену, что в мире есть и иная истина. Истина, что он не хотел бы знать.

Таков был путь варпа, типичный в его жестокости. Ксавье Джубал, вернувшийся, чтобы охотиться его, из потайного места, куда уходят мёртвые.

Он говорит себе, что это лишь игры его разума. Обычное дело для тьмы. Она гложет тебя и превращает твоё воображение в оружие. Она ослабляет вас мрачными мыслями и уродливыми мечтами, прежде чем наброситься и убить.

Словно по сигналу, голос зовёт его по имени.

— Здесь никого нет, — говорит Локен. — Никого, кого бы я хотел встретить.

Голос снова шепчет его имя.

Он отшатывается, но узнаёт его. Это Сигиллит. Мыслеголос, что выбрал его, направлял и отдавал ему приказы. Но он не слышал этот голос уже очень давно.

Значит, это игра тьмы, её излюбленный приём. Конечно. Ведь как он может не верить голосу Сигиллита?

— Это не ты, старик, — шепчет он.

«Посреди хаоса я обнаружил, что внутри меня царит непобедимое спокойствие», — шепчет голос. Но это не голос и это не слова. Это скорее знак, символ, семантический конденсат, содержащий смысл этих слов, внезапно вживлённый в его разум, словно сигил.

Локен останавливается, кровь плещется вокруг его голеней. На мгновение ему кажется, что что-то виднеется впереди. Ещё один сигил, ещё одна спрессованная порция смысла, в котором угадывается фигура в капюшоне и ощущение неотложного призыва. Хочет ли оно, чтобы он поспешил вперёд и достиг его, или предупреждает, чтобы он не оставался на месте?

В любом случае это может быть только уловкой. Локен поднимает клинок.

Но и фигура, и сигил уже исчезли. Затем он слышит другой голос, совсем не похожий на первый. Это настоящий голос, произносящий настоящие слова. Голос, что бормочет позади него.

— Я тот, кто идёт позади тебя. Я — шаги за твоей спиной. Я — человек рядом с тобой. Я повсюду вокруг тебя.

Локен оборачивается, вращая клинком. Озеро крови пенится и бурлит, вскипая, словно водоворот. Что-то поднимается из бушующей крови и встаёт перед ним.

— Оглянись, — кричит оно. — Самус здесь.

6:xi. Внутри стен

— Доставьте их в Антипалаты! Немедленно! — кричит Хасан. Его крик настораживает толпу, проходящую по процессии вокруг них.

— Послушайте... — протестует Олл.

— Я выслушал! — отвечает Хасан. — И, поверьте, я понял вас. Мне нужно немедленно отнести это лорду Вулкану.

Ещё секунду он смотрит на нить, а затем переводит взгляд на Раджу.

— Соратник, увести их, — приказывает он. — Доставьте их в Антипалаты, пока до них ещё можно добраться.

Раджа хватает Олла за руку так сильно, что тому становится больно. Так сильно, что благодаря сверхчеловеческой силе кустодий отрывает руку Олла, забрызгивая стену артериальной кровью.

Или, по крайней мере, ему так кажется. Конечно, Олл ошибается. Смятение столь внезапно и сильно, что он в полном недоумении. Иос Раджа действительно сильно стиснул его руку, но она всё ещё цела. Кровь на золотой стене принадлежит не ему. Она льётся вновь: струя крови орошает ближайшую стену и забрызгивает статую. Её поток подобен моросящему дождю. Распыляясь, она превращается в лёгкий туман.

Олл пытается осмыслить увиденное.

Затем люди начинают падать. В толпе вокруг них вспыхивает паника. Люди начинают кричать. Люди начинают бежать.

Две Сестры с рваными ранами лежат на мраморном полу. Они мертвы. Ещё одна отлетает в стену и сползает по ней, её вратиновые доспехи покрыты кровью. Один из кустодес пошатывается, внезапно лишившись головы. Кровь повсюду. Как и шум.

Внезапно начинают стрелять болтеры, наполняя воздух оглушительным грохотом. Вздрогнув, Олл резко озирается по сторонам. Процессия атакована. Сумятица внезапна и масштабна, она ошеломляет. Всё вокруг бурлит. Шум. Свет. Кровь. Движущиеся фигуры. События происходят либо быстрее, чем его глаза могут уследить, либо вообще за пределами его чувств.

Затем он видит первого из предателей. Чёрная, когтистая тень полудикого Повелителя Ночи, промелькнувшая словно подсознательный образ.

Есть и другие. Они повсюду. Их десятки. Они прорезают себе путь в разбегающихся толпах, оставляя за собой тела. Они движутся словно стрелы из дыма, словно мерцающие тени под солнцем, используя коварные приёмы маскировки и метахрозиса, чтобы появляться и исчезать.

Предатели-астартес, хищный VIII легион.

Враг прорвался в последнюю крепость.

Вокруг воцаряется пандемониум. Люди на процессии внезапно превращаются в бездумную толпу, бегущую, спотыкающуюся, кричащую. Пытаясь убежать, люди врезаются в него, отбрасывая в сторону.

Предатели пришли не одни. Фантазмы нерождённых начинают сочиться из стен процессии, опаляя аурамит экзопланарной субстанцией, атакуя и нанося удары, шипя и ликуя. Воздух внезапно наполняется запахом внутренностей, фицелина, застоявшейся воды, самых поганых и отвратительных сущностей мироздания. Сотни людей визжат и бегут. Некоторых затаптывают. Некоторые просто падают и закрывают головы руками, ища защиты в этих жутких, детских позах.

Единственное, о чёv Олл задумывается — это то, что не звучат сигналы тревоги, и это самое худшее.

Раджа больше не сжимает его руку. Гневный Соратник пригвоздил Повелителя Ночи к стене своим копьём. Двое других набросились на него со спины, словно волки на льва, срывая доспехи с плеч и кромсая плоть.

Олл отступает назад. Он не может оторвать глаз от жестокого зрелища, что, несомненно, станет последним боем Иоса Раджи. Шальные выстрелы проносятся мимо него. Золотая статуя падает и разбивается о пол, раздавив трёх придворных и одного сервитора. Что-то есть внутри стены, что-то просачивается сквозь неё, давит на неё...

Каким-то образом ему удается собраться с мыслями. Он поворачивается, хватает Зибеса и пытается протиснуться сквозь бурлящую толпу.

— Шевелитесь! Шевелитесь! — кричит он остальным, таща Зибеса к ним. Зибес впал в кататонию. Старые спутники тоже застыли в растерянности, разделённые бегущими мимо людьми. Олл снова кричит на них, пытаясь вывести из непонимания и оцепенения. Пол скользит под его ногами. Он шарахается и уклоняется. Смертоносные твари, видимые и невидимые, мелькают и прогружаются сквозь бурлящую толпу вокруг. Лезвия, когти, взрывы, масс-реактивные снаряды, бьющиеся тела. За считанные секунды вся процессия превратилась в буйство ужаса.

Им нужно убраться отсюда. Они должны найти укрытие. Это война сверхлюдей, демонический хаос. Никому не должно наблюдать это воочию, и ни один человек не способен пройти через это и выжить. Ни Олл, ни его спутники не смогли бы принять в ней участие, даже если бы захотели.

Но это ещё и шанс, шанс на...

Перед ним вырастает Повелитель Ночи, подняв силовые когти чтобы разорвать его.

6:xii. Осколки (ныне мы пали)

Иногда клинок столь остр, удар так стремителен и внезапен, а рана столь глубока, что тело не чувствует их и осознает, что умирает, только когда уже мертво. Иногда ранение оказывается настолько мониеносно и смертельно, пронзая камеры сердца, что, когда мгновенно ставшее мёртвым тело падает, на нём не видно и следа причины смерти.

Хватка огня и ярости вокруг монолита стен Дельфийского бастиона усиливается. Полномасштабная война, осадная война, бушует с ещё большим неистовством, чем прежде. Стены всё ещё сопротивляются. Но это сопротивление, как и огонь и ярость, обрушиваемые врагом, бесполезно.

Ибо стремительный незримый удар уже нанесён, и камеры сердца пронзены насквозь.

Санктум Империалис, выдержавший все штурмы на протяжении семи долгих месяцев, а теперь ещё и в течении застывшей вечности, ранен изнутри. В разных зонах и районах, в центре и вдали от сражений на стенах, начинает гаснуть свет.

На Марниксском слиянии Нассир Амит оглядывается и видит, как Хемхеда-хан выходит вперёд из ожожидающих рядов людей.

— Брат, ты слышал это? — обращается он к Амиту.

Да, Амит услышал. Он не уверен в причине и источнике звука, но он что-то слышал. Амит покидает свое место во главе Отрицания-963 и идет к Хемхеде.

— Это закрывшаяся где-то дверь, — говорит он. — Люк. Идёт процесс обеспечения безопасности...

— Нет, сын Ангела, — отвечает Хемхеда. Белый Шрам наклоняет голову, прислушиваясь. — Это не оно.

— Почему вы нарушили строй? — спрашивает вексиллярий Рох, шагая к ним через пустой конкорс. — Капитан? Хан?

— Из-за звука, вексиллярий, — говорит Амит.

— Звука?

— Это стук или гул.

— Откуда? — спрашивает Рох.

— Издалека, как эхо, — говорит Амит. Он едва начал указывать на жерло Западного масс-прохода. Но Хемхеда-хан указывает в другую сторону, через весь конкорс, на зияющую пасть Килонской процессии.

— Мне показалось, звук был из Западного масс-прохода? — говорит Амит.

— Я уверен, что из Килонской процесии, — отвечает Хемхеда. — С востока.

— Не поступало никаких сообщений или сигналов тревоги, — отвечает Рох. Он переключает свои системы, чторбы те показывали предупреждения, и поворачивается, чтобы посмотреть на Западный масс-проход, затем на Килонскую процессию.

— Говорите, это был стук? — спрашивает он.

— Да, издалека... — начинает Амит.

— Выстрел, — говорит Хемхеда. — Это была стрельба. Короткая вспышка.

— Это так? — спрашивает Рох у Амита.

— Я не могу сказать точно, — говорит Амит. — Мне показалось, что это был звук закрывшегося люка...

— Вот! — говорит Хемхеда. Он снова смотрит в сторону процессии. — Сейчас ты услышал?

— Да, — отвечает Рох. Звук был очень далёким. Прерванное стучащее эхо.

— Это может быть стрельба... — тихо говорит Амит. Нет никаких сигналов тревоги, никаких сирен. Выстрел из любого оружия в Санктуме вызвал бы немедленное предупреждение о смене статуса. Перестрелка внутри могла бы произойти только в случае прорыва Дельф, но никакой прорыв стены не смог бы остаться незамеченным.

Но Тамос Рох — Имперский Кулак и опытный практик осадной войны. Он знает, что даже ложный след нельзя сбрасывать со счетов. Этому его научил отец.

— Ротам Отрицания приготовиться к бою! — приказывает он. Закованные в пласталь четыре роты выпрямляются и поднимают оружие единым движением. Рох смотрит на Амита и Хемхеду.

— Исследуйте оба подхода ауспиками, — говорит он. — Дальнее сканирование, обнаружение движения.

Они кивают. Рох отходит в сторону и начинает вызывать командование в Гегемоне по воксу чтобы получить подтверждение.

Хемхеда-хан ведет трёх своих людей к началу Килонской процессии. Амит и Ламирус направляются ко входу в Западный масс-проход.

Гигантский проход простирается перед ними. Он пуст. Настенные лампы, расположенные на равном расстоянии друг от друга, уходят вдаль, наполняя огромный туннель болезненным янтарным сиянием. Они ощущают дуновение ветерка — мягкое, спёртое дыхание климатической системы Санктума, струящееся по этой главной артерии.

Ламирус начинает ауспик-сканирование, используя своё устройство и черпая данные из сети датчиков прохода.

— Ничего нет, — говорит он.

— Повтори, — отвечает Амит, глядя вдаль.

— Нет, я имею в виду, что ничего нет, — отвечает Ламирус. — Я должен получать тепловые следы силовой магистрали и светильников. И эхо от субреактора Мифемы.

— Проверь дальность сканирования, — говорит Амит.

— Я проверил.

— Проверь направление...

— Направление... вращается. Не могу зафиксировать.

Амит вдруг чувствует вкус крови во рту. Крови и внезапного гнева. Он поворачивается, чтобы отобрать ауспик и просканировать самому.

Сильный, плотный звук эхом разносится по огромному туннелю.

— Выстрел, — говорит Ламирус.

В этот раз ошибиться невозможно. Сомнений нет.

Это был звук масс-реактивных снарядов.

На посту на Энопионском пересечении майор Франна Бизет из Литрийского 16-го полка Экзертус медленно поднимается из-за своей полевой роторной пушки. Её отделение отдыхает, поедая суп.

Бизет шагает мимо расставленных опор треножника пушки и линии мешков с песком. Она смотрит вдаль по Борейскому каналу.

— Что такое, майор? — спрашивает её адъютант, откладывая свою банку с едой.

— Тихо, — шипит она, вглядываясь в туннель.

В отдалённом конце туннеля меркнет свет. Затем последовательно, один за другим, осветительные приборы по всей длине туннеля начинают гаснуть, словно на неё неуклонно движется тьма.

Сквозь гул голосов и треск вокс-передач в командной ротонде Башни Гегемона Сидози выкрикивает её имя.

Сандрин Икаро отрывается от дисплеев Дельф и мрачных прогнозов на их гололитах, и направляется к его посту.

— Что? — спрашивает она.

Избранник жестом показывает на свою панель. Он зачем-то вывел проекцию поуровневой визуализации областей ядра Внутреннего Санктума, расположенных вдали от Дельф.

— Зафиксирована серия сбоев в энергоснабжении, — говорит он.

Икаро смотрит на проекцию. Несколько блоков подсвечены красным, что указывает на перебои в подаче энергии. На первый взгляд, в этом нет ничего удивительного. Военный двор разрешил отключение энергии на нескольких уровнях Санктума, чтобы обеспечить Дельфы энергией. Второстепенные системы отключаются по всему ядру. Но она не припоминает, чтобы эти зоны были в разрешительном списке.

Ещё один блок подсвечивается красным.

— Эти отключения были одобрены вами? — спрашивает она.

Сидози качает головой.

— Нет, мэм. Я проверил. Этих зон нет ни в одном утверждённом реестре. Я думаю, что дело в неисправностях. Возможно, кабели перегорели от перенапряжения или в одном из третичных генераторов произошёл сбой.

— Сразу везде? — спросила она.

— При перебоях часто случаются каскадные отключения, — говорит он.

— Свяжитесь напрямую с адептами секций, — говорит она. — Найдите причину и устраните её. Я хочу знать, почему у нас в ядре полдюжины локальных отключений и...

Она останавливается. Их уже не полдюжины. Зловещие красные блоки на дисплее Сидози начинают преумножаться и распространяться по всему внутреннему ядру, словно складывающиеся вместе кусочки мозаики.

Подняв оружие, они медленно идут в темноте. Сартак сжимает рукоять боевого топора. Он не видит Онфлера, но знает, что меч претора-капитана наготове, потому что свет из открытого люка постоянно отражается от лезвия.

Люк кажется таким далёким. Еще более далёким, чем раньше.

Тьма ужасающе, неестественно густа. Она цепляется за них. Сартак ощущает её масштабы, её размеры. Спиной он чувствует холодный ветер, липкое шевеление воздуха, струящегося по Марсианским подступам.

Которые, как он считает, отнюдь не являются марсианскими подходами.

— Продолжай идти, — шепчет Онфлер. Его голос кажется приглушённым и очень далёким, хотя он совсем рядом с Сартаком. Ещё несколько шагов...

Тьма вокруг них словно ползёт, движется. Сартак пытается разглядеть, что в ней, но смотреть не на что. Если не считать света из дверного проема, он слеп.

И похоже, что проём не становится ближе.

— Ещё несколько шагов, — выдыхает Онфлер.

— Не отставай, сын Дорна, — отвечает Сартак.

Здесь холодно. Холоднее, чем в пустошах Фенриса. В воздухе Сартак чувствует своё дыхание, но не видит его. Ему кажется, что он слышит смех. Далёкий смех во тьме, множественный смех радости и жестокого ликования.

«Покажитесь», — думает он. — «Покажите мне свои чёртовы лица, и я рассеку их пополам.»

За их спинами что-то есть. Он знает это. В черноте позади них что-то есть, и это что-то насмехается над ними. Что-то преследует их. Что-то. Их много. Они смеются; их тихие, далекие голоса насмехаются, но смех приглушён и слаб, как будто что-то пытается сдержать его, чтобы не испортить сюрприз.

Почему дверь не приближается?

— Продолжай идти, — шепчет Онфлер. Тихий смех насмехается над ним.

Ещё несколько шагов. Всего несколько шагов, и они смогут захлопнуть за собой этот люк и отгородиться от тьмы.

За спиной раздаётся звук. Что-то движется. Это были шаги?

Может быть, что-то скользит чешуйчатым брюхом по каменному бетону?

Он говорит себе не оглядываться. Продолжать идти. Ещё несколько шагов. Продолжать идти и быть начеку. Держать топор наготове для удара. Не оглядываться. Мы почти у цели.

Не оглядываться.

6:xiii. Пир рапторов

Воздух изгибается. Измятый монстр цвета синевы и меди отлетает прочь. Он ударяется о дальнюю стену, оставляя кровавую вмятину.

Олл видит ведьму, её рука поднята. Это сделала именно она. Сколько ещё всплесков психокинетической силы в ней осталось? Олл понимает, что если Актея способна собрать достаточно сил, чтобы уложить Повелителя Ночи, то её больше не сдерживают Сёстры.

А это значит, что многие из Сестёр уже мертвы.

— Олланий! — кричит Актея ртом Кэтт, но Олл знает, что это именно она. Покрытая потом Кэтт пошатывается от отдачи ментального разряда Актеи, что отразилась и на ней благодаря их ментальной связи. Она похожа на дополнитекльную конечность тела Актеи. Сейчас и Кэтт, и Актея, обе с дикими глазами, больше, чем когда-либо до этого похожи на ведьму с Киклад, которую он когда-то знал.

— Вперёд, вперёд! — кричит Олл. — Вытаскивай их! Туда!

Актея кивает и ведёт спутников сквозь толпу. Не церемонясь, она овладевает их разумами. Кэтт просто идёт с ней. Как и Кранк. Графт идёт впереди. Лидва, то ли по собственной воле, то ли повинуясь её мысленному приказу, своим бронированным телом прикрывает Кэтт и Актею, замыкая шествие.

Наконец Зибес тоже начинает бежать. Олл крепко держит Зибеса за руку, направляя того сквозь кричащую толпу, и догоняет остальных. Неужели каким-то чудом они все ещё живы?

Где Джон?

— Грамматик!

Джон вернулся. Как идиот. Олл видит, как он пробирается сквозь движущееся скопление людей.

Избранника, Хасана, не видно. Олл уверен, что тот уже мёртв. Куда бы он ни посмотрел, везде лежат тела. Сестра-смотрительница Додома наверняка мертва. Что-то выпотрошило её. Обнуляющий контейнер из дюрасплава, который она несла, перевёрнут и лежит на полу рядом с ней. За ним-то и вернулся Джон. Он хватает его и поднимает. Олл видит, как Джон задумался о том, чтобы схватить и меч Додомы.

«Ты, чёртов идиот, он слишком тяжёлый...»

Грамматик понял это и сам. Сжимая в руках ящик, он бежит назад, к ним, минуя бегущих от опасности людей. Старший офицер Военного Двора рядом с ним внезапно взрывается, когда в него попадает болт.

— Джон!

Лидва протискивается мимо Олла. У него нет оружия, но он бросился на помощь Джону, на ходу одевая шлем. Нечто, одновременно напоминающее лозу, лиану и змею, вырывается из пола и обвивается вокруг правой ноги Джона, отчего тот падает лицом вперёд. Он падает так сильно, что у него перебивается дыхание. Раптор приземляется рядом с ним, присев, и, удерживая корчащегося человека одной рукой, поднимает когти.

Лидва врезается в него. Они катятся переплетённым клубком. Лидва поднимается первым, раптор — на долю секунды позже. Предатель замахивается, и Олл почти слышит, как крючковатые когти рассекают воздух. Лидва уклоняется, затем бодает врага в лицо. Раптор отшатывается назад, на его визоре остаются вмятины от грубой брони лба Лидва. Стремительным движением Лидва хватает Повелителя Ночи за горло и впечатывает того лицом в стену с такой силой, что шлем монстра сминается и трескается.

Лидва срывает с бедра раптора боевой нож, изогнутый словно клюв ястреба, и отбрасывает тело в сторону. Он поворачивается к Джону и начинает кромсать плоть извивающихся придатков, опутывающих ногу Джона. Брызжет гнилостный сок. В отчаянии Джон пытается сорвать щупальца самостоятельно, подставляя пальцы под нож Лидва.

— Грамматик, позволь мне! — рычит Литу.

Обнуляющий контейнер, лежащий рядом с Джоном, слегка сползает в сторону. Пол под ними и вокруг них начинает прогибаться. Бегущие горожане рассыпаются и скользят по внезапно искривившейся поверхности. Частью чего ни были бы отвратительные щупальца, оно поднимается из основания под процессией, разрушая материю подобно грязи по мере проникновения в реальный мир. Новые щупальца, некоторые гораздо крупнее тех, что держат Джона, появляются из расширяющихся трещин в мраморе. Одно из них хватает проходящего мимо адъютанта и отрывает её ноги.

Джон кричит. Он смотрит через плечо Лидва. Позади того мчатся ещё два раптора — сверкающие пурпурные фантомы в рваных плащах, похожих на сгнившие крылья. Лидва начинает поворачиваться.

Он недостаточно быстр.

Подле Джона Кэтт задыхается от боли, когда Актея испускает очередной импульс психотелекинетической силы. Рапторы синхронно опрокидываются назад, кувыркаясь вниз головой словно брошенные с силой игральные кости.

Лидва отсекает последние щупальца нерождённого, освобождая ногу Джона. Демонический сок почти расплавил лезвие чужого ножа, и Лидва отбрасывает его в сторону. Он хватает Джона и ящик.

— Давай! — кричит Олл.

С ящиком под мышкой и Грамматиком, бесцеремонно перекинутым через плечо, Лидва бежит вместе с толпой. В полу позади него образуется дыра. С визгом люди падают в неё. Из земли проступает сочащаяся мерзость.

— Бегом! — командует Олл. Старые спутники повинуются. Бегство — это единственный разумный выход. Актея запинается. Она потратила больше сил, чем могла себе позволить. Кэтт, рыдающей от эмпатической нагрузки и готовой самой упасть в обморок, удаётся удержать её от падения. Олл помогает ей, невольно морщась, когда он поддерживает ведьму. Её кожа и кости источают резкую остаточную псайкану, и прикосновение к её телу подобно прикосновению к расплавленному кошмару. Но он всё равно поддерживает эту высокую покачивающуюся женщину на ногах. Его веко бешено дёргается.

Они бегут не оглядываясь. Они бегут вместе с той частью толпы, что пытается спастись. Позади них процессия превращается в адское зрелище бойни нерождённых.

Старые спутники бегут сломя голову, преследуемые эхом криков и маниакального смеха. Олл знает, что их преследует не одно лишь эхо.

И он знает, что бежать больше некуда. Враг уже внутри Санктума. Безопасных мест нет. Они с равным успехом могут как бежать прочь от опасности, так и прямо к ней. Они безоружны. Они уступают в силе.

Всё, что они могут сделать, так это бежать. Бежать так далеко и так быстро, как только могут.

6:xiv. Те, кто близок к смерти

Бежать бессмысленно. Киилер закрывает глаза. В качестве своей первой жертвы капитан Доргаддон выбрал её. Она слышит хруст его тяжёлых шагов по покрытой осколками стекла поверхности Виа Аквила. Он останавливается перед ней.

Она ждёт своего конца с тем, что, как она надеется, является толикой достоинства. Она делает то, что, по её мнению, будет её последним вздохом.

Раздаётся тошнотворный звук сильного удара.

Она чувствует толчок воздуха, заставляющий её отступить назад. Она слышит задыхающийся, булькающий звук.

Она открывает глаза. Доргаддон умирает, распростёршись перед ней, и вяло сжимая рану, открывшую горло и рассёкшую грудь.

Над ним возвышается огромная фигура в чёрных доспехах и мечом, сверкающим в кулаке. Воин стоит спиной к Килер и её съёжившимся подручным.

Он обращён к потрясённым, оскорблённым рядам воинов десятой роты Сынов Хоруса. Он делает шаг вперёд, затем ещё один, сжимая в руке огромный боевой меч. С меча капает кровь. Словно приветствуя, он прикасается плоской стороной клинка ко лбу.

— С ним покончено. — говорит Сигизмунд. — Кто следующий?

6:xv. Первопотерянный

— Ты мёртв, — осторожно произносит Сангвиний. Инстинкты велят ему крикнуть, что это морок, и пустить в ход меч. Но что-то иное, что-то за пределами разумного, убеждает его в реальности этого зрелища: рядов каменных гробов, укрытых тканью, пламени одинокой свечи, почти поглощённой тяжестью теней зала.

И закованной в броню фигуры.

— Да, — тихо произносит Феррус. Его голос узнаваем безошибочно — акцент Медузы, который Сангвиний помнит с давних пор. Но этот голос тонкий, почти слабый. В нём нет материальности. Это не шёпот. В окружающем мраке полно подобных шелестов и шёрохов. Этот голос словно доносится до него издалека, и расстояние лишило его тяжести и объёма.

— И всё же я вижу тебя, — говорит Сангвиний.

— И ты не доверяешь видению, — отвечает Феррус. Вновь в его тоне чувствуется усталая отстраненность, словно слова доносятся из какого-то далёкого и пустынного места, а вовсе не от фигуры, стоящей перед Сангвинием. Кажется, что голос великого Горгона проделал столь долгий путь, что уже ослаб к тому моменту, как миновал его губы.

— Не доверяю, — говорит Сангвиний.

— Хорошо, — отвечает Горгон. — Хорошо. Это первый урок. Ты готов. Не доверяешь ничему, даже себе.

— Ты... здесь, чтобы учить меня? спрашивает Сангвиний, готовый в любой момент нанести удар.

— Нет, — отвечает Феррус. При этих словах он медленно и печально качает головой. — Брат, я не знаю, как очутился здесь. Но я мне известно многое. Ничему не доверяй. Я доверился слишком сильно. Был слишком уверен в себе и своих силах. Слишком уверен в своем гневе. Когда мою верность поставили под сомнение...

Он вздыхает.

— Проклятый Фулгрим. Он так плохо думал обо мне. Этот ублюдок считал, что я нарушу свои клятвы. Он думал, что моя верность слаба. Но брат, моя верность не ослабела. Моей слабостью стал мой гнев. Спровоцированный его наглостью, я действовал слишком необдуманно.

Феррус смотрит в пол. Пока он говорил, его губы почти не двигались, а даже если они и шевелились, то это не соответствовало словам. Сангвиний крепче сжимает меч, но он понимает, что перед ним не рассинхронизировавшаяся голопроекция. Видение плотно. Оно телесно. Что же это? Фантом, порождённый жаром от ранений? Воплощённый нерождённый? Что-то надевшее лицо его мёртвого брата?

— Я усвоил этот урок, — говорит Феррус. Его рот двигается с запозданием, отставая от речи. — Мы все уже усвоили его. Мы усвоили его с большим трудом. Теперь мы пришли к ситуации, в которой вероломство и обман столь обыденны, что мы не доверяем ничему. Совсем ничему. Ни братьям, ни даже тому, что видим...

Он оглядывается на Сангвиния. В его серебряных глазах видна чудовищная боль. Боль и тоска. Взгляд свидетельствует о сильном гневе и едва сдерживаемой агонии.

— Да, мы не верим тому, что видим, — говорит Сангвиний.

— Понимаю, — говорит Феррус Манус. Его губы пытаются улыбнуться, но им это не удается. Его доспех столь же прекрасен и безупречен, как и в тот день, когда был создан. У него нет оружия. Его огромная фигура столь же непоколебима, как каменный саркофаг за его спиной. Сангвиний видит ртутный блеск некродермиса, покрывающего знаменитые руки его брата. Теперь он различает такой же блеск на горле Горгона, на его подбородке и лице, словно железо расползлось и полностью покрыло его плоть. Сангвиний чувствует работу силы своей воли, чувствует, как он сдерживается и не поддаётся всепоглощающей ярости, грозящей уничтожить его.

Феррус поворачивается и смотрит на цифру «IX», вырезанную на поверхности гроба, словно размышляя или погрузившись в воспоминания.

— Видишь ли, — говорит он, — я думаю, что предательство мертво.

— Мертво?

Феррус кивает.

— Да. Скорее, не мертво. Невозможно. Оно стало невозможным. Ныне всё разрушено, брат, всё неправильно. Абсолютное предательство нашего врага несомненно. Мы не ждём от них правды. А силы, что поддерживают их... что ж, они не заслуживают доверия по самой своей природе. И это мы все тоже усвоили. Поэтому мы движемся к этой последней битве, ожидая, что всё вокруг окажется обманом, а значит, обман не сработает вовсе. Коварство, вероломство... они действуют только тогда, когда существует доверие, которым можно злоупотребить.

Он обращает скорбный серебряный взгляд к Сангвинию и трёт горло кончиками пальцев, как будто горловина доспехов натёрла шею.

— Ты знал, что это ловушка, и всё равно пришёл.

— Да, знал.

— И ты всё равно пришел?

— Да.

— И это действительно ловушка, — произносит Феррус. — Но я не её часть.

— Я не могу верить тебе на слово, — говорит Сангвиний.

— Конечно же, не можешь, — отвечает Феррус.

— Ты выглядишь как ты, и говоришь как ты, — говорит Сангвиний, — И пахнешь как ты. Но ты уже давно мёртв.

— Я мёртв, брат, — говорит Феррус. — Все мы мертвы.

6:xvi. Правда (и ложь)

Фо погрузился в работу, уткнувшись в экраны когитаторов.

— Что значит «лучше»? — спрашивает Ксанф, делая шаг вперёд. Он не хочет отвлекать Фо от работы, но ему нужно знать.

— Извини, о чём ты?

— Ты сказал, что можешь сделать лучше. Что значит «лучше» в этом контексте?

— Эффективнее, — говорит Фо, — и точнее. Эффективнее против генетики Астартес без риска для основной популяции.

— То есть был риск? — спрашивает Ксанф.

— Конечно, — отвечает Фо. — Это же биологическое оружие.

— Почему ты так думаешь? — спрашивает Андромеда.

— Потому что, селенар, ты была права, — говорит Фо. — Теперь, когда мне доступны личные записи Сигиллита, я вижу, что не учёл экзопланарные силы, с которыми тесно связано смертное воплощение.

Фо искоса посмотрел на неё.

— Я не оправдываюсь, — продолжает он. — Я — пережиток прошлого, эпохи, когда варп был практически неизучен. Генетика сама по себе была прикладной наукой, и я преуспел в ней способом, за который история меня осудила. Наука была отделена от... от религии и искусства. От метафизики. Я думаю (хотя не думаю, а знаю), любопытно, что в эпоху Империума, самую светскую эпоху человечества, концепцию души нужно воспринимать всерьёз.

Он смотрит на Андромеду.

— Ты утверждала, что моё оружие не сработает, — говорит он, — потому что оно будет действовать на чисто генетическом, то есть физическом, уровне. Ты была права. Я не принимал идею о том, что мы — нечто большее, чем просто плоть. В мое время понятия о духе и душе не входили в компетенцию учёных. Но подобные вашему Императору и Сигиллиту доказали, что этого разделения не существует. Все мы являемся и телом, и душой. Наша материальная смертная плоть связана с неосязаемой психоматериальной сущностью, которую мы, безбожники, назвали бы душой, и которая сосуществует с имматериальным царством. Когда мы открыли варп, чтобы странствовать меж звёзд... и, будем честны, именно это и было причиной открытия... нам явилась истина, о которой прежде говорили лишь поэты и священники. Мы все — материя и имматерия, неразрывно связанные друг с другом.

Фо поднимается на ноги. Он выглядит старше и хрупче, чем до этого, но при этом тревожит их ещё больше.

— Так что нет, — говорит он, — генетическое уничтожение линии Астартес не убьёт их насовсем. Только их тело из клеток. Их души — и поверьте, как учёный, я всё ещё опасаюсь использовать этот термин в рациональной дискуссии — несомненно продолжат существовать в виде активного и потенциально разрушительного сотрясения варпа, что будет иметь тяжёлые долгосрочные последствия для материальной галактики. Чтобы достичь мира и предотвратить бурные возмущения варпа, мы должны добиться стабильности и равновесия между материей и имматерией.

— Ты не знал об этом ранее? — спрашивает Андромеда.

— Моё дело — плоть, — говорит Фо. — В моё время подобные знания были уделом провидцев и гностиков, а значит, не играли никакой роли в точной науке. В эти дни и в эту эпоху... ваш любимый Император подавлял все рассуждения о духовности столь ревностно, что подобные концепции воспринимаются как научные факты и, следовательно, просто принимаются на веру, без учёта контекста и влияния на эмоции, мысли...

— Эмпирейные исследования ограничены, поскольку они по своей природе опасны, — возражает Ксанф.

— Конечно же опасны! — возражает Фо. Он хватает с рабочей станции инфопланшет. — Император строго ограничил все знания о варпе. Не была запрещена информация только о таких вещах, как межзвёздные путешествия и астротелепатия... и даже в этих областях она дозирована очень небольшими порциями. Он отверг знания, глубокие знания, прибретённые Им, ради безопасности человечества. Вот почему Он запретил все религии и всё, что поощряло свободу веры и воображения. Он сделал это потому, что знание о варпе само по себе вредоносно. Но посмотрите сюда!

Он протягивает им планшет.

— В своих дневниках, — говорит Фо, — ваш возлюбленный Сигиллит снова и снова, на протяжении десятилетий, протестует против эпистемологии Императора и наложенных Им запретов! Он ясно заявляет, что считает это основной опасностью для Империума! Смотрите, вот здесь! Обратившись к Императору лично, он просит смягчить ограничения. Он утверждает, что варп — это экзистенциальная опасность для нас, для любого психически развитого вида, и что он останется экзистенциальной опасностью независимо от того, знаем мы о нём или нет. Настоящая опасность в незнании. Малкадор, к которому я всё больше проникаюсь симпатией с каждой прочитанной строчкой, рассуждает о том, что лучше знать и понимать угрозу, чем наивно плутать в незнании. Он утверждает, что примархи и Астартес, не говоря уже об основной массе человечества, должны понимать потенциальные последствия своих действий и самих своих мыслей. Он считает, что они смогут лучше защитить человечество от угрозы варпа, если будут полностью осознавать его силу.

— И Император отверг эту идею? — спрашивает Андромеда.

— Да, — отвечает Фо. — Ради «блага человечества». Но то, с чем мы сейчас имеем дело, вся эта катастрофическая война, — это именно то, что произойдёт, если не обучить своих детей как следует. Может ли религия или чистая, неконтролируемая вера привести к нежелательным последствиям в варпе? Конечно! Но невежество ещё хуже. Ваш Повелитель Человечества верил, что никто не может быть столь хорош, столь умён и столь осторожен, что мог бы остаться один на один с огнем. Ваш Император никому не доверяет. И взгляните, какие напасти стали последствием этого.

Фо бросает планшет на стол.

— В свете откровений Малкадора я пересматриваю механизм работы устройства Терминус, — устало говорит он. — Я, без преувеличения, пересматриваю всё свое научное видение мира. Но я верю, что добьюсь успеха. Теперь мне ведома опасность, понимаете? Последствия. Малкадор — прекрасный наставник. Избранник, благодарю тебя за предоставленный доступ. Мне нужно подготовить ряд образцов генокода. В геномном архиве Сигиллита уже есть большое их количество, но мне понадобятся ещё несколько в качестве контрольной группы. Чтобы улушить и откалибровать мой биомеханический фаг, я собираюсь систематически протестировать его действие на этих образцах.

Он смотрит на Андромеду.

— Пока ты не спросила, скажу: я не могу оценить, сколько времени на это потребуется. Разумеется, я буду работать со всей возможной поспешностью.

Он устанавливает несколько пробирок в дифференциальную центрифугу и включает вращение.

— Полагаю, теперь вы сообщите о достигнутом прогрессе другому ведомству? — добавляет он.

— Да, — говорит Андромеда. Она бросает взгляд на Ксанфа, а затем направляется к лестнице, чтобы спуститься на нижние уровни башни.

Как только она уходит, Фо снова садится на свое место (Убедил ли я их? Я и сам с трудом верю и понимаю всё это, а последствия меня просто пугают) и начинает составлять быстрые и сложные последовательности на центральном когитаторе.

— Ты же понимаешь, что мы всё ещё не доверяем тебе? — говорит Ксанф.

— И никогда не будете доверять, — отвечает Фо. Он смотрит на Избранника. — Всё в порядке. Я не достоин доверия. Я стараюсь быть максимально откровенным. Я не хочу быть здесь, Ксанф. Говоря начистоту, больше всего мне хочется сбежать. Лгать нет смысла. Я хочу сбежать от тебя, от проклятых Кустодес и от всех остальных ведомств. Я хочу сбежать от Него и от всего этого проклятого Империума. И я попытаюсь сделать это, и буду продолжать пытаться, и я верю, что в конце концов мне это удастся. Я использую любую возможность и любую хитрость.

— Спасибо за откровенность, — говорит Ксанф.

— Не за что. Но также я признаю, что сейчас я остаюсь вашим пленником, мы вместе влипли во всё это, и, возможно, я могу поспособствовать нашему спасению. И поэтому я посвящаю этой работе всё своё внимание.

Он набирает ещё одну строчку кода, затем улыбается Ксанфу.

— А теперь закатай рукав.

6:xvii. Ничто во тьме

Они бегут столько, сколько могут. Обессиленные и запыхавшиеся, они наконец останавливаются. Глотая воздух, Зибес опускается на землю у основания постамента. Кэтт прислоняется к стене между двумя безучастным статуями водных нимф. Она закрывает глаза, пытаясь унять панику и справиться с скверной отдачей псайканы Актеи. Её руки взлетают ко рту, и она вновь давится. Она сглатывает.

Запыхавшись, Олл смотрит на Лидва. Они оставили бегущую, охваченную ужасом толпу позади. В коридоре, куда они попали, царит полумрак, дворцовые орнаменты и изящные мозаики теряются в тихом мраке. Вдалеке слышится слабое эхо, похожее на смех и крики.

— Нас преследовали? — спрашивает Олл.

Лидва стоит в проёме и смотрит назад, в сторону, откуда они пришли. Он видит величественный зал, по которому они только что пробежали, а через полуоткрытые двери в дальнем его конце — ещё один такой-же зал. Движения нет. Выстроенные рядами статуи спокойны как и всегда. Светильники, насколько он видит, не работают, за исключением одной жужжащей и мерцающей вполсилы подвесной электролампы у ближайших дверей.

Откуда-то доносится пронзительный крик, но его источник может быть за миллион миль отсюда.

— Нет, — отвечает Лидва. Он осторожно закрывает высокие золотые двери и поворачивается к Оллу. — Но это не значит, что здесь мы в безопасности, — говорит он.

— Я не понимаю, что произошло, — хрипит Кранк, согнувшись и уперев руки в бёдра. — Эти твари просто внезапно...

— Санктум прорван, — вот всё, что может сказать ему Олл.

— Ты хочешь сказать, что предатели ворвались внутрь? — простонал Зибес. — Они взяли Дворец штурмом?

— Они не ворвались, — говорит Олл. — Они просто... были внутри. Сначала их не было, а потом они появились. Гебет, ты же видел свою нить, повязанную на той статуе. Геометрия изменилась, видишь? «Внутри», «снаружи». Стены больше ничего не значат.

— Я не понимаю, — причитает Зибес.

— Разумеется, не понимаешь, — говорит Актея, выпрямляясь, но всё ещё явно слабая и нездоровая. — Но ты можешь хотя бы помолчать? Твоё жалкое нытьё привлечет к нам внимание.

— Там, тогда. Ты забралась в мою голову! — Кранк шипит на слепую ведьму.

— Ей пришлось, Догент, — огрызается Кэтт.

Она делает паузу, прочищает горло и вытирает рот. Оллу не нравится, насколько плохо она выглядит. Сказывается напряжение, испытываемое ею от разделения разума с Актеей. Выражения их лиц начинают походить друг друга.

— То был единственный способ избавить нас от паники. И теперь она собирается использовать свои таланты, чтобы найти выход или укрытие для нас.

— На восстановление моих сил нужно время, девочка, — говорит Актея. — Моя воля истощена. Ты прекрасно это чувствуешь.

— Я чувствую, и мне всё равно, — говорит Кэтт. — Сделай это.

Актея хмурится.

— Послушай, мой поводырь, — говорит она. — Даже если бы я была достаточно сильна, читать нечего. Каким-то образом время не движется.

— Время? — спрашивает Олл.

— Причинно-следственный поток остановился. Он застыл. Понимаемые нами измерения подчиняются варпу.

Олл кивает.

— Как сказала ведьма, мы умрём? — спрашивает Кранк.

— Что, чёрт побери, она имела в виду, говоря о времени? — спрашивает Зибес.

— Что мы будем делать, рядовой Перссон? — спрашивает Графт.

— Подождите минутку, — говорит Олл. Он покидает группу и идёт к дальнему концу тёмного коридора, где он, расширяясь, превращается в небольшой круглый атриум. Угадываясь в полумраке, над ним нависают статуи на пьедесталах, позабытые фигуры из мифов. Тишина, как и тьма, давят на него. В его голове проносятся мысли о бойне, которая, должно быть, охватила Дворец.

Перед ним возвышается ещё одни двойные двери, в три раза выше человеческого роста. Они плотно закрыты. Он гадает, что находится по ту сторону. Он не хочет открыть их и узнать истину.

6:xviii. Осколки

Наконец они добираются до двери. Овала света. Служебного люка. Онфлер втягивает Сартака внутрь.

В последний момент Космический Волк чувствует, как необъятная тьма позади него налетает на него словно порыв зимнего ветра. Но Рева Медузи захлопывает люк и быстро реактивирует замок.

С этой стороны ворот для титанов Марсианские подступы остались такими же, как и в момент их ухода. В туманном свете настенных ламп роты Отрицания стоят в полной готовности. За исключением этого, в огромном проходе пусто.

— Что вы видели? — спрашивает Медузи.

— Ничего, — честно отвечает Сартак. Он чувствует, как от мороза отвердели заплетённые кончики его бороды. Он видит блеск льда на доспехах Онфлера.

— Передайте приоритетное сообщение командованию в Гегемоне, — приказывает претор-капитан. — Доложите о потенциальном прорыве на Марсианских подступах...

Позади них раздаётся стук. Развернувшись, они смотрят на покрытый коркой металл высоких дверей. Звучит ещё один стук — что-то ударило по другой стороне преграды. Они поднимают оружие. Что-то бьёт по люку, затем в нескольких метрах слева от него раздаётся стук. Раздаётся ещё один удар, на этот раз ещё левее.

— Оборонительный строй! — командует Онфлер. — Клавианская формация!

Двигаясь синхронно, роты Отрицания образуют ровные ряды прямоугольников перед титаническими воротами.

— Что с Гегемоном? — спрашивает Онфлер.

— Всё ещё пытаюсь связаться, — отвечает один из его офицеров.

— Ничто не способно пройти через эти врата, — бормочет Медузи.

— Так же, как и ничто не должно быть с той стороны, — отвечает Сартак. — Держать строй!

Стук и грохот усиливаются. Они доносятся из разных точек. Одни — это лёгкие постукивания и скрежет. Иные — это упорные, настойчивые удары. Сартак понимает, что некоторые удары доносятся сверху, от верхней части врат титанов в двадцати метрах над ними.

Внезапно все удары и постукивания прекращаются. Устанавливается тишина.

Затем на вратах титанов появляется иней. Сначала он проступает сверкающими пятнами. Потом образуются более крупные струпья и завихрения, тонким слоем покрывающие металл. Сартак слышит потрескивание образующегося и расползающегося льда.

— Трон Терры... — бормочет Медузи.

— Немедленно свяжитесь с Гегемоном! — кричит Онфлер. Его приказ заглушает внезапный грохот болтерного огня.

Братья в задних рядах рот Отрицания падают, сражённые выстрелами в спину. Одни валятся с дымом из дыр в пластинах, других сбивает с ног пламенная ударная волна от масс-реактивных снарядов.

Роты разворачиваются, теперь уже в беспорядке. Онфлеру не нужно отдавать приказ открыть ответный огонь. Двигаясь к ним, предатели наводняют Марсианские подступы, их оружие пылает.

Они наступают сзади. Совершенно ничто не указывает на то, как и почему они наступают сзади. Сартак видит Повелителей Ночи, Сынов Хоруса и бегущих в ближний бой Пожирателей Миров.

Роты Отрицания открывают огонь на поражение, сбивая предателей с ног и прореживая дикие, несущиеся вперёд ряды. Между ротами лоялистов и наступающей массой предателей возникает двунаправленный шторм из болтов, энерголучей и лазерного огня.

Но укрытий нет. Роты Отрицания упираются спинами прямо в покрытые инеем врата. Они зажаты. Огонь противника кромсает их, сокрушая Имперских Кулаков, Саламандр и Железных Рук.

Стреляя из болтера по наступающему врагу, Сартак издает фенрисийский клич непокорности. Остался лишь один путь — в могилу.

Джон Грамматик следует за Оллом в тёмный атриум.

— Честно говоря, — тихо произносит он, — я понятия не имею, что нам делать.

— Я тоже, Джон, — отвечает Олл.

— Я надеюсь, ты уединился чтобы спокойно поговорить со своим богом? — говорит Джон больше в шутку, нежели всерьёз. — Ну, чтобы твоя вера вновь направила тебя, или что-то такое.

— Я больше не могу, — говорит Олл.

Джон кивает и грустно усмехается. Затем его улыбка исчезает.

— Погоди, Олл, что ты имеешь в виду, говоря «я больше не могу»?

— Каков бы ни был план Оллания, — прерывает его Актея, — теперь он явно трещит по швам.

Она подошла, опираясь на Кэтт, величественная, но хрупкая, как древняя королева подземного мира на негнущихся ногах.

— Он не трещит по швам, — говорит Олл.

— И почему же ты так считаешь? — презрительно спрашивает Актея.

— Потому что у меня никогда не было плана, — отвечает Олл.

Джон пристально смотрит на него. Олл пожимает плечами.

— Мой план не может быть разрушен, потому что у меня его никогда не было, — говорит он.

— Она была права? — спрашивает Джон, его голос сдавлен неверием. — Ведьма была права? С самого начала? Что всё это время ты просто плыл по течению, полагаясь на свою чёртову веру в то, что мы справимся?

Олл отходит от него и присаживается на постамент одной из статуй. Джон не отступает.

— Олл? Скажи мне, что это неправда. Олл!

— Джон, когда ты пришел ко мне, когда ты попросил меня о помощи, что, по-твоему, я должен был сделать?

— Я не знаю! — отвечает Джон. — Но ты знаешь Его. Я думал, что ты знаешь то, чего не знает никто другой. Что ты знаешь секреты о Нём, об этом Дворце, о том, как Он думает и действует...

— Всё, что я знаю, уже давно устарело, — говорит Олл. — Мне известно не более твоего, Грамматик.

— Но ты согласился, Олл. Ты согласился помочь мне.

— Помнится, что ты долго уговаривал меня. Найти Императора и заставить его прислушаться к голосу разума? Я был больше озабочен тем, чтобы спасти этих людей и доставить их в безопасное место. Но ты был так настойчив...

— И поэтому ты согласился?

— Ты всегда мастерски обращался со словами, Джон. Ты был вдохновляющ. Ты был готов противостоять невообразимому. Поэтому я согласился, Джон. Я понятия не имел, как мы это сделаем, но я согласился.

— Олланий, меня беспокоит то же, что беспокоит и Грамматика, — говорит Актея.

К ним подходят остальные, нерешительные и любопытные, привлеченные разговором на повышенных тонах.

— Как и он, — продолжает Актея, — я думала, что у тебя есть какой-то план, но ты не стал им делиться. Ты не раскрываешь своих карт, и в такой осторожности есть свой резон. Как ты и сказал, план работает лучше всего, если его знает как можно меньше людей. Но, похоже, никаких карт нет и никогда не было.

— Ты придумывал всё на ходу, — говорит Джон.

— Я верил... — начинает Олл.

— Верил во что? — рычит Джон. — В это?

Он протягивает руку и хватает маленький золотой символ катериков, висящий на шее Олла.

— В это? — спрашивает он, почти дрожа от гнева. — Только в это? Ты думал, что, когда придет время, божественное провидение направит тебя?

— Пожалуйста, оставь эту тему, Джон.

— Это правда? — спрашивает поражённый Джон.

— Хватит об этом, — спокойно говорит Олл.

— В моих данных значится, что рядовой Перссон верит в бога, — говорит Графт. — Он набожен. Он хранит личную веру в...

— Ты ждал вмешательства какого-то божества? — спрашивает Кэтт.

Даже во мраке на их лицах видно разочарование.

— Они просто поверили тебе, — говорит Актея. Она не пытается скрыть свое презрение. — А ты втянул нас в свой религиозный...

— Нет, — говорит Олл. — То, во что я верю — это моё дело. Я не прошу вас во что-либо верить. И никогда не просил. Никого из вас.

— Но тобой движет твоя вера? — спрашивает Кэтт. Её тёмные глаза смотрят на Олла.

Джон знает, что из всех них она единственная, кому Олл не станет лгать. Он смотрит, как его старый друг кивает.

— Значит, у нас никогда не было ни единого шанса, — говорит Джон. Он отпускает висящий на шее Олла символ и в отчаянии отворачивается.

Амит держит строй. Оно уже близко. Они слышат, как огромное войско стремительно приближается по Западному масс-проходу.

— Стоять! — кричит вексиллярий Рох. Те из них, у кого есть щиты, образовали из них стену, обращенную ко входу в Западный масс-проход. Все они чувствуют, как от массы движущихся по проходу тел колеблется воздух на слиянии.

— Стоять! — снова кричит Рох.

Амит думает, что их недостаточно. У них чертовски мало боеприпасов. Обещанные подкрепления так и не прибыли. Нужно закрывать люки проходов, запечатывать противовзрывные двери и диафрагменные заслоны. Они должны перерыть пути. С тем боезапасом, что у них есть, роты Отрицания не смогут долго сдерживать атаку основных сил. Через минуту-другую дело дойдёт до рукопашной, а в рукопашной против превосходящих сил удержать такое пространство, как Марниксское слияние, невозможно.

— Стоять! — кричит Рох.

Почему командование Дворца не закрывает люки? Ведь тактика внутренней обороны была тщательно продумана. Неужели они не знают, что происходит? Почему нет сигналов тревоги?

Наступающая масса приближается.

— Контакт! — кричит Рох, и почти сразу же: — Не стрелять! Не стрелять!

Это не силы врага. Это жители Дворца, придворные, рабочие, тысячами бегущие из Запрадного масс-прохода в слепой панике. Амит слышит крики, чувствует запах ужаса. Они бегут от чего-то, бегут в безумном отчаянии. Людей сбивают с ног и затаптывают.

Рох начинает выкрикивать приказы передислоцировать роты Отрицания. Они должны направить и сдержать эту огромную движущуюся массу. Им нужно вывести эти толпы со слияния и направить их в боковые галереи и прилегающие залы. Но их никто не слушает. Горожане всё прибывают, не слыша указаний, они бегут без смысла и причины.

Амит слышит первый выстрел. Он поворачивается, чтобы определить источник звука. Акустика гигантского пространства Марниксского слияния усиливает крики и гул толпы. Вокруг него царит гвалт, отражаясь от стен зала, порождая эхо...

Ещё выстрелы. Два. Ещё один взрыв.

Внезапно он видит, как боевые братья, Белые Шрамы на правом фланге Отрицания-963 падают, их доспехи пробиты, а вокруг них рассеивается пламя вспышек.

— Кругом! — кричит Амит. — Немедленно развернуться!

Враг уже близко. Он наступает не из Западного масс-прохода или Килонской процессии. Он идёт сзади.

Спустившись до середины винтовой лестницы башни чтобы передать информацию Амону, Андромеда слышит, как раскалывается воздух. Пристанище сотрясается. По Внутреннему Санктуму прокатывается оглушительный звук, долгий и пронзительный, словно вой умирающего бога. Когда он затихает, другие звуки занимают его место. Они похожи на ужасающие боевые горны легионов титанов, но в сотни раз громче и глубже. Шум сотрясает её диафрагму, и ей становится дурно.

Она сбегает по лестнице и выходит через входной портик башни к Амону, стоящему у небесного моста Понс Эгей.

— Что это? — спрашивает она, повышая голос чтобы быть услышанной. Он смотрит в небо, деградирующее в узоры из трупных пятен и рваные пурпурные синяки над шпилями и башнями цитадели.

— Это предупредительные горны. — отвечает он.

— Что за предупредительные горны?

— Сирены рока последней крепости, — говорит Амон. Поднимается ветер. Он дует на них из бездны под мостом. Сирены ревут, раскалывая небо.

— Что это значит? — спрашивает она.

— Это значит, что враг пробился внутрь Санктума. По-настоящему, полноценно. Это не короткие набеги, происходившие до закрытия Врат. Это настоящий прорыв. Предатели и нерожденные теперь свободно действуют внутри последней крепости. Последний бой начался.

— Я... я никогда не слышала их раньше. Я слышала клаксоны и сигналы всеобщей тревоги, но такое — никогда, — говорит она.

— Это потому, что они никогда раньше не звучали, — говорит Амон. — Никогда.

6:xix. Акт веры

Где-то вдалеке воют огромные горны. Это последние, громкие слова обречённой планеты. Все в тёмном атриуме слегка вздрагивают. Золотые двери дребезжат в своих каркасах.

Олл медленно поднимается на ноги. Он не может вынести выражения на их лицах. Он знает, что должен сказать что-то, что успокоит их. Но он не может, и он не станет выдавать ложь за истину.

Он осторожно прикасается к талисману на шее.

— Его подарила мне моя жена, — говорит он. Она была катеричкой. Я уважал её верования, потому что любил её. С годами я понял, что обряды успокаивают меня. Я не разделял веры, но соглашался с основными ценностями — взаимопомощью, любовью, миром, добротой...

— Добротой? — произонсит Актея с желчью, способной вытравить металл.

— Да, добротой. Не правда ли это слишком скромное слово для того, что в наше время слишком часто считается слабостью и обыденностью? Её должно называть иначе, более внушительно. Я бы сказал, что «человечность» подходит, но это слово обесценено историей человечества.

Олл поднимает талисман над головой и кладёт его на ладонь, позволяя цепочке извиваться. Он смотрит на него.

— Это всё, что у меня осталось от неё. Я по-прежнему не верю в её бога. Я не верю ни в какого бога. Но я родился в эпоху, когда люди думали, что боги действительно существуют. Вера была неотъемлемой частью жизни каждого человека. Вы должны понять, что я прожил гораздо большую часть жизни в мире, верящем в богов, нежели в мире убеждённых атеистов. Это стало частью меня. Сейчас мы живем в эпоху, когда боги не просто мертвы, они вообще никогда не существовали. Я — человек, в котором заложена благочестивая вера, и который дожил до полностью светской эпохи. Я рад торжеству разума над суевериями, но это всё равно чуждо такому, как я. И всё же взгляните, что мы имеем: рациональный, просвещённый Империум, которым правит всемогущее существо, чьи дела таинственны, и которое ожидает от нас абсолютной преданности и послушания. Отбросив терминологию, чем же это отличается от мира, в котором я вырос? С таким же успехом мы можем поклоняться Ему.

Он поднимает взгляд от вещи на раскрытой ладони и смотрит на них. Видно, что его слова тревожат их.

— Думаю, именно так многие и делают, — говорит он. — Но проблема в том, что я знаю, что Он не бог. И именно из-за Него религии не существует. Он объявил её вне закона, потому что она опасна.

— Есть множество доказательств того, что... — говорит Актея.

— Действительно, — говорит Олл. — Но все вероучения на протяжении истории были ответом человека на его базовую экзистенциальную потребность. Не зря же мы строили первые храмы задолго до первых городов.

— Это правда? — спрашивает Кранк.

Олл кивает.

— Я был там. По этой же причине жрецы всегда были хранителями секретов человечества. То же самое касается и искусства, и воображения. В нас заложен неизъяснимый смысл, который нелегко выразить. Мне известно, почему Он запретил религии. Он пытался оградить человечество от варпа. Варп всегда найдёт путь туда, где есть воображение или пытливый ум.

— Варп — это не религия! — смеётся над ним Актея.

— Конечно же нет, — отвечает Олл. — И у него нет богов. Настоящих богов. Он представляет собой принципиальную угрозу для материальной жизни, но он также является принципиальной частью реальности. Нельзя защититься от него, притворившись, что он не существует.

Олл делает паузу.

— Император вырезал таинственность из человеческой жизни, но оставил необработанную рану. Совершенно типично для его высокомерия и нетерпения.

— Ты предвидел это... — тихо говорит Кэтт.

— Может быть не совсем это, но да, — говорит Олл. — Все те годы, когда Он и я вместе работали над созданием человеческого мира, я видел, к чему могут привести его замыслы. Вот почему я порвал с Ним. Вот почему я, черт возьми, ранил Его. Он руководствовался абсолютными понятиями, и я не мог его остановить. Поэтому я ушёл. Мне не следовало этого делать. Я должен был продолжать попытки. Может быть, это мой акт раскаяния.

Он пожимает плечами.

— В любом случае, ныне я пытаюсь сделать это снова, возможно слишком поздно, — говорит он. Я — Вечный. Может быть, я не столь могущественен, как Он, потому что не наделён его ужасающими психическими дарами, но я старше Него. Я видел взлёт и падение цивилизаций. Я наблюдал этот цикл слишком много раз.

Он снова надевает цепочку на шею.

— Эрда сказала мне, что Вечные были первыми представителями Homo superior, — тихо говорит Джон. — Передовым отрядом, направляющим эволюцию человека.

Олл кивает.

— Когда-то и я так считал. Тогда я впервые понял себя. Это было словно утешение за жестокие циклы бесконечной жизни.

— Жестокие? — спрашивает Кранк.

— Для меня жизнь приходит и уходит подобно временам года. Это душераздирающе. Нахождение смысла жизни стало для меня утешением. Поэтому, как и Эрда и некоторые другие представители нашего рода, я смирился с тем, что Вечные должны направлять потенциал человеческой расы. Мы понимали, что такой ответственностью будет слишком легко злоупотребить, поэтому действовали осторожно. Когда же появился Он... о, Он был столь выдающимся, и я был поглощен его устремлением и активными действиями до тех пор, пока не увидел, какую цель Он преследовал. Джон, у Него есть план. У Него всегда был план, и Его не волнует, чего будет стоить его осуществление.

На мгновение Олл не смог сдержать презрения в голосе.

— Именно в этот момент и по этой причине я порвал с Ним. Я ушёл и стал жить своими жизнями, одной за другой. То были простые жизни.

Он делает жест в сторону Джона, который не смотрит в ответ.

— Потом ко мне пришёл Джон Грамматик, — говорит Олл. — Ну, на самом деле война Хоруса пришла первой. Калт горел, всё исчезло, и тут появился красноречивый Джон, умоляя меня помочь ему.

— Погоди... — говорит Джон. Он делает паузу и пожимает плечами. — Нет, это правда. Я умолял.

— Джон утверждал, что ещё не поздно остановить всё это. Вмешаться. Ему помогали существа старше и мудрее человечества. Кроме того, им, видит бог, двигала отчаянная потребность искупить вину.

Все остальные смотрят на Джона.

— За что? — спрашивает Кранк.

— Джон расскажет, если захочет, — говорит Олл.

— Я сделал всё ещё хуже, — отвечает Джон просто.

— Как?

— Альфа-легион, — говорит Актея.

— Да, — говорит Джон, — да простит меня воображаемый бог Олла.

Кэтт смотрит на Олла.

— Что такого сказал Грамматик, чтобы убедить тебя? — спрашивает она.

Олл грустно улыбается ей.

— В целом, ничего. Убедила меня ты. Все вы.

Они озадаченно смотрят друг на друга.

— У Актеи есть предположение, почему вы все стали частью этого, — говорит Олл. — Словно бы вы все архетипичны и являетесь частью головоломки или ритуала, который должен произойти. Но я не думаю, что дело в этом. Махинации Императора и войну Хоруса было легко игнорировать, будучи вдалеке от них. Их масштаб слишком велик. Но вы придали происходящему человеческое лицо. Вы напомнили мне о моей ответственности. О завете между Вечными и смертными. И вы напоминали мне об этом на каждом шагу нашего пути, начиная с Калта.

Он смотрит на Джона.

— Это моя вера, Джон. Высмеивай её сколько угодно. Я должен верить, что у меня есть предназначение. Я не знаю, в чём оно заключается. Но я знаю, в чём оно не заключается.

— Знаешь? — спрашивает Джон.

— И оно совершенно не совпадает с Его делами, — говорит Олл. — Поэтому я должен остановить Его. Конечно же, я не знаю, как именно это сделать. И никогда не знал. Но я должен верить, что у меня получится.

Он снова сжимает цепочку на шее, да так крепко, что способен порвать её.

— Есть ли у меня план? — говорит он. — Нет, его нет. У меня нет плана потому, что у Него он точно есть.

Все молчат. Затем с тихим жужжанием Графт наклоняет голову.

— Рядовой Перссон, вы говорите о «добрых делах», — говорит он. — О стремлении бескорыстно помогать тем, кто нуждается в помощи. Я неоднократно фиксировал эту вашу черту. Концепция соответствует функциональным параметрам сервитора. Являются ли закодированные в меня инструкции верой?

— Это программирование, сервитор, — усмехается над ним Актея.

— Не будь высокомерной, — огрызается Олл. — Это разумный вопрос. И я не думаю, что вера и кодирование так уж сильно отличаются. Речь идет о том, чтобы делать то, что правильно, или то, что должно быть сделано. О том, чтобы безусловно помогать окружающим. Думать о других. Это доброта, Актея. Это значит использовать отпущенное тебе время с пользой для всех. А я растратил своё время, что позорно, учитывая, как много у меня его было. Я использую оставшееся время с максимально возможной пользой.

— Вот только времени не осталось, — говорит Актея.

— Вы знаете, что у древних элеников было две концепции времени? — отвечает Олл. — Этому меня научила женщина по имени Медея. Хронос — это текущее, ощущаемое время, внешнее по отношению к нам. Кайрос — это возможность, или благоприятный момент. Хронос означает ход истории, и слишком долго я стоял в стороне от него. И теперь он остановился. Кайрос означает воспользоваться мгновением. Думаю, для этого ещё есть время.

Он разворачивается прочь и идёт к надёжно закрытым двойным дверям. Он берется за ручки.

— Мы просто пойдём дальше, — говорит он, — и посмотрим, что нас ждет.

6:xx. Вторгнувшиеся

Имперские Кулаки обучены действовать, используя все доступные данные. Они принимают во внимание все грани военного ремесла, извлекая пользу из любой имеющейся информации. Но после жестокой резни на Золочёном пути поток данных неуклонно уменьшался, и теперь... Теперь то немногое, что осталось, не имеет смысла.

Максимус Тейн считает, что находится в Адельфовом клуатре и идёт по ведущим к бальнеарию золотым коридорам. Он уверен в этом. Но если это правда, то куда все подевались? Где дворяне, снующие служители, помощники и сервы? Где Часовые, и почему они не обнаружили его неожиданное появление и не остановили его?

Где же все, и как он и его братья оказались здесь? На эти вопросы нет ответов. Тейн пытается не думать об этом, пока не получит больше информации, но сам факт того, что он, Берендол, Молв и Демени находятся в Санктуме, делает их нарушителями. Они находятся в месте, куда должно быть невозможно проникнуть. Если они каким-то образом обошли величайшую защиту во всей галактике, то кто ещё мог сделать то же самое? И что этот факт говорит о безопасности Дворца?

И что важнее, что же это говорит о них самих?

По интервоксу слышен лишь треск, словно трещат дрова в печи. Когда они пробуют подключиться к настенным вокс-системам, те оказываются мертвы. Первоначальное чувство удивления, почти восторга, почти облегчения от того, что Тейн вдруг оказался внутри Санктума, быстро проходит. Он уже было смирился с мыслью, что его долгий и славный путь закончится снаружи, что он, брошенный за закрытыми вратами, продаст свою жизнь подороже. В этой смерти была бы польза. Но затем каким-то чудом он снова оказался внутри. Удивлением этим быстро исчезло. Это тихое место похоже на призрака. Что-то идёт ужасно неправильно. Они ошиблись. Всё непра...

Берендол обеспокоенно смотрит на него. Они оба чувствуют напряжение инициатов, Молва и Демени.

Тейну хочется кричать. Кто-то же должен услышать его?

Но он не может заставить себя это сделать.

— За бальнеарием, — говорит он Берендолу, — проход ведет к Фаэтонской процессии. Там должны быть люди. Мы найдём кого-нибудь.

Берендол кивает.

— Кого-нибудь, — повторяет про себя Тейн. Теперь, когда он внутри последней крепости, у него есть лишь одно желание: добраться до Дельф. Вступить в бой. Его Преторианцу понадобятся все сражающиеся сыновья, которых он сможет использовать для обороны, потому что когда враг достигнет Дельф, на счету будет каждый боец. Тейн знает это. Он был снаружи. Он видел, что будет дальше.

Но он осознаёт, что у него есть и более важная задача. Он должен как можно скорее сообщить об их сверхъестественном проникновении внутрь и об ужасных выводах из этого факта.

Они проходят в большой атриум, где выставлены огромные написанные маслом картины, отдающие дань единению Терры с Марсом. Тщательно выписанные изображения кажутся ему издевательством. Слишком многих последователей Темного Механикума он видел и убивал, чтобы вновь начать доверять им.

Молв разворачивается, его клинок поднят. Ветерок раскачивается подвесы электрогобеленов на противоположной стене.

— Расслабься, брат-инициат, — шипит Берендол.

— Но...

— Там ничего нет, — говорит ему Берендол.

— Но, сэр, — говорит Молв, — до этого ветерка не было.

Инициат прав. Ветерка не было. Подняв молот, Тейн проходит мимо них. Он чувствует холодную струю воздуха. Сияющие гобелены дрожат, вплетённая вольтаика улавливает свет. Высокие золотые двери приоткрыты.

Оголовьем молота Тейн толкает одну из них, открывая её.

За дверями тянется коридор. Его пол сделан из оцинкованного металла, стены и потолок усеяны толстыми воздуховодами. Что-то здесь не так. Зачем нужен проход из величественной палаты в грязный служебный туннель?

Тейн делает несколько шагов. В туннеле на несколько градусов холоднее. Он слышит скрежет воздухоочистителей. На дисплее визора отчётливо видны акустический сдвиг и изменение температуры окружающей среды. Также он показывает и иные микроизменения, регистрируемые сенсорами сабатонов и поножей.

Он медленно опускается и прижимает ладонь к полу.

Это не пол. Это палуба. Металлическое покрытие — это ряд гравиактивных пластин. Они настроены на нормальное терранское тяготение, но сенсоры уловили мизерный сдвиг от естественной гравитации к искусственной. Во Дворце нет мест, которые были бы выложены палубными плитами. Они являются частью конструкции пустотных кораблей.

Тейн поднимается и начинает разворчиваться. Берендол зовёт его по имени.

Это просто находится здесь. Его не было тут, а потом оно просто появилось. Оно заполнило туннель перед ним.

Тейн поднимает молот, но слишком, слишком медленно.

6:xxi. Путь, которым мы пройдём

За дверьми ничего нет. Просто очередной тёмный коридор, очередной голый пол, очередной ряд статуй. Светильники перегорели. Чувствуется слабый холодный сквозняк. На мгновение он замирает.

Позади него в открытом дверном проеме появляется Джон.

— Разочаровывающе, — говорит он.

Олл поворачивается и смотрит на него с печальной улыбкой.

— Как обычно, — отвечает он. Затем он очень тихо говорит, — Джон?

— Что?

Сейчас, когда он повернулся, Олл видит обратную сторону дверей, через которые он только что прошёл. Он привлекает внимание Грамматика.

— Смотри, — говорит он.

Ещё одна петля из красной нити обвязана вокруг одной из дверных ручек с его стороны. Остальные собираются вокруг и смотрят на неё.

— Это сделали не мы, — говорит Зибес. — Мы не были здесь раньше.

— Мы отмечали путь которым шли, — говорит Олл. — Поначалу условно, но мы разметили путь. Теперь, когда стены разрушены, а расстояние не имеет смысла, нить всё ещё указывает, куда нам идти. Куда мы хотели идти.

— Что, чёрт возьми, это значит? — спрашивает Джон.

Олл смотрит на него.

— Терра умирает, — говорит он. — Её пожирает варп, и он спутывает и перемешивает всё вокруг. Остался только отмеченный путь.

— Путь, которым мы не шли?

— Путь, которым мы ещё не шли, — говорит Олл. — Измерения расплетены, и время в том числе. Вы же чувствуете это? Существует наш путь через этот лабиринт. Эрда дала нам средство проложить его, и в какой-то момент мы это сделали. В какой-то момент времени мы как-то обозначили его.

— Олл... — начинает Джон.

— Я знаю, что в этом нет логики, и я сам не понимаю этого, но подумай. Линейная последовательность исчезла. Время, пространство — их просто не стало. Но мы оставили путь через них, и этот путь верен. Мы разметили его. Или будем размечать. Мы лишь должны идти вперёд по нему.

— Куда? — спрашивает Кранк.

— Не знаю, — признаётся Олл, — но это всё же лучше, чем просто видеть здесь и ждать смерти.

— То есть это путь... — говорит Зибес. — Это путь... которым нам ещё предстоит пройти? Будущим «нам»?

— Будущим, прошлым... Сейчас это одно и то же, — говорит Олл.

— Это не подтверждается данными, рядовой Перссон, — говорит Графт, с шипением гидравлики возвращаясь в стационарный режим.

— Конечно же не подтверждается, — пробормотала Актея. — Но я чувствую, как меняется состояние этого места. Как происходит неизбежная реконфигурация материальной вселенной.

— Я также вижу это, — тихо говорит Кэтт.

Актея наклоняет к ней слепое лицо.

— Оглянись вокруг, — говорит Кэтт. — Разве ты не видишь?

Коридор вокруг погружён во мрак, светильники погасли. Случайные искры сыплются с перегоревших ламп. В синеве мрака видны золотые статуи и другие атрибуты царственного Внутреннего Санктума.

Но по мере того, как глаза привыкают ко тьме, они видят, что стены — это сланцево-серый, клёпанный и покрытый патиной металл. Тяжёлые железные опоры и поперечные балки пересекают пространство над ними. Пол выложен не мрамором, а решётками палубных плит. В воздухе воняет сыростью и гнилью.

— Это ведь не Дворец, верно? — спрашивает Кэтт.

— Больше нет, — отвечает Олл.

— Я знаю это место, — говорит Джон с нотками страха в голосе. — Я видел его во сне. Снова и снова. В одном и том же чертовом сне.

Он смотрит на Олла.

— Это корабль, да? — говорит он. — Его корабль?

Олл кивает.

— Думаю, да, — отвечает он. — Это корабль, вложенный и вплетенный в ткань Дворца так, что невозможно сказать, где кончается один и начинается другой.

— Значит... он здесь? — спрашивает Джон.

— Полагаю, да, — говорит Олл. — И если Хорус здесь, то и Он тоже.

Он идёт вдоль ряда статуй, выглядящих так чужеродно в однообразном пространстве служебного туннеля боевого корабля. Через четыре статуи он находит ещё одну петлю из красной нити.

— Давайте найдём путь к ним, — говорит он. — К добру или к худу.

Они идут следом. Он хочет, чтобы они шли быстрее, но не желает, чтобы они боялись ещё больше.

И всё же им нужно идти.

Что бы ни преследовало его со времён Калта — то, что у него за спиной, то, что идет позади него, — сейчас оно ближе, чем когда-либо до этого, потому что ему больше не нужно время, чтобы догнать их.

6:xxii. Горгон

Тьма, тени в тенях за спиной Горгона неуловимо движутся подобно ряби на атласной ткани. Сангвиний слышит шелест шёпота в ней. Он чувствует смрад жара других тел, не все из которых живые, и запах калечащей боли. По коже ползут мурашки.

— Но не я, — говорит Сангвиний. — Я не мёртв.

Феррус Манус слегка пожимает плечами, но ничего не отвечает.

— Ты дашь мне пройти? — спрашивает Сангвиний. — Или ты собираешься...

— Я не буду останавливать тебя, — отвечает Феррус.

— И всё же, — говорит Сангвиний, — Я подозреваю, что ты — уловка, призванная отвлечь меня, так что...

— Так и есть, — говорит Феррус. Его серебряные глаза холодны, а рот двигается не в такт словам. — Как и всё это, я — демонстрация силы.

— Так я и думал...

— Нет, Сангвиний. Нет. Не так, как ты думал. Это я и пытаюсь тебе сказать. Предупредить тебя, я полагаю. Ты даже не представляешь его силу.

— Луперкаля?

— Да, Луперкаля. Только сила его воли позволяет мне пребывать здесь.

Тени вновь движутся и шелестят.

— Но я не уловка, — говорит Феррус. — Я не иллюзия, не обманка, вызванная из Имматериума чтобы отвлечь тебя. Тебе ведь это известно, не так ли? Я вижу, что известно. Я мёртв, Сангвиний, но я здесь. Я реален, и я — это я. Я мёртв, и всё же я тут. Вот настолько он силен. Ему не нужно создавать моего призрака или наколдовывать какое-то похожее на меня видение. Варп в нём настолько силён, что он просто может перенести меня сюда с другой стороны смерти.

— Чтобы сразиться со мной? Чтобы остановить меня?

— О, брат, нет. Чтобы впечатлить тебя. Чтобы похвастаться.

— Тогда я впечатлён, — говорит Сангвиний, — но я всё равно убью его.

По лицу Ферруса Мануса медленно расползается болезненная улыбка. Она похожа на улыбку, что Сангвиний не видел уже очень давно, но она изранена, и она щемит его сердце.

— И я буду свидетелем этого, — произносит Феррус, его глаза сияют, хотя рот больше не движется вовсе.

Он сцепляет свои сверкающие руки и пристально смотрит на Сангвиния.

— В этом и заключается суть варпа, — говорит он. — Я не думаю, что наш первонайденный брат уже осознал это. Он слишком опьянён его силой. Теперь он может делать всё, что угодно. Всё, что он пожелает. Ты даже представить не сможешь. Он способен вплавить мир в небо. Он может развеять время, словно это одуванчик. Он может закрутить всю материю нашей вселенной в один клубок и вызвать неизбежные города. Он может извлечь мертвецов из их могил и их времён и заставить их жить как когда-то. Но в этом нет ничего изящного. Это детская забава.

— Ты хочешь сказать, что происходящее неподконтрольно ему?

— Его контроль обширен. Но варп неизмерим. Он раскрыл эмпирейное царство, и пока он играет с чем-то одним, или восхищается чем-то другим, или же осваивает новые умения, варп расплёскивается вокруг него, следуя своим собственным желаниям. Он перенёс меня сюда из прихоти поприветствовать тебя. Я не знаю, чего он хотел. Удивить тебя? Напомнить, что смерть всегда рядом? Может быть, он думал, что вид первопотерянного брата укорит тебя или сведёт с ума. Кто знает? Может, он думал, что я склоню тебя?

— К чему?

Феррус колеблется.

— Присоединиться к нему? Он был бы рад этому. Он любит тебя. Понимаешь ли, убивать легко. Уничтожать... в этом нет ничего сложного, и удовлетворение от уничтожения проходит слишком быстро, ведь он делал это так часто. Но обратить тебя? Заставить тебя присоединиться к нему? Это было бы трудной задачей с ценной наградой. Это было бы великолепно, а? Не просто покорить Империум Человечества, но и обратить его самых преданных защитников? Заставить их отринуть своё дело и перейти на его сторону? Вот это было бы настоящим достижением, поистине требующим усилий.

— Что ж, брат, этого не случится.

Губы Ферруса не шевелятся, но его голос доносится издалека.

— Нет, хотя он и выигрывает.

— Объясни.

Первопотерянный примарх колеблется.

— Я бы не хотел, — говорит он.

— Нет, побалуй меня, — говорит Сангвиний.

Феррус хмурится.

— Как пожелаешь. Он победил. Всё кончено. Его ничто не остановит. Ни ты, ни наш отец, ни Рогал, ни чёртов Константин. Всё кончено. Хаос победил, и настал Триумф Разрушения. И ты, и все, кто продолжает бороться, могут умереть... или покориться.

— Думаю, что ты меня знаешь.

— Знаю. Но в покорности есть и преимущества. Он приготовил для тебя место. С этого момента звёздами правит Разрушение, и ты не сможешь этого изменить. Так что либо ты умрёшь, и так и случится, либо покоришься и станешь частью происходящего. Встань на его сторону. Будь рядом, чтобы направлять его. Он будет прислушиваться к тебе. Ты сможешь что-то изменить. Возможно, это будет не то будущее, которого ты желаешь. Это может быть будущее, против претворения которого ты боролся изо всех сил. Но оно неизбежно. Встань на его сторону и помоги ему создать наилучший вариант Разрушения.

Сангвиний кивает.

— Теперь ты не похож на себя, брат, — говорит он. — Теперь ты похож на уловку, ложь. На его глашатая.

Феррус кривится. В знак извинения он поднимает мощные руки.

— Брат, пожалуйста, — говорит он с тревогой. — Я не прошу тебя об этом. Я не пытаюсь тебя убедить. Ты сказал, чтобы я объяснил, и я объяснил. Я не хочу, чтобы ты присягнул ему. Поверь мне, лучше умереть.

— Я не стану на его сторону, — говорит Сангвиний. — Меня нельзя искусить, и я не собираюсь меняться. Даже если мы проиграем.

— Хорошо. Ты бы разочаровал меня, если бы сказал иначе.

— Я лучше буду сражаться до последнего вздоха, — говорит Сангвиний, — и пусть галактика сгорит. Даже если я не смогу остановить это, то лучше я умру.

6:xxiii. Так мы сражаемся

— Это явно не к добру, — говорит Фо, когда вновь взвывают горны.

— Нет, не к добру, — отвечает Ксанф, глядя в маленькие окна лабораториума и чувствуя, как внутри него закипает ужас.

— Это же то, о чём я думаю?

— Да, Фо.

Фо делает глубокий вдох (ужас охватывает его. Он борется с непреодолимым желанием сбежать). Он протягивает руку к консоли управления, усиливая акустические демпферы зала. Рёв сигнальных горнов становится более глухим, хотя свободно лежащие на рабочей станции предметы продолжают дребезжать.

— Итак, — говорит Фо, — как я уже говорил...

— Тебе нужен образец крови, — говорит Ксанф. — Моей?

— Да. Нужны кровь и немного клеточного материала.

— Я совсем не доверяю тебе, Фо, — говорит Ксанф. — Я думаю, это какая-то попытка сбежать, от которой я не выиграю.

— Конечно, может быть и так, — говорит Фо. — Но серьёзно... куда мне бежать теперь? Подумай. Ты, как я понимаю, обычный человек? Никакой генетической инженерии? Мне нужны свежие образцы для контрольной группы, а ты — единственный человек поблизости. Я бы взял образцы у себя, но ты этого не одобришь. Закатай рукав, Ксанф. Думай об этом как о моменте, когда ты, в некоторой скромной мере, станешь одним из прославленных чемпионов Трона.

— Что?

— О, не обязательно быть гигантским зверем в керамитовых доспехах, чтобы спасать мир. Каждый из нас, кто по-своему вносит небольшой вклад в борьбу с надвигающимися силами разрушения, может быть прославлен как чемпион в грядущих веках. Даже я. Ксанф, это наша борьба, и именно так мы сражаемся.

Ксанф хмурится. Фо поднимает иглу семплера.

— Вот, — говорит Фо. — И совсем не больно. Ты только что сделал шаг к бессмертию, Избранник. Твой повелитель гордился бы тобой. И если тебя спросят, то ты абсолютно честно сможешь сказать: «Да, я действительно чемпион Императора».

6:xxiv. Чемпион Императора

Сигизмунд. Теперь это имя не важно. Император назвал его своим Чемпионом, и это всё, что имеет значение. Все остальные подробности и детали его жизни отброшены в сторону ради этого единственного хирургического долга.

На Виа Аквила предатели из Десятой роты Сынов Гора замирают при виде него и при виде своего капитана Доргаддона, лежащего в крови у его ног. Сигизмунд не даёт им времени подготовиться.

Они думают, что перед ними человек. Но это не так.

Чемпион больше не носит жёлтые доспехи преторианцев. Он больше не провозглашает себя Имперским Кулаком и даже не носит суровое боевое облачение Братства храмовников. Он больше не считает себя Сигизмундом. Он облачён в мастерски сделанные доспехи палаческого чёрного цвета и несёт огромный чёрный клинок потусторонней закалки — всё это почётные дары Императора, вручённые Избранниками Сигиллита. Чёрный меч прикреплен к его запястью цепью преданности. Это единственное напоминание о его прошлом.

Он слышит, как за спиной огромная толпа оборванцев перестаёт дышать. Он слышит, как Эуфратия Киилер выкрикивает его имя.

Она полагает, что он присоединится к её группе группы и теперь, когда он спас её, попытается отступить. Он один против целой роты. Шансы безумно малы. Несомненно, он отступится, ибо один человек не сможет противостоять...

Он слышит её вздох, когда начинает движение. Эта женщина необычная, особенная, как и он, ведь оба они были избраны ради какой-то цели против своей воли. За годы ереси его встречи с ней были недолгими, но всегда оставляли в нём отпечаток.

Он слышит её вздох, потому что движется навстречу врагу.

К тому моменту, когда Сыны Хоруса начинают реагировать, выплёскивая свой гнев, он уже оказывается среди их, и их кровь также выплёскивается из них. Один человек против целой роты. Шансы идиотски малы. Но они не меньше, чем во время испытания нового магистра храмовников, когда претендент должен противостоять двумстам бойцам. Он прошёл это испытание, став чемпионом клятв. Бой одного против ста, двухсот, одного против тысячи... Всё равно в каждый момент времени это бой один на один. Атака толпой не сработает, даже если они нападут все разом. Он — лишь одна цель, а их много, они будут мешают друг другу. Бой один на один, снова и снова. Его оружие — ярость, мастерство и выносливость. Его враги — усталость и сомнение в себе. Отнюдь не Сыны Хоруса, сколько бы их ни было против него.

Когда он вступает в схватку, его клинок, неостановимый, рассекает двоих из них — размашистый боковой удар валит обоих с ног. Они всего лишь оказались у него на пути. Чёрный меч отсекает руки сержанту, пытающемуся парировать удар, затем затем проходит сквозь внутренности легионера, замахнувшегося для удара по голове. Сигизмунд поворачивается, пронзает одного предателя, затем бъёт в сторону с такой силой, что другой нападающий кубарем летит прочь. Он блокирует, держа меч почти горизонтально, а затем превращает блок в обратный выпад, убивающий ещё двоих. Когда они падают, меч возвращается к Сыну Хоруса, чей удар он блокировал, и отсекает тому голову. Она отскакивает от выщербленного скалобетонного покрытия.

Сигизмунд уже разворачивается, парирует удар клинком и отпинывает его носителя прочь. Он ныряет под цепной топор, перерубает руки, держащие его, вместе с горлом за этими руками. Он вращается, разрубая ещё одного, а затем рассекает своим клинком громадную тушу воющего катафракта. Монстр разделяется по вертикали на две части. Пока они опадают, он оставляет их позади, наносит прямой колющий удар в лицо, обратным движением позвоночник, а затем вонзает клинок в грудь Сына Хоруса, которому почти удалось найти брешь в его защите.

Он выдёргивает чёрный меч, рассекая изнутри предателя, в котором тот находился, уклоняется, парирует, проходит кончиком клинка мимо запоздалого защитного приёма и пронзает грудину. Затем он резко разворачивается, чтобы нанести параллельный удар, перпендикулярный его телу, что пронзает стоящего за спиной Сына Хоруса.

За десять секунд он убил пятнадцать человек. Они не являются его основными целями, но нельзя напасть на офицеров и чемпионов без последствий. Его атака была шоковым ударом, целью которого было потрясти их и нанести как можно большие потери, пока они не собрались с силами.

Иногда этого достаточно, и даже крупные силы рассеиваются пред лицом подобной жестокости.

Но только не Сыны Хоруса. Но его шоковый удар был также и предисловием. Он позволил его когортам сформировать порядки.

Сигизмунд воюет в одиночку. Его схватки с вражескими чемпионами происходят один на один. Но на покрытых шрамами равнинах Терры, среди беспорядка войны Хаоса, никто не соблюдает приличий дуэли. Если одинокий чемпион будет ожидать соблюдения турнирных правил, он быстро погибнет.

Сигизмунд — чемпион, но он не дурак.

За время своей кровавой миссии по всем Дворцовым доминионам он обзавелся своими когортами. Своими секундантами. Стоя позади, они прикрывают его и позволяют провести крайне важный первый бой один на один. Затем они приблизятся, чтобы преследовать оставшихся, когда одиночный бой станет массовым.

И этот момент настал. Сигизмунду не нужно отдавать приказы.

Танковые снаряды врезаются в Десятую роту, поднимая огромные столбы дыма и грязи на Виа Аквила. Предателей сшибает на замлю и подбрасывает в воздух. С левой стороны дороги показываются стрелявшие: два боевых танка «Сикаран», «Арквитор» и штурмовой «Спартанец», с правой — три «Карнодона» и «Хищник» модели Деймоса. Все они наспех выкрашены в черно-белые цвета Храма. Они выныривают из придорожных развалин, давя разрушенные стены и осыпающиеся кирпичи, вздымая ореолы пыли вокруг грохочущих гусениц и дрожащих корпусов. Их основные орудия рассчитаны на стрельбу издалека, поэтому при сближении они переходят на вспомогательное вооружение. Спонсоны и второстепенные турельные орудия яростно гремят, выплёвывая копья лазерного огня и трассирующих снарядов в потрясённых предателей.

Но всё же Сыны Хоруса — это сыны Луперкаля. Уже униженные одним лишь Сигизмундом, сейчас они лишены поддержки, бронетехники и укрытия. Но они не бегут. Они медленно и непоколебимо отступают, ведя неприцельный огонь, не обращая внимания на братьев, что измолотыми падают вокруг.

Их выстрелы, каждый из которых способен прикончить человека, вспыхивают и детонируют на наступающих бронемашинах, испуская огонь и клубы дыма. Они не сравнятся с летящими в них ослепительными копьями и снарядами света. Ряды Сынов Хоруса стремительно редеют, мёртвым грузом они падают оземь и превращаются в ошмётки от прямых попаданий. Непокорные, ошеломлённые, не осознающие своего истребления, монстры Десятой роты нехотя отступают, оставляя за собой ковёр из тел, по которому с хрустом двигаются танки.

Когда танки проносятся по обе стороны от Сигизмунда, тот опускает клинок. На мгновение он чувствует уважение к стойкости врага. Они не дрогнули и не побежали. Яростный огонь не разделил их ряды, и они остались непоколебимы. Какой-то своей частью они всё ещё остаются Астартес.

Затем он мысленно поправляет себя. Это не храбрость Астартес. Это глупость. Упрямая надменность войска, что слишком привыкло к превосходству над всем и вся на поле боя. После гибели Доргаддона Десятая рота обезглавлена, она не способна думать, не способна принимать решения, не способна осознать приближающуюся гибель и выработать подходящий ответ. Это безмозглое тело, реагирующее на нервные команды отсечённой головы.

Наконец Десятая ломается. Три четверти её бойцов мертвы, и она распадается на части. Сигизмунд почти что видит, как очнулись отдельные воины, осознавая, что смерть наконец пришла за ними, понимая, что их триумфальная бойня, которой, как они верили, никто не сможет помешать, внезапно окончилась.

Они бросаются врассыпную. Они бегут к обочинам дороги, к укрытию в руинах. Но смерть ждёт и там.

Братья-храмовники в полностью чёрно-белых доспехах. Астартес из других легионов, что, в суматохе войны отбившись от своих сил, встали под знамя Сигизмунда. Солдаты Экзертус и Палатинской горты, Девятого Грависского и дюжины других армий, присоединившихся к нему. Они стали его секундантами. Они ждут в руинах. Они плотными колоннами идут по дороге за танками, используя их корпуса как прикрытие. Потрясая оружием и воздевая знамёна Чемпиона, они прибывают, разделяются и атакуют превзойдённую и пытающуюся бежать Десятую.

Зажатые на дороге, которую якобы контролировали, воины Десятой роты терпят поражение. Когда храмовники врезаются в перемалываемых Сынов Хоруса и сокрушают их мечами и молотами, танки приостанавливают огонь. Пехотные снайперы Стратакского 20-го полка Экзертус и Гено пять-два Хилиад высокоэнергетическими выстрелами в голову выщёлкивают тех, кто добрался до придорожных развалин. Изгоняемые из чрезмерно изувеченных тел, эмпирейные духи кричат в небеса.

В воздухе висит тончайшая дымка крови.

Сигизмунд идёт туда, где стоит Киилер. Она широко раскрытыми глазами смотрит на происходящую позади него резню.

— Госпожа Киилер, — говорит он и салютует ей мечом.

— Милорд, — отвечает она, собираясь с силами. — Судьба снова свела нас вместе.

Он никак не реагирует. Она всегда с большим уважением относилась к нему. Когда она видела его в последний раз, то восхищалась его благодатью, веря, что он как никогда воплощает в себе волю Императора. Но теперь ей понятно, насколько холодными могут быть проявления этой воли. Его чёрный доспех кажется зловещим. А строгая эбеновая геральдика похожа на траур. Или на угрозу.

— Вы... Сигизмунд? — спрашивает она. Ведь он так изменился внешне. Если он облачён в траурные цвета, то, несомненно, она задается вопросом, кого же он оплакивает? Прежнего Сигизмунда, который ныне мёртв, и на замену которому пришёл этот молчаливый палач?

— Я — Чемпион Императора, госпожа, — отвечает он, — но когда-то я был тем, кого вы знали.

— Вы... командующий, сир? — спрашивает она. — «Чемпион» означает, что вы — командующий?

— Нет, госпожа, — говорит он. Дорн даровал ему командование на поле боя, но, хотя Сигизмунд и был великим тактиком, он торжественно передал это право Великому Архаму, доказавшему свой несомненный полководческий гений. Масштаб войны Великого Архама широк и велик, а Сигизмунда — узок и прям, как клинок.

— Моя цель, — говорит он, — обезглавить воинство предателей. Выследить и по возможности убить их офицеров, капитанов, полководцев и лучших бойцов, мастеров битвы, обращающих в бегство, и владык, от которых исходят приказы и стратегии.

— Как... много вы должны убить? — спрашивает она.

— Так много, как смогу, одного за другим, пока смерть не остановит меня, — отвечает он.

Похоже что она не знает, как ответить на это. Позади него на Виа Аквила звучат последние взрывы и звуки уничтожения Десятой роты. Ветер проносит мимо них чёрный дым, заставляя её прикрыть глаза.

— Я благодарна вам за вмешательство, — говорит она.

Он снова никак не реагирует на это. Вместо этого он говорит:

— Я слышал голос.

— Я тоже, сир.

— Я слышу его до сих пор.

— Как и я.

— Император поручил мне убивать врагов, — говорит Сигизмунд. — Но я чувствую, что должен отложить это занятие до тех пор, пока буду защищать вас.

— Защищать до какого момента, сир?

— Защищать, пока бы будете добираться до цели, — отвечает он. Затем он делает паузу. — Вы знаете, куда направляетесь? — спрашивает он.

Она хочет сказать, что на север. Вместо этого она говорит:

— Да.

Он кивает. Затем он расстёгивает шлем и снимает его. Его лицо серьёзно и бесстрастно.

— Значит, вам знаком этот голос, — спрашивает она, — и вы доверяете ему?

— Да. А вы узнали его?

— Я знаю, что голос знает меня.

Он хмурится.

— Путём слов и сигилов, которые я не стал отрицать, он привел меня к вам. Теперь вы под защитой моего знамени.

— Все мы, сир?

Сигизмунд хмурится.

— Сколько вас? — спрашивает он.

— Все, — говорит она. — Все, кто ещё жив.

— Да будет так, — отвечает Чемпион Императора.

6:xxv. Второй и третий уроки

— Ты лучше умрёшь, брат? — спрашивает Феррус. — Ну, так и будет. Ты умрёшь. — Он ненадолго умолкает. — Прости. Но ты уже знаешь об этом, не так ли?

— Да, — говорит Сангвиний.

Ни одно слово, произнесённое Феррусом Манусом, не сопровождалось движениями рта. Более того, кажется, что его губы сжаты, а челюсти стиснуты, словно бы он пытается выдержать нестерпимую боль.

— Ты знаешь, как это случится? — спрашивает он, и его слова кажутся пустыми, словно бы доносятся с огромного расстояния.

— Да.

— Но ты всё равно пришёл сюда?

— И снова да, — отвечает Сангвиний. — Потому что то, как я умру, не имеет значения, не так ли? Важно то, почему.

Кажется, Феррус улыбается, хотя улыбка появляется и исчезает в мгновение ока.

— Я знал, что мы можем на тебя рассчитывать, Сангвиний, — доносится откуда-то его голос. — Ты понимаешь.

— Понимаю, — говорит Сангвиний. — Но понимает ли он? Понимает ли... Хорус?

— Отнюдь нет, — шипит Феррус.

Из тьмы за ним раздается далёкий стон боли.

Меч Сангвиния стремительно взлетает, готовый к бою.

— Кто здесь? спрашивает Сангвиний. — Чья эта боль?

— Всех, — отвечает Феррус. Его губы артикулируют это слово через секунду после звука. — Твоя. Моя. Боль — присуща жизни, но смерть не приносит избавления. Ты должен это усвоить второй урок. После того, что мы считаем смертью, боль становится лишь сильнее. Она пожирает тебя. Они будут пожирать тебя вечность, рвать твою душу...

— Кто ты? — говорит Сангвиний. — Я думаю, что ты вовсе не мой потерянный брат.

Феррус молчит, и тьму наполняет долгий и ужасный вздох. За тягучим вздохом вновь следует его голос.

— Но это я, — говорит он. Его губы в противовес произносят другие слова, а затем кривятся. — В своём безумии Хорус забавы ради призвал меня сюда. Но раз я здесь, то я выдержу эти муки и буду оставаться тут. Если бы не ты, меня бы тут не было. Я хочу направить тебя.

— Направить меня? спрашивает Сангвиний. — Или заманить?

Сквозь тьму издалека доносятся пронзительные крики. Сангвиний не может представить себе, какие муки могли бы породить их. Он не обращает внимания на чувство, что крики ему знакомы.

— Направить, — настаивает Феррус. — Я мёртв. Потерян. Проклят. Я был самоуверен и глуп, но я могу наставить тебя, а ты сможешь научиться на моих ошибках. Всё же мы с тобой братья. Мы — начало и конец всего этого. Я был смертью в начале, ты — жизнью в конце.

Он жестом приглашает Сангвиния следовать за ним и идёт вглубь крипты во мрак. Сангвиний колеблется.

— Причиной, по которой семья собирается вместе, может быть смерть или рождение, — бормочет Феррус. — Это может быть и то, и другое.

— Подожди, — говорит Сангвиний. Он на несколько шагов отступает от брата-гиганта, проходя между рядами безмолвных каменных гробов. — Я пришёл именно оттуда.

Феррус приостанавливается и оглядывается.

— Я пришел этим путем, — повторяет Сангвиний, сжимая рукоять меча. — Ты ведёшь меня назад...

— Нет, — говорит Феррус.

— Но тогда куда? — спрашивает Сангвиний. — Ты сказал, что направишь меня, но идёшь туда, откуда я пришёл. Ты ведёшь меня наз...

— Нет, — говорит Горгон. В его словах чувствуется нетерпение, словно гнев, заключенный в некродермальную оболочку его силы воли, нельзя подавлять ещё дольше. В его взгляде видно разочарование тем фактом, что его брат не понимает смысла сказанного.

— Я говорил тебе, что Хорус скрутил материю в клубок. Направление движения не имеет смысла. Брат, этот корабль, Тронный мир, Дворец, царства Варпа и Хаоса... все они сплавлены и переплетены. Не ищи смысла или логики. Их нет. Урок третий. Ничто здесь не имеет смысла. Если ты хочешь добраться до него, то ты доберёшься. И неважно, каким путем ты пойдёшь.

Феррус отворачивается и смотрит в непроницаемые тени.

— Твоя встреча с ним неизбежна, — говорит он.

Горгон поднимает сверкающие железные руки и, кажется, ухватывается за сам мрак. Когда он начинает раздвигать тьму, его плечи и спина содрогаются от усилий. Он словно разрывает ночь пополам.

Сангвиний делает осторожный шаг вперёд. Подобно обгоревшей бумаге, мимо него проносятся клочья и обрывки разорванной тени. Феррус Манус проделывает проход в темноте, его серебристые руки обрабатывают и сгибают материю ночи словно раскалённый металл в кузнице. Впереди мелькают сумерки, бледные, как закаленная сталь. Сангвиний видит погнутые балки, искорёженные переборки, повреждённые дверные люки. Мрачное нутро искалеченного корабля.

— Он здесь? — спрашивает Сангвиний.

— Если ты желаешь, то он будет здесь, — отвечает Феррус, раздвигая темноту. — Зависит от тебя. Но если он здесь, то ты должен быть готов.

6:xxvi. Ветеранская сталь

Похожий на ствол дерева придаток бъёт, словно плеть, и швыряет его в сторону. Тейна отбрасывает, он врезается в открытую дверей, срывает её с петель и падает на пол.

Тварь приближается. Чтобы лишь поместиться в туннеле, ей пришлось согнуться. Рога, как у гигантского оленя, скребут и скрипят о потолок. Её глаза — это яркие янтарные полосы, похожие на тошнотворные неоновые лампы. Вытянутыми вперёд огромными, похожими на стволы деревьев, лапами, она протаскивает себя вперёд словно застряла в пещере. Её восьмипалые руки размером со взрослого человека. Огромная козлиная морда хрипит, источая слюну и клубы пара. Там, где расходятся толстые пурпурные губы и грязные зубы-резцы расходятся, обнажаются другие ряды зубов, а за ними — ещё и ещё: зазубренные рыбьи челюсти, крокодильи клыки, полупрозрачные зубы глубоководных хищников. Её язык — это блестящий голубой кусок мяса толщиной с погрузочную рампу.

Тейн откатывается от проёма за полсекунды до того, как в неё начинает протискиваться нерождённый. Обе двери, одна из которых уже пострадала от удара Тейна, вылетают из своих рам, сминаясь, словно золотая фольга. Зацепившись за острия рогов, часть наличника обваливается. Огромная голова и плечи просовываются в проход. Руки рвутся вперед, ударяются о пол, а затем тянутся назад в поисках зацепки. Грязные потрескавшиеся когти огромных конечностей пробиваются сквозь полированную поверхность, а затем проделывают в сияющем оуслите глубокие параллельные борозды. Молв и Демени, спотыкаясь, отступают назад.

Но не Берендол. Он идёт на тварь, лицом к лицу с ней, как будто медленно и лениво размахивая мечом. На вытянутых предплечьях нерождённого он оставляет длинные глубокие раны, которые мгновенно наполняются кровью, забрызгивая пол и покрывая шерсть и паучьи лапы твари.

Нерождённый вновь хрипит. Он пытается ухватить него. Берендол обходит гигантскую неуклюжую руку, наносит первый удар по пальцу, вторым ещё глубже рассекает бицепс, затем сближается с ревущей мордой твари и рассекает щёку и лоб. Они должны убить нерождённого до того, как он втащит себя в атриум. Его огромное тело зажато в узком служебном туннеле. Если тварь прорвётся дальше, то в просторном атриуме оно сможет подняться, встать во весь рост и...

Двуручный меч Берендола оставляет больше глубоких ран на морде и лбу.

Ослеплённый своей же текущей кровью, нерождённый вытягивает огромную голову вперёд и хватает Берендола своей пастью.

6:xxvii. Книга

— Я работаю здесь уже много лет, — говорит архивариус. — Но я никогда не думал, что все эти работы — нечто большее, чем аллегория.

— Никто из нас не думал о таком, — говорит Зиндерманн.

— Совсем никто, сэр? — кротко спрашивает архивариус.

— Разве что пара людей, — говорит Зиндерманн. — Несколько мельком узревших.

— Вы подразумеваете Киилер, — говорит Мауэр.

Зиндерманн кивает.

— И кто же послушал её?

Мы заключили её под стражу как сумасшедшего пророка, распространяющего опасные идеи.

— Но развы вы пришли сюда не из-за опасных идей? — спрашивает архивариус.

— Да! — восклицает Зиндерманн и поднимается на ноги. — Идёмте, друзья мои. Мы можем либо сидеть здесь и медленно замёрзнуть до смерти, либо сделать что-то полезное.

— Выбраться отсюда? — предлагает Мауэр. — Предупредить кого-нибудь? Позвать на помощь?

— Кого предупредить? И где искать помощи? — спрашивает Зиндерманн. — Вы же слышали горны, прозвучавшие после ухода Гарвеля.

Да, они их слышали. Даже в недрах зала Ленг сигнальные горны звучали оглушительно. Разнёсшийся по Дворцу рёв возвещал о том, что Дворец больше не является дворцом, не безопасен, не неприкосновенен и не защищён.

— Здесь хотя бы тихо, — говорит Зиндерманн. — Пока мы ждём возвращения Гарвеля, давайте займемся работой.

Втроём они поднимаются и идут вдоль стеллажей. Усиливающийся холод, кажется, высасывает свет из светильников и даже приглушает звук их голосов. Названия на корешках книг стало сложнее прочесть, а над некоторыми экспонатами лампы вовсе отказали.

— Слишком холодно, — говорит Мауэр, и её слова сопровождаются паром изо рта.

— Я могу попробовать отрегулировать климатическую систему, — говорит архивариус.

— Или же мы можем разжечь огонь? предлагает Мауэр. Архивариус смотрит на неё с негодованием и ужасом.

Мауэр саркастически пожимает плечами и жестом указывает на полки вокруг.

— Здесь полно сухого горючего, — говорит она.

— Не хотел бы я быть частью общества, сжигающего книги, — говорит Зиндерманн.

— Но вас устраивает то, что эти книги запрещены и спрятаны? — усмехается Мауэр.

— Эти экземпляры сохранились на протяжении удивительно долгого времени, — спокойно говорит архивариус. — Зачастую они являются единственными сохранившимися копиями конкретных трудов. Попытаетесь сжечь их, мадам, и я убью вас.

Мауэр удивлённо смотрит на архивариуса. Это самая смелая реплика девушки с момента их прихода сюда. Мауэр на голову выше и вооружена пистолетом. Архивариус ведёт себя довольно вызывающе.

— Я пошутила, — говорит Мауэр.

— Но в этом и заключается людской дух, — говорит Зиндерманн. — Неповиновение перед лицом беспричинного осквернения. Пока в таких людях, как эта молодая женщина, есть хоть капля сопротивления, надежда жива.

Он смотрит на названия на полках поблизости.

— И, конечно, она права. Да, эти экземпляры имеют историческую ценность, но они могут стать и нашим спасением. Если они спасут хотя бы одну жизнь, то уже этим докажут свою ценность.

Он достаёт несколько томов. Диахронические штудии, «Собрание Мафематики», учебники по изосефии и альманахи геметрии, труд по критофазии...

Внезапно он останавливается. Он смотрит на маленькую книгу в кожаном переплете, размером не больше молитвенника. Другие книги выскальзывают из его рук и падают на пол, словно оглушённые птицы.

— Что это? — спрашивает Мауэр.

— Это... — начинает он. Но не может произнести слова. На обложке вытиснено название.

«Книга Самуса».

6:xxviii. Тот, кто идёт позади тебя

Локен не медлит. Он не пытается сражаться. Он не ждёт, пока отвратительный гигант полностью появится из реки крови.

Он разворачивается и бежит.

Он движется так быстро, как только может, пробираясь сквозь густую вязкую жидкость, покрывая себя каплями крови.

Позади него раздаётся хихиканье, эхом разносящееся по служебному туннелю.

— Моё имя — Самус. Ты знаешь его. Оно знает тебя. Ты всегда знал его.

Голос знаком ему. Это тот самый влажный как болото и сухой как кость клёкот, что он слышал в Шепчущих Вершинах. Это скрежет демона. Но в нём слышны и многие другие голоса, переплетенные вместе словно пряди каната. Голоса Джубала, Сигиллита, Мерсади, сотни голосов, тысячи. Он отчётливо различает тембр Мерсади. В мрачное время Солнечной войны демон вселился в неё, использовал её голос и тело, а затем уничтожил её. С тех пор она преследует Локена в виде призрака, что больше не может рассказать свою историю. Её голос преследует его и сейчас.

Он хочет развернуться и сразиться с ним. Убить его. Убить за то, что она сделала с Мерсади Олитон и всем Солнечным царством.

Но Локен продолжает без оглядки двигаться прочь. Ему ясно, что мрачный, залитый кровью служебный туннель не подходит для сражения с подобной тварью лицом к лицу, не уступая ни пяди земли. Ему нужно как-то извлечь преимущество из корабля.

Как-то. Он прекрасно помнит план корабля, если только тот не слишком изменился или исказился.

И ему известно, что один взгляд через плечо погубит его. Один взгляд на эту тварь — и ему конец.

— Я тот, кто идёт позади тебя, — смеётся голос.

«Тогда оставайся позади».

Борясь с сопротивляющейся его усилиям пенящейся волной, он бежит с максимальной скоростью, на которую способно его тело. Он не оглядывается, когда слышит плеск от огромной фигуры, начавшей двигаться за ним. Он не смотрит назад, когда слышит лязг, вызванный ударами головы и плеч преследующего его чудовища о потолочные трубы. Он не разворачивается, когда волна от громады за ним настигает и проносится мимо него.

Эта волна едва не сбивает его с ног. Он удерживает равновесие и продолжает бежать, красная жидкость вокруг бурлит и клокочет.

— Самус. Это единственное имя, которое ты услышишь, — раздаётся многоголосое эхо. Был ли призрак Сигиллита, увиденный перед появлением демона, настоящим? Или это очередная ложь?

Тридцать метров. Если эйдетическую память Локена ничто не обманывает, то до слива остаётся ещё тридцать метров. Двадцать. Он чувствует появление течения, прилив вокруг своих ног. Десять. Волны, гонимые движением монстра, бьются о стены туннеля и разбиваются о его бедра.

— Оглянись! Самус здесь!

Там. Слева. Наполовину скрытая водой решётка сливного отверстия, захлёбывающаяся от огромного количества жидкости в туннеле, забитая сгустками крови и тканей.

Он не оглядывается. Он кромсает решётку цепным мечом. Зубья с жужжанием рассекают металл и поднимают в воздух струи крови. Меч начинает работать с перебоями и дымиться, когда ему приходится погрузить его, чтобы резать под поверхностью жидкости. Он чувствует, как кровь варится и пригорает, источая отвратительный коричневый дым...

Решётка падает. Мгновенно Локен чувствует, что поток резко усилился и тянет его. Он отпускает решётку и погружается в кровь.

Кровь несёт его. Возможно, она принадлежит его потерянным и проклятым братьям. Засасывая и булькая, поток с силой увлекает его вперёд. Когда его несёт вперёд, конечности и броня скрежещут и визжат, ударяясь о стенки стока. Что-то огромное — когтистая рука размером со взрослого человека — с секундным опозданием врывается в пасть водостока, сминая металл и оставляя вмятину на стене туннеля.

Всё вокруг становится красным, а затем чернеет. Утопая в крови и грохоча, словно медальон ложи в банке, оглушённый шумом потока, он несётся прочь подобно сорванной ветке в водостоке.

Поток выплёвывает его в затопленный отстойник. Молотя конечностями, он поднимается на поверхность, карабкается и упирается ногами, и наконец выбирается на дорожку. С него капает кровь. Каким-то образом он всё ещё сжимает цепной меч. Кровь, вытекающая из служебного туннеля позади, льётся из сливного отверстия, поднимая розовый туман.

Скользкий и с ног до головы покрытый кровью, он начинается двигаться. Отстойник представляет собой огромное помещение, дно глубокой, пересекающей несколько палуб инженерной шахты. Он возвышается над ним, через определённые промежутки перекинуты мостики трубопроводов и воздуховодов. Далеко вверху виден бледный нездоровый свет.

Он крепит цепной меч к броне и начинает карабкаться по настенной служебной лестнице. Уровень крови в резервуаре внизу быстро поднимается, она начинает бурлить и пениться, вскипая. Что-то вырывается из водоворота, словно всплывающее на поверхность огромное морское создание.

— Это единственное имя, которое ты услышишь! — кричит голос.

Самус преследует Локена сквозь недра «Мстительного Духа»

6:xxix. Слова из Шепчущих Вершин

Зиндерманн открывает книгу, его пальцы дрожат.

— Я не могу, — говорит он. — Я не могу прочесть её.

— Дайте мне, — говорит Мауэр. Она выхватывает книгу из его рук, открывает её и начинает листать страницы. — Почему эта книга привлекла ваше внимание? — спрашивает она.

Зиндерманн, погружённый в леденящие воспоминания о Шепчущих Вершинах, не может найти слов, чтобы ответить.

Мауэр начинает читать.

— Взгляни на их ничтожные легионы, на разбитые воинства, на ходячие трупы, что живут ради убийства и убивают ради убийства. Нет больше смысла ни в безумных усилиях, ни в отчаянных жертвах. Больше нет ни победы, ни поражения…

6:xxx. Позади, рядом

Локен не смотрит вниз. Перебирая руками, он взбирается по лестнице, его мокрые ладони скрипят о перекладины. Он слышит визг рвущегося металла. Чудовище карабкается вслед за ним, поднимая огромную тушу из жидкости и цепляясь когтями за стену. От движения его массы содрогается вся шахта.

— Меня зовут Самус.

Этот голос голосов эхом раздается вокруг него. Локен не смотрит вниз. Он не перестает карабкаться.

Он чувствует, как лестница трясётся и начинает двигаться.

Оно схватило лестницу внизу. Сейчас оно отрывает её от стены, срывая с креплений снизу вверх. Удерживающие болты срезает, они щёлкают подобно выстрелам. Опоры скрежещут и рвутся. Лестница начинает закручиваться и прогибаться.

Когда она отваливается от стены, Локен прыгает. Он уже на высоте не менее тридцати метров. Раскинув руки, он прыгает вбок от опадающей лестницы.

Едва не промахнувшись, он ударяется грудью и лицом о ближайший мостик воздуховодов и трубопроводов. Удар так силён, что кажется, будто в него попал снаряд болтера. Каким-то образом ему удаётся удержаться. Пальцами он ищет зацепку, ноги болтаются в воздухе. Рядом с ним с протяжным скрипом гнущегося металла длинная и погнутая секция лестницы отрывается от стены и падает вниз, в резервуар.

Его ноги молотят в воздухе. Его покрытые кровью руки пытаются нащупать надёжную точку, за которую можно ухватиться. Медленно, слишком медленно он втаскивает себя на поверхность из сплетённых металлических труб и гидравлических шлангов, образующих мост.

Тварь поднимается по голой металлической стене под ним.

Локен встаёт. Вытянув руки в сторону для баланса, он начинает переходить по мосту на дальнюю сторону огромной шахты. Когда чудовище хватается за трубопровод, тот дрожит. Локен восстанавливает равновесие и достигает небольшой платформы, почти что простого уступа на противоположной стороне. Над трубопроводом есть люк, на открытие которого ему не хватает времени.

Наконец он оборачивается.

Он видит тварь. Та тащит своё огромное тощее тело на другой конец стонущего под ней мостика из труб. Туша твари целиком покрыта кровью, жидкость стекает с её боков. Локен видит только глаза чудовища.

— Я тот, кто идёт позади тебя, — радостно булькает оно.

Локен не отвечает. Он поднимает левую руку и делает манящий жест, бросая вызов.

Радостное, чудовище движется к нему по качающемуся мосту, пробивая трубы когтями, выпуская струи масла и гидравлической жидкости, а также клубы пара под давлением. Весь мост прогибается и скрипит.

Цепной меч Локена слетает со спины и оказывается в правой руке. Он берёт оружие двумя руками, опускает лезвие и начинает пилить трубы и стойки моста визжащим лезвием. Искры летят во все стороны, из шлангов хлещет жидкость, металл ревёт. Воздух вокруг наполнен дымом и стальной стружкой.

Нерождённый злобно рычит и ускоряется, цепляясь за опору перед собой как обезьяна хватается за гнущуюся ветку.

Локен погружает цепной меч ещё глубже, прикладывая всю свою силу. Оружие начинает шипеть и перегреваться, теряя зубья когда лезвие перегревается и барахлит. Он наваливается ещё сильнее.

Увлекаемый вперёд нерождённый подбирается ближе и протягивает руку. Зажатое лезвие цепного меча заклинивает и ломается. Мостик прорезан лишь наполовину.

Но и этого достаточно. Незавершённый разрез вкупе с весом демона, переползающим на ближнюю к Локену половину, приводит к разрушению мостика. Трубы рвутся. Тросы лопаются. Опоры рвутся. Мост сгибается, разрываясь в месте разреза Локена. Раздается оглушающий звук разрушаемого, рвущегося металла. Но есть и другой крик.

Крик демона.

Мост из труб падает в пропасть, его изломанная вращающаяся конструкция высекает искры от ударов о стенки шахты. Сломанный цепной меч падает вниз вместе с ним.

Как и Самус.

Мгновение Локен смотрит, как силуэты уносятся вдаль. Он не ждёт, когда обломки взметнут вверх потоки крови, а разворачивается к противовзрывному люку, убирает ручные засовы, силой открывает крышку механизма замка и вводит код доступа.

Люк разблокируется. Он с усилием открывает его и пролезает внутрь.

За ним находится проход, примыкающий к левому борту корпуса. Как подсказывает ему память, это сквозной ход (левый) 511723. Здесь тихо и пусто, светосферы работают на половине мощности, излучая слабый золотистый светом.

Он начинает продвигаться вперёд. Его доспехи покрыты струпьями засохшей крови. Без цепного меча он чувствует себя словно нагим, поэтому достает болт-пистолет. В коридоре очень тихо. Всё покрыто тонким слоем пыли, как будто здесь никого не было уже тысячу лет. Его визор ищет контакт, источники тепла, движение.

Удар огромной силы впечатывает его в стену сбоку.

Ошеломленный, он пытается обернуться. Он потерял свой болтер. На визоре ничего нет.

— Я тот, кто идёт рядом с тобой, — говорит Самус ему в ухо.

6:xxxi. Не совсем город

Зибес находит ещё одну петлю из красной нити, обвязанную вокруг потрёпанной свинцовой водосточной трубы, и жестом подзывает всех к себе.

— Эту повязал я, — шепчет он, рассматривая её. — Определённо один из моих узлов. — Когда он поднимает взгляд на Олла, тот видит в его глазах недоумение и ужас. Это его узлы, которых он никогда не делал, завязанные на нитях, которые он никогда не резал, обмотанных вокруг столбов, труб и статуй в городе, где он никогда не был.

Они идут по следам, которых не оставляли. Их диковинная одиссея замкнулась сама на себе, как отрезок нити.

Город ли это? Олл постоянно думает об этом месте как о городе, но на самом деле это не город, либо не совсем город. Это множество вещей, сплетённых вместе в не имеющих смысла порядке и последовательности.

Это жуткое место, тусклое и серое. Здесь постоянно ощущается тяжесть, как будто приближается буря. Небо белое и затянуто облаками, сквозь дымку которых Оллу время от времени видятся далёкие темные силуэты, слишком большие, чтобы быть зданиями, и слишком неподвижные, чтобы быть чем-то ещё. В воздухе витает слабый запах влажного камня, а в нём — нечто более сладкое и органическое, безошибочный аромат начинающегося разложения. Он не сильный, но чувствуется повсюду, ведь воздух тяжёл и совершенно неподвижен. Нет ни малейшего дуновения ветра.

Но звук ветра всё же слышен. Низкий, колеблющийся, едва различимый стон, словно осенний шторм овевает фронтоны, дымовые трубы и качающиеся крыши. Время от времени они слышат шелест носимых ветром мёртвых листьев, скрип двери, раскачивающейся на прогнивших петлях, или дрожащего в раме скрежет старого окна.

Но нет ни ветра, ни каких-либо других поводов для этих звуков.

Олл чувствует напряжение в горле и дрожь в веках. Здесь нет ничего и никого, но ему постоянно кажется, что за ними наблюдают. Он видит свои отражения в грязных стёклах старых окон, и иногда ему кажется, что эти отражения умышленно смотрят в ответ. На границе взгляда он замечает движение, но когда он поворачивается в его сторону, то ничего не видит. Что-то находится рядом, дышит и наблюдает. Он гадает, не сам ли это город смотрит на него. Город... или то, чем это место должно быть.

Конечно, частично это место — город. Но частично оно и другой город, великий, надменный Дворец, где их путешествие закончилось и началось. Повсюду Олл видит его следы: землю, на которой грязные разбитые булыжники вдруг превращаются в куски полированного плиточного пола или сверкающего оуслита; участки стен, сверкающие аурамитом и фигурами переплетающихся гербов Империалис; высокие арки, на некоторых из которых всё ещё висят мерцающие и угасающие электрофонари; колонны, мраморные столбы, настенные украшения и колышкшиеся на сонном ветерке великолепные гобелены, изображающие сцены из легенд; появляющиеся под неожиданными углами золотые и алебастровые статуи, некоторые криво стоят на истерзанной земле, а некоторые покрыты лишайником, на рост которого ушли годы. Кажется, что статуи тоже наблюдают за ними.

Императорский Дворец вокруг них лишь отчасти. Он находится здесь, и в то же время и нет, словно за кулисами большого театра, где смешаны интерьеры и задники разных сцен во время смены декораций.

Другой сценой, представленной столь же хаотично, является «Мстительный дух», флагман предателя. Его однообразная обстановка и воинские украшения, призванные излучать мощь, перемежаются с внушительными золотыми частями Дворца, словно две нити ДНК, сплетённые вместе для создания странной химеры. Старые спутники проходят мимо вентиляционных отверстий и противовзрывных люков, мимо кусков переборок, на которых всё ещё можно увидеть нанесённую через трафарет кодировку их положения на палубе. Они крадутся по решётчатым панелям палубного настила и иногда слышат далёкий гул воздухоочистителей и климатических систем.

Это корабль. Это Дворец. Это и то, и другое, и третье. Преобладают остаточные структуры флагмана, но есть и кое-что иное. Безымянный город, в который вписаны останки корабля и Дворца, и который, как кажется, словно пророс вокруг и между ними. Он старый и заплесневелый, возведённый давно мёртвыми руками из кирпича и камня, из черепицы и дерева, — покосившееся, разваливающееся, разрушающееся место упадка и древности. Между уродливыми, бессистемно нагромождёнными зданиями вьются вымощенные булыжником и покрытые выбоинами улицы. Наклонные черепичные крыши пересекаются и накладываются друг на друга, иногда обнажая стропила, словно клыки. Окна, сделанные из толстого бутылочного стекла, покрыты конденсатом или паутиной трещин. Водосточные трубы прохудились. Трава и сорняки растут промеж шатающихся кирпичей. Небо бледное. Всё вокруг серо. Кажется, что скоро пойдёт дождь, но Олл уверен, что этот дождь всё время приближается, но никогда не начнётся.

Это напоминает ему об иных местах. Он вспоминает города своей долгой жизни и находит их отголоски. Это место похоже на кишащие неухоженными трущобами грязные сердца давно исчезнувших столиц. Оно напоминает ему мрачные лежбища выстроенных из дерева купеческих бургов. Напоминает Прааг и...

Он понимает, что этот город напоминает ему всё сразу. Все места, где он бывал и где не бывал. Это место освободилось от уз географии, оторвалось от своих корней и в конце концов оказалось здесь, неся с собой сбившиеся вместе подобно плотику части Дворца и корабля.

Или же это мешанина мест, которая всё ещё решает, во что ей превратиться.

Место пугает его до глубины души. В тихой пустоте, в бездействии вокруг чувствуется его злой умысел. Кажется, будто оно поджидает его, выбирает время и готовится к нападению. Если оно ждало его, то ждало очень долго. Он задается вопросом, ждало ли оно именно его, словно все пройденные и непройденные пути и маршруты всегда вели сюда? От него не уйти.

6:xxxii. Взгляни!

Локен пытается повернуться, достать клинок. Лапа демона вновь хватает его и отправляет в полет по коридору. Локен ударяется о переборку, скользит и останавливается. Он чувствует вкус крови во рту. Он пытается подняться, повернуться лицом к надвигающейся твари.

— Я вокруг тебя! — провозглашает Самус и вновь нападает на него сзади. Сотрясающий удар впечатывает лицо Локена в стену. На секунду он отключается, а затем понимает, что он лежит на спине, и его тащат по палубе за лодыжку. Он пытается вырваться. Ему это не удается.

Самус хватает его, почти раздавив тело. На Локена обрушивается смрад гнили, вонь болезни, рака, деменции и бактериофагов, которые могут распознать лишь животные. Демон прижимает его лицом к стене корпуса и застывает на месте. Локен слышит его дыхание, похожее на гул огромной печи.

На границе зрения появляется огромная лапа с вытянутыми грязными когтями. Когти впиваются в стену рядом с ним, кромсая ее, словно влажную бумагу, так что та разлетается на части, будто мякоть. В корпусе корабля, в его толстой бронированной обшивке появляется дыра, какую может проделать только проникающая ракета.

Декомпрессия не происходит. Нет сильного удара воздуха. Лишь зияющая дыра, из которой, подобно пеплу на ветру, летят волокна и лоскуты. Сквозь неё проникает свет.

Демон перемещает Локена, как куклу, тащит его к пробоине в корпусе, заставляя выглянуть наружу. Заставляя его увидеть...

— Взгляни! — шипит ему на ухо нерождённый.

Локен видит мир далеко внизу. Терра, объятая огнем, пульсирует жутким сиянием. Жгучие радиоактивные вспышки почти ослепляют его. Он видит планету, окутанную плащом углей, горящий ожог разрушения, ореол эмпирейного света, подобно ядовитой короне окружающий догорающий Тронный мир. Он видит пылающие флоты и столбы дыма, копья молний и стрелы плазмы. Он видит павший город, и сквозь него, переплетённый с ним другой город из другого места, что вгрызся в него, как корни дерева, и сросся с ним, словно паразит. Он видит ужасающую безбрежность внешней пустоты, вечную черноту, движение, вихрь и трепет вещей, обитающих в этой тьме, — вещей слишком больших, чтобы их можно было полностью увидеть или постичь. Он видит всё. Всё, что есть, что было и что будет.

— Взгляни на их ничтожные легионы, — говорят голоса Самуса, — на разбитые воинства, на ходячие трупы, что живут ради убийства и убивают ради убийства. Нет больше смысла ни в безумных усилиях, ни в отчаянных жертвах. Больше нет ни победы, ни поражения. Не сейчас и не для них. Их чаяния, смыслы и планы обратились в прах.

— Н-нет... — прохрипел Локен, пытаясь отвернуть голову. Его глаза не закрываются.

— Взгляни! Разве они не понимают? Прошлое — прошло, а будущее не наступит. Есть только сейчас, и есть только война. И та война будет пылать, покуда хватит топлива.

Стоя прямо за ним, демон усмехается ему в ухо.

— Но его хватит ненадолго.

6:xxxiii. Смертные останки

Сердце корабля полностью мертво, словно они попали во внутренности трупа, мумифицировавшегося до состояния, когда осталась лишь оболочка.

Ставни и стены в меньшей степени похожи на гниющую пласталь, а в большей — на мёртвую плоть и мясо, которые кальцинировались и окаменели. Люки провисают в рамах, как истлевшая кожа, а гребни настила местами похожи на высушенные позвонки. Всё вокруг иссохшее и хрупкое, а свет тускл и подёрнут лёгкой, ленивой дымкой дрейфующих пылинок, некоторые из которых ловят рассеянный свет и коротко вспыхивают.

— Ты говорил... — начинает Сангвиний. — Ты говорил, что он будет здесь.

Феррус Манус беспокойно оглядывается по сторонам.

— Он должен быть здесь, — говорит он.

— Тогда где он? — спрашивает Сангвиний. Боль от раны терзает бок, во рту чувствуется вкус крови.

Он идет за Горгоном по узкой тропинке, которую его первопотерянный брат проторил в непроглядной ночи. Их шаги скрипят и хрустят на мёртвой, крошащейся палубе.

Заполняя тени, постоянный шёпот движется вместе с ними. Время от времени из темноты вокруг доносятся стоны и крики. Некоторые из них приходят издалека. Другие, резкие и внезапные, кажутся тревожно близкими.

— Здесь что-то есть, — говорит Сангвиний. — Что это за звуки?

— Крики проклятых, — отвечает Горгон, его голос так же тонок и далёк, как и крики. — В основном это мёртвые оболочки. Оболочки тех, кто ушёл.

Обагрённый дрожит в руке Сангвиния. Он понимает, что слишком крепко сжимает меч. Он напрягает зрение, но ничего не видит, кроме тени. Вопли страдания, доносящиеся из черноты, искажены крайней болью, но нет ни следа их источника.

— Эти голоса мне знакомы, — шепчет он.

— Знакомы, — отвечает Феррус.

— Это наши... братья, — в ужасе бормочет Сангвиний.

— Да, — говорит Феррус. — Те, кто, как и я, пали. И смертные останки тех, кто стал чем-то другим.

Новый крик поднимает пыль. В нем звучит ярость. Эта ярость знакома Сангвинию.

«Ангрон...»

— Варп пожирает наши души, — говорит Горгон. — И потерянные, и отброшенные. Магнус, Бледный Король, Альфарий, Красный Ангел... он не щадит никого. Смерть — это не освобождение, брат. Это бесконечные мучения. Урок второй, помнишь?

Звучит ещё один вопль, причудливо изменённый мучительной болью. Ещё один знакомый голос.

— Никто из них тебе не угрожает, — спокойно говорит Феррус. — Они желали быть здесь, как и я. Они хотели наблюдать.

— Независимо от того, на чьей стороне они были? — спрашивает Сангвиний, напрягаясь от шока.

— Конечно.

— Кто? — спрашивает Сангвиний. Он едва осмеливается задать вопрос, потому что ответ причинит ему боль. Иные звуки боли слишком невнятны, чтобы можно было распознать их — слабые стенания и пронзительные, тягучие вздохи. Возможно, кто-то пал, о чём он ещё не знает? Может ли Рогал быть здесь? А что насчёт остальных, тех, на кого они рассчитывали? Он заставил себя поверить, что они придут, но кому ведомо, какая судьба постигла их с тех пор, как они в последний раз стояли вместе. Может ли одна из теней принадлежать Робауту? А Руссу? Льву? Кораксу? Может быть, эти крики означают не только смерть братьев, но и надежду? Таится ли здесь навеки потерянное спасение, завёрнутое в трепещущийся покров?

Феррус не останавливается и не отвечает. В воздухе витают пылинки.

— Что вы все надеетесь увидеть? — спрашивает Сангвиний.

— Конец, — отвечает Феррус. — Смерть. Ваше последнее деяние. Кроме крови, есть ещё кое-что, что нас объединяет, и кровь уже пролита. Мы все здесь, в конце, из-за него.

— Из-за Хоруса?

— Вот куда он привел нас, брат, — говорит Феррус с грустной улыбкой, — в триумф и поражение, которые с нашей точки зрения выглядят совершенно одинаково. Хорус победил, варп восторжествовал. Нет смысла спорить о правде и неправде. Что сделано, то сделано, и неважно, на чьей стороне мы были.

— Или о какой стороне, не принятой нами, мы жалеем, — добавляет он. — Или какую сторону нам не дали выбрать.