Отступники: Повелитель Излишеств / Renegades: Lord of Excess (роман)

Перевод в процессе: 14/28 Перевод произведения не окончен. В данный момент переведены 14 частей из 28.

WARPFROG Гильдия Переводчиков Warhammer Отступники: Повелитель Излишеств / Renegades: Lord of Excess (роман)
Автор	Рич Маккормик / Rich McCormick
Переводчик	Praesagius
Издательство	Black Library
Серия книг	Отступники / Renegades
Предыдущая книга	Отступники: Мастер-терзатель / Renegades: Harrowmaster
Год издания	2024
Подписаться на обновления	Telegram-канал
Обсудить	Telegram-чат
Скачать	EPUB, FB2, MOBI
Поддержать проект

Сюжетные связи
Предыдущая книга	Союз за гранью совершенства / A More Perfect Union

ПРОЛОГ

Она сжимала его в любовных объятиях.

Ему уже приходилось такое видеть. У рабов в Граде Песнопений в те редкие моменты, когда их господа валялись бесчувственными или их внимание отвлекало что-то другое. Не просто похоть, как бы могущественна она ни была, но истинная любовь. Взгляды через всю комнату, тайные пожатия рук.

Он видел такое на Терре десять тысячелетий назад, когда вместе с Легионом выпустил на волю свой нерастраченный потенциал. Некоторые пытались сражаться, но по большей части они просто валились на изрытую землю, умоляя о пощаде, рыдая или просто ожидая конца. Он узнавал влюбленных по тому, как они прижимались друг к другу, как падали, словно двойные звезды, под напором его клинка и его страсти. Как они бросались на него, отталкивая друг друга в стремлении отдать свою плоть, свою душу, свое существование ради того, чтобы другой прожил на секунду дольше.

Он упивался ощущениями миллионов людей, но слаще всего были влюбленные. Он жаждал их объятий. Они были счастьем. Они и должны быть счастьем, совершеннейшим из всех переживаний. Зачем еще одно существо отдавало бы свою жизнь за другое?

Теперь их жизни принадлежали друг другу. В поисках ощущений он доходил до крайностей – до насилия и убийств, до предательств и унижений. Но это… это было для него запредельной степенью извращения. Этот покой. Эта уязвимость.

В груди у него защемило, и он шевельнулся в ее объятиях, чтобы восстановить равновесие сил. Две души закружили друг вокруг друга, обмениваясь желаниями, мыслями и мечтами, пока снова не замерли в покое. Две души сплелись воедино. Две души в одном теле.

Она моя, напомнил он себе. Она всегда была моя.

И вдруг что-то промелькнуло – что-то блистающее и прекрасное, что-то новое. Он постарался не обращать на это внимания, преследуя ускользающее блаженство с упорством охотничьего канида. Но она заметила и дрогнула, отвлеклась. Сделала движение отстраниться. Шелково-гладкая кожа, легкие как паутинка волосы скользнули под его пальцами. Она принадлежит ему, почему она уходит? Он потянулся всем своим существом, безнадежно пытаясь удержать ее, изнывая без ее тепла.

– Не уходи… – выдохнул он, но слова не шли с языка.

Тело ее было дымком, что завился вокруг его жадных пальцев. Сердца-близнецы яростно забились, он застонал. Бессловесный крик слетел с раскрытых губ, он с растущим отчаянием искал ее прикосновения, шарил тут и там и – наконец! – нашел ее руку.

Он рванул на себя. Ее тело подалось следом. Несколько секунд она сопротивлялась, ее сущность пыталась вырваться, но затем уступила, успокоилась в нем, и он вздохнул от избытка ощущений, омывших его сознание. Ее гладкая кожа, ее изысканный аромат, ее душа…

Ее пальцы легко пробежали по животу, вверх по умащенной коже, пропуская шрамы, обводя разъемы, пока не добрались до груди – словно перышком провели по выпуклым мышцам, покрывающим сплошной костяк его грудной клетки. Руки скользили все выше, пока не сомкнулись на шее, игольно-острые ногти покалывали обнаженную кожу, готовые вот-вот вонзиться в плоть.

Она сильно сдавила горло, и наслаждение превратилось в боль.

Ксантин очнулся, задыхаясь. Гладкие руки сжимали его шею керамитово-крепкой хваткой. Ногти вошли глубоко под кожу, и он чувствовал, как струйка крови остывает там, где она стекла под горжет его доспеха «Марк-IV» и запачкала ворот комбинезона.

Он вскинул руки к шее и, хотя в глазах стремительно темнело, попытался оторвать от себя противника. Но ничего, кроме пустоты, не нашел. Он резко втянул воздух и тот, наконец, ворвался в его гортань, насыщая горящие легкие; он дышал – сначала часто и неглубоко, грудь под броней лихорадочно поднималась и опускалась, два сердца колотились в неровном ритме. Ксантин усилием воли замедлил физиологические процессы. Индоктринацию проводили тысячи лет назад, но он еще не забыл, как управлять своим телом, будто инструментом.

Он сделал долгий, глубокий вдох. Вкус у воздуха был сладкий и насыщенный, как у переспелого фрукта, который оставили лежать на солнце. Как дома. Его удлиненные зрачки медленно сжались, приспосабливаясь к реальности.

Вокруг бушевала какофония. Завывали сирены – дисгармоничная и, на Ксантинов своеобразный вкус, восхитительная музыка. Он с удовольствием предался бы наслаждению этими звуками, но, к сожалению, они означали нечто неприятное: фрегат «Побуждение» выбросило из варпа раньше времени. Он и его банда Обожаемых – главным образом Дети Императора, которых Империум заклеймил прозвищем Traitoris Extremis – взяли курс на соединение с другими ошметками III легиона. Путь был долгим и трудным, и обещал занять недели, если не месяцы.

Пульс его ускорился от прилива адреналина, действие которого усилили в свое время апотекарии Детей Императора. Окружающий мир обрел резкость.

Со своего трона в зале удовольствий «Побуждения» Ксантин увидел цвета. Золото – канделябры, что свешивались с высокого потолка, примеси в металле за столетия в пустоте зацвели зеленой гнилью. Синий, переходящий в черный – темные углы обширного зала, тайные места, куда не проникало жаркое оранжевое сияние свечей и люменов. Бронзовый, бежевый, желтоватый, коричневый – человеческая кожа, снятая с умирающих и натянутая над головой на крюках с алмазными наконечниками. Лица на коже раздирали рты в длящемся века бессловесном крике.

У подножия трона, в нише, напоминавшей оркестровую яму, он увидел сполохи бирюзы и ярко-голубого, пурпур, пронизанный золотом, белизной и серебром. Цвета плясали на доспехах воинов. Его Обожаемые сражались на бритвенно-острых дуэльных саблях или баюкали в ладонях чаши с наркотиками, которые пенились, дымились и наполняли зал своим дурманящим ароматом.

Он увидел красный. Так много красного. Красный цвет всех оттенков – алого, киноварного, рубинового, винного – расплескался по когитаторам и фрескам. Вплелся в гобелены, что висели на стенах, легко покачиваясь, когда нестройная мелодия колебала воздух, и запятнал громадные тяжелые портьеры, украшавшие смотровое окно корабля.

В пустоте между портьерами светилась жемчужина. Пастельно-розовая, без единого изъяна, она покоилась в черноте космоса, словно на бархатной подушке. Блистающая, прекрасная, новая. Из всех возможных мест в галактике «Побуждение» выбросило именно сюда, на расстояние вытянутой руки от нового мира.

«Сокровище», - произнес голос в глубине его сознания. Ксантин не услышал его, но почувствовал. Пальцами, мышцами, костями – всем телом, которое она с ним делила. Та, что сжимала его в любовных объятиях; та, чьи руки сомкнулись вокруг его горла.

Сьянт.

«Прелестная игрушка, но она отвлекает тебя. Ты обещал, любимый».

У нее не было определенной формы – во всяком случае, не в этом мире низменных удовольствий, – но Ксантин знал, что она смотрит на планету голодными кошачьими глазами. Он чувствовал желание, которое она никогда не трудилась скрывать. Это была жажда, всеобъемлющее влечение. Как и всегда.

Само желание во плоти, когда-то Сьянт была одной из фавориток Слаанеша, однако, несмотря на принадлежавшее ей почетное место рядом с Темным Принцем, она оставила привычные пределы дворца, чтобы познать все вкусы галактики.

Ксантин нашел ее – или она его нашла – на планете Каллиопа. Она зашла слишком далеко, нетерпение сделало ее неосторожной, и эльдары пленили ее, заточили вдали от ощущений, удовольствий, от всего, что многие эры дарило ей жизнь, пока Ксантин не освободил ее и не разделил с ней свое физическое тело в обмен на ее силу. Тысячелетия в заключении ослабили ее, и все же эта сила опьяняла.

Повелитель Безумств ждет меня. Я ему нужна. Мы нужны ему.

Благодаря силе Сьянт у него теперь была собственная банда, его Обожаемые, и собственный корабль. Эта сила позволила ему избавиться от гнета Абаддона, сбросить мрачную черноту Детей Мучений и вернуться к королевскому пурпуру и буйно-розовым оттенкам Детей Императора. Придала смысл его стремлениям.

Мы должны продолжать наш путь, любимый. Не позволяй примитивным страстям поглотить тебя. Слаанеш может дать тебе неизмеримо больше.

Мир парил в смотровом окне. Ксантин смотрел на него с жадностью.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Кадило чеканного серебра раскачивалось, как метроном. Аркат завороженно глазел на него. Оно то на миг исчезало, то снова появлялось, оставляя за собой струйку едкого серого дыма, словно какая-то вонючая комета. От запаха в ноздрях у Арката защипало, пришлось отвлечься от книги, которую он копировал, чтобы потереть нос.

Аркат услышал звук удара и только потом почувствовал острую, жалящую боль между лопатками.

- Соберись, мальчик! – прикрикнул проповедник Лотрек и снова сложил руки с тростью за спиной. Аркат глядел вслед Лотреку, который как ни в чем не бывало возобновил свою бесконечную прогулку между скамьями Собора Изобильного Урожая, и его лицо, слишком юное, чтобы скрывать чувства, пылало злобой.

Аркат выругался себе под нос и опять сосредоточился на лежащей перед ним странице. Все это так тупо. Ему почти девятнадцать циклов, он проходит обучение на адепта Министорума, он мужчина, а старая горгулья обращается с ним, как с ребенком!

Аркат ненавидел руки старого жреца. Призрачно-бледная кожа была такой тонкой, что трескалась на костяшках, как бумага, оставляя небольшие кровавые отметки на пергаменте, который он раздавал ученикам. Отец говорил, что Серрина – благословенный мир, где достойные могут купаться в омолаживающих лекарствах, как в живой воде. Почему же Лотрек отвергает это благословение?

И, что еще важнее, почему Аркат должен его слушаться?

«Традиция, Аркат, - говорил отец и начинал цитировать из уложений о детях вассалов, если Аркат не успевал его остановить. – «Первый сын – господину нашему, второй сын – господам прочим, третий сын – Господину всего сущего».

Старший брат уехал из дома слишком рано, чтобы Аркат мог его хорошо запомнить. Его должность – помощника замминистра планетарной логистики – передавалась в семье из поколения в поколение с тех пор, как прапрадедушка Арката и наследник дворянского титула заключили об этом договор. Аркат ему не завидовал, хотя бы потому, что, судя по его рассказам во время редких появлений за семейным столом (его начальник в это время охотился в травяном море или отдыхал от своих тайных экспедиций в нижний город), брат занимался переписыванием бумаг не меньше, чем он сам.

Но средний брат, Тило – ах, его жизни Аркат и впрямь завидовал. Он по-настоящему что-то делал – поддерживал общественный порядок в рядах планетарной милиции. Аркат восхищенно слушал истории, которыми потчевал его брат – о тренировках, сделавших его умным, сильным и смелым, о том, как он спускался под пелену тумана, во тьму нижнего города, чтобы приструнить грязных контрабандистов и перекрыть их незаконную торговлю.

Брат, всего-то на два цикла старше Арката, всегда был здоровяком, но благодаря препаратам, которые давали в милиции, он рос в высоту и в ширину, пока не перерос отца на полторы головы.

А сам Аркат застрял тут, в пыльном соборе, в десятый раз переписывая свиток по одному только Императору известным причинам.

Он и без того знал эту историю наизусть. Они с братом каждый вечер перед сном выпрашивали ее у няни до тех пор, пока у Тило не появились волосы под мышками и он не решил, что детские сказки ему больше не нравятся. Скоро и Аркат заполучил свои собственные волосы, но сказку он не разлюбил, и иногда, когда Тило на улице играл в войну с другими мальчишками из академии, он просил няню ее рассказать. Няня сидела в своем кресле-качалке, Аркат клал голову ей на плечо, седые завитки щекотали ему щеку, и мальчик со старушкой хором произносили слова.

Это была очень простая история. Она рассказывала об основании мира. Сейчас она лежала перед Аркатом, в книге, которую он копировал, изложенная и в словах, и в картинках, чтобы даже ребенок мог понять. Пергамент был старый, и чернила начали выцветать, но картинки были все еще яркие и четкие.

«Когда-то в этом мире, - начинала няня, -  была одна лишь боль».

На странице изображен шар, серый, мрачный и абсолютно пустой.

«Но с золотого трона спустился к нам король».

С небес спускается сияющая фигура, взметнувшиеся длинные волосы образуют нимб вокруг лица с совершенными чертами.

«Он даровал спасенье, достаток нам принес».

Луч золотого света озаряет четыре ритуальных приношения, олицетворяющих Серрину: связку травы, лезвие жатки и две чаши – одну с водой, а другую с соком Солипсуса. Четыре приношения в четырех руках. Отец говорил, что у Спасителя, скорее всего, было только две руки, но в няниной книжке человеческая фигура была деформирована – представление, которое все больше распространялось среди верующих.

«Вернется в час невзгоды, в годину горьких слез».

Над миром возвышается громадная фигура, облаченная в доспехи цвета главной статьи серринского экспорта. Это цвет королей и императоров.

Глубокий имперский пурпур.

Ночью трава шептала секреты.

Сесили выучила язык травы еще девчонкой – в краткий миг между детством и возрастом, в котором ее сочли достаточно рослой, сильной и обученной, чтобы работать на жатке или обслуживать ирригационные трубы. В драгоценные часы, предназначенные для сна, она потихоньку выбиралась наружу, ложилась у края поля, где стеной росла трава – каждый светло-розовый стебель прочный, как трос, и толщиной с человеческую голову, - и слушала, как травяное море волнуется на ветру.

Оно рассказывало о чудищах и варварах, что проводили всю жизнь, приютившись у его груди, о необыкновенных местах так далеко от городов и жаток, что там даже видно небо. Дедушка говорил, что трава простирается на весь белый свет, от горизонта до горизонта и обратно. Сесили никогда не видала горизонта – она и выше уровня тумана не бывала, - но трава говорила, что старик прав.

Трава шептала о жатках – гигантских комбайнах, которые прорубали в ней километровые просеки, срезая и старые растения, и молодую поросль. От этих ран ее голос менялся, становился слабым, испуганным или гневным. Она шептала о воде, о многих километрах ирригационных труб, из которых на пересохшую землю непрерывным потоком струилась обогащенная удобрениями жидкость. Кузен Сесили Сол раньше проверял эти трубы – смотрел со своего планера через подклеенные магнокуляры, нет ли на линии поломок, о которых можно сообщить на базу, чтобы другие починили. Дедушка говорил, что Сол – прирожденный пилот, и Сесили прожила многие годы в уверенности, что так это и работает, что когда ты приходишь в этот мир, твоя судьба уже предначертана. Что Император в своей бесконечной мудрости присматривает за каждым из биллионов новорожденных Империума и подбирает им работу сразу же, как только они, мокрые и пищащие, появляются на свет. Когда она сказала об этом дедушке, он рассмеялся и заявил, что все совсем не так, но Сесили ему не поверила. Она и сейчас не совсем верила.

Она спросила траву про Сола через неделю после того теплого дня, когда он не пришел домой. Может, его забрал реющий монстр – одна из тех плоских, рябых штук, что зависали в небе и озирали траву несколькими рядами глаз на животе? Или, может, пикировщик сшиб его на мягкую почву и проткнул своим метровым клювом, надвое разрубив позвоночник? А может, сам планер вышел из строя – просто крыло развалилось от перегрузки. Механики нижнего города старались как могли, но запчастей вечно не хватало, а те, что все-таки удавалось достать по контрабандистским каналам, были старыми и некачественными. Или, может, Сол просто ошибся, позволил радости полета сбить себя с толку и отнять жизнь? Сесили спрашивала траву, но та не отвечала, а пела дальше свою песню.

Трава шептала о городе. Город лязгал, дымил, жужжал, пятнал ее безупречную розовость. Трава хотела охватить город, как белая кровяная клетка, въесться в него, как рак, пока не наступит тишина и не останется ничего, кроме тихого шелеста травы на ветру. Но пока она довольствовалась тем, что окружала город, снова вырастала после того, как ее срезали, и помогала живущим в ней крошечным существам подниматься все выше и выше, даже выше облаков. Сесили гадала, могут ли они там, наверху, видеть свет Императора?

Да, трава всегда говорила, а Сесили всегда слушала, но этим вечером все было по-другому. Этим вечером трава говорила именно с ней. Сесили все время ее слышала, даже на минус третьем этаже своего жилблока при перерабатывающем заводе, сквозь толстый ферробетон и мягкую почву. Голос травы разбудил ее на тонкой грани сна и яви, выманил из-под потертого одеяла, вытащил из койки и повел мимо спящих фигур ее товарищей по смене. Она шла тем же путем, что и в детстве, мимо баррикад, что отмечали границу нижнего города, мимо жаток, чьи двигатели дремали перед тем, как собрать завтрашний урожай, к краю травяного океана.

Там она немного постояла, вытянув руку и приложив ладонь к волокнистому стеблю. Трава была толстая и крепкая, в самый раз для жатвы. И ее сожнут, жужжащие лезвия срежут ее у самого корня и продвинут вглубь, в огромные контейнеры, которые возвышаются позади жаток, словно брюшки каких-то свирепых жуков. Потом ее измельчат, разотрут и превратят в пюре на перерабатывающих заводах в сердце нижнего города. Когда травяную массу начнут дистиллировать, из труб пойдет пастельного оттенка дым – прилипчивый и сладковатый, того же цвета, что и облака, из-за которых не видно неба.

И когда все закончится, трава перестанет быть травой. Она станет густой, остро пахнущей, фиолетовой, как свежий синяк, жижей – лекарством, ради производства которого существует мир Сесили. Дедушка говорил, что от него люди снова молодеют и что модники, которые живут над облаками, за него солгут, смошенничают и даже убьют. Сесили не понимала, зачем им это делать? Почему бы просто не спуститься сюда? Здесь столько травы – на всех хватит!

Внимание девушки привлек слабый шорох, и она шагнула вперед, в поле. Ее окружили волнующиеся стебли, каждый в полтора человеческих роста и даже выше. Она знала, что громадный город лежал прямо за ней, но в приторной дымке видны были только смутные очертания, и Сесили начала терять присутствие духа. Туман щекотал ноздри и вползал в горло, заставляя легкие сжиматься. Она глубоко вдохнула, чтобы успокоить колотящееся сердце. Тогда трава заговорила.

Успокойся, прошептала трава. Сесили снова вздохнула и почувствовала, что бешеный стук в ее груди начал утихать. Иди, сказала трава, и она ступила в идеальную розовость, отводя в сторону упругие стебли. Просто иди дальше, убеждала трава, словно мать, ободряющая малыша. Уже близко.

Она была близко. Теперь Сесили и без травы это знала. Она слышала неясные от ветра, приглушенные туманом и все же звучные голоса – люди повторяли что-то в унисон. Она слышала раскатистый гул барабана, какие делали, туго натягивая на трубу или деталь от жатки кожу одного из хищных канидов, стаи которых рыскали по лугам. И поверх всего этого она слышала голос травы, ведущий ее в будущее.

Пора.

Она отодвинула стебли и увидела дыру в мире. Кто-то выкопал в земле огромную яму, такую широкую и глубокую, что там могло поместиться не меньше тысячи человек. Сотни людей уже собрались, они стояли группами на земляных ступенях, и с края этого импровизированного амфитеатра Сесили увидела, что многие еще подходят: седеющие комбайнеры, промывщики с землистыми лицами, мульчировщики с перерабатывающего завода. Даже в молочном свете луны она видела, что многие отличались кожей пурпурного оттенка и странными безволосыми головами – эти особенности дедушка приписывал влиянию химикатов, которые выделяла трава.

Она узнавала лица в толпе. Вот Дорен, с дочерью которого она играла в детстве, пока та не выросла и не пошла работать на жатку, и ее не забрала трава. Вот Паунт – старьевщик, который продавал запчасти, тайно снятые с жаток или трубопроводов, что соединяли нижний город с миром наверху, за маленькие склянки травяного сока. С одного глотка чувствуешь себя на десять лет моложе, говорили ее более предприимчивые друзья, но Сесили вблизи видела последствия – головные боли, потерю памяти, кожу, натянутую так туго, что начинала трескаться у глаз, – и для себя она такого не хотела.

Но большую часть этих людей она не знала. Тех, кто вышел в эту ночь из зарослей травы… она не знала, зачем. Неужели их тоже призвали из постели? Они несли орудия своего ремесла: ножи, гаечные и разводные ключи, тяжелые молотки. Должно быть, они пришли прямо со смены, подумала она с вялым сочувствием, прошли долгий путь сквозь траву, не успев даже вернуться к своим койкам в жилблоке, помыться и переодеться.

И все они молчали. Люди стояли разрозненными группами и никаких разговоров не вели; вместо этого их внимание было устремлено в центр амфитеатра, на действо, которое там происходило. Из запчастей от двигателей, ржавых труб и побитых панелей, очевидно снятых с корпусов жаток, кто-то устроил временную сцену. Вокруг сцены расположились четыре гиганта ростом не ниже травы; они били по громадным барабанам дубинками из выбеленной кости. Вот откуда доносился барабанный бой, подумала Сесили. Все они были закутаны с ног до головы, лица скрывались в густом сумраке, и когда с каждым ударом они поднимали и опускали руки, Сесили видела, что их кожа спеленута грубыми повязками. Она встревожилась, когда заметила, что у одного из барабанщиков – по-видимому, главного – было три руки.

В центре сцены стояла одинокая фигура. Как и на барабанщиках, на ней было длинное одеяние с капюшоном; руки скрывались в развевающихся рукавах. Она постояла еще несколько секунд, чарующая в своей полной неподвижности, а потом из широкого рукава поднялась рука, давая барабанам знак умолкнуть. В наступившей тишине, плечом к плечу с незнакомцами, окруженная тысячами жителей нижнего города, Сесили могла слышать шепот травы – так заворожены все были таинственной фигурой.

– Братья и сестры, – начала женщина на сцене. Ее голос был прекрасен: чистый и сладкий, он звучал с такой силой, будто женщина стояла совсем рядом с Сесили. Будто он звучал у нее в голове. Он походил на голос травы.

– Нам говорили, что Император нас защищает. Что он восседает на Золотом Троне далекой Терры и видит всех своих подданных, все наши труды и невзгоды, врачует нашу боль и исцеляет раны. Нам говорили, что наш мир угоден Императору, и что наш урожай принадлежит Ему – что мы принадлежим Ему.

Мы растим, поливаем, собираем урожай, перерабатываем его и отправляем грузы в верхний город. Но плоды наших трудов гниют под недоступным солнцем. Терра не отвечает на наш зов. Император нам не отвечает.

Женщина повысила свой чудесный голос.

– Прислушайтесь к себе! Я говорю вам то, что вы и так знаете. Мы не принадлежим Императору Терры, – она сделала паузу, чтобы перевести дух, - потому что Император мертв!

Женщина на сцене почти выплюнула это слово, и Сесили ахнула от его кощунственного смысла и от тона, которым оно было произнесено. Она вскинула руку ко рту, желудок скрутило, словно она падала в сорвавшемся с небес планере. Это было святотатство, ересь, это противоречило всему, во что ее учили верить. Но еще больше ее поразило, что никто из собравшихся людей не казался потрясенным. Они неподвижно стояли, сжав челюсти, или тихонько покачивались в трансе, а их руки с молотками, ножами и дубинками безвольно свисали по бокам.

– Мы отравлены, – продолжала женщина. – Мы рождаемся, трудимся и умираем под пеленой облаков. Мы теряем здоровье ради тех, кто обитает наверху. Нас рубят и режут, травят и душат, давят и уродуют, и мало кто из нас хоть раз в жизни видел небо.

Женщина указала обеими руками вверх. Во мраке глубокой ночи туманная пелена светилась сероватым искусственным светом, словно над амфитеатром повис пузырь из пластали.

– Но я видела звезды! Наше спасение среди них. Мы можем достигнуть их вместе, но для этого все мы должны подняться выше облаков, что ослепляют нас. Этот мир – наш! Это небо – наше! – Теперь обе руки женщины, длинные и тонкие, с розоватой кожей, были воздеты к небесам. – И звезды будут нашими!

Внезапно толпа разом обрела голос. Раздался рев полного и единодушного одобрения, и женщина снова заговорила.

– Лишь между звезд мы найдем спасение. Наш Император предал нас, но возрадуйтесь, ибо более достойный владыка восстанет, чтобы занять его место! Мы вознесемся над облаками и завладеем этим миром!

Когда женщина откинула голову назад, капюшон упал, и Сесили ясно увидела обладательницу голоса. У нее была грязно-розовая кожа, как у тех, кто работал на очистительной установке. Но труд сделал их тела изможденными, глаза – запавшими, а кожу обвисшей; она же была самым прекрасным существом из всех, что Сесили видела в жизни. Ее кожа была так совершенна, что светилась, а зеленые глаза ярко сверкали под куполом безволосой головы.

Сесили пошла бы за этой женщиной в огонь и в воду. Она сделала бы для нее все, что угодно. Она умерла бы за нее.

–  Сегодня, дети Серрины! - прокричала сияющая богиня со сцены. – Сегодня мы завоюем этот мир – ради нас самих и нашего будущего!

Глава вторая

Гора плоти воняла. Даже у Ксантина, который входил в самые омерзительные склепы с гордо поднятой головой, слезились ярко-бирюзовые глаза.

Но для смертных из команды «Побуждения» это было чересчур. Многие зажали носы золотыми или серебряными прищепками и дышали через прикрытые марлей рты. Другие закрепили на лицах торбы, наполненные наркотическими травами и резко пахнущими специями, и сновали по тесному мостику, будто огромные нелетающие птицы.

Все эти меры затрудняли работу команды, но без них было никак не обойтись. В конце концов, гора имела намного более важное предназначение, чем любой член экипажа. Ее звали Гелия, но фактически она была «Побуждением»: мозгом и телом корабля, мускулом, который давал импульс к движению и повелевал вступить в бой. Она обладала познаниями, позволяющими совершать точные и сложные прыжки; благодаря ей корабль и его господин могли передвигаться по варпу без навигатора.

Ксантин знал, что технически он неправ. Когда-то она была навигатором. Гелия родилась младшей дочерью Реш Ирили, одной из многих наследников Дома Навигаторов Ирили. Дом долгое время служил надежным поставщиком навигаторов для небольших терранских транспортных предприятий, но обычная комфортная жизнь не могла удовлетворить эпикурейские вкусы леди Реш. В поисках удовольствий она бежала с Тронного Мира и, используя свои таланты, наконец добралась до окраин Ока Ужаса. Ксантин никогда не встречал Реш Ирили – леди скончалась на службе у давным-давно погибшего военачальника, - но после нее осталось множество дочерей. Одной из них была Гелия, более или менее похожая на обычного человека, пока она не превратилась в пульсирующую, вонючую груду плоти, чьи щупальца проникли в самые отдаленные уголки «Побуждения».

Содержать навигатора на борту судна, принадлежащего Детям Императора, было нелегко. Кто-то просто сходил с ума из-за какофонии звуков и ощущений, которую не выдерживали их чувствительные психические способности. Другие отвлекались, их умы обращались от деталей пилотирования огромного военного корабля сквозь шторма и приливы нереальности к земным страданиям и наслаждениям.

Ксантин сам видел, как это происходило. Однажды с помощью своего красноречия (а также обещанных в дар нескольких сотен рабов) он сумел организовать аудиенцию с Танцором-В-Шелках, когда-то братом Третьего легиона, а теперь хормейстером собственной банды – Воплощений Славы. Непостоянная натура Танцора была печально известна, поэтому Ксантин приказал «Побуждению» дожидаться в точке рандеву с орудиями наготове и полностью заряженными силовыми полями, но банда соперников так и не появилась.

Несколько недель спустя они обнаружили корабль Воплощений, «Видение Славы», наполовину вросшим в луну на дальней окраине системы. Исследование того, что осталось от злополучного судна – нескольких постчеловеческих тел и вокс-записей – показало, что навигатор корабля был занят разглядыванием своего отражения в зеркале в то самое время, когда должен был употреблять свои таланты для безопасного выхода из варпа. Более того, согласно записям, он любовался собой перед тем же зеркалом в течение предыдущего стандартного месяца, заставляя приданных ему рабов кормить и купать его без отрыва от самолюбования.

Ксантин не вполне понимал, чем собственное отражение так заворожило навигатора, но, впрочем, к тому времени от внешности этого человека мало что осталось: большая часть его лица сплавилась в одно целое с твердой скалой.

Даже приверженные Империуму навигаторы были тем более склонны к мутациям, чем дольше они служили. Те же, кто оказался в бандах вроде Ксантиновой, менялись еще быстрее и еще диковиннее, противоборство и слияние течений варпа превращали их в поистине уникальных существ.

Так было и с Гелией. Честно говоря, Ксантин не помнил эту женщину. Уединившись в своих покоях в самом сердце корабля, она общалась главным образом с предводителем банды Эйфоросом и экипажем мостика. Он же тогда был всего лишь одним из воинов Эйфороса. Доверенным и уважаемым воином, как он себе говорил, но интересующимся более самоусовершенствованием, а не премудростями управления громадным кораблем. Когда же он принял в себя Сьянт и вырвал контроль над бандой, а значит, и над «Побуждением», у Эйфороса, Гелия уже находилась в своем нынешнем цветущем состоянии.

Он рассматривал возможность удалить Гелию с корабля, чтобы полностью порвать с прежним режимом, но тварь оказалась совсем как опухоль, которая расползлась по всем жизненно важным органам и которую невозможно удалить, не убив пациента. Так что Ксантин просто смирился с реальностью, попутно открыв для себя впечатляющую силу твари.

И все-таки она воняла.

Раэдрон, статная капитанша корабля, нашла самый элегантный способ справиться с проблемой: она просто удалила себе нос. Дыру в середине лица, где прежде находился неугодный орган, заполнила новая плоть, сморщенная и ярко-розовая по сравнению с окружающей ее землистой кожей. Ксантин подумал, что без носа у Раэдрон всегда удивленный вид, особенно в сочетании с ее громоздким и сложным головным убором. Ярко-золотые локоны и завитки держались на месте при помощи пурпурных и сине-зеленых перьев, стержни которых вонзили в кожу, чтобы все сооружение уж точно не сдвинулось с места.

Она подняла посеребренную трость и ткнула ею в трепещущую массу. Та взвизгнула и отпрянула, затем вернулась на место, раздраженно ворча. Разбудив ее таким образом, Раэдрон заговорила:

– Нас внезапно выбросило из варпа. Великолепный Ксантин желает знать, что перенесло нас в реальное пространство.

Немедленного ответа не последовало, и она снова ткнула Гелию в бок. Тварь снова завизжала, и из ее комковатых недр показалась вокс-решетка. Послышался голос; он выговаривал слова отрывисто и четко, как машина, но в промежутках что-то влажно хлюпало.

– Причина неизвестна. Варп-двигатель в автономном режиме. Курс следования изменён.

– Запусти варп-двигатель и проложи курс к точке Мандевиля, – рявкнула Раэдрон.

– Невозможно, – булькнула Гелия. – Эту область пустоты окружает множество рискованных варп-течений, что делает точку Мандевиля в системе непригодной для использования.

Раэдрон сердито фыркнула.

– Где мы? – Этот вопрос она задала экипажу мостика, офицеры которого, соединенные с затейливо украшенными когитаторами, сидели тут же. К ней с готовностью повернулся мужчина с волосами огненного цвета.

– В недавних имперских записях упоминаний об этом мире нет, моя госпожа, но в архивных данных говорится о планете под названием Серрина. Был такой агромир. Судя по записям, на нем производили важные ингредиенты для омолаживающих процедур. Население сосредоточилось в городах, разделенных линией облаков.

– Насколько стары эти архивные данные? – спросила Раэдрон.

– Им несколько столетий, моя госпожа.

Раэдрон хотела продолжать, но Ксантин прервал ее своим глубоким голосом, который перекрывал любые разговоры.

– А это население, оно все еще существует?

Голос огненно-рыжего офицера задрожал, но он ответил предводителю напрямую:

– Сейчас ауспик-сканирование показывает, что в атмосфере выросла концентрация паров фицелина и прометия.

Раэдрон, жадная до похвалы, принялась за объяснения.

– Это явные признаки взрывов, ваше великолепие. Человеческая популяция присутствует, и в её среде происходят некие… неприятные события.

Ксантин позволил тонкой усмешке заиграть на его зачерненных губах. Этот мир и вправду мог стать на редкость удачной находкой – сочный, сладкий, обильный добычей. Он наверняка принесёт много больше богатств, чем их недавние вылазки.

В последние годы Ксантин и Обожаемые унизились до набегов на шахтерские колонии, и все чаще им доставались миры, уже ободранные до костей другими отступниками – их ресурсы были разграблены, оружие похищено, люди убиты, принесены в жертву или обращены в рабство. Не раз они находили миры, которые опережали их намерения и уничтожали себя сами.

Например, Бекс III, где отважный легио титанов раскололся надвое, и обе фракции сражались до конца среди обломков величайшего города единственного континента. Силы их были равны, и ни одна из сторон не могла признать поражения, поэтому они приняли решение взорвать плазменные реакторы титанов, убить миллионы людей и так заразить город радиацией, что он стал надолго непригоден для жизни. Принцепсы-сеньорис, родные сестры, что навлекли на планету все эти разрушения, имели фундаментальные разногласия только по одному вопросу: умер Император или же просто покинул свой Империум.

Или Хорск, планетарный губернатор которого привел в негодность пустотные щиты собственного мира и приговорил все население к смерти от удушья, ибо быстрая и тихая смерть казалась ему милее небытия, что обещал Цикатрикс Маледиктум. Ксантин сохранил дневник губернатора. Ему доставляло удовольствие следить, как извращенная логика привела одного человека – смертного, разумеется – к решению, стоившему миллионов жизней. Записки губернатора до конца оставались образцом уравновешенности; этот человек так и не поддался бреду и безумию, которые могли бы охватить столь многих в его ситуации, перед лицом кошмаров не-реальности. Ксантин и не собирался опровергать его аргументы, он только желал бы присутствовать там, когда губернатор снял щиты, чтобы увидеть представление своими глазами.

Каждая планета преподносила им свою порцию страданий, но для банды, которой не хватало элементарных жизненных ресурсов – боеприпасов, оружия, рабов и наркотиков, – такие предприятия оборачивались пустой тратой и без того истощенных запасов.

Стоя на мертвой поверхности одного из таких миров, Ксантин даже прослезился – до того обидно было осознавать, что их трофеи достались этим ничтожествам. Вопящим безумцам Кровавого Бога, кислым и скучным последователям Нургла или бесконечно нудным холуям Изменяющего Пути. Хуже того, время от времени они находили явные признаки присутствия Черного Легиона. Абаддонова свора болванов, варваров и трусов охотилась за Обожаемыми вот уже пару десятилетий – Ксантин потерял счет годам.

Он знал, что эта погоня прекратится только со смертью Ксантина или Абаддона. Магистр войны Черного Легиона никогда не простит ему убийства своего лейтенанта и любимца. Последующий побег Ксантина от Детей Мучений и основание им собственной банды должны были только сильнее разозлить того, кто желал подчинить всю галактику, но прежде должен был подчинить других отступников-Астартес. Тот факт, что Абаддон еще не нашел Обожаемых, Ксантин принимал за доказательство собственной гениальности. Другие варианты – что магистр войны просто не стал его искать или что он вообще не знал, кто такой Ксантин – никогда не приходили ему в голову.

К счастью, от вояк Абаддона ускользнуть было нетрудно: они всегда шли напролом, тогда как Ксантин позволял капризам и пристрастиям своих приближенных направлять Обожаемых. Вависк, шумовой десантник и ближайший его брат, всегда следовал песни Слаанеш. Каран Тун, дьяволист и бывший Несущий Слово, ныне столь же поглощенный собственными страстями, как и любой из генетических братьев Ксантина, неустанно разыскивал самых экзотических Нерожденных, чтобы изучить их и каталогизировать. Саркил, оркестратор, который мог похвастаться самыми практичными увлечениями в их неуправляемом легионе, следил за тем, чтобы у Обожаемых было достаточно людей и оружия.

Но сейчас и того, и другого не хватало. Ксантин знал, что рискованно нападать на имперский мир даже в разгар восстания. Но Серрина была слишком лакомым кусочком, чтобы ее упускать; Обожаемым больше не пришлось бы сидеть на голодном пайке.

Я могла бы дать тебе настолько больше, – промурлыкала Сьянт.

Ксантин не стал ее слушать: он наслаждался моментом. Перед ним распростерся целый безупречный мир, готовый пасть к его ногам. Это было восхитительно.

Воистину дар Младшего Бога.

Ксантин провел своим длинным языком по зачерненным губам и заговорил.

О, как Пьерод ненавидел бегать! Когда он напрягал слабые от сидячего образа жизни ноги, его колени протестовали, шелковые штаны заскорузли из-за пота. Он вспомнил, что Элиза утром даже не cмазала ему пересохшие пятки, и при этой мысли у него вырвался еще один раздраженный вздох. Если он выберется отсюда живым, страшно подумать, как потрескается кожа.

Он скучал по Рожиру. Как вообще можно требовать, чтобы человек бегал, когда его отягощает такое ужасное горе? И не только ужасное горе, но и завтрак из нескольких блюд, который ему приготовил личный слуга.

Взрывы стали приближаться на рассвете; когда солнце взошло, к ним прибавился хор криков. Рожир подал проснувшемуся Пьероду завтрак, а потом принялся мерить шагами полированные полы, украшавшие шале его господина, и никакие ободрения не могли утишить его тревоги.

– Рожир, - позвал Пьерод сначала ласково. – Мы здесь в безопасности, друг мой! – Стены из зеленого мрамора с золотыми прожилками были великолепны, как и все прочее в его шале. Но они служили не только красоте, но и функциональности. Основа из ферробетона защищала от неизбежного на высоте холода, а также могла остановить все виды снарядов, кроме крупнокалиберных пушек. Над дверью красовался замковый камень – наследие его рода, привезенное, как рассказывал отец, с самой Терры, из древних каменоломен Франкии.

И не надо забывать про охрану. Ведь у Пьерода была охрана – крутые мужики с маленькими глазками, которые патрулировали периметр шале с надежными лазганами наготове. Иногда он видел сквозь двойные стекла, как они обходили дом, бритые головы чуть подпрыгивали при ходьбе. Суровая стрижка, наверно, была для них своего рода ритуалом или испытанием. Или это просто новая мода? Пьерод решил проверить – он старался не упускать модные тенденции.

Но теперь охранников было не видать, и он немного забеспокоился.

– Рожир! – позвал он опять, добавив в голос немного стали. Слуга даже не поднял голову, он так и продолжал нервно расхаживать по комнате. Раздражение забурлило в обширном животе Пьерода, превращаясь в злость – отвратительное чувство, которое подогревали страх и привычка всегда получать желаемое. – Рожир! Немедленно иди сюда! – завизжал он.

Рожир взглянул на него, и Пьерод почувствовал, что на мгновение пробудил в слуге чувство долга. Но впервые за все долгое время их товарищества Рожир не повиновался. Вместо этого он повернулся на каблуках, распахнул настежь резные деревянные двери шале – прекрасный образчик столярного искусства, заказанный отцом Пьерода – и приготовился бежать из благоустроенного господского жилища.

Рожир успел сделать только один шаг, когда меч размером с люк «Таурокса» рассек его пополам. Клинок прошел через середину тела и застрял глубоко в дверном косяке из ценных пород дерева. Раскинувшись на подушках семиместного дивана, Пьерод увидел смерть Рожира. Он увидел, как ноги Рожира медленно рухнули на пол, а торс остался стоять на лезвии меча, гордый и прямой, как торт, что подавали на одном из полночных банкетов леди Саломе; он вздрогнул, когда красная кровь, густая и темная, как вино, потекла из влажных внутренностей Рожира. Лужа все росла, пока не добралась до толстого ковра с гербом Пьеродовой семьи. Тогда ему захотелось плакать, ведь ковер выткали дети-ремесленники из Дильтана, но безумная паника заставила его подняться с удобного дивана, а пухлые ноги понесли его тушу к люку в винном погребе, за которым скрывался один из многочисленных подземных ходов, ведущих из шале.

Какой стыд, думал Пьерод, ковыляя мимо тускло светящихся ламп к выходу, который оказался дальше, чем он надеялся. Хотя, если честно, Рожир получил по заслугам за то, что прежде открыл дверь, а не позаботился о своем господине.

Что он там кричал? Пьерод на секунду задумался, была ли у слуги семья – ему никогда не приходило в голову спросить, - но потом понял, что ему наплевать. Рожир, который верно служил ему девятнадцать лет, кричал не его имя, и из-за него достопочтенному вице-казначею Серрины пришлось бежать – вот все, что имело значение.

– Какой позор, - пропыхтел себе под нос Пьерод и, потея, остановился у выходного люка. Его грудь ходила ходуном, но даже за тяжелым дыханием он слышал звуки битвы. Мерный треск автоганов, грохот взрывов и крики, приходящие волнами, то громче, то тише. Но из-за люка доносился и другой звук, которые он отчаянно рад был услышать: рев двигателей. Космопорт Серрины был рядом, и он функционировал. Пьерод доберется до корабля, использует свои связи и сбежит в безопасную пустоту, а планетарная милиция пусть разбирается со всеми этими неприятностями. Он переживет этот день, и черт с ними, с потрескавшимися пятками.

На борту «Побуждения» никогда не бывало тихо. Визги и стоны, крики и вой проникали даже в самые темные углы – на машинные палубы, где ухмыляющиеся больше-не-люди танцевали между кабелями-артериями, по которым текла вязкая, вонючая красная жидкость; в трюмы. От звуков вибрировали даже трюмы, где гладкие твари с блестящей кожей плавали в скопившихся за столетия наркотических отходах, а вокруг них плескались и рябили сточные воды. И за всем этим не умолкало диссонантное гудение – песнь самой вселенной, всей переполняющей ее красоты и боли.

Смертному эти звуки показались бы гласом воплощенного ужаса. Но для Ксантина они были музыкой, и он тихонько напевал её, пока шел по покрытым толстыми коврами коридорам «Побуждения» к своему брату Вависку.

Зачем нам беседовать с тебе подобными? – спросила Сьянт, пока Ксантин шагал к покоям Вависка.

– Потому что они мои братья, они Дети Императора, и я желаю получить их совет.

Ложь. Ты ищешь их одобрения, потому что боишься, что они предадут тебя.

Ксантин глухо рассмеялся.

– Мы делим одно тело, демон, но ты никогда не поймешь таких, как я.

Я знаю твою душу, – ответила Сьянт. – Ты добиваешься преданности братьев твоему делу. Это глупая цель и глупое дело. Мы так сильны, любовь моя. Нам не нужен ни этот мир, ни твои вероломные братья.

– Недостаточно сильны, - признался Ксантин. – Хочешь вернуть свое прежнее величие? Тогда нам нужны оружие, боеприпасы и рабы. На этом мире мы найдем их в изобилии.

Ты ошибаешься. Этот мир болен. Я точно знаю.

– Тогда я его вылечу. Не желаю больше ничего об этом слышать.

Ксантин сосредоточил свое внимание на произведениях искусства, украшавших стены главных коридоров «Побуждения». Многие из выставленных работ были созданы им самим: например, выполненное из хрусталя и кусочков кости изображение Града Песнопений до того, как его разрушил Черный Легион, а также подробное наглядное пособие по эльдарской физиологии, то есть один из представителей этой коварной расы, зажатый между двумя панелями из прозрачной пластали и расплющенный до толщины всего в несколько микрон, в позолоченной раме.

Его генетический отец был художником. Ксантин чувствовал, что унаследовал таланты примарха, но Фулгрим работал с традиционными материалами, тогда как Ксантин жаждал новых полотен и новых красок. Нередко он не мог предсказать, когда нахлынет вдохновение, поэтому оставил левый наплечник чистым, в отличие от сложных и изысканных узоров, цветов и образов, украшавших остальную броню. Эта перламутровая поверхность была чистым листом, и в гормональной ярости битвы он творил ее первоэлементами: кровью, дерьмом и другими бесчисленными телесными жидкостями всех галактических рас – жидкостями, о которых Ксантин обладал энциклопедическими познаниями. Сейчас наплечник представлял собой палимпсест излишеств; после каждой стычки с него все тщательно соскребали, и все же он благоухал воспоминаниями об однажды изведанных войнах, однажды сраженных врагах.

На другом наплечнике Ксантин носил трофей, напоминавший об одном из таких врагов: длинномордый череп какой-то экзотической ксенотвари, нижняя челюсть которого была удалена, а клочки шкуры с яркими перьями все еще держались на белой кости. О бок этой твари Ксантин сломал Шелковое Копье, древнее эльдарское оружие, бывшее когда-то ключом к тайной тюрьме Сьянт. Из осколка этого копья для него сделали рапиру, оправленную в гарду из резной эльдарской кости; рапиру он назвал просто – Терзание.

Он часто облачался в полный доспех, даже на борту «Побуждения», и наслаждался всеми ощущениями, какие доставляло прикосновение керамита к его гладкой коже. К тому же это была демонстрация силы – шествуя по палубам собственного корабля в полной броне, он словно объявлял братьям, над которыми главенствовал, что готов принять вызов в любой момент. Он сам вырвал фрегат из хватки его предыдущего обладателя, Эйфороса, в смертельном бою, и Сьянт была по крайней мере отчасти права: некоторые из его нынешних соратников, конечно, рассчитывали унаследовать «Побуждение» таким же образом. Чтобы контролировать их, требовалась не только грубая сила, с которой помогала Сьянт, но и определенный символизм.

Ради символизма Ксантин и носил сейчас силовую броню. Это была сборная солянка из частей, которые он нашел на выжженных полях сражений или добыл как трофеи на дуэлях, но сердцем их служила его собственная броня, доставшаяся ему по праву как легионеру Детей Императора под командованием примарха Фулгрима. Он знал, что хоть крылатая орлиная лапа на его нагрудной пластине и изменилась под воздействием варпа так, что ее когти превратились в символ Слаанеш, все же ее вид зажжет искру верности и чести в сердцах самого надежного из его братьев.

Он нашел Вависка в Покое Ликования в кормовой части корабля. В рядах Обожаемых состояло немало шумовых десантников, и Вависк был их хормейстером. Сейчас Ксантин не видел воинов, но прекрасно их слышал. Они пели громче, чем когда-либо, громче и быстрее: это замкнутое братство возвысило свои голоса с той самой секунды, как фрегат вошел в систему. Звук резонировал с костной тканью и биологическими жидкостями, волнуя кровь в его жилах, кислоту в желудке, влагу в глазных яблоках.

Управлял ими Вависк, дирижировавший незримым хором из Орга̒на Блаженства. Это просторное сооружение Вависк сконструировал сам, и потребовалось несколько десятилетий упорного труда, чтобы найти для него самые прекрасные голоса в галактике – точнее, обладателей самых прекрасных голосов, которым не повезло оказаться на пути Обожаемых.

Ксантин видел орга̒н бесчисленное количество раз и даже менял курс «Побуждения» для того, чтобы помочь брату завершить работу, но устройство никогда не переставало его впечатлять. Вависк стоял в центре и пел в слегка вибрирующее отверстие, которое вело к целому лесу золотых трубок. Трубки изгибались и сплетались друг с другом, словно нервные узлы, а потом входили глубоко в шеи смертных людей. Другие трубки торчали из их раздутых животов – они доставляли в организмы певцов питательную пасту, чтобы те были сыты, а голоса их оставались сильными. Третьи, более толстые трубки выводили отходы из кишечников и мочевых пузырей; тонкие кабели, подсоединенные к запястьям и лодыжкам, считывали показатели жизненных функций. Вависк заботился о своих певцах, он принимал меры при первых же признаках болезни или недомогания любой из отдельных частей орга̒на.

Результаты его стараний завораживали. Когда Вависк пел, его голос стократно усиливали люди-инструменты, подхватывая его ряд за рядом. Их рты двигались совершенно синхронно, воспроизводя одни и те же ноты и темп, но привнося в мелодию собственный уникальный тембр певца. Ксантин немного помедлил, давая брату возможность закончить увертюру.

Вависк сам остановил исполнение, позволил Орга̒ну Блаженства затихнуть и поднял свое изуродованное варпом тело. Ксантин поприветствовал его.

– Что за композиция, Вависк! – проговорил он с деланной небрежностью, осматривая лезвия, торчащие из наголенников. В былые дни он с радостью обнял бы просвещенного воина, но сейчас даже в относительном уединении не стоило оказывать кому-то из подчиненных предпочтение.

И все же тело тосковало по прикосновению. Вависк был самым старым его другом – насколько слово «друг» сохранило свое значение в легионе, состоящем из искателей удовольствий и гедонистов. Во всяком случае, Вависк сделал для него больше, чем кто бы то ни было в  галактике. Больше, чем отборщики Детей Императора, которые забрали его из аристократической школы на Кемосе, больше, чем сержанты и капитаны легиона, больше даже, чем их дилетант-примарх, Фениксиец, который оставил своих сыновей ради непостижимых удовольствий.

Именно Вависк вступил в Третий легион вместе с Ксантином и сражался рядом с ним в Великом Крестовом Походе. Воспоминания о битвах во имя Трупа-Императора на вкус были что пепел, но храбрость и верность Вависка стали ему истинной наградой.

Именно Вависк вытащил его из-под руин Града Песнопений после того, как Абаддон обрушил корабль «Тлалок» на планету Гармония. Если бы не вмешательство брата, Ксантин сгорел бы вместе с тысячами других Детей Императора и миллионами смертных, и его останки смешались бы с расплавленным стеклом, камнем и органикой – больше ничего не осталось от когда-то прекрасной цивилизации.

Именно Вависк стоял рядом, когда Ксантин стал его новым командиром – с помощью дарованной демоном силы он обезглавил Эйфороса, когда-то брата по легиону, ставшего прихвостнем Абаддона. Ксантин захватил «Побуждение», скрылся от Черного Легиона и с тех пор скитался сам по себе вместе с любимейшим из братьев.

Вот почему ему тягостно было видеть Вависка таким потерянным.

– Да, Ксантин. Они поют, ибо мы почти у цели. Ближе, чем когда бы то ни было к обретению нашего примарха и объединению легиона.

Ксантину едва устоял перед искушением закатить бирюзовые глаза. Он наслаждался обществом брата, но шумовому десантнику этого было мало. Побег от Абаддоновых варваров и разбойников снова зажег в груди Вависка огонь воссоединения, и теперь он жаждал снова сплотить разрозненные и своенравные банды Детей Императора под патрицианским взглядом их вознесшегося примарха. Он утверждал, что слышит песнь, ведущую его к этой цели – дикий, первобытный ритм, который он неустанно пытался уловить в надежде добраться до дворца Слаанеша, а затем убедить примарха вернуться к сыновьям. До Ксантина же доносились только случайные, хаотичные завывания галактики, полной боли и наслаждений; впрочем, для него и эта музыка была хороша.

Ксантин потакал брату в осуществлении этой фантазии и даже помог ему с несколькими проектами вроде Орга̒на Блаженства, но Ксантин был образованным и культурным человеком. Он понимал, что Дети Императора едва ли смогут снова объединиться; после десяти тысячелетий потворства собственным прихотям, что прошли с окончания Долгой Войны, братья стали для этого слишком непостоянными и занятыми собственными делами. Но самое главное, даже если бы удалось каким-то образом убедить их забыть о своих бесчисленных противоречиях – например, катализатором мог бы послужить снова обративший на них внимание Фулгрим, – для Ксантина это означало бы возвращение к субординации.

С нарастающим увлечением Вависк продолжал:

– Мы будем едины, Ксантин. Мы снова станем легионом, и наши голоса вознесут хвалу в едином хоре! – Говоря, он не переставал хрипеть, будто влажный воздух проходил через мехи старинного аккордеона.

Ксантин подступил ближе к старому другу.

– Нам представилась новая возможность, брат – планета, на которой мы сможем вволю попировать, – произнес он с нарочитой беззаботностью. Предводитель банды зашагал по сцене, доски темного дерева слегка прогибались под бронированными шагами.  – Этот мир покуда неиспорчен нашими кузенами и скрыт от гнилостного взгляда Трупа-Императора. – Он повернулся к шумовому десантнику. – Мы можем взять его и сделать нашим, Вависк.

Вависк ничего не ответил.

–  Представь, – продолжал Ксантин, – построенный для тебя собор и тебя самого – дирижера, управляющего хором из сотен, нет, тысяч почитателей! Будь со мной, помоги мне, и все это будет твоим!

– Мне не нужны ни собор, ни почитатели, Ксантин, –  отвечал Вависк, глядя мимо него. – И тебе они не нужны, брат. Песнь ведет нас к божественным наслаждениям, но каждый шаг в другом направлении отдаляет нас от цели.

– Но подумай о величественном зале, с которым не сравнится этот убогий покой, Вависк. Подумай об инструментах, о голосах, что ты заставишь зазвучать…

– И что случится после того, как мы исполним эту прихоть? Песнь будет длиться, но уже без нас.

Ксантин сменил подход.

– Это прекрасная возможность пополнить запасы, перевооружиться и снова отведать вкусы галактики. Моим Обожаемым нужно пропитание, Вависк. Разделенное удовольствие есть удовольствие вдвойне, так что не стой у них на пути.

– Я говорил с Саркилом. Я знаю, что у нас достаточно оружия, пищи и рабов, чтобы достигнуть Ока и  воссоединиться с нашими братьями.

Снова другой подход.

– В скольких битвах бились мы вместе, Вависк? Разве в тягость тебе еще одна – ради нашего братства? Ты и я, плечом к плечу, и наши клинки сверкают в славном бою! – Ксантин подождал секунду, надеясь, что уж этот-то удар достигнет цели.

– Я не дурак, Ксантин. – В налитых кровью глазах Вависка блеснула искра гнева. – Я отлично понимаю смысл твоих махинаций. Это не простая любезность: я нужен тебе, чтобы убедить наших братьев провести атаку. Раз ты решил поговорить со мной до голосования, значит, подозреваешь, что мы можем проиграть. Дети Императора не сражаются в безнадежных битвах.

– Но мы победим, брат! Если ты будешь со мной, мы обязательно победим!

Вависк наконец повернулся и взглянул своему командиру в глаза. Тысячелетия нелегкой жизни сильно потрепали то, что осталось от его лица.

Он никогда не был красив. Многие из Детей Императора унаследовали от примарха изысканные черты лица – высокие скулы, тонкие носы, фиолетовые глаза, - но тяжелая челюсть Вависка выдавала его происхождение из среды кемосийских фабричных рабочих. Во времена Великого Крестового похода Ксантину пришлось служить с Железными Руками, и он подметил, что Вависк напоминает отродье Ферруса Мануса.

Это не ускользнуло и от других братьев по Третьему легиону, и те – несомненно, из зависти к их крепкой связи – поддразнивали их за сходство с Фулгримом и Феррусом. Ксантин, с его утонченными чертами и волосами до плеч, и Вависк с его прямотой и задиристым выражением лица.

После того, как Фулгрим отсек своему брату голову на Исстване V, добродушие из их поддразниваний испарилось, и все же братья продолжали насмехаться над ними, даже состоя в соперничающих бандах, что, как метастазы, проросли на поверженном теле легиона.

Они прекратили несколько лет назад, когда Вависк стал выглядеть так, как сейчас.

Сходство давно ушло. Теперь он едва напоминал человека. Когда-то тяжелая челюсть провалилась, и ее полностью поглотила вокс-решетка, которая теперь занимала всю нижнюю часть его лица. Ксантин не знал, была ли эта решетка остатками шлема Вависка, или она просто проросла непрошеной из его изуродованной плоти. После нескольких тысяч лет, проведенных в волнах варпа, он знал, что лучше не допытываться прямого ответа.

Кожа верхней половины лица свисала с ввалившихся скул, словно воск со сгоревшей свечи. На голове, покрытой печеночными пятнами, в беспорядке росли редкие пучки высохших белых волос, обрамляя распухшие уши, которые пошли волнами, чтобы лучше улавливать звуки, и глаза, такие воспаленные, что даже радужка налилась кровью. Они всегда были такие усталые, эти глаза.

– Как ты думаешь, Ксантин, почему я следую за тобой? – спросил Вависк.

– Потому что я силен, – ответил Ксантин уверенно, как само собой разумеющееся.

Вависк вздохнул.

– Ты мог бы стать величайшим из нас, Ксантин, - сказал он, и внезапно его голос стал таким же усталым, как и глаза. – Но приковал себя к этой твари, что у тебя под кожей. Не подобает тебе подчиняться таким, как она.

Теперь настала очередь Ксантина гневаться.

– Следи за языком, брат, или я вытащу его через остатки твоей глотки и сам за ним прослежу, – пригрозил он.

Ощутив вкус ярости, в груди зашевелилась Сьянт, закружила вокруг его сознания, словно морское чудовище, почувствовавшее каплю крови в воде.

Он дерзок, милый, – промурлыкал демон, обвивший разум Ксантина. – Он восстанет против нас.

Нет, – отрезал Ксантин. – Только не он.

– Я прошу твоего совета, Вависк, потому что знаю, что ты мудр. Но мудрость бывает разных видов. Одна мудрость подскажет, когда сражаться, а другая – когда лучше уступить желаниям тех, кто лучше тебя. – Ксантин чувствовал, как пульсирует в его теле присутствие Сьянт по мере того, как расцветает его гнев. – Это мой корабль, а Обожаемые – мои воины. Ты – мой воин. Обращаясь к тебе, я ожидаю ответа, иначе я сам верну тебя Абаддону, чтобы ты ответил за свои преступления.

Впервые за тысячелетия Вависк не ответил ему. Даже рты у него на шее прекратили свой беспрестанный шепот. Красные глаза под набрякшими веками так потемнели, что казались почти черными.

Ударь его, – прошептала Сьянт. – Никто не должен нам противоречить.

Ксантин развернулся и вышел из комнаты. Его правая рука сжималась в кулак и снова разжималась, не повинуясь его воле.

Глава третья

Пьерод ненавидел космопорт Серрины. На планете такие строения – скорее функциональные, чем стильные – были редкостью: если не считать нескольких статуй, фресок и декоративных садов, которые были так популярны в верхнем городе, в порту не было ничего, кроме голого ферробетона. Отчасти причиной этому послужил его возраст – о постройке космопорта по СШК рассказывали самые древние собрания пророчеств и проповедей на планете, - а отчасти его назначение.

Как агромир, производивший жизненно важный компонент сильнейших омолаживающих процедур, Серрина с момента своего возвращения в состав Империума принимала самые разнообразные космические суда. Корабли приходили в небеса Серрины каждый месяц – на расписание прилетов можно было положиться так же твердо, как и на Астрономикан, – и изрыгали флоты толстобрюхих грузовых челноков. Эти челноки, каждый больше личного фрегата планетарного губернатора, приземлялись в космопорте ровно на столько времени, чтобы заполнить свои обширные трюмы драгоценным жидким грузом, а потом снова взлетали.

Изобилие давало планете силу и влияние в Империуме, а это означало, что связи отца тянулись к самой Терре. Пьерод никогда не позволял другим мальчикам в схоле об этом забывать. Он использовал это влияние, чтобы заставить Изака, который был двумя годами младше, сдать за него квалификационные экзамены по арифметике – пригрозил, что того заберут Адептус Астартес. Когда Изак поумнел и перестал бояться этих угроз, Пьерод обратился к подкупу: предлагал редкости, что отец привозил из своих путешествий на Тронный Мир, и обещал, что за Изака замолвят словечко перед большой шишкой из Администратума. Словечко так никто и не замолвил, но Пьероду к тому времени было наплевать: он сделал то, что он него требовалось, сдал экзамены и предположительно обеспечил себе такую же роскошную жизнь, как у отца.

Но потом открылся  Великий Разлом, и жизнь на Серрине изменилась. Корабли-сборщики перестали приходить, когда Пьерод был совсем молод; их место в небесах занял зияющий, красный, как сырое мясо, рубец, от одного взгляда на который начинали болеть глаза. До прилета следующего корабля прошло десять лет. Когда сборщик все-таки появился, он неделю безмолвно провисел на орбите, пока на планете не приняли решение отправить туда разведывательную экспедицию. Из экспедиции никто не вернулся, но стали ходить слухи, что перед тем, как связь оборвалась, они успели-таки отправить несколько невнятных сообщений о сгорбленных монстрах-полулюдях и об остатках социума, настолько деградировавшего, будто корабль долгие годы провел затерянным в варпе.

Больше сборщики не приходили. Серрина, созданная и живущая ради производства одного-единственного вещества, продолжала в заведенном порядке растить и собирать урожай: ее общество слишком закостенело для того, чтобы меняться вместе с реальностью.

Как правительственному чиновнику, Пьероду доводилось видеть склады, где хранился сок Солипсуса – громадные цистерны пролитой и подпорченной лиловой жидкости, укрытые в самых темных уголках верхнего города, чтобы не напугать широкие слои населения. Они олицетворяли то, что Серрина потеряла: тысячелетнее предназначение, контакт с Империумом и, что было больнее всего для Пьерода, галактический престиж. Поэтому он нашел изящное решение, роскошь для того, кто привык к роскоши: он просто перестал об этом думать.

Благодаря прежнему богатству на Серрине не было недостатка в запасах продовольствия и сооружениях для очистки воды. Для Пьерода и прочих семей, составлявших запутанную сеть крупных и мелких высокородных домов Серрины, перемены были проклятием. Пока трава росла, а урожай собирали, Пьерод мог проводить свою жизнь – разумеется, искусственно продленную благодаря омолаживающему лечению – так, как полагалось сообразно его благородному происхождению. И эта жизнь определенно не подразумевала беготню.

Он чувствовал, как сердце часто и неровно колотится где-то ближе к горлу. Пьерод сглотнул, чтобы вернуть его на место, и приоткрыл выходной люк. Набравшись смелости, он прижал малиновое от натуги лицо к холодному металлу и выглянул наружу.

Космопорт выглядит еще безобразнее, чем обычно, подумал Пьерод с печальным смирением. Раньше он старался убедить себя, что в брутализме посадочной площадки есть своя красота – идеально плоская серая гладь, уходящая вдаль, как спокойный рукотворный океан. Но теперь этот океан был изуродован ямами и выбоинами, буграми и ухабами. В целом, космопорт напоминал сейчас Пьероду юношеское лицо Изака: то, что раньше было чистым и незапятнанным (и вместе с тем ужасно скучным), теперь изрыто разрушительными последствиями взросления.

Величайшими из этих уродств были громадные цилиндры – останки орбитальных лифтов, с помощью которых когда-то поднимали сок Солипсуса на грузовые корабли. Три из них еще маячили на горизонте, но остальные валялись поперек посадочной площадки, как срубленные деревья, и там, где прежде было открытое пространство, меж их «стволами» образовались коридоры и баррикады.

Он с ужасом осознал, что кучки поменьше – это трупы, одетые в бледно-розовую форму серринской милиции. Они лежали поодиночке, по два, по три. Судя по всему, они были убиты выстрелами в спину на бегу; оружие лежало перед ними, будто отброшенное в сторону огромного квадратного здания, которое служило центральной командно-диспетчерской башней космопорта.

Это было нехорошо. Не то чтобы Пьерода заботила смерть ополченцев – Серрина всегда могла обеспечить пополнение, - но если гарнизон порта разгромлен, кто защитит его самого?

И кто все-таки в ответе за это нападение? Иномирники, позавидовавшие их богатству? Грязные ксеносы, что пришли осквернить самое цивилизованное общество в галактике? Ему доводилось слышать рассказы о подобных вещах в роскошных курильнях совета. А может, что бесконечно вероятнее, другой благородный дом решил таким образом побороться за влияние?

Если так, то размах этой интриги был побольше тех, к каким он привык. Попытки переворотов случались каждые несколько лет, но обычно все обходилось парой потасовок во дворцах, парой украшенных драгоценными камнями ножей в благородных спинах да небольшими изменениями в порядке наследования. До выкатывания тяжелой артиллерии еще ни разу не доходило.

Но сейчас это был чисто теоретический вопрос. Какие-то люди убивали других людей, и хотя Пьерод не знал, держится ли еще командно-диспетчерская башня, он решил, что если будет и дальше сидеть в этом туннеле, как самая обыкновенная крыса, то точно никуда не улетит.

Он перевел дыхание и, собравшись с силами, высунулся из люка, чтобы бежать дальше.

И тут же нырнул обратно – мимо пробегали трое людей, так близко, что он мог рассмотреть изношенные подошвы их одинаковых башмаков. Они были одеты в грязные комбинезоны, когда-то белые, а теперь сплошь забрызганные коричневым, черным и пурпурным. Розоватая кожа выдавала в них жителей нижнего города.

– Рабочие с перерабатывающего завода? – проговорил Пьерод вслух. – Что они тут делают?

Как вице-казначею, ему приходилось иметь дело с существами – он предпочитал не называть их людьми, - жившими ниже уровня тумана, но только в упорядоченных пределах своего кабинета. Он не любил, когда такие встречи длились больше нескольких минут; все дальнейшие вопросы – когда собирать урожай, как ремонтировать жатки, сколько выплачивать людям, потерявшим своих близких в траве – он оставлял своим подчиненным. У жителей нижнего города был специфический запах, который заставлял Пьерода морщить нос и оскорблял его деликатные чувства.

Он смотрел, как двое рабочих с усилием подняли с земли длинноствольное орудие и водрузили его на треногу, установленную третьим на куске разбитого ферробетона. Ленту с боеприпасами заправили в приемник, третий рабочий навел орудие на центральную вышку и, когда ствол оказался в нужном положении, нажал на спусковой крючок.

Орудие с грохотом выплюнуло вспышку света. Пьерод вздрогнул и, пригнувшись, отступил подальше от всей этой какофонии.

– Трон! – прошипел он. Потом прикрыл крышку люка, оставив лишь небольшую щель, пока переносное орудие расстреливало первую ленту боеприпасов.

Когда орудие замолкло, с башни пришел ответный огонь, перегретый воздух зашипел от лазерных разрядов. Они били по ферробетонной баррикаде, пробивая одинаковые небольшие отверстия в почерневшей кладке. Ну, хоть что-то, подумал Пьерод. Значит, серринская милиция еще сражается, и, встретив кого-то из вышестоящих, они не пощадят своей жизни, чтобы помочь ему выбраться с планеты.

Лежа на ферробетоне, рабочие шарили в рваных холщовых мешках и доставали из них патронные ленты и обоймы, будто вытаскивали кишки и органы из матерчатых трупов.

Как только стрельба стала утихать, они вскочили и один начал скармливать орудию следующую порцию боеприпасов, а другой – соединять проводами комки похожего на воск вещества, которое Пьерод не смог опознать.

Если бы у него было оружие! Нет, не так. Если бы с ним был Рожир, а у Рожира было оружие! Он не хотел марать руки, и потом, что, если бы он промахнулся? Намного лучше, когда есть человек, который сделает грязную работу за тебя.

Тот, с восковыми комками, закончил свою сложную работу и кивнул двоим другим. Глазки у него были маленькие, как бусины, и сидели глубоко под тяжелыми бровями и выпуклым безволосым черепом. Они отливали желтым блеском, который Пьерод заметил даже из своего укрытия.

Пьерод провел рукой по собственным взъерошенным пепельно-русым волосам, когда рабочий, у которого была штука с проводами, нажал на кнопку на подсоединенном блоке управления. Кнопка вспыхнула ярко-красным, и человек вскинул сжатый кулак.

Боезапас был пополнен, и рабочий с тяжелым орудием снова открыл огонь, выпустив сокрушительный залп по командной вышке. Под этим прикрытием человек с непонятным объектом – Пьерод решил, что это подрывной заряд, - прижал его к груди, выскочил из-за баррикады и, пригнувшись, побежал по открытому пространству.

Первый лазерный разряд попал ему в колено, и он рухнул на землю на середине шага. Очевидно, ноге был конец – одна черная, дымящаяся дыра в ткани комбинезона чего стоила, –  но рабочего это, казалось, не волновало. Глаза-бусинки светились мрачным упорством, и он полз, цепляясь за побитый ферробетон, пока второй и третий разряды не пронзили его спину и левую сторону головы. В течение ужасной секунды Пьерод был уверен, что существо поползет дальше, словно живой труп из легенд тысячелетней старины, однако тощие руки рабочего обмякли и он затих, уткнувшись в свой сверток. Еще через несколько секунд Пьерод услышал звук детонации и снова нырнул в свой люк, когда составные части несчастного рабочего застучали по земле, как какой-то жуткий дождь.

Похоже, взрыв дезориентировал двоих оставшихся за баррикадой; они попятились назад, тем самым позволив снайперам с вышки точно прицелиться. Сразу несколько лазерных разрядов сошлись на них, прожигая кожу и мышцы до костей. Следующие выстрелы ударили в уже безжизненные тела, заставив их покатиться по ферробетону.

Над космодромом воцарилась тишина, и на мгновение Пьерод задумался: а что, если остаться на месте, затаиться в этой дыре, пока эта отвратительная передряга не закончится (или пока ему не прилетит пуля в голову от какого-нибудь головореза – смотря по тому, что случится раньше). Но он был так близко! С апломбом, присущим его званию, он мог бы потребовать, чтобы его пропустили на корабль; он мог бы покинуть планету, хотя бы на время, и жить на роскошной яхте, пока все это не закончится, чем бы все это ни было. И когда стрельба прекратится, он вернется на Серрину потенциальным лидером, его благородное происхождение и очевидно первоклассные гены обеспечат ему место в самых высших сферах будущего правительства.

Пьерод перенес вспотевшую ногу через край люка, пристроил зад в проеме и приготовился перекинуть наружу вторую ногу. На полпути ноги зацепились друг за друга, и Пьерод вывалился из люка на открытый ферробетон. Он сжался в комок, стараясь занимать как можно меньше места, и захныкал в ожидании снайперского выстрела, которым закончился бы этот безумный день.

Но выстрела не было. Пострадали только его чувства – от едкой вони дыма, ферробетонной пыли, фицелина и чего-то еще, напоминавшего кухню Рожира. Этот запах шел от мертвецов, понял он, это пахла человеческая плоть, поджаренная пламенем взрывов и лазерными разрядами.

Он подумал о колбасках и жирных ломтиках бекона, о том, как шкворчат и брызжут на сковороде животные соки, о корочке на превосходно зажаренном мясе. В животе забурчало, и в приступе отвращения его ярко-розовое лицо стало мертвенно-бледным.

Потом его шумно вырвало – тело избавлялось от последнего дара, что Рожир преподнес своему господину. Поток вязкой жидкости вырвался из раскрытого рта и с веселым плеском ударил в разбитый ферробетон; в массе все еще можно было рассмотреть куски полупереваренной птицы и семечки фруктов.

Пьерод не плакал с четырнадцати лет, с тех пор, как отец избил его в кровь за то, что он заговорил в городе с сыном мясника, но сейчас, сидя посреди осажденного города, изгнанный из собственного дома, вымазанный собственной рвотой, он едва сдерживал слезы.

В глазах жарко щипало, как будто в них тоже попали крошечные лаз-лучи, совсем как в этих отвратительных рабочих. Они поднялись сюда из неведомых лачуг в нижнем городе, принесли свой пот, грязь и вонь в его город – в его культурный, спокойный, чистый город! Как они посмели?

Нет. Нет! Так не пойдет! Что сказал бы отец? Отец бы восстал, отец повел бы за собой других, отец бы выжил! Он – Пьерод, наследник семьи Воде̒, вице-казначей Серрины. Он не падет от руки забывшего свое место выскочки-хулигана в грязном комбинезоне!

Пьерод распрямился, уперся дрожащим коленом в ферробетон и, пошатываясь, поднялся на ноги. Упрямо, демонстративно он поднял руки и уставился на здание. «Да поможет им Трон, если они выстрелят в меня», – пробормотал он. А потом закричал:

– Я – вице-казначей Пьерод, и сейчас вы меня впустите!

Из здания раздался выстрел.

Глава четвертая

Живые кресла застонали под огромным весом, их хребты прогнулись, а ребра разошлись в стороны, чтобы на сиденьях смогли разместиться воины-сверхлюди.

Кресла занимали пятеро таких воинов, их генетически улучшенные тела были задрапированы в простые тоги из белого шелка. В шестом и последнем кресле устроилась крохотная женщина, ростом вполовину меньше каждого из собравшихся в комнате и такая хрупкая, что по сравнению с ними казалась ребенком. На ней также было одеяние из белой материи, но любая претензия на простоту сводилась на нет количеством драгоценностей, которыми она подчеркнула одежду. Ее усеивали золото и серебро, браслеты и кольца унизывали руки и пальцы так плотно, что бренчали при малейшем движении. Рубины и изумруды размером с глазные яблоки свисали с шеи на платиновых подвесках, заставляя ее голову выдвигаться вперед. Из-за этого она походила на экзотическую птицу.

Ксантин лениво провел затянутым в шелк пальцем по костяшкам собственного кресла. В ответ на прикосновение кожа вздрогнула, но была ли это дрожь наслаждения или отвращения, он не знал.

– Друзья мои! – начал он, с удовольствием заметив, что все разговоры тут же прекратились. – Мои советники! Благодарю вас за то,  что пришли на мой зов. Перед нами лежит трудный выбор, поэтому я обращаюсь к вам – моим самым доверенным, мудрым и уважаемым соратникам. – Ксантин кивнул всем по очереди. – Вависк, мой композитор. Саркил, мой квартирмейстер. Каран Тун, мой коллекционер. Торахон, мой чемпион. – Женщина была последней. – Федра, моя муза.

Она качнула головой в знак признательности. Так же она кивала, когда Ксантин нашел ее – вонючую, в грязных лохмотьях, вынужденную воровать змеиные яйца и ловить насекомых ради пропитания. Она жила тогда в хлюпающем болоте на краю мира, раздираемого войной между предводителями армий с деревянными катапультами и тупыми железными мечами; они разделяли свои народы на жесткие социальные классы и принуждали их умирать в обмен на крохотные территориальные приобретения.

Из этого-то общества Федру и изгнали еще в молодости, заклеймив ведьмой, чудовищем.

И они не ошиблись.

Уже тогда Федра была стара, много старше на вид, чем сейчас, после бесчисленных омолаживающих процедур и трансплантаций. Обожаемые разорили ее мир дотла, и когда битва закончилась, Ксантин решил побродить по планете, ибо душа его была полна до края теми бесчинствами, что они учинили. Он рад был найти зрителя в Федре и с наслаждением описывал ей подробности разгрома.

Он ожидал гнева, восхитительного праведного гнева, но она только рассмеялась. От этого смеха что-то зажглось в нем, и наутро, когда лучи тусклого солнца осветили дымящиеся развалины ее хижины, Ксантин понял, что нашел свою новую музу.

Этих-то шестерых Ксантину и нужно было убедить в ценности Серрины, и с этими шестью он должен был составить план вторжения. Но сперва требовалось принять решение. Серрина была слишком прекрасна, слишком совершенна, чтобы пройти мимо. К тому же после последней экспедиции, обернувшейся катастрофой, когда Обожаемым пришлось бежать от прибывших в систему сил Черного Легиона, лучшего шанса им представиться не могло.

И кроме того, он хотел ее. Этот мир мог бы стать свободным, живущие в нем люди избавились бы от ежедневного каторжного труда, если бы их возглавил Ксантин.

Он начал:

– Наш путь привел нас на Серрину – планету, которая явилась нам за едва приоткрытой завесой варпа. Несказанно рад вам сообщить, что Серрина – тайное сокровище, - он использовал то же слово, каким планету назвала Сьянт, - в короне Трупа-Императора.

Услышав этот титул, молодой космодесантник, что сидел в кресле напротив, сплюнул, сгусток тягучей жидкости шлепнулся на полированный каменный пол, где растекся в тихо шипящую лужицу.

Ксантин посмотрел на него испепеляющим взглядом.

– Не спорю, Торахон, - сказал он с легким раздражением. – Но, может быть, прибережем такое самовыражение до тех пор, пока не покинем стены этих изысканных залов?

Торахон склонил голову в коротком кивке, и Ксантин, выбросив заминку из головы, взмахнул рукой в сторону Раэдрон.

Хозяйка корабля вышла вперед, негромко кашлянула и заговорила:

– Серрина – агромир. Вокруг космопорта в крупнейшем городе расположены многочисленные оборонительные лазеры, планетарная милиция – солдат набирают из благородных семейств планеты, и милиция состоит в основном из их вассалов, – хорошо вооружена. Записи сообщают, что элитные подразделения этих солдат генетически улучшены. Хотя ауспик-сканирование не обнаружило особенной активности на орбите за последнее столетие, эти силы обороны, скорее всего, остались в неприкосновенности. – Обращаясь к ним, она прохаживалась туда-сюда, высокие каблуки выстукивали ритмичное стаккато. – Главная продукция этого мира – Солипсус, мощный химикат, который используется в омолаживающих процедурах по всему Империуму. Кроме того, он используется как основа для многих санкционированных стимуляторов, а также для некоторых самых популярных в галактике – и самых нелегальных – наркотиков.

Это должно привлечь их внимание, подумал Ксантин.

– Благодарю вас, хозяйка корабля. – Он развел руками в жесте, который, как он надеялся, выражал скромность. Впрочем, полной уверенности у него не было – он давно забыл это ощущение. – Что думает мой сенат?

Торахон, как всегда, ответил первым.

– Мы должны захватить ее, ваше великолепие! – вскричал он, приподнявшись над сиденьем. Он был больше других – гигант даже среди генетически усовершенствованных и затронутых варпом сверхлюдей, из которых состояла банда. От напряжения под тогой взбугрились мощные грудные мышцы.

– Мальчик мой, - наигранно-добродушным тоном произнес Ксантин, - мы тут все равны! Не стоит так ко мне обращаться. Простого «повелитель» вполне достаточно.

– Конечно, повелитель, - поправился Торахон. – Я желаю того же, что и вы. Этот мир будет принадлежать нам, если такова ваша воля. Я просто хочу вкусить его прелестей.

Торахон не питал никакого уважения к правилам этикета. Всего лишь побочный эффект его юношеского задора, разумеется, но Ксантина эта черта особенно раздражала. Торахон был новичком в Долгой войне, он не сражался ни на Терре, ни в Войнах легионов, разразившихся после смерти Хоруса и окончания его Ереси. Он не сражался за Град Песнопений, когда Черный Легион метнул черный нож в сердце Детей Императора и разрушил самый прекрасный город галактики в чудовищном, непростительном акте осквернения.

Он даже не видел, как начинался Тринадцатый Черный крестовый поход Магистра войны, как прежний командир Ксантина Эйфорос отбросил свою верность Третьему легиону, чтобы прикоснуться к славе Абаддона, а их банда присоединилась к Черному Легиону под именем Детей Мучений.

Торахон пришел к Обожаемым много позже, только-только из генокузней Фабия Байла, его совершенная кожа еще не избавилась от вони таинственных генетических манипуляций Повелителя Клонов. Он был наградой, которую банда Ксантина получила за хорошо выполненную работу от самого Фабия, и для подарка от такого существа Торахон был хорош. Сильный, верный, стремительный, как звездный свет, он занял свое место в вакханалиях Обожаемых так же непринужденно, как меч занимает свое место в ножнах.

Длинные светлые, почти белые волосы обрамляли его симметричное лицо с орлиным носом и темно-фиолетовыми глазами. Это были глаза Фулгрима, и Ксантин трепетал от восторга при мысли о том, что командует столь точным подобием своего примарха.

И все же ему было не по себе, когда он видел в этих глазах такую преданность. Торахон был верен до конца. Ксантин не знал, намеренно ли Фабий вкладывал в свои творения эту верность, или это просто врожденное, присущее его геносемени почтение к вышестоящим, но, хоть у Торахона и были глаза примарха, коварства Фулгрима в нем не было ни на грош. Ксантин находил бесхитростное послушание молодого космодесантника приторным, словно нежности слюнявого домашнего любимца.

Но он был полезен. Обычно воины в возрасте Торахона считались слишком молодыми для того, чтобы войти в состав сената, но после гибели Талона Янноса в Вопящей Бездне Ксантин ускорил его возвышение. Среди остатков Третьего легиона власть легко ускользала из рук, и Ксантин не мог не признать, что подхалим в составе руководящего органа приносил большую пользу.

Кое-кто из членов совета роптал по поводу этого назначения, но Ксантин, всячески стараясь скрыть свое участие в нем, указывал на безукоризненный послужной список Торахона и его популярность среди рядовых Обожаемых благодаря воинской доблести и доброму нраву.

– Конечно, мальчик мой, – сказал Ксантин. – Я засчитаю твой голос. Рад, что один из членов нашего многоуважаемого конклава высказался «за». Похвальное начало. Кто следующий?

Вечный циник Саркил прочистил горло.

– Ха, – выдохнул он. Никто и никогда не видел Саркила без тактической брони типа «Тартарос», даже ближайшие союзники среди терминаторов Обожаемых, и темнокожая голова была единственной видимой частью его тела – того тела, что состояло из плоти и крови. Он играл пальцами массивного силового кулака, который носил на одной руке, тогда как вторая рука, хирургически вживленная в спусковой механизм его любимого цепного пулемета, безвольно свисала вдоль тела. Макушка его была покрыта наплывами серебристого металла – следствие его обыкновения поливать после битвы голую кожу головы расплавленными остатками вражеского оружия. После многих лет набегов казалось, что Саркил носил серебряный капюшон, который блестел в свете свечей, зажженных в зале совета. Под металлическим куполом головы ястребиное лицо застыло в вечной ухмылке.

– Хорошо вооруженная армия, - сказало это существо. – А мы-то как, хорошо вооружены, Ксантин? Или хотя бы приемлемо?

Верхнюю часть тела Саркила жестоко изранило в давно минувших боях; аугметические замены выглядели стерильно и уродливо с эстетической точки зрения. Когда он говорил, мясистые клапаны в его шее двигались, обнажая мышцы и вены. Ксантину хотелось бы, чтобы его квартирмейстер заменил их чем-нибудь более привлекательным на вид.

– После нашей последней вылазки у нас осталось три тысячи четыреста двадцать болтерных снарядов, сто шестьдесят пять батарей для лазпушек и семнадцать канистр прометия. – Саркил отмечал каждый пункт своих подсчетов, загибая растопыренные пальцы. – Клянусь двором Темного Князя, нас вообще нельзя назвать вооруженными!

Трус, – прошептала Сьянт в сознании Ксантина. – Трус, лишенный страсти. Позволь мне насладиться его агонией.

Ксантин напрягся, в теле запульсировало раздражение, которое ясно говорило демону: твоя помощь не требуется. Терминатор чах над своими запасами, как дракон, и выуживание их из его лап требовало тонкого подхода.

– Друг мой, – произнес Ксантин, протянув руки, словно приветствовал любимого питомца. – Ты привел нам безрадостные цифры. Но по-настоящему важны не они, а умение, с которым мы обращаемся с имеющимся у нас снаряжением. Наша броня неуязвима, а наше оружие никогда не промахивается, ведь мы из Третьего! Всего один наш воин стоит десяти тысяч смертных!

– Скажи это Янносу, – бросил Саркил. – Он был одним из нас, и тем не менее он мертв.

– Яннос был самовлюбленным болваном, Саркил, уж ты это знаешь лучше всех. – Когда эти двое заседали в совете Обожаемых, дело у них доходило почти до драки – безрассудная расточительность Янноса и его вкус к театральным эффектам не могли ужиться с одержимостью Саркила материальными ресурсами.

– Это верно, Ксантин, это верно, – усмехнулся Саркил, откидываясь в кресле. Он сделал нетерпеливый жест, словно отмахиваясь от проблемы, но Ксантин продолжал настаивать на своем:

– Кроме того, трофеи с этого мира пополнят наши арсеналы на годы и годы вперед.

– Если мы победим, – указал Саркил. – Мы не готовы к продолжительному сражению, и на каждый снаряд из тех, что мы израсходуем на этой никчемной планете, должно прийтись пять новых, чтобы оправдать расхищение моих резервов.

Моих резервов, подумал Ксантин, складывая зачерненные губы в улыбку, чтобы от досады на лице не появилась хмурая гримаса.

– Да, друг мой. Серрина обещает нам богатства превыше всего, что доставалось нам прежде.

Саркил фыркнул и начал подсчитывать:

– Мне нужно семнадцать тысяч сто болтерных снарядов, восемьсот…

– И я говорю не только об оружии, - прервал Ксантин, зная, что Саркил, дай ему волю, будет толковать о своих запасах, пока все звезды в галактике не погаснут. – Наши невольничьи палубы снова будут трещать по швам от смертной плоти, наши хранилища переполнятся до краев новыми экзотическими наркотиками, а наши оргии привлекут чудесных Нерожденных, достойных внесения в архивы.

С этим последним посулом Ксантин обратился к Карану Туну. Дьяволист сидел в своем живом кресле неподвижно, с прямой спиной, глаза его были безжизненны. Паукообразные татуировки на его бритой голове, казалось, двигались в неверном свете свечей, образуя символы и фигуры, а потом бледнели, становились невидимыми на бронзовой коже. Тун когда-то принадлежал к Семнадцатому легиону Лоргара, но потребность исследовать и каталогизировать все более необычных и редких демонов вынудила его покинуть братьев и погрузиться в глубины порока, вызывающего тревогу даже у других Несущих Слово. Теперь он служил в рядах Обожаемых, и покуда его страсти удовлетворялись, Ксантин мог быть уверен в его преданности.

– Повелитель, – сказал Каран Тун с заминкой, в его голосе слышалась легкая хрипотца. Ксантин знал, что разум дьяволиста блуждал в других местах. Серрина пережила открытие Разлома – охватившего всю галактику разрыва в реальности, который трупопоклонники называли Цикатрикс Маледиктум – относительно безмятежно, причуды варпа скрыли ее из виду, защитив от ужасов, которые пришлось пережить другим, не столь удачливым мирам. Ксантин с Туном слышали историю о планете, миллиардное население которой слилось в единый конгломерат, такой огромный, что он распространился за пределы атмосферы. На других планетах внезапный прилив энергии варпа низверг смертных в такие бездны экстаза и агонии, что на свет появились целые новые виды и классы демонов. Тун был прагматиком, особенно в сравнении с переменчивыми Детьми Императора, но он также был эгоцентристом и стремился первым исследовать такие эзотерические создания.

– Этот мир предложит множество низменных удовольствий тем, кто ценит такого рода развлечения. – Тун многозначительно посмотрел на Торахона, но молодой космодесантник, по-видимому, не заметил этого: он тщательно измерял гигантской ладонью собственный бицепс. – Но я убежден, что путь ведет нас в глубины Великого Разлома, где нам будет легче скрыться от нашего прежнего тирана, – Ксантин зарычал при упоминании Абаддона, – и где мы найдем больше изысканных наслаждений.

– Больше интересных экземпляров для твоего зверинца, ты хотел сказать? – в вопросе Ксантина чувствовалась колкость. – Обожаемые выходят на славный бой не для того, чтобы набить твои вазы и амфоры демонической швалью, Несущий Слово!

Тун зашипел, татуировки его, казалось, зазмеились быстрее, едкий ответ застрял в горле. Ксантин поднял руку, упреждая его возражения, и гнев Несущего Слово остыл так же быстро, как и вспыхнул.

– Ничего, друг мой, это все неважно. Я спросил твоего совета и, клянусь честью, я ценю его.

Тун с прямой как палка спиной снова опустился в кресло.

– Два голоса за, два против, – сказал Ксантин. Он повернулся к единственной смертной среди его советников – хотя он сомневался, что ее теперь можно было назвать смертной, – и протянул раскрытую ладонь, приглашая говорить. – Федра, моя муза! Выскажи свое мнение.

Она ответила не сразу, а когда все-таки ответила, ее голос напоминал шум ветра в камышах. Кристаллы и колокольчики, дрожавшие в ее ушах, когда она говорила, издавали звук, похожий на тихий шум дождя.

– Как они живут, люди с этой планеты? – спросила она.

– В роскоши, моя дорогая, - ответил Ксантин. – Они живут над облаками в городах из полированного камня и резного мрамора, и их детям нечего желать.

Она вздохнула от удовольствия. Звук был такой, словно душа отлетела в миг смерти.

– Я хотела бы увидеть этот мир, Ксантин, - сказала она, глядя вдаль своими мутными глазами, будто воображая, какие утехи их ожидают. Скрюченные руки осторожно хватались за воздух, тянулись к чему-то невидимому для Ксантина.

– Конечно, я предполагаю, что мой любимейший брат согласен с нашим планом действий. Вависк! Скажи, захватим ли мы этот трофей?

Шестой и последний член конклава, тяжело дыша, осел в своем живом кресле. Каждый вдох и выдох Вависка сопровождались мелодичным присвистом, от которого нервы Ксантина звенели, а его украшенные драгоценными камнями зубы ломило. Зудящий, ноющий ритм жизни шумового десантника пронизывал воздух, как статическое электричество.

Тело Вависка, которое он так редко освобождал от своего вычурного доспеха, было развалиной. Влажные маленькие рты на его шее и верхней части груди открывались и закрывались, их беспокойные языки и сложенные куриной гузкой губы вырисовывались под шелком уже запятнанной тоги. Разбитое отражение того человека, которого Ксантин когда-то знал, искаженный образ благороднейшего из их рядов – вот кем был теперь Вависк.

Шумовой десантник издал еще один музыкальный выдох и басисто пророкотал:

– Нет, Ксантин. Эта планета – просто помеха.

Сердце Ксантина упало. От Саркила он ожидал несговорчивости и даже сыграл на ней. Тун был слишком консервативен – прирожденный наблюдатель, а не игрок. Но отказ Вависка обрек его тщательно выстроенный гамбит – добиться того, чтобы совет проголосовал «за», и придать таким образом легитимность своим планам – на крушение.

Одни военачальники правили с помощью грубой силы и жестокости; другие набирали в свои банды тупиц и полудурков, безмозглые горы мяса, которые всегда держали сторону вожаков и служили им главной опорой.

Но ничто из этого не относилось к Детям Императора. Содружество артистов и эстетов, когда-то они были самыми просвещенными среди легионов. Самыми просвещенными среди всех существ в галактике. Ксантин благоденствовал в столь культурной компании, но это же обстоятельство служило источником более приземленной проблемы – трудностей с контролем. Он направлял Обожаемых так же легко и ненавязчиво, как фехтовальщик направляет рапиру, и неизменная поддержка Вависка всегда придавала вес его приказам.

– Мой хор обрел свой голос, следуя песне Слаанеш. Она указывает нам путь к нашему легиону, к нашему примарху. Она ведет нас дальше, мимо этого мирка. – Вависк издал еще один вздох. – Остановить ее напев значит умереть.

Видишь? – прошептала Сьянт в глубине души. – Он отрекся от нас.

– Вависк, – Ксантин говорил ласково, но в его голосе слышалась неподдельная боль. – Мы заставим этот мир петь новую, славную песнь. Миллионы людей, свободных от тирании Трупа-Императора, ничем не связанных и не ограниченных, способных отдаться любому своему капризу! И все это – во имя Юного Бога. Во имя нас.

– Есть только одна песнь, Ксантин, – отвечал Вависк, пригвождая его взглядом налитых кровью глаз. – Это песнь блаженства и агонии, и она ведет к нашим братьям.

Пока это было выгодно, Ксантин потакал прихотям шумового десантника, обещая исполнение мечты о едином Третьем легионе, но сам он искал бы встречи со своими братьями только при условии, что сможет ими командовать, а на это шансов было мало – во всяком случае, пока Эйдолон влачил свое бренное существование. Мечты о воссоединении, угроза, исходящая от Черного Легиона, клятва любимому брату, что он последует за звуками его бездумной песни – все это были удобные полуправды, с помощью которых Ксантин вносил смятение и отвлекал внимание; как реальные, так и выдуманные враги служили для того, чтобы предупреждать всякое организованное сопротивление его приказам.

– Вот мои братья, Вависк. Посмотри вокруг. Перед ними лежит пиршество ощущений, и они должны отказаться от него ради твоего сухого аскетизма? Мы должны отложить удовлетворение сиюминутных желаний ради ускользающей мечты?

Вависк отдалялся от него и от реальности с каждым годом, становясь все бесчувственнее к земным наслаждениям по мере того, как его тело настраивалось на музыку вселенной – музыку, слышать которую мог только он один. Банда, его братья, Ксантин – он забывал их, отрекался от них, воспринимая только истину за гранью понимания.

Ксантин снова раскинул руки. Правая, как он заметил, снова была сжата в кулак.

– Как мне убедить тебя, брат?

– Никак, Ксантин.

Он сложил руки на груди – жест, нужный отчасти для того, чтобы подчеркнуть окончательность, а отчасти – чтобы остановить непроизвольное подергивание правой руки.

– Очень хорошо.

Три голоса за. Три против. Настало время для скрытого клинка.

– В нашем союзе, – начал Ксантин, – я – первый среди равных. Однако я справедливый лидер и принимаю ваши решения, несмотря на все их недостатки. – Он мрачно посмотрел на инакомыслящих. – Но сейчас мы в безвыходном положении. И поэтому обратимся к последнему из участников нашего конклава.

Саркил высказался первым.

– Нет! Здесь у нее нет права голоса! – запротестовал он.

Вависк тоже что-то рокотал, выражая свое неудовольствие тем, что должно было произойти. Рты у него на шее всасывали воздух и причмокивали, издавая влажный звук, напоминавший тяжелое дыхание какой-то беспокойной твари.

– Тихо! – оборвал их Ксантин. – Она само совершенство, что обрело плоть – мою плоть, – и мы ее выслушаем.

В противоположность своим кузенам Каран Тун в возбуждении подался вперед, потирая руки с жадным любопытством в глазах, предвкушая демонический спектакль, который должен был развернуться перед их глазами.

– Пусть она скажет свое слово, повелитель… – прошептал он.

Любимая, – мысленно воззвал Ксантин. – Можешь взять мое тело.

Все было так, словно нежные пальцы разомкнули объятие, и Ксантин позволил себе упасть. Падая, он видел, как Сьянт поднимается вверх сквозь мерцающую пелену, сквозь барьер, что становился все плотнее и непрозрачнее по мере того, как он погружался все ниже, ниже, в темные воды собственного разума.

Глаза Ксантина закатились, руки сжали подлокотники кресла со сверхчеловеческой силой. Под его хваткой затрещали кости, послышался крик мучительной боли. Он слабел и удалялся, как, бывает, волна откатывается с пляжа. Крик звучал все тише и тише, пока Ксантин не перестал слышать что-либо, кроме тишины, и видеть что-либо, кроме тьмы.

Те, кто был в комнате, увидели, как Ксантин снова выпрямился в кресле, но его движения стали более плавными и грациозными, а глаза вместо бирюзового приобрели сияющий пурпурный цвет. Длинный язык облизнул зачерненные губы, и Сьянт заговорила устами Ксантина.

– Вы медлили слишком долго, смертные. – Ее присутствие придало низкому голосу Ксантина оттенок бесплотности, некое шипящее придыхание. – Слаанеш жаждет моего присутствия. Я должна вернуться к Князю Наслаждений.

– Решено!  – торжествующе воскликнул Саркил. – Видите, даже его фаворитка против!

Сьянт открыла рот, чтобы что-то сказать, но ее слова заглушил грохот, потрясший «Побуждение». Рабы пошатнулись и едва не упали, а кресла застонали под огромным весом, когда сидевшие в них попытались удержать равновесие.

Даже в том зыбком месте, где он находился, Ксантин почувствовал удар и воспользовался ошеломлением Сьянт для того, чтобы восстановить контроль над собственным телом и вывести свое сознание на первый план. Он закрыл глаза, а когда они снова открылись, к ним вернулся бирюзовый цвет.

– Гелия, рапорт! – приказал Ксантин.

Гора плоти встрепенулась; пока она производила расчеты, одно из щупалец барабанило по краю ее носилок. Наконец Гелия заговорила:

– Анализ боя: обстрел со стороны батарей планетарной обороны системы «поверхность-пустота». Отчет о повреждениях: плазменный реактор – серьезный ущерб, главные двигатели – серьезный ущерб, вспомогательные двигатели – серьезный ущерб, варп-привод – серьезный ущерб, системы вооружения – значительный ущерб. Ситуационный отчет: утечка из реактора локализована, двигатели неработоспособны, варп-привод неработоспособен, главные орудия неработоспособны. Рекомендация: вывести из строя артиллерию противника.

Глава пятая

Небеса были даже красивее, чем она воображала. Сесили выросла в нижнем городе, где однообразная розовая дымка закрывала звезды и превращала солнечный свет в тусклое свечение. Но сейчас солнце сияло в кобальтово-синем небе, невозможно яркое и первобытно-прекрасное. Сесили попыталась рассмотреть его получше, но ее застала врасплох неожиданная резь в глазах.

Поэтому теперь она смотрела под ноги. Даже мостовая здесь была красивая – из множества кусочков стекла с золотыми прожилками, и когда солнечные лучи отражались от них, улицы и проспекты ослепительно сверкали. По сторонам улиц стояли статуи из мрамора, бронзы и золота, которые изображали мускулистых мужчин и женщин, солдат и святых, резвящихся детей и странных химерических животных.

В каком чудесном мире она жила и даже не знала этого!

Разве ей место здесь, над облаками?

Она вспомнила, как ее отвели в один из тех громадных лифтов, что возили машины между нижним и верхним городом. Холод в шахте лифта пробирал до костей. Утилитарная конструкция предназначалась для перевозки огромных жаток, а не хрупких живых существ, и тех, кто стоял на платформе, не защищали от непогоды ни крыша, ни стены, ни отопительные приборы. Их было человек пятьдесят. Пока они ехали, Сесили осматривалась. Богиня со сцены исчезла; вокруг были только сосредоточенные люди, которые смотрели своими глубоко посаженными глазами на примитивное оружие, на потрепанные инфопланшеты или просто перед собой. Странно, что раньше она никого из них не видела.

Дверь открылась, и ее товарищи толпой вывалили из лифта. Большинство двигалось целеустремленно, но некоторые, явно сбитые с толку незнакомой обстановкой и не понимавшие, зачем они здесь, отстали, как и она сама.

Они привлекли внимание крупных мужчин, которые смешались с отставшими и начали указывать цели, раздавать оружие и убеждать неуверенных. Один из мужчин заметил ее и сунул ей в руки небольшой, видавший виды автопистолет. Сесили взяла его, не задавая вопросов. Сейчас она внимательно его разглядывала – у нее впервые появилась такая возможность. Она не ожидала, что автопистолет окажется таким тяжелым. Раньше ей не приходилось держать в руках оружие, и она понятия не имела, как его заряжать, но знала, что нужно быть осторожной со спусковым крючком, поэтому крепко обхватила ободранную рукоятку, надеясь, что он ей не пригодится.

Что она здесь делает? Она лежала в кровати в своем жилблоке, потом пошла в траву и увидела там… что-то...

Иди. Держись вместе с группой.

Она была так далеко от поверхности, как никогда в жизни, и все же трава говорила с ней. Трава щекотала ее разум, направляя прочь от индустриального мусора, который валялся на погрузочной платформе лифта, в сам город, к огромным статуям и блистающим шпилям. На ходу она видела незнакомых людей, одетых в яркие одеяния – оранжевые, пурпурные, зеленые, голубые. Люди были сытые, даже пухлые, и чистые. На их лицах не было ни следа грязи и пыли, столь обычных для нижнего города, и они кривились. Не от страха перед вторгшимися снизу толпами, а от отвращения – презрительно ухмыляющиеся лица скрывались за закрытыми дверьми и в глубине переулков, стараясь отгородиться от незваных гостей из нижнего города.

Не обошлось и без происшествий. Люди останавливались и с открытыми ртами смотрели на зрелище, такое же чуждое для них, каким верхний город был для нее. Тех, кто стоял слишком близко, отталкивали; других – тех, кто стоял прямо на пути и пытался задавать вопросы – сбивали с ног и били ружейными прикладами, пока разноцветные одежды не исчезали под тяжелыми ботинками наступающей толпы.

Улей силен. Отдельный человек слаб.

Трава сегодня говорила иначе. Вчера ночью, когда она впервые заговорила с Сесили, голос ее был легким как перышко, он шелестел и волновался, будто само море розовых стеблей. Но теперь, когда высоко в небе стояло никогда не виденное Сесили солнце, трава заговорила жестче. Теперь она приказывала.

Они дошли до открытого пространства – судя по всему, это была центральная площадь, ее украшали статуи, фонтаны и даже деревья. Сесили раньше видела только бледно-розовую траву, и ее поразило, что растения могут быть такими ярко-зелеными. Вокруг прогуливались сотни жителей верхнего города, они стояли маленькими группами или сидели в уличных кафе, ели, пили и разговаривали. На них были украшения: кольца, браслеты и ожерелья из золота и серебра – роскошь, доступная в нижнем городе только самым богатым главарям банд и контрабандистам. Она встретилась взглядом с луноликой женщиной в изысканном желтом одеянии; та смерила ее взглядом, узкие глаза расширились при виде пистолета.

На противоположной стороне площади Сесили увидела еще одну группу рабочих из нижнего города, их блеклая одежда казалась неуместной в этом буйстве красок.

Подними оружие. Убивай.

Раздался оглушительный треск, и луноликая женщина, размахивая руками, отлетела назад и неловко упала. Глаза ее были все так же широко раскрыты, но желтое одеяние окрасилось в красный цвет от крови, текущей из рваных ран.

Сесили обернулась, чтобы понять, откуда взялся этот звук – громче всех, что ей приходилось слышать, – и в нескольких шагах от себя увидела рабочего в запачканном розовым соком комбинезоне с винтовкой в руках. Сморщившись от напряжения, он снова поднял винтовку и стал искать новую цель среди людей, заполонивших площадь.

Те жители верхнего города, кто был поумнее, попытались скрыться. Кого-то застрелили в спину на бегу, такие падали лицом вниз в нелепых позах, похожие на экзотических птиц в своих ярких одеждах. Другие, ошеломленные абсурдностью происходящего, погибли, не сдвинувшись с места. Те, кто мог бежать, бежали; потоки людей текли с площади, точно кровь, льющаяся из раны. Ее новые товарищи продолжали стрелять, сея хаос и разрушение, и скоро от былой безмятежности площади не осталось и следа.

Убивай. Убивай. Убивай.

Она подняла пистолет и направила его в спину человека, который споткнулся на бегу. В слепой панике он почти полз, то и дело наступая на полы своей длинной одежды. Оружие плясало в руках Сесили, пока она старалась унять дрожь, заглушить голос в голове, сделать то, что ей приказывали. Человек повернулся, скривив рот в гримасе ужаса, и ее палец метнулся к спусковому крючку.

Убивай за улей.

Она прижала палец к холодному металлу, и пистолет задергался в руке. Пули разлетелись высоко, широким веером; человек наконец вскочил и приготовился бежать.

– Нет… – выдохнула Сесили. Она попыталась отбросить оружие, из ствола которого шел дымок, но рукоятка словно приклеилась к ладони.

– Стреляй, – прошипел мужчина рядом с ней и открыл огонь по бегущей фигуре. Первая пуля попала в шею споткнувшегося человека, и он повалился наземь, запутавшись в складках одежд.

Убивай за улей, снова приказал голос в ее голове. Теперь он стал громче – гудящий, скрежещущий голос, который оглушал ее чувства и, видимо, управлял ее телом. Сама того не желая, она снова подняла пистолет – трясущаяся рука двигалась без ее участия. Сесили увидела море бегущих людей и навела на них прицел автопистолета. Палец сам собой нашел спусковой крючок и нажал на него. К счастью, пули ушли мимо, а резкие звуки выстрелов вывели ее из оцепенения.

– Нет, нет, нет, нет!

Свободной рукой она направила дуло пистолета в землю и нажимала на курок, пока не прекратился грохот выстрелов и не остались только щелчки спускового механизма. Усилием воли, от которого пот выступил на лбу, она подавила голос в своем сознании и вернулась к реальности. Это была не трава, поняла она, встретив мертвые взгляды окружающих ее рабочих. Это было что-то другое, и оно говорило с ее братьями и сестрами из нижнего города, заставляя их калечить и убивать ради собственного удовольствия.

– Стойте! – прошептала она, пораженная ужасом, снова обретя власть над своим рассудком. – Это неправильно!

Стоящий рядом человек обернулся, между растянутыми в ухмылке губами блеснули острые зубы.

– Смотри, как они живут, – прорычал он. – Видишь, сколько награбили, пока мы гнили и умирали там, внизу? Убивай их, или мы убьем тебя! – Он ударил Сесили по затылку, и, не удержавшись на ногах, со звоном в ушах и помутившимся от удара зрением, она упала на выставленные вперед руки.

Это не было пустой угрозой, поняла она. Другой человек из их группы, мужчина за шестьдесят, судя по его обвисшему, морщинистому грязному лицу, тоже засомневался. Его ряса, сшитая из мешков для травы, в характерных розовых пятнах от сока Солипсуса, выдавала в нем проповедника.

– Остановите это безумие! – закричал он и бросил собственный пистолет, взывая о милосердии посреди кровопролития.

Не говоря ни слова, один из рабочих повернулся и выстрелил ему в грудь. Старик поднял дрожащую руку к зияющей ране, озадаченно глядя на месиво из крови, мяса и костей, а потом медленно осел на мостовую.

Сесили ахнула, поднеся грязную руку ко рту. Ей хотелось кричать, но громила все еще стоял над ней с винтовкой, занесенной для удара. Он целился в голову, и, судя по напряжению чудовищно огромных мышц, собирался расколоть ее череп, как птичье яйцо.

Пытаясь защититься, она подняла руку и сконцентрировала мысли в одном-единственном послании.

Она вслушалась не в тот скрежещущий, гудящий голос, который шарил в ее разуме, а в ветер, в деревья, в саму суть Серрины. Годами узнавая секреты, что шептала трава, она научилась говорить на языке планеты. И она заговорила.

Отпусти меня, – сказала она.

На мгновение злобный взгляд громилы затуманился, оскаленный рот расслабился. Винтовка повисла в руке, и он поднял глаза к небу, словно гадая, откуда у него в голове взялась эта мысль. Потом снова опустил глаза; на лице его было написано замешательство – точь-в точь приемник, потерявший сигнал.

Сесили не упустила своего шанса. Поднявшись на четвереньки, она проталкивалась мимо ног и мертвецов, пока не выбралась из толпы, а потом пустилась бегом. Она бежала к развалинам, к кускам искореженного металла и поваленным деревьям, пригибаясь за разбитыми деревянными скамейками и с минуты на минуту ожидая пули, что разорвет наконец ее связь с этим миром.

Лазерный разряд прошипел в воздухе над левым плечом Пьерода так близко, что он ощутил запах озона. Он обернулся и увидел свисающее из люка тело; из аккуратной дырочки в шее вилась струйка дыма. Труп, почти комически обмякший, повисел еще пару секунд, а потом какая-то неведомая сила вытолкнула его наружу, ноги перелетели через безволосую голову, и он рухнул на землю. Вместо трупа в отверстии люка появился автомат, на спусковом крючке которого лежали пальцы с острыми когтями.

Пьерод не стал дожидаться, что покажется дальше. Он снова побежал к командно-диспетчерской башне так быстро, как только его могли нести нетренированные ноги. Над головой вспыхнули лазерные разряды: это стреляли снайперы из здания, и, обернувшись посмотреть, как первые выстрелы попадают в цель, Пьерод заметил рабочих, которые вылезали из сточных канав и технических шахт – бесконечный поток уродливых людей с грубым оружием, одетых в лохмотья.

Он видел тех, кто погиб раньше: на посадочной площадке валялись десятки тел. По большей части это были рабочие – в грязных комбинезонах, с кожей странного оттенка. Пьерод слышал, что близкий контакт с соком Солипсуса влияет на внешность жителей нижнего города, но эти тела отливали лиловатым восковым блеском, непохожим ни на один цвет человеческой кожи.

Там были мутанты. Здоровенные мертвяки вдвое выше своих более малорослых собратьев, с такими нависающими надбровными дугами, что они напоминали костяные гребни. Хитиновая броня, казалось, была имплантирована прямо в их лиловую кожу, а пару раз он с неприятным чувством видел, что силуэты рабочих гротескно искажала третья рука, неестественно торчавшая из подмышки. Даже мертвые, они сжимали громадные клинки и молоты – примитивное оружие, вымазанное устрашающим количеством крови.

Один из этих гигантов словно появился из сгустившегося дымного воздуха, когда Пьерод вошел в тень командно-диспетчерской башни. Он неуклюже побежал навстречу Пьероду, но на полпути его голову пронзил лазерный разряд. Выстрел сжег половину его черепа, однако существо не остановилось, тусклый огонь в его глазах не заставило погаснуть даже то обстоятельство, что приличная часть его мозга в буквальном смысле поджарилась. Вторым выстрелом ему отрезало ноги, а третьим – снесло оставшуюся часть черепа; массивное тело осталось лежать, подергиваясь, там, где оно упало.

Масштаб смертей и разрушений все так же поражал, но по мере приближения к башне Пьерод стал замечать, что трупы вокруг изменились. Рабочие или мутанты, или кто бы они, во имя Императора, ни были, исчезли. Теперь тела были одеты в ярко-пурпурную форму серринских сил планетарной обороны.

Мертвые мужчины и женщины были огромны, и даже в смерти они были красивы. Командование серринской милиции нашло применение для излишков омолаживающих лекарств, которые производили на планете: солдат подвергали интенсивной терапии, чтобы продлить их жизнь и усилить рост. Это, вкупе с отсутствием значительных угроз верхнему городу, означало, что даже несмотря на спартанскую солдатскую жизнь, военная служба на Серрине была высокой честью для тех представителей мелкой знати и верхушки среднего класса, кто отправлял своих сыновей и дочерей в милицию.

Лишь изредка этим солдатам приходилось нести службу – им приказывали спуститься под пелену тумана, разделявшего население Серрины, и выловить какого-нибудь контрабандиста или устранить главаря банды, который сумел разжечь в разрозненных кланах рабочих что-то похожее на революционный пыл. Но главным образом они несли караульную службу перед многочисленными городскими памятниками, статуями и произведениями искусства, а также устраивали красочные парады.

Они совершенно точно не были готовы к тому, что случилось. Смертельные раны выглядели на мертвых мужчинах и женщинах как модный макияж; струйки крови, вытекавшие из открытых ртов, и их бледные, бескровные лица напомнили Пьероду о модных трендах, которые он видел в бутиках и салонах верхнего города. Только их пугающая неподвижность намекала на истину.

Десятки этих трупов устлали величественные ступени, ведущие к командно-диспетчерской башне. Пьерод пробирался между телами, а пули из стрелкового оружия со стуком отскакивали от укрепленного фасада здания.

Он всем весом ударился в дверь, молотя по ней кулаками и задыхаясь.

– Впустите… меня… – прохрипел он. Сердце колотилось у самого горла так сильно, что его снова затошнило. Пуля из автогана ударила в дверь всего в паре метров у него над головой с такой силой, что в пластали осталась небольшая круглая ямка, и он завопил: – Да впустите же меня, кретины!

Послышался тихий скрежет, вторая створка дверей немного приоткрылась. Холодные глаза оглядели поле боя, и только потом их обладатель обратил внимание на съежившегося, вымазанного рвотой Пьерода. Глаза расширились от удивления.

– Пьерод? Видит Трон, я был уверен, что уж ты-то точно мертв.

В Пьерода сегодня стреляли больше раз, чем он мог сосчитать, но он все же нашел время окрыситься на это замечание.

– Фрожан, впусти меня!

– Да, да, конечно… Только найду кое-кого себе в помощь…

Пьерод услышал, как голос затихает, и дверь захлопнулась. Невдалеке что-то загрохотало, и он обернулся: к командно-диспетчерскому пункту катился угловатый танк. Это был реликт – одна из немногих еще функционирующих на планете военных машин, которые выводили из музеев только для парадов или фестивалей. Пьерод сомневался, что ей хоть раз случалось сгоряча выстрелить.

Но сейчас она стреляла. Орудие танка изрыгнуло белый дым, и на обшивке последнего оставшегося на посадочной площадке корабля расцвел огненный шар. Снова раздался грохот, когда внутри легковооруженного корабля, предназначенного скорее для увеселительных полетов в верхних слоях атмосферы, чем для тягот битвы, что-то взорвалось. Осколки кристалфлекса с мелодичным звяканьем полились дождем на мостовую, и Пьерод прикрыл лицо рукой.

– Фрожан, впусти меня! – заорал Пьерод. Снова заскрежетало, на этот раз громче, и громадные двери приоткрылись. Пьерод протиснулся в щель, изо всех сил втягивая живот, и повалился на синтетический пол центра управления полетами космопорта Серрины.

– О, Пьерод, мой дорогой друг! – воскликнул Фрожан, нависая над ним. Фрожан всегда нависал: он был такой же тощий и почти такой же высокий, как серринская трава. Если бы он постоянно не сутулился, он казался бы еще выше. Это придавало ему вид постоянного неодобрения, и он только усугублял это впечатление тем, что никого и ничего не одобрял.

– Что случилось? – спросил Фрожан. – Какое-то вторжение?

– Нет, это наши, – ответил Пьерод. – Бунтари из нижнего города.

– О, какой ужас! – ахнул Фрожан, невольно поднося длинные пальцы ко рту. – Что за помешательство заставило их напасть на своих же людей?

– Это неважно, – отрезал Пьерод, поднимаясь на ноги. Колени дрожали – его колотило от всплеска адреналина, к тому же ему не приходилось бегать так быстро и так много с тех пор, как старый мастер Тюиль заставил его пробежать весь плац-парад в наказание за кражу лишнего куска торта. – Пусти меня к воксу! Нужно позвать на помощь.

Фрожан озадаченно взглянул на него.

– На помощь? – переспросил он, снова сложив руки перед собой. – Я разделяю твою озабоченность, но, Пьерод, дорогой мой, кто нам поможет? У нас не забирали урожай уже тридцать лет, и даже лучшие астропаты так и не смогли связаться с Террой. Там, снаружи, тебе наверняка пришлось пережить ужасные мерзости, так что пойдем, присоединимся к нашим уважаемым коллегам в убежище внизу и переждем, пока наши войска не справятся с этими псами.

Фрожан возвышался над ним с выражением такого самодовольства на лице, что Пьерод едва поборол желание врезать ему по клювоподобному носу.

– Я не твой дорогой, – огрызнулся Пьерод. – Я – твой начальник, и ты будешь обращаться ко мне соответственно! Даже если эти бунтари не прорвутся за наши стены, у нас нет припасов для осады, линии снабжения от факторий и перерабатывающих заводов перерезаны, поэтому поставок ждать не приходится. Мы не сможем переждать это, и никакого отпора со стороны нашей милиции не будет – десятки их лежат мертвые за этими самыми дверями!

Затянутые в форму солдаты обменялись обеспокоенными взглядами. По крайней мере, Пьерод решил, что они обеспокоены: кожа без единой морщинки была так туго натянута на идеальных челюстях и скулах, что на их лицах просто не могло появиться никакого выражения.

– Я уберусь с этой планеты, даже если для этого мне придется запустить в атмосферу лично тебя, Фрожан. А теперь отведи меня к главному воксу.

Фрожан восстановил душевное равновесие так быстро, что Пьерод даже почувствовал к нему некоторое уважение.

– Разумеется, вице-казначей. Следуйте за мной, а эти славные ребята пойдут впереди. – Он указал на небольшой отряд стандартно-красивых солдат, пурпурная униформа которых распахивалась на талии, демонстрируя туго обтянутые кожаными штанами ляжки. Судя по униформе, они состояли в Шестом Изысканном – элитном подразделении серринской милиции.

Солдаты, казалось, были поражены таким обращением, но Пьерод не мог сказать, действительно ли их удивил призыв второразрядного аристократа, или это было обычное выражение их лиц. К их чести, они стали в строй: двое повели их к широкой лестнице посреди просторного вестибюля, а еще двое, бдительно наставив богато украшенные лазганы на входную дверь, прикрывали их спины.

Сесили бежала, а вокруг свистели пули; пронзительный звук становился на тон ниже, когда они пролетали мимо плеч и над головой. Кто-то из бывших товарищей заметил ее дезертирство и теперь пытался ее остановить.

Она пробежала по краю парка и оказалась на боковой аллее, отходящей от главной площади. Даже эта небольшая улица была украшена статуями всевозможных размеров, белый камень сиял под полуденным солнцем. Она видела мужчин и женщин, детей и херувимов, фигуры с мечами, перьями, сосудами и монетами.

Ноги словно сами несли ее мимо домов из стекла и закаленного металла. Она слышала треск выстрелов не только от площади, но со всех концов верхнего города, и знала, что ее группа была лишь одной из многих, что поднялись на огромных лифтах – целая армия, вторгшаяся изнутри.

Пистолет был тяжелый, и Сесили уже хотела избавиться от него, когда в конце улицы показались трое. Она резко остановилась и бросилась за цоколь ближайшей статуи, уповая на то, что повстанцы пройдут мимо.

Сесили запрокинула голову, безмолвно вознося молитву Императору, и увидела силуэт выбранной ею статуи на фоне безоблачно-голубого неба. У статуи были четыре мускулистые руки, и в каждой она держала предмет, связанный с тяжким трудом Сесили и ее народа: лезвие жатки, пучок травы, сосуды с соком и с водой, дающей жизнь этому миру.

Город был ей чужим, но эту фигуру она знала. Дедушка рассказывал историю ангела с небес, который спустился на огненных крыльях, очистил землю и посадил траву, и который вернется, когда Серрина будет нуждаться в нем сильнее всего. Он звал этого ангела Спасителем.

Сесили осторожно выглянула из-за цоколя. Люди в конце дороги двинулись дальше.

– Входящий вызов с поверхности, – снова заговорила гора плоти.

– Соединяй, – приказал Ксантин. – Пусть они ответят за то, что осквернили мой славный корабль!

По мостику немедленно разнесся задыхающийся от усталости мужской голос. Его обладатель явно уже на протяжении некоторого времени пытался связаться с «Побуждением».

– …во имя Императора, судно Империума! Мы – верные граждане Империума! Помогите нам!

– Помочь вам? Да как вы смеете… – начала Раэдрон, но Ксантин остановил ее жестом затянутой в шелк руки.

Смертный снова заговорил; от паники и гнева голос, доносящийся из вокс-динамиков, поднялся почти до визга.

– Я – Пьерод Воде, вице-казначей Серрины, жизненно важного для Империума агромира, и мы смиренно просим вашей помощи! Нас атаковали наши собственные граждане, восставшие против Императора! Наш город почти захвачен, наше правительство прячется в укрытии. Долго мы не продержимся! Прошу, спасите нас!

Раэдрон посмотрела на Ксантина, но ладонь космодесантника оставалась поднятой, пресекая всякие разговоры. Их собеседник, голос которого стал еще нервознее, попробовал новый подход:

– Да будет вам известно, что у моего отца есть друзья на Терре! Я требую, чтобы вы прислали помощь немедленно, или о вашей омерзительной трусости доложат куда следует!

Наконец Ксантин заговорил.

– Знаешь ли ты, с кем говоришь, смертный? – произнес он бархатным голосом, но тон его был тверд, как железо.

Пьерод громко сглотнул, вся его напускная бравада тут же сдулась.

– Прошу прощения, господин мой, не знаю. Я знаю только, что говорю с судном Империума. Наши ауспик-сканеры не могут опознать сигналы, которые вы подаете.

– Ты требуешь помощи? Дай мне полный отчет, чтобы мы решили, как именно вам помочь, – предложил Ксантин, наслаждаясь участием в этом представлении.

– На нас напали изнутри. Предатели и негодяи разрушили половину города, осадили дворец и, что хуже всего, убили Рожира!

– И почему же ваши солдаты не защитили город? Неужели они настолько трусливы, что вам пришлось звать на помощь Адептус Астартес?

– Астартес? Вы сказали «Астартес»? – недоверчиво переспросил Пьерод. – Так вы космодесантники?

– Да, смертный. Ты говоришь с венцом рода человеческого.

– Тогда… тогда, должно быть, вас послал сам Император! О, конечно, конечно! Отец говорил, что Терра от нас отвернулась, но Терра никогда не отреклась бы от такого важного мира, как Серрина! О Трон, благодарю вас! – рассмеялся Пьерод, пьяный от облегчения.

– А ваши войска...?

– О, да! Наша элитная гвардия, Изысканные, еще держатся – они здесь, защищают самых ценных лиц планеты, включая меня. Остатки милиции, скорее всего, тоже держатся, но их постоянно атакуют, и я понятия не имею, сколько их осталось.

– Хорошо, Пьерод, замечательно. – Ксантин провел языком по губам. – А что ты предложишь нам взамен?

– Что я вам предложу? – Смятение Пьерода было очевидно даже сквозь помехи вокс-передачи, которую обеспечивала Гелия. – Мой повелитель, умоляю, мы – простой агромир, что мы можем предложить истинным детям Императора?

Ксантин позволил улыбке заиграть на своих зачерненных губах.

– О, поверь мне, Пьерод, мы и впрямь истинные Дети Императора. Но ты ведь видел Великий Разлом, что объял небеса? Думаешь, только твой мир пострадал, и ты один воззвал о спасении в пустоту? Император помогает тем, кто помогает себе сам, и перед тем, как мы окажем тебе услугу, нам придется достигнуть соглашения. – Он сделал паузу. – И снова я спрашиваю: что ты предложишь нам взамен?

– Все! Все, чего пожелаете! – завопил Пьерод. – У нас есть боеприпасы, топливо, лекарства. Возьмите их, а потом, когда мы победим, я лично пойду во главе процессии в вашу честь! Только помогите нам!

– Итак, сцена готова. Пьерод, пусть твой мир ожидает нашего прибытия. Дети Императора придут спасти вас.

Глава шестая

От первого взрыва с древнего каменного потолка посыпалась пыль. Аркат раздраженно стряхнул ее со страницы: его могли высечь за перерыв в работе, в котором он был не виноват. Даже второй взрыв, громче, ближе и такой силы, что золотой канделябр покатился с алтаря Императора, не отвлек его от занятий. И только после третьего, когда разлетелся на осколки двадцатифутовый стекломозаичный витраж с нисходящим с золотого неба ангелом в пурпуре, Аркат поднял глаза.

Он решился нарушить тишину, которую должны были соблюдать адепты Министорума, и спросил молодого человека, сидевшего рядом:

- Эй, Рок! Как ты думаешь, что происходит?

Рок посмотрел на него озадаченно, но четвертый взрыв не дал ему возможности ответить. Одновременно раздался оглушительный треск; Аркат повернулся и увидел, что дверь собора прогнулась внутрь, старое дерево раскололось посередине, уподобившись раскрытой пасти чудовища с острыми зубами. Еще взрыв, и дверь превратилась в щепки, которые тысячью снарядов заполнили воздух притвора. В дверном проеме, залитом ярким полуденным солнцем, резко выделялись силуэты людей, потоком хлынувших сквозь клубы дыма в проделанную дыру.

Они кричали, и Аркат с трудом узнавал низкий готик в этих гортанных криках вызова и ярости. Все они были грязные и размахивали ржавым оружием, которое затем прикладывали к плечу и без разбору палили в его сторону.

Пули пробивали стопки священных текстов и ударялись в резные колонны, с каждым выстрелом поднимая в воздух облачка мраморной пыли. Разбились и другие окна, и осколки разноцветного стекла водопадом полились на пол.

Аркат, до крайности возмущенный вторжением, полез под скамью. Кто такие эти низкорожденные еретики, чтобы врываться в священные места, осквернять образ Императора и плевать в лицо вскормившей его планете? Как они посмели?!

Не в первый раз за день ему захотелось, чтобы брат был с ним. Тило без раздумий поставил бы этих предателей на место. От возбуждения по спине побежали мурашки, когда он представил себе карабин, направленный на беззащитные тела, пули, разрывающие кожу и мышцы до тех пор, пока от них не останется ничего, кроме кусков рваного мяса, и героического Арката.

Но Тило здесь не было, и оружия у Арката тоже не было – только детская книжка с картинками и перо.

Он посмотрел на отца Тюма̒, ожидая указаний, но в мутных глазах старого священника увидел не гнев, а только страх. По морщинистым щекам старика потекли слезы, он воздел руки к небу. В этот момент Аркат ненавидел его больше чем когда-либо.

– Сделай уже что-нибудь, – прошептал он себе под нос, но старый священник только хныкал о пощаде.

Аркат больше не мог ждать. Он выскользнул из своего укрытия, стянул со стола и сунул под мышку тетрадь и побежал, пригибаясь и ныряя за спинки скамей, чтобы его не увидели вбегающие в дверь люди. Другие юноши были настолько ошеломлены, что только сидели и смотрели. Всем им шел двадцатый год, но из-за размеренной жизни и слишком больших ряс они выглядели совсем по-детски. Аркат зашипел на них и замахал, привлекая внимание. Тогда они тоже соскочили со скамей и вереницей побежали прочь от нападавших, в дальнюю часть собора.

Их застали врасплох, но Аркат знал свою церковь, знал все ее тайные уголки и проходы. Он провел ребят через неф и алтарь и, осторожно отведя в сторону гобелен с изображением святого Десада, открыл вход в короткий туннель, который вел колодцем вниз, в подземелье собора. Одной рукой он приподнял тяжелый гобелен и помахал другим мальчикам, частью указывая им путь, а частью загоняя их вниз по короткой лестнице, в относительную безопасность подземелья. Удостоверившись в том, что собрал всех своих сотоварищей, Аркат сбежал по стертым ступеням за ними вслед.

Здесь выстрелы, приглушенные древними каменными стенами, слышались тише, но до полной безопасности было еще далеко. Его целью была крипта собора с тяжелыми адамантиновыми дверьми.

Кафедральный собор Серрины находился под покровительством многих знатных семей планеты, и хотя Аркат редко видел кого-то из них во время богослужений, они соревновались друг с другом в количестве изысканных даров, преподнесенных Экклезиархии.

Некоторым была оказана честь стоять в самом соборе, но место в нем было не бесконечно, да и знатные семьи то набирали силу, то слабели, так что все больше и больше даров оседали в подземелье, и их блеск тускнел с годами, проведенными в темноте. Аркат вел мальчиков мимо крылатых мраморных статуй, мимо золотых аналоев в виде имперских орлов, мимо такого количества изображений четырехрукого Спасителя из серринских легенд, что трудно было сосчитать.

Наконец они добрались до внушительного размера двойных дверей на входе в крипту. Невзирая на жалобы, Аркат завел туда молодых людей, подталкивая в темноту особенно нерешительных.

– А по-другому никак нельзя? – спросил один из мальчиков со страдальческим выражением лица. – Нас тут не найдут?

– Лучше здесь, чем там, – сказал Аркат и пихнул мальчишку в спину, пресекая тем самым дальнейшие споры.

Из тьмы появилось еще одно лицо.

– Что нам делать, Аркат? – спросил Вуле̒. Он был из самых младших и необычайно гордился едва заметными усиками, которые отрастил прошлой зимой. Сейчас на усах повисли сопли, которыми Вуле громко шмыгнул, а потом вытер остальное рукавом рясы.

– Сидите тут и не шумите, – ответил Аркат, успокоительно похлопав мальчика по плечу. – Закройте дверь и открывайте, только если Сам Император постучит.

– А ты куда?

– Я возвращаюсь, чтобы показать этой плебейской мрази, как нападать на избранных Императора!

Дорога обратно в неф вела его мимо сокровищ, и он остановился напротив одного истукана, высеченного из отполированного черного камня. Фигура была прямо как из его книжки: четырехрукая, сжимающая две чаши и два клинка. Клинки были церемониальные, но зловеще-острые на вид, они поблескивали даже в слабом свете подземелья. Аркат попробовал потянуть одно из них на себя и с удовольствием обнаружил, что держится оно неплотно. Он прикинул вес меча и понял, что держать его и уж тем более замахиваться ему придется двумя руками. И все равно это было оружие, и Аркат верил, что праведный гнев верно направит его.

– Прости, – сказал он мифическому основателю своего мира. – Думаю, мне он нужнее. – Взвалив меч на плечо, он снова повернулся к истукану. – Я скоро принесу его обратно, обещаю.

Ткань занавеси мягко скользила под рукой. Сесили надеялась найти в ней просвет, но ткань оказалась упругой, как стебли травы, сквозь которые она пробиралась ночью. Это случилось словно бы целую жизнь тому назад, но в действительности прошло не больше нескольких часов. Она нашла щель и, отодвинув занавеси, вышла сквозь открытую дверь на балкон с видом на город.

Она впервые видела его во всей красе. С уровня улиц верхний город Серрины выглядел прекрасным, но отсюда, сверху, он просто ошеломлял. Она видела дворцы из стекла, мраморные столпы, башни из золота и серебра, и среди них – целый лес статуй, изображающих людей, чудовищ и все переходные формы между ними. Сесили впитывала все это великолепие, всю экзотическую красоту, безмерно ей чуждую, пока взгляд не остановился на знакомых очертаниях церкви.

Она появилась словно из глубин памяти – много грандиознее, чем любая склепанная из листов металла часовенка или сделанная из обрезков труб кумирня, каких она навидалась в нижнем городе, но ее предназначение выдавали религиозные атрибуты: огромная золотая аквила на стене, изображения Императора на стекломозаичных окнах в два этажа высотой и колоссальная статуя ангела-основателя Серрины в нише на южной стене здания.

Вокруг церкви сгрудились более высокие здания, шпили и башни, разубранные богатыми украшениями и вездесущими статуями, но даже они, казалось, почтительно склонялись перед ней, расступаясь и давая путь всем, кто желал увидеть этот шедевр и оценить его красоту. В центре собора высилась громадная труба, по которой раньше сок Солипсуса поднимался с поверхности к городу над облаками. Длинная, черная, она напоминала хоботок какого-то гигантского насекомого, высасывавшего кровь из нижнего города, чтобы накормить верхний.

Двойные двери церкви были сделаны из темного дерева и инкрустированы металлом, который отражал солнечный свет и слепил глаза. Она сощурилась и перевела взгляд вниз, к беломраморной лестнице, которая вела к дверям.

Лестницу устилали мертвые тела. Десятки, возможно сотни людей, убитых во время бегства или в битве. Они распростерлись там, где погибли, словно устроились поудобнее, чтобы вволю погреться на солнышке, и только их полная неподвижность и алые лужи, запятнавшие белый мрамор, выдавали правду.

– Трон… – выдохнула Сесили, осознав масштаб бойни. – Почему они так поступили?

На само̒м балконе тоже лежала человеческая фигура, отливавшая белизной под лучами солнца.

– Эй! – позвала Сесили, надеясь, что фигура пошевельнется, но та оставалась пугающе неподвижной. Девушке пришлось собраться с остатками смелости и осторожно приблизиться к фигуре, чтобы понять наконец, что это было: статуя, упавшая с одного из многих цоколей и постаментов, что украшали город. И внизу статуи лежали вперемешку с людьми из плоти и крови, которых должны были изображать. Их совершенные лица хранили столь безмятежное выражение, их белоснежный мрамор был так чист под полуденным солнцем, что они казались полной противоположностью мертвых людей; так странно было, что предметы, которые прежде изображали жизнь, теперь имитировали смерть.

Эти картины смерти и разрушения ранили ее душу. Она обводила взглядом трупы мужчин и женщин в ярких одеждах, рты которых были разинуты, словно они упивались ужасом последних мгновений своей жизни, и в уголках глаз у нее вскипали слезы.

Нет, болела не только душа. Она ощущала физическую боль – вгрызающуюся в череп, гудящую боль, будто голову сдавливали в измельчителе с перерабатывающего завода.

– Нет, – простонала она, прижав ладони к глазам в надежде на мимолетное облегчение, и ахнула, когда увидела, что теперь они усеяны яркими пятнышками крови. –  Убирайся из моей головы!

На неподвижных улицах появилось движение: из переулка вышла группа людей. Сверху они напоминали рой насекомых – то расходились и кружили, то снова сбивались в кучу по пути к ступеням собора. В ушах у Сесили все еще звенело, но она собралась с силами и выглянула наружу.

Дозорные в авангарде группы быстро пробирались между трупами, то и дело наклоняясь чтобы подобрать что-то, чего она не могла разглядеть, другие стреляли в лежащих людей, чтобы удостовериться, что те мертвы. Те, кто шел за ними, осматривали крыши и тротуары мраморного города в поисках целей – даже на ходу стволы их автоганов и лазружей были направлены вверх. Когда она повернули в ее сторону, Сесили плотнее прижалась к низкой стенке; с высоты ее наблюдательного пункта ей было прекрасно видно всю группу.

В самом центре несколько здоровяков несли паланкин, в котором восседала прекрасная женщина. Она сбросила свои одежды, под которыми обнаружился бледно-розовый комбинезон, похожий на те, что носили рабочие. Но даже в таком простом одеянии она так и сияла в лучах солнца – ослепительная фигура, которая словно бы расплывалась и мерцала по краям, когда Сесили на нее смотрела. За ней шли такие же верзилы, несущие на металлических шестах контейнер; его содержимого видно не было, но оно явно было тяжелым, и толпа относилась к нему с благоговением.

Взгляд Сесили метался мимо женщиной и контейнером, и гудение в ушах превращалось в рев. Боль сжимала ее голову, как тиски. Казалось, в этом вихре она слышала слова, которые кто-то будто бы шептал на фоне работающего двигателя жатки, но смысла их она не понимала.

Ей хотелось встать, показаться им, замахать руками и попросить прощения за свою слабость – все что угодно, лишь бы ей позволили присоединиться к группе и ее лидеру. Сесили убила бы за нее, умерла бы за нее, она бы делала все, что эта сияющая богиня посчитала нужным, и так долго, как ей хотелось бы. Шум в голове не оставлял места для других мыслей, и она начала вставать с поднятыми руками.

Нет. Нет. Она схватила правую руку левой и потянула вниз, а когда они стали подниматься одновременно, засунула обе руки во вместительные карманы своего рабочего комбинезона.

Сесили нащупала в одном кармане что-то маленькое и в порыве признательности за этот материальный якорь, отвлекающий от ментальной атаки, вытащила его на свет. Это был пучок сухой травы, которому грубо придали человеческую форму, но с четырьмя руками вместо двух.

Она сразу его узнала. Еще бы не узнала, ведь она носила его с собой последние шесть лет – вечный товарищ по каждой смене, по каждой едва освободившейся койке. Ее собственный Спаситель. Дедушка сплел его на тринадцатый день рождения Сесили, в тот самый день, когда ее направили на перерабатывающий завод.

«Он тебя защитит», – сказал тогда дедушка. Когда Сесили спросила со свойственным юности цинизмом, от чего именно этот предмет ее защитит, он просто сжал ее кулачок вокруг образа. «От всего, от чего понадобится», – сказал он и остановился на этом.

Сесили поглядела на церковь, на фигуру Спасителя. Статуя ничем не походила на ее образок, сплетенный из сухой травы и перевязанный куском ненужного провода. У него не было ни тонкого носа, ни решительного рта, ни широко расставленных глаз статуи. У него вообще не было лица, но кто угодно понял бы, что две фигуры изображают одно и то же, и Сесили почувствовала, что образок соединяет это незнакомое место с ее прошлым.

Давление в голове все усиливалось, по щекам текла кровь, глаза заволокла алая пелена. Она обеими руками прижала образок к груди, будто стала домом для своего защитника, как церковь была домом для большого образа Спасителя. Сесили видела, что у церкви четыре стены, высокие и крепкие, и построила такие же стены в своем разуме. Она поместила защитника посередине и окружила его другими образами: дедушки, и храброго двоюродного брата, и травы, и сока Солипсуса, и Самого Императора.

Вихрь все так же ревел. Едва различимые прежде голоса стали громче, они приказывали ей, повелевали. Они давили на стены, что Сесили построила в своем разуме, и, не в силах пройти напролом, обтекали их в поисках слабого места, где могли бы проскользнуть внутрь. Но она построила эти стены из собственной веры и знала их крепость.

– Трон, защити меня, – прошептала она, когда давление настолько усилилось, что голова, казалось, готова была взорваться.

И оно ушло.

Сесили рискнула еще раз выглянуть из-за стенки. Женщины не было, и того, что она везла, тоже. Последние заплутавшие из ее отряда исчезали в дверях церкви – в дверях, которые, судя по всему, снесло взрывом.

– Спасибо, – сказала она четырехрукой фигуре. В синем небе вдали что-то сверкнуло, будто звездочка падала с небес.

На мостике «Побуждения» царила какофония. Фрегат снова содрогнулся от взрыва, запищали сигналы, завыли сирены, завопили в бессмысленной панике команда и сервиторы. Тяжелые портьеры заколыхались, когда Ксантин отдернул их, устремившись к своему командному трону.

– Отчет о повреждениях, – потребовал он, едва усевшись на золотое сиденье.

– Есть попадание по основному ганглиевому узлу «Побуждения», – доложила Раэдрон, живо обернувшись к своему повелителю-Астартес из расположенного ниже помещения для команды. – По палубам не пройти, поэтому мы не можем самостоятельно оценить ущерб, а сообщения от навигатора… ну… они немного бессвязные.

Монотонный голос Гелии был всего лишь одним из инструментов в оркестре хаоса. Ксантин сосредоточил на нем свое внимание, пока распространившееся на весь корабль существо механическим тоном отчитывалось о положении дел.

– Нижние палубы пробиты, фиксирую утечку жи-жидкости. Машинные палубы пробиты, реактор не-не-не запускается. – Речь навигатора звучала отрывисто, словно перебивалась тяжелым дыханием, которого не быть могло. – Я не чу… не чувствую сво… – И, с явственным вздохом: – Пустота проникает в мои в-вены…

В ее голосе было столько боли, что Ксантин ощущал ее на языке. Гора плоти корчилась, словно бы билась в агонии.

Раэдрон внимательно смотрела на него, стараясь уловить реакцию.

– Как это понимать? – спросил Ксантин.

Раэдрон ответила не сразу.

– Не знаю, господин. В ответ на мои запросы я получаю какую-то чепуху. Кажется, корабль… не в себе.

Гелия между тем продолжала свой скорбный монолог, ее тон становился все более и более механическим.

– Системы вооружения вышли из строя, требуется срочный ремонт. Пустотные щиты в нерабочем состоянии. Пустотным щитам… холодно. В пустоте… холодно.  – Послышался сосущий звук, будто умирающий в последний раз втянул воздух в легкие; потом она заговорила снова. Теперь ее голос был тише – он все еще разносился по всему мостику, но резкий механический тон смягчился, в нем появились тембр и интонации. Голос стал почти человеческим.

– Эй, – всхлипнул корабль. – Вы здесь? Мне так холодно. – Теперь в его голосе даже сквозь помехи отчетливо слышался страх. С каждым словом сигналы тревоги звучали все громче, страдание все нарастало, пока наконец корабль не закричал в агонии, не провыл свою финальную коду:

– Помогите мне!

Сигналы тревоги достигли крещендо – вой, гудки, рев сирен, все возможные звуки раздавались одновременно на корабле, никогда не знавшем тишины. Они слились в один крик, от которого лопались барабанные перепонки у тех членов команды, кто не успел или не догадался заткнуть уши. Мужчины и женщины, доведенные напором звука до полного бесчувствия, бились головами о панели когитаторов, кровь и лимфа ручьем лились из их ран.

А потом все затихло. Настала тишина. Полная тишина, впервые с тех пор, как корабль перешел под начало Детей Императора.

– Доложить обстановку, – прошипел Ксантин. Что-то подсказало ему, что не стоит повышать голос. Возможно, уважение.

– Я… я не знаю, господин, – ответила Раэдрон. Дрожа от перенесенной звуковой пытки, она прислонилась к платформе, на которой покоилась основная часть Гелии. Члены экипажа стонали от боли, звуки их стонов казались почти комически тихими после такого гвалта. – Центральные когитаторы не работают, сервиторы не отвечают, а навигатор… – Она ткнула Гелию своей серебряной тростью, но никакой реакции не последовало. Гора плоти даже не отпрянула от прикосновения, и Раэдрон понизила голос. – Прошу прощения, господин. Я знаю не больше вашего.

– Я требую ответа! – вскричал Ксантин, заставив Раэдрон захныкать от ужаса. Она набрала в грудь воздуха, но сказать ничего не успела, потому что из вокс-динамиков раздался новый голос, хрипловатый и сухой.

– Она мертва, – буднично сообщил Каран Тун.

Ксантин невольно зарычал.

– Ты лжешь, Несущий Слово, – проговорил он со смесью гнева и недоверия.

– Я говорю правду, – ответил Тун. Несущий Слово никогда не питал злобы по отношению к Гелии, но наблюдение за процессом ее умирания, должно быть, представляло для него особенный научный интерес. Ксантин прямо-таки видел, как улыбаются его татуированные губы.

– Знаешь, она была особенной. Она стала таким существом, каких прежде не бывало, и ее смерть оставила дыру в варпе. Ты бы видел Нерожденных, Ксантин. Как они скачут и кривляются прямо сейчас, пока мы разговариваем. Мне понадобится несколько недель, чтобы их каталогизировать.

– Ты мне отвратителен, – с чувством произнес Ксантин. Ему страшно хотелось ударить Несущего Слово через вокс. – Гелия и есть «Побуждение», мой корабль. Она не может просто взять и умереть. Она со мной так не поступит.

– Господин, если позволите, – вмешалась Раэдрон. – Я могу только представить всю глубину переживаний, которые вы сейчас испытываете. Но если господин Тун говорит правду, то мы остались без навигатора.

– Знаю, – отрезал Ксантин. – Говори, что хотела, или мы и без капитана останемся.

– Без навигатора мы не сможем покинуть систему. Эта… эта штука…

– Гелия, – поправил ее Ксантин.

– Гелия, – выговорила Раэдрон так, словно проглотила кусок тухлого мяса. – Гелия так сроднилась с «Побуждением», что варп-двигатель, да и корабль в целом без нее функционировать не будут.

– И что ты предлагаешь?

– Не знаю, господин.

Тун снова заговорил – очень спокойно, если учесть тяжелые обстоятельства, в которых находились Обожаемые.

– Возможно, выход есть, – прошептал он, голос его шуршал, как зыбучий песок. – Также как тело Гелии сплелось с кораблем, ее душа сблизилась с варпом. Если мы найдем кого-то с особой психической совместимостью, нашим хирургеонам, возможно, удастся соединить органические системы корабля с податливым разумом псайкера.

– Но где мы найдем такого человека? – спросила Раэдрон.

– В нашем распоряжении целая планета, – заявил Ксантин. – Я не сомневаюсь, что там мы раздобудем что-то – кого-то – кто нам подойдет.

Глава седьмая

Дети Императора всегда сражаются двумя клинками: открытым и скрытым. Скрытый клинок, тот, что наносит смертельный удар, собрался вести сам Ксантин. Так было всегда, подумал Торахон с досадой. Он был лучше Ксантина во всем, что ценили Дети Императора: более опытный тактик, более искусный дуэлянт, более одаренный художник, – но его предводитель никогда не поступился бы своим самолюбием ради других воинов, как бы сильны они ни были.

Но по крайней мере его избрали командовать открытым клинком, и теперь его отряд несся к космопорту Серрины, в самую гущу боя, чтобы посеять панику и неразбериху в центре вражеских позиций. Эта демонстрация силы выманила бы из укрытия командование врага и дала бы Ксантину возможность его обезглавить.

– Может быть, Ксантин все-таки уступит мне честь нанести смертельный удар? – вслух произнес Торахон в тесной тьме «Клешни Ужаса». – Я много раз доказывал свою силу.

– Ха, – презрительно отозвался Орлан. – Ни единого шанса. – Он так язвителен из зависти, решил Торахон: Орлан был много меньше и слабее его.

Торахон решил не обращать внимания на его дерзость и вместо этого задумался о более фундаментальных вопросах. Он никак не мог решить, что ему нравится больше – предвкушение битвы или битва сама по себе. Этот вопрос мучил его давно, и Торахон еще не нашел удовлетворительного ответа. Когда он испытывал одно, то неизменно тосковал по другому, и в результате не мог сполна насладиться послевкусием боя.

Он вздохнул и отложил экзистенциальные вопросы на потом, чтобы сконцентрироваться на восхитительном напряжении последних минут перед падением десантной капсулы на планету. Закрыв глаза, он потянулся так сильно, как только позволяли тесные стенки капсулы, и мысленно прислушался ко всему своему генетически улучшенному телу с головы до ног. Каждый нерв трепетал на грани рывка, готовый к атаке.

Хорошо. Он погладил обтянутую промасленной кожей рукоять своей силовой сабли, которую забрал у мастера дуэлей на Луцине-IV, и почувствовал определенное родство с клинком. Оба они были убийцами, быстрыми, грозными и опасными, и в обоих звенела с трудом сдерживаемая энергия. Торахон защелкал переключателем силового генератора сабли, то включая, то выключая его, наслаждаясь ощущением резкой вибрации, с которой голубая молния проскакивала вдоль лезвия. Другие Обожаемые покосились на него с раздражением.

«До столкновения десять, девять…» – раздался синтезированный голос из вокс-динамиков «Клешни Ужаса», и по телу Торахона, точно силовое поле по его клинку, пробежала приятная дрожь. В нем вспыхнула гордость, и в глубине души он возблагодарил своего повелителя за оказанную ему честь. Именно ему доверили возглавить атаку на новый мир, именно он будет на острие атаки Обожаемых, он встретит опасность лицом к лицу и первым изведает славу – должно быть, Ксантин и вправду высоко его ценит!

«… три, два, один, столкновение…»

Последнее слово слилось с низким грохотом и толчком настолько сильным, что Торахона бросило на привязные ремни. Он мгновенно воспользовался этим импульсом: одной рукой расстегнул пряжку ремня и, перекатившись, устремился вперед – акробатический маневр, который не представлял никакой трудности для его генетически усовершенствованного тела и модифицированной брони. Доспех «Марк-VII» достался ему от какого-то ордена космодесантников-лоялистов, его название он узнать не удосужился. Да и какая разница? Важно было только то, что доспех позволял ему делать. Как и всё, на чем ставил свои эксперименты Байл, он разительно изменился. Абляционные пластины разрезали на сегменты, что обеспечило большую свободу движений, хотя свои защитные свойства броня в некоторой степени утратила. Но и это Торахона не беспокоило – он не сомневался, что у врага просто не будет возможности нанести удар.

В некоторых местах пластины доспеха были полностью удалены, обнажая ничем не прикрытое тело. Торахон украсил броню и собственную кожу затейливыми шрамами, вырезал на них завитки и спирали, которые переходили с керамита на плоть. Лишь его лицо с идеальной кожей и фиолетовыми глазами того же оттенка, что доспехи примарха, оставалось нетронутым, и портила его только злобная ухмылка.

Зашипели гидравлические механизмы, и откидные люки «Клешни Ужаса» открылись, выпустив клубы пара. Этот процесс занял всего несколько секунд, но Торахон не мог ждать. Он поставил ногу на створку ближе к открывающемуся проему и выпрыгнул из полуоткрытого люка, и голубая молния его сабли осветила облака гидравлических газов и образовавшейся от удара пыли, словно древний бог грома явился с небес.

Он оказался на открытом месте – залитая ферробетоном площадь была достаточно велика, чтобы на ней могли приземляться грузовые суда, тут и там виднелись заправочные станции. «Хорошо», – пробормотал Торахон себе под нос, довольный, что «Клешня Ужаса» не отклонилась от курса.

Под ногой что-то шевельнулось, и он посмотрел вниз. Из-под выпуклого, безволосого черепа на него не мигая уставились желтые глаза-щелочки. Падением десантной капсулы человека разрезало напополам, нижнюю половину или начисто отхватило, или раздавило так, что его тело теперь заканчивалось у пупка, и все же он был жив. В его странных глазах не было страха, только холодный гнев. От этого Торахону стало не по себе; нагнувшись, он стиснул горло человека бронированной рукой и сжимал до тех пор, пока не услышал щелчок сместившихся позвонков.

Вокруг были десятки смертных. В медленно оседавших облаках пыли видны были только их силуэты, смутные, но постепенно вырисовывающиеся по мере того, как они поднимались на ноги после удара, вызванного падением капсулы. По всему космопорту все больше людей поворачивались к новоприбывшим, наводя тяжелые орудия и нацеливая автоматы на внезапно появившегося среди них гиганта в ярко-розовой броне.

Он понял, что окружен: его отряд успешно приземлился точно посреди вражеских сил. Менее могучий воин начал бы планировать отступление, но Торахон только улыбнулся. Как-никак он был открытым клинком, нацеленным глубоко в ряды противника. Он знал свою роль в совершенстве.

– Узрите, смертные! – провозгласил он, высоко подняв саблю и воззрившись холодным взглядом на врагов. – Узрите мою красоту и свою смерть!

Клинок Торахона описал длинную дугу, пышные белые волосы взметнулись в воздух, когда он вскрыл живот одному из тех, кто пытался встать. Он был вознагражден жутким криком и запахом жженой крови, повисшим в душном воздухе. Залаяли болтеры, их звонкая перекличка напоминала барабанный бой – из «Клешни Ужаса» выбирались другие Обожаемые. Активно-реактивные снаряды разрывали мутантов и культистов изнутри, а ярко разрисованные доспехи воинов покрывались пылью и кровью, из насыщенно-розовых и фиолетовых превращаясь в блекло-серые и кроваво-красные.

Торахон убивал бы ради одного этого звука. В оседающей пыли он кружился между упавшими, всаживая свой клинок во всех без разбора, добивая тех, кто пытался встать. Снова он заметил странность в их физиологии: слишком много рук у них было для нормальных людей. Возможно, они стали такими из-за этого необычного розового тумана, который отделял город от поверхности. Впрочем, умирают они не хуже, подумал он, раздавив ногой грудную клетку грязного человека в лохмотьях.

– Эта рвань воняет ксеносами, – передал Орлан по открытому вокс-каналу в то же время, когда Торахон пронзил силовым клинком сердце трехрукого мутанта. Он немного подождал, пока тварь не перестала биться и метаться на шипящем лезвии, которое поджаривало ее внутренние органы – это заняло на удивление много времени, – и подтащил оружие вместе с существом к себе, чтобы рассмотреть его получше.

– И в самом деле, странные создания, – заметил он. Кипящая черная кровь шкворчала и брызгалась, издавая странный, горький и чужеродный запах, совсем не похожий на приятный аромат человеческой крови. – Пахнет пустотой. – Он усмехнулся и стряхнул мутанта с клинка.

Сказать по правде, Торахон никогда особенно не присматривался к людям. Он припомнил их главные качества: они были маленькие, пугливые и очень, очень мокрые. Торахон начал подозревать, что между страхом и степенью влажности есть какая-то зависимость; правда, все экземпляры, которых он отбирал для того, чтобы найти научное обоснование этой гипотезы, быстро умирали, и он так и не смог ни подтвердить ее, ни опровергнуть.

Но эти уж очень отличались от привычных сортов людей, которых он навидался, странствуя по Оку. Они не походили ни на бубнящих маньяков с миров, которые слишком увлеклись поклонением Пантеону, ни на простолюдинов, недовольных безумным запретом Императора на удовольствия.

Необычным было то, как они двигались: молча, но слаженно, будто ими управлял один ум. Торахон вспомнил дни своей юности и понял, что уже видел подобных существ в генокузнях своего создателя, хотя тогда они выглядели совсем по-другому. Там они походили на шустрых гигантских насекомых с высокоспециализированными мутациями. У одних были когти длиной с Торахонову ногу; другие отрастили здоровенные мешки с ядом и слизистые хоботки и с пугающей меткостью плевались ядовитой слюной.

Тираниды – вот как Фабий называл их основную разновидность, но был еще один, особенный их вид, который, по словам Фабия, необычайно быстро заражал колонизированные людьми миры.

Из канализационного люка прямо перед Торахоном вылезло четырехрукое существо – оно выскользнуло из дыры не шире ладони, прежде чем выпрямиться во весь рост. Оно широко раскинуло все четыре руки с черными когтями, на которых блеснуло солнце, и завопило. Щупальца на лице чудовища затрепетали от крика.

А, вот как они назывались.

– Генокрады! – крикнул Торахон; существо резануло когтями, как косой, сверху вниз, метя вскрыть грудную клетку. Он прикрылся мечом и, сделав разворот, оказался сбоку от своего противника. Не раздумывая, Торахон нанес твари единственный удар поперек спины. Меч прорезал  хитин, прошел сквозь мягкое мясо внутри и полностью рассек генокрада на две части. Обе половины существа не перестали дергаться даже на ферробетоне, его когти все еще тянулись к возвышавшемуся над ним Торахону. Он с усмешкой пнул верхнюю часть генокрада, та отлетела к стене и наконец перестала шевелиться.

Фабий хотел использовать эти существа в своих экспериментах – он пытался извлечь их самые полезные свойства и применить в будущих проектах, но они оказались до обидного устойчивы к хитростям Повелителя клонов. Грязные ксеносы, да, но было в них определенное совершенство формы, которое мог оценить даже хитроумный Байл.

Из того же люка выбирался второй генокрад, за ним напирал третий, блестящие черные когти разреза̒ли воздух в попытках достать добычу.

Торахон принял дуэльную стойку: эфес сабли на уровне плеча, острие вперед. Он уже собирался сделать выпад, когда из-за спины кто-то пробасил:

– Отойди-ка, мальчик.

Даже в грохоте боя голос Вависка едва не сбивал с ног. Шумовой десантник участвовал во второй волне открытого клинка и вместе со своей свитой высадился на другом конце космопорта. Теперь оба отряда объединились, как и было запланировано, чтобы атаковать центр управления порта.

В горле Торахона поднялась желчь, когда капитан шумовых десантников положил бронированную перчатку ему на плечо и отодвинул в сторону. Рука с саблей дернулась в ответ на этот пренебрежительный жест, но даже нахальному Торахону хватило ума не задевать ближайшего сподвижника Ксантина. Он проглотил обиду и решил получить удовольствие от разворачивающегося на его глазах спектакля.

Вависк выступил вперед и коротким всплеском визгливой статики призвал пятерых шумовых космодесантников занять места в строю рядом с ним. Тела его братьев были почти так же изуродованы, как и его собственное, но двигались они с удивительной четкостью, будто подчинялись неслышному Торахону ритму. Все как один подняли свои звуковые бластеры – богато украшенные золотые предметы, больше напоминавшие древние музыкальные инструменты, чем оружие, – и разразились инфернальными звуками.

Воздух гудел, пока бластеры, разогреваясь, искали общую тональность, которая позволила бы им звучать на одной и той же частоте, в единой мелодии разрушения. Настройка заняла несколько секунд, в течение которых генокрады, не подозревая об ожидавшей их чудовищной атаке, продолжали стремительное наступление. Торахон отсоединил от бедра примагниченный болт-пистолет и прострелил голову той твари, что оказалась ближе всех остальных. Она отлетела в сторону, все еще хватаясь когтями за воздух, и приземлилась у ног Вависка. Шумовой десантник издал неблагозвучный рев, который Торахон решил принять за одобрение.

По ядовито-розовой броне шумовых космодесантников застучали автоматные пули: все больше культистов-генокрадов поднималось с огневых позиций, чтобы атаковать нового врага. В горло одному из братьев Вависка попал снаряд из тяжелого стаббера, и хор немного сбился с тона, когда он оступился. Рана была глубокая, но она затягивалась фиброзными нитями прямо на глазах у Торахона, тягучие связки перекрещивались, пока не образовали на шее шумового десантника вокс-решетку. Он снова шагнул в строй, и его новый, полностью функциональный орган издал ужасающий вопль, который идеально влился в общую гармонию.

– Начинаем! – взревел Вависк, и бластеры шумовых десантников, в свою очередь, взорвались какофонией. Шум был такой мощи, что Торахон его увидел: ударная волна пронеслась по всему порту со скоростью звука. Она прошла сквозь тела, и хитиновые, и состоящие из мягкой плоти, будто их там не было, разрывая барабанные перепонки и превращая кости в желе.

Люди (или те, кто больше походил на людей) зажали уши руками и открыли рты. Торахон предположил, что они воют в агонии, но их крики полностью поглотил благословенный шум.

Чистокровные генокрады, не имеющие психологических механизмов, способных эмоционально обработать и выразить боль, просто падали на бегу, их внутренние органы превращались в кашу внутри экзоскелетов, смертоносные когти бесцельно вспарывали воздух, пока они умирали.

Вависк задавал своей свите ритм, посылая в гущу непрекращающейся атаки то высокие, то низкие ноты. Эти импульсы вынуждали культистов покидать укрытия, кровь ручьем лилась из и глаз, ушей и прочих отверстий тела. Мутации гибридов работали против них: обычно хитиновые пластины защищали их от баллистического оружия, но сейчас они усиливали давление внутри их черепов. Торахон видел, как голова одного из мутантов-великанов взорвалась, осколки кости и мозговое вещество полетели назад, на его воющих собратьев.

Звуковые бластеры взывали к самому варпу, и чем дольше они выпевали его песнь, тем тоньше становилась преграда между материальностью и эмпиреями. Сквозь крохотные дырочки в ткани реальности просовывались язычки и щупальца, они пробовали воздух в поисках источника богохульного шума. Некоторые полностью выскальзывали наружу и обвивались вокруг конечностей Вависка и его братьев, не прекращавших своей звуковой канонады.

У Торахона потемнело в глазах от этой апокалиптической музыки. Он моргнул, и в мгновение ока перед ним предстал иной мир. Космопорт был объят пурпурным туманом; генокрады исчезли, но шум остался, хоть и изменился, стал фоновым гулом, будто где-то за гранью видимости звезды непрерывно коллапсировали в черные дыры. И тогда Торахону явились чьи-то глаза, такие же фиолетовые, как и у него самого, но с кошачьим вертикальным зрачком, и обратили на него свой взор. Словно что-то впервые увидело его сквозь спутанные нити эмпиреев.

Он снова моргнул и вернулся в реальность. Сердца его затрепетали при звуке мощного крещендо, которого достигла песнь, и вот с последним, невыносимо громким звуком она завершилась. Маленькие толстенькие щупальца зашлепали по ферробетону, растворяясь в воздухе, возвращаясь в ничто, когда материальный план бытия снова вступил в свои права. Торахон осознал, что стоит на коленях, тяжело дыша.

Он услышал, как из громадного здания перед ним кто-то пролаял приказ – невероятно тихо по сравнению с оркестром Вависка, – и нежно затрещали лазганы, когда люди-защитники начали выкашивать то, что осталось от атакующих сил генокрадов. Он услышал щелчок замка и скрип массивных дверей.

В ноздри ему ударил запах страха и пота, когда в проеме появились маленькие мужчины и женщины со слабыми телами и мокрыми глазами. Для Торахона они мало чем отличались от ксеносов, которые на них нападали.

– Спасибо, спасибо! – закричал тонкий голос.

После трех десятилетий тишины обнаружить в системе корабль Империума – принадлежащий Адептус Астартес, ни больше ни меньше! Это само по себе было случайностью из разряда легендарных. Правду говорил отец Пьерода, Император улыбается своим любимцам.

С деталями он разберется потом. Адептус Астартес – при одной мысли об их величии у него сбивался шаг – прибыли, сдержали главное наступление врага, а потом окончательно разделались с чернью. Скоро он сможет вернуться в свое поместье. Может быть, его наградят новым поместьем! Да, почетно быть спасителем Серрины, единственным человеком, который смог призвать ангелов в небес и избавить мир от проклятия!

Какая мощь! Даже простая беседа с одним из ангелов заставила его коленки задрожать, а сердце заколотиться, но он сделал то, что должен был сделать, и не даст никому об этом забыть. Половина серринских аристократов, скорее всего, лежала с пулями в спинах; кто-то должен был возглавить оставшихся и все восстановить. Так кто же мог сделать это лучше, чем он? Пьерод Решительный, Пьерод Храбрый, Пьерод, Призвавший Ангелов.

Нужно будет найти кого-то, кто заменит Рожира. И одежда нужна будет новая.

Но всему свое время. Сначала надо поприветствовать Астартес. Он никогда еще их не встречал, но слышал легенды, и шум происходящей снаружи битвы тоже слышал. Этот звук был невозможно, нелогично громким, и даже самые закаленные из Шестого Изысканного теперь валялись на полу центра управления, зажимая уши руками. Пьерод от них не отставал: он зажмурился и стонал от боли, пока шум не прекратился. Он сел на полу и немного посидел, пытаясь уложить в голове услышанное.

Дети Императора, так они себя называли. Естественно для сынов самого Императора вести войну таким ужасным способом, с такой разрушительной силой, что никто не смог бы, никто не стал бы противиться превосходству человечества и его повелителя. Он вздрогнул, представив себе, каково было бы встретить этих Ангелов Смерти на поле боя.

Интересно, как они выглядят? Он вообразил мускулистые фигуры, широкоплечие, улыбающиеся с неизъяснимым благоволением – живые воплощения статуй и портретов Императора, украшавших город.

Скоро он узнает. Пьерод приказал Фрожану открыть большие двери командно-диспетчерской башни; худощавый мужчина передал это задание одному из солдат милиции, которые только начали подниматься с пола.

Пьерод встал на верхней площадке лестницы и приготовился встречать гостей. Этому трюку он научился в высшем обществе: во время знакомства ты должен иметь преимущество высоты. Он кашлянул, чтобы ничто не мешало управлять голосом. От диафрагмы, как учил отец.

– Добро пожаловать, Адептус Астартес Императора…

По лестнице пронесся ошеломленный вздох, когда первый из воинов, пригнувшись, вошел в дверь, и приветствие увяло на языке Пьерода. Космодесантник был облачен в ярко-розовый доспех, пластины которого украшали странные символы и кольца с подвешенными на них амулетами из золота и кости. Он ввалился в вестибюль, и на поясе у него колыхнулась выделанная кожа. Пьерод готов был поклясться, что разглядел у этого жуткого табарда человеческую руку с пальцами, указывавшими на пол.

Но ужаснее всего было лицо. Сначала Пьерод подумал, что воин носит странный шлем, возможно – для того, чтобы устрашать в битве врагов, но потом с оторопью осознал, что смотрит на живое лицо, бывшее когда-то человеческим. Ему показалось, что космодесантник словно бы оплавился, как свеча, которую надолго оставили гореть без присмотра. Болезненно-бледная кожа свисала с его скул, словно прибитая гвоздями. Нижней челюсти не было совсем, ее поглотила неестественно разросшаяся вокс-решетка, из которой при каждом шаге гиганта доносились гудение и жужжание. Космодесантник остановился, но звуки не прекратились, и Пьерод понял, что это было его дыхание.

Фрожан первым справился с потрясением и шагнул вперед, чтобы поприветствовать гостя.

– Мой… мой повелитель! Вы ранены? Прошу, позвольте моим людям позаботиться о ваших тяжких ранах!

Воин-Астартес склонил голову набок и, сощурив налитые кровью глаза, оценивающе посмотрел на тонкого как прут человека.

– Я не страдаю от ран, – произнес он голосом, искаженным помехами.

Этот звук заставил Пьерода отшатнуться и ухватиться за перила. Он сглотнул, взял себя в руки и попытался заговорить:

– Ксантин из Детей Императора, приветствую тебя на Серрине!

Гигант повернулся к нему и издал серию визгливых звуков, которая, возможно, означала смех. Пьерод вскинул руки к ушам, но опомнился и снова опустил их, чтобы соблюсти вид государственного мужа.

– Я не Ксантин, – пророкотал космодесантник голосом, который мог бы исходить из центра планеты. – Он на орбите, ожидает нашего первого удара.

Пьерод поежился от смущения. Все шло совершенно не по плану.

– Могу ли я узнать, к кому обращаюсь? – спросил он, стараясь говорить как можно более серьезно и важно.

Через открытую дверь в вестибюль, пригнувшись, ступила еще одна громадная фигура. Космодесантник был высок, выше даже, чем его братья, и одарен той ангельской наружностью, какой Пьерод и ожидал от Астартес из легенд. Он выпрямился и отбросил назад длинные светлые волосы, а потом смерил Пьерода презрительным взглядом.

– Он – Вависк, а я – Торахон. Но ты будешь обращаться к каждому из нас «мой господин», или я оскверню мой клинок твоей кровью.

– Клянусь Троном, – пробормотал Пьерод, отступив на шаг от края площадки.

– Не смей произносить это слово, смертный! – отчеканил красавец, берясь за рукоять сабли. Пьерод воспринял этот жест как угрозу, каковой он, собственно, и являлся, и решил, что из двоих посланников-Астартес этот самый набожный.

– Нам известно, что у вас есть солдаты, – сказал тот, с расплавленным лицом, не обращая внимания на позерство своего товарища.

­– Есть, мой господин, – ответил Пьерод. – Я отдаю Шестой Изысканный под ваше командование. Они – лучшие из лучших и будут служить вам верно, как и солдаты из других подразделений милиции, все еще действующих в городе.

Оба космодесантника оглядели его с ног до головы. Внезапно смутившись, Пьерод спрятал руки за спину, втянул живот и изо всех сил выпрямился. Оставалось только надеяться, что они не заметят засохшую рвоту на его парадном облачении.

– Ты возглавляешь вооруженные силы планеты? – поинтересовался красавец. – Тогда ты потерпел полное фиаско. Если бы я сюда не прибыл, от твоего мира ничего бы не осталось.

Лицо Пьерода вспыхнуло, паника превратилась в гнев. Он воспользовался им, чтобы добавить стали в голос. Попытка удалась только частично.

– Я – Пьерод, вице-казначей Серрины, – объявил он голосом, дрогнувшим перед лицом пугающих пришельцев. – Это я призвал вас сюда, и поскольку все члены правящего совета Серрины пропали без вести, а скорее всего – погибли, то я также являюсь самым высокопоставленным лицом на этой планете.

Ему хватило смелости посмотреть в глаза самому высокому из воинов. Он встретил взгляд фиолетовых, холодных, словно самоцветы глаз на слишком симметричном, слишком идеальном лице. Сердце его сжалось от страха, и он отвернулся, рассматривая других воинов из авангарда.

Гармонии в этом зрелище было немного: они носили розово-черные доспехи с плохо сочетающимися, выкрашенными кое-где в тускло-пурпурный и ядовито-зеленый цвета щитками и наплечниками. Самый высокий из них был наделен красотой высеченной из мрамора статуи, но остальные могли похвастаться разве что причудливыми увечьями и лицами, изуродованными шрамами и ранами, полученными, вероятно, во многих битвах.

Вид у них, к большому беспокойству Пьерода, был крайне устрашающий.

– Говори, маленький человек, – потребовал красавец, сверкнув глазами. Пьерод вздрогнул и заставил себя продолжить:

– Да! Так вот, как я уже сказал, теперь я в ответе не только за вооруженные силы, но и за логистику, экономику и все важные решения, которые принимает население планеты…

– Вице-казначей Пьерод?

Пьерод нахмурился, когда Фрожан его перебил.

– Да, Фрожан? – проговорил он сквозь зубы.

– Насчет совета… Они не пропали и не погибли. Почти половина членов совета находится в безопасности. Они тут внизу.

– Совет здесь? – недоверчиво переспросил Пьерод.

– О да, – ответил Фрожан с таким видом, будто сообщил нечто очевидное. – Шестой Изысканный сразу же вывел губернатора, как только началась атака. Всех важнейших членов совета нашли и препроводили сюда.

– Отведи меня к ним, – приказал самый высокий космодесантник, шагнув вперед так быстро, что Пьероду пришлось отшатнуться в сторону, чтобы его не снесли. Фрожан последовал было за ним, но Пьерод крепко схватил его за руку.

– А меня вот никто никуда не препроводил, – прошипел он.

– Ну да… – Фрожан неискренне улыбнулся и положил руку ему на плечо. – К сожалению, решено было использовать наши ресурсы более… эффективным образом.

Пьерод сбросил руку Фрожана и устремился вниз по ступенькам, вслед за космодесантниками, которые направлялись к бункеру в подвале командной башни.

– И все-таки ты добрался сюда целым и невредимым! – крикнул ему вслед Фрожан. – Браво!

Глава восьмая

– Ты манипулировал ими, Ксантин, – сказал Саркил. Красная внутренняя подсветка «Клешни Ужаса» отражалась от его блестящей серебристой головы.

– Манипулировал? Я?! – игриво возмутился Ксантин.

– Ты думал, я не проверю регистрационные записи арсенала? Ты приказал подготовить «Клешни Ужаса» и начать ритуалы благословения оружия еще до того, как конклав собрался для голосования.

– Разумеется, друг мой. Каким бы лидером я был, если бы не готовился ко всем неожиданностям? – Ксантин внутренне улыбнулся. Он не обязан был вдаваться в столь подробные объяснения, но трудно было устоять и лишний раз не покрасоваться. Ксантин знал, что настырный квартирмейстер обязательно сунет нос в записи «Побуждения» – на борту корабля только он и его шайка угрюмых маньяков интересовались такими скучными мелочами – и, приготовившись к битве до того, как было принято решение в ней участвовать, он доказал свою способность перехитрить сотоварищей. Если бы реактор «Побуждения» не был поврежден все еще активными батареями планетарной обороны, они бы уже уходили из системы – в конце концов, в голосовании он проиграл, – но об этом думать не хотелось.

Намного приятнее было наслаждаться бессильным раздражением Саркила. Ах, маленькие радости.

– И в результате моих приготовлений мы смогли привести Обожаемых в состояние полной боеготовности в шестьдесят восемь целых и двести пятьдесят девять тысячных раз быстрее, чем без них, – продолжил Ксантин, с удовольствием используя Саркилову статистику против него же самого. – Удар рапиры должен быть точным, но прежде всего он должен быть быстрым, Саркил – я думал, ты это знаешь.

– Дело не в этом, Ксантин. Конечно, знаю. Это я разработал наши протоколы боевой готовности, вымуштровал наши отряды и вдолбил нашему сброду принципы совершенства.

И они тебя за это ненавидят, подумал Ксантин. Учения Саркила продолжались целыми днями и были зубодробительно скучными – такими скучными, что сразу несколько воинов из Ксантиновой банды добивались права убить квартирмейстера на дуэли. Но Ксантин не разрешил. Он предпочел оставить Саркила на относительно высоком посту, по крайней мере – пока. Саркил невероятно утомлял, но его было нетрудно умаслить материальными приобретениями, и Ксантин не мог не признать, что его одержимость военной дисциплиной сделала Обожаемых более эффективной боевой силой.

– Воистину, я ценю твои усилия, – сказал Ксантин вслух. – Не могу дождаться битвы, чтобы увидеть их плоды.

Саркил фыркнул, открыл рот, чтобы заговорить, но потом закрыл. Он перевел взгляд на свой цепной пулемет, вытащил патронную ленту из патронника и в четвертый раз за день стал пересчитывать отдельные пули.

«Клешня Ужаса» была спроектирована для десяти космодесантников, но Ксантин и Саркил находились в компании всего лишь нескольких избранных Обожаемых. Да сейчас туда десять и не втиснулось бы – только не с Лордёнышем на борту.

Когда-то этот дородный воин был космодесантником, но с тех пор он так вырос, что броня его больше не вмещала. Теперь его словно раздуло и в высоту, и в ширину, объемистое розовое брюхо нависало над поножами доспеха, которые треснули от внутреннего давления и теперь держались вместе только благодаря скрепляющим их кожаным ремням неясного происхождения. Зная предпочтения Лордёныша, Ксантин предположил, что они были из человеческой кожи. Поверх его туши на нескольких валиках жира сидела безволосая голова. Глаза у него были темные, а рот растянут в вечной неестественной усмешке.

Сейчас он растерянно похрюкивал, теребя свои ремни безопасности. Чтобы удержать этого монстра на месте на время бурного путешествия из ангара «Побуждения» на поверхность, его пришлось пристегнуть ремнями от трех сидений, каждое из которых могло вместить массивного космодесантника.

– Надеюсь, тебе удобно, брат? – спросил Ксантин, который был рад отвлечься.

«Клешню Ужаса» тряхнуло, и громадный воин поднял на него глаза, в которых плескалось возбуждение; в уголках его рта в предвкушении боя пенилась слюна. Он вцепился чудовищными пальцами в ремни, чтобы не вывалиться из своего импровизированного седалища.

– Га! – отозвался он.

– Приятно слышать, – кивнул Ксантин, благодарный великану хотя бы за то, что ему не нужно было разговаривать с Саркилом.

Лордёныш был полезен Ксантину во многих отношениях – его незамысловатый подход к жизни и сговорчивость делали его отличным телохранителем, но собеседником он был неважным: за все годы, что он служил в банде, Ксантин ни разу не слышал, чтобы он выговорил членораздельное слово.

К счастью, вести продолжительные беседы во время десантирования на Серрину было некогда. Ксантин обдумывал идею эффектного появления на «Нежном Поцелуе», но «Громовой Ястреб» представлял бы собой слишком соблазнительную цель для сил противовоздушной обороны. У Ксантина были некоторые догадки о корнях и причинах восстания, и все же сажать десантный корабль в самом центре боевых действий было рискованно. Один удачный выстрел из ракетной установки, и явление героя превратилось бы в конфуз.

Нет, намного лучше было высадиться в «Клешне Ужаса». Дети Императора предпочитали десантные капсулы еще со времен Великого Крестового похода: успешно организованный удар обеспечивал им головокружительную смесь неожиданности, возможности продемонстрировать свое мастерство и немного покрасоваться. Их часто использовали в легендарном маневре легиона «Мару Скара» - двоякой атаке, в которой за открытым клинком следовал скрытый, предназначенный для того, чтобы выявить и истребить вражеских лидеров и таким образом обезглавить их войска.

Но, хотя они и носили доспехи легиона, даже Ксантин не мог не признать, что Обожаемые не обладали мощью Детей Императора во всем их великолепии. Легион задействовал бы скаутов и дозорных, выявил бы слабые места и ударил с такой силой, что враг был бы сломлен за считанные часы. А сейчас Ксантин не знал даже, с кем они сражаются на этой планете, не говоря уже об их лидерах. Бестолковый Пьерод в своих невнятных сообщениях описывал только немытые толпы, появившиеся посреди города неведомо откуда, словно они выползли из подземных труб.

«Бей быстро и сильно», прошептала Сьянт. Демоница становилась все беспокойнее по мере приближения к планете, словно близость миллионов душ пробуждала ее самосознание.

– Да, любимая, я знаю, как сражаться. Это далеко не первая моя битва.

– Га? – осведомился Лордёныш. Услышав слова Ксантина, гигант снова стал дергать ремни.

– Ничего, Лордёныш.

«Не смей звать меня «ничем!» – ощетинилась Сьянт. – «Я – искусительница девственной луны, пожирательница света Сульдаэна, крещендо…»

Ксантин ощутил восторг, когда перечень завоеваний демона утонул во внезапном реве пылающей атмосферы. Это означало, что они проделали путь от пусковых установок «Побуждения» до планеты и скоро ударятся о землю. Через считанные секунды «Клешня Ужаса» раскроется и извергнет Ксантина на поверхность. Он увидит новый город, новое небо, новый мир. Он сделает его совершенным.

Протопав вниз про винтовой лестнице, ведущей к бункеру, он улучил минуту, когда на него никто не смотрел – ни жутковатые космодесантники, ни тупые солдаты из Шестого Изысканного, ни проклятый Фрожан, – и наскоро привел себя в порядок. Он одернул одежду, подтянул ремень и подпустил в голос толику радости, которой определенно не чувствовал.

Массивную, отлитую из усиленной пластали дверь бункера преграждали гидравлические засовы. Несмотря на ее размеры, фигура самого высокого из космодесантников заняла почти весь проем, когда тот ткнул огромным пальцем в кнопку вокс-вызова.

Из квадратного, похожего на коробку устройства донеслись слабые голоса; защитные слои ферробетона ослабляли сигнал, но Пьерод все же смог разобрать суть разговора. Они бранились.

Космодесантник нажал на кнопку еще раз – с такой силой, что Пьерод испугался, как бы передатчик не треснул. Наконец из аппарата послышался один-единственный голос, в котором явственно слышался страх.

– Кто там?

Пьерод узнал голос губернатора Дюрана. По его глубокому убеждению, этот голос тотчас узнала бы вся планета – так любил губернатор выступать перед своим народом.

– Открой дверь, смертный. Славные Обожаемые требуют твоей присяги.

– Простите? – пролепетал Дюран.

В сердце Пьерода взбурлила храбрость, что случалось нечасто, и он выступил вперед.

– Мой господин, – обратился он к рослому космодесантнику, не смея смотреть ему в глаза. – позвольте мне.

Космодесантник дернулся, как бы собираясь нанести удар, потом передумал и отвел руку.

– У тебя одна минута, а потом я сам открою эту дверь.

Пьерод нажал кнопку вокса и быстро проговорил:

– Господин Дюран! Это Пьерод, член совета и ваш покорный слуга!

С другой стороны двери состоялась короткая дискуссия, и Пьерод притворился, что не слышит, как Дюран спрашивает своих товарищей-парламентариев, кто это, черт возьми, такой.

– Ах да, Пьерод! Помощник казначея Тентевилля. Что ты там делаешь, парень? Это место только для высшего руководства. У нас тут запасов не хватит для персоны с твоим… аппетитом. – Даже через вокс Пьерод слышал снисходительность в губернаторском голосе.

– Нет, господин мой, дело совсем не в этом, – в приподнятом тоне произнес Пьерод. – Я принес радостную весть – я спас всех нас!

В воксе кто-то фыркнул.

– И как же ты это сделал, Пьерод? Расскажи мне, умоляю.

– Я организовал прибытие Адептус Астартес, Детей Императора, не больше ни меньше! Терра прислала на наш крик о помощи своих самых благородных сынов.

– Это какой-то трюк бунтовщиков, – проговорил Дюран. – У нас не было контакта с Империумом больше трех десятилетий. Откуда они взялись в тот самый день, когда нас атаковали изнутри?

– Я… я не знаю, сэр. Но я точно знаю, что они смогли остановить вражеское наступление. Они требуют передать им командование над остатками вооруженных сил Серрины, чтобы завершить наше освобождение.

Слышался шум помех, будто Дюран обдумывал эту идею.

– Сэр, – позвал Пьерод. – Я принес нам избавление. Откройте, и мы все будем спасены.

Планетарный совет Серрины представлял собой жалкое зрелище, когда тащился вверх по ступенькам командно-диспетчерского пункта. Без своих пышных одежд, многослойных нарядов и сложных париков все они были какие-то помятые, слуги и солдаты явно подняли их с постели и увлекли в безопасность подземного бункера поздним утром. На них были ночные рубашки и кальсоны, некоторые кутались в толстые одеяла, чтобы согреться.

Некоторые щеголяли следами вчерашних излишеств. Цветастые комбинезоны и элегантные корсажи выдавали тех, кто вчера засиделся в разнообразных питейных заведениях Серрины, пока их развлечения не прервали эвакуационные бригады. Пьерод почти жалел этих бедняг. Лорд Арманд, сжимая руками голову, скрючился у ближайшей стены и тихо стонал. Когда он выходил из бункера, Пьерод учуял в его дыхании запах амасека – спиртного, последствия употребления которого, без сомнения, сделали этот ужасный день еще ужаснее.

Сначала совет не желал выходить из бункера, но передумал, когда рослый космодесантник начал прорубать дверь своим силовым мечом.

Насмешливый цинизм Дюрана испарился при виде того, как в бункер входит воин Империума ростом в два с половиной метра в ярко-розовой броне. Потрясение уступило место страху, а затем – тихому благоговению, когда стало очевидно, что Пьерод был прав: Серрина не только вступила в контакт с Империумом впервые за тридцать лет, но и удостоилась чести встретиться с величайшими воинами Императора.

Остальные члены совета слонялись тут же, поглядывая то на космодесантников, то на Пьерода с плохо скрываемым любопытством. Они вышли из бункера вслед за Дюраном, успокоенные наконец грубоватым заверением космодесантников, что да, они нейтрализовали атакующих. Последние сомнения в правдивости этого утверждения рассеялись, когда большие двойные двери башни распахнулись и вошла крохотная женщина, так усыпанная драгоценностями, что напоминала экзотическую птицу.

Она шла так легко, что, казалось, парила; босые ноги ступали по отполированному полу башни совершенно бесшумно. Ни слова не слетело с ее губ, и хотя ее украшения подошли бы любому аристократу Серрины, было в ней что-то странное и зловещее, что заставило членов совета отшатнуться. Некоторые почувствовали физическое отвращение: леди Мюзетту видимым образом передернуло, когда женщина прошла мимо нее. Вновь прибывшая повернула к ней свою птичью голову и расплылась в широкой улыбке. Она приближалась к леди Мюзетте, пока между их лицами не осталось всего несколько сантиметров. Кожа у нее была туго натянутая и свежая, розовая и припухшая, будто под ней постоянно происходило воспаление – явные признаки омолаживающей терапии.

Ожерелья на скрюченной шее зазвенели, когда она склонила голову набок и принюхалась к шее леди Мюзетты. Та издала сдавленный крик. Не отстраняясь от нее, крохотная женщина наконец заговорила.

– Не та, – проговорила она сухим голосом, который словно исходил откуда-то извне комнаты. Изо рта у нее пахло гнилым мясом и стоячей водой. Леди Мюзетту затошнило.

Женщина отвернулась, оставив Мюзетту тихо всхлипывать у стены, и снова медленно пошла вокруг комнаты, вытягивая шею, чтобы рассмотреть остальных членов совета.

– Позвольте, – начал оправившийся от потрясения Дюран, делая шаг вперед, – кем вы себя возомнили?

Крохотная женщина не обратила на него никакого внимания; она по очереди осматривала каждого из членов совета. Дюран сделал еще один шаг, но внезапно обнаружил, что к его груди приставлен бритвенно-острый клинок, который как баррикада преграждает ему путь. На другом конце меча обнаружился красавец-космодесантник, удерживавший его в горизонтальном положении одной рукой.

– Ты не будешь мешать работе Федры, – произнес космодесантник таким тоном, будто объяснял ребенку основы арифметики. – Все закончится намного быстрее, если ты просто сядешь на пол и заткнешься.

Дюран открыл рот, чтобы что-то сказать, и закрыл, когда Астартес включил силовое поле клинка, по которому заплясали вспышки молний. Космодесантник кончиком меча указал на пол, и Дюран, нахмурившись, сел.

Маленькая женщина остановилась в середине зала и ткнула пальцем в лысого мужчину, который до этого упорно избегал ее взгляда. Пьерод узнал его: он представлял в совете департамент урожая. Сотрудники этого департамента были в числе тех немногих, кто регулярно спускался в нижний город; Пьерод прилагал все усилия, чтобы поменьше встречаться с такими коллегами, дабы вонь низших классов не перешла на него самого.

Женщина словно преобразилась, когда лысый понял, что она на него смотрит, и поднял на нее глаза. Ее улыбка, прежде благостная, стала жесткой, а на лице появилось выражение чистой злобы. Ее скорость пугала. Она оказалась рядом с лысым во мгновение ока, несмотря на разделявший их десяток метров, словно телепортировалась. По комнате пролетел вздох, когда она схватила мужчину за подбородок и задрала его голову кверху, обнажая горло. Она опять приблизила лицо к его шее и принюхалась.

– А-ах, вот и он, – выдохнула она, будто говоря сама с собой.

– Что вы делаете? – возмутился мужчина, выпучив глаза. Он дернул головой, чтобы освободиться от ее хватки, но она, очевидно, была слишком сильна. Уцепившись за ее запястья, он потянул, стараясь оторвать руки женщины от своего лица, но, несмотря на разницу в размерах и его явные усилия, она не отпускала.

– Я чую секреты, – прошипела она. Украшения и цепи из драгоценных металлов звенели, пока мужчина пытался вырваться, но женщина, казалось, этого не замечала.

– Господин, помогите! Отзовите эту нечисть! – закричал он. Дюран бросил взгляд на космодесантников, оценивая ситуацию. Красавец снял левую перчатку и рассматривал свои ногти, небрежно держа правой рукой силовой меч, все еще гудящий от энергии. Урод, казалось, скучал.

– Мне больно! – взвизгнул мужчина.

– Было бы так сладко просто сдаться, правда ведь… Бали̒к? – пропела Федра голосом, в котором сквозила жестокость. – Просто расскажи мне то, что я хочу знать. – Она обхватила длинными пальцами нижнюю часть лица мужчины, расплющив его губы друг о друга.

– Я не знаю, о чем ты говоришь? – запротестовал тот сдавленным голосом. – Откуда ты знаешь мое имя? Что тебе от меня нужно?

– Мне нужно узнать, где прячется твой вожак, Балик, – сказала Федра. Она шептала мужчине в самое ухо, но благодаря какому-то жуткому эффекту ее слышали все находящиеся в комнате. – Просто скажи, и будешь свободен.

– Мой вожак здесь, ты, ненормальная! – проскулил Балик, взмахивая рукой в сторону губернатора Дюрана.

– Не он, глупыш. Где твой настоящий вожак? Где патриарх?

Теперь в глубоко посаженных глазах Балика заплясала настоящая паника; похоже, он догадался, какая опасность ему грозит.

– Я… я… я не могу сказать… – проговорил он, запинаясь. Те, кто старательно избегал его взгляда на протяжении всего допроса, теперь поворачивались к нему: ответ явно указывал на его причастность к нападению.

– О, дорогуша, конечно, можешь! – Федра провела другой рукой по его краснеющей щеке.

– Нет, нет, вы не понимаете – я не могу сказать. Не могу, – зачастил он, постукивая пальцем по виску. – Я хочу, поверьте, хочу. Но слова…

– Какой стыд, – протянула Федра и оттолкнула его лицо. Балик начал массировать свободную от ее хватки челюсть, опасливо посматривая на крохотную женщину.

– Неважно. Не хочешь давать то, что мне нужно, по-хорошему – я это из тебя вытащу.

Браслеты Федры подпрыгнули, когда она подняла руку. Глаза мужчины расширились, его собственная рука внезапно дернулась, пальцы сложились вместе и образовали клин, и потом этот клин ткнулся ему в рот, шаря, нащупывая, как червь, ищущий нору.

Федра шевельнула длинными пальцами, и та же сила, что контролировала руку Балика, растянула его рот в неестественной ухмылке. Он хотел что-то выкрикнуть, но не смог – его слова заглушила собственная рука, которая скреблась и царапалась, пропихиваясь мимо зубов и языка в глотку.

– Что такое? – ласково спросила Федра. – Уже готов мне сказать?

Раздался булькающий звук, словно он пытался закричать, но звук затих, когда Балик наконец просунул руку себе в горло.

– Ш-ш-ш, – Федра придвинулась ближе. Она прислонилась лбом ко лбу мужчины и сжала его голову обеими руками. Воздух вокруг них, казалось, замерцал, словно что-то невидимое перешло из разума мужчины в ее собственный разум.

Со вздохом она притянула голову Балика к себе – рука все еще торчала у него изо рта – и легко поцеловала его в лоб.

– Ты уже отдал мне все, что нужно, – певуче проговорила она.

По щекам мужчины бежали слезы. Кровеносные сосуды в глазах полопались, разукрасив белки алыми цветами. Он упал на колени, при этом не переставая впихивать правую руку все дальше и помогая себе левой, как рычагом, пока она наконец не оказалась по локоть в пищеводе. На мгновение Балик замер в тишине – из-за закупорки дыхательных путей он не мог издать ни звука, – а потом сильно рванул и с влажным хлюпаньем вытащил изо рта пригоршню кишок. Пару секунд они вяло, слегка покачиваясь, свисали изо рта, кровь и другие жидкости капали на отполированные доски пола, а потом Балик упал лицом вперед в кучу собственных внутренностей.

Федра некоторое время разглядывала его, на губах у нее расплывалась застенчивая улыбка; потом отвернулась и отошла теми же неслышными шагами.

– Собор Изобильного Урожая. Там мы найдем то, что ищем.

Глава девятая

Меч был такой тяжелый, что его пришлось нести на руках, как младенца, чтобы острие не царапало отполированный каменный пол. Это было церемониальное оружие, предназначенное для парадов, а не для настоящих сражений, но Аркат знал, сколько денег тратится на подарки церкви, и не сомневался, что клинок будет достаточно острым. И потом, долго сражаться ему все равно не придется. Он не надеялся, что вернется в крипту, и вообще не надеялся выжить, но если бы перед смертью он смог забрать с собой хотя бы нескольких святотатцев, значит, его жизнь чего-то да стоила.

Они превосходили его в численности и вооружении, но у него было два преимущества: неожиданность и праведный гнев. И то, и другое могло сослужить ему хорошую службу.

Раньше он отвергал это место, жаждал другой жизни. Но теперь, когда на собор напали, когда в него вторглись и осквернили, Аркат понял, что будет защищать его до самой смерти. В нем горела ярость, и это было хорошо. Ярость делала его сильным.

Неужели брат чувствует это всегда, подумал он? Этот дозволенный гнев, лютый и суровый, направленный на тех, кто не заслуживает милосердия. Он опьянял.

Аркат затрепетал, представив, как тяжелый меч вопьется в мягкую плоть. Как глубоко он войдет? Его лезвие – острое, он попробовал подушечкой пальца, – прорежет кожу и мясо, но не застрянет ли оно в кости? Придется ли ему вытаскивать меч из плеча или даже из черепа? Хватит ли ему сил? Будут ли враги хрипеть, умирая? Или визжать? Или молить о пощаде, рыдать и стонать? Аркат почувствовал удовлетворение при мысли о том, как они умрут.

Сверху послышался какой-то шум. Это были шаги, множество шагов по мостовой. Он положил меч на пол – осторожно, чтобы он не загремел о камень – и встал на цыпочки, чтобы выглянуть в витражное окно на уровне улицы. Из-за стекломозаики все в его поле зрения было окрашено красным и синим, но он все же увидел высокие фигуры, вносящие в собор открытый паланкин, в котором сидела женщина.

От нее исходила аура, из-за которой ее силуэт мерцал под полуденным солнцем – героиня-воительница во главе своей орды. От взгляда на нее было больно глазам. Голова у Арката тоже заболела. В черепе у него что-то загудело, забухало, и чем больше он смотрел, тем громче становился звук. Он застонал от боли, рука соскользнула с оконной рамы, и юноша повалился на пол рядом со своим мечом. Гудение прекратилось, и он сомкнул пальцы на рукояти.

Аркат с трудом поднялся на ноги. В голове теперь было тихо – так же тихо, как и в самом подземелье под собором, но у него появилась компания.

Рядом стоял человек в грязном комбинезоне, пятна на материи отливали той же розовизной, что и его кожа. Он сжимал в руках какое-то оружие. Аркат не мог разглядеть, какое именно: человек осторожно пятился спиной к нему. Все равно он не смог бы определить тип оружия на глаз. Вот его брат, тот, что состоял в элитной гвардии, узнал бы марку и модель с первого взгляда. Он назвал бы полагающиеся к нему боеприпасы, постарался бы угадать возраст оружия и, скорее всего, разобрал бы его на запчасти за несколько секунд.

Но брата с ним не было. Был только Аркат, его заемный меч и преимущество неожиданности. Он медленно двинулся вперед, осторожно ступая босыми ногами, чтобы не шлепать по камню, прячась в тенях. Теней здесь, внизу, было предостаточно.

Он задумался над тем, как именно он убьет этого человека. Если будет держаться стены, то сможет с размаху рассечь его от плеча до живота. Или ударит горизонтально, разрубит позвоночник и лишит его возможности двигаться, чтобы тот умирал медленно. Или…

Его трясло. Мне холодно, сказал себе Аркат, из-за каменных стен и из-за того, что я босиком, конечности совсем онемели. Но виноват был не только холод. Он боялся. Этот человек был намного выше, его руки и ноги бугрились мышцами. Аркат, бывало, дрался с братьями, но с незнакомыми людьми – никогда, и никогда не до смерти.

Но он хотел этого. Он трясся от возбуждения, от адреналина, несущегося по венам. Убивать, калечить, дать волю гневу ради спасения родной планеты и своего народа от этих немытых чужаков!..

Он ухватил рукоять меча двумя руками и пошел на цыпочках. Аркат решил разрубить человека пополам, надеясь, что вес меча компенсирует его неспособность ударить по-настоящему сильно. Он поднял клинок и попытался поймать ладонью тупую сторону лезвия, приготовившись атаковать.

Он промахнулся. Неповоротливый клинок пролетел мимо раскрытой ладони и ударился о каменный пол с таким звуком, будто кто-то прозвонил в огромный колокол. Грязный человек резко обернулся, поднимая ствол оружия в поисках источника звука. Маленькие глазки загорелись, обнаружив Арката, который барахтался в складках рясы, слишком просторной для его полудетской фигуры. Человек ухмыльнулся, и в усмешке блеснули заостренные зубы – на лице его было выражение охотника, обнаружившего мелкую и слабую дичь.

Внезапно затарахтел автомат; в замкнутом пространстве соборного подземелья очередь прозвучала невыносимо громко. Аркат зажмурился и стал ждать пуль, врезающихся в тело. Он был уже так близок к цели…

Но пули летели не к нему. Грязный человек моргнул и вытаращил глазки-бусинки под выпуклым лбом. Его оружие – ржавая винтовка, обмотанная бинтами и лохмотьями – выскользнуло из пальцев и загремело об пол. На уже запятнанном комбинезоне появились новые, кровавые пятна, и человек рухнул на колени, а потом повалился замертво лицом вниз.

– Цель нейтрализована, – раздался чей-то голос позади Арката. Мимо пробежали мужчина и женщина, плечи у них были широкие, голоса грубые. Они бежали размашистыми шагами, и Аркат быстро узнал их развевающиеся пурпурные одеяния: такую форму носил брат. Это были отборные солдаты Серрины – Шестой Изысканный.

– Зачистка окончена. В подземелье пусто. Какие будут приказы, мой повелитель?

Низкий голос, ответивший им по воксу, несмотря на помехи, лился словно мед.

«Возьмите здание под контроль», – произнес он. – «И приготовьтесь к прибытию его великолепия».

Отец Тюма был напуган. Еще он был измучен и очень, очень стар. В отличие от большей части клира и прихожан, он не причастился таких обычных для Серрины омолаживающих процедур и все же прожил долгую жизнь: его тело укрепила отличная пища, а в часы болезни его пользовали лучшие врачи верхнего города. Его собор, величайший на планете, фактически был центром внимания всех благородных семейств Серрины, когда им хотелось похвастаться своей набожностью или щедростью – и когда это было им удобно, разумеется.

Высокое положение давало ему влияние и силу, но он не особенно нуждался ни в том, ни в другом. Он хотел только присматривать за своим собором.

Этим он и занимался последние семьдесят лет: подметал плиточный пол, стирал потеки с витражей и – любимое занятие – вытирал пыль с прекрасных фресок на потолке.

Теперь витражи разбились, плитки потрескались, а в двери из старого дерева вломились желтоглазые люди с оружием в руках.

– Чудовища, – шептал он, пока искал укрытия. – Как посмели вы осквернить это святое место?

Эти люди вошли в собор осторожно, переговариваясь приглушенными голосами, и возвели баррикады с громадными орудиями на треногах. Они к чему-то готовились, понял он, их тихие труды служили к безопасности кого-то или чего-то еще.

Еще они искали выживших. Отец Тюма увидел, как они нашли одного из этих несчастных – он узнал его, этот мужчина вбежал в собор в поисках защиты вскоре после начала атаки. Это был набожный человек, редкость для Серрины, но и он готов был отречься от Императора, когда они вытащили его из укрытия. Впрочем, отчаянные мольбы не помогли: ему наступили на шею грязным ботинком и выстрелили в голову. Кровь расплескалась по скамьям и бесценным старинным книгам.

И было что-то еще – что-то ужасное, нечестивое.

– О! – простонал он, слыша, как оно приближается, как царапают металл громадные когти, как пробирается оно по трубе, что когда-то давала жизнь его собору, его планете. Голова у него болела, и болело сердце оттого, что пришлось жить в такие богохульные времена.

Но у него еще оставался потолок. Он поднял глаза и посмотрел на Спасителя – его лик написал художник, чье имя затерялось в веках. Он был в драгоценнейшем из всех строений Серрины и смотрел на драгоценнейшее из всех произведений искусства. Этого они отнять не могли.

А потом все взорвалось у него на глазах.

Он так и не успел понять, что послужило причиной. То была капсула, отделанная имперским пурпуром и сияющим золотом, с посадочными манипуляторами, растопыренными, как когти огромной хищной птицы.

Когда он увидел непоправимо поврежденный потолок, старческий ум начал обрабатывать это впечатление. Заискрили синапсы, забурлили химикаты в мозгу, смешивая коктейль из шока, ярости, ужаса и беспросветного отчаяния.

Но в этот темный день на отца Тюма снизошла милость: он так и не испытал этих чувств. Он не чувствовал ровным счетом ничего с той самой секунды, как на него приземлилась десантная капсула Ксантина; его ум, как и тело, были теперь всего лишь грязным пятном, размазанным по разбитому полу собора. От самого же отца Тюма не осталось ничего.

Все люки «Клешни Ужаса» открылись одновременно, они упали на отполированный пол собора, словно развернулись лепестки диковинного цветка. В воздух взметнулись пыль и мусор от рухнувшего потолка, закрыв от взгляда внутреннюю часть капсулы.

На мгновение настала благословенная тишина, стихли звуки перестрелки, прерванной внезапным ударом грома с небес. Культисты в Соборе Изобильного Урожая смотрели, остолбенев, в раскрытых ртах виднелись игольно-острые зубы.

Когда наконец тишину нарушили, случилось это сразу в двух местах. В передней части собора прозвучало несколько взрывов, раздались крики и вопли. Два голоса поднялись над этим переполохом, один резкий и чистый, другой – низкий и басовитый. Оба произнесли одну и ту же команду:

– Вперед!

В середине же собора из десантной капсулы цвета королевского пурпура раздался дробный грохот, яркие вспышки осветили оседавшие клубы дыма.

Болтерные снаряды разрывали культистов изнутри, и вскоре казалось, будто в древнем соборе прошел дождь из омерзительной крови ксеносов. Под непрекращающимся обстрелом из капсулы показалась внушительная фигура. Всполохи света очерчивали только ее силуэт, но даже по сравнению с разнообразными культистами, мутантами и генокрадами, устроившими в соборе свою оперативную базу, она был огромна. Фигура вперевалку побежала, проскочила облако пыли и показалась в виду лишь за пару секунд до того, как обрушила силовой двуручный меч на ближайшую группу культистов.

Их тела отлетели, разрубленные напополам, и Лордёныш захохотал, занося меч для следующего удара. Это был высокий, чистый и жестокий звук, слышный даже на фоне битвы, что шла снаружи. Ксантин, все еще в «Клешне Ужаса», наслаждался потрясением, которое принес в этот мир: страх и замешательство культистов почти физически ощущались в затхлом воздухе. Он неторопливо проверял свое оружие, готовясь к предстоящему бою. Перехватил Терзание обратным хватом, выбил стаккато по зазубренным лезвиям, что торчали из его пурпурных наголенников – каждое было тщательно заточено таким образом, чтобы напоминать орлиное крыло. На бедре он носил болт-пистолет. Как и у многих Обожаемых, его оружие сильно изменилось после столетий, проведенных в Оке Ужаса. Рукоять стала мясистой и теплой на ощупь. Пистолет теперь, казалось, понимал своё предназначение и вздыхал с явственным удовольствием, когда болты пронзали податливые тела врагов и разрывали их на куски. Ксантин звал пистолет Наслаждением Плоти.

– Они перегруппируются, Ксантин, – сказал Саркил. Квартирмейстер стоял на краю рампы «Клешни Ужаса», его пурпурная броня типа «Тартарос» почти заслоняла выход. – Ты уже готов?

– Скрытый клинок остается в ножнах, пока не наступит идеальный момент для удара, – напомнил Ксантин. Он уже готов был подняться с места, но после замечания Саркила решил еще немного подождать. Поправил золотой обруч, который носил на голове, чтобы удостовериться, что он плотно удерживает длинные черные волосы. И наконец встал, готовый отведать крови этого мира.

– Дети Серрины! – вскричала прекрасная женщина, когда фасад Собора Изобильного Урожая потряс взрыв. Она стояла в апсиде огромного здания, на почетном месте в северной части собора, куда вели истертые каменные ступени. Позади нее возвышался предмет, священный для всех прихожан собора – гигантская труба, по которой сок Солипсуса шел в космопорт.

К ней снова обратились сотни лиц тех, кто на мгновение отвлекся на шум битвы. В толпе были обычные люди – со стеклянными глазами, с оружием, вяло болтавшимся в их безвольных руках. Они стояли рядом с теми, кто только притворялся людьми. Общее строение – две руки, две ноги, два глаза, два уха – они унаследовали от человеческих предков, но их генетический материал был явно чужеродным, о чем свидетельствовали выпуклые, рельефные лбы и когтистые пальцы.

Но другие отличались еще больше. Трехрукие гибриды, одетые в грязные робы и комбинезоны, держали людские принадлежности – орудия для сбора урожая, автопистолеты, респираторы, защитные очки, – которые выглядели противоестественно в их когтистых руках и на бугристых, словно из расплавленного воска головах. Они, покрикивая, подгоняли аберрантов – мускулистых тварей с деформированными головами и крошечными, слабенькими умишками, которые понимали только насилие. В тенях придела стояли, покачиваясь, четырехрукие генокрады, их быстро сокращающиеся мышцы и инородные синапсы не привыкли к неподвижности. Некоторые забрались на стены, вонзая когти в древний камень, и сидели там, как ожившие горгульи из апокрифов.

Эти-то генокрады и отреагировали первыми на появление пурпурной капсулы, которая пробила потолок и приземлилась с такой силой, что сотрясение от удара пробрало всех до костей. Они тихо двинулись вперед вместе с двумя группами культистов-гибридов, которые без слов присоединились к ним, чтобы разобраться с этой непредвиденной угрозой.

Этот день был намечен заранее: мир успешно засеяли, гибриды проникли во все слои общества, а широкие массы населения что в нижнем, что в верхнем городе были слишком угнетены или, напротив, слишком изнеженны для того, чтобы оказать сопротивление вооруженному восстанию. То, что у них нашлись силы сражаться, да еще таким мощным оружием, вызывало беспокойство.

Ничего. Генокрады уже почти добились своего.

– Дети! – снова воззвала женщина, привлекая к себе внимание. – Мы поднялись из пыли и грязи этого мира и теперь стоим в самом священном его месте. – Она обвела рукой полукруглую апсиду собора, в огромных витражных окнах которой теперь зияли трещины и дыры. Труба вздымалась над ней, привнося индустриальный дух в богато изукрашенные стены собора. – Но это место ложных богов, – добавила она, подпустив в голос яда.

Она знала, что солдаты уже ворвались в собор. Глазами своих аколитов она видела, как они дрались и умирали, чтобы подготовить прибытие своего господина. Она видела мускулистых людей в ярких одеждах, а рядом с ними сражались воины в пурпурных доспехах, много выше и быстрее своих сотоварищей. Некоторые из этих воинов владели странным оружием, которое словно бы стреляло концентрированными импульсами звука, и женщина вздрогнула, когда почувствовала, как барабанные перепонки аколитов лопнули, а мозги превратились в кашу.

– Империум оставил нас! – поспешно продолжила она. Гиганты в пурпурных доспехах вышли из десантной капсулы и теперь с невероятной скоростью вырезали ее братьев и сестер.

– Император мертв, – произнесла она, излучая уверенность и окончательность. Собор наполнили печальные стоны, когда истинные люди, находящиеся под психическим воздействием женщины, уверовали в это сделанное с такой убежденностью заявление.

– Но не плачьте, дети мои! Вами манипулировали, вам лгали, над вами издевались, но теперь вы восстали! Ваши мучители были правы в одном – Спаситель и впрямь придет к Серрине, но придет он не с небес.

Из трубы донесся звук – ритмичный цокот, который, казалось, становился все громче, все слышнее, даже несмотря на усилившийся шум битвы.

– Нет! Наш Спаситель придет из недр Серрины!

Существо пролежало во тьме этого мира так долго, что за это время успело вырасти несколько поколений. Люди растили и убирали урожай, благородные семьи приобретали и теряли влияние, прочий Империум обращал все меньше и меньше внимания на Серрину, пока наконец не настала ночь, когда раскололись небеса, и громадные корабли не перестали приходить и забирать свой груз. Оно смотрело. Оно ждало. Оно жило.

Но не бездействовало. Оно просто не могло бездействовать, праздности не было места в его тщательно выверенном генетическом коде. Предтеча, предвестник, созданный, чтобы жить – и убивать – в одиночку, двигаться быстро, нападать еще быстрее. Выживание целого вида, заключенное в одном-единственном существе. Само совершенство.

Но совершенство было неполным. Оно не чувствовало одиночества – просто потому, что этот организм не способен был на такие чувства. И все же оно жаждало чего-то. Оно стремилось к своему потомству. Оно звало своих детей, и они ответили. И теперь они теснились вокруг существа.

Этого было мало. Почти совершенное создание хотело большего. Каким-то образом, на глубинном уровне оно знало, что является всего лишь частью целого. Частью сущности, разума, охватывающего всю галактику. Простирающегося еще дальше, на невообразимые расстояния, сквозь холодную пустоту между звездными скоплениями, сквозь саму концепцию времени.

Время для исполинского разума не значило ничего. Только голод. Только жажда.

Скоро существо воззовет к нему. Оно потянется щупальцами собственного сознания, обыщет межзвездные пространства, чтобы найти тот выводок, что его породил. И хоть прошли тысячи лет, существо найдет его, и тогда направит через световые годы только одну мысль:

«Мы здесь».

Но сперва нужно закончить начатое. Сперва оно примет власть над своим потомством, а потом они вместе захватят этот мир и приуготовят его к воссоединению с великолепным целым.

Ксантин вышел из «Клешни Ужаса» и оценил обстановку. Капсула пробила потолок с восточной стороны огромного собора, и в результате основная масса культистов оказалась зажата между отрядами Вависка и Торахона, которые сейчас прорывались в собор через главную дверь, и его собственной свитой.

– Совершенный клинок, – улыбаясь, произнес он.

Буйные цвета его Обожаемых ласкали взгляд на фоне унылых одеяний людей, которые их окружили. Десятки грязных культистов, мутантов и настоящих ксеносов, оправившись от шока, вызванного прибытием «Клешни Ужаса», вцеплялись в розово-пурпурную броню, их пальцы и когти тщились найти изъяны в совершенстве.

Но изъянов не было.

Саркил вел отрывистый огонь из своего цепного пулемета: он экономил заряды, выбирая самые важные цели. Менее опасных врагов – гибридов, аколитов и людей, совращенных культом, – он просто крушил силовым кулаком, и их смятые, изломанные тела так и летели на пол.

Лордёныш, пыхтя от усилий, разил мечом туда-сюда сквозь людскую толпу. Тем культистам, которым особенно не повезло, лезвие меча вскрывало животы, и окровавленные органы шлепались на теплый камень. Других просто отбрасывало в сторону – громадное оружие служило дубинкой так же хорошо, как и клинком. Одни, с переломанными позвоночниками и ребрами, оставались там же, где упали, но другие вставали и снова бросались на атакующих, прикрывая руками зияющие раны.

Эврацио и Орлан, близнецы в серебряных масках, стояли спиной к спине, их болтеры рявкали в едином ритме. Фило Эрос отделился от основного отряда и поднятой ладонью манил смельчаков к себе, разрубая их затем одним взмахом своей тяжелой сабли.

Им все еще угрожала опасность. Генокрады подступали к ним по обломкам каменной кладки, подбирались по резным стенам, скрежеща заостренными зубами; огромные аберранты потрясали клинками в человеческий рост и тяжелыми молотами; метаморфы взмахивали жилистыми кнутами и щелкали когтями, способными сокрушить даже кости космодесантника.

Их Ксантин не принимал в расчет. С помощью своего сверхчеловеческого зрения он изучал внутреннее убранство древнего здания, разыскивая голову этой змеи.

– Вот ты где, – прошептал он. Маленькая, хрупкая, она стояла прямо перед трубой, для почитания которой собор, судя по всему, был построен, и управляла толпой с таким искусством, что Ксантин не сомневался – именно она командовала этим отребьем.

Хорошо. Убить ее будет легко. Конечно, чтобы впечатлить зрителей, Ксантин притворится, что это стоит ему большого труда.

Не она, – прошептала Сьянт.

– Что? ­– переспросил Ксантин вслух. Его раздражала мысль о том, что он мог неверно оценить ситуацию.

Не она здесь командует, – снова прошептала демоница. – Есть… что-то еще.

Было что-то странное в ее настороженности. Как он и ожидал, по мере приближения к планете, этому кладезю душ, сознание демона в его теле набирало силу. Но он ждал решимости, порывистой и властной, неразрывно связанной с постоянно гложущим ее желанием. Вместо этого ее душа напряглась, натянулась, как струна, готовая вот-вот порваться. Ксантин никогда не знал ее такой.

Он решил не обращать на нее внимания.

– Я – Ксантин, гордость Обожаемых, образец совершенства Третьего легиона, и я принес тебе благословенное избавление, – провозгласил он, направляя Терзание в сторону женщины на сцене. К нему повернулись гротескные головы, и зараженные люди бросились в атаку. Он вытащил Наслаждение Плоти и застрелил одного, второго, третьего. Они попа̒дали друг на друга, отброшенные ударной силой снарядов. Ксантин крутанул рапиру в другой руке и пробил четвертому коленные чашечки. Мутант попытался подняться, опираясь на три руки, но Ксантин снова повернул рапиру и сделал выпад вперед и вниз, аккуратно вонзив мономолекулярное острие в раздутый череп гибрида.

Оно идет, – проговорила Сьянт у него в голове. Осторожная, как прижатый к стене хищник из семейства кошачьих, шерсть дыбом, хвост трубой. Странно.

Женщина на сцене, казалось, даже не заметила его эффектного появления. Она смотрела только на свою паству и что-то говорила – слишком тихо, чтобы Ксантин мог ее расслышать в шуме битвы, что шла и внутри, и снаружи собора.

Ее дерзость рассердила Ксантина.

– Я вызываю тебя на дуэль, ксеносское отродье! – снова прокричал он, тыча в ее сторону своей окровавленной теперь рапирой. – Я завоевывал миры и смаковал плоды галактики! Ты будешь стонать от удовольствия, когда я тебя прикончу!

Тогда она обернулась и, прищурившись, взглянула на Ксантина. Ее почитатели воззрились на него, будто какой-то единый тысячеликий организм. Он всем телом ощутил взгляды ксеносов.

– Хорошо! – улыбнулся он и шагнул навстречу врагам, одной рукой вращая рапиру. – Хорошо!

Пока Ксантин одного за другим убивал ее телохранителей, женщина продолжала проповедовать, указывая жестами на колоссальную трубу над головой. Даже со своим сверхчеловеческим слухом он не мог разобрать ни слова, но ее губы шевелились не переставая. Тонкие, розовые, они словно танцевали на ее лице под безволосым черепом. Временами за ними приоткрывались заостренные зубы и язык, раздвоенный, как у ящерицы. Как у ксеноса.

Внезапно он понял, что женщина вовсе ничего не произносит. Ни звука не слетело с ее уст, и все же паства слушала, как завороженная.

Он взревел, и звук хирургически усиленного голоса отразился от стен собора.

– Я снесу тебе голову, змея, и жизнь покинет твое тело! Возблагодари своего создателя за честь быть убитой славным…

Он замолчал, потому что в глазах потемнело, голову словно сдавило тисками. Только сейчас он осознал, что с самого появления в соборе слышал какой-то гул, который раньше оставался незамеченным, но теперь стал громче и резче. Этот гул не давал ему думать. В затуманенном сознании звучали какие-то слова, но они предназначались не ему. Слова на незнакомом языке исходили от разума, который он не мог постичь.

Оно почти здесь, – произнесла Сьянт мелодичным, будто детским голосом. Он с трудом понял, что она говорила. – Я чую его силу.

Гулкий звук вернул его к действительности. Он воспринял все, что его окружало: запекшуюся кровь и разбитое стекло, вонь грязных людишек, гнилой смрад ксенотварей.

В трубе что-то двигалось. Сьянт была права, понял Ксантин с досадой. Не женщина командовала этой толпой. Она всего лишь передавала приказы, она просто привела их сюда, чтобы призвать истинного предводителя.

Я предупреждала, – сказала Сьянт. – Тебе не победить этого врага. А теперь беги, пока мы можем бежать.

– Это… это… неважно, – проговорил Ксантин сквозь сжатые зубы. – Я убью его, – поклялся он окрепшим голосом. – Я убью всех вас!

Коготь длиной с человеческое предплечье с чудовищным рвущимся звуком пронзил металл трубы. На секунду коготь замер, находя равновесие, а потом к нему присоединился второй. Их удары отозвались по всему собору, грохот пронесся по трубе, как гром по небу.

Потом когти потянули вниз. Они прорезали металл толщиной в несколько сантиметров так легко, будто это был пергамент, оставляя на тысячелетней трубе длинные борозды и открывая взгляду проход, который с тех пор, как Серрину привели к Согласию, использовался только для транспортировки сока Солипсуса в главный космопорт планеты.

Из рваной дыры показалась рука. Пурпурная и длинная – слишком длинная, слишком многосуставчатая, с острыми черными ногтями, которые выглядели такими же крепкими и острыми, как и большие когти. В темноте собора они поблескивали, как обсидиан.

Появилась еще одна рука, и еще одна, и еще. Четыре руки ухватились за края импровизированного выхода и потянули, расширяя дыру с ужасным скрежетом терзаемого металла.

Из тьмы блеснули глаза – желтые, полные злобного, чуждого голода. Потом алмазно-острые зубы и длинный язык, который пробовал сырой воздух каменного собора, как змея, вынюхивающая добычу. Оно высунуло из дыры всю голову, выставило напоказ пульсирующий, распухший мозг внутри черепа странной, нечеловеческой формы, с гребнями и жилами, которые явственно сокращались и расширялись, пока существо просчитывало свой следующий ход.

Существо – Патриарх – выпростало из трубы свое хитиновое тело. Оно поднялось во весь рост, став вдвое выше космодесантника, и завизжало.

– Узрите! – воззвала прекрасная женщина сквозь грохот к массе людей, полулюдей и гибридов. – Наш Спаситель!

Глава десятая

Сначала тварь убила Фило Эроса. Из всех Обожаемых он был ближе всех к новой угрозе и, в восторге от собственной удачи, воспользовался случаем, чтобы присвоить себе славу победителя. Он обеими руками поднял свою тяжелую саблю и помчался к патриарху так стремительно, что культисты отлетали в стороны от одной только силы его натиска.

Существо едва глянуло в сторону Эроса, вильнуло хвостом – длинным, перевитым мускулами, ребристым хитиновым хвостом, который оканчивался загнутым шипом, – и проткнуло им слой керамита, который защищал живот космодесантника. Оно приподняло Эроса над землей, вонзая шип все глубже, сначала в абдоминальные мышцы и кишки, потом выше, в диафрагму, и наконец шип остановился между легкими. Там кончик хвоста запульсировал и излил в грудную полость Эроса вязкий черный яд.

Ксантин этих подробностей не видел. Он видел только, как его брат, насаженный на хвост твари, безвольно обвис и изо рта у него пошла черная пена, и как он беззвучно содрогался в конвульсиях, когда чудовище медленно, почти нежно опустило его на пол собора.

Ксантин смотрел, как с холодной эффективностью действует яд, как брат, с которым они прошли сотни кампаний и прожили бок о бок тысячу лет, корчится и втягивает в легкие последний глоток сырого воздуха.

– Нужно взять образец, – пробормотал он.

Стоявший рядом с ним Саркил поднял цепной пулемет и прицелился в чудовище.

– Нет! – скомандовал Ксантин, ударив по пулемету раскрытой ладонью. Стволы были такие горячие, что жар доходил до кожи даже сквозь перчатку. – Прояви немного такта, Саркил. Эта тварь моя.

Саркил открыл рот, чтобы возразить, но передумал. Он проверил счетчик патронов и пожал плечами, сервоприводы огромного терминаторского доспеха типа «Тартарос» зажужжали в такт движению.

– Так и быть, – проговорил он и отвернулся, чтобы навести прицел на стаю генокрадов, потихоньку подкрадывающуюся к «Клешне Ужаса».

Патриарх не моргая оглядывал собор. Его вспухший мозг пульсировал, и одновременно с этой пульсацией то сжимались, то разжимались невидимые тиски на черепе Ксантина.

Он чувствовал рядом чье-то еще беспокойное незримое присутствие. Сьянт рыскала у границ его разума, и ее настороженность превратилась в настоящий ужас.

Беги, – потребовала она. – Беги, беги, пока не поздно!

Нет, – отрезал он, ощущая, как в предвкушении грядущей битвы его сверхчеловеческий организм захлестывает волна адреналина и прочих стимуляторов более экзотического происхождения. Сьянт повторила приказ, на этот раз намного более настойчиво.

Беги, беги, беги, беги!

Чудовище перевело взгляд на Ксантина, и все исчезло, остался только барабанный грохот в ушах и горящие желтые глаза, что глядели в бирюзовые над разрушенным, пыльно-серым и грязно-коричневым миром.

Он не побежит. Он убьет мерзость собственными руками, и люди будут боготворить его за этот подвиг.

Беги-беги-беги-беги…

Хватит! – мысленно вскричал он так громко, что заглушил настойчивые требования демона. – Я – Ксантин, повелитель Обожаемых, и нет такого противника, которого я не смог бы уложить!

Ксантин снова поднял Терзание и наставил острие шпаги на громадное существо. Он не любил повторяться, но правила есть правила.

– Я – Ксантин, – снова начал он, – гордость Обожаемых, образец совершенства Третьего легиона, и…

Остаток речи утонул в сдавленном крике, когда патриарх прыгнул на него; когти зацепили отполированный пурпурный керамит, и он покатился назад, затормозив в куче строительных обломков.

Перед глазами все поплыло, последствия удара еще усугубило психическое давление, которое он испытывал из-за близости патриарха. Скорее машинально, чем сознательно он вскочил на ноги и принял кемосийскую боевую стойку, тем временем позволив себе прислушаться к собственным ощущениям. Таковых оказалось в избытке.

Боль в сросшихся ребрах, глухая и отдаленная, будто рокот в штормовых тучах на окраине города. Вкус крови во рту, терпкий и насыщенный, как вино.

Перед тобой не просто ксенос-полукровка, – не унималась Сьянт. – Если ты не желаешь бежать, то желаю я. Впусти меня, возлюбленный. Стань со мной единой плотью, раздели со мною свои чувства, и вместе мы покинем этот обреченный мир.

Теперь демоница уговаривала его, от отчаяния прибегнув к способам обольщения, известным только ей. Столько раз они помогали ей прежде! Ксантин чувствовал ее мощь – она еще не вернула себе полного великолепия, но все же была сильна. И сейчас, стоя в руинах Собора Изобильного Урожая, он не желал ничего более, как раствориться в ней, отдать ей всего себя, ощутить, как эта сила, эта грация вливаются в его тело.

Перед глазами промелькнуло лицо Вависка и зазвучал глубокий голос: «Ты приковал себя к этой твари, что у тебя под кожей».

Слова брата будто иглы укололи его гордость. Это было хуже, чем боль в ребрах.

– Нет! – зарычал он. Его переполняла ярость – из-за Сьянт, которая сомневалась в его доблести, из-за Вависка, который не признавал его главенства, и из-за ксеносского чудовища, которое протыкало своими когтями его облаченных в ярко-розовое Обожаемых. Ксантин впился в свой гнев зубами, вгрызся в него, ощущая его вкус, насыщаясь им.

– Я убью тебя, тварь, – выплюнул он.

В соборе уже вовсю кипела рукопашная. Фигуры в ярких одеяниях элитной гвардии пробивались в обширное помещение, поднимаясь из невидимых подземелий по боковым лестницам и пролезая сквозь дыры в разбитых окнах. Они занимали огневые позиции, использовали как прикрытия упавшие колонны и поваленные статуи и уничтожали культистов десятками, как только им удавалось пустить в ход свои украшенные золотом лазганы. И все же культисты напирали, карабкаясь по трупам своих изуродованных собратьев; они с радостью отдавали жизни, лишь бы защитить громадное чудовище, что пробиралось между скамьями.

– Помогите, господин! – крикнула женщина в пурпурной униформе. Коготь генокрада пришпилил ее к каменному полу. Она ранила тварь, и та волочила бесполезные ноги, над каждым коленом виднелась дыра с обожженными краями. И все же генокрад, скрежеща зубами, полз вперед, его желтые глаза светились холодной решимостью.

– Оружие, – выдохнула она, пытаясь дотянуться до лазгана, который лежал среди обломков совсем рядом с ее цепляющимися за воздух пальцами. Ксантину ничего не стоило бы подтолкнуть его ногой ближе к ней.

Вместо этого он подпустил генокрада поближе – так близко, что он почти добрался до обездвиженной женщины, – а потом опустил ногу в тяжелом сабатоне на голову твари. Женщина смотрела на него со смесью восторга и ужаса, написанных на потном лице.

Удовольствие – сладкая дрожь смерти, такой близкой, такой окончательной. Легкий толчок под ложечкой, будто теряешь равновесие и взлетаешь.

Его взгляд снова остановился на патриархе. Существо повернулось к нему спиной, и Ксантин обязан был наказать его за эту наглость.

– Отлично! – крикнул Ксантин, подпустив в голос язвительной насмешки и так громко, что перекрыл шум битвы. – Отлично! Наконец-то у меня появился достойный противник!

Патриарх обернулся, и Ксантину показалось, что в жутких глазах существа он увидел удивление. Удар, что поверг его на землю, обычного человека разорвал бы пополам. Но он не был обычным человеком.

Он пошел вокруг существа, поигрывая рапирой, пронзая воздух ее мономолекулярным острием.

– Я – Ксантин, гордость Обожаемых, образец совершенства Третьего легиона. А ты – что ж, грубой силы у тебя хватает, но я убил тысячи таких, как ты. – Он крутанул рапирой, загудело силовое поле. – Подходи, чтобы я мог убить и тебя и взять этот мир.

Патриарх шагнул к нему, на этот раз медленнее, примериваясь к новой, более крупной и выносливой добыче. Он опасался Ксантина. Это хорошо.

Удовольствие – легкая рябь удовлетворения, проходящая по префронтальной коре, по нервам и мышцам. Волна наслаждения, холодного и сладостного, как ледяная вода, унимающего боль в груди.

Патриарх прыгнул, нацелив когти так, чтобы обезглавить его. Но теперь Ксантин предвидел это и уклонился влево, обеими руками направив Терзание в глотку твари. Это был эффектный удар, обрекающий патриарха на гибель – самый совершенный из всех смертельных ударов.

– Ты слишком… – начал он, когда патриарх извернулся в воздухе, выкрутив свое нечеловеческое тело так, как не смог бы никто из людей – не смог бы никто даже из сверхлюдей. – …медлителен, – договорил Ксантин, но тварь уже пронзила его запястье длинным когтем, и рапира, подпрыгивая, покатилась по полу собора.

Боль – такая теплая и влажная, что к горлу подкатывает тошнота; причинивший ее удар мог бы начисто отсечь кисть, если бы не броня. Безоружный, он обнажен и уязвим перед противником.

Дай мне волю, – прошептала Сьянт, выбрав подходящий момент.

– Нет, – выдавил Ксантин, которому пришлось отражать неожиданный удар патриарха своими шипастыми перчатками. Сила удара заставила его отступить на несколько шагов назад, еще дальше от потерянной рапиры.

Позволь нам соединиться, любимый. Раздели со мной плоть, чтобы мы могли и впредь вместе упиваться плодами галактики.

Ксантин одним движением выхватил из мягкой кожаной кобуры Наслаждение Плоти и трижды выстрелил в направлении патриарха. Выстрелы поразили цель, но чудовище уже мчалось к нему; активно-реактивные снаряды отскочили от толстой хитиновой шкуры и разлетелись по дальним углам собора. Ксантин услышал крики людей и ксеносов, тела которых разрывало на части взрывами.

Патриарх снова настиг его, и так как при нем не было Терзания, Ксантину пришлось встать в дуэльную стойку и держать руки перед собой, чтобы отражать удары или, что было предпочтительнее, уклоняться от них. Ксантин, как и прочие его собратья по легиону, много тренировался с клинком, но тварь была неутомима – казалось, самая физиология делала ее невосприимчивой к усталости.

Снова и снова разрезали воздух длинные когти, пока не случилось неизбежное – Ксантин опоздал с маневром, и когти патриарха нашли цель. Они вошли глубоко в плечо, прорезали золотые и серебряные цепи, свисавшие с мраморно-белого наплечника, и вонзились в плоть.

Боль в левом плече, пронизывающая до кости. Горячая, острая, сосредоточенная в одном месте, как жар миниатюрного солнца.

Ксантин взвыл и отпрянул. Это движение немного смягчило удар и не позволило когтям полностью отрубить руку.

Он тяжело дышал. Из раны на руке, такой глубокой, что не помогали даже усиленные свертывающие вещества, ручьем текла кровь. Он чувствовал ее на своей коже, чувствовал, как она остывает и становится липкой, как его усовершенствованный организм старается остановить кровотечение и закрыть рану. Он чувствовал, как с каждой вспышкой боли Сьянт в его душе становится все сильнее и смелее.

Патриарх снова надвинулся на него. Ксантин отчаянно заозирался по сторонам, выискивая в толпе всплески пурпура и ярко-розового. Он искал, кто бы мог ему помочь, но никого не нашел.

– Саркил, – выдохнул он в вокс, пытаясь выровнять дыхание. Квартирмейстер открыл личный канал, и на заднем плане стали слышны ритмичные пулеметные очереди.

– Слушаю, – ответил Саркил. Терминатор уже не притворялся, что соблюдает субординацию, и уж точно не собирался перечислять титулы своего командира.

– Я пересмотрел свое решение, – проговорил Ксантин, сплевывая кровавую слюну. – Не хочешь присоединиться ко мне и вместе уничтожить это чудовище?

– Ни в коем случае, мой господин, – ответил Саркил. По голосу чувствовалось, что он улыбается. – Я бы ни за что не стал отнимать у вас эту высокую честь. – Ксантин услышал, как пулеметная очередь прошивает тела мутантов. – Кроме того, я уверен, что у вас все полностью под контролем.

– Ублюдок, – прошипел Ксантин и закрыл канал. Он попытался привлечь внимание Лорденыша, но гигант был слишком увлечен кровопролитием: гикая, он рубил культистов своим огромным двуручным мечом, а те всаживали ему в спину когти и клинки и старались вскарабкаться на его массивную, как горный пик, фигуру. Из похожего на щель рта доносились пронзительные крики, Лордёныш закатывал глаза – от боли или от удовольствия, Ксантин не знал.

Он снова открыл вокс и, моргнув, переключился на командную частоту.

– Вависк, Торахон, прием! Куда вы подевались?

Секунду спустя раздался голос Торахона.

– Тысяча извинений, мой господин, – отозвался молодой космодесантник. – Мы встретили неожиданное сопротивление на входе в собор. Кажется, что-то сильно воодушевило эту толпу отбросов.

Ксантин и сам видел. Прибытие патриарха словно наэлектризовало культистов, и теперь они сражались с абсолютным презрением к собственной жизни. Это было не похоже на дикое, безумное исступление культистов Пантеона, боевой дух которых был так же шаток, как и их верность. Нет, эти сражались с холодной, чуждой эффективностью, и с мертвыми глазами и застывшими улыбками переносили травмы, которые повергли бы в гибельный шок обычного человека.

Он был один.

Нет, неправда. Он никогда не бывал один.

Сзади, любовь моя, – прошептала Сьянт.

Кулак патриарха врезался в спину.

Боль – как удар астероида о поверхность планеты. Позвоночник гнется, едва не ломается, и без того ушибленным ребрам достается еще больше.

Ксантин полетел кувырком, прежде чем успел почувствовать боль. Он снова покатился по полу собора, с богато украшенной брони полетели хлопья ярко-розовой и пурпурной краски. Он услышал, как шипит и плюется машина, и понял, что от удара раскололась керамитовая оболочка силового генератора. К этому звуку добавился низкий рокот, похожий на мурлыканье карнодона. Вывернув больную шею, Ксантин оглядел собор в поисках его источника, а потом понял, что звук раздается в его собственной голове.

Как сладко, – простонала Сьянт, отбросив все страхи и предосторожности ради наслаждения его болью. Она росла и заполняла собой его тело, питаясь этой болью.

Ксантин поднял взгляд на нависшего над ним патриарха. С игольно-острых зубов капала ядовитая слюна. Чудовище схватило его за голову. Сильные пальцы стальной хваткой сомкнулись на его черепе. Пару секунд оно просто держало голову Ксантина – осторожно, как мать держит младенца.

Потом с силой толкнуло ее вниз, расшибая кожу и кость о каменный пол.

Боль в голове, острая, оглушительная, как грохот взрыва.

УДАР

Боль в голове, белая, ослепительная, как взрыв солнца.

Да! – вскрикивает в экстазе Сьянт. – Да!

УДАР

Боль в голове, такая, что хуже не бывает, мерзкая боль ломающейся кости.

Еще, еще, еще! – кричит она.

УДАР

Боль ошеломляет. Она абсолютна.

Ксантин начинает смеяться. Он снова смотрит вверх на это безобразно сложенное существо, этот ходячий кошмар, эту отвратительную пародию на совершенство. На эту мерзость.

– Наслаждайся… – ревет он сквозь кровавую пену.

УДАР

– Своим…

УДАР

– Последним…

УДАР

– Вздохом…

ВПУСТИ МЕНЯ! – кричит демон в его голове.

Он чувствует боль по-настоящему, так, как может чувствовать только сверхчеловек. Он знает каждую клеточку своего тела, каждый орган, каждую кость, каждую артерию. Все они сейчас горят огнем, и он стремится запомнить это ощущение, эту великолепную агонию.

И потом он впускает ее. С ней приходит тепло, а боль уходит. Она хочет его тело целиком, но не может взять его, пока – не может, поэтому они делят это тело и делятся своей силой.

Они сильны. Они так безмерно сильны.

Патриарх быстр, но он – они – теперь быстрее. Он видит, что тварь замахнулась когтистой рукой, целясь в горло, и ловит ее в полете, и удерживает почти без усилий. Он смотрит на эту руку и видит много больше, чем прежде считал возможным.

Он видит бугорки и завитки на хитине, такие же индивидуальные для каждого создания улья, как отпечатки пальцев. Он чувствует под кожей существа пульсацию едкой крови, такой отличной по химическому составу от его собственной. Он чувствует его запах – вонь стоков и грязи, человеческой и ксеносской.

Он видит как она, чувствует как она. Жесткость и мягкость, свет и тьма, удовольствие и… боль.

Другая рука обхватывает конечность патриарха и мягко, осторожно смыкает на ней бронированные пальцы. Он оценивает вес, пробует ксеносскую плоть на прочность, оглаживает руку, чтобы найти наилучшую точку приложения силы.

Ксантин ломает руку. Крошится хитиновая оболочка, темно-пурпурные фрагменты разлетаются в воздухе и на миг замирают, поблескивая, как звездочки. Рваную рану заполняет кровь: она темная, вязкая и воняет озоном.

Патриарх кричит. Для всех, кто находится в соборе, это пронзительный визг, но для Ксантина он низкий и долгий, такой же замедленный, как вся его новая реальность. Тварь кричит от боли, от ярости, от какой бы то ни было эмоции – или подобия эмоции – которую она может испытывать. Ксантин вбирает ее в себя, и хотя сила этой эмоции притуплена тем, как далеки и отличны они друг от друга, есть в ней все же какая-то странная чистота.

Патриарх отшатывается, оставляя конечность в руках Ксантина. Он машет культей, пытаясь удержать равновесие на неровном полу, и Ксантин, словно глядя на себя со стороны, пользуется этим шансом и подбирает рапиру.

«Правильно», – думает он там, где его никто не слышит. Хотя Сьянт, купаясь в боли, становится сильнее, а зверь ранен, все же он смертельно опасен – высший хищник в мире, полном добычи.

Патриарх бросается на него, замахиваясь другой когтистой рукой, второй из четырех. Ксантин грациозным движением уходит из-под удара и погружает рапиру в подмышку чудовища. Даже там хитиновая броня достаточно прочна, но – спасибо, так уж и быть, этим подлым эльдарским кузнецам – тонкий клинок проходит насквозь до самого плеча, рассекая сухожилие, кость, нервы и что там еще прячется под оболочкой этой твари.

Инерция патриарха слишком сильна, он продолжает движение, и Ксантин оказывается в извращенной пародии на объятия. На миллисекунду альфа-особь ксеносов прижимает его к груди, а потом Ксантин разворачивается и вырывает вторую руку из сустава. Она отделяется от тела, и Ксантин швыряет ее в толпу культистов, на которых обрушивается короткий ливень из едкой крови. Они кричат от боли и отчаяния, и звук этот несказанно его радует.

Патриарх шатается – потеряв две конечности, нелегко удержать баланс даже с его сверхъестественным чувством равновесия. Когтистые лапы скользят в луже пурпурной крови. Он падает навзничь. Культисты спешат на помощь, цепляются за хитиновую шкуру, стараются поднять его. Он взмахивает роговым шипом и рвет на куски тех, кто оказался рядом, кромсает кости, органы и хрящи, поднимаясь на ноги.

Он несется навстречу Ксантину длинными прыжками канида, попутно давя генокрадов и мутантов. От изувеченного тела отлетают брызги – кровь из обрубков рук, слюна из клыкастой пасти.

«Ксантин», – слышится по воксу. Голос доносится до него слабо, но он знает, что на самом деле это оглушительный рык, жуткий и смертоносный.

Это Вависк.

«Мы прорвались в собор», – говорит он. Никаких титулов, как всегда. – «Скоро будем рядом».

Слишком скоро. Ничего. Все равно убийство будет за ним.

Хирургические модификации сделали его голос оружием, и хотя ему не хватает необузданной мощи такого любителя громкости, как Вависк, все же, направленный с особой силой, он разит как удар молота. Звуковая волна встречает патриарха в прыжке, и, пытаясь справиться с ней, он предсказуемо изворачивается в воздухе. Ксантин, с рапирой в двуручном хвате, подлетает к нему. Острие исчезает в клыкастой пасти. Ксантин напрягается, чувствуя, как ноги скользят по полу, но мономолекулярный клинок входит все глубже в глотку чудовища, рассекает мышцы, ткани и жизненно важные органы по пути к кишкам.

Патриарх больше не двигается, и Ксантин отпускает рапиру. Тварь, насаженная на эльдарский клинок, как на вертел, рушится наземь. Она еще жива: таращит желтые глазищи, в пасти, мешаясь с кислотной слюной, пузырится кровь. По клинку ползет черная пена, и зыбкое «я» Ксантина содрогается от отвращения.

Он налегает на рапиру, и острие выходит из кишок твари. Оно вонзается в каменный пол собора, как нож в масло, и пришпиливает к нему патриарха, как насекомое. Тот размахивает конечностями и пытается вцепиться в противника когтями, но Ксантин видит, что уходит от этих выпадов играючи – такими медленными они кажутся в его новой реальности.

Он предвидит следующий шаг демоницы. Сьянт не обращает внимания ни на разгоревшуюся вокруг нее рукопашную, ни на предсмертные вопли людей и мутантов. Их боль, их отчаяние – всего лишь крохи ощущений для такого возвышенного создания, как она. Ей хочется чего-то нового, чего-то возбуждающего, чего-то, что ей никогда не приходилось пробовать.

Ксантин подбирает длинный клинок, который кто-то потерял в драке. Старый и ржавый от долгого использования, с одного конца обернутый грязной тряпкой – вот и рукоять. Это импровизированное оружие, нет в нем никакой красоты, да и баланс так себе. Но если надо что-то отрубить, то оно вполне подойдет.

Он хватает патриарха за ногу. Тот так неистово отбрыкивается, будто от этого зависит его жизнь. Да так оно и есть, думает Ксантин с отстраненным весельем. Но он сильнее; во всяком случае, демон, который засел в его теле и обжирается болью и удовольствием, сильнее. Ксантин всаживает похожие на орлиные крылья лезвия на наручах в бедро патриарха, достаточно глубоко – как он думает, – чтобы перерезать нервы. Пинки становятся реже, он распрямляет ногу патриарха и с силой опускает на нее ржавый клинок.

С первым ударом клинок врубается почти до середины конечности, поэтому приходится рубануть еще раз и еще. Он машет клинком с восхитительной безмятежностью, бесстрастно, как мясник рубит мясо за прилавком, пока нога не остается висеть на одних ниточках хитина да на сухожилии. Он тянет, и с великолепным хряском нога отрывается.

Он чувствует, как демона накрывает волна наслаждения. Для самого Ксантина это всего лишь легкая рябь, только эхо ее грандиозных ощущений, и все же волна захлестывает и его. Затем он возвращается к делу и применяет свое искусство к другой ноге патриарха, пилит и режет, пока и она не отделяется от тела.

Легко было бы убить эту тварь. Он мог бы приставить пистолет к глазнице и нажать курок, или вонзить свой позолоченный нож в шов между хитиновыми пластинами, что защищают раздутый мозг. Но Сьянт желает растянуть удовольствие. Она хочет не просто убить это ксеносское отродье; она хочет уничтожить его, разрушить все, что оно собой представляет, чтобы показать свое превосходство. Свое совершенство.

Ксантин смотрит, как медленно, осторожно, почти любовно она разрезает патриарха на куски, как пьет чужую боль, словно нектар. От существа осталась только хнычущая, кровоточащая, слабая оболочка.

Эта изощренная пытка оказывает воздействие и на его стаю. Их воля к борьбе, укрепившаяся с прибытием патриарха, теперь сломлена. Мутанты и чудовища хватаются за головы и вопят, пока их вожака кромсают заживо. Обезумевшие от разделенной боли, опустошенные духовно, они бросаются на Ксантина и его свиту. На бегу они визжат, выпучив глаза, размахивая грубыми дубинками и тупыми клинками. Другие шатаются по собору с широко раскрытыми глазами, словно очнувшись от кошмара; по всей видимости, они ничего не помнят о своей миссии. Такие становятся легкой добычей для Обожаемых, которые разрывают их когтями, потрошат клинками или размазывают по земле кулаками.

Сьянт упивается болью. Она словно крещендо, которое все нарастает и нарастает, пока не превращается в торжествующий крик экстаза; она горит ярче любой звезды. А потом, как звезда, что выжгла все свое топливо, она начинает сжиматься, коллапсировать в саму себя.

Ксантин пользуется моментом. Он так долго сосуществовал с демоном, что научился поддерживать едва ощутимый контакт сознания с телом, и теперь цепляется за эту тонкую ниточку, чтобы вернуться в свою бренную оболочку. Она сопротивляется, но едва-едва, почти бесчувственная после своего пиршества, и Ксантин восстанавливает господство над собственным телом.

Он снова проанализировал свои ощущения – прежде всего боль, которая сильно привлекала к себе внимание. Треснувший череп уже начал срастаться, и медленное движение костей звучало низкой пульсацией в ушах. Рана на плече покрылась защитной коркой, под ней уже формировалась новая кожа, ярко-розовая и зудящая. Мышцы словно горели, изнуренные запредельной даже для сверхчеловека нагрузкой, которую задал им демон.

Это было прекрасное чувство.

«Они отступают», – пророкотал Вависк по воксу. – «Те, кто выжил, бегут в канализацию и трубы под городом».

– Пусть бегут, – отозвался Ксантин, и его голос эхом прокатился по древнему собору. Последние ошметки тающего на глазах восстания рассыпались кто куда сквозь двери и выбитые окна. – Пусть разбегаются по своим жалким дырам и рассказывают своему грязному отродью обо мне – о моем великолепии! – Он вспрыгнул на гору трупов и воздел руки к небу. – Я – Ксантин! – проревел он так громогласно, что задребезжали осколки стекол в громадных проемах разбитых окон. – И я спас этот мир!

Снаружи послышался восторженный рев толпы.

Глава одиннадцатая

Аркат спешил за Изысканными, волоча за собой меч – все старания заглушить его бряцанье о каменный пол были забыты.

– Подождите! – крикнул он вслед облаченной в пурпурную униформу фигуре, которая как раз начала подниматься по истертым ступеням в неф собора. – Мой брат с вами? – Не получив ответа, он снова попытал счастья: – Я могу помочь!

– Оставайся тут, мальчик, – бросила через плечо широкоплечая женщина, которая поднималась по ступенькам, держась спиной к стене и водя туда-сюда стволом богато украшенного лазгана.

Аркат, изумленный тем, что эта мускулистая особа соизволила ему хотя бы ответить, пошел медленнее, но не остановился.

– Мой брат тоже в милиции! Он научил меня драться! Я могу помочь, – выкрикнул он и поморщился, когда услышал свой голос, эхом отразившийся от древних каменных стен. Такой пронзительный, гнусавый – да он и вправду совсем мальчишка по сравнению с этой сильной, энергичной женщиной.

– Нет, серьезно, мальчик. Шестой с этим справится. Теперь на нашей стороне ангелы. – Аркат не понял, что она имела в виду, но она засмеялась, и он не стал переспрашивать: вдруг женщина примет его за идиота?

– Беги-беги, паренек, – сказала она покровительственным тоном, от которого Арката накрыла волна гнева. Он шагнул вперед, желая доказать свою правоту, но был встречен смертоносным дулом лазгана.

– Я тебя пристрелю, я не шучу, – сказала женщина жестче. – Мы сегодня многих потеряли. Одним трупом больше, одним меньше, мне без разницы.

Аркат остановился, но не сделал ни шагу назад. Его птичья грудь ходила ходуном от тяжелого дыхания.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, разделенные обстоятельствами, генетическими улучшениями и несколькими годами омолаживающей терапии, но все же оба они были детьми Серрины.

Женщина отвела взгляд первой. Она хмыкнула и кивнула в сторону – последняя попытка отправить мальчишку в безопасное место. Потом повернулась к лестнице и исчезла из виду.

– Она не стала бы в меня стрелять, – прошептал Аркат сам себе, глубоко дыша и стараясь унять дрожь в руках. Он подождал, пока не пройдет адреналиновый выброс, тем временем прислушиваясь к затихающим шагам женщины и к голосам ее товарищей по отряду, которые переговаривались в кем-то по воксу. А потом пошел за ними.

Аркат взбежал по каменным ступенькам, как делал тысячи раз за свою недолгую жизнь. Он знал, в каких местах они вытерлись сильнее всего, знал, где именно самые большие бунтари из семинаристов Серрины вырезали на них свои инициалы. Он знал, что находится наверху: еще больше зубрежки, бесконечной учебы и лекций от трясущихся старых дураков.

Но только не сегодня. Аркат взобрался по лестнице и увидел нечто удивительное. Нечто прямиком из легенд.

Ангел, блистательный в своей ярко-розовой броне, царственный даже по колено в куче мертвых и умирающих чудовищ и мутантов. Он был высок – выше, чем подвергнутые омолаживающему лечению и генетически улучшенные солдаты Шестого Изысканного, – и красив, его алебастрово-белое лицо казалось высеченным из живого мрамора.

Он был самим совершенством. Спасением Серрины, обретшим плоть.

Аркат и не подозревал, что кто-то может двигаться так быстро. Две руки ангела рассекали воздух так быстро, что казались четырьмя; длинный меч прорубал широкие просеки в рядах культистов, дерзнувших приблизиться к божественному созданию. Клинок поднимался и опускался, описывал сверкающие круги и дуги, проходя сквозь напирающие тела, как сквозь клубы пара. Умирая, мутанты цеплялись за сверкающий пурпурный керамит, царапали его, но когти не оставляли на совершенной броне никаких следов, и ангел ступал по трупам, будто их вовсе здесь не было. В конце концов, что могли сделать дьяволы ангелу подобной красоты?

Нижнюю часть лица ангела скрывала маска, которая прятала гримасу напряжения или гнева, поэтому, сражаясь, он представал перед глазами зрителя образцом чистейшей безмятежности. Глаза его сверкали и искрились жизнью, они почти смеялись, несмотря на кровавую резню, среди которой он кружил.

Лишь длинные волосы выдавали его огромную скорость. В лучах полуденного солнца, проникающих сквозь сломанную дверь, они проносились за ангелом, сияя, словно хвост кометы – яркий, прекрасный отголосок движения.

На ангела надвинулось одно из неуклюжих трехруких чудовищ и замахнулось громадной пилой, метя в живот. Ангел поймал удар между двумя лезвиями, торчащими из запястья, и развернулся с той же невидимой улыбкой. Одной рукой он оттолкнулся от существа так, что руки того оказались вытянуты, словно в молитве. Другой рукой он опустил на вытянутые конечности меч и отрубил все три ровно по локтевому суставу.

Чудовище завопило от боли и упало прямо на истекающие кровью обрубки. Ангел поднял длинную ногу, поставил сабатон с заостренным носком на затылок мутанта и надавил с такой силой, что Аркат услышал хруст черепных костей. Вой превратился во влажное бульканье.

Меч выпал у Арката из руки, по щекам покатились слезы, прочерчивая дорожки по грязным щекам.

Раньше он сомневался, но теперь перед ним было неопровержимое доказательство: ангел, который сошел прямиком со страниц его книжки с картинками, статуя божества, в которую вдохнули жизнь.

Совсем как говорила няня. И отец. И брат. И даже слабоумный старик Тюма говорил то же самое. Все оказалось правдой. Спаситель был не просто сказкой, не одним из образов Императора, восседающего на Своем Золотом Троне на далекой Терре. Это было пророчество. Это была правда.

– Трон Терры… – прошептал он, и вся надутая подростковая гордость лопнула, как проколотый воздушный шарик. Его праведный гнев испарился в одну секунду, уступив место детскому страху и восторгу.

Наконец ангел остановился. Он оглядел собор, десятки нападавших, мутантов и ксеносов, которых сразил. С удовлетворенным видом он осмотрел свое оружие и посвятил пару секунд стряхиванию крови с клинка.

Люди должны были поклоняться ему. И даже более того: такому совершенному созданию пристало только обожание. Не задумываясь, Аркат двинулся к ангелу. Еще не осознав своих намерений, он уже шел вперед, взгляд его не отрывался от существа из легенд.

– Я знал, я знал! – повторял он, пока шел к ангелу, и тонкий голос отдавался от стен склепа, в который превратился собор. Завороженный этой фигурой из мифов, он не обращал внимания на смердящие груды трупов. Совершенно неподвижный теперь ангел удостоил его взглядом своих ярких, сияющих глаз.

Когда Аркат подошел ближе, он поднял руки и потянулся к этому созданию, сотканному из света, чтобы ощутить плотность его земной оболочки, коснуться своего спасения, окончательно убедиться в его реальности. Он верил – о Трон, он верил! Раньше он хотел от жизни чего-то другого. Как он был наивен! Как ошибался! Он родился, чтобы верить, чтобы священнодействовать, чтобы обращать в свою веру. Теперь он это знал. Как мог он не поверить? Он видел своего Спасителя во плоти, видел его совершенство.

Сначала Аркат услышал удар – звук разрезавшего воздух клинка, похожий на внезапный порыв ветра в серринском парке Принцев в дождливый день, – а потом мягкий стук капель крови по мраморному полу, словно шум дождя.

Потом он почувствовал запах, металлический аромат жизненной влаги, хлещущей из обрубка плеча, а вскоре и вкус – химический налет адреналина, прилив слюны в приступе паники.

Ощущение пришло последним. Острая боль, чистая и яркая, поразила его так внезапно, словно он ступил в новую реальность. Она пришла вместе с еще одним новым ощущением – что чего-то не хватает. Аркат попытался двинуть рукой, но как может двигаться то, чего больше нет? Он заметил, что на полу лежит рука с таким же цветом кожи, как у него, в таком же рукаве, как у его одежды. Поднесенная целиком, словно дар.

Падая, Аркат осознал, что так и не видел удара, который отнял у него руку чуть ниже плеча. Ангел был слишком быстр.

Впервые за всю жизнь в голове Сесили стало тихо. Властный голос, который привел ее в этот странный город над облаками, затих, и на его месте воцарился покой, такой совершенный, что у нее едва не закружилась голова.

Она не слышала совсем ничего, даже ветра, пролетавшего между руками и ногами бесчисленных статуй. Они не разговаривали, эти белолицые мужчины и женщины. Просто смотрели пустыми глазами и улыбались. Этот город построен для них, решила она – мир изобилия и роскоши, которому не пристали мерзость и нечистоты людей из плоти и крови.

Она была чужой в верхнем городе. Зря она сюда пришла. Ей хотелось вернуться вниз, туда, где все знакомо, к своей койке, к своей смене и к своей семье – о Трон, как же ей хотелось вернуться домой!

Она прислушалась к голосу травы, отчаянно желая снова услышать ее рассказы сквозь мягкий шелест стеблей и листьев. Только сейчас Сесили поняла, что всю свою жизнь провела под этот напев, но теперь голос исчез – слишком слаб он был и слишком далек, чтобы донестись до ее высокой башни.

Эта мысль была слишком ужасна, чтобы ее осмыслить, поэтому Сесили еще сильнее напрягла все чувства в поисках хоть какого-нибудь звука, напоминающего о доме, хоть крохи чего-то знакомого. Но не нашла ничего.

Нет, что-то все же было. Какой-то звук, слабый и угасающий, но явственный. Она закрыла глаза и изо всех сил прислушивалась, нашаривая вслепую источник звука, будто искала свою койку в темноте, в глухую ночь.

И нашла. Это была боль.

Ступени, которые раньше устилали тела убитых, теперь несли на себе тяжесть живых. Усталые, расхристанные солдаты разбирали мешки с песком и баррикады, демонтировали наскоро возведенные огневые точки. Другие взяли на себя мрачный труд – по двое, по трое они уносили трупы своих сограждан и напавших на них мутантов, поднимали их за когтистые конечности и сбрасывали в уродливые кучи.

К ним присоединялись самые храбрые из гражданских. Как только восстание было подавлено, рядом с безмятежными фигурами статуй начали появляться встревоженные лица; они поднимались над балконными ограждениями, выглядывали из-за колонн. Им отчаянно хотелось взглянуть на ангелов, слухи о которых мгновенно распространились по Серрине. Правящие семьи планеты тревожились за свою безопасность, но еще хуже было бы потерять авторитет, если бы стало известно, что они сидели по укромным местам, когда воины Императора вернулись со звезд.

Их храбрость была вознаграждена: тут и там виднелись яркие фигуры в розовых и фиолетовых доспехах, которые руководили серринскими солдатами. Торахон, Вависк и другие Обожаемые из первой волны десанта получили командование над Шестым Изысканным – элитным подразделением серринских войск, которое послужило главной ударной силой при атаке на собор. Характерная пурпурная униформа этих широкоплечих, усовершенствованных с помощью омолаживающей терапии солдат яркими пятнами выделялась на фоне более тусклых расцветок регулярных сил планетарной обороны. Космодесантники вытащили из шикарных бараков разрозненные остатки этих войск – плохо обученных мужчин и женщин, которым раньше приходилось иметь дело только с мелкими конфликтами между семьями и редкими демонстрациями рабочих, – и отправили их в новый бой.

Вместе они представляли собой открытый клинок – явную атаку, которая, будучи мощной и хорошо спланированной, предназначалась все же для того, чтобы отвлечь врага от истинной опасности. Таковой был смертельный удар, и честь нанести его, разумеется, присвоил себе Ксантин.

Появление этих объединенных сил, действующих не просто в союзе с самым известным элитным подразделением планеты, но под руководством самих Ангелов Смерти Императора, вызвало бурную реакцию среди гражданского населения. Сначала это был тихий гул, похожий на журчание отдаленной реки, но вскоре, когда стало очевидно, что восстанию конец, гул усилился.

Когда Ксантин вышел под палящие лучи полуденного солнца на мостовую верхнего города, шум превратился в рев – город выражал свою признательность. Ксантин позволил себе понежиться в лучах всеобщего обожания, чувствуя, как исцеляются под ними его раны и расслабляются напряженные мышцы. Потом он поднял правую руку и, подобно дирижеру оркестра, взмахом руки оборвал шум. Воцарилась тишина.

– Добрые жители Серрины! – выкрикнул Ксантин, и его голос, усиленный динамиками модифицированного доспеха типа Мк. IV, полетел над собравшейся у подножия Собора Изобильного Урожая толпой. – Ваши испытания… – он сделал паузу, нагнетая напряжение, – …закончились! – Он указал себе за спину, и Эврацио с Орланом вывели вперед женщину со сцены. На небольшом расстоянии за ними шла Федра, ее хрупкая фигура каким-то образом оставалась в тени, несмотря на палящее солнце.

Какими бы чарами ни владела эта женщина, в присутствии столь могущественного псайкера, как Федра, все они пропали. Теперь она ничем не отличалась от безволосых рабочих, которыми командовала. Ярко-розовые латные перчатки крепко сжимали ее худые запястья; женщина жалостно дергалась в железной хватке воинов-постлюдей, ее колени подгибались, пока ее тащили вперед. Ксантин не видел лиц близнецов – они, как обычно, скрывались за посеребренными масками без ртов, – но чувствовал, как от них, словно зловоние, исходит удовольствие.

Чужачка зашипела, желтые глаза-щелки сузились, когда ее выволокли на яркий свет серринского полудня и бросили на колени перед сотнями собравшихся. Она взмахнула когтистыми руками, чтобы защититься одновременно от Ксантина и от солнца, но тщетно: воин просто отмахнулся от них и, схватив за загривок, показал ее толпе, словно добытую на охоте птицу.

– Посмотрите на вашу горе-завоевательницу! – крикнул он. В толпе засвистели и зашикали.

– Эта презренная тварь захватила ваш прекрасный город, – продолжил он с насмешкой в голосе. – Эта ксеносская дрянь, эта уродина, это… убожество. – Он развернул существо к себе и заглянул в выпученные от ужаса нечеловеческие глаза.

– Жалкое зрелище, – проворчал Ксантин и плюнул ей в лицо. Потом снова повернулся к толпе.

– Многие тысячи людей сегодня отдали свои жизни, – произнес он и, отпустив чужачку, которая упала без сил, стал прохаживаться по широким мраморным ступеням. – Я приказываю вам запомнить этот день, но не как день смерти, горя или слез. – Он сделал изящный разворот и навел на толпу бронированный палец. – Нет! Вы должны помнить его как день возрождения! – Он воздел руки к небу, явно копируя жест громадной статуи на фасаде собора прямо за его спиной. – Этот мир восстанет из праха!

Торахон протянул ему свою саблю, и Ксантин снес голову чужачки с плеч. Лысая голова покатилась по мраморному полу, марая белый камень кровью.

Ответный крик толпы прозвучал с такой силой, что под ногами Ксантина задрожала земля.

Церковь была так огромна и красива, что ее нельзя даже было сравнить с часовенками нижнего города, но Сесили не сомневалась, что это именно церковь. Да, та женщина вошла внутрь, но все же это место Спасителя. Спаситель ее защитит.

Она пригнулась, чтобы не заметили солдаты на ступенях внизу, и пробежала вдоль балкона, протискиваясь мимо бесчисленных Троном проклятых статуй, которые, казалось, сговорились преграждать ей путь. Потом нашла переход, что вел на второй этаж собора – один из множества путей, соединявших старое каменное здание с соседними. Добралась до двери и дернула за вычурную, затейливо украшенную ручку из блестящего черного металла. Та не поддалась.

– Давай, давай! – прошептала она, потом уперлась ногой в дверную раму и изо всех сил потянула за ручку – с тем же результатом.

Сесили посмотрела на пистолет, который все еще держала в руке, и, прикрыв глаза другой рукой, направила дуло на кристалфлексовую панель посередине двери. Нажала на курок и была вознаграждена грохотом выстрела и звоном бьющегося стекла.

Она протиснулась сквозь дыру, держась подальше от цветных осколков, и ступила в затененное помещение. Глаза быстро привыкли к относительной темноте, и Сесили поняла, что находится на заброшенной галерее, которая выходит на внутреннее пространство собора. Теперь жалобный звук слышался ближе. Вернее, слышать его она не могла, но знала, что он шел снизу, хоть скоро и затих. Она подошла к краю галереи и положила руки на резную деревянную балюстраду, изображающую цикл урожая: сев, выращивание, жатву и переработку.

Резко пахло чем-то одновременно кислым и сладким. Ладан, подумала она; должно быть, он впитался в дерево и камень древнего собора. Аромат напомнил о том, как она сама ходила помолиться, хотя здесь он был намного сильнее и насыщеннее, чем у тоненьких палочек, которые священник зажигал в ее часовне. Но даже и его перебивал другой запах, который также напомнил ей о нижнем городе.

Вонь бойни. Она всего пару раз бывала в этих залитых кровью помещениях, но запах их забыть не могла. Бойни существовали вне закона, на черном рынке, где рабочие могли обменять безделушки, ножи или бутылки очищенного сока Солипсуса на куски мяса неизвестного происхождения – желанную добавку к их рациону, состоящему из неизменных брикетов измельченной травы, которых вечно не хватало, чтобы наполнить голодные животы.

О причинах вони гадать не приходилось. Их было так много и они лежали так неподвижно, что Сесили сначала приняла их за упавшие статуи, но по запаху мертвечины поняла, что собор усеян трупами. Десятками, сотнями трупов – казалось, весь пол собора устилал макабрический ковер из плоти.

А потом в гуще мертвецов что-то чуть шевельнулось, еле дернулось. Голос у нее в голове был не громче шепота среди мертвой тишины.

Сесили пошла туда, где увидела движение. Она спускалась по каменным ступенькам, обходя безжизненные тела и осколки разбитого стекла, длинные и острые, как зубья жатки. Хорошо, что на ней были прочные рабочие ботинки, которые подарил дедушка.

Между двумя трупами она нашла мальчика. Сесили не узнала мертвецов – не захотела узнавать. У них было слишком много рук, когти как у чудовищ из кошмаров, а стеклянные желтые глаза пялились на нее, будто мертвые существа видели ее насквозь.

Лицо мальчика было пепельным, как его ряса – белая материя посерела от каменной пыли и дыма взрывов, которыми выносили двери. Рядом с ним лежала рука со скрюченными пальцами, из того места, где он была отрублена, текла кровь. Его рука, поняла Сесили.

Снаружи что-то происходило. Послышались громкие звуки беспорядочной стрельбы. Ей захотелось убежать, спрятаться, оказаться подальше от всех убийц и чудовищ – слишком много их было в этом темном зеркале ее собственной жизни.

Но мальчика она оставить не могла. Его веки трепетали – он то приходил в сознание, то снова лишался чувств. Сесили осмотрела рану на предплечье. Нет, не рану. Разрез был слишком идеален, слишком точен. Как хирургическое рассечение.

Ему нужна была помощь. Сесили и раньше видела такие ампутации, когда с жатки соскакивал нож или когда неопытный рабочий совал руку в станок, чтобы устранить затор. Она знала, что мальчик вскоре может умереть от шока или от потери крови.

Недолго думая, она оторвала полосу ткани от рясы мальчика, обнажив его босые ноги и почти безволосые икры, и туго забинтовала окровавленную культю. Потом подняла его. Она всегда была сильной – попробуй-ка поработать на заводе, если не можешь таскать бочонки с соком, – и все равно удивилась, какой он легкий. И правда совсем мальчишка.

На секунду она задумалась, не взять ли еще и руку, но потом решила не брать. Ему и так повезет, если он переживет следующие несколько часов под атакой мутантов; шансов найти хирурга, который сможет пришить руку, у них ноль.

Снаружи раздались радостные крики.

Ксантина подхватила и практически отнесла в здание сената на руках волна благодарных почитателей.

– Прошу прощения, господин, – выдохнул какой-то старик, пока он старался удержаться на ногах в толпе. – Как ваше имя?

– Я – Ксантин, – ответил космодесантник, и слово как чума понеслось по рядам; сначала его выкрикивали десятки людей, потом сотни. Смертные и прежде повторяли имя Ксантина – проклинали его, вопили или стонали, умирая от его руки. Прошло много времени с тех пор, как его произносили вот так. Люди Серрины шептали его имя, как влюбленные, поверяющие друг другу секреты. Они скандировали его имя, восхваляя его победу и собственное избавление от смерти. Они выкрикивали его имя в экстазе, восклицая, что их спаситель наконец-то явился, совсем как в пророчестве.

Он наслаждался этим ощущением, принимая обожание, как наркотик. И, как наркотик, оно притупило его чувства.

Молодая женщина схватила его за крылатый наруч, и Сьянт раздраженно зашипела. Ксантин развернулся, готовый убивать, но вовремя остановился, когда увидел, что женщина протягивает ему букет цветов. Глаза ее расширились от ужаса, но Ксантин смотрел только на цветы: розовый и фиолетовый бросались в глаза на фоне ярко-зеленых стеблей – хрупкое видение на исходе кровавого дня.

– Это вам, мой господин, – пискнула девушка, ее руки дрожали. – Отец растит их для аристократов, но я подумала, что вам они подойдут больше, потому что вы… вы… – Она сбилась с мысли, все еще протягивая ему цветы, словно оружие.

Ксантин с поклоном принял букет.

Девушка растворилась в толпе, что текла по улицам, заваленным мертвыми телами – у одних не хватало конечностей, другие были просто растерзаны на части. Все покрывала белая пыль от разбитой каменной кладки и мрамора, и Ксантин мог отличить трупы от статуй только по характерному металлическому запаху крови. Его почтительно вели по улицам, и, глядя на человеческие останки, он отмечал слабые проблески ощущений. Не только удовольствия – близость смерти всегда пробуждала восторг в его душе, – но и боли, ему всегда больно было видеть гибель красоты.

Он слишком хорошо знал эту боль. Серрина была разбитым отражением Гармонии, всего лишь тенью некогда прекрасного мира, и все же она напоминала ему новый дом Детей Императора. Теперь их мира не существовало, он был разрушен, когда Абаддон, этот грубый мужлан, вонзил копье в самое сердце Города Песнопений. Сделав это, он лишил галактику венца ее культурных и творческих свершений.

До Гармонии таким венцом был Кемос. Фулгрим рассказывал своим сынам о том, каким тусклым, унылым местом была раньше его родная планета, которую населяли подобные автоматонам люди с мертвыми глазами. Благодаря его прибытию планета ожила, его незаурядный гений превратил ее не просто в бесперебойно работающий и продуктивный мир-мануфакторум, но также в колыбель художников и ремесленников. Кемос был раем, жемчужиной нарождающегося Империума.

А потом Фулгрим отвлекся на другие дела, и жемчужина была утрачена. Планету разрушили те, кто ничего не понимал в совершенстве. Точно так же случилось с Городом Песнопений.

Ксантин был бессилен спасти свой новый дом, как Фулгрим не cмог спасти свой. Но с Серриной все будет по-другому. Он уже спас ее.

Наконец они прибыли к гигантским деревянным дверям здания столь роскошного, что оно почти могло конкурировать с некоторыми, самыми унылыми районами Города Песнопений. Двери открылись только для него и его воинов, а всем прочим преградили путь солдаты Шестого Изысканного в пурпурной форме. Из всего населения Серрины только аристократам и их свите дозволено было присутствовать в зале, а тех, кто пытался прорваться внутрь, били прикладами лазганов и угрожали саблями, пока те не отступали.

Ксантин протянул руку в сторону закрывающихся дверей – его последней связи с теми, кто поднял его дух, кто напитал его своим обожанием. Он все еще мог их слышать, бурные восхваления только начали стихать после того, как врата сената закрылись перед ними.

Аристократы в зале оказали ему намного более сухой прием – многим из них уже пришлось лицезреть малоприятную внешность и сверхъестественные способности Обожаемых. И все же космодесантники были почетными гостями, и им полагались почетные места за громадным банкетным столом, стоявшим в центре зала. Ксантина усадили почти во главе стола в кресло, которое казалось бы нарочито огромным, если бы в нем сидел человек обычных размеров, но едва выдерживало его вес в доспехах.

По людским стандартам, победу праздновали с размахом. Открыли вековые бутыли амасека, зарезали сотни священных певчих птиц, чтобы нафаршировать ими замысловатые пирожные, а танцоры в традиционных ярких серринских одеяниях плясали так долго, что многие от усталости оседали на пол на середине песни.

Ксантину, чьи невероятно многоопытные рецепторы уже восприняли целую галактику ощущений, все это казалось довольно унылым.

– Надеюсь, вы всем довольны, мой господин? – нагнулся над плечом Ксантина тощий человек, подавая ему кубок вина. Ксантин принял кубок. Как почетному гостю, ему полагалась целая толпа виночерпиев, дегустаторов блюд и всяческих слуг. Тощий вроде бы ими командовал.

Когда Ксантин и его избранная свита – Торахон, Вависк и близнецы – вошли в зал, к ним проявили явный интерес. Из-за присутствия огромных Ангелов Смерти в их розово-пурпурно-золотой броне в комнате витало странное напряжение – нечто среднее между возбуждением и ужасом. Чтобы справиться с этим чувством, господа и дамы обратились к излюбленному занятию политиков всей галактики – к сплетням. Они стояли небольшими кучками или склонялись друг к другу с заговорщическим видом, обсуждая вакуум власти, который образовался в результате восстания, и разглядывая пугающих незнакомцев.

Вперед шагнул крупный мужчина. Он только что взобрался по ступеням на помост в центре зала, и теперь потные светлые волосы липли к его красному лбу. Ксантин заметил, что молодой человек дрожал – и от усталости, и от страха. И все же он протянул космодесантнику руку.

– Я – Пьерод, ваш покорный слуга.

Ксантин пару секунд смотрел на его руку, как змея, которая присматривается к потенциальному завтраку, а потом чуть-чуть склонил голову.

Пьерод кашлянул, убрал руку и с вымученной небрежностью провел ею по копне своих светлых волос.

– Повелитель Ксантин, для меня это большая честь. Мы сегодня уже разговаривали, это я призвал вас на планету.

– Что ж, тогда я должен выразить свою благодарность, – ответил Ксантин. – Это настоящее сокровище.

Их внимание привлек стук распахнувшихся громадных дверей. Ксантин снова услышал восторженные крики толпы, прежде превозносившей его, а теперь нашедшей другой объект для обожания. Шум усилился, когда вошел губернатор в сопровождении шестнадцати солдат из элитной гвардии города. Он переоделся в такую же пурпурную форму, как и у гвардейцев, но с золотой каймой, отмечавшей его высокий ранг. Собравшиеся члены совета немедленно поднялись на ноги и встретили его аплодисментами.

Лорд Дюран с деланной скромностью помахал присутствующим, оперся на плечо одного из солдат и забрался в паланкин с мягкой обивкой. Четверо солдат выступили вперед, опустились на колени, подняли паланкин и с заученной грацией взошли по ступеням. Губернатор прошел к своему трону на возвышении, принимая восторги сената как должное: он то снисходительно кивал, то прикладывал руку к сердцу, а сенаторы выкрикивали его имя и всячески выражали свою радость по поводу его благополучного возвращения.

– Пьерод, говоришь? – осведомился Ксантин. Его недавний собеседник вздрогнул, услышав свое имя.

– Д-да, мой господин.

– Этот ваш губернатор. Я хочу с ним поговорить.

– Конечно, мой господин. Я свяжусь с его помощниками, и мы устроим ваше официальное представление.

– Нет, ты не понял, – сказал Ксантин. – Я хочу поговорить с ним прямо сейчас.

Пьерод на мгновение замялся, не зная, что ответить. Этот воин-гигант пугал его, но ему самому еще ни разу не удалось добиться встречи с губернатором Дюраном, даже ценой взяток и мелких услуг, что продолжались годами.

Но тогда-то он был просто Пьеродом. А теперь он Пьерод, Призвавший Ангелов! Он прочистил горло и произнес с уверенностью, которой не чувствовал:

– Следуйте за мной, мой господин.

– Лорд Дюран, позвольте представить вам Ксантина… – Пьерод повернулся к космодесантнику, не зная, как его представить.

Хотя Дюран восседал на поистине колоссальном троне, Ксантин все же возвышался над ним. Он встретил взгляд чиновника без единого движения, которое могло бы быть принято за подобострастие.

– Я – Дитя Императора, – сказал Ксантин с улыбкой, не затронувшей глаз.

– Ксантина, Дитя Императора, – закончил Пьерод.

– Как восхитительно встретить вас, Ксантин, – сказал Дюран. – Сегодня я уже имел необыкновенное удовольствие познакомиться с вашими товарищами. Какой стыд, что нам пришлось встретиться в такие неприятные времена! Надеюсь, вы примете мои извинения.

Ксантин ничего не ответил; он разглядывал губернатора с головы до ног. Дюран заговорил снова.

– Также я познакомился с очаровательной женщиной, которая путешествовала с вашими друзьями. Она ведь присоединится к ужину? – спросил он. Ксантин чувствовал запах его беспокойства.

– Федра сегодня отлучилась по другим делам, – ответил он наконец.

– Великолепно! – произнес Дюран с явным облегчением. – Великолепно. Что ж, пора сказать тост.

Губернатор хлопнул в ладоши один, два, три раза. К третьему хлопку разговоры в зале почти затихли, сведясь к отдельным шепоткам.

– Дамы и господа! – обратился он к собравшейся толпе. – Тост! Тост за наших гостей и за их своевременное вмешательство! – Он обернулся к Ксантину и поднял кубок. – Тысяча благодарностей за ваши сегодняшние свершения, Ксантин, Дитя Императора! Воистину Император улыбнулся нам, ниспослав своих самых… – Он смерил космодесантника взглядом, уделив особое внимание лохматой голове ксеночудища на наплечнике. – …самых экзотических воинов нам на подмогу. В эти темные времена, когда человечество разбросано между звездами, ваше благословенное присутствие напоминает нам, как важна Серрина для Империума.

Дюран осушил кубок и протянул виночерпию, чтобы снова наполнить.

– Знаете ли вы, – продолжил он (уголки его губ были красны от амасека), – что здесь, на нашей планете, есть легенда о Спасителе, который придет с небес в час нужды, дабы повести нас к славе? Предрассудок, разумеется – нет иного Спасителя, кроме Императора на Терре, – но ваше прибытие напомнило мне эту историю и согрело мое сердце. Воистину вы спасли нас. – Дюран подождал, пока стихнут аплодисменты. – Прошу, – произнес он, слегка склонив голову, – передайте нашу благодарность лордам Терры, когда придет пора расстаться.

– Расстаться, – повторил Ксантин. Слетев с его языка, это слово превратилось в вопрос.

Незаметным движением он открыл вокс-канал с Вависком. Голос старого друга вибрацией отозвался в косточках внутреннего уха, и Ксантин представил себе Вависка с его шумовыми десантниками, готовых сравнять с землей ключевые здания города. Они ждали только его сигнала.

Он подумал о Лордёныше, ведущем своих надсмотрщиков по лабиринтам жилых кварталов города, облизывая тонкие губы при мысли о тысячах людей, которых он загонит на рабские палубы «Побуждения». О Саркиле, бесстрастно подсчитывающем награбленную добычу, и об искусстве, культуре и красоте планеты, сведенных до составных частей, чтобы потом их можно было бездумно потребить.

И о неподвижных фигурах на улицах, о тех, что были вырезаны из камня, и о тех, что из плоти и крови. Об останках мира, что отчаянно пытался сохранить крохи идеала в этой уродливой галактике. О мире, что оценил его по достоинству.

Он не повторит старых ошибок. На этот раз он сделает все правильно. Идеально.

Ксантин повернулся к лорду Дюрану, расширив глаза с насмешливым удивлением.

– Зачем же нам расставаться?

Губернатор начал улыбаться, ожидая услышать конец шутки. Но когда он понял, что Ксантин не шутит, его губы стали складываться в безмолвный вопрос. Наконец он выдавил:

– Что вы имеете в виду?

Ксантин обращался только к Дюрану, и все же он напряг свои хирургически усиленные голосовые связки, чтобы его наверняка услышали все участники банкета – от судомоек на кухне до самого Дюрана.

– Да что, вы губернатор! Неужели мое решение остаться на планете так вас поразило, дружище? А как же ваша история с пророчеством? Теперь я его исполню. Я пришел в ваш мир с небес и нашел его убогим. Но разрушать его я не буду. Я спасу его. Радуйтесь, ибо пришел Ксантин!

– Но, господин мой… – проговорил Дюран, с губ которого еще не сошла недоуменная улыбка. – Эти статуи… Спаситель… это все мифы! – Его заявление заставило ахнуть нескольких гостей банкета. Большинство присутствующих считало, что Спаситель – это скорее основополагающая идея, нежели реальная личность, но отрицать его существование считалось бестактным даже в самых рафинированных кругах Серрины.

Дюран продолжил.

– Я – губернатор Серрины, – произнес он голосом, который обрел твердость, когда он наконец осознал серьезность ситуации. – Моя семья была избрана нашим благословенным Императором для того, чтобы служить Его интересам. Только мы можем править гражданами этого драгоценнейшего мира.

– Скажи-ка мне, – осведомился Ксантин, указывая на губернатора открытой ладонью, словно дуэлянт рапирой, – если твое божественное право так уж абсолютно, почему тогда твои люди восстали против тебя?

– Л-люди? – заикнулся губернатор, сбитый с толку откровенным вопросом. – Они не мои люди! Это нижние жители, одно название, что граждане! Они только для того и годятся, чтобы выращивать и убирать траву, нет у них ни ума, ни изысканности, чтобы править!

– А они, кажется, не согласны, – заметил Ксантин.

– Их поработил монстр!

– Да… Какая незадача. Тут вам не повезло.

Ксантин оглядел зал, его бирюзовые глаза подмечали каждого потомственного аристократа и жадного до власти выскочку.

– Я решил остаться на этой планете, чтобы привести ее к совершенству. Серрину постигла неудача из-за неумелого управления. Эти люди заслуживают правителя с характером, с честью, с талантом. А вы – просто кучка выродившихся, бестолковых дилетантов, недостойных большей чести, чем смерть от моего меча.

По толпе собравшихся пронесся звук – общий вздох, который явно позабавил Пьерода, подавившего смешок. Ксантин указал на упитанного чиновника.

– Один Пьерод сохранил достаточно присутствия духа и быстроты ума для того, чтобы помочь своей планете и своему народу. И посему я назначаю его губернатором – моим представителем в государственных делах, когда я займусь созданием справедливого общества.

– Его?! – задохнулся Дюран, не веря своим ушам. – Да он никто! Надутый секретаришка! Вы не можете меня сместить. Я этого не позволю. – Дюран указал дрожащим пальцем на гиганта. – Стража! Арестуйте это… существо!

Солдаты двинулись со своих мест у стены. Не глядя на них, Ксантин поднял Наслаждение Плоти и выстрелил – один, два, три четыре раза. Четыре черепа взорвались в ответ, мозг и фрагменты кости разлетелись, словно розовые лепестки, и расплескались по мантиям и платьям собравшихся гостей – глубокий бордо на белом, розовый и пурпурный. Гости закричали, и эти резкие звуки заставили Сьянт пробудиться от сна.

«Будет боль, любимый»? – прошептала она.

«Будет», – мысленно пообещал Ксантин.

«Хорошо», – удовлетворенно выдохнула демоница.

Ксантин провел рукой в латной перчатке по щеке Дюрана. Вся кровь отлила от лица губернатора. Космодесантник перешел на театральный шепот, достаточно громкий, чтобы слышно было всему залу.

– Дорогой мой, против тебя взбунтовались твои же собственные люди. Правителя должны любить. Прислушайся к толпе. Они тебя не любят. Они любят меня. Как же я могу позволить тебе остаться у власти?

Дюран вздрогнул, когда огромная рука погладила его по щеке. Прикосновение оказалось удивительно легким.

– Ты будешь править нами? Это безумие! Неужели ты пришел с небес и спас нас только для того, чтобы поработить наш мир?

Ксантин отвесил губернатору пощечину. От удара его голова  мотнулась с такой силой, что оторвалась от шеи и взлетела вверх, словно собралась отправиться в свободный полет. Только благодаря соединительной связке позвоночника голова остановилась на своем пути к орбите и подчинилась законам гравитации. Она приземлилась на собственное плечо Дюрана немного боком, мертвые глаза с озадаченным видом уставились на Ксантина.

Он повернулся к сенату, и все шепотки прекратились.

– Откройте двери! – крикнул он, указывая на громадные деревянные двери в дальнем конце зала. На их темной поверхности был вырезан образ четырехрукого Спасителя, совершенно невозмутимое лицо не выражало ни осуждения, ни одобрения. Оставшиеся солдаты замешкались, и Ксантин снова поднял Наслаждение Плоти. – Откройте двери! – еще раз выкрикнул он, и его голос, прошедший через аугментированные голосовые связки и преображенный варпом вокс-аппарат, поднялся почти до визга. Пистолет запульсировал у него в руке, словно внутри него забилось в предвкушении какое-то нечестивое сердце. Но в этот раз люди не медлили: дрожащими руками они отпирали замки и отодвигали засовы, пока резные двери не приоткрылись и между ними не показалось насыщенно-синее, каким оно бывает только в часы раннего вечера, небо.

С цветом пришел и звук – какофония сотен голосов, выкрикивающих в небо свой восторг оттого, что не закончилось их существование. Шум усилился, когда в толпе поняли, что двери открываются, и открываются не просто так, а для них. Ксантин пустил в ход все свои особые дары, чтобы призвать людей в зал, предназначенный прежде только для тех, кто считал себя пупом земли.

– Граждане Серрины! – проревел он. – Я открываю для вас двери этого празднества! Прошу, присоединяйтесь к нам!

По толпе пронесся ликующий крик, и Ксантин ощутил удовлетворение, поняв, что они опять повторяют его имя. Оно распространялось естественно, словно болезнь.

– Ксантин! – раздались выкрики, когда весть о приглашении дошла до десятков людей в первых рядах.

– Ксантин! – заорали сотни, тысячи других, подхватив это имя, словно боевой клич.

– Ксантин! – взвыли они и ринулись в щель между приоткрытыми дверями, словно единое живое существо. Увидев растерянность солдат, которые прежде преграждали им путь, толпа настежь распахнула двери. При виде роскоши внутри люди пришли в неистовство; они буквально лезли друг на друга, отчаянно стремясь прикоснуться к жизни власть имущих, чтобы потом сказать: мы видели, как был спасен наш мир. Трещали кости и лопалась кожа, когда самых малорослых и слабых толпа затаптывала или притискивала к стенам, но их крики тонули в возгласах их друзей и соседей:

– Ксантин! Ксантин! Ксантин!

Толпа ворвалась в двери и, как река, затопила весь сенат, заполонив проходы и коридоры, штурмуя лестницы и переворачивая столы на своем пути. Сначала люди пялились на окружавшие их чудеса с широко раскрытыми глазами, но потом быстро привыкали. Кто-то хватал золотые чаши, доверху наполненные сладостями, другие разживались подносами с бокалами амасека, а третьи останавливали напуганных слуг и отбирали у них тарелки с жареным мясом. Некоторые заводили громкие разговоры с членами сената или разваливались в шикарных креслах, предназначенных для высокородных особ.

Аристократы вели себя так, словно в зал вбежали крысы: они подбирали полы своих одеяний и вспрыгивали на стулья, чтобы ни один простолюдин не приблизился или, не дай Трон, не прикоснулся к ним. Одни с криками убегали, но все пути отступления были запружены толпой, которая валила в двери и запасные выходы. Других, казалось, парализовало от ужаса при виде губернаторской смерти, и они так и сидели, лупая глазами, на своих местах: жизнь в роскоши не подготовила их к такому повороту дел.

Ксантин схватил труп Дюрана за волосы и стащил с трона. Держа его одной рукой, космодесантник присмотрелся к лицу мертвеца. Слабый подбородок. Нос картошкой. Почти незаметные хирургические шрамы вдоль линии роста волос. Неизящный. Некрасивый. Ксантин сбросил труп с лестницы и с презрением смотрел, как тот катился кувырком, раскинув руки и ноги, пока не замер на спине с полуоторванной головой, свисающей со ступеньки, взирая мертвыми глазами на людей, которыми раньше правил.

Ксантин уселся на освободившийся трон и обратился к своим новым подданным:

– Люди Серрины достойны лучшего мира. Вы достойны лучшего. И я дам вам этот новый мир. – Он остановился, упиваясь тишиной. Возможно, она родилась из уважения. А возможно, и из страха. Ему подходило и то, и другое. Он заговорил снова, и толпа слушала, как зачарованная. – Сила, знание и талант будут вознаграждены. Любой мужчина и любая женщина смогут вызвать кого угодно на поединок на определенных условиях, чтобы доказать, что они достойны более высокого поста.

Он встал, копируя огромную статую Спасителя, что господствовала над залом – руки раскинуты в стороны, словно бы вбирая обожание толпы.

– Я буду судить эти поединки, и я поведу Серрину в новую эру.

– Ксантин! – снова забубнила толпа свой распев.

– Оплачьте вашу боль, но и возрадуйтесь, ибо боль эта привела на Серрину меня, а я принесу вам новую жизнь. Справедливую. Совершенную.

Гул голосов поднялся снова, и сердца его наполнились радостью.

– Ксантин! Ксантин! Ксантин!

Глава двенадцатая

– Сим объявляется о начале четыреста семнадцатого Совета Мудрейших! – В окнах зазвенели стекла от звука голоса, такого громкого, что присутствовавшие в зале люди вскинули руки к ушам. – Узрите, граждане Серрины: губернатор Пьерод, наши августейшие бароны Вависк, Саркил, Торахон и леди Федра, и справедливейший лорд Ксантин! Да продлится их владычество!

Произнесшая эти слова женщина упала на колени, тяжело дыша; каждый хриплый выдох сопровождался шумом помех. Выбора у нее не было: рот и нос ей удалили и заменили на круглый золотой вокс-аппарат, который потрескивал и завывал, даже когда она молчала. Трубки, отходящие от аппарата, погружались в шею женщины – золотые и серебряные кабели переплетались и исчезали под складками дряблой кожи, а затем соединялись с ее аугментированными легкими.

Анжу д’Урбик состояла в должности личного глашатая Ксантина. Это была высокая честь, но женщина была уже стара, когда ее семья бросила вызов, и нелегко перенесла обширные хирургические вмешательства, необходимые для того, чтобы соответствовать этой должности. Чтобы снова собраться с силами, ей потребовалось больше минуты, и глаза ее все еще были налиты кровью, а грудь ходила ходуном от усилий, когда она наконец смогла подняться во весь рост. Она была невысокой для жительницы Серрины – мира, где генная терапия и омолаживающее лечение не представляли редкости, – и ей потребовалось еще несколько минут, чтобы просеменить к выходу из зала в сопровождении мускулистой женщины в белых шелковых одеждах.

Ксантин проследил за ней за ней взглядом и скривился. Ему не доставляло удовольствия с самого утра созерцать проявления слабости.

– Добрейшая леди д’Урбик, похоже, отжила свое, – негромко сказал он массивному воину в золотой маске, что возвышался справа от него. – Следует устроить поединок в ближайшие несколько дней. Я слышал, дом Гийон желает выставить свое потомство.

– Да, господин, – пророкотал воин и отошел, чтобы сделать соответствующие распоряжения.

Ксантин был в самом гнусном настроении. Сьянт с недавних пор стала беспокойной, и сейчас она не давала покоя его душе, тормошила ее и тревожила. Демоницу переполняла сила, добытая из боли и наслаждения многомиллионного населения Серрины, и она все чаще проявляла своеволие. Ксантин порой недосчитывался нескольких часов собственной жизни, когда она силой брала власть над его телом и бродила по улочкам и переулкам города, утоляя свои темные желания посредством его подданных. Эта потеря контроля разъедала его изнутри. Он еще больше помрачнел, когда заговорил Саркил.

– У меня неотложный вопрос, – сказал гигант с серебряной головой. – Наше поголовье рабов сокращается быстрее, чем мы успеваем его восполнять, даже с учетом новой программы разведения. От трех тысяч четырехсот семнадцати рабов, которые были на «Побуждении» в момент высадки, осталось только двести двадцать. – Саркил холодно усмехнулся. – С другой стороны, чем меньше людей, тем меньше проблем с запасами продовольствия.

– Что ты предлагаешь? – пробасил Вависк.

Ксантин бросил на старого друга ядовитый взгляд, надеясь, что тот прекратит поощрять квартирмейстера. Надежда пропала втуне.

– Я предлагаю разрушить эту пародию на цивилизацию, обратить основную массу населения в рабство, ускорить вдвое ход ремонтных работ на «Побуждении» и призвать на помощь наших братьев. Мне известно, что Безупречное Воинство совершает набеги в этом секторе. Они могут услышать наш зов.

Ксантин на несколько долгих секунд закрыл глаза и медленно вздохнул. Саркил всегда был целеустремленным, но после вынужденной посадки Обожаемых на Серрине его увлеченность переросла в манию.

– Брат, сколько раз мы уже об этом говорили? Я спрашиваю об этом, потому что уверен, что ты ведешь записи – и подробные! – моих ответов на эти вопросы. И ведь я всегда отвечаю одно и то же. Почему ты решил, что сегодня я передумаю?

– Понадеялся, что ты образумишься, – ответил Саркил.

– Ты говоришь не о рабах, а о моих людях! Я обещал им новую жизнь, такую, где восторжествует справедливость. Это Труп-Император подчиняет себе непросвещенных и перемалывает их в кашу, чтобы кормить свою бессмысленную машину войны. Но я-то знаю правду – галактика полна боли и удовольствий! Я разбил оковы людей и дал им отведать этой боли и этих удовольствий!

Саркил ударил массивным кулаком по подлокотнику кресла. Оно взвизгнуло от боли.

– Они рабы, Ксантин, и ничего более! Ты ослеплен их угодничеством, но я-то ясно вижу цель: мы можем использовать богатства этого мира для того, чтобы перевооружиться и отремонтировать корабль, а затем воссоединиться с нашими братьями в Черном Легионе.

«Ему нужна твоя сила, любимый», – неожиданно прошептала Сьянт – так нежно, будто кто-то провел рукой по его затылку и шее.

– Торахон, – повернулся Саркил к молодому космодесантнику. – Ты ведь признаешь мою правоту?

На лице Торахона мелькнуло замешательство, и он посмотрел на Ксантина, будто спрашивая, стоит ли соглашаться. Ксантин едва заметно покачал головой.

– Нет, брат Саркил. Владыка Ксантин правит нами безраздельно. Если он приказывает остаться, мы остаемся.

– Вот она, невежественность молодежи. – Саркил отвернулся, выискивая союзников в рядах совета. Он встретился взглядом с Федрой, но ведьма ответила только жестокой улыбкой. Вряд ли он нашел бы взаимопонимание с Ксантиновой музой. Вместо этого он обратился к Вависку.

– Я знаю, Вависк, песнь Слаанеш взывает к тебе. Твои шумовые десантники не находят себе места – я слышу их хор через весь город. Они жаждут разделить свою музыку со звездами.

Рты на шее Вависка что-то забормотали, то ли поддакивая, то ли возражая. Ксантин задумался, говорят они от имени Вависка, или от своего собственного, но знал, что лучше не принимать их ответов. Он ждал.

Устремив свой налитый кровью взгляд в пол, Вависк проговорил сквозь вокс-решетку:

– Мы держимся.

Ксантин закрыл глаза и глубоко вздохнул, выразив этим театральным жестом свое разочарование. Потом снова открыл глаза и окинул Саркила убийственным взглядом.

– Ты закончил, квартирмейстер? Союзников ты здесь не найдешь. – Он встал и демонстративно взялся за изящную рукоять Терзания.

– Ты желаешь узурпировать мою власть? – спросил он. – Хочешь сам править утопией, что я создал?

– Не собираюсь я править этой провинциальной выгребной ямой! – не веря собственным ушам, воскликнул Саркил. – Я хочу убраться отсюда!

«Он лжет», – прошептала Сьянт.

– Я насквозь вижу все твои махинации, Саркил. Я вижу, как ты замышляешь против меня и строишь планы отнять у меня эту жемчужину, как ты стараешься завоевать расположение наших верных братьев. Думаешь, моя власть настолько слаба, что ты – мелочный педант, недалекий материалист, зазнавшийся бухгалтер – ты сможешь вырвать ее из моих рук? – Он перехватил рапиру двумя руками и принял стойку, когда-то излюбленную Палатинскими Клинками легиона. Явный жест угрозы. Саркил должен отступить.

«Да, любовь моя, да!» – Он знал, что Сьянт пьет из бездонного колодца его гнева.

Но терминатор не отступил.

– Хватит! – прорычал Саркил. Гигант вскочил с кресла, его обычно невозмутимому спокойствию пришел конец. – Восемь лет на этой порченой планете, и ради чего? Чтобы ты построил тут убогий монумент Кемосу времен Фениксийца? Посмотри на себя, Ксантин! Ты ищешь поклонения одурманенных смертных и отбросов легиона. Этот мир прогнил насквозь, и ты – тот рак, что поразил его!

– Меня здесь любят.

– Тебя презирают! Правду говорил о Третьем Абаддон…

– Не смей произносить при мне имя предателя! – прогремел Ксантин. Он сделал выпад и, пробудив Терзание, нацелил его острие на горжет Саркила. Даже сквозь кожаные и латные перчатки он чувствовал вибрацию оружия, что замерло всего в нескольких сантиметрах от керамита «Тартароса», закрывающего шею его брата.

Саркил, не дрогнув, взглянул на него сверху вниз. Без единого слова он вызвал к жизни энергетическое поле своего силового кулака. Между разжатыми пальцами затанцевали зеленые вспышки.

– Ты не принц, каким себя воображаешь, Ксантин, и я больше не буду выполнять твои приказы. – Саркил отвернулся и твердыми шагами вышел из комнаты.

Глава тринадцатая

Он атаковал ночью. Саркил знал, что Ксантин проведет весь вечер, отдыхая в своих покоях, знал, что он захочет отведать новейших лакомств из коллекции Карана Туна, и что ему не представится лучшего времени для нападения, чем когда их предводитель носится в пространстве между живущими в нем душами.

Саркил без труда проник в покои Ксантина. На Серрине находилось меньше пятидесяти Обожаемых; будучи громадными, отмеченными варпом сверхлюдьми среди относительно тщедушных обычных людей, по большей части они имели полную свободу передвижения в городе. Саркил, один из наиболее известных членов как банды, так и правительства планеты, не встретил никакого сопротивления, пока не добрался до лестницы, ведущей к покоям Ксантина, где путь ему преградили двое генетически улучшенных солдат почти с него ростом. Тогда он просто разбил их черепа – одному силовым кулаком, другому стволом цепного пулемета, – и беспрепятственно прошел в башню.

Несмотря на свой терминаторский доспех, Саркил двигался почти неслышно. Ксантину это в нем всегда нравилось. И не только это. Саркил был силен, упрям и целеустремлен – свыше всякой меры. Он не мог ни на йоту отойти от собственного плана, не мог смириться с тем, что придется отступить от установленного порядка. И Ксантин воспользовался этой особенностью брата.

Как Саркил и рассчитывал, он нашел Ксантина обессилевшим, не способным дать отпор своему палачу. Главарь банды обмяк на троне, из уголка рта стекала струйка черной желчи. Он только что отведал еще одно демоническое лакомство – приземистую, шишковатую тварь, которую Каран Тун выловил из варпа по время предыдущих набегов. Она визжала, пока Ксантин поглощал ее сущность, и завыла в голос, когда он отсек ее от ее собственного измерения.

Битва была короткой, но оставила его в изнеможении: процесс метафизического пищеварения ослабил его тело и душу. Когда у порога появился брат, ему едва хватило бы сил, чтобы поднять руку; вместо этого он склонил голову, чтобы иметь возможность наблюдать за терминатором. Длинные сальные волосы свесились на один глаз. И все же он первым нарушил молчание.

– По крайней мере, тебе хватило достоинства прийти самому, – прохрипел Ксантин. Черная жидкость закапала с его губ, запузырилась и зашипела на пурпурном керамите нагрудной пластины.

Саркил настороженно поднял свой цепной пулемет. Сервоприводы доспеха «Тартарос» замурлыкали от напряжения. Он повел дулом вправо-влево и шагнул в комнату. Просторная зала еще до Ксантина была убрана с вызывающей роскошью. Космодесантнику оставалось только добавить пару штрихов. Вдоль всей залы тянулись огромные окна, перед которыми стояли постаменты и цоколи, увенчанные золотыми яйцами, щебечущими гомункулусами и прочими диковинками, а между ними вольно располагались разнообразные скульптуры и статуи.

Уверившись в том, что в покоях больше никого нет, Саркил заговорил.

– Ты не оставил мне выбора.

– Я всегда знал, что ты предашь меня, – прошептал Ксантин онемевшими губами. – Это был вопрос времени.

– Глупец! Я пошел за тобой. Ты обещал, что наш легион восстанет в прежней славе и займет подобающее место в авангарде Долгой Войны. Ты обещал мне армию, флот и войну, достойную того, чтоб в ней сражаться. – Саркил вздохнул, и вздох этот прозвучал до странности человечно. – Красивые слова, и больше ничего. Ты такой же, как все остальные. Эйдолон и Люций, Каэсорон и Фабий.

Он шагнул вперед с цепным пулеметом наготове.

– Мелочный.

Еще шаг.

– Поверхностный.

Еще один.

– Слабый.

Теперь он стоял не более чем в десяти метрах от Ксантина, у края ковровой дорожки, ведущей к трону Повелителя Серрины.

– Я ненавижу этот мир, Ксантин. Ненавижу этих сопливых, хнычущих смертных. Ненавижу их четыреста девять миллионов квадратных метров плодородных земель. Но больше всего я ненавижу тебя. За то, что ты приковал нас к этой мертвой планете, в то время как целая галактика готова упасть к нам в руки.

Он направил пулемет на Ксантина. На позолоченной пасти, украшавшей ствол, плясали отблески свечей.

– Торахон. Каран Тун. Вависк. Они еще не понимают, но они поймут. Ты просто жалкое подобие нашего отца. Сосунок, готовый на все ради похвалы.

– Я… не… Фулгрим, – едва слышно прошептал Ксантин.

– Ты так стараешься играть его роль, но нет, тебе далеко до его величия.

Ксантин растянул зачерненные губы в усмешке.

– Я лучше.

– Ха! – Саркил зашелся лающим смехом. Ксантин понял, что, несмотря на тысячелетия совместной службы и десятки лет, что они сражались плечом к плечу, он ни разу не слышал, как его брат смеется.

– Знаешь, что говорил про тебя отец?

– Честно говоря... нет, – ответил Ксантин.

– Ничего! – выплюнул Саркил. – Фулгрим и имени твоего не слышал.

Ксантин рассмеялся, но это язвительное замечание задело его сильнее, чем он мог ожидать. Оно разворошило его воспоминания о прошлом, о тех временах, когда Сьянт еще не разделила с ним тело, о временах до падения Града Песнопений. Что-то сдвинулось в нем, заскользило, как песок.

«Пора?» – жадно спросила Сьянт, вернув его к настоящему.

«Да, моя сладкая».

Слова вылетели из его губ, и он вылетел вместе с ними. Цвета поблекли, звуки затихли, от вкусов, запахов и прикосновений остались только воспоминания. Сквозь темную муть, плывущую перед глазами, он видел собственное тело, а демоница тем временем водворялась в нем, присваивала себе.

Сьянт поднялась, слегка согнув ноги в коленях, в правой руке сжимая Терзание, в левой –Наслаждение Плоти.

– Могу тебя уверить, человечек, – произнесла демоница, – что уж мое-то имя он знает.