3519
правок
Изменения
Перейти к навигации
Перейти к поиску
Нет описания правки
{{Другой перевод|Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Alkenex)}}
{{В процессе
|Сейчас= 1518
|Всего = 36
}} {{Книга
[[Файл:Echoes of eternity2.jpeg|центр|мини|Медики заботятся о Сангвинии, Великом Ангеле]]
== Шестнадцать. Длинный путь. ==
''Вулкан''
Он понял, что идёт по верному пути, когда достиг мёртвого города.
<br />
== '''Часть 3. Длина запятнанной кровью цепи.''' ==
== Семнадцать. Пожиратели мёртвых. ==
''Сотни лет назад, на заре Великого Крестового похода''
''Амит''
Нассир Амит был одним из первых. Потомок многих поколений с отравленной кровью, он едва ли мог называться человеком, если судить по его генетическому коду. Его нашли в склепе-тюрьме под поверхностью Беотии; там он питался останками тех, кто был слишком слаб, чтобы убежать. Он был омерзительным, совершенно немыслимым кандидатом в легионеры, отдаленно напоминающим человека мутантом, которого любой другой легион немедленно казнил бы.
Но у других легионов был выбор. У Несмертных выбора не было. Мальчишка-мутант их вполне устраивал.
И они взяли его, эти апотекарии в серых доспехах, они забрали его из родного племени, вытащили из метафорической сточной канавы техноварварства. Они схватили его, и вскрыли его, и снова зашили. Они трудились над ним с иглами и пилами, они орудовали в его внутренностях ножами и зондами. Они насытили его вены кровью, которая – как они настаивали – не была святой, хоть и заставляла его терять рассудок и приходить в себя, и снова сходить с ума, и видеть обрывки прошлого и будущего, когда он закрывал глаза. Его же собственная кровь, пресуществлённая в нечто иное, жгла изнутри, и каждый удар сердца отдавался болью. Когда в его расширившуюся грудную клетку поместили второе сердце, боль удвоилась.
Апотекарии обращались с ним настолько мягко, насколько требовалось, иными словами – почти безжалостно. Они исполняли свой долг, а их долгом было протащить его, кричащего и вырывающегося, по пути возвышения.
Он был одним из первых, кто пережил эту процедуру. Медицинское шаманство превратило его в совершенно иное существо, в котором ничего не осталось от прежней жизни – даже имени. Он взял себе новое имя из легенды на Высоком готике: Нассир Амит был персонажем из древней пьесы, действие которой происходило в Старой Гималазии. Он не чувствовал никакой эмоциональной привязанности к тексту. То была просто одна из книг, по которым он учился читать. Вы могли бы сказать, что имя персонажа что-то значило, что оно несло какой-то символический смысл, но ему было все равно. Он просто удивился бы, зачем вы это сказали.
Амит не гордился красотой, которую обрел после возвышения. Гордиться надлежало тем, чего достиг сам. Физическое совершенство, что отражалось в глазах трэллов или в стали великолепного клинка, было просто одним из последствий его генетического преображения, общей со всеми братьями чертой. Его можно было замечать и даже ценить, но с должным смирением.
Он знал, что в новом существовании есть основополагающая истина, которая останется с ним на все времена. Он пронёс ее сквозь годы своего возвышения, через пропитанные радиацией пустоши Терры, через бойню в тесных туннелях-лабиринтах замерзших лун Нептуна, в безмерное пространство галактики. То было не великое философское откровение, но просто истина, как она есть: какое значение имеет, что из зеркала на тебя смотрит принц, если ты – всего лишь невообразимо отвратительное оружие?
Никаких сверкающих медалей для Несмертного Легиона. Никаких песнопений во славу Пожирателей Мёртвых. Их убранство – потрепанный в боях керамит цвета зимней бури, их награды – кровавые пятна, которые никто не побеспокоился смыть. Их легион пополняют генетические уроды, набранные в отчаянной попытке предотвратить вымирание, а ближе всего к песням в их славу был шёпот отвращения, которым их обсуждают другие легионы.
Красота была бесполезной. Для Амита существовал только долг, как и для тех апотекариев, что влили кровь неведомого примарха в его обезображенное тело.
Однажды он видел примарха. Это событие повлияло на него не так, как он ждал и надеялся. Встреча произошла в конце затянувшегося приведения к Согласию Кий-Бурана, где Несмертный Легион без всякой поддержки сражался с мутировавшим населением целого мира. Воины других легионов – тех, что любили покрасоваться своей честью или полагали, что она может быть запятнана, – давно покинули бы планету, или, возможно, лишения принудили бы их погрузиться в анабиоз. Даже космодесантник может страдать от голода, если он не ел несколько месяцев. Но Несмертный Легион, как всегда, выдержал все испытания; несмотря на скверну, что вползала в их мысли в промежутках между битвами, его воины преуспели.
Рогал Дорн, который всё-таки явился с подкреплениями, по окончании войны подверг Бессмертный Девятый порицанию. Преторианец Терры, недавно воссоединившийся с Имперскими Кулаками, заставил выживших Несмертных повзводно выстроиться в ряды на борту его драгоценной "Фаланги" и холодно разъяснил им добродетельную суть Империума, как будто он участвовал в его основании; как будто это он очистил Терру в Объединительных войнах; как будто это он покинул свет Сола, неся первые знамёна Великого Крестового похода.
Амит, тогда ещё даже не сержант, вдыхал вонь мутантской крови, засохшей на пластинах доспеха, и не верил своим ушам. Когда Рогал Дорн вежливо потребовал от Несмертных ответить за свои действия, не он один подумал, что это какая-то абсурдная шутка. Кое-кто из Несмертных вслух засмеялся, и в этом смехе в равной мере слышались веселье и замешательство.
Магистр легиона Ишидур Оссуран<ref>В других книгах его зовут Ишидур Оссурос.</ref> выступил вперёд; его шаги прогрохотали по палубе. Он и его отмеченные кровью братья стояли перед безупречными рядами Имперских Кулаков и их золотым полубогом-обцом. Без шлема Оссуран был прекрасен, как и все Несмертные. Он словно сошел с картины великого мастера, хотя полотно было изрядно порезано и обожжено из-за дурного обращения. На тираду Дорна он ответил двумя словами:
– Мы победили.
Это было не то, что стоило сказать.
Рогал Дорн указал им на их очевидные проступки. Они поедали мёртвых врагов не для того, чтобы пробудить омофагию, не в "надлежащих тактических целях", а для ''пропитания'', как ''мясо''.
Оссуран согласился. Так они и делали. И они победили.
Они, настаивал Дорн, употребляли в пищу слуг своего собственного легиона.
Оссуран снова ответил утвердительно. Император поручил Девятому легиону выиграть эту войну, а не погибнуть от голода и отсутствия помощи. И потом, примарх не учел существования многочисленных кровавых ритуалов. Не только Несмертный Легион, но и множество человеческих культур были проникнуты обрядами, освящавшими каннибализм. И разве результат ничего не значил для владыки Дорна? Разве его интересовали только методы, которыми велась война?
Дорна эта риторика ничуть не тронула. Ему докладывали о том, что серые воины пожирали врагов – и их семьи – чтобы сломить боевой дух противника.
И вновь Оссуран согласился с ним, будто говорил с глупым ребенком, а не с примархом. Они так поступали не только на Кий-Буране, но и на других планетах.
– И мы победили, – повторил он.
Рогал Дорн отпустил их c усталым отвращением, позволив вернуться на их флагман типа "Глориана", "Серую Дочь". Нерадостным было возвращение: за десятилетия до того, как стать "Красной Слезой", "Серая Дочь" была мрачной и пустой – зачастую такой же пустой, как космическое пространство, в котором она плыла.
Их победа – приведение к согласию Кий-Бурана – не попала в имперские анналы Великого крестового похода, хотя столько Несмертных проливали кровь и умирали за нее. С командной палубы "Серой Дочери" Амит прищуренными глазами наблюдал через окулюс, как "Фаланга" с орбиты уничтожает Буран – столицу этого мира, – стирая с лица земли победу Несмертного Легиона и его так называемые грехи.
Потом были и другие порицания. Возможно, их было меньше, чем тех, что позорили Восьмой или Двенадцатый легионы… Но все же достаточно для того, чтобы Девятый окружала аура подозрительности.
Амит не испытывал ненависти из-за того, что сделали Имперские Кулаки. Он не чувствовал гнева по отношению к их отцу и повелителю Рогалу Дорну. Нет, когда он стоял на командной палубе и наблюдал за тем, как кровавые труды его братьев превращаются в ничто, всё его существо пронизывала тревога. Он не мог не задавать себе вопроса: будут ли все найденные примархи такими же, как этот? Такими же негибкими? Такими же догматичными в своих методах и суждениях о том, что правильно и что неправильно?
Будет ли их собственный примарх обращаться так же с воинами, созданными по его образу и подобию?
Обычай звал их в мавзолей "Серой Дочери". То, что они там делали, не имело официального наименования; между собой воины Легиона звали это погребальным пиром.
Во времена, когда Несмертные уже не были Несмертными и сражались за Империум под более благородным прозванием, этот ритуал назвали Обрядом Памяти. Будущий Девятый легион превзойдет себя в умении скрывать свое кровавое наследие под маской одухотворенности, но тогда, в самом начале, они не утруждались церемониями. Тем, кто собрался в свете факелов в стылом, бедно убранном чреве "Серой Дочери", оставались десятилетия до того, как они станут Ангелами Крови. Здесь они поедали своих мертвецов.
Проглотить плоть брата означало поглотить его память, принять в себя сущность мёртвого, постигнуть жизнь, увиденную глазами другого. Так они хранили историю Несмертного Легиона и так избегали необходимости переносить ее на пергамент, под осуждающие взгляды посторонних. И, что было не менее важно, так они сберегали тени достойнейших из умерших.
Амит глотал ледяные кубики целиком, почти не жуя. К их вкусу он был равнодушен – солёное мясо, оно и есть солёное мясо, – но каждый кусочек, проходящий по его пищеводу, словно гнал по венам ртуть. Он ощущал их в гортани, чувствовал, как они медленно растворяются в кислоте его желудочного сока, а кровь кипела мыслями и воспоминаниями, которые ему не принадлежали. Перед мысленным взором проходили образы войн, на которых он никогда не сражался; он чувствовал знакомую тяжесть оружия, которым никогда не владел, и ощущал кровожадное удовольствие от истребления врагов, которых никогда не встречал. Каждая смерть, которую он принимал в себя, делала его всё менее человеком и все более – легионером; каждая трапеза означала ещё один шаг от презренных корней к трансчеловеческому идеалу, и его это вполне устраивало.
Он был не один. В храме собралось почти двести Несмертных, но он мог вместить в пятьдесят раз больше. И убийцы-ветераны, и недавно возвышенные воины сидели у подножий мемориальных статуй, под гравированными почетными списками, и ели из окровавленных серебряных чаш.
Трэллы легиона, в чьи обязанности входило приносить пищу легионерам, предлагали яства трясущимися руками. Для острого слуха воинов, которым они прислуживали, их сердца грохотали как барабаны. На погребальном пиру ни один человек не мог чувствовать себя в безопасности: каждый мог пасть от клыков потерявшего над собой контроль Несмертного. Убийство собственного слуги считалось достойным сожаления, но не наказания.
В легком оцепенении Амит сидел на холодной металлической палубе; перед ним, подобно галлюцинациям, проплывали воспоминания его мёртвых товарищей. Примерно раз в минуту, когда образы начинали меркнуть и расплываться, он зачерпывал из чаши ещё порцию мозгового вещества и с надлежащим почтением отправлял ее в рот. Бок о бок с ним сержант Атаксеркс, командир его отделения, привалился спиной к списку погибших, выгравированному на бронзовой табличке. Атаксеркс соблюдал полуформальный ритуал с такой же молчаливой искренностью, как и Амит, но все они ждали магистра легиона Ишидура Оссурана.
Клада однозадачных сервиторов принесла Оссурана на погребальных носилках, задрапированных черной тканью. В других легионах похороны сопровождались бы скорбным песнопением или зачитыванием вслух многих и многих подвигов погибшего, но Несмертные избегали помпезности, хотя втайне и желали ее. Конечно, сейчас в ней не было необходимости. Оссуран умер, но не покинул их. Это была не первая его смерть.
Только один воин пойдет в похоронной процессии магистра. Капитан Заурин был единственным центурионом, пережившим Кий-Буран, и эта честь досталась именно ему. Амит следил за светлыми глазами Заурина, прикованными к носилкам, и за тем, как выживший лейтенант Заурина передает ему церемониальный свежевальный нож. Нож был так же прост и неизящен, как и другие принадлежности ритуала – пила для костей и скальпель.
Заурин сомкнул пальцы вокруг рукояти. Другие Астартес молча наблюдали за ним. Некоторые кивнули в знак уважения или признательности. Большинство просто смотрели.
Тело Ишидура Оссурана пронесли мимо них в зал Магистров, где хоронили командиров IX легиона. Заурин прошел в зал вслед за телом, не торопясь, бесстрастно сжимая в руке свежевальный нож. И он, и труп были обнажены – ещё одна первобытная черта и без того примитивного ритуала. Замыкали шествие сервиторы с броней Оссурана, которую починили после битвы, где он пал.
Двери в дальнем конце зала захлопнулись. Заурин, труп, сервиторы и те немногие воины-жрецы, что ещё оставались в IX легионе, заперлись внутри до тех пор, пока не закончится тайная часть ритуала.
Впрочем, продлилась она недолго. Миновало едва ли полчаса, когда Оссуран, в сомнительном блеске потрепанных серых доспехов, сам распахнул двери усыпальницы и шагнул к своим братьям. Магистр легиона бросил взгляд на почтительных каннибалов и позвал некоторых по имени.
Амит был одним из них. Услышав приказ, он встал, отдал чашу ближайшему трэллу и подошел. Вблизи в Оссуране видны были перемены. Хотя большинство легионеров Девятого были похожи друг на друга – и, как предполагалось, на неведомого примарха – их глазам было доступно больше, чем неразвитому зрению обычных людей. Астартес различали друг друга по малейшим чертам: по осанке, выражению лиц, костной структуре, шрамам. Непривычный человек мог бы принять их за практически идентичных клонов, но для Амита каждый из его братьев во всем отличался от других.
Теперь Заурин вел себя совсем по-другому. Его поза напоминала Оссурана с его сдержанной агрессией, а не спокойную уверенность Заурина. Перед тем, как что-то сказать, он, как Оссуран, смотрел на них исподлобья, словно над чем-то раздумывая. Даже для Амита, который привык к тому, как делаются дела в Легионе, такая перемена казалась странной. Он задумался о том, какие привычки погибших братьев он сам, не замечая, перенял – и чувствует ли ещё Заурин вкус плоти Оссурана, насыщенной его воспоминаниями.
– Мелкайя, – сказал Заурин. – В Пятой роте нет капитана. Это звание твое.
Воин отсалютовал в знак согласия.
– Как пожелаете, магистр.
– Амит, – обратился к нему Заурин.
– Да, магистр Оссуран.
– Кто-то должен занять место Мелкайи. Ты станешь сержантом. – Даже в тоне Заурина теперь слышались интонации Оссурана; его дыхание отдавало кровью и мясом.
Амит кивнул.
– Я вас не разочарую.
Оссуран смотрел на него глазами Заурина, обратив к нему лицо Заурина, покрытое шрамами, принадлежавшими Заурину, но разум и душа в этих глазах слились с разумом и душой магистра легиона, перейдя из плоти в плоть.
– Я знаю, брат.
Он произвел ещё несколько повышений с той же быстротой, продиктованной необходимостью. Больше никто из погибших не был признан достойным того, чтобы его имя и деяния продолжились в ком-то из братьев. Только Оссуран, магистр легиона, сегодня удостоился такой чести.
– Возвращайтесь к своим людям, – отпустил их Оссуран; они отошли без единого слова и опять принялись исполнять кровавые ритуалы, что сходили за формальности в Бессмертном Девятом.
Как и многие подобные ему, Амит отмерял время чередой войн. По этой мерке он был ещё молод, когда Несмертный Легион оказался на планете Нитандер. Они сошли с небес, будто ангелы, запятнанные кровью; одной рукой они предлагали милосердие, а другой – истребление. Благую весть несли они: Император желает (если мягко формулировать) Согласия.
Они пришли с Терры, с истинной Земли, их целью было объединить затерянные колонии человечества. Даже – особенно – те из них, что процветали независимо. На Нитандере они не встретили мутантов. Люди там были чистокровными человеческими существами, незатронутыми порчей Древней Ночи.
"''Присоединяйтесь к нам''", – передала армада с орбиты. – "''Мы – ваши братья и сёстры''".
"''Не вставайте у нас на пути''", – предупредили ангелы в доспехах на встрече с королями и королевами Нитандера. – "''Иначе мы вас уничтожим''".
Но люди Нитандера отклонили попытки Империума заключить мирный союз, поэтому характер приведения к Согласию изменился. Магистр Оссуран приказал посланникам вернуться на орбиту. Одновременно его воины приготовились в десантированию.
Несмертный Легион атаковал столицу на рассвете. Война оказалась короткой, как и все войны, в которых люди сражались против Легионес Астартес. Она закончилась почти сразу же после того, как началась – выражение, которое часто бывает гиперболой, но в этот раз оказалось трагически верным.
На закате первого и последнего дня приведения к согласию Нитандера Амит шёл мимо мёртвых и умирающих. Враги были обычными людьми с оружием на основе когерентного светового излучения, эффект которого был очень похож на имперскую лаз-технологию. Однако конструкция оружия сильно отличалась от всё ещё формирующегося имперского стандарта. Вместо силовых элементов и фокусирующих линз нитандерцы додумались использовать шлифованные кристаллы и камеры газопередачи. Проводя свое исследование, Амит изучил доклады о культуре, поступившие с поверхности до начала приведения к Согласию, и сам разобрал несколько единиц оружия.
Путь развития их технологии был примечательным, но далеко не самым впечатляющим. Самым интересным отличием от культуры Империума было то, что они строили здания из искусственно выращенного камня вместо настоящего. С точки зрения профессионального военного Амит первым делом прикинул, как города, построенные из этого материала, выдержат обстрел имперской артиллерии.
Не слишком хорошо, как оказалось. По правде говоря, совсем плохо.
Битва была такой же, как столь многие другие битвы: столица сгорела, сопротивление нитандерцев оказалось храбрым, но совершенно бесполезным, и столько жизней пропало зазря только потому, что население предпочло просвещению невежество. Амит обладал воображением и не чужд был своего рода солдатской философии. Эти люди погибли, защищая свой образ жизни; во множестве историй говорилось, что это прекраснейшая причина, чтобы пожертвовать жизнью. Но разве это правда? Что такого ценного было в их культуре, что непременно нужно было сберечь? Возможно, если бы нитандерцы поменьше болтали о том, что лучше умереть свободными, чем жить рабами, они осознали бы, что судьба вовсе не уготовила им рабство. Империум пришёл, чтобы пробудить их, помочь им подняться из тьмы эгоизма. Теперь же те, кто выжил в этом измученном войной мире, так или иначе станут гражданами Империума, и, значит, весь героизм и самоотречение были бессмысленны.
Размышляя об этом, он шел мимо трупов и тех, кто скоро должен был стать трупами. Неподалеку поле боя обходил взвод Имперской Армии; они грузили на носилки и своих, и чужих раненых без разбору. Бойцы смотрели на Амита так, как люди всегда на него смотрели: зрачки расширялись при виде его обагренной кровью красоты, пульс учащался в страхе перед его физической мощью, усиленной доспехом. Армейский медик склонился над женщиной в нитандерской военной форме, чтобы заняться ее ранами. По мере того, как медик снимал с нее пластины анатомической брони, Амит фиксировал в уме травмы: осколочное ранение, ожоги третьей степени, обширное повреждение тканей.
Он подошел к группе людей, равнодушно отметив вспышку страха и враждебности в глазах женщины. "''Как много всего пропадает впустую''", – подумал он.
– Повелитель, – Амит заметил, что офицер Армии приветствовал его не ударом кулака в грудь, как было принято во время Объединительных войн, а всё чаще встречающимся жестом аквилы.
Амит без улыбки обнажил клыки.
– Оставьте нас.
Все бойцы, кроме медика, подобрали свои меховые плащи и торопливо удалились.
– Повелитель, э-э-э… наши приказы… мы обязаны оказывать помощь раненым врагам.
Амит вскинул голову. Это было что-то новое. Обычно неулучшенные люди, входящие в состав экспедиционного флота, не подвергали сомнению действия Несмертного Легиона. Несмертные понимали, что армейцы находят их ритуалы отвратительными, но раньше они не встречали никаких возражений, не говоря уже об открытом противодействии. Командование экспедиции никак не реагировало на официальные жалобы. И вообще, по большому счету, разве это каннибализм? Вряд ли Амит был одинок в своем убеждении, что Астартес имеют весьма отдаленное отношение к исходной генетической основе человечества.
Рукой без перчатки Амит указал на раненую женщину. Он мог бы выбрать кого угодно из бесчисленных раненых и убитых, но реакция союзников-людей заинтриговала его.
– Эта – моя. Она принадлежит Девятому легиону.
Товарищи медика отчаянными жестами и шепотом звали его к себе. Амит нашел его упрямство восхитительным.
– Я получил приказы, сержант Амит. Она ранена.
Амит быстро оглядел развалины. Он наклонился и подобрал камень размером с человеческий кулак; сервоприводы брони заурчали, когда он отвел руку назад и без затей швырнул камень в лицо женщины. После удара от ее головы остались только кровавые ошметки да обрубок шеи.
Мягким и рассудительным тоном Амит произнес:
– Теперь она мертва. Можете уйти с чистой совестью. Ваш долг в точности исполнен.
Медик, который в ужасе попятился назад, перевёл выпученные глаза с подергивающегося трупа на внушительную фигуру убийцы. Амит услышал, как его сердце бешено забилось, и в эту же секунду, словно в естественной биологической гармонии, сердце трупа стукнуло в последний раз.
– Я… я сообщу об этом командованию, сержант Амит.
– Делайте всё, что вам заблагорассудится.
Амит вытащил свежевальный нож и придвинулся к телу. То ли здравый смысл наконец победил, то ли имперская храбрость дала трещину, но взвод ретировался. Амит не обратил на них никакого внимания.
Он склонился над трупом и кончиком ножа стал копаться во влажном месиве, оставшемся от черепа. Несмотря на учиненное им разрушение, там ещё оставалось несколько съедобных кусочков. Он подцеплял их ножом и сбрасывал серые ошметки в ладонь. В мозговом веществе то и дело попадались мелкие камушки и осколки кости; его зубы с хрустом их перемалывали.
Амит вкушал жизнь мёртвой женщины. Вместе с кусочками мозга он поглощал её мечты. Они накатывали волнами, отрывочные, но внятные ему, потому что вместе с образами приходили и чувства. Детское лицо, которое он видел в её воспоминаниях, принадлежало не чужому ребенку с мятежной планеты, а Лелвину, любимому сыну, который умолял её не идти на войну. Амит чувствовал слёзы мёртвой женщины, хотя его лицо оставалось сухим. Через броню он чувствовал теплые объятия ее ребенка.
Её глазами он глядел на небо, с которого шёл огненный дождь из десантных капсул. Он чувствовал её страх – но ощущал и приятное любопытство, – с которым она смотрела на первого из встреченных ею врагов. Это был один из облаченных в серое Несмертных, прорубавшийся сквозь её отделение c такой безжалостной эффективностью и так стремительно, что его движения казались размытыми.
Он съел ещё.
Под взбаламученной поверхностью эмоций находилась – простите эту игру слов – пища для ума. Амиту не приходилось управлять краном в доках Торуса на востоке столицы; он никогда не видел эту машину, но теперь в точности знал, как она выглядит и функционирует, а руки помнили, как ею управлять. Он помнил десятилетней давности учебу в Академии Нитандера, полученные там знания, принадлежавшие изоляционистской культуре, что побоялась дотянуться до звёзд и тем самым навлекла на себя проклятие. Помнил лекции по предметам, которые никогда не изучал. Тренировки с оружием, которое никогда не держал в руках. Всё это смешивалось с мгновениями, которые он поглотил раньше, с фрагментами других жизней. Сборная солянка из краденых воспоминаний.
Сейчас эти воспоминания едва ли могли дать ему какую-то тактическую информацию. Перед началом битвы – да, тогда им нужны были данные о логистике врага и его слабых местах. Но после битвы они совершали поминовение; они осмысляли то, что произошло. И в эти умиротворённые минуты можно было себе признаться: они делали это ещё и ради удовольствия. Удовольствием было погрузиться в чужую жизнь, узнать и запомнить врага ближе и вернее, чем помогало в этом сомнительное бессмертие экспонатов музея на борту корабля.
Он ещё не закончил свой кровавый ритуал, когда вокс взорвался множеством сбивчивых докладов. Сообщения приходили не от тех, кто ещё сражался на поверхности планеты, а со сравнительно безопасной орбиты. Амит мгновенно вскочил на ноги, оглядываясь в поисках своих товарищей по отделению и ближайшего десантного корабля.
В общем шуме вокс-канала трудно было понять смысл сообщений. Они забивали и перекрывали друг друга; Амит видел, как Несмертные застывали среди мертвецов, силясь разобрать то, что они слышали. На лицах солдат Имперской Армии, отряды которых работали неподалеку, появлялось выражение чистого шока, когда их командиры и комм-операторы передавали им вести с орбиты.
Солдаты переговаривались между собой, и Амит случайно услышал: "А что, если он такой же, как они?"
Он перестал обращать внимание на людей и заговорил в вокс:
– Что случилось? Пожалуйста, повторите и уточните. Повторите и уточните.
Они повторили, но яснее не стало, пока в вокс-сети не затрещал голос Ишидура Оссурана; приоритетный сигнал подавил все остальные. Он контролировал свой тон, также как и всегда, но Амит ощущал скрытое волнение под маской суровости.
– Братья Несмертного Девятого. Император нашёл его. Император нашёл нашего примарха.
<br />
== Восемнадцать. Бог поневоле. ==
''Много лет назад, во время Великого Крестового похода''
''Сангвиний''
Он шёл в одиночку. За его спиной не маршировала армия из верных последователей; этапы его пути не отмечали церемонии. Он отправился в пустыню один, будучи приспособленным к трудностям пустошей так, как ни один смертный не мог и надеяться.
Как во всех подобных случаях, редких и немногочисленных, об этом событии сложат истории. Это путешествие и встреча в конце него расщепились на множество различных преданий. В основе некоторых лежала правда, но гораздо больше было лжи, которая по прихоти судьбы запомнилась правдой.
Множество таких историй, дошедших до Несмертного Легиона, были запутаны и искажены их собственной осторожной, тревожной надеждой, ведь им больше не на что было положиться. Эти слухи доходили до них через краткие обмены между экспедиционными флотами в глубокой пустоте и в визжащих астропатических посланиях, впечатлениях полубезумных медиумов, простиравших свои чувства в ненадёжный варп. Какое-то время у Несмертного Легиона были лишь рассказы о бесконечных хорах и ликующих толпах – в подобное было слишком легко поверить, и эта неприятная для них сцена врезалась в их мятущиеся сердца.
Но правда, почти бессмысленная на фоне этой вездесущей лжи, заключалась в том, что он пошёл один. То был его выбор. Он хотел задать вопросы, хотя и боялся ответов, и предложить сделку, в которой не могло быть компромисса.
Сангвиний никогда прежде не видел космических кораблей, не считая причудливых видений в его снах наяву. Но этот корабль посреди пустыни, чью золотую броню обжигало солнце, выглядел словно хищник. В его основе лежали мощь и эффективность, прямота и грубость. Он летал не благодаря понятию об изяществе, но извергая пламя.
Вокруг посадочных опор корабля, подобно огромными металлическими когтям вцепившимся в пропитанную радиацией пыль пустоши, сгрудились фигуры. Подобно кораблю, эти мужчины и женщины были кропотливо облачены и украшены золотом.
"''Стражи моего отца''", – подумал Сангиний. В этой мысли заключалась не только идея, что такому существу, как его отец, нужны стражи, но и то, что у него вообще есть отец. Столько лет он размышлял о собственном наследии, не имея представления о своем происхождении – и вот, наконец, в тени судна из пустоты перед ним лежала истина.
Он подставился под дуновение пустынного ветра, разминая мышцы и потянувшись к теплу сурового бриза. Как обычно, ему хотелось взмыть ввысь, отдалиться от земли и от своих обязанностей, подняться в небо и отправиться в дальние дали, где были погребены секреты войн древности. Сегодня это желание было одновременно и сильнее, и слабее; его сердцу было тревожно от возможного значения этой встречи, но, тем не менее, он горел желанием узнать, что ждёт его впереди.
Он слетел вниз и приземлился, с последним взмахом крыльев легко шаркнув ногами по земле. Когда он шагнул вперед, пыль взвилась вокруг его ног. Золотые фигуры носили разнообразное оружие: топоры, копья и крупнокалиберные автоматы. У Сангвиния был только его меч, висевший в ножнах на бедре.
– Добро пожаловать на Ваалфору, чужеземцы!
Он говорил на энохианском языке, языке своего народа, Чистых. Ему было интересно, смогут ли чужеземцы понять его, или же им придётся полагаться на жесты рук и неуклюжую мимику.
– Сын мой, – каким-то образом беззвучно произнёс один из облачённых в золото.
Вот так он в первый раз ощутил голос отца – не как звук, но как одну из своих собственных мыслей, как ощущение, за которым чувствовалась гигантская подавленная сила. Обратившийся к нему золотой человек – если это был человек – казалось, прилагал значительные усилия, чтобы сдержать себя или обуздать силу внутри себя.
Однако в этой фразе было нечто большее... большее... В словах "''Мой сын''" слышались "''моё оружие''", "''Девятый''", слышались другие понятия, которые Сангвиний не мог разобрать. Эта реплика была глубока, словно целая жизнь, и Сангвиний ощутил лишь пропасть между безмолвными словами отца и смыслом, скрывающимся за ними.
Но он не чувствовал угрозы в соприкосновении разумов. В контакте была уверенность. Нетерпение. Любовь. Осторожность. Это было приблизительное описание того, что нельзя выразить словами.
Человек – а он действительно казался человеком: его кожа и волосы были темны, от него пахло металлом и потом, а его сердце билось – подошёл ближе.
– Я – Император, – сказал мужчина, выходя из тени космического корабля. – И я – твой отец.
"''Отец''" – так сказал мужчина, и среди тишины в этом слове слышалось "''хозяин''", "''творец''", "''создатель''".
Сангвиний встретил взгляд Императора. И в сиянии отцовского взгляда он увидел ответ на вопрос, о котором даже не задумывался.
Это существо – этот Император – был человеком. Но в тоже время он не был человеком.
– В твоих глазах я вижу свет многих душ. Многих мужчин. Многих женщин.
Император улыбнулся.
– Ты видишь это?
Его энохианский был безупречен, но эта безупречность сама по себе была недостатком. Он говорил на этом языке с тем же произношением и интонацией, что и сам Сангвиний. Либо Император либо извлекал это знание из разума Ангела, либо напрямую вкладывал в него смысл своих слов. В любом случае, он не владел энохианским по-настоящему. Кроме того, Сангвиний не был уверен в том, что его рот вообще двигается.
– Я искал тебя много лет, – сказал Император. И в этих словах Сангвиний почувствовал ликование толп и сожжение миров. Даже в жаре пустыни его кровь похолодела.
– В своих снах я много раз видел тени этой встречи, – признался Сангиний.
С востока подул сильный ветер. Он инстинктивно приподнял крыло, чтобы укрыться от пыльного воздуха.
Глаза Императора проследили за его движением. Он медленно начал обходить Сангвиния по кругу, вытянув руку в перчатке и проводя кончиками пальцев по перьям ангела. Бесцветный взгляд Сангвиния следовал за кружащим отцом, но его крылья беспокойно вздрагивали, когда Император скрывался из виду за его спиной.
– Ты беспокоишься, – сказал Император. – Это естественно, сын мой. Я пришел не только возвратить тебя из изгнания, но и принести облегчение твоему сердцу и разуму, рассказав обо всём, что тебе нужно знать.
С губ Сангвиния готово было сорваться множество вопросов. Но среди них был один, стоящий впереди других. Из всех них один-единственный вопрос мучил его и преследовал его народ с тех пор, как племя Чистой Крови обнаружило его в диких землях. Они поклонялись ему за его силу и благодеяния, но боялись его из-за вопроса, лежавшего невысказанным между отцом и сыном.
– Спрашивай, – сказал Император. – Задай вопрос, который, как я чувствую, вертится у тебя на языке.
Ангел отпрянул от отца, не сложив крылья, но расправив их. Во внезапном порыве он ударил кулаком по звериной шкуре на груди. Одинокое сияющее белизной перо, раскачиваясь в танце, опустилось на пыльную землю.
– Кто я?
– Ты мой сын, – сказал Император. И снова за этими словами скрывались смыслы и понятия. На слова "''ты мой сын''" наложились "''ты примарх''", "''ты мой Девятый генерал''", "''ты часть Великой Работы''", "''тебя украли враги''" и – что самое тревожное – "''возможно, они изменили тебя''".
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Поймёшь, – заверил его Император.
– Ты – смерть веры, – ответил Сангвиний. – Это мне известно.
Император посмотрел на него, прежде чем заговорить.
– Да, – согласился его отец, – и в то же время нет. Откуда ты знаешь об этом?
– Я говорил тебе, что мне снился этот день. Фрагменты. Тени. Указания. Иногда они являются мне, наполненые эмоциями, но лишённые деталей.
– Вера – это оружие, – сказал Император. – Оружие, которое нельзя доверить нашему виду.
– Мой народ почитает меня как своего бога, – ответил Сангвиний. – Это несколько успокаивает их. Несомненно, тебе и твоим бороздящим небеса спутникам мы кажемся примитивными, тараканами в этой отравленной пустыне. Но я вознаграждаю их за веру в меня. Я служу им. Я милосерден, когда мой народ нуждается в этом больше всего, и я несу смерть их врагам".
– Это не делает тебя богом, сын мой.
– Я не говорю, что я бог. Я сказал, что мой народ считает меня таковым.
Сангвиний посмотрел в нечеловеческие, но слишком человеческие глаза своего отца.
– Мой народ, Чистые, должен быть оставлен в покое. В чём бы мы ни поклялись сегодня, моё нерушимое условие таково: без моего разрешения ни один корабль не войдет в небеса Ваалфоры и ничто не вмешается в жизнь кланов Чистой Крови. Мы вместе создали здесь спокойный мир. Ты не станешь ему угрозой, отец.
Император кивнул, но не в знак согласия, а в знак мгновенного понимания.
– Вот почему ты боишься меня, не так ли? Ты боишься поставить под угрозу то, чего вы достигли здесь.
– Я говорю о верности и любви, – мягко сказал Ангел. – А ты говоришь о достижениях.
– Разве я не прав? – спросил Император.
– Я боюсь за жизни моего народа, заслуживающего только мира. Мира, за который мы так упорно боролись. В твоих словах я слышу триумф культур, видящих в тебе своего спасителя. Но также я слышу разрушение городов и сожжение миров. Я слышу погребальные песни по ныне запрещенных религиям и скорбь по народам, что следовали им. Разве я не прав?
Император не ответил ему.
Позднее – много раз за последующие десятилетия – Сангвиний будет вспоминать эти слова. При всей чистоте намерений Императора, в них было так много компромиссов. Веру нельзя было терпеть... за исключением случаев, когда её можно было терпеть. Религии смешивались с пеплом непокорных миров... если только они не были полезны для Великой Работы. Императору были нужны Механикумы Марса, и он позволил им поклоняться ему как Омниссии, воплощённой аватаре Бога-Машины. Пожалуй, необходимость могла побороть принципы любого, как человека, так и бога.
Но всё это придёт позднее. В тот день, среди песков пустыни у Ангела были и другие вопросы.
– Ты не отрываешь взгляда от моих крыльев. Но я заметил, что ни у тебя, ни у твоих последователей нет таких же.
Сангвиний осмотрел мужчин и женщин, всё ещё ожидавших у десантного корабля, затем вновь обратил взгляд на Императора.
– Мои крылья – это часть твоего замысла или прихоть судьбы?
Император посмотрел на него пытливым взглядом изобретателя, оценивающего прототип, и прощающим взглядом отца. Безупречное сочетание.
– Ты изысканно создан, – сказал Император. – Изысканно и кропотливо.
Это отнюдь не было ответом.
– Кто я? – снова спросил Сангвиний, на этот раз с укором в голосе.
Голос Императора смягчился, равно как и выражение его лица. Неизменными остались только его глаза, в которых по-прежнему горели неразделимые бесчисленные души.
– Ты – авантюра против смерти надежды, сын мой. Ты – бросок игральных костей в конце игры. Как ты зовёшь себя?
Он называл себя именами, данными его народом. Сначала то были прозвища юности. Затем, когда вырос и возглавил кланы Чистой Крови, он получил имя. Имя, священное для племени, которое стало считать его своим богом. Имя, означавшее, что он принадлежит им по духу, если не по рождению, означавшее "''Чистокровный''".
– Сангвиний.
Император кивнул.
– Сангвиний. Ты – примарх, часть Великой Работы, украденный у меня и лишённый своего места, отделённый от меня все эти годы. Ты нужен мне, сын мой. Человечество нуждается в тебе. Ты – орудие для спасения целого вида. Я пришел, чтобы вознести тебя, чтобы повести тебя к звездам – дать тебе Легион, которым ты будешь командовать, и будущее, за которое ты будешь сражаться.
И снова Сангвиний услышал ликование толп под ярким светом и крики жителей горящих миров.
Тогда он спросил о том, о чём не спрашивал ни один другой примарх. Даже Ангрон, будучи найденным, принял судьбу, не задав вопроса, который задал Сангвиний.
– А что, если я откажусь?
Казалось, что Император задумался.
– Ты не откажешься. Я знаю тебя. Здесь ты спас десятки тысяч жизней. Со мной ты спасешь миллиарды жизней на миллионах миров. Ты спасешь жизнь каждого человека, которому ещё только предстоит родиться. Ты не сможешь отказаться от такого. здесь
Они смотрели друг другу в глаза, отец и сын, создатель и творение. Никто из них не оспорил правоту слов Императора.
– Мне кое-что нужно от тебя. Мне нужна твоя клятва.
Император молчал, позволив сыну продолжить.
– Какие клятвы не имели бы для тебя значение, клянёшся ли ты, что оставишь кланы Чистой Крови в мире? Не затронешь их своими замыслами, если только они сами не попросят тебя? Оставишь их такими, какие они сейчас, дав им верить во всё, во что они решат верить?
Император заколебался. Сангвиний увидел взвешивание решения в глазах отца и задался вопросом: "''Потрясен ли он любовью, которую я питаю к своему народу, или он просто рассматривает пути обхода этого препятствия в его Великой Работе?''"
Наконец Император заговорил.
– Я обещаю.
Сангвиний сложил крылья.
– Тогда давай поговорим о будущем, отец.
И так они и сделали.
[[Категория:Warhammer 40,000]]
[[Категория:Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra]]
