Бюрократы, masseditregex, Администраторы
3093
правки
Изменения
Перейти к навигации
Перейти к поиску
Нет описания правки
{{Другой перевод|Отголоски вечности / Echoes of Eternity (роман) (перевод Alkenex)}}
{{В процессе
|Сейчас= 2024
|Всего = 36
}} {{Книга
<br />
== '''Часть 3. Дорога к вечности.''' ==
==='''Одиннадцать. Роза, вспоенная кровью.'''===
Конец записи.
=== '''Двадцать один. Sanguis extremis.''' ===
В последние годы Великого крестового похода.
Каргос.
О, как упоительно зашумела толпа, когда он раскроил до кости красивое лицо Нереша. Одобрительные крики и насмешки братьев обдали его осязаемой волной, как свежий ветер среди палящей жары джунглей.
Нереш, к его чести, сделал еще два неверных шага назад, упрямо не желая осознавать, что с ним покончено. Потом реальность взяла свое. Со всей грацией падающего в огне боевого корабля он повернулся и осел на палубу, словно в нем не осталось костей. Тело рухнуло навзничь, и толпа снова пришла в волнение.
– Уже не такой красавчик, а? – Каргос ухмыльнулся, глядя на бесчувственного воина, на месте глазницы и скулы которого зияла глубокая яма. – Похоже, прошли те времена, когда ты впечатлял летописцев и поэтов, брат.
Нереш ответил не словами, но кровью, хлынувшей из раны на лице и из открытого рта.
– Ну вот и все, – весело сказал Каргос. – Лежи, не вставай.
Он поднял руки над головой; кожа блестела от пота, кулаки – от крови брата. Толпа заревела еще громче; в шуме слышались равно и приветствия, и издевки.
– Чемпион Восьмой Штурмовой! – заорал он в такт выкрикам зрителей. – Чемпион Восьмой Штурмовой!
Нереш на полу затрясся, изо рта у него пошла пена. При виде предсмертных судорог соперника Каргос театрально отпрянул.
– Медик! – крикнул кто-то в толпе. – Апотекарий!
Каргос удивленно и радостно рассмеялся, не отводя взгляд от корчащегося на палубе тела. Как-никак, он сам был апотекарием. Даже без медицинских инструментов поставить диагноз было несложно: он вбил несколько осколков кости в мозг бедного ублюдка. По чистой случайности, сами понимаете.
Он с усмешкой обернулся к остальным легионерам из Одиннадцатой Бронетанковой роты, которые собрались на краю арены и молча смотрели, как он вышибает дурь из их чемпиона.
– Не нужен ему апотекарий. Ему капеллан нужен.
Феракул, центурион Одиннадцатой Бронетанковой, ударил кулаком в латной перчатке по плохо настроенному пустотному щиту, что отделял толпу от противников.
– Помоги ему, ты, подонок!
Каргос облизнул железные зубы.
– Помочь? Но как? Я тебе скажу, в чем проблема твоего героя: он жалкий слабак, как и вы все. В таком тяжелом случае уже ничем не поможешь.
Офицер злился все больше, подергиваясь от жажды крови и давления Гвоздей. Он крикнул, чтобы щит опустили, хотя это противоречило правилам арены. Удерживающее поле должно было оставаться на месте в течение девяноста секунд после каждой схватки. Как раз достаточно, чтобы сделать круг почета, хотя правило вводилось не для этого. Щит нужен был, чтобы не дать разъяренным зрителям ворваться на арену и затеять драку, если их не устроит исход поединка.
Каргос обошел умирающего, отсчитывая секунды. Он изобразил на лице самое что ни на есть сочувственное выражение; все это время товарищи Нереша не сводили с него глаз.
– Нереш, друг мой! Ты плохо выглядишь. Что же с тобой случилось?
Половина толпы взревела от смеха, вторая половина – от гнева. Но что уж тут поделаешь, на арене всегда так.
Позже оказалось, что Кхарн им сильно недоволен. Капитан лично пришел за ним в казармы Восьмой Штурмовой роты, и по выражению его лица Каргос понял, что предстоит нелегкая беседа. Вокруг них десятки воинов чистили оружие, приводили в порядок доспехи, лежали в беспокойном трансе, в котором не так чувствовалась боль от Гвоздей, не дававшая им нормально спать.
Центурион был в полной броне; Каргос так и сидел в одних штанах от поддоспешника, в которых обычно дрался в ямах. Его изрезанный шрамами торс напоминал карту местности, куда ни один разумный человек не сунется.
– Пойдем-ка поговорим, – сказал Кхарн.
Каргос почувствовал, что его улыбка несколько увяла.
– Мне не очень нравится, как это звучит, сэр.
Кхарн посмотрел на апотекария в упор – без вызова во взгляде, казалось, он просто позволил своим усталым глазам наконец отдохнуть.
– Сейчас же, Каргос.
Каргос послушно встал. Он чувствовал на себе взгляды остальных, когда Кхарн вел его к выходу из казарм.
Они немного прошлись по спартанским коридорам «Завоевателя». Флаг-капитан Саррин, которая с недавних пор командовала кораблем, была прямо-таки одержима эффективностью и дисциплиной. Над воинами легиона никакой власти она не имела – даже примарх не смог бы призвать их к порядку (не то чтобы Ангрона беспокоили такие мелочи), – но в том, что касалось корабля, ее слово было законом. Никто не мог бы назвать «Завоеватель» красивым; ему далеко было до изысканных интерьеров судов, что носили цвета III и IX легионов. Все излишества здесь были урезаны до чистой функциональности и военной эффективности. Сменяющие друг друга бригады сервиторов и обслуги и частые проверки поддерживали судно в таком состоянии.
Каргос несколько раз бывал на «Красной Слезе», флагмане Сангвиния, по различным поручениям и в составе эскортов. Всё это золото, статуи, резная кость… Каргос не видел в них ни малейшего смысла. Хуже была только «Гордость Императора», которую Фулгрим практически превратил в музей имени себя. Степень претенциозности этого корабля была поистине невыносима. Каждая полированная заклепка источала пафос.
Кхарн повел его на одну из укрепленных галерей над многокилометровым хребтом «Завоевателя». Верхняя часть корпуса корабля представляла собой целый город из зубчатых укреплений и оборонительных надстроек. Этот вид Каргос тоже не мог с уверенностью назвать красивым – если честно, он вообще не очень понимал, что означает это слово – но, по крайней мере, все здесь имело свою цель.
В своей силовой броне Кхарн был намного выше апотекария. Он выглядел усталым – впрочем, как всегда. Обязанности советника Ангрона вымотали бы кого угодно. И все же Каргос испытал сочувствие, увидев, как центурион ухватился обеими руками за поручень и уныло уставился в пространство. Под ними в сонном танце вращалась планета Серрион; в разрывах между облаками виднелись зеленые лоскуты плодородной земли и чистый простор океана. На траверзе «Завоевателя» со стороны борта, обращенного к звездам, был пришвартован гигантский клинок «Красной Слезы». Над верхними надстройками сияла украшенная ненужным золотом эмблема Кровавых Ангелов.
– Ты убил его, – сказал Кхарн, глядя перед собой.
– Я знаю, – ответил Каргос. – Я там был.
Кхарн вздохнул.
– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать, идиот.
– Нет, правда не понимаю. Объясните, пожалуйста, сэр. Только без длинных слов.
– Это не был смертельный поединок. Не до sanguis extremis.
Каргос всосал воздух между металлическими зубами.
– Это же арена, брат. Мы рискуем жизнью каждый раз, когда входим в круг за щитом. Нереш сражался и умер. Хотел я его убить? Нет. Ты доволен? Это не был смертельный поединок, и я не хотел его убивать. Волнует меня его смерть? Ни черта. Он знал, чем рискует.
Кхарн покачал головой. В его глазах блеснул гнев, и Каргос понял, что Кхарн сдерживается. Это он умел лучше всех. Центурион редко поддавался Гвоздям – одна из причин, почему он был таким хорошим советником. О самоконтроле Кхарна среди его братьев ходили легенды. С другой стороны, Каргос иногда задумывался: возможно, весьма средние достижения Кхарна на аренах были другой стороной медали? Не было Пожирателя Миров, рядом с которым он сражался бы с большей охотой – если говорить о настоящей битве. Но в ямах Кхарн никуда не годился. Он не мог сосредоточиться, не мог вызвать у себя нужное настроение. Бился, как на тренировке, и проигрывал по меньшей мере столько же схваток, сколько и выигрывал.
– Вы сердитесь? – поддел его Каргос. – Почему бы это, сэр? У меня, кажется, серьезные проблемы.
– Ты апотекарий, – проговорил Кхарн сквозь сжатые зубы.
– Когда я в ямах, я гладиатор, как и мы все.
– Брат умирал у твоих ног.
Каргос фыркнул.
– Щиты все еще были подняты. Я не мог сбегать за нартециумом и медицинскими инструментами. Что я должен был сделать? Провести жизненно необходимую операцию при помощи собственных ногтей? У него осколки кости в мозгах застряли. Недоумок уже был мертв, Кхарн. Я ничего не мог сделать.
– Ты смеялся над ним.
– Потому что было смешно! – Каргос изобразил предсмертные судороги Нереша, закатив глаза. Правда, эффект был несколько подпорчен тем, что он не мог сдержать улыбку. – Чего ты ждал, что я спою погребальную песнь?
Губы Кхарна дернулись. Сервоприводы в перчатках, сжимающих поручень, завыли от напряжения.
Каргос перестал улыбаться.
– Ты правда злишься, да?
– Ты сама проницательность. Да плевать мне, что Нереш мертв. Меня волнует, что будет дальше. Из-за того, что ты, полоумный идиот, натворил.
Каргос все равно не понял.
– Ну, вызов, наверное. Возможно, до sanguis extremis. Придется убить Феракула. Вот и все.
Кхарн потер виски.
– Тебе никогда не приходило в голову, что твоя ребяческая злоба может вызвать далеко идущие последствия?
Он вытащил из поясной сумки жетон – диск из красного металла, на котором были грубо выгравированы глифы имен. Диск вызова. Каргос не мог разглядеть символы из-за плотно сжатой ладони Кхарна, но ему и не нужно было их видеть. Он и так знал, какие там имена.
Меньшего апотекарий не ожидал. Жетоны из серого металла предназначались для поединков до первой или третьей крови. Красный означал смертельную схватку. Он почувствовал, как при виде диска по его телу пробегает дрожь возбуждения. Гвозди нежно укусили в ответ, оставив лишь ощущение легкого покалывания.
– Думаешь, я не справлюсь с Феракулом? – спросил он Кхарна. – Да он сдохнет вдвое быстрее Нереша. Никто из Одиннадцатой Бронетанковой мне не соперник.
Кхарн перебросил ему диск вызова. Каргос поймал его; на обеих сторонах были вытравлены имена. На одной стороне – Феракул Шен и Каргос Маран. На другой – Джегрет Халас и…
– А, – сказал Каргос.
– Ага, – согласился Кхарн. – Точно.
Он указал в пустоту, где на высокой орбите дрейфовал флагман Кровавых Ангелов.
– Я уже заказал челнок. Сам полетишь туда и все ему расскажешь.
Три часа спустя на борту «Красной Слезы» именно этим Каргос и занимался.
– Я, возможно, немного ошибся тактически, – признался он брату по цепи.
Нассир Амит поднял бровь.
– По-моему, я в первый раз от тебя это слышу.
Он говорил таким тоном, словно только и искал возможности заняться чем-нибудь поинтереснее. Каргос нашел его в оружейной, где Амит в одиночестве вручную счищал грязь с сочленений своего красного доспеха. Согласие на этой планете проходило невыносимо спокойно, и не было никакой надежды, что это изменится. Амит несколько часов простоял в почетном карауле и был сыт по горло; последовавшая за парадом встреча с летописцами наскучила ему почти до слез. Все это время он наполовину спал, отключив целые участки мозга: функционировало только поверхностное восприятие, а более глубокие слои дремали. Необычайно полезная способность мозга Астартес.
И все же прошло уже несколько дней помпы, церемоний и нестерпимого позирования для картин. Амиту было скучно. Каргос мог это точно сказать.
Пожиратель Миров пересказал произошедшие во время последней дуэли события, почти ничего не приукрашивая, и Амит слушал без всяких признаков осуждения. Как ветеран ям «Завоевателя», он знал, чем в них рискуют.
– Не вижу, отчего центурион Кхарн недоволен, – сказал Кровавый Ангел, когда Каргос закончил описывать недостойную смерть Нереша. – Если Феракул хочет драться с тобой до sanguis extremis, так пусть дерется. Таковы ваши обычаи, если я правильно понимаю.
– Ты все правильно понимаешь. Но дело в том, что вызов брошен и теперь мы имеем, э-э-э, риск дипломатического инцидента. – Каргос показал ему диск.
Амит наклонил голову, рассматривая жетон. Его светлые глаза заблестели пониманием и весельем. Рядом с именем Каргоса было нацарапано его собственное имя.
– Он хочет боя в цепях, – сказал Амит.
– В одиночку ему меня не одолеть, – ухмыльнулся Пожиратель Миров. – Но его брат по цепи – Джегрет из Тридцать Второй роты, а Джег – опасный ублюдок.
Амит должен был поговорить со своим примархом. Сангвиний никогда не отказывал своим сыновьям, когда они изъявляли желание сражаться в бойцовых ямах «Завоевателя»; Амит принимал участие в гладиаторских боях уже почти десять лет, и последние три года был связан цепью с Каргосом. Когда бы два флота ни встречались – будь то в военных кампаниях, или когда они пополняли запасы и обновляли вооружение, – Амит и Каргос сковывали запястья освященным кровью железом и бок о бок выходили на арену.
Девятый примарх просил только об одном (и то скорее выражал надежду, чем приказывал): чтобы Кровавые Ангелы не принимали участия в смертельных поединках. По его мнению, было бы низостью и грубостью порубить на куски брата из другого легиона просто ради развлечения, и глупостью – дать брату порубить себя. Дни Несмертных давно прошли. Кровавые Ангелы старались возвысить свой дух, чтобы превозмочь низменные потребности плоти. Их примарх был в этом живым примером.
Пожирателю Миров и в голову бы не пришло, что Амит может отказаться. Они вместе сражались в трех кампаниях и сто шесть раз дрались скованными в ямах.
У Каргоса был только один вопрос. Из-за него он здесь и находился.
— Что скажет Ангел?
Амит немного подумал.
— Это зависит от того, убьют нас или убьем мы.
На «Завоевателе» было тридцать бойцовых ям: от Арены 17 – перестроенного склада, в котором воняло мокрой ржавчиной, – до вершины инженерной мысли, Арены 5, многоуровневой системы люков и платформ, которая раньше была тренировочным полигоном для боевых стрельб. Каргос знал достоинства и недостатки каждой из арен как свои пять пальцев. Он сражался на них год за годом, копя воспоминания о победах и случайных поражениях.
Арена 30 была самой новой и уж конечно, самой большой из всех. Это была идея капитана Саррин вскоре после ее назначения на «Завоеватель». Узнав, что Пожиратели Миров собираются ликвидировать ангар истребителей, чтобы устроить на его месте еще одну бойцовую яму, она предложила альтернативу. Примерно в середине верхней части корпуса корабля между надстройками поднимался укрепленный наблюдательный купол. Первоначально он представлял собой одно из немногих мест на кораблях класса «Глориана», предназначенных исключительно для комфорта. На флагмане Несущих Слово «Фиделитас Лекс» такой купол служил личной обсерваторией примарха Лоргара, где он, по слухам, проводил дни и недели варп-транзита в медитациях и наблюдениях за течениями варпа.
На «Завоевателе» в нем жили официальные лица с политическим весом, которые пользовались военными кораблями для своих поездок, случайные дипломаты с приведенных к согласию миров, а в последние годы Великого крестового похода – чиновники, посланные Террой, чтобы следить за тем, как идут дела легиона. Лотара приказала снести жилые помещения, а оставшихся чиновников переселить в более скромные покои. Когда это было сделано, она отдала огромное помещение под гладиаторские игры.
Это решило сразу две проблемы. Все были довольны. То есть все, чье мнение имело значение.
Каргос с Кхарном и Скане как раз находились на капитанском мостике, когда выдворенные терранские дипломаты обратились к Лотаре Саррин с официальным протестом. Развалившись на своем командном троне, она выслушала их, а потом тоном веселого удивления – трудно было поверить, что они решились сунуться к ней с этим вопросом – посоветовала их лидеру запихнуть петицию себе в задницу и сплясать веселую джигу. Капитан Саррин поклялась жизнью, что если он это сделает, она изменит свое решение.
Чиновник не принял ее предложение. Неловкий отказ немало разочаровал Каргоса и его товарищей из Восьмой роты, они бы с удовольствием посмотрели представление. Некоторое время спустя адепты с Терры и остальные канцелярские крысы решили переселиться на другие суда флотилии.
Каргос надеялся заполучить Арену 5, недавно оборудованную новыми шипастыми ловушками, с которыми поединки стали намного интереснее, но сразиться с размахом на Арене 30 тоже было заманчиво.
В полутемном восточном аванзале, где он готовился к битве, был слышен оживленный рокот толпы. О, он любил этот звук, даже такой, как сейчас — приглушенный, резонирующий с железными костями корабля.
Амит пришел, как и обещал. Неяркий свет отражался от лезвия его потрошильного меча. Оба выше пояса были обнажены, но Амит хладнокровно и сосредоточенно разглядывал металлические засовы перед собой, тогда как Каргос вздрагивал от желания убивать. Гвозди пели ту же песню, что и толпа; в самой сердцевине его разума они издавали тот же белый шум нетерпения.
– Кровь для Императора, – пробормотал Каргос. – Черепа для Трона Терры.
Амит облизнул клыки, глядя на запертые двери.
– Должен признаться, когда мы с тобой встретились на Уриссии, такого я не ожидал.
Каргос глянул на брата по цепи и на саму цепь, что сковывала их запястья. Длина цепи, если растянуть ее, составляла три метра. Его левая рука была прикована к правой руке Амита; не то чтобы это имело значение – большинство Астартес были амбидекстрами. Свободная рука каждого сжимала рукоять зазубренного гладия.
– Я рад, что ты здесь, – сказал Каргос. Он говорил тихим, низким голосом, но не от смущения или неловкости. Если уж не можешь быть откровенным с братом по цепи, то ни с кем не можешь быть откровенным. Нет, ему трудно было выговаривать слова. Гвозди начали кусаться. Из носа потекла кровь; он ощутил тонкую теплую струйку, стекающую к верхней губе.
Амит в ответ обнажил клыки в холодной улыбке, разрезавшей ангельскую маску его лица.
Они выслушали правила боя, прозвучавшие из вокс-передатчиков на арене. Вместо того, чтобы заставить толпу притихнуть, объявление возымело противоположный эффект: ожидающие схватки Пожиратели Миров завопили и завыли с утроенной силой.
– …претенденты, требующие sanguis extremis…, – объявил комментатор, но Каргос уже терял связность мыслей, он метался, как зверь в клетке. Он слышал слова, но до него доходили только обрывки смысла. Он слышал, как назвали гладиаторские прозвища Феракула и Джегрета, слышал, как зачитали их претензии к нему, и знал, что в западном аванзале, за такими же запертыми на засов дверьми, они дрожат от такой же жажды крови и так же чувствуют укусы Гвоздей.
Он впечатался лбом в дверь и с наслаждением ощутил жгучий поцелуй холодного металла; боль на мгновение уняла Гвозди.
На краю восприятия что-то противно-металлически ныло. Это раздражало. Будто звон в ушах.
– Ты скрипишь зубами, – заметил Амит.
Каргос с усилием заставил челюсти разжаться. Металлический звук прекратился.
– …Плюющийся Кровью, – объявил комментатор, – и Расчленитель!
Еще больше криков. Еще один укол Гвоздей. Снова заскрипел металл. Каргос вздрогнул, когда рука Амита опустилась на его обнаженное плечо. Они слишком много сражались рядом, чтобы Кровавый Ангел стал произносить речи о самообладании, и все же его светлые глаза поймали бегающий взгляд Каргоса:
– Готов?
– Ммм.
Дверь с грохотом поползла вверх, и они сдвинули вместе скованные запястья. Волна звука ворвалась в комнату и вынесла их с собой. Два воина шагнули на арену одновременно.
На всю оставшуюся жизнь Амит запомнил каждый взмах клинка, каждое столкновение костяшек с плотью, каждый вдох и каждое проклятье четырех бойцов. Для Каргоса, как с ним часто случалось, подробности той ночи превратились в рваную последовательность мгновений, замаранных кровью и не связанных с другими, каждое – отдельная вспышка ощущений. Некоторые из них – он знал – были воспоминаниями. Некоторые, скорее всего, представляли собой просто набор впечатлений, которые он принимал за воспоминания. Впрочем, он не был уверен, сильно ли отличаются между собой эти состояния ума и имеет ли это какое-то значение.
Там были их примархи. Этого он не смог бы забыть при всем желании. Когда они с Амитом вышли на гладиаторскую арену, он едва не зарычал при виде Ангрона и Сангвиния, стоявших рядом на зрительских трибунах. Они возвышались над своими воинами, глядя вниз, на арену.
Ангрон, как обычно, не выказывал ничего, кроме раздражительного безразличия; его внимание привлекли не имена бойцов, а кровь, запах которой скоро должен был примешаться к воздуху. Он приходил посмотреть на поединок только для того, чтобы вынести суждение о боевом духе своих людей, и никогда – чтобы поддержать одного из соперников. Его грудь в доспехе поднималась и опускалась в такт медленному дыханию; он слегка кивнул Каргосу в знак одобрения, когда тот в своей обычной манере стал подзадоривать толпу.
Ангел, ослепительный в своем золотом убранстве, был непостижим. Его лицо хранило намеренно отсутствующее выражение, и контраст между идеальными чертами и полным отсутствием живых эмоций ужасал.
Капитан Саррин также присутствовала в зале; как капитан флагмана, она имела право стоять рядом с примархами. Повернувшись к Ангрону, она сказала что-то через плечо. Примарх скривил щель своего изуродованного шрамами рта в быстрой, неприятной улыбке.
Кроме примарха, никто из легиона Амита не пришел посмотреть на поединок. Трибуны заполняли Пожиратели Миров и люди из экипажа «Завоевателя», которые аплодировали, кричали, распевали каждый на свой лад. Каргосу было не по себе из-за странной неподвижности Сангвиния, и все же он ликовал, ощущая, как стена звука давит на барабанные перепонки.
Над ними раскинулись звезды – вид, который заставлял мужчин и женщин замирать от благоговения и на который Каргос не обратил ни малейшего внимания.
Они вышли в центр металлической палубы, где их ждали Феракул и Джегрет. Амит поприветствовал их, приложив кулак к сердцу. Каргос отсалютовал толпе поднятым клинком, потом повернулся своим обнаженным до пояса соперникам и коротко кивнул им.
Традиция требовала, чтобы они отсалютовали друг другу. Феракул и Джегрет так и сделали. Каргос подбросил гладий, и тот описал в воздухе дугу, крутясь и отбрасывая блики от резкого освещения арены, прежде чем он ловко поймал меч другой рукой. В толпе захохотали и заулюлюкали – не всем нравились ужимки Каргоса.
Потом, все еще улыбаясь, он отсалютовал. Он был доволен. Разгоряченный, подергивающийся от жажды крови, все же он был доволен – и готов закончить дело.
Четверка воинов повернулась к примархам и подняла оружие в салюте, четыре голоса одновременно выкрикнули:
– Идущие на смерть приветствуют тебя!
Ангрон в ответ ударил кулаком по грудной пластине своего доспеха. Сангвиний, бесстрастный, безмолвный, сделал то же, но медленнее и тише. Толпа заревела, Лотара подняла руку, и колокол ударил в первый раз.
Четверо бойцов встретились лицом к лицу. Феракулу, казалось, не давала покоя боль, причиняемая Гвоздями; он был бледен, из носа текла кровь. Джегрет, выше и массивнее его, лучше владел собой. Он дышал так же тяжело, как и Каргос, но его взгляд оставался ясным.
С мрачным, нетерпеливым выдохом Каргос двинулся было вперед. Амит удержал его, в последний момент предотвратив нарушение правил.
– Второй колокол, – проговорил он. – Ждем.
Каргос согласно хмыкнул и сделал шаг назад.
Джегрет усмехнулся, заметив промах Плюющегося Кровью.
– Жаль, что тебе сегодня придется умереть, Нассир.
– Сегодня, Джег, – встрял Каргос, – твое безголовое тело будет лежать в апотекарионе, а я в своей каюте буду обдирать кожу с твоего черепа и полировать его до блеска. Не как трофей, понимаешь? Я, брат, собираюсь подарить его капитану Саррин, чтобы она использовала его в качестве ночного горшка.
Джегрет покачал головой, слабо улыбаясь.
– Вспороть тебе горло, Каргос, будет истинным удовольствием.
Из всех четверых у Амита был самый низкий и мягкий голос.
– Меньше слов, больше дела.
Колокол ударил во второй раз, и память Каргоса накрыло алой волной.
Вот что он запомнил.
Ощущение, с каким зазубренный меч скрежещет о кость. Этот звук, приглушенный мясом, в плоти человеческого тела.
Лязг цепей. Отрывистый, похожий на удар хлыста звук, с которым свободная цепь туго затягивается вокруг скользкой от пота глотки. Восхитительный тихий скрип сдавленных позвонков. Пока только скрип. Потом натужный щелчок. Потом – хруст, как от сухой ветки, когда межпозвоночные диски начинают поддаваться. Еще немного. Еще. Близость паралича, худшего, что можно сделать с сопротивляющимся врагом. Хруст превращается в треск. Позвоночник начинает ломаться.
Музыка. Это музыка.
Резкая боль, когда череп сталкивается с другим черепом, карающая близость удара головой; лобная кость с глухим стуком врезается в более мягкую решетчатую кость синусов и в свою главную цель – носовую полость, крушит хрящи, раздирает сосуды, нарушая кровоснабжение лица. И зрение, и обоняние резко ухудшаются из-за некстати заработавшего слезного протока и крови из разорванных черепно-мозговых сосудов.
Это отвлекает. Раздражает. На это вполне можно не обращать внимания.
Меч, кричит его брат, меч.
Он бросает свой клинок Амиту и остается безоружным. Кровавый Ангел, прекрасный, насколько может быть прекрасным создание, покрытое шрамами и следами хирургических операций, разворачивается и разит обоими мечами. Амит сражается, будто танцует. Оба клинка вонзаются в плоть, порождая рев, который переходит в крик, который переходит в хрип. Рассекают мышцы. Течет кровь.
Жар. Вонь чужого дыхания. Смрад последней трапезы врага, приправленный его страхом и желудочной кислотой. Зубы погружаются в мясо, зубы давят все сильнее. Поток жизненной влаги, красный, густой и отвратительно-медный. Глотаешь чужую кровь, пьешь жизнь врага, терпишь мерзкий вкус только ради того, чтобы увидеть ужас в его глазах. Он знает, что это его кровь, его плоть, его тело между твоими зубами. Его жрут заживо.
Локоть врезается в лицо, хрустит скуловая кость. Великолепный удар проламывает скулу и глазницу. Из пустой глазницы свисает раздавленный, бесполезный глаз. Фоновым шумом звучит смех – смех и аплодисменты. В шуме толпы не различить отдельных голосов: она превращается в гештальт, в единого бога, который питается кровью, пОтом и впустую растраченными жизнями. Ему нет дела до того, откуда льется кровь, лишь бы она лилась в изобилии.
И она льется, она течет, она бьет струей. Не фонтаном, как в гиперболе из плохих стихов, которые распирает от символизма, а намного более обыденной струей крови из разорванных артерий. Нет спасения от ее запаха, он повсюду. Ее поцелуй обжигает лицо; она быстро остывает, но в первую секунду горяча как кипяток.
Тьма и свет, снова и снова сменяющие друг друга. Грохот, с которым череп ударяется о металлическую палубу; и без того переломанные кости крошатся еще сильнее. Крик – о братской помощи, не о милосердии, потому что пока его череп вдавливается в металл, клинок судорожно рубит и режет спину. Ирреальное ощущение скрюченных от ненависти пальцев, впивающихся в его тело, когтящих позвоночник. Чувство раздирания.
Жар бешенства, из-за которого все слова теряются где-то на полпути между мозгом и языком. Брань превращается в рев, в звериный хрип, с каждым выдохом изо рта вылетают нити слюны. Ненависть столь отчаянная, что лишает членораздельной речи.
Давишь языком на нёбо, чтобы заработали слюнные железы, чтобы рот наполнился ядом. Плюешь и промахиваешься, слышишь, как плевок шипит на палубе. Еще раз, ближе, уже не плюешь, а просто открываешь рот как можно шире, чтобы слюна стекала через зубы… Заливаешь кислотой его бегающие, безумные глаза. Лижешь глазные яблоки, чтобы уж наверняка, чтобы он больше ничего не видел, втираешь едкий яд в зеркала его души.
Снова рядом с братом. Набрасываешь вашу общую цепь на чью-то глотку и душишь, душишь. Бессильные руки наносят слабые удары и судорожно хватаются за потные, окровавленные тела. Рот раскрывается все шире, превращается в пасть, но не может ни укусить, ни вдохнуть. Теперь кости не скрипят, не трещат и не хрустят. Теперь они выдерживают. Теперь он умрет, умрет бескровной смертью, как преступник, будет казнен через удушение.
Глухой удар, с которым труп валится на арену.
Звериный рев бога-толпы.
Взгляды повелителей двух легионов: один смотрит с отстраненным одобрением, другой – с горестным смирением. Один видит победу. Другой – поражение.
Дрожащей рукой поднимаешь с палубы меч.
Пилишь затупившимся лезвием уступчивую плоть.
Поднимаешь в воздух отделенную от тела голову, на пол шлепаются сгустки крови и костного мозга. Такой знакомый, но неизменно отвратительный запах.
Гордость оттого, что сражался рядом с воином, которому доверяешь превыше всего. Благодарность и братская любовь в налитых кровью, утомленных глазах; вместе вы выдержали испытание, через которое прошли немногие.
Два кулака, его и брата, поднятые вверх; их запястья, все еще скованные кровавой цепью.
Потом трэллы их вымыли. Апотекарии позаботились об их ранах. Каргоса все еще мучила боль от Гвоздей, он дрожал и потел. Амит, спокойный, практически безмятежный, задумчиво облизывал клыки. После боя всегда особенно заметно было их несходство: ярость Кровавого Ангела быстро угасала, но бешеный гнев Пожирателя Миров нелегко было унять.
Они сидели лицом к лицу в медицинском отделении, где после поединков оказывались и раненые, и мертвые: первым зашивали раны, у вторых извлекали геносемя. Амит был неподвижен, как статуя, пока трэллы промывали и обеззараживали небольшие повреждения. Он едва вздрагивал, когда мокрые от крови инструменты апотекариев зондировали глубокие раны.
У Каргоса не было ни грана его спокойствия. Губы, изуродованные шрамами, то и дело кривились в самодовольной ухмылке – отчасти из-за Гвоздей, приводящих в действие мышечную память, отчасти из-за трупов Джегрета и Феракула, что лежали тут же на секционных столах. Изрубленные, изрезанные – нетрудно будет расширить их раны, чтобы извлечь геносемя, это уж точно.
Кашель и бурчание вокруг них затихли, пилы для костей прекратили визжать. Все взгляды обратились к двум входящим из главного зала фигурам, к двум величественным божествам, каждое в окружении своих сынов. Все, кроме взгляда Каргоса. Он смотрел на Амита.
Он знал Амита еще в дни Несмертного Легиона. Не так хорошо, как знал своего брата по цепи сейчас, но Несмертные и Псы Войны сражались вместе в нескольких кампаниях; из-за пренебрежительного отношения со стороны имперской бюрократии они пришли к определенному взаимопониманию. Каргос видел его с губами, покрасневшими из-за кровавых ритуалов. Он видел Амита, сражавшегося, как сражались тогда Несмертные – их вела жестокость столь абсолютная, что она не оставляла места для соображений морали. Они побеждали, они поедали плоть мертвых в своих памятных ритуалах и двигались дальше. Никаких знамен, развевающихся в сиянии славы. Никаких триумфальных торжеств в их честь.
Тогда оба легиона имели репутацию, в лучшем случае запятнанную их поведением во время войны. Оба легиона получали назначения в гущу самых жестоких конфликтов Великого крестового похода, где они делали свою кровавую работу тихо и незаметно.
Но с годами все больше Легионес Астартес воссоединялись со своими примархами. Вслед за этим каждый легион претерпевал изменения. Псы Войны стали Пожирателями Миров и покорежили свою центральную нервную систему в подражание изувеченному повелителю. Они вбили в черепа Гвозди Мясника и искалечили свой разум. Они не стыдились больше своего кровавого прошлого, но кичились им, они утратили способность испытывать удовольствие от чего угодно, кроме битвы. Пожиратели Миров оказались лучшим оружием, чем Псы Войны, если измерять успех количеством трупов на их пути. Они ни перед чем не останавливались, ничто не могло удержать их от резни; их не заботили понятия вины и невиновности, они преследовали только одну цель – полное и абсолютное Согласие.
Вот кем был Каргос теперь, когда сидел лицом к лицу со своим братом по цепи, дергаясь от электрических сигналов, что змеились по его нервам. Машина-паразит, угнездившаяся в черепе, вгрызалась в мозг. Глядя на Амита, он видел, что за ангельским фасадом его товарищ держит свою ярость в узде.
Несмертному Легиону не выпала судьба подвергнуться варварской хирургии и адреналиновой перестройке. Да, они были стервятниками и пожирателями падали, но обуздали себя ради своего примарха. Сангвиний обещал Несмертным, что, научившись управлять темными желаниями, они станут сильнее. Перемены наступили стремительно. Легионы сохранили отголоски прежнего братства, но пошли разными путями. Кровавых Ангелов больше не отправляли в самые враждебные гадюшники на галактической карте. Им давали кампании, в которых они покрывали себя славой. Их удостаивали почестями и похвалами, тогда как на Пожирателей Миров сыпались одни порицания – особенно после того, как их изменили Гвозди Мясника.
Глядя на Амита, он больше не видел того ангелоподобного вурдалака, которого встретил несколько десятилетий назад. На его месте было умиротворенное создание, в один момент способное на абсолютное насилие, а в следующий – полное небесного покоя.
В такие минуты Каргос его ненавидел. При этой мысли Гвозди злобно укусили, кровь вскипела наркотическим наслаждением. Пальцы скрючились, когда он представил, как мертвой хваткой сжимает горло Амита.
– Вот и они, – проговорил Амит, возвращая Каргоса в реальность.
Пожиратель Миров повернулся к двум примархам, подошедшим ближе. Он поднял глаза; Ангрон подергивался от боли так же, как он сам, божественный лик Сангвиния выражал твердость и решительность. Братья, созданные по одной генетической матрице, не могли быть более несхожими. То, что у них было общего в костной структуре и чертах лица, меркло перед различиями в осанке, шрамах, мимике и движениях. Они были решительно непохожи во всем, кроме физической основы.
За двумя братьями стояли Кхарн и Ралдорон, Первый капитан Кровавых Ангелов. Кхарн смотрел сурово, но когда он выглядел иначе? Благородный Ралдорон не скрывал легкого отвращения, и Каргос подумал, что по его лицу можно понять, зачем примархи пришли сюда.
– Ты хорошо справился, – сказал Ангрон, и, как всегда, его голос напоминал нечто среднее между хрипом и рычанием. Ему было больно говорить. Ему было больно думать. Весь легион это знал, потому что они чувствовали в себе далекое эхо этой боли.
Каргос отсалютовал ему, приложив кулак к сердцу, и невольно заметил нитку серебристой слюны в уголке отцовского рта. Он рефлекторно вытер рукой собственные губы.
Сангвиний не стал хвалить Амита. Казалось, Ангела с плотно сложенными за спиной крыльями больше всего заботит, как бы ненароком не коснуться чего-нибудь или кого-нибудь в отделении. Единственным, к кому он прикоснулся, был его сын; Сангвиний необыкновенно нежно взял его за подбородок пальцами в золотой перчатке. Амит и без того смотрел в глаза своему отцу и примарху. Жест Сангвиния не давал ему возможности отвести взгляд.
– Ты разочаровал меня, Нассир.
Осторожное прикосновение Сангвиния не помешало Амиту кивнуть. Он не стал извиняться, не стал притворяться, что молит о прощении.
– Я знаю, повелитель.
– Ты умен, – мягко продолжил Сангвиний, – и знаешь, о чем я тебя попрошу. Я не буду заставлять тебя и не буду обещать тебе прощение за участие в этом бессмысленном фарсе, если ты меня послушаешься. Но я хочу, чтобы ты запомнил этот момент, Нассир. Я хочу, чтобы ты жил с воспоминаниями об этой ночи, запечатленными в тебе. Ты сделаешь это ради меня?
– Да, повелитель.
Ангел отпустил своего окровавленного сына и сказал:
– Благодарю тебя.
Амит посмотрел на Ангрона, потом снова перевел светлые глаза на отца. Судя по безучастному выражению покрытого шрамами лица, Ангрон заранее дал разрешение на то, что должно было произойти.
От разговора Сангвиния и Амита по коже Каргоса пошли тревожные мурашки. Если бы воин из его легиона разочаровал Ангрона, он был бы уже мертв. Ничего общего с этим кротким, хоть и неодобрительным смирением.
Амит бросил взгляд на Каргоса и встал. Если этот взгляд что-то и выражал, то недостаточно ясно; Каргос так и не решил, был ли в нем намек на извинение. Пожиратель Миров смотрел, как его брат по цепи берет хирургическое лезвие у одного из людей-медиков.
Когда Амит подошел к секционному столу, на котором лежал Феракул, от пилы для костей отразился резкий свет медицинских ламп.
В общем-то, ничего особенного не произошло. Никаких песнопений. Никаких молитв. Как и многое в жизни Легионес Астартес, то, что вызвало бы ужас у человека, стало для них будничным и обыденным. Завизжала пила, затрещали кости. Руки небрежно отрезали и положили в рот серое вещество. Неохотно, но стоически жующий рот вымазался в крови и спинномозговой жидкости.
Амит не стал опустошать череп мертвеца. Он ел сдержанно, не забывая о своей цели – впитать память и ощущения, а не насытиться всем существованием Феракула.
Каргос смотрел, как его брат по цепи исполняет старый ритуал Несмертных, и думал о том, каков на вкус мозг Астартес. Он поедал мозги убитых ксеносов и бесчисленных людей, чтобы узнать секреты их культур и армий, но одна мысль о том, чтобы попробовать мозг другого легионера, заставила его передернуться. В этом было что-то слегка извращенное. Он не хотел, чтобы воспоминания Феракула блуждали на задворках его сознания. Боли от Гвоздей было вполне достаточно.
Хотя…
В том, чтобы испытать последние мгновения жизни мертвого кретина, было что-то соблазнительное. После этого он мог бы рассказывать историю с большим мастерством и самоотдачей…
Покрытые рубцами губы Каргоса растянулись в ухмылке.
На плечо легла золотая рука и мягко придержала его. Каргос даже не заметил, что уже сделал шаг вперед. Он отвел взгляд от безмолвного каннибала, Амита, и посмотрел в светлые глаза владыки Сангвиния.
– Нет, – сказал Ангел. Неважно, прочитал он мысли Пожирателя Миров или сделал правильные выводы из его единственного шага.
Насколько Каргос помнил, это был первый и единственный раз в его жизни, когда он посмотрел в глаза Ангела.
Когда скромный ритуал закончился, Каргос с Амитом попрощались. Амит ничего не сказал о том, каково было поглотить память соперника, а Каргос не стал спрашивать. Они пожали друг другу запястья и обнялись. Для того, кто провел всю жизнь в броне, всегда странно было ощущать своим телом обнаженное тело другого существа. Но они были братьями, и объятие вышло крепким и искренним.
– Спасибо тебе, – сказал Каргос. – Спасибо, брат.
Амит нечасто улыбался, но в его глазах было тепло – в его светлых глазах, так похожих на отцовские.
– До следующего раза.
Они отпустили друг друга, и каждый пошел своей дорогой. На следующий день их легионы разделились.
=== '''Двадцать два. Я видел его.''' ===
Последние дни осады Терры.
Гладиаторы.
Нассир Амит стоял на стене Дельфийского укрепления, всматриваясь в скапливающуюся на горизонте орду. Она была еще слишком далеко, чтобы разглядеть детали сквозь пелену пыли, но ему это не мешало. Черная отметина неисчислимого воинства, собирающегося вместе для последней битвы, пятнала горизонт. Уже скоро.
Приходили и уходили другие офицеры, молча наблюдали за сосредоточением немыслимой силы на севере, востоке и юге. Амит кивал или хмыкал в знак приветствия, но его взгляд был прикован к орде на краю пустоши.
Из всех братьев на стене задержался только Зефон. То ли Зефон недостаточно хорошо его знал, чтобы понять, что он хочет остаться один, то ли ему было все равно. Как бы то ни было, Амит продолжал наблюдать за ордой; его глаза изучали местность медленно, но неустанно.
– Что ты там ищешь? – спросил Зефон.
– Ничего. Я просто смотрю.
– Мне так не кажется.
От Кровавого Ангела исходило холодное спокойствие, которого Амит раньше не замечал. До своего ранения много лет назад Зефон был вспыльчивым, а после того, как его покалечило, стал невыносимо жалким. Его теперешнее спокойствие не похоже было на обычный стоицизм. Преодолев путь из катакомб бастиона Разави на поверхность, он обрел новую решимость.
– Ты страдаешь, Нассир. Я же вижу.
– Чуть раньше, во время отступления, я встретил Каргоса. – Амит все так же вглядывался немигающим взглядом в линию горизонта. – Я перерезал ему глотку.
Зефон положил руку на наплечник брата. Они никогда не были близки, даже до ссылки Зефона на Терру, но среди Кровавых Ангелов ходили легенды о том, как Амит сражался в бойцовых ямах XII легиона. Хоть и сомнительные, все же это были легенды.
– Мне жаль, Амит. Вряд ли мои слова тебе помогут, но ты сделал то, что должен был сделать.
Амит все-таки посмотрел на него.
– Я в этом не уверен.
– Они – предатели, – мягко сказал Зефон. – Для них нет искупления. Ни для кого из них. После всего, что они сделали.
– Я не об этом, – проговорил Амит. Он снова перевел взгляд на нечистый горизонт. – Я не уверен, что убил его.
В пяти километрах к востоку воин, швы на шее которого все еще сочились загустевшей кровью, покрепче ухватил спасенный топор Кхарна и прислонился к обшивке искореженного, мутирующего «Лэндрейдера». Он смотрел на далекие стены Дельфийского укрепления, излучая ненависть, словно раненое животное.
Воздух входил в его легкие с хрипом – физиология все еще приспосабливалась к аугметике, которую ему наскоро вживили вместо голосовых связок. В его глазах была ненависть, и это нисколько не удивляло находившихся рядом воинов; но были в них и слезы. Кто-то смотрел на него с презрением. Другие понимали.
К нему подошел еще один воин, облаченный в исписанный рунами доспех священного черного цвета. Благодаря ему первый все еще был жив.
– Отдохни, – сказал капеллан. – Битва начнется на заре.
– Нет, – Пожиратель Миров покачал головой. Его голос был узнаваем, но искажен механической вставкой. – Мне и здесь хорошо.
– Что ты там пытаешься разглядеть, мой друг? – поинтересовался Инзар.
Каргос с трудом кашлянул своей новой глоткой. Звук, что вырвался из нее, напоминал скрежет цепной пилы.
– Врага.
<br />
== '''Часть 5. Санктум Империалис.''' ==
=== '''Двадцать три. Последний совет.''' ===
Лотара.
Корабль позвал ее, и она проснулась. Конечно, он не говорил словами; он звал ее скрежетом металла под давлением, будил протестом терзаемой стали. Лотара села в кровати, различив в стоне костей «Завоевателя» свое имя.
– Вокс, – сказала она. – Мостик, это Саррин, доложите обстановку. Вокс, твою мать, установи связь с мостиком. Это капитан. Доложите обстановку.
Корабль снова содрогнулся, но вокс не ожил. Эта дрожь не походила на отдачу от артиллерийских залпов или сотрясение от взрыва. Лотара знала каждую вибрацию своего корабля. Это скорее было похоже на давление варпа, мнущего корпус, чтобы забраться внутрь.
– Свет, – сказала она в темноту своей каюты. Результат был тот же, что и у ее попыток включить вокс. – Свет. Свет! Освещение! Да чтоб тебя…
У Лотары не было сил на все это. Ни на что у нее не было сил. От недоедания и обезвоживания она превратилась в скелет, и даже этот жалкий приступ гнева заставил ее задохнуться. Она слабо махнула прислуге-сервитору.
– Одень меня, – приказала она. – В мундир.
Сервитор, который до своей прискорбной попытки взбунтоваться в ходе голодных мятежей в прошлом месяце был офицером связи четвертого ранга Эльзабеттой Рэм, куда-то подевался со своего обычного места у иллюминатора. Как оказалось, он валялся у стены, по терминологии Механикум – иммобилизованный, а по терминологии Саррин – охренеть какой дохлый. Лотара присмотрелась к нему в темноте. Лысая голова сервитора наполовину вросла в металлическую стену. Череп существа раздулся и вспух, кровеносные сосуды уходили прямо в темный металл. Судя по выражению его лица, оно вопило, пока Лотара спала. Капитан не пожалела его, хотя задумалась, сколько же времени она была в отключке и как крепко нужно было спать, чтобы проморгать такое происшествие в собственной каюте.
Противовзрывной щит на иллюминаторе был поднят, снаружи в каюту проникал бесполезный не-свет варпа. Он пульсировал, этот не-свет, и ничего не освещал. Он собирался в лужицы и переливался по всем поверхностям.
Лотара опустила щит перед тем, как лечь спать. В этом она была уверена.
– Бортовой хрон, – сказала она, не ожидая ответа; его и не было. Ничего больше не работало. Вот уже несколько месяцев ничего не работало.
«Что ж, оденусь сама». Она решила, что сможет одеться и без чужой помощи. Возможно. Это займет какое-то время, и вряд ли своими трясущимися пальцами она сможет завязать шнурки, но…
Лотара выбралась из постели и слабо усмехнулась. Ей вовсе не нужна была помощь с одеванием: она опять спала в форме. Мундир у нее был мятый и грязный, но по сравнению с окровавленными лохмотьями, в которых ходили сейчас многие члены экипажа, он годился хоть для парада.
Она глянула на тумбочку, на которой стояла полупустая фляжка и лежали несколько завернутых в фольгу рационов, но от одного вида у нее сжалось горло. Несмотря на слабость, она была не голодна. Несмотря на жажду, вряд ли она смогла бы сделать хоть глоток теплой воды.
Корабль снова задрожал, и в скрежете его костей она разобрала свое имя. «Завоеватель» чего-то хотел от нее. Чего – она понятия не имела. Когда он не пытался сделать ей приятное, вызывая призраки мертвых членов экипажа, он требовал от нее чего-то, что не мог объяснить.
Лотара поднялась на неверные ноги и пошла к двери. Снаружи до нее донесся крик, но коридор за дверью оказался пустым. Еще недавно по ее коже прошел бы холодок страха. Но сейчас она просто потерла виски и направилась к скоростному лифту.
Кхарн был на мостике. Он стоял у ее командного трона, на высоком помосте, под роем уродливых бронзовых горгулий, которых там раньше не было. Лотара пригляделась к отвратительным скульптурам, свисающим с потолочных балок; они похотливо наблюдали за экипажем. Их полудетские тела сплелись друг с другом в коллективном объятии, из множества разинутых ртов торчали ряды острых зубов. Казалось, они готовы в любой момент схватить кого-то из членов экипажа своими жадными маленькими ручонками и утащить к себе в пространство между балками, и, судя по кровавым пятнам на их бронзовых зубах, несколько раз такое уже случалось. Пока Лотара смотрела на них, они не двигались. Возможно, больше и не будут.
Она удержалась от взгляда на Кхарна. Как всегда, он ничего не скажет, потому что умер и его здесь нет. Вместо этого она взошла на помост и оглядела команду скелетов, все еще работающую на мостике. В лучшие времена Великого Крестового похода тут трудилось несколько сотен душ. Потери, война, время и топоры собственного легиона истощили их ряды до нескольких потрепанных десятков. Трупы валялись на палубе там, где упали; к некоторым отнеслись более уважительно и сложили их у стен неровными штабелями. Самые свежие мертвецы гнили всего несколько дней, они только начали менять цвет и раздуваться, привлекая непонятно откуда взявшихся жирных, блестящих мух. Другие, на более поздних стадиях разложения, постепенно скукожились и ссохлись, как извлечённые из гробниц мумии.
Лотара чувствовала их вонь – собственно, она чувствовала запах того, во что превратился «Завоеватель». Острый металлический запах крови был ей не в новинку, он практически въелся в кости корабля, но теперь его перекрывало зловоние гнилого мяса, отвратительная вонь биологического разложения. Почти все знали запах разлагающихся туш животных, и нетрудно было найти записи летописцев о смраде войны, но что-то в генах людей упорно восставало против запаха гниющих человеческих тел. Ослабевшие внутренности Лотары свело от насыщенности этого запаха. Ей даже не нужно было вдыхать, он сам просачивался внутрь. Вонь пропитала корабль насквозь, она въелась в ее форму, кожу и волосы, в кровь, что текла по жилам. Где-то внутри шевельнулся страх, что стоит только позволить себе глубоко вдохнуть, и вонь не покинет ее до конца жизни.
Открытый окулюс был направлен прямо на окутанный смогом шар Терры. На орбите вокруг планеты кипело пирокинетическое безумие. Цвета, которым не было названия, плясали на лицах выживших членов экипажа. Никто из команды не подал вида, что заметил ее. Они, казалось, и друг друга не замечали, сгорбившись над своими приборами, и только иногда рывком поднимали головы в усталой тревоге.
Лотара заняла свой трон. Прошли те славные денечки, когда она могла развалиться на нем, перекинув ноги через один из подлокотников. Теперь она сидела на громадном троне, сгорбившись, как усохшая старуха.
– Почему окулюс открыт? – спросила она.
В ответ один из рядовых членов экипажа выдал на проекторы ее трона поток данных. Сообщение, которое спроецировалось в воздухе, пришло от самого Магистра Войны – как подозревала Лотара, это означало, что оно было от Аргониса, а Хорус, возможно, в глаза не видел этот приказ. В нем не давалось никаких объяснений, почему все суда должны раскрыть глаза навстречу варпу, кроме нудных увещеваний искать правду в волнах пустоты и других намеков, которые Лотара не хотела понимать. Уж она-то точно не собиралась медитировать, глядя на кипящее снаружи безумие. Все пустотники знали, что тот, кто смотрит в варп, рискует потерять рассудок; а теперь варп был здесь, трепал армаду на орбите, запускал свои щупальца в атмосферу Терры. Изменял все вокруг. Кто-то сказал бы, что он искажал вещи – так, как способен был искривлять пространство. Наверное, это был самый буквальный и честный способ описать происходящее.
В волнах она видела лица. Не те образы, что обитатели планет могут разглядеть в облаках, а лица, настоящие лица с вырванными глазами, лица мужчин и женщин, которых она знала. Людей из ее экипажа, которых больше не было в живых. Легионеров, погибших в Крестовом походе и последовавшем за ним восстании. Она видела в бурлящей пучине Ивара Тобина, своего первого помощника, его безглазый смех, его безъязыкий крик, его перекошенное лицо размером с луну. Потом на смену Тобину – или он просто почудился Лотаре? – пришла волна энергии эмпиреев, хлестнула дугой и расщепилась о несколько кораблей; «Завоеватель» снова содрогнулся. Лотара тоже вздрогнула из сочувствия к кораблю.
– Что слышно с поверхности? – спросила она и добавила почти безнадежно: – Есть связь с примархом?
Не то чтобы он еще был в состоянии говорить. Но все же остатки надежды заставили ее задать нелепый вопрос.
И снова экипаж ответил без слов. Несколько человек ввели команды на своих панелях управления, и над центральным пультом вспыхнула большая голопроекция Санктума Империалис. Рунические обозначения приблизительно указывали расположение сил Магистра Войны. Орда собиралась под стенами последней крепости.
География последней линии обороны была обманчиво проста. Вот и хорошо, потому что война подходила к концу, а Лотара вымоталась до полного изнеможения. Ей безумно хотелось приказать кораблю уйти с орбиты и направиться в пустоту, подальше от… от всего этого.
Но что ей мешало? Нужно просто открыть рот и сказать…
Из-за помех гололит зашипел и перезагрузился. Она моргнула и снова сконцентрировалась на работе.
На мутной проекции появились пустоши перед Дельфийским укреплением; сотни рунических знаков указывали на отряды, полки и группировки сил Магистра Войны, слишком неорганизованные для единого фронта. Они собрались перед громадной куртиной, заключающей в себе Санктум Империалис, окружив Дельфийское укрепление и последнюю крепость, которую оно защищало.
Пустотные щиты, закрывающие Санктум Империалис, находились за пределами человеческого понимания и машинных расчетов (ранее Лотара из чистого любопытства уже произвела несколько небрежных залпов в том направлении), но с запада Санктум был слабее всего. Там-то орда и собралась в наибольшем количестве. Самым укрепленным местом на западе были Дельфийские врата, но они же были и главной уязвимой точкой. Здесь схватка будет самой жаркой; многие и многие ряды защитников преградят единственный проход в последней стене. Здесь желчь их отчаяния будет горчайшей, здесь кровь польется рекой.
Когда орда переберется через стену, – скоро, капитану Саррин не нужен был военный советник, чтобы это предсказать – перед ней откроется Королевский Тракт. Проспект длиною в километр, что неторопливо возносит свои ступени, способные выдержать поступь титанов, по пути…
Она смотрела на мерцающую проекцию. В самом конце Королевского Тракта находились Врата Вечности – вход в твердыню Императора. Стены Санктума были незыблемы. Но не его врата.
Сейчас они были открыты, облегчая солдатам и технике проход к укреплению. Но когда враг прорвется через укрепление… тогда они закроются, преграждая путь орде.
Последний предел. Когда они сорвут Врата Вечности с петель, все будет кончено. Эта злополучная война наконец завершится.
Лотара смотрела, как перед ней проходят симуляции, как руны исполняют свой логистический танец, разыгрывая сцены поражения Императора. Судя по некоторым из них, до неизбежного конца оставалось всего несколько часов; другие занимали от одного до трех дней, а одна из симуляций – статистическое отклонение – предполагала целых четыре дня. Это не имело значения. Исход никогда не менялся.
Уже скоро, подумала она. Так скоро.
Краем глаза она опять увидела в иллюминаторе Терру. Лотара старалась не смотреть туда; каждый раз при виде колыбели человечества на нее наваливалось осознание того, что планета мертва.
Не умирает. Уже мертва. Даже имея доступ к атмосферным преобразователям и терраформирующим городам-машинам времен Темной Эры, – уж насколько Механикум смогли в них разобраться – Терра была мертва. На ее поверхности не осталось нужного количества органического вещества, чтобы начать цепную реакцию терраформирования заново. Огромные территории настолько пропитались радиацией, что пройдут века, пока ее уровень снизится до приемлемого. Последний океан, который после ресурсных войн Эпохи Раздора и Императорского Объединения и так был размером с высыхающее море, превратился в застывшую гладь сгущенного пылью ила.
Война Хоруса положила конец последним сомнительным претензиям Терры на самообеспечение. Лотара сама, с помощью адепта Механикума, просмотрела цифры и обозначения на вспомогательном экране и отметила миллионы подземных грибных ферм и водорослевых плантаций, стертых из существования бомбардировками или вторжениями армий и не обеспечивающих больше многочисленное население Терры даже нищенской порцией продовольствия. С самого начала Великого Крестового похода Тронный Мир паразитировал на недавно присоединенных к Империуму мирах. Он поглощал их ресурсы механическими челюстями имперской военной машины, успокаивая граждан славословиями и одновременно обирая их, чтобы поддерживать свою неустанную экспансию.
Но если Империум все же переживет последние дни этой войны, притворству придет конец. В отчаянной нужде Терра будет открыто грабить другие миры. Она вопьется в сердце империи, как серая раковая опухоль, вытягивая пищу, воду, металл, веру, надежду… Все для того, чтобы бесконечно насыщать планету, которая отказывается признать свою смерть.
Мысль не из приятных.
Лотара запустила повтор сообщений с контрольной панели в подлокотнике трона и начала просматривать разведданные, добытые с поверхности в последние несколько часов с помощью вокс-паразитических систем «Завоевателя». Ее внимание привлекло одно из последних сообщений, помеченное цепочкой хтонийских рун.
Она ввела код доступа. Гололит мигнул. Изображение дернулось, сменилось другим и наконец пришло в норму.
Проекция, еще менее материальная на вид, чем раньше, засветилась анемично-голубым светом; в ее неверном тумане появились фигуры и лица. Фигуры стояли широким кругом, будто некий бестелесный совет. Прошло несколько секунд, прежде чем Лотара поняла, что она видит.
Она знала многих из этих воинов, если не лично, то по внешности и репутации. Там были Фафнир Ранн и Сигизмунд, оба выкроили по нескольку драгоценных минут от защиты своих бастионов. Эти двое казались призраками призраков; они присутствовали на собрании в виде голо-проекций, а не физически. Остальных было видно лучше: увечный капитан Зефон стоял рядом с капитаном Амитом в неплотном строю командиров Кровавых Ангелов. Рядом, среди пары сотен офицеров Имперской Армии, возвышались несколько легионеров из Имперских Кулаков и Белых Шрамов.
Никто не улыбался. Никто не шутил. Все смотрели молча. В центре круга примарх Сангвиний вглядывался в подвижную, разворачивающуюся на глазах карту Внутреннего Дворца. В центре гололита зыбко, но стоически светился образ Палатинского района Санктума Империалис.
Лотара тихо выругалась. Они врезались в самое сердце коммуникаций защитников. Сигнал исходил из сторожевой башни на вершине Дельфийского укрепления – это был чертов военный совет на последней стене! С помощью систем трона она проверила архивные данные: сообщению было не больше получаса.
Лотара завороженно смотрела, как карту приближают и наводят резкость. Фокус на Палатинское Кольцо: неприступные бастионы, окружающие самый Санктум. Еще ближе; карта разделяется на множество небольших изображений, на которых можно различить руины и следы порчи между бастионами. Отдельно от них – укрепленные районы на периферии, где все еще сосредоточены значительные имперские силы; на этих изображениях ничего нельзя различить, они зашифрованы. Это всего лишь клочки информации, части большой картины. Сколько миллионов еще сражаются во Внешнем Дворце, и сколько биллионов разбросаны по остальной Терре, ведя свои собственные войны?
Такой масштаб был превыше ее понимания – превыше понимания всех, кроме, возможно, феноменальных умов Магистра Войны или Рогала Дорна, – но она снова и снова задумывалась о тех, кто бился в смертельных схватках вдали от последней крепости. Каждая из этих войн была так же важна, как и сражение при Дельфийском укреплении, ибо они удерживали воинство Магистра Войны от сбора к последней битве.
Это был финальный гамбит Дорна. Дельфийское укрепление – оборонительная стена Санктума; если оно падет, не останется ничего. Путь Магистра Войны будет свободен, ничто не помешает ему заявить о своих притязаниях и пройти прямо к Вратам Вечности.
– Капитан Ранн, – Сангвиний дал ему знак говорить.
Проекция Фафнира Ранна обратилась к совету; осажденный бастион Бхаб вспыхнул на карте напряженным оранжевым цветом.
– Мой повелитель Дорн думает, что мы сможем удерживать Бхаб от семи до девяти дней, в зависимости от обстоятельств, не имеющих отношения к нашему совещанию. Он поручил мне передать ответ на ваш запрос, владыка Сангвиний: при существующем положении дел мы не можем прислать подкрепления. Мы все еще окружены и не в состоянии прорвать осаду.
Сангвиний кивнул. Лотара ясно видела, что большего он и не ожидал.
– Передайте моему брату благодарность за его прямоту, капитан Ранн. И спасибо вам за доклад.
– Мой повелитель Дорн также обращается к вам с просьбой направить подкрепления к нам, в бастион Бхаб, как вы уже однажды сделали, – при условии, что Дельфийское укрепление не подвергнется опасности.
Сангвиний покачал головой; на его лице, обрамленном золотистыми волосами, было ласковое и усталое выражение.
– Даже если учесть те войска, что здесь размещены, нас с трудом набирается семьдесят тысяч. Каждый нужен на стене. Скажи это моему брату, и передай ему мои сожаления.
– Во имя Императора, – ответил Ранн, сделав жест аквилы. Его гололит мигнул и погас.
Гора Астрономикон, которую враг пока не беспокоил, светилась приглушенным белым светом, практически единственная в своей нетронутости. Изображение Темного Ангела, Корсвейна, было мутным, расплывчатым, как призрак; из-за большого расстояния связь прерывалась.
Он также не сообщил защитникам ничего хорошего. Темные Ангелы в своей горной твердыне ежечасно ожидали нового нападения. Любое уменьшение их и без того небольшого количества означало бы потерю Астрономикона, возвращенного так недавно и по такой невероятной случайности.
– Повелитель, – Корсвейн обратился напрямую к Сангвинию. – Все же я спрошу. Должны ли мы покинуть гору и сражаться рядом с вами? Мы сделаем так, как вы прикажете.
В ответ на предложение Темного Ангела Сангвиний покачал головой.
– Нет, паладин. Удерживайте Астрономикон любой ценой. Маяк должен снова засиять, ибо ваш свет укажет Тринадцатому легиону путь домой.
Корсвейн ответил с видимым нежеланием, едва слышно из-за помех:
– Даже если владыка Жиллиман и Тринадцатый достигнут края системы прямо сейчас, Ультрамарины уже не успеют вам помочь.
– Даже если мы падем здесь, племянник, подкрепления все же могут прибыть вовремя для того, чтобы помочь остальным – тем, кто втянут в собственные войны. Если же вы превыше всего печалитесь о нас, так зажгите маяк, чтобы почтить нашу память. Он будет лучшим из всех погребальных костров.
Лотара сглотнула, услышав решимость и принятие собственной судьбы в голосе Великого Ангела. С каким достоинством он держался, несмотря на поражение.
Следующим был Кишар Колоссеум, куда Рогал Дорн бесконечно направлял подкрепления; в бастионе нашли приют беженцы со всех концов Внутреннего Дворца. На карте он был подсвечен безнадежным красным. Полковник Имперской Армии, отвечающий за его оборону, дал неутешительный прогноз, пока полевой медик перевязывал ему лицо. Он полагал, что к завтрашнему вечеру им придется сдать последние позиции.
Сангвиний сделал знак другому офицеру, женщине, под командованием которой находились вокзал Сарку-Лайата и пара сотен прилегающих к нему улиц. Сарку-Лайат когда-то был районом, где жили миллионы счастливцев, достаточно богатых для того, чтобы поселиться во Внутреннем Дворце. Теперь же он пульсировал чернотой; на топографической съемке его ландшафт уродовали кратеры, оставшиеся после чудовищных разрушений. Сарку-Лайат уничтожила не орбитальная бомбардировка, а падение одного из кораблей Хоруса во время осады Последней стены.
Лотара видела, как погиб корабль: сорвавшись с орбиты, линкор Пятнадцатого легиона «Королевский дешрет<ref>Дешрет — красная корона Нижнего Египта</ref>» пронзил атмосферу, столкнулся с защитной эгидой Дворца и разлетелся на куски, которые обрушились на жилые кварталы и убили почти двадцать миллионов человек за один удар сердца. Еще больше сотрясений. Еще больше пыли. Еще больше всего того, что ослепляет и оглушает, еще один знак препинания в истории о гибели планеты.
Офицер-командующая боями в руинах Сарку-Лайата не смогла наладить устойчивую вокс-связь с советом; она передала краткое текстовое сообщение, из которого следовало, что ее подразделения не имеют возможности покинуть свои окопы и добраться до Санктума.
Так оно и продолжалось. Каждый бастион, каждый сектор, каждый район Внутреннего Дворца был в осаде, в сердце своей собственной войны. Большинство не смогли даже установить вокс-связь, а те, кто смог, умоляли о помощи, которая не придет. Санктум не в состоянии был отозваться ни на один из все более отчаянных запросов о подкреплениях.
Защитники были в безвыходном положении. Им оставалось сделать всего несколько ходов, и игра закончится. Как же они дошли до такого, подумала Лотара. И как дошла до этого она сама?
Что я здесь делаю? Что мы все здесь делаем?
Почему она пошла за Хорусом и Ангроном, когда они начали эту войну?
Тогда это решение казалось таким правильным. Таким необходимым. Миры страдали под гнетом непомерных поборов. Император терял контроль над Великим Крестовым походом; адепты, чиновники и бюрократы брали на себя управление растущим Империумом. Не то чтобы Лотара или ее примарх задумывались об угнетенных мирах, но Хорус – да. Хорус был лучшим из них. Ей нравилось быть орудием войны. Ее делом было служить, преследовать, убивать. Она была клинком в праведных руках, в руках Магистра Войны.
Потом начались шепотки. Мир внезапно превратился не просто в полушутливую, отдаленную возможность где-то в конце Крестового похода – сначала он стал ясной целью, а потом и неизбежностью, до воплощения которой люди, служащие в экспедиционном флоте, вполне могли дожить. Но как насчет Легионес Астартес? Какое занятие нашлось бы для идеальных воинов в мирную эру? Пошли разговоры о выбраковке, казнях, даже о полном уничтожении. Те самые воины, которые построили Империум болтером и клинком, солдаты, рядом с которыми Лотара служила всю свою взрослую жизнь, стали беспокойными и тревожными. Между разрозненными флотами курсировали слухи. Слухи о планах Терры, о предательствах, об изменах, шестеренки которых уже закрутились. Слухи о пороках, изначально заложенных в геносемени. Слухи о новых, мирных временах, когда меж звездами не нужны будут солдаты, воины и пустотники.
А как насчет смертных, что сражались бок о бок с этими воинами? Они тоже запятнаны? Просто потому, что были рядом? Наградят их за то, что они завоевали галактику, или отправят умирать на отдаленные миры, в черной тишине пустоты, лишь за то, что они напоминают Империуму о кровавом прошлом? Или их уничтожат на подлете к Терре, сожгут в небесах Тронного Мира, когда их корабли вернутся в колыбель человечества?
Такое случалось раньше. Это было в архивах. Армии Объединения, Громовые Воины – воинство, что покорило Терру во имя Императора. Все они мертвы. Убиты по приказу Императора в награду за верную службу. В некоторых документах говорилось, что они погибли из-за генетической нестабильности, а в других – что их вырезали Десять Тысяч, кустодии Императора.
Никто не знал, что из этого правда. Лотара уж точно не знала. А Император, вернувшись на Терру, отказался просветить тех, кто умолял его дать ответ. На их просьбы о правде он отвечал молчанием. Даже когда Магистр Войны молил его об этом. Даже его собственный сын не заслужил большего, чем холодное молчание. Что за человек правил ими? Что это за король, который покинул их вместо того, чтобы направлять своей рукой?
Для некоторых этих разговоров и чудовищных обвинений оказалось достаточно. Если честно, Лотару не нужно было долго убеждать. Налоги, планы уничтожения и все такое – в этом она не разбиралась.
Но правда, в которой Лотара могла себе признаться сейчас, когда сидела, прислонясь спиной к стене, и с трудом дышала отравленным воздухом своего изуродованного корабля – эта правда состояла в том, что она пошла с Магистром Войны, потому что хотела этого.
Когда Ангрон поклялся в верности Хорусу, когда он заставил свой легион сражаться против Императора, Лотара проглотила свои слабые сомнения без особой борьбы. Что она должна была сделать? Восславить имя далекого монарха и повернуться спиной к мужчинам и женщинам, рядом с которыми всю жизнь проливала кровь? Оставить командование «Завоевателем» ради сомнительной чести поклясться в верности Императору-неудачнику?
Хорус не имел себе равных: полководец из полководцев, Магистр Войны Империума. Служить ему – это честь; занять столь высокий пост в знак его доверия – счастье, которое невозможно описать словами. Некоторым хватило бы и этого, но Лотара выбрала свой путь из-за тех, кто был рядом с ней. Она жила и дышала ради воинов из легиона Пожирателей Миров. Она годами проливала кровь рядом с ними, оберегала их с орбиты и опустошала миры, что отказывались им подчиниться. Всю свою жизнь она почитала их принципы и цели. Она уважала и любила их, и, в свою очередь, наслаждалась их уважением.
Но более всего она доверяла им.
Им. Не Императору. Она доверяла Кхарну, и Каргосу, и Ангрону, и самому Хорусу. Она доверяла своей команде и другим капитанам их флота. И если ей суждено будет умереть, она умрет рядом с теми, кого любит и кому доверяет. Можно ли представить смерть прекраснее?
Нет, подумала она со слабым энтузиазмом, неубедительным даже для нее самой. Нельзя.
Снова показалась Терра – серо-коричневая жемчужина сомнительной ценности. Она была уже мертва, задохнулась от яда гордыни, но щупальца варпа все так же сжимали планету в своих объятиях, как будто там было еще что душить.
Лотара теряла ясность сознания от слабости и обезвоживания. Теперь ей было хорошо знакомо это ощущение. Она сглотнула ком в горле и заставила себя снова посмотреть на гололит.
В конце импровизированного совета не было никаких вдохновляющих речей. Сангвиний приказал офицерам вернуться к своим обязанностям на стенах. Возможно, несколько месяцев назад эти люди источали бы тревогу; возможно, страх оставил бы на их лицах свой иссушающий след, но война избавила их от этого. Они выжили. Им повезло. Они выдержали все. Эти люди видели и испытали слишком много, чтобы трястись от страха, когда за их спиной последняя стена.
Внутри нее что-то встрепенулось. Что-то немощное, давным-давно омертвевшее, похороненное в пыльной дыре на месте ее совести.
Они должны были казаться жалкими. От них, осажденных в своих бастионах, окруженных ордой Магистра Войны, медленно умирающих от голода, должно было смердеть отчаянием. Лотара должна была хохотать, глядя, как они выпрашивают друг у друга подкрепления, которых не будет.
Но нет.
Какими же отважными они казались. Даже дойдя до грани полного истощения, они не сдавались. Снова и снова отступая, оттесненные за последние стены, они были готовы защищать то, во что верили, и умирать за это. Для них не имело значения, что империя, за которую они сражались, состояла из лжи и утаенной правды; они вынесли полгода ужаса, непрерывных атак и бойни планетарного масштаба во имя верности. С этой точки зрения их наивность была скорее трагической, чем смешной.
Она внезапно почувствовала, что должна быть с ними. С этими усталыми, изможденными, обреченными дураками. Она хотела стоять рядом с ними и…
И что? Для сожалений уже слишком поздно.
Лотара вздрогнула; ее смятение несколько улеглось, хотя и не прошло полностью. Она поискала взглядом Кхарна, но того нигде не было.
Секундой позже ожил общий вокс-канал флота; он пробудился с протяжными, точно крики новорожденного, звуками помех. Над мостиком «Завоевателя» заскрежетал голос Хоруса Луперкаля, отдаваясь эхом на каждой командной палубе армады. Он произнес всего пять слов, но это была самая длинная речь из всех, что верные Магистру Войны войска слышали от него в последние месяцы.
– Последний штурм начнется на заре.
=== '''Двадцать четыре. Владыка Красных Песков.''' ===
Ангрон
Он убивает. Убивает. Убивает.
Конец близок. Это он знает точно; это крупица реальности, застрявшая в его пропитанном не-реальностью мозгу. Конец близок. Осталось всего лишь несколько часов, хотя он больше и не понимает концепцию времени так, как раньше. И все же он знает, что конец близок, и поэтому он охотится – не только для того, чтобы поддержать свои силы, но и для того, чтобы избежать распада.
Его плоть – не плоть более; метафизическая субстанция, из которой состоят его мышцы, никогда не устает. Его дыхание – больше не воздух, что входит в его уста, когда он говорит и дышит. Теперь он порывами вбирает в себя запах крови и вонь праха, а его могучий выдох так раскален, что воздух перед ним дрожит, как перед открытой топкой. Усталость для него – всего лишь воспоминание, настолько поблекшее, что кажется, будто прошли столетия с тех пор, как он чувствовал ее в последний раз; он не может даже вообразить ее, не то что почувствовать.
И все же…
Распад его тревожит. В те моменты, когда он не сражается, в те секунды – не дольше удара сердца – в которые он не охотится, он чувствует, что связь между атомами, составляющими его сущность, слабеет. Будто они могут разлететься во все стороны, развеяться по ветру.
Он принимает это. Он не знает, почему так, но принимает это – как ребенок принимает на веру, что родители знают лучше, как человек принимает, что ему нужно есть, дышать и спать. Так уж все устроено.
Но есть и моменты покоя. Их все больше. Они наступают, когда он обращает свой взгляд к стенам последней крепости. Они приходят, когда он видит разбросанные по мертвой земле тела ангелов в алом керамите. В эти редкие моменты, которые, однако, случаются все чаще, он понимает, что не всегда был таким. Раньше он был другим существом – слабым, ограниченным силой своих мышц и костей. Он бы существом – нет, человеком, я был человеком, верно? – порабощённым болью.
Но это было тогда, а сейчас все по-другому. Он больше не то существо. Ему нельзя больше быть тем существом. Что-то еще, что-то невероятно огромное, как буря, что пожирает все небо, и даже еще громаднее, не позволяет ему быть тем, кем он когда-то был.
То, что еще осталось от его личности, считает себя Владыкой Красных Песков; в остатках его сознания это нечто среднее между «человеком» и «существом». Этих вспышек осознанности хватает только на то, чтобы поманить его пробуждением, но они тут же растворяются в бурлящем вареве его нетерпения. И снова ярость, снова охота, снова он убивает, чтобы уберечься от распада.
Он убивает. Убивает. Убивает. Он нисходит с небес на колонны беженцев и подкреплений, в самую их гущу, оставляя в грунте воронки, терзает плоть, и кость, и железо, и камень, насыщает воздух брызгами крови, и земля становится темной от льющейся жизненной влаги. То, что он делает – свято; он не знает почему, знает только, что это так. Это молитва богу, которого он не признаёт сердцем, молитва веры, которой он не ощущает, и песнь его резни возносится в вышние пределы.
Он знает, что нужен другим, тем, кто слабее его, для последнего штурма. Даже такое обрывочное представление долго было ему не по силам. Это еще одна перемена, еще одно отличие, которое принесла близость конца. Он нужен тем, кто слабее. Да. Их голоса славят его, подобно еще одной молитве.
И это так странно. Даже сквозь гнев – почти единственное, что ему дозволено чувствовать – кажется странным, что они превозносят его, эти смертные берсерки, те, кто зовет себя его сыновьями. Те, кто стремится к апогею, которого он уже достиг. Но он не может остаться с ними надолго. Он должен охотиться. Он должен рвать, и крушить, и когтить, и убивать. Каждый раз, стоит только ему присоединиться к своей растущей орде, боль распада начинает терзать его тело. Каждый раз, стоит ему продвинуться к последней стене – Дельфийское укрепление, оно называется Дельфийским укреплением – его движения замедляются, слабеют, становятся неуверенными… Под неминуемой угрозой распада какая-то невидимая сила удерживает его от нападения, сдирает не-плоть с материи, в которую превратились его кости. С воплем он отступает – назад, к охоте.
Он не может атаковать последнюю крепость. Еще нет. Его сыновья, слабые в своей телесности, должны преодолеть стену. И тогда… и тогда…
Крылья.
Белые крылья.
И золотой ангел.
Да! Да! Что за смерть это будет! Что за кровь прольется! Ее вкус обжигает язык. Ее сила льется по жилам. Из его щербатой пасти сочится вонючая кислота, свисают сталактиты слюны при мысли о грядущей смерти ангела.
Убей его.
Да. Он убьет его. Но не сейчас, сейчас он не может.
Убей его для меня.
Существо, что было когда-то Ангроном, трясет чудовищной головой, отравленные косицы разлетаются в стороны с металлическим бряцаньем.
Убей его для меня, Ангрон.
Чей это голос? Кто говорит, кто нашептывает свои замыслы кипящему вареву его сознания? В помраченном рассудке демона – Владыки Красных Песков – всегда звучат неясные, бессмысленные голоса его сынов, но это не голос дитяти у ног отца. Это приказ, давно назревшая и, наконец, высказанная необходимость.
Демон взмывает в небеса, и земля содрогается. Воздух раскалывается, когда он преодолевает звуковой барьер.
Чей это голос? Ни в небе, ни на кишащей ордами земле он не видит никого, кто мог бы произносить эти слова.
Убей его для меня, Ангрон. Повергни его на ступени последней крепости и распахни Врата Вечности. Нашим отцом займусь я. Тебе нужно только убить нашего брата.
Эти слова кажутся… знакомыми. Он ощущал их тысячу раз, а может быть, десять тысяч, но тогда они были всего лишь одним из примитивных желаний, что бурлили в его крови. И все же он знал их. Он чувствовал их. А теперь он их слышит.
И в этот момент, в момент сближения, когда говорящий тянется к нему, Ангрон тянется в ответ. Со стороны его демонической части это не жест любви или доверия, но предостерегающий оскал. Владыка Красных Песков тянется к говорящему, и видит, и знает правду о душе говорящего.
Говорящий верит, что он человек. Он верит, что он – брат Ангрона Хорус. Это не так. Говорящий верит, что его судьба – занять трон, и, хотя его притязание на обреченный трон может быть и правдиво, он больше не человек, и едва ли он Хорус. Ангрон изменился; вещество , что составляло молекулы тела примарха, претерпело трансмутацию, метафизическое слияние. Но с человеком, которому принадлежит голос, случилось другое. Он был опустошен. Он – оболочка для четырех сущностей, марионетка, пляшущая по воле четырех космических кукловодов. Он – иллюзия личности, что скрывает дыру в реальности.
«Хорус?» – думает Владыка Красных Песков. Это первая ясная мысль демона за долгое, долгое время.
+Да, брат. Император слабеет. Магнус скоро уничтожит невидимый щит. Я готовлюсь к высадке. Ждать осталось недолго. Ты мой герольд, Ангрон. Предай разорению Дельфийскую стену. Вырви белые крылья из спины Сангвиния и распахни Врата Вечности. Убей Ангела, и ты насытишься. Обещаю.+
Там было что-то еще, голос сказал что-то еще, но смысл ускользает от него. Он снова растворяется в клокочущем сумбуре того, что сходит за разум Ангрона. Владыка Красных Песков преследует потоки жизни, которых он не видит, но чувствует их; он устремляется вниз – он охотится, чтобы насытить себя и бога крови и войны, которому служит, сам того не зная.
Он видит еще один конвой, но осознает это только в самом примитивном смысле – перед ним добыча, а на добычу надо охотиться. Защитники вступают с ним в бой, стараются отпугнуть его ураганом лазерного огня, волкитных лучей и градом болтерных зарядов. Они ничего не добиваются, но ему больно; любопытная вещь – боль, которую испытывает бессмертное существо. Владыка Красных Песков чувствует боль, как и любой смертный, – клинок, вонзенный в его мутировавшую плоть, ранит так же, как если бы он был человеком – но может терпеть ее бесконечно. Его нервы пылают; этот стимул пробуждает к жизни визжащую машину боли в его мозгу. Однако боль не останавливает его, как она могла бы остановить живое и думающее существо, которое знает, что может погибнуть.
Он размахивает черным клинком направо и налево, забыв о том, что раньше в совершенстве владел оружием, да ему теперь это и не нужно. Его размеры и сила делают бессмысленными любые поединки; его разум берсерка более не заботит искусство боя.
Он убивает. Убивает. Убивает. Тех, кто бежит от него, приканчивает орда, что катится в его тени. Тех, кто встречает его лицом к лицу, ждет смерть.
Капрал Марлус Зенир взлетает в воздух, лазвинтовка выскальзывает из его рук. Он понимает, что его ждет, всего за несколько секунд до того, как встретить свою судьбу, и сжимается в безмолвном ужасе, когда под ним раскрывается пасть. Потом все становится влажным, красным и обжигающе горячим. Вокруг него смыкаются податливые стены, вышибая воздух из легких, ломая плечевые кости. Едкая слизь, что покрывает пищевод чудовища, разъедает его руки, протянутые к бессветной черноте Ангроновой глотки, но Зенир еще жив, он еще не умер, плоть его рук темнеет, и пузырится, и лопается, и ему так больно, что крик достигает предельной силы и обрывается. Все это время он скользит вниз, в еще чернейшие пределы, и тело твари сжимает его со всех сторон. Все ниже и ниже, к пародии на пищеварительный тракт безумного бога, где его ждут кости мужчин и женщин, которых он хорошо знал.
После того, как капрал Марлус Зенир оказывается в чаше с протоплазматическими пищеварительными соками, у него остается еще семь секунд нежеланной жизни. Он скрывается под поверхностью, выныривает в виде кричащего красного черепа с плотью, сползающей с костей, и погружается снова. На этот раз навсегда.
Владыка Красных Песков знает об этой драме только с точки зрения собственного отвлеченного удовлетворения. Ангрон убивает. Скоро невидимый и неслышимый щит падет. Скоро он продвинется к Дельфийскому укреплению. А пока он убивает.
Он убивает. Убивает. Убивает.
<br />
[[Категория:Warhammer 40,000]]
[[Категория:Ересь Гора: Осада Терры / Horus Heresy: Siege of Terra]]
